Среди новоселов (Пономарев)/ДО

Среди новоселов
авторъ Семен Михайлович Пономарев

Опубл.: 1890. Источникъ: az.lib.ru

Среди новоселовъ.

I.

Вотъ ужъ два лѣта я только и дѣлаю, что знакомлюсь съ новоселами. Два года уже такой урожай на переселенцевъ, что ихъ масса приводитъ въ положительное недоумѣніе оренбуржцевъ. Но читатель не смутится этимъ. Совсѣмъ наоборотъ, такой наплывъ даетъ возможность потонуть въ этихъ массахъ и поближе присмотрѣться, что-же это за расейскій народъ, безъ числа и мѣры идущій сюда въ поискахъ за сѣрымъ мужичьимъ счастьемъ и вольной жизнью.

Со всѣхъ сторонъ сошлись новоселы. Вся Расея предстала предъ вами, какъ живая. Переливаются говоры, сталкиваются представители широкаго края, нерѣдко вовсе непонимающіе другъ друга. Всѣ они приходятъ на эту людную площадь, разставляютъ свои телѣги, выпрягаютъ лошадей и раскладываютъ свою крестьянскую худобу. Они останавливаются здѣсь, какъ на остановочномъ пунктѣ, для раздышки, чтобы отдохнуть отъ длиннаго пути, покормить лошадей и свое отощавшее нутро да, кстати, наняться на работу и поспрошать въ «губерніи» про вольную землю, про башкирскую аренду и про офицерскіе участки, по пути посмотрѣть «планты» захудалыхъ помѣщиковъ, которые «не дюже больно» запрашиваютъ.

И вся площадь, безпредѣльно развернувшаяся передъ глазами, усѣяна этимъ расейскимъ людомъ, хлопочущимъ, разсуждающимъ, наводящимъ справки, сбывающимъ свои пожитки тѣльному, ражему татарину. Много дѣла у попутнаго расейца; онъ съ утра до темной ночи толчется по чиновникамъ, на базарѣ, гдѣ пытается найти своихъ сходцевъ, такъ какъ это — мужичій клубъ, мужичья биржа, которой не минуетъ новоселъ. Здѣсь онъ и поспрошаетъ свѣдущихъ людей, и наведетъ справки о хлѣбѣ, землѣ и порядкахъ; тутъ-же продастъ и купитъ; тутъ-же онъ узнаетъ, гдѣ найти почту, «переселеннаго чиновника», губернатора, казенную палату и все, все.

А бабы съ ребятами остаются на площади, смотрятъ за своимъ обиходомъ, вяжутъ чулки и разузнаютъ отъ сосѣдокъ про разные края, отъ сибирцевъ — про ихъ сторону; поятъ лошадей, задаютъ сѣна, если еще было на что купить корма, а то и такъ держатъ лошадь въ поводу по тоще растущему подорожнику.

Вы подходите тутъ-же, усаживаетесь на опущенную оглоблю новосельской колымаги и заводите знакомство съ бабами. Онѣ разскажутъ вамъ про свою сторону, прольютъ немало слезъ, повѣдаютъ вамъ про тяжелыя поданя, про немилостивое начальство, про неурожай, про скотинушку, про дорогу, про то, сколько мытарствъ претерпѣли они, про свою печаль-тоску, про бабьи надежды на вольный край: что на старинѣ скотинки водить было негдѣ, и онѣ, бабы, не знали хозяйства, что здѣсь травы вольныя, скотинка сытая, есть гдѣ развернуться доброй и хозяйственной бабенкѣ: хлѣвъ набитъ биткомъ коровами, въ птичникѣ туча куръ, гусей, въ корытѣ утки плещутся, подъ заборомъ свинушки хрюкаютъ, а въ избѣ новотельные бычки не выводятся. Раздолье новосельской бабѣ да и только! Изъ-за этого одного поѣдешь въ нашу сторону: — «ну, какая ты хозяйка, говорятъ вамъ новоселки, ежели у тебя нѣтъ ничего, кругъ пальца обведи, и все хозяйство туточка; выйдешь во дворъ — скучно, прійдешь въ избу — одни ребята толкутся, иная баба то такъ и взреветъ: некуда ей приткнуть себя. Все иной разъ съ курами да съ свинушками словомъ перекинешься, курицу выщупаешь, корова на стеляхъ ходитъ — такъ ровно сама ребеночка несешь, такъ вотъ тебя и подмываетъ, такъ и подмываетъ».

