Срубленное дерево.
(Подражаніе Мелендцу)
Долины царь! о древній вязъ!
Гдѣ слава дней твоихъ зельоныхъ?
Гдѣ листьевъ густота? — гдѣ тѣнь, котора въ оныхъ
Скрывалась притаясь,
И вдругъ потомъ дыша прохладой,
Служила въ полдень намъ отрадой?
Не слышно болѣe, чтобъ гордая твоя
Глава отъ вѣтровъ трепетала.
Ты здѣсь родился, взросъ, вода сего ручья,
Охотну дань платя, твой корень орошала;
И зелень нѣжную лелѣела, питала;
Но вскорѣ возгордясь
Бѣжалъ отъ мягкой ты постели;
Какъ будто бы земной стыдяся колыбели,
Распространясь
Надъ всѣми въ воздухѣ широко,
Подъялъ главу высоко!
Когда весна тебя озеленяла вновь,
И птички чувствуя любовь,
Чтобъ свить себѣ гнѣздо, кустарниковъ искали;
Тогда къ тебѣ онѣ стадами прилетали;
Садились по сучкамъ,
И тамъ
Рѣзвились, прыгали, шумѣли,
Любви всесильной гимны пѣли.
Едва съ улыбкою румяная заря
Лучами первыми востокъ живописала;
Какъ нетерпѣніемъ горя
Съ подругами къ тебѣ пастушка прибѣгала.
Онѣ тутъ пѣніемъ своимъ,
Веселымъ, легкимъ, стройнымъ,
Предметамъ милымъ, дорогимъ,
Давали знать, что ждутъ ихъ съ сердцемъ безпокойнымъ.
Подъ тѣнью скромною твоей,
Отъ глазъ ревнивыхъ въ удаленьи,
Любовники тая огонь въ душѣ своей,
Дѣлили радость и мученьи!…..
Ты видѣлъ, какъ иной страдалъ,
И рокъ свой проклиналъ немилосердый, злобный;
Иной надѣялся, — страшился и — молчалъ.
Ты вздоховъ пламенныхъ свидѣтель былъ безмолвный,
И все таинственной завѣсой вокрывалъ.
Въ полуденный часъ лѣта знойный
Къ тебѣ же приходилъ и загорѣлый жнецъ,
(Имѣя на главѣ изъ васильковъ вѣнецъ)
Вкушать отрадный сонъ, покойный;
И защитивъ себя отъ солнечныхъ лучей,
Подъ густотой твоей,
На время забывалъ всѣ горести, заботы.
Когда же наступалъ способный часъ работы,
Съ веселіемъ въ душѣ на нивы поспѣшалъ,
Вязать колосья золотыя
(Однѣ для жизни сей сокровища прямыя!)
И пѣньемъ радостнымъ онъ трудъ свой услаждалъ.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Увы! небесный огнь лишилъ тебя навѣкъ
Одежды изумрудной,
И вскорѣ — дровосѣкъ,
Свершивши подвигъ трудной,
Съ сѣкирой грозною въ рукахъ,
Ha брегъ низвергнетъ сей…. О страхъ!
Я чувствую въ душѣ невольно содроганье!…
Величественный, гордый вязъ!
Прости, прости въ послѣдній разъ!
Прости листковъ твоихъ пріятное шептанье,
И вы простите имена,
На твердой сей корѣ рукой любви сплетенны, —
Oднo мгновеніе!… и гдѣ остатки тлѣнны?..
Ахъ! тщетно для тебя настанетъ вновь весна,
Ты умираешь съ тѣмъ, чтобъ ввѣкъ не возрождаться!….
Ужь члены всѣ твои разбросаны въ травѣ,
И возносившейся ко облакамъ главѣ
Во прахѣ суждено валиться!..
Теперь твой безобразный пень
Пугаетъ только птицъ, всѣ мимо пролетаютъ,
Пастушки съ пѣснями неидутъ къ тебѣ подъ сѣнь,
Но встрѣчи тщательно съ тобою избѣгаютъ.
Лишь горлица одна, въ отчаяньи, въ тоскѣ,
Лишась подруги сердцу милой,
Здѣсь сидя на пескѣ,
Съ печалію твоей сливаетъ гласъ унылой;
И эхо вдаль несетъ ея протяжной тонъ…
Я самъ, величіе твое воображая,
И дни счастливые протекши вспоминая,
Co вздохомъ испускаю стонъ.
Жестокая тоска мятетъ меня, сражаетъ;
Мнѣ мнится, будто твой засохшій пень вѣщаетъ:
«Все гибнетъ! гибнетъ все!» …. Такъ чтожь такое жизнь?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Б.*
1807.
правитьПо указанію Г. Лонгинова (Современникъ 1857 г. N XI) въ 1807 году помѣщено стихотвореніе Батюшкова, пропущенное въ П. С. С., изд., Смирдина, «Срубленное дерево, подражаніе Мелендецу» (ч. 36 N 21, стр. 30).