На двадцать пятом году моего возраста я был гвардии капитаном короля Неополитанского службы и жил среди множества приятелей и друзей, с коим наслаждался прелестями нежного женского пола и различными забавами, могущими произойти от изобильного кошелька, но философствовали мы тогда, когда оскудевал оный. В один вечер составили мы беседу дружества и, опорожнивши несколько бутылок с кипрским вином, занялись разговором о науке кабалистике и о кабалистах.
То один из моих товарищей говорил, что сия наука есть в самом деле, и имеет свои точные действия, но четыре человека, гораздо его моложе, сему его мнению противились, называя оную науку собранием гнусности и источником обманов, служащих к умножению суеверий непросвещенных людей и детскою забавою. Во время сего спора, старый и почтенный нидерландец с важным и задумчивым видом курил трубку, и не говорил ничего во все время их словопрения. Холодность его, при сем изъявляемая, и задумчивость принуждали и меня взирать равнодушно на окружающее нас разномыслие, и служили мне немалым препятствием, быть согласну с тою или с другою стороною.
При наступлении ночи спорющие разошлись, а я с старым нидерландцем остался.
Он не преставал курить трубку, а я, облокотившись на стол, пребывал в безмолвии, после чего сей старый нидерландец прервал свое молчание следующими словами: «Для чего ж и ты, юный человек, внимая великому шуму, происходящему от словопрения, не хотел быть участником?» На что я ему ответствовал: «Лучше я желаю молчать, нежели хулить то, чего я не знаю, ибо я и сего не знаю, что значит сие слово кабалистика».
«Она имеет многие означения, — говорил почтенный старец, — но действие происходит не от сей науки, но от вещи. Ты можешь мне в сем поверить, что находится наука, обучающая переменять виды металлов и порабощать под власть нашу духи».
Тут сказал я, что я никаких знаний и суждений не имею о духах, не включая и о своей душе.
Что же касается до металлов, то я об оных не безызвестен и ведаю силу монеты, употребляемой в играх, публичных домах и в прочих местах; но я ничего не могу о их сущности ни подтверждать, ни отрицать, да и самые их свойства мне неизвестны. «Юный мой сотоварищ, — продолжал он, — я весьма доволен твоим неведением, оно послужит тебе впредь наставлением, что по крайней мере ты не объят пороком, и хотя не право научен, но достоин наслаждаться жизнью, природа твоя, вольность, тобою наблюдаемая, и простота твоего разума мне любезны. Известно мне нечто сокрытое от общего знания людей, почему, если ты мне дашь порукою свою честность в том, что будешь сохранять все, что я тебе ни открою, то будет в оном иметь участие». — «Тайна, которую вы мне обещаетесь открыть, любезнейший Соберано, — так назывался старый нидерландец, — мне весьма приятна; ибо любопытство есть сильнее всех моих страстей, и признаюсь вам, что я не великую имею охоту к знаниям всеобщим, ибо они мне кажутся не весьма любопытными, и я узнал, что сей на воздухе висящей шар неведения вы мне желаете изъяснить и большую охоту во мне тем возбуждаете; но скажите прежде мне, какой, во-первых, есть ключ познания? Наши сотоварищи, словопрения имея, говорили, что сии суть духи нас научающие, но возможно ли с ними иметь какое либо сообщение?» — «Я уже сказал, что слово кабалистика само по себе ничего не значит; что же касается до нашего с ними союза, то для сего я вам хочу ясный опыт предложить, — при сих словах выкурил он свою трубку и ударил три раза по столу, дабы вычистить находящуюся во оной золу, которую положил он на столе не в далеком от себя расстоянии и, возвысив голос, сказал: — Халдерон, поди и наложи трубку табаку, раскури ее и принеси ко мне».
Едва он окончил сей приказ, как трубка исчезла, и прежде, нежели я мог помыслить о сем странном приключении испросить у него о сем им сказаном Халдероне, трубка была возвращена, и мой товарищ принялся опять за свое упражнение.
Он не столько для удовольствия своего продолжал курить трубку, сколько для того, чтобы удивить сим меня. После сего, вставши, мне сказал: «Я беру на себя твой караул, а ты ступай и отдыхай, будь благоразумен и не опасайся ничего, а после мы увидимся».
И так я пошел, имея наполненную голову новых и странных воображений, кои я уповал уведать от Соберана. Увидев же его на другой день, несказанное желание имел, дабы узнать от него сию тайну.
Я предлагал ему тысячу вопросов, из коих иные он опровергал, а на другие ответствовал подобно Оракулу. Потом спросил я у него, в каком он находится законе. На что он ответил, что он последует закону естественному. Мы уже взошли в некоторую подробность и отстали было от первых моих предложений, что я, приметя, с крайним старанием и без огорчения его привел разговор свой к главной моей цели.
«Вы имеете власть над духами, — говорил я ему — сего ради и чрезмерно желаю видеть ваше с ними обхождение». — «Ты весьма молод, любезный товарищ, — сказал он мне, — и немного еще видел опытов, не знаешь никаких условий, помощию которых бы можно приступить к толь знатному и высокого порядка вещей расстоянию». — «Да много ли требуется к сему времени?» — «Не более может быть двух лет…» — «Ах! — вскричал я с трепетом и огорчением. — Мне должно будет от нетерпеливости в толь долгое время жизнь прекратить. Вы не ощущаете того чрезвычайного желания, которое вы в меня вселили, оно меня весьма мучит».
«Молодой человек, я чаял в тебе найти более разума и терпеливости, ты по своей неосторожности подвергнешь и меня купно с собою несчастию». — «Ах! Ты намерен призывать духов без всякого к сему приуготовления… Увы! Что может мне от сего произойти!..» — «Я не спорю, что тебе они никакого не причинят зла, поелику они не имеют над нами власти, разве токмо в то время, когда наше малодушие или боязнь подадут к тому им повод; да и по справедливости мы родились оными повелевать…» — «Ах! Я оными без сомнения повелевать буду…» — «Так, — прервал он речь мою, — ты имеешь теперь бодрость и бесстрашие, но что станешь делать, когда при самом деле от неограниченной робости рассудка лишишься?» — «А если они над нами никакой власти не имеют, то сколько для меня будет поносно, когда я их устрашусь?» — «Но как тебе не ужасаться, увидевши духа». — «Я бы взял за уши самого начальника Ада». — «Изрядно, если столько на себя надеяться, и отваживаешься на таковую опасность, в чем я тебя без помощи не оставлю, то в следующую же пятницу я тебя позову к обеду, пригласив к сему и двух моих товарищей, после которого мы совершим наше предприятие».
Сей разговор мы имели в среду. Любовник никогда не оказывается толь великого малодушия и нетерпения, не видя своей любовницы, как я в то время, дожидаясь пятницы, но наконец наступил назначенный день, и я нашел у моего товарища двух человек, коих черты лица мало доброго показывали. С сими я обедал, и во время стола о разных вещах разговаривали.
После обеда согласились мы идти прогуливаться к развалинам увеселительного дворца короля Неаполитанского, к которому шедши, занявшись разговором, нечувствительно приближались. Сии остатки великолепного разрушенного и в прах обращенного здания вселяли в меня чрезвычайные размышления. «Се могущество времени, — говорил я, — се подвиги кичливости, суеты и тщеславия смертных». По развалинам сего здания мы проходили несколько времени и напоследок дошли до такого места, где и лучи солнечные не могли проницать.
По сему мрачному месту провождал нас товарищ мой, который напоследок остановился, что и я по примеру его не преминул учинить. Тогда один человек из нашей беседы, высекши огня, зажег восковую свечу, по зажжении которой я увидел, что мы находимся под квадратным сводом, простирающимся на двадцать пять фунтов и имеющем четыре выхода, в сем месте соблюдали мы глубочайшее молчание. Соберано очертил около себя круг на песке, коим сие место было покрыто, тою самою тростию, которою он во время своего пути подпирался. На сей окружности изобразил он некоторые слова, после чего, из оного выступив, войдя в сей круг безбоязненной смертный, сказал он мне: «И не дерзай из оного выступить».
«Расскажите мне пояснее, — говорил я ему,— при каких знаках из оного можно выйти?» — «Если тебе все будет покорствовать, — отвечал он, — а ежели ты прежде сего, испугавшись, выступишь из оного, то ввергнешь себя в наивеличайшее бедствие».
После чего изъяснил он мне краткий способ, состоящий из некоторых слов, кои в моей памяти вечно пребудут начертаны. «Повтори, — говорил он мне с твердостию духа, — сие восклицание и произнеси ясно трижды Вельзеул, а притом и не позабудь сделать обещанного тобою».
При сих его словах я вспомнил, что я обещался взять за уши черта, и для того подтвердил ему сие, да и, конечно, не останусь во лжи. И он мне сказал: «Мы сего крайне желаем, и после, что с тобою произойдет, ты нас уведомь. Ты находишься подле дверей, в которыя вышедши, нас можешь сыскать не в дальнем от сего места расстоянии». Произнесши сии слова, они от меня пошли.
Я никогда не ожидал толикого в себе страха, какой я тогда почувствовал, и уже было вознамерился их позвать обратно, но стыд мне в сем воспрепятствовал; и так я должен был совсем отчаянию предаться, почему, утвердившись на месте очерченном, начал несколько рассуждать. «Они меня хотели в робость привести, — говорил я сам себе, — и испытать мое малодушие. Испытывающие меня люди не в отдаленном от меня находятся расстоянии; да при том же они, услыша мой голос, немедленно ко мне прибегут, и они с своей стороны неотменно употребят какой-нибудь способ для приведения меня в ужас. Пребуду в безопасности и тем сохраню и исполню мое обещание».
Сие размышление мое скоро прервано было пением ночных птиц, обитающих около того места, где я находился, и я оным довольно был ободрен и, успокоившись, ясным и громким голосом не в продолжительном времени прокричал трижды: «Вельзевул!»
По изречении сих слов кровь охладела в моих жилах, и от превеликого ужаса волосы на голове поднялись. И едва трижды произнес сие странное слово, то в мгновение отворилось двойное окошко, отстоящее от меня не в дальнем расстоянии, и свет гораздо чистейший и проницательнейший солнечных лучей из оного изшел. После чего верблюдова голова, ужасная, как по своей величине, так и по своему безобразию, выставилась из оного с гнусными ушами. Сие ужасное пугалище пристойным ему голосом произнесло следующие слова: «Что? И какую нужду до меня имеешь ты?» От сих страшных слов во всех верхних и подземных жилищах эхо раздалось.
Я не могу изобразить тогдашнего моего состояния, не ведаю, кто был подпорою моей бодрости, и кто препятствовал появиться моей боязни, происходящей от воззрения на ужасный образ сего чудовища и от безмерного крика, со ужасом повторенного в моих ушах.
В сем случае почел я за нужное собрать все свои силы к истреблению страха и ужаса, не взирая на холодный пот, появившийся на моей коже — в сем случае я над своими прихотями верх одержал. Надобно стараться, чтобы всегда наш дух готов был к перемению всех напастей и имел бы силу ничем не преодолимую. Множество рассуждений и чувствований, вселившись в мое сердце и рассудок, произвели скоро свое действие.
По произведении сего действия, я учинился полным властителем над моими страстями и сему чудовищу смело говорил: «Что ты помышляешь, дерзновенный, являясь под сим страшным видом?»
Дух, несколько помысля, сказал весьма тихим голосом: «Вы меня спрашивали». — «Раб, — сказал я ему, — или ты ищешь случая в робость привести твоего господина? Если ты пришел к получению моих приказаний, то прими образ приличный твоему тихому голосу». — «Государь мой, — сказала она мне, — какой прикажите принять мне вид к вашему удовольствию».
Мне на мысль пришла идея первая о собаке и для сего сказал я ей: «Предстань в виде легавой собаки». Едва произнес я сей приказ, как страшный верблюд начал сокращать свою шею, которая простилась в длину на тринадцать футов, и, наклонив голову до средины залы, испустил из своего зева белую легавую собаку, у коей уши висели почти до земли. По сем окошко затворилось, все видение исчезло, и я остался в зале, довольно освещенном, с собакою.
Она многие делала телодвижения, оборачиваясь около моего круга. И немало ласки показывала, смотря на меня. «Государь мой, — сказала она мне, — я бы желала блюсти твою пяту, но ужасная черта сия, тебя окружающая, мне во оном возбраняет».
В сем случае моя доверенность простерлась до дерзости. Я выступил из круга, протянувши к ней свою ногу, которую она начала лизать. Я оборачивался весьма часто, дабы ее за ухо подрать; она легла на спину, как бы для испрошения моей милости, и я увидел напоследок, что это была сука. «Встань, — говорил я ей, — я тебя прощаю. Ведай, что я имею беседу, отстоящую отсюда на несколько шагов, которая по прогулке без сомнения голод и жажду утолить желают, и по сему — то я хочу для них ужин сделать, к которому надобно приуготовить разные плоды, закуски, мед, греческое вино; а между тем укрась и освети сей зал сколько можно скорее и лучше. По окончании ужина ты должна превратиться в совершеннейшего музыканта и играть на арфе, а в которое время должна ты будешь играть, о сем я тебе скажу. Старайся всячески исполнить свою должность и покажи при игрании приятность и твое искусство». — «Я буду повиноваться, но скажите, с каким условием?» — «С таким, как обыкновенно верные рабы повинуются господам. Повинуйся безотговорочно, или…» — «Ты меня не знаешь, государь мой, ибо если бы ты меня знал, то без сомнения поступал бы со мною не так строго, и я, может быть, сыскала бы способ тебе угодить без огорчения».
Едва только собака перестала говорить, и я не успел повернуться, как увидел мои повеления исполненными гораздо скорее, нежели кулисы в опере вверх поднимаются. Стены комнаты, бывшие прежде черные и мохом обросшие, приняли на себя вид приятный и украшены были живописными картинами, и весь зал казался быть составлен из разноцветного мрамора, своды подкрепляемы были великолепными аркадскими стопами, восемь кристальных светильников, из коих каждый имел по три восковые свечи, иллюминовали весь зал с несказанным сиянием.
Несколько спустя и стол с десертом был поставлен, плоды с разными благовонными цветами, с приятностью на оном были положены. Маленькая собачка множество делала движений в зале около меня для исправления своей должности и в мое удовольствие.
«Это все очень хорошо, Виойдетто (так я назвал сию собачку), — сказал я ей, — но теперь надень ливрею и поди скажи господам, недалеко отсюда находящимся, что я их дожидаюсь и что все покорено».
И так я вместо собаки в мгновение увидел пажа, проворно одетого в мою ливрею, держащего в руке факел, коего, несколько спустя, узрел ведущего моих товарищей: нидерландца и двух его приятелей.
Они, приуготовившись слышать нечто необычное, по приходе и учтивостям пажа пребывали в таком же состоянии, в каком от меня вышли. О! Есть ли бы я ни о чем не думал, то довольно бы мог посмеяться над их исступлением, которое изъявлено было чрез их восклицания и жадный на все взор!
«Господа, — сказал я им, — вы очень дальний путь восприяли единственно только из любви ко мне, теперь бы нам должно возвратиться в Неаполь, но я думаю, что сей ужин вы не презрите и извините меня в недостатках его, по причине короткого времени».
Скорость моя, с каковою я составил сей ужин и к коему приглашены они были, гораздо в большее их удивление привела, нежели бы все театральных действий перемены. Я, сие приметя, вознамерился пресечь оное и желал всеми силами в умеренность привесть ту радость, которая была причиною моему волшебству.
Я их просил сесть за стол, и мой паж, подавши стулья с удивительною поворотливостью, заставил их мою просьбу исполнить. Я наполнял рюмки, раздавал плоды, и уже все и все ели и пили, выключая одного меня. Наконец и я, и прочие пили за здоровье одной прекрасной неаполитанского двора девушки. Говорил я о новой опере, о римской комедианке, прибывшей сюда недавно, которой прелестные дарования известны уже стали и двору; упоминал о музыке, живописном искусстве и о изящности мрамора, служащего немалым украшением сего зала.
Бутылки часто иссыхали, которых места гораздо с лучшим вином другие занимали; паж оные усугублял и услугу свою продолжал во весь ужин. Я, на него скрыто от других посмотревши, сказал, дабы он представил любовь во образе пажа; поелику мои сотоварищи от странного приключения на него взирают с удивлением, радостию и смущением. Сие состояние, в коем они находятся, мне не нравилось, того ради я и хотел оное переменить. «Виойдетто, — сказал я ему, — госпожа Фиорентина хотела ко мне приехать. Посмотри, не приехала ли она». Виойдетто выходит из комнаты.
Приятели мои не имели еще довольно времени надивиться поспешности моего посольства, как дверь зала растворилась, в которую вошла Фиорентина, держа в руках своих арфу. Она была одета в шелковое дезабилье, на голове ее была шляпа, а лицо ее тонкий флер покрывал. Она положила арфу подле себя, показывала учтивости, преисполненные радостию и приятством. «Государь мой Альвар, я не знала, что у вас есть беседа; я бы не так убралась, но я не сумневаюсь, чтоб и сии господа не извинили меня в сем случае так, как путешествующую».
Она села, и мы подносили остатки от нашего бала, которые она отведывала единственно из одной учтивости. «Что это, сударыня! — вскричал я. — Разве вы изволили только проезжать чрез Неаполь, жалко, что не знали, как вас там удержать». — «Вот, что меня, государь мой, к ответу понуждает. Меня из Венеции просили, чтобы я туда приехала, и я им сие обещала исполнить, без чего бы я никак не отказалась от выгод, представляемых мне здешним двором, и надеялась бы снискать к себе любовь от знатного неополитанского дворянства, которое своею разборчивостию и искусством всех живущих в Италии превосходит».
Два неаполитанца за сие превозносили похвалами, возбуждены будучи сим толь хорошо представленным явлением. Я просил ее показать нам ее искусство в пении, но она имела насморк и, будучи сим приведена в слабость, опасалась, дабы не потерять того хорошего мнения, которое мы об ней возымели. Наконец, вознамерившись исполнить мою просьбу, начала играть жалостную арию, которая совершит третие действие оперы, и к ней припевать.
И так она, взяв арфу своею белою сановитою рукою, на которой беспрестанно играл румянец, и перебирая перстами, которые имели чрезмерную красоту и стройность, начала играть. Мы и надеялись услышать весьма веселый и приятный от нее концерт.
Сия госпожа играла столь нежно, приятно, живо и выразительно, что нельзя было ничего лучшего желать. Ее пением был я тронут до крайности, так что уже почти позабыл, что я был виною сему толь приятному увеселению. Играющая Фиорентина делала для меня нежные выражения своего пения. Пламенный взгляд ее проницал покрывало и составлял чрезвычайную приятность, очи ее были подобны бриллиантам. Наконец, рассмотрев черты лица ее, сколько покрывало мне дозволяло, узнал я в образе Фиорентины бездельника Виойдетта, но красота лица ее и прекрасный стан подавали повод к примечанию под убором женщины знатнее нечто, нежели под одеянием пажа.
Мы изъявили ей достойную похвалу по окончании ее концерта и пения. Я еще желал, чтобы она проиграла веселую арию и сим самим показала бы разные свои дарования. На сие она ответствовала, что она имеет насморк, и потому выполнить моей просьбы более не может. «Да кроме того, ведайте, что я, повинуясь вам, и первую проиграла с великим усилием, ибо голос мой от разных перемен, в путешествии случившихся, несколько испортился, да и ехать уже мне пора, ибо смеркается. Я прошу меня благосклонно извинить и позволить мне от вас удалиться». Сказав сие, она встает и хочет взять свою арфу, но я, подбежавши, схватил оную, и проводил ее до дверей, в которые она в нашу беседу была введена.
Вместо радости, которую я от ее приятного играния ощутил, отъезд ее и во мне и в моих собеседниках произвел совсем противное. В сем случае я прибегнул к Кипрскому вину, от чего, как я, так и моя беседа, стали веселее. Я меру его еще увеличил, а когда уже было очень поздно, то я сказал моему слуге, за стулом у меня добровольно стоящему: «Вели подвесть мою коляску». Сие мое повеление Виойдетто без замедления исполнил.
«Разве вы имеете здесь свой экипаж?» — сказал мне Соберано. «Вы не ошиблись, государь мой, — ответствовал я ему. — Я велел оной за собою вести, воображая, что если наше собеседование продолжается долго, то чтобы мы оный без нужды сыскать могли. Выпьем еще по рюмке, нам нечего бояться, мы, идучи, шататься не будем, но сидючи…» Я не успел окончить моих речей, как увидел вошедшего пажа и ведущего за собою двух скороходов, пышно одетых в мою ливрею. «Государь мой Альвар, — сказал мне Виойдетто, — я не мог сюда подвесть вашу коляску по причине развалин, окружающих сии палаты, а она от них не в дальнем находится расстоянии». — «И так теперь мы туда пойдем, Виойдетто, иди вперед». Мы не могли никак все идти рядом по причине развалин. Соберано, шедши один со мною рядом и ухватясь за руку, сказал: «Вы для меня сделали весьма великолепный бал, стоющий вам великого иждивения».
«Любезный друг, — ответствовал я ему, — я весьма счастливым себя почитаю, есть ли вам оный приятен, ибо я употребил все, что имею наилучшего».
Потом мы пришли к коляске, подле которой сыскали еще двух скороходов, кучера и форейтора. Коляска сия, способная к дороге, со всеми людьми представлена была к моим услугам, и я моих гостей, поблагодаривши за их посещение, просил их сесть во оную. Потом они сели, и мы предприяли тихий путь в Неаполь.
В начале нашего пути соблюдали мы непрерывное молчание, которое наконец прервано было одним Соберановым другом: «Я не прошу вас, Альвар, о том, дабы вы мне открыли сию тайну, но думаю, что вы с духами имели какой-нибудь особенный договор, ибо никому они не служили столько, как вам. Я трудился для сего сорок лет, да и в толь долгое время не приобрел от них ниже четверной части того, что вам в один вечер досталось. Вы ведаете свою должность, вы находитесь в юных летах, в которых другие крайне желают делать без дальнего рассуждения, и желают токмо веселостями наслаждаться».
Бернадило, так сего человека называли, с крайним вниманием произнося сии слова, подавал мне довольно времени подумать об ответе.
«Я сам не ведаю, — ответствовал я ему, — каким способом приобрел я отличные благоприятства, коим весьма скоро, по моему мнению, конец учинится; но я токмо тем буду утешаться, что я оные разделил с своими приятелями». Видели они, что я с ними поступаю с осторожностию, и что в дальние обхождения и разговоры не вступаю.
Между тем, как они в безмолвии пребывали, я рассуждал и на память приводил все то, что видел и делал, делал сравнение между Соберановым и Бернадиловым разговором и заключил напоследок, что я избежал весьма великого несчастия, в которое бы всякого человека, подобно мне, ввергло суетное любопытство.
Мне ничего не доставало в воспитании, поелику я был воспитан пред глазами моего родителя Дона Бернанда Маривилла, человека знатного и доброжелательного, и пред глазами моей матери Доны Менции, женщины набожной, и почитаемой из всего Естремадура. «Ах, любезная моя родительница! — сказал я сам в себе. — Что бы ты помыслила о своем сыне, если бы ты его увидела теперь; но сие, я наверно знаю, никогда не случится».
Между тем коляска наша вступила в Неаполь, в который я Соберановых приятелей отвез в их жилища, а сам с Собераном возвратился на свою квартиру. Великолепный наш экипаж некоторый еще блеск испускал пред стражею, в виде которой мы к квартирам подъехали, но помощью Виойдетта был несколько уменьшаем, который сему блеску препятствовал, стоя позади коляски.
Паж отпустил коляску со всеми находящимися при ней людьми и, взяв факел у скорохода, провожал меня чрез все казармы в мой покой. Камердинер мой, пришедши в изумление больше прочих, желал у меня спросить о новой моей свите, с которой я на квартиру прибыл. «Любезный Карл, — сказал я ему, — на теперешний раз я в тебе нужды никакой не имею, поди, и успокойся, я с тобою переговорю обо всем завтрашний день».
Мы были одни в комнате, в которой Виойдетто дверь затворил. Состояние мое учинилось гораздо смятеннее тогдашнего, когда я находился среди моих собеседников и на месте ужасных развалин. Я хотел приключение мое привесть к концу и несколько успокоиться, но, посмотрев на пажа, коего очи потуплены были в землю и чело вскорости покрыто было румянцем, да и постоянный его вид казался смущенным, говорить ему я так начал: «Ты много услуг мне показал, Виойдетто, также и находящимся со мною. И как за сие ты награжден был от меня прежде, то и желаю, чтобы ты меня теперь оставил». — «Нельзя думать, чтобы Дон Альвар, наблюдая свое благородство, не воздал за все то, что представлено было к его услугам. Есть ли вы думаете, что мне ничем более не должны, то сделайте счет, и я не прошу того, чтобы вы мне скоро заплатили остатки. Бесспорно, что вы заплатили четвертую долю, но вы еще должны за игру, за пищу и портному за платье». — «Ты шутишь некстати». — «Чем бы мне шутить, то не лучше ли бы было просить у вас увольнения? Ибо уже поздно, и время настало к отдохновению. Учтиво ли вы сделаете, если меня отпустите от себя в сей час? Я не ожидал такого приему от испанского кавалера. «Ваши друзья ведают, что я сюда пришел; также сие небезызвестно вашим воинам и вашим людям, которые совершенно усмотрели мой пол. Есть ли бы я была подлая женщина, то должны бы вы иметь некоторое почтение к благопристойности моего пола, но ваш поступок для меня есть весьма бесчестный, и причиняет немалую мне обиду. Нет ни одной женщины, которая бы была столько обижена как я».
«Неужели тебе угодно теперь быть женщиною для приобретения почтения? Изрядно для избежания соблазна толь малым, чтобы мог поместиться в скважине замка». — «Как! Возможно ли это так говорить, не ведая, кто я». — «Могу ли я того не знать?» — «Я вам точно сказываю, что вы не ведаете, ибо вы повинуетеся токмо одним предрассуждениям; но кто бы я ни был, я вас покорнейше прошу принять меня в свое покровительство и подать мне помощь. Не знаю, можно ли извинить ваше неблагоразумие, которое есть главным предметом вашей упорности. Я для вас то делал, что мог, всем вам жертвовал, вам совсем предался и повсюду за вами следовал; я покорял все свои страсти для вашего единственно удовольствия, но я теперь не могу нигде сыскать пособия и убежища, как токмо вашу комнату. Позволите ли мне, Альвар, в оной остаться? Да не скажут никогда, что кавалер испанский жестоко презрел такого человека, который жертвовал ему всем своим имением, не выключая и своей горячности, который не имея никакой помощи, как только от него; притом оставлена и пренебрежена женщина». Я старался всячески скрыть то смущение, в которое она меня повергла, но она, обнявши мои колена, следовала за мною повсюду. «Наконец встань, — сказал я ей, — разве ты меня пришла обязать клятвою? Мать моя, когда мне вручила первый меч в мое владение, то для предосторожности принудила меня в том дать себе присягу, чтобы мне оным сохранять во всю мою жизнь женской пол и оный ничем не озлоблять. Но что я при теперешнем случае должен помыслить?» — «Что ты, жестокий, помышляешь о сем? Но на каком бы то праве ни было основано, позволь мне препроводить ночь в своей комнате».
Я хотел столь странное приключение привесть совершенно к окончанию и для сей причины велел ей сыскать такое место, где бы я ее не мог ни слышать, ни видеть, ибо я при изречении первого ее слова или при первом ее движении, находился способным разрушить то спокойствие, которым я хотел насладиться, и взаимно бы закричал громким голосом: «Que vou lez vous (Чего хотите)?»
Я, от нее отвернувшись, приблизился к своей постели, начал раздеваться и намерен был успокоиться. «Не нужно ли вам мое вспомоществование?» — «Нет, — прервал я ее речь, — я человек военный и не употребляю ничьих услуг». После чего я лег на свою кровать и увидел сквозь занавес моей постели, что и паж стелет себе постелю в углу комнаты на сундуке.
И так паж на оном сел и разделся, оделся моим плащом, лежавшим на стуле, погасил свечу и сим самым на малое время оставил свое явление, которое однако после оного началось на моей постели, на которой я лежавши немалое время, не мог приятностями сна насладиться.
Мне мечталось, что изображение пажево находилось непрестанно на одре моем; по сему-то я ни о чем более не думал, кроме его. Тщетно я старался воображать сей прелестный предмет в своем уме, дабы изгнать из головы своей ужасное сие приведение, недавно мною видимое, и первое явление служило мне к напоминовению последнего. Приятное его пение, слышанное мною в камере, пленяющий голос, разговор его весьма любезный пребывали еще в моем сердце ненарушимо и подавали повод к моему восторгу.
«Ах Виойдетта, — сказал я сам в себе, — что бы было, есть ли бы ты не была существо духовное! Если бы ты не имела подлого вида верблюдова; но при каком движении я бы должен то получить?» Я победу одержал над страхом, разрушив мысль толь пагубную. Какого приятства я должен был ожидать от оного? Не все ли зло происходит от самого сего происшествия?
Пламенный взор его и толикая приятность есть ни что иное, как лютый яд. Сии прельщающие приятности и толь живо представляющиеся алые его уста, единый только обман извергают. Сие сердце, если бы не имело никакой измены, то бы столько не могло быть прелестно.
В то время, как я предался размышлениям, приключившимся от движений, которые меня довольно колебали, луна, достигшая до высоты Гемисферы и будучи на лазуревом небе, проницала своими ясными лучами в мою комнату чрез три небольшие скважины.
Я очень долго переворачивался с одного бока на другой на своей постели, к чему я уже довольно возымел хороший навык. Три доски, поддерживающие мой тюфяк, наконец от частого моего движения с великим шумом упали.
При стуке Виойдетто, вскочив, прибежал ко мне с ужасом, изъявляющимся на лице его. «Какое несчастие постигло тебя?» — говорил он мне.
И как я его с глаз не спущал, не взирая на мое приключение, то приметил я с помощью лунного сияния, одетого в рубашку пажа, который бил себя рукою по бедру…
Я был удивлен сим худым состоянием моей постели, которая мне немало препятствовала после того к восприятию сна, но он держал меня несколько в своих объятиях.
«Мне ничего не сделалось, — отвечал я ему, — возвратись в свое место, ты прибежал некстати, да притом еще и без туфлей, от сего может причиниться что-нибудь дурное; ступай для того скорее». — «Но вы теперь в беспокойстве находитесь». — «Конечно, вы мне оное причиняете, и для того уйдите поскорее, мне ваши услуги теперь не нужны, я вам приказываю идти спать». Он не стал после сего дожидаться моих угроз и пошел спать. Лег он на циновке и вздыхал притом весьма горестно.
По прошествии ночи мои беспокойства исчезли и дали мне несколько времени приятностями сна наслаждаться. Утреннею зарею я, пробудившись, начал обращать повсюду свой взор, дабы увидеть своего пажа.
Вдруг увидел я его, сидящего на стуле и имеющего на себя душегрейку, расчесывающего волосы свои, досязающие до самой земли, которые были природные, развевающиеся и покрывающие всю его спину, рамена[1] и все его лице.
Ничего невозможно было лучшего желать сей картины. Он старался порядочно убрать оные, и белый гребень, сделанный из чистой слоновой кости, никогда не обращался с таким припятством, как в сие время в златоподобных его волосах, коих красота сходствовала с прочими его совершенствами.
Малое движение, которое я причинил при оставлении сна, подало ему причину поспешнее убирать свои букли, осеняющие его прекрасное лицо. Вообрази себе, любезный читатель, в весеннее время восходящую в облаках поутру Аврору с росою, с приятным Зефиром и со всеми ее благовониями, то сие будет превосходнее сего зрелища.
«Виойдетто, — сказал я ей, — возьми гребень, находящийся в уборном моем столике». Чему она беспрекословно повиновалась. Волосы с такою же приятностию, как и украшением были убраны, на верху коих находились алые ленты. После он, взявши свою телогрейку, надев на себя и одевшись совсем порядочно, сел на стул с видом, боязнь изъявляющим, смущенным и беспокойным, кратко, с таким видом, от которого я должен был придти об ней в сожаление.
«Если так необходимо, чтобы я в сей день видела одну укоризну превосходнее другой, то сему я не буду сопротивляться, но позабавимся теперь некоторою загадкою, если возможно», — сказала она. Я же ей отвечал следующим образом: «Уже, Виойдетто, день настал, ты можешь выйти из моей комнаты, не опасаясь посмеяния».
«Правда, что я теперь освобождена сего страха, но как ваша, так и моя равномерно польза заставляет меня, а больше еще понуждает с вами не разлучаться». — «Изъясните мне оную», — сказал я ему. «В угодность вашу: прошу послушать. Господин Альвар, юность ваша и незрелый разум сокрывают от очей ваших опасности, которые вас повсюду окружают. Лишь только я вас увидела под каморою и толь мужественную постоянность в вас приметила, а особливо при воззрении на гнусное явление верблюда, говорила я сама: для свершения моего благополучия, я должна совокупиться с сим смертным, и для сего приму на себя плоть, что уже время учинить. Сей герой, достойный обладать моим сердцем, которого многие его соперники не заслуживали. Они теперь в своем проступке раскаиваются, но какая мне в том нужда? Любимая Альваром и сопряженная с ним, покорена природою. Вы зрели оного последования и конец.
Зависть, ревность, презрение и бешенство приуготовляли для меня жесточайшее наказание, какому токмо мог подвергнуть себя человек моих качеств. Лишенный своего выбора, вы один находитесь в состоянии от оного меня избавить. Лишь только Феб озарит нас своими лучами, то доносчики уже будут в готовности отвесть тебя, яко чернокнижника в суд, вам не безызвестной».
«Постой, — вскричал я, бросая на него гневные взоры, — ты славный и превосходнейший из всех обманщиков; ты объявляешь сим свою любовную страсть, изображаешь оной подобие, и сею мыслью заражаешь свое воображение. Я приказываю тебе не говорить ни единого слова; оставь меня наслаждаться покоем, ежели я токмо оного приятности могу получить, а чрез сие сделаешься способным к восприятию на сие решение».
«Если вы желаете, чтобы я побывала в судейских руках, я об этом не стану спорить, поелику мне все равно, где бы не быть, но только с вами; а если вы желаете каким-нибудь образом удалить меня от себя, то что ж мне к вам и привязываться, да и не могу ли я вас оставить, когда токмо захочу сие учинить, прошу покорно ответствовать мне на сие по порядочнее и яснее. А чтобы я от вас удалилась, то на сие довольно одного вашего произволения, а печалюсь я только о том, что моя преданность, недавно пред вами изъясненная, была чистосердечная, и если вы ее забыли и мою сердечную услугу, то вы учинились в рассуждении меня неблагородным и неблагоразумным».
«Я ничему не верю, как только тому, что я должен теперь отправиться в путь. Я хочу разбудить моего камердинера, который, сыскавши денег, должен отнесть на почту, я поеду в Венецию к некоторому месту, лежащему при Ванейвелле, к банкиру моей матери». — «Вам надобны деньги? Изрядно, что я оные приготовил и имею честь вам оными служить». — «Сохраняй оные для себя, а я, взявши их от женщины, окажу презрительную подлость».
«Я оными вас ссужаю на срок, а не в дар подношу: прикажите мне все то исполнить, что вы должны бы сами учинить с банкиром. Извинитесь письменно пред своим камердинером в необходимой надобности, понудившей вас уехать без его дозволения, а я пойду на почту и найму там коляску с лошадьми; но прежде сего, Альвар, когда я принуждена с тобою разлучиться, и от сего прихожу в превеликий ужас, скажи немедленно: „Дух, принявший на себя плоть единственно токмо для меня одного, я принимаю твою покорность и приемлю тебя в свое покровительство“».
Таким образом предписавши мне сию форму, пала предо мною на колени и, схватив меня за руку, нежно ее жала и орошала слезами.
От сего я был вне себя, не ведая и сам, что должно мне предпринять. Я ей подал свою руку, которую она лобызала, проговаривая некоторые слова, которые ей казались очень важными, и как я окончил свою речь, то она встала. «Я предаюсь совсем вам, — вскричала она в радостном восторге, — я могу сделаться счастливейшею из всех творений».
В одну минуту надела она мой плащ и шляпу и пошла из моей комнаты.
Я пребывал в исступлении, помышляя о состоянии моих долгов.
Виойдетта, одетая в плащ, возвратилась с почты и взошла в мою комнату. Карл, пробудившись от чрезвычайного шуму, явился передо мною в одной рубашке, коему я приказал идти в канцелярию для получения моих повелений, а сам я, севши в коляску, отправился в путь.
Виойдетта села возле меня в коляске. И по выезде нашем из города, сняла с себя покрывало, которое расположение лица ее не совершенно показывало; волосы ее были сокрыты под великолепным убором, коих вершина убрана была драгоценными камнями; лицо же ее, не имея никаких прикладных красок, сияло природною красотою, белизною и румянцем.
И казалось, что румянец на лице ее был прозрачный. Неудобопомятно казалось, каким образом совокуплены были приятность, белизна, живность с чистосердечием, которые начертаны были на челе ее. Я в изумление приходил, рассматривая все ее члены и помышляя о пагубе, которая мне от них произойти может, закрыл глаза для моего успокоения.
Сие мое предприятие тщетным не осталось, ибо в скором времени сон овладел всеми моими чувствами. Он был толь сладок и приятен для меня, что его приятности толико были способны к успокоению моего духа от страшных и беспорядочных воображений, и толь долго он продолжался, что в следующее время моя мать, уведавши об оном и о всех моих приключениях, утвердила, что он был сверхъестественный, а я пробудился от сна при начале канала, где обыкновенно садятся на корабли, дабы приплыть в Венецию.
При наступлении ночи я переезжал чрез пролив. Носильщик приставал ко мне за тем, дабы я приказал перенесть мои пожитки, но я оных и на денежку не имел. Виойдетта, представши перед меня, говорила, что судно, на коем я должен переправиться, уже готово, в которое я вшедши с поспешностью, предался вторично приятностям сна.
Но что я скажу? На другой день поутру я себя увидел в Венеции в одном наилучшем трактире, находящемся на улице святого Марка, который я весьма скоро мог распознать. Я увидел перед собою белую домашнюю одежду, довольно богатую подле своей постели. Я думал, что все сие принадлежит хозяину, к коему я приехал. И для сего, вставши, осматривал я все и примечал, нет ли кого в моей комнате, но напоследок увидел я, что Виодетта там была только одна.
Стыдясь представившейся моим глазам Виойдетты, я благодарил Фортуну за ее ко мне благоприятства. Сей дух по этому со мною повсюду будет неразлучен. Я бы по своей чрезвычайной смелости и удалился, ежели бы не ведал, что моя рота на корабле и что я сего не должен учинить; но кажется, почитать себя я должен за великого счастливца.
«Не страшись, Альвар, — говорил я сам себе,— есть множество государских дворцов и земных владетелей, не считая Неаполитанского, который должен тебя на путь правый наставить. Если токмо тебе исправиться невозможно будет, то ты еще себя гораздо лучше будешь весть. Ежели твои услуги отвергнуться, то по малой мере, Естремадура и достопочтенное отечество прострет для твоего вспомоществования свои нежные руки.
Но чего от меня желает сей дух, который во время целых суток не оставлял меня ни на одну минуту, и принял на себя весьма кроткий вид, и дал денег, которые я ему желаю в скорости возвратить».
В то время, как занят я был такими мыслями, увидел ко мне вшедшего моего заимодавца, ведущего за собою двух служителей и одного гребца. «Должно вам здесь служить до приезда Карлова», — сказал он им. О честности и верности моих новых служителей проручился хозяин трактира и к своей поруке присовокупил он мне похвалу, называя меня ревностным защитником государства.
«Я весьма доволен выбором вашим, — сказал я Виойдетту, — но желаю знать, ночевали ли вы здесь?» — «Я ночевал, — говорил мне паж, потупя глаза в землю, — в услугу покоя вашего превосходительства, дабы не причинить ни малейшего вам беспокойства».
Я был крайне доволен оказываемым мне от нее уважением и почтением. «Тем еще хуже, — сказал я, — поелику я бы не мог ее отогнать, если бы ей понравилось там быть невидимою для обладания мною; а когда бы она была в комнате известной, то я бы мог ведать расстояние между мною и ею находящееся». Я будучи доволен своим рассуждением, похвалил без всякого рассудка все то, что она сделала.
Я хотел идти к корреспонденту моей матери, Виойдетта приказала подать уборный столик для уборки, по окончании которой, я отправился в путь, мною назначенный.
Пришедши к купцу, с коим моя мать вела переписку, был удивлен приемом, оказанным им при моем пришествии. Он был в лавке и, увидевши, сказал мне с лицом веселым, на коем начертана была живо ласка: «Пожалуйте сюда, дон Альвар, я не чаял вас здесь видеть, вы прибыли сюда весьма кстати и тем самым избавили и меня от затруднения. Я хотел было к вам отсылать два письма с деньгами».
«На мою квартиру, — спросил я у него, — вы хотели отослать?» — «Так, — отвечал он мне, — извольте от меня принять двести цекинов[2], которые я получил сего утра от некоторого пожилого человека, в которых я ему дал расписку. И сии, по его речам, были от доны Менции, которая, долгое время не получивши от вас писем, думая, что вы больны, просила сего Гишпанца о вашем состоянии узнать и оные деньги мне отдать для пересылки к вам». — «Не сказал ли он вам своего имени?» — «Я его имя записал в расписке: он называется дон Пимиентос; и он говорил, что был конюшим при вашем доме, но я не чаял вашего сюда приезда, и для того не спросил о его теперешней должности».
Таким образом я, принявши деньги, распечатал письма, в коих написаны были моей матери жалобы о ее немощи, о моем нерадении, а о цехинах ничего не было упомянуто, и сим самым они для меня были гораздо приятнее.
Видя свой кошелек довольно наполненный деньгами, возвратился потом с радостью в трактир, и я насилу мог сыскать Виойдетту в одном покое, в котором она после меня зашла.
Я, увидевши ее, сказал ей, что я имею теперь деньги и что хочу возвратить те, которыми я был ей должен. Она при сих словах закраснелась, что с нею всегда случалось перед начатием со мною разговора, ожидала от меня благодарности, которая ей от меня и была изъявлена, и взявши от меня деньги, сказала токмо, что я был справедлив, и что она желала бы еще долгое время ждать оные, и получила бы от сего немалое удовольствие.
«Я вам и так еще должен, — сказал я ей, — поелику вы свои деньги платили за почту». После сего она начала стараться о накрытии на стол; тогда я ее оставил и вышел из той комнаты с холодным видом. Она спрашивала меня о моем повелении, однако, когда я ей ничего ни приказывал, то она продолжала свое дело. Я несколько примечал о ее поступках, но она мне казалась весьма многими трудами занявшеюся, к которым она прилагала столько же искусства, сколько проворства и живости.
Я, пришедши из той комнаты в свою, зачал рассуждать таким образом. Паж Галдерон, который раскуривал трубку табаку Соберану, хотя и имел вид почтенный, однако что касается до покою, то Соберано не имел точно такого, какой я теперь имею. Если Виойдетта не причиняет мне никакого беспокойства ниже неудовольствия, то для чего же мне ее у себя не держать, притом когда она меня точно уверила, что ежели я не захочу ее у себя иметь, то стоить будет только одного моего произволения, так для чего же мне всякой час помышлять об этом. Сии мои рассуждения были прерваны известием о готовности обеда.
По сем известии сел я за стол, а Виойдетта, одевшись в ливрею, стояла за моим стулом и примечала весьма разительно все мои тогдашние надобности. Но я не имел тогда нужды оборачиваться для примечания ее движений, ибо три зеркала, в зал поставленные, показывали мне ясно все оные. Обед окончился, и он, собравши все со стола, оставил меня одного.
Хозяин сего трактира, в котором я квартировал, приехал, будучи весьма весел. Он поздравлял меня с приумножением моей свиты, которая составляла великое мое благополучие. Он умалял ту похвалу, которая моему пажу принадлежала, то есть молодого человека, весьма прекрасного, любезного, благоразумного и приятного, которого я лучше никогда не видывал. Он у меня спрашивал, не хочу ли я ехать на карнавал? На что я немедленно согласился, но ему не сказал своего настоящего имени. Сел я с ним и поплыл на шлюпке.
По приезде моем в назначенное место, я пошел на зрелище, происходящее в малой крепости. Играл там немало и выиграл сорок цехинов. После чего возвратился очень поздно домой, ибо едва мог сыскать судно, на котором бы можно было удобно переехать.
По прибытии моем на квартиру, встретил меня мой паж внизу лестницы с возженным факелом и, оставив со мною камердинера, пошел в свое место, спросил у меня, в котором часу прикажу я ему ко мне придти. «В обыкновенное время должно ко мне придти, — ответствовал я ему, — не ведая притом, что я говорил, и не помышляя о том, что никто другой не мог бы прожить таким образом, как я.
На другой день сон меня оставил весьма поздно, и я, вставши с постели, обратил внезапно свои глаза на письмо моей матери, которое лежало на столике.
«Достойная женщина! — произнес я. — Что я могу здесь сделать! Для чего себя не предаю покровительству премудрых ее советов? Ах! Предам себя оным, предам без всякого сомнения, ибо сие только одно для меня остается средство».
И как я сии слова громко произнес, то приметили мои служители, что я уже проснулся, почему и вошли в мою спальню, в котором числе и паж мой, которого я наиболее еще рассматривал. Он имел вид совсем беспристрастный, постоянный и толь униженный, от чего он мне показался крайне опасным. Он принес ко мне разные материи и сукна, привез портного, с коим я договорившись, отпустил их от себя обоих. Уже приспело время и обедать; но я ел очень мало, да и то с великою поспешностью, желая себя скорее предать городским забавам. После того слушал я Мазоновы разные действия, делал и сам, и сим действием кончил оперу. Сверх всего забавлялся интересною игрою, доколе моя старость согласна была на сие, и в сей компании я гораздо больше выиграл, нежели в первый раз.
В таком положении духа и разума я был около десяти дней, в продолжении коих иногда приходили мне на мысль между новыми познаниями и прежние. Водили меня по знатным собраниям; и чрез сие свел я знакомство со многими знатными господами. Все бы было благополучно, если бы счастье, повсюду за мною прежде следовавшее, было непременно; но я лишился в один вечер трехсот цехинов, собранных мною в разные времена. Я сомневаюсь, чтобы кто играл, имея толь великое несчастие, каковым я тогда обременен был. В третьем часу поутру возвратился я домой с прискорбием об остальных ста цехинах. Сия моя печаль была изображена, как на моем лице, так равномерно и на моем сердце. Виойдетта мне казалась тогда не очень спокойною и ничего со мною не говорила.
На другой день я встал гораздо рано, ходил по своей комнате очень скоро и неспокойно; служили мне, приносили пищу, но я не хотел оной употреблять. Потом они перестали служить, и Виойдетта против своего обыкновения осталась у меня. Она, посмотрев на меня, испустила из очей своих слезы.
«Вы проиграли, дон Альвар, столько денег, которых может быть теперь заплатить находитесь не в состоянии». — «Ну пусть будет сие и так, как ты думаешь; но тебе нет до этого никакого дела».
«Вы мое сердце всеминутно поражаете, и все мои услуги во всякое время не за великое почитаются. Но ведайте, что я оные прекращу, если вы со мною не сделаете таких условий, какие вы скоро принуждены будете сделать при противном вам счастии. Но не прогневайтесь за то, если я сяду, поелику я в себе чувствую несколько слабости, и для сей причины не могу стоять, и имею вам предложить важные дела, ежели вы столько малодушны. Кода проиграетесь, то для чего же вы играете с таким бешенством? Вы не знаете, каким образом играть должно».
«Всякий знает до его выгоды принадлежащие средства против непостоянных и случайных сих игор. Но неужели кто может меня в оных наставить?»
«Так подлинно, оставя все шутки, учатся играм непостоянным, которые вы некстати называете игрою случайною. Ибо нет ничего случайного в свете: но все было, и будет иметь нераздельную связь, которой неможно иначе узнать, как чрез правила науки, которой начала толь трудны и толь высоки, что никто не может оных понять путеводительства знающего оные; да и то должно ведать, сколько в оных нужно упражняться.
О сей я науке не иначе вам могу понятие, как чрез воображение. Связь вещей, составляющая весь мир, управляет всем тем, что мы называем случайными приключениями и неминуемым роком, понуждая чрез невидимых весоносцев всему стремиться по оси, установленной от природы, начиная со всего находящегося в дальних от нас телах, даже до достойной сожаления фортуны, лишившей теперь вас всех денег, которые вы имели».
Сие возбуждение к сей науке, исходящее из уст почти младенческих, сие предложение безрассудное, состояние в том, чтобы ко мне приставить учителя, разлили по моим членам несколько из того холодного поту, каким я был объят под развалинами Портиса. Я усмотрел после сего Виойдетту, устремившуюся взор свой в землю, которой я сказал, что я не имею нужды в учителе; да притом же я и опасаюсь оной науке много учиться. «Но вы можете на сие сами согласиться, что благородный человек может знать нечто превосходнее игры; а хотя и играть, но не показывая никогда своей склонности, не раскрывая сердца и пристрастия».
После чего я согласился учиться оной науке и дошел до такого превосходства, что и самой философический камень в моей был власти. Наконец в одно время Гишпанского короля дочь публиковала, чтоб приезжали все юноши в Гишпанию за честь ее биться, с тем условием, ежели кто, за честь ее сражаясь, всех победит, тому она отдается в супружество.
Альвар, слыша, что Гишпанская королевна, как красотою, так и разумом всех царских дочерей превосходит, поехал в Гишпанию за честь ее биться с своими соперниками, ибо он был искусен в сей науке. И так когда Аврора подняла златотканную завесу и розой червленые небеса покрыла, тогда он отправился в Гишпанию и приехал туда в самый назначенный день для битвы. Там собрались многие юноши, вместе же с ними пришел и Альвар на назначенное и приготовленное место, куда собралось множество народа. В то время один юноша многих уже сильною рукою поразил и такой на них навел страх, что никто не осмеливался с ним более вступать в сражение.
Наконец сие видя, Альвар вышел сражаться, чему народ весьма удивился, а его соперник начал смеяться и ругаться, говоря: «Сие мне столь мало, как орлу голубь». — «Однако, — сказал Альвар, — мы сюда пришли не разговаривать и не браниться, но сражаться». И так соперник Альваров ударил его довольно сильно, но он только пошатнулся. Потом Альвар, осердясь, по самый эфес вонзил в грудь его шпагу, чему удивившись, все восплескали руками и как славному победителю приписали многие похвалы и увенчали лаврами.
После чего Альвар возвратился домой и лишь только что заснул, то видит идущую к нему женщину, одеянную в златотканную одежду, за которой следовало множество девиц. Она, подошед к нему и оборотясь к девицам, сказала: «Сей есть мой возлюбленный юноша, который за честь здешнего короля дочери сражался, и она бы досталась одному скверному юноше и уроду; но его сильною рукою избавлена». Потом, оборотясь к нему, сказала: «Я тебя буду всегда вспомоществовать, любезный мой Альвар! Но ты сию королевну получишь, великие перенесши труды».
Я на другой день сделал бал и поехал на оный просить короля, его супругу, дочь и некоторых министров, от чего король не отрекся; и я их принял с великою помпою. Начался обеденный стол, и царская дочь сидела против меня.
В то самое время Купидон, видя в ней возгарающуюся страсть, взмахнув крыльями и вдруг, поднявшись, пустил изощренную стрелу в Пульхру (так называли царскую дочь). Она летит, ничто не может ее удержать, и вдруг пронзила грудь и сердце принцессино. Пораженная принцесса наиболее воспылала ко мне любовию.
После обеденного стола началась музыка, Альвар пошел танцевать с принцессою, и искусству его в танцах все удивились, и весьма похваляли, ибо он превосходно танцевал. Во время танцевания она любовь свою ему изъявляла минами, но он ничем не ответствовал, чтоб в ней возжечь более страсть. И так она, задумавшись, сидела очень долго, ибо ее сердце сгорало от любви, и не зная, что он сие делает для того, чтоб более воспламенить ее сердце, думала, что он, возжегши сильную страсть, не хочет оную вместе с нею разделить.
В сих мыслях пребывая, прежде своего родителя поехала домой, куда приехавши, весь вечер и ночь пребывала в тоске, печали и соболезновании. Она ощущала в своем сердце движения, коими была волнуема, но сии движения ни что иное были, как скорые выражения их любви.
Она всечасно воздыхала и, не зная средств к свиданию, заснула и увидела себя, находящуюся на месте, искусно и премудро натурою устроенном, и лежащем при кристалловидном источнике, из которого бил фонтан водою благоухания. Потом увидела идущую к себе Венеру в провожании Нимф, одеянных в белые одежды и имеющих на головах венки из цветов, искусно сплетенные, которая приблизившись к ней, подала ей средства, служащие к ее пользе.
По получении сего она проснулась и, немедленно возвратившись в свою комнату, призвала верного министра и приказывала ему сделать на другой день бал и позвать на оный Альвара, что он немедленно и исполнил.
Пульхра, сим восхищаясь, изъяснила ему свою страсть, прося притом о его к себе верности. Сколь тогда восхищено было ее сердце, когда он, равномерно сгорая от любви, изъявлял ей свою привязанность! Они в сих веселостях препроводили несколько времени, и потом, сделав несколько нежных поцелуев, расстались.
Альвар по разлуке пошел в поле с одним из своих приятелей, куда они обыкновенно хаживали и, отошед от города с треть мили, сели под горою прозрачнейшего источника, куда часто в древние времена прихаживали Нимфы, где и заснули.
Альвар, от дальнего пути истощивши свои силы, заснул крепко, и увидел перед собою женщину, произносящую сии слова: «Альвар, ходи ты в трактир для свидания с прекрасною своею принцессою, находящейся против ее спальни, и играй на арфе». Выговоря сие, исчезла.
Альвар, чувствуя от сего некоторую радость, но смешанную с страхом, проснулся и, разбудя своего приятеля, возвратился домой. Не столь великую радость чувствует победитель, разбивши своего неприятеля, какою он тогда восхищался.
Он в тот же самый вечер пошел в трактир, куда ему велено было, и сел у тех окошек, которые были прямо против ее спальни; потом, несколько спустя, начал играть на арфе. Сие услышав, принцесса села подле окошка и слушала даже до захождения денницы. После чего заснувши, увидела перед собою женщину, говорящую сии слова: «Прекрасная Пульхра, который вчера играл на арфе, есть твой любезный Альвар: он, сгорая от любви и не зная средств для свидания с тобою, прибегнул к сему». Произнесши сие, исчезла.
Пульхра, выслушав сии слова, проснулась и, сидя непрестанно у окошка, не желала с родителями своими и кушать, которые, несколько подождавши, послали к ней камер лакея, позвать ее кушать, но получили в ответ, что она почивает; то же самое случилось и на другой день. На другой день по наступлении вечера, Альвар то же самое учинил. Принцесса, внимая его приятному и пленяющему смертных пению и игранию, даже до захождения солнца ощущала в себе некоторое удовольствие, а на рассвете заснула. Родители ее, уведомившись о таком новом с нею происшествии, весьма удивились и спрашивали ее, какая тому причина. На что она им ничего не отвечала. Тогда один из лакеев, желая получить за то награждение, рассказал оным все с нею приключающееся.
Король, выслушав сие, послал двадцать пять человек гусаров с приказанием, чтобы его поймали. Сие услышав, принцесса весьма печалилась, ибо думала, что его изловят и что он чрез то подвергнется жребию лютейшей смерти. И так, терзаясь грустно, написала к нему письмо следующего содержания:
«Любезный Альвар!
Я благодарю вас, что вы равной подвержены участи со мною, но уведомляю вас, чтобы вы для избежания несчастия приняли осторожность. Вас сего дня караулят двадцать пять человек гусаров, определенных от моего родителя, дабы вас поймать. И так я, любя сердечно вас, нахожусь теперь в тоске и печали, которых вы истребить не иначе можете, как чтоб не ходили более в оный трактир.
Прощай».
Альвар, получив сие письмо от верного ее слуги, прочел, а потом написал ей ответ следующего содержания:
«Ваше Высочество!
Вы не меня должны благодарить, но одну женщину, старающуюся о нашем благе, а что вы написали, что я вам наношу тоску и печаль тем, что ежели меня поймают, на оное роптать вы не должны, да и не ожидайте того, ибо я могу все оное отвратить несчастие. Я вас прошу, пожалуйте не опасаться ничего… <…>[3]
…Турцию, просил у Султана войск для вступления с Гишпанским королем в сражение.
Султан великий, видя его геройство, храбрость и мужество, удивился; почему набравши войска сорок тысяч человек, объявил Альвара главнокомандующим над оными полководцами.
Сей, видя в своей власти мужественных солдат, объявил Гишпанскому королю войну, и на первом сражении был оным разбит, на втором и последнем столь храбро сразился, что не только все его войско разбил, но и самого короля взял в полон, посадил в башню и приказал оковать. На другой день приказал его выпустить, и взяв его в свой покой, и став перед ним на колени, начал говорить следующее: «Ваше Величество! Я не достойный вашего прощения, за сие освобождение не прошу ничего в награждение, как только в супружество вашу дочь». На что король охотно согласился.
Альвар, нимало не медля, отправился своими войсками в королевство Гишпанское, где получа в супружество Гишпанского короля дочь Пульхру, в скором времени принял титул короля Гишпанского.
Примечания
- Переводная повесть.