Бесѣдуешь такъ съ переселенками, глядишь, мужики прійдутъ.

— Здравствуйте!

— Здорово живете!

И пойдутъ разговоры. Спросишь про то, про другое; скажешь какое-нибудь интересное для нихъ извѣстіе, и чувствуешь, что сразу покумились на новой землѣ. Сидишь, покуда мужики снова не уйдутъ, или не отправишься самъ къ новой группѣ, и чего-чего ни переговоришь, о чемъ ни побесѣдуешь. Глядишь, и самъ удивляешься, какъ это землеройное теченіе мыслей передается и вамъ. Забываются и неотложные «вопросы», и гнетущая злоба дня, и свои треволненія, и нынѣшняя модная міровая скорбь. Все позабудешь, сидя на оглоблѣ новосельской колымаги, и самъ потомъ удивляешься этому лекарству, въ видѣ оглобли и висящихъ черезъ новосельскую «будку» липовыхъ лапотковъ. Смотришь на эти землеройныя лица, пораженныя страшной худобой, на обветшалое рубище женщинъ и изможденныя ребячьи тѣльца, и невольно становится стыдно за наши недуги, съ которыми носимся мы и въ литературѣ, и въ жизни…

II.

Шумитъ переселенческая ватага. Несется по площади невыразимый гулъ. Переливаются говоры. Немолчно цѣлый день живетъ это пустынное мѣсто своей новой жизнью. Густо засѣли переселенцы, и яблоку упасть негдѣ. Грустный степной видъ исчезъ. Его смѣнило бушующее море. Приливъ въ самомъ разгарѣ. Бѣгутъ народныя волны одна за другой, одна другой строптивѣе и неподатливѣе; переливаются широкимъ потокомъ. Новый приливъ и новое движеніе… И все снова сравнивается, снова замираетъ.

Площадь неузнаваема. Непривѣтливая и хмурая, она принарядилась въ народную пестрядь и стала нарядной, какъ деревенскій базаръ самой бойкой руки. Также размашисто ходитъ народъ, такая-же ликующая, праздничная толпа; такой-же долговязый въ ичигахъ и чалмѣ татаринъ-скупщикъ. Онъ важно оглядываетъ свой товаръ, компетентно разсматриваетъ худые мужичьи штаны, разглядывая ихъ на солнцѣ передъ продающимъ захудалымъ землероемъ, пускающимъ въ ходъ послѣдніе рессурсы и безнадежно проникающимъ тусклымъ взоромъ скептическаго татарина, который уже нашелъ десятую дыру и семь заплатъ и рѣшительно сжалъ губы въ двугривенный. Теперь дѣло проиграно и какое дѣло!

— То есть, я тебѣ доложу, товаръ крѣпкій, поддерживаетъ авантажность своего «объекта» продавецъ.

— Знаимъ, знаимъ! Ушона тоже!

— То есть, вотъ какой товаръ, сказать не можно.

— Знаимъ, какуй туваръ! На вуйна была! Руки-нуги стрѣлялъ, сто разъ починалъ. Айда — гуляйтъ!

— Вотъ что, князь, ты больно хорошій человѣкъ! маслитъ мужиченко. Дери штанину, потомъ сказывай, крѣпка али нѣтъ.

Но татаринъ лишь презрительно поправилъ свой тюбитей.

— Твой дидка гулялъ, отецъ да гулялъ, синъ да гулялъ, ты да гулялъ, а теперь продавалъ — гуляйтъ! Хе-хе-хе!

— Да что ты, князь, нехристь поганая, только къ обѣднѣ въ Христовъ праздникъ надѣвалъ!

Но татаринъ уже не слушаетъ. Онъ отправляется къ болѣе выгодному промыслу, къ скупкѣ подушекъ. Бабы податливый народъ.

— Эй, тотка! Подушка продаешь?

— Купи.

— Купи вотъ у меня, князь. Хар-рошая подушка. Лицомъ показать можно.

— Эй, князь, ко мнѣ заходи! кричатъ съ разныхъ сторонъ бабы.

Князь добръ. Онъ побываетъ у всѣхъ. Никого не оставитъ безъ своего сіятельнаго вниманія. Онъ спокойно расхаживаетъ по рядамъ, смотритъ, щупаетъ и поретъ переселенческія подушки; разсматриваетъ пухъ, взвѣшиваетъ на рукѣ, запускаетъ руку въ самую подушку.

Князь презрительно щелкаетъ языкомъ и выражаетъ этимъ восточнымъ обычаемъ, что товаръ плохъ.

— Яманъ^[1], яманъ! говоритъ онъ и покачиваетъ головой.

— Да окрестись, бритая твоя голова! вопятъ бабы.

— Яманъ.

— Постой ты, князь. Вѣдь, пухъ первый сортъ. Гляди!

— Пухъ да ёкъ^[2], перо да якши^[3], хитро улыбаясь, говоритъ татаринъ, снова прищелкивая языкомъ.

И татаринъ важно и чинно идетъ дальше. Онъ хорошо знаетъ, что переселенческая строптивость пройдетъ, что бабы умолкнутъ и не заикнутся о бритой головѣ представителя ислама; что вся эта масса крѣпко засядетъ въ большихъ и жилистыхъ рукахъ восточнаго мѣнялы. Хорошо знаетъ это князь; его улыбка самая спокойная; онъ изучилъ нужду до самаго глубокаго нутра. Потому онъ такъ увѣренъ въ себѣ; оттого онъ терпѣливо выслушиваетъ, какъ со всѣхъ сторонъ клянутъ его по восходящимъ бабушкамъ. Это ничего. Переселенецъ цѣликомъ попадетъ къ нему со всѣми своими немудрыми потрохами.

— Эй, князь, не надо-ли чугунку? зоветъ его во все горло тулякъ.

— Подушка биромъ, меланхолически говоритъ князь.

— Подушку, братъ, въ Тамбовѣ продалъ, а перину въ Уральскѣ. Опоздалъ, князь. А чугунку бери, отъ всей души продамъ. Самому надо, да ужъ такъ и быть, поступлюсь хорошему человѣку. Первый сортъ чугунка, — тульская. Знашь?

— Господинъ, что торгуешь? Не возьмешь-ли у меня картузъ, все одно, — до Томи не донесу. Купи.

— Князь, покупай тулупъ. Евонный какой, чуть не соболь. Гликось! показываетъ мужиченко подбитый вѣтромъ тулупишко.

Кругомъ князя скопился цѣлый кругъ. Его оцѣпили со всѣхъ сторонъ и не даютъ ходу. Густая стѣна расейскаго народа сняла съ себя всѣ свои армячины и готова бы приложить къ нимъ свою хрестьянскую душу, если бы она имѣла рыночную цѣнность. Бабы въ сотый разъ перерыли свой хламишко, чтобы найти что-нибудь поразительное, чтобы вывести князя изъ хладнокровія и полнѣйшаго равнодушія къ расейскому заплатному богачеству. Но аховыхъ вещей не нашлось. Татаринъ съ улыбочкой пощипывалъ свою черную красивую бородку.

Онъ любитъ большое общество; онъ чувствуетъ себя здѣсь паномъ; отъ него зависитъ эта масса, и онъ маленькій царекъ ея. Мужичье убѣдительно дотрогивается до его халата; бабенки теребятъ его за рукава. И онъ стоитъ, улыбающійся, среди этого народа, чающаго движенія воды, по прихоти сына востока. Онъ безпрерывно, въ знакъ удовольствія, поворачиваетъ въ сотый разъ свой тюбитей. Лицо его лоснится отъ жары и самодовольства. А переселенческая ватага оретъ, кричитъ, заклинаетъ всѣми русскими популярными святыми и оретъ во всю глотку. Расея вышла на торгъ, сдѣлала примѣрную выставку всего своего достатка, разложивъ его передъ цѣнителемъ — татариномъ и показываетъ всѣ свои доспѣхи. Расея продаетъ себя со всѣми животами и худобой, и дѣло сходится на гривенникахъ, пятиалтынныхъ и полтинникахъ.

Дешевъ деревенскій хламишка.

— Вѣдь, вотъ диво-то какое, — поди-жъ ты! восклицаетъ оголтѣлый расеецъ, продавшій свои вещи. — Вѣдь, тоже дома-то, поглядишь, обиходъ какой. Просто, — богатство да и только. И все есть: и чашка, и ложка, и хлѣбъ, и посуда разная. Полная чаша, какъ есть. Въ хатѣ телята, свиньи, ребятишки, кадки, ухваты, — домъ цѣлый. Плюнуть некуда. На дворѣ разная живность копошится. А тронешься, — куда что пропало. Ничего нѣту. Продаешь — продаешь. «Сколько, спросятъ, взялъ съ хозяйства?» — Красную. Такъ на красненькой и съѣдешь. Вотъ поди-жъ ты. Окказія да и только!

— Все хрестьянское обзаведеніе. Оно когда въ избѣ, — все и видно, все къ мѣсту приходитъ. И краса во всемъ есть. А какъ порушишь домъ, — дунулъ, плюнулъ да вонъ пошелъ, и за пазуху положить нечего, философствовали переселенцы.

— Потому, хозяйство наше тяжелое, земляное, значитъ. Съ землей пошабашилъ, а все прочее — пухъ одинъ. Дунешь — разлетится.

— Окказія!

И эта окказія совершается буквально съ каждымъ мужичеикомъ. Все какъ будто ничего, живетъ; по селу за зажиточнаго слыветъ, а снялся съ земли — нѣтъ ничего. Все прахомъ пошло. Встрѣтится на пути съ татариномъ. Ужъ ворочаетъ, ворочаетъ вещь, принужденъ прикрывать всѣ заплаты. А все немного выгадаетъ. Только и слышишь на стоянкахъ сіятельные отвѣты:

— Двугривенный хошь? Полтинникъ — якши?

А то и на гривенникѣ благодарить приводится.

Ворчитъ новоселъ, скребетъ у себя въ затылкѣ. Истощитъ весь словарь ругательныхъ словъ, и въ заключеніе, въ безсильной злобѣ, свернетъ изъ армяка свиное ухо и покажетъ сіятельному. Больше нѣтъ никакого утѣшенія.

А повозка все пустѣетъ и пустѣетъ помаленьку. До Томи доберется, глядишь, ужъ ничего нѣтъ.

Разсказывали про одного. Зажиточный человѣкъ былъ, ѣхалъ — ѣхалъ, да все и съѣлъ — и сундуки, и чашки, и посуду, и оглобли, я кафтаны, — все за сухарями въ нутро пошло. Родственники встрѣчаютъ, смотрятъ, — вовсе налегкѣ прибылъ.

— Что, говорятъ, Китушка, гдѣ добро-то?

— Къ мѣсту, сказываетъ, сложилъ.

Одинъ теребитъ: «подай мое»; другой: «подай мое».

— Когда, говоритъ, къ Господу-Богу представимся, все выложу. Знаешь въ писаніи, какъ Іону изъ кита повыперло. Може, и изъ меня кастрюльки полѣзутъ. Не даромъ Китомъ прозываюсь.

Но Китъ счастливъ ужъ тѣмъ, что самъ доѣхалъ.

А то очень много и такихъ есть, что вдругъ бѣда настигнетъ гдѣ-нибудь по дорогѣ. Случается, что переселенецъ проѣдетъ свою губернію да въ Тулѣ и застрянетъ. Ни взадъ, ни впередъ.

— Куда переселился?

— Въ Тулу.

Срамъ-то, вѣдь, какой! А дѣлать нечего. Или ѣдетъ-ѣдетъ; а въ Оренбургъ прибудетъ, — давай лошадей продавать. По чугункѣ лошадей везъ; а доѣхалъ, гдѣ чугунка не ходитъ, — махнетъ пѣшкомъ. Сапоги, чтобы не истрепались, черезъ спину, ребятишекъ въ телѣжку и — дуй, не стой! Куда? — Переселяемся. — Въ кою сторону? — На новыя мѣста. — Что пѣшкомъ? — Воровъ боимся.

Такъ остроумничаютъ переселенцы на свой счетъ. Но какое ужъ тутъ остроуміе!

Вотъ гляжу я направо. Идетъ купецъ. За нимъ ползетъ на колѣняхъ мужикъ лѣтъ сорока; тутъ же бѣжитъ и его семья.

— Батюшка, помоги! Родимецъ, не покинь на чужой сторонѣ. Кобылешка была не мудрая; запрягли мы ее на новыя земли. Да Богъ не сулилъ ей попробовать сибирской травки. Пала скотинушка. Не на чемъ ѣхать. Семь малъ-мала меньше. Дѣться некуда. Отъ своей стороны далече отбились. Не дай сгинуть. Ребятки не дойдутъ. Мы то бы пѣшкомъ дотурились, ребятки замаются. Дай на обзаводку. Не покинь, христоданный!

Вопитъ мужикъ, плачетъ баба, ревутъ ребятки. Текутъ по лицу крупныя слезы; слезятся крестьянскія очи; грязь полосами отстаетъ отъ колеи. И скорбно печалится семья. Со всхлипываніями вырываются стоны. И ползаетъ крестьянинъ въ ногахъ и молитъ крещеный міръ.

Но у крещенаго міра много своихъ заботъ. Онъ идетъ мимо переселенческаго горя, заполонившаго эту обширную площадь отъ края до края. Горе стало торжествующимъ моментомъ. Оно царитъ надъ этой пестрой массой измученныхъ русскихъ людей; оно корошится въ шершавыхъ мужичьихъ головахъ, кладетъ на лицо преждевременныя морщины, стягиваетъ съ расейскаго пахаря послѣдній кафтанишко и передаетъ его жирному, бѣлому татарину. Лохматится съ горя нечесанная голова, носится кафтанъ, дырявятся сапоги, и блестятъ бабьи глаза рѣкой многострадальныхъ слезъ. Заговоришь съ бабой, — и не радъ станешь. Такъ и просится горе наружу; слезятся выплаканныя за дальній путь очи, и одного простого человѣческаго слова достаточно, чтобы баба разрыдалась и выложила свою бабью душу, какъ на ладони, со всѣмъ своимъ неисходнымъ горемъ и печаль-тоскою.

Если у васъ не крѣпки нервы, идите прочь отъ этого міра бездонной нищеты и скорби. Слушайте пѣсни Славянскаго; изобрѣтайте славянскую самобытность, пишите оды русскому землерою; но не являйтесь на переселенческія становища, гдѣ что ни слово — то горе, что ни звукъ, — то вопль и стоны. Цѣлая широкая Россія развернулась передъ вами съ своими безысходными страданіями; люди, никогда не плакавшіе, ревутъ, какъ малыя дѣти. Отъ слезъ не защищаетъ ни возрастъ, ни время.

На становищахъ не услышите вы пѣсни. Онѣ не поются. Переселеніе — священный актъ, исключившій пѣснопѣніе. Не встрѣтите вы и пьяныхъ переселенцевъ. Горе не заливается водкой, и потому оно такое мощное, широкое и разлившееся повсюду.

Вмѣсто пѣсенъ, изъ груди вырываются нестройные стоны; вмѣсто вина, мужикъ пьетъ полную чашу мужичьяго горя. И оно опьяняетъ его сильнѣе водокъ и страшнѣе горілки.

Вотъ теперь я пишу, долго спустя, послѣ разсужденій съ переселенцами. Многое должно бы улетучиться и сгинуть. Индивидуальное горе должно бы стушеваться. Но стоитъ мнѣ закрыть глаза, чтобы передъ мной начинали проходить фаланги сермяжнаго люда. Идутъ они отрепанныя и измученныя. Одежда истрепалась до неузнаваемости. Лица загорѣли. Истинные землерои кажутся цыганами, дѣти цыганенками, а бабы — такими же замученными, какими рисуются на лубочныхъ картинахъ вышедшіе изъ пекла.

По улицамъ идутъ толпы голодныхъ расейцевъ съ протянутыми руками. Они останавливаютъ прохожихъ, показываютъ свои вретища и просятъ не денегъ, не богатства, а одежонки и хлѣба.

Ребята… но о нихъ лучше бы не говорить. Когда толпа дѣтушекъ затесалась къ одной знакомой барынѣ, ея дѣти шарахнулись въ дѣтскую съ испуга и забились по угламъ. Дѣти похожи на собачатъ, которые ловятъ и съѣдаютъ немедленно всѣ куски, падающіе со стола.

Въ нихъ нѣтъ ничего дѣтскаго, ничего ребяческаго. Это — люди, съ пеленокъ начинающіе впитывать въ себя серьзность и подавленность. Они разсуждаютъ не хуже взрослыхъ. Они знаютъ про новыя земли, разговариваютъ съ вами, почему «мы переселяемся», обсуждаютъ вопросъ о тяжелыхъ податяхъ, о недоимкахъ, о худой землѣ, о работахъ, о новыхъ душахъ и обо всемъ деревенскомъ обиходѣ.

Расейскаго ребенка сейчасъ отличишь. Необыкновенная серьезность, цѣлая энциклопедія различныхъ и разнообразныхъ знаній, поражающихъ сторонняго человѣка, рѣзко бросаются въ глаза. Въ этомъ худенькомъ тѣльцѣ течетъ уже истинно-крестьянская кровь. Въ этой всклокоченной головкѣ роятся миріады землеройныхъ мыслей. Маленькій карапузъ годится въ цѣлые представители деревенской Россіи.

Земля учитъ мудрости съ самыхъ раннихъ лѣтъ; деревенскія поля вдыхаютъ свою земляную душу, а окружающая общественная жизнь воспитываетъ деревенскаго гражданина. Раннія скорби знакомятъ ребенка со сложными жизненными явленіями. Не мудрено, что бойкій деревенскій мальчуганъ выкладываетъ по порядку весь домашній обиходъ и домашнія нужды, знаетъ про суды, про судей, про начальство, про недостатокъ земли и про все.

И вотъ, этотъ умница-ребенокъ поражаетъ и страшитъ нашихъ городскихъ дѣтей своимъ жалкимъ видомъ; дорога его преждевременно старитъ: лобъ покрывается морщинами, полосы грязи рисуютъ отживающее лицо, и маленькій новоселъ отъ ранняго горя и раннихъ печалей смотритъ старцемъ; и этотъ старецъ съ кошелемъ за спиной, питающій цѣлую семьи, такъ испугалъ знакомыхъ дѣтей.

III.

Да, его судьба замѣчательна.

Какъ сейчасъ, помню этого малорослаго ребенка съ темными, сухими и жилистыми руками и вытянутымъ личикомъ. Онъ былъ блѣденъ, какъ полотно; самый загаръ какъ будто не коснулся его. Худоба — поразительная, и посреди лба легъ рядъ глубокихъ морщинъ. Какъ странно дисгармонировали онѣ съ его маленькимъ тѣльцемъ! Я не забуду, кажется, никогда этого маленькаго мученика, маленькаго святого человѣка, ради котораго, навѣрно, уцѣлѣли бы и Содомъ, и Гоморра.

Онъ жилъ въ Расеѣ, въ той самой Расеѣ, гдѣ худо живется самымъ истымъ работникамъ, въ самомъ цвѣтущемъ возрастѣ, гдѣ и они голодаютъ. А судьба закинула этого ребенка и оставила безъ призора и навалила еще въ-добавокъ цѣлую громадную семью.

Раньше у него былъ отецъ, была и землишка, немудреная земля, но все же и на той благодарили Бога. Отецъ работалъ; но не столько наработалъ, сколько наплодилъ дѣтей. Ребятишки плодились безъ счета. Умирало немного; всѣ, какъ нарочно, были живы и отчаянно пищали. Отецъ трудился безъ устали, а дѣтишки все больше да больше плодились. И ругалъ онъ за это свою бабу, да ничего не дѣйствовало.

Не знаю, что бы вышло изо всего этого. Только въ одинъ прекрасный день, известка, надъ которой работалъ отецъ, взяла да обвалилась и придавила трехъ человѣкъ; между ними оказался и отецъ маленькаго новосела.

Отъ папаши не осталось никакого воспоминанія, кромѣ новаго глупыша, который не замедлилъ явиться на свѣтъ черезъ четыре мѣсяца послѣ катастрофы. Отецъ былъ похороненъ въ той же рубашкѣ и лапоткахъ, какіе носилъ; зипунишко отдали за могилу; продали борону и заплатили за отпѣванье попу. Въ тулупъ вступился кредиторъ. Осталась лишь заплатная фураженка; а другого добра ни одинъ точный статистикъ не могъ бы занести въ свою регистрацію.

Одна бѣда, говорятъ, никогда не приходитъ, и это вѣрно. Новые роды были неблагополучны. Ребенка долго выдавливали и, сказываютъ свѣдущіе люди, свернули роженицѣ животъ окончательно. Съ тѣхъ поръ бабу скрючило, и вся семьища легла на двѣнадцатилѣтнаго мальченка.

Робить онъ былъ не въ силахъ, да къ тому же и душу сейчасъ же сложили съ него. Зима еще не кончилась, а хлѣбъ весь вышелъ и плохонькій плужишко былъ проданъ.

Оставалось надѣть кошель да идти подъ окнами. Нанялся было онъ въ работники; да кто дастъ молокососу хорошія деньги? Самого его пристроили добрые люди, поили-кормили и въ придачу рублей семь отвалили за зиму. Да не прокормишь на это семью.

Бился-бился онъ и пошелъ въ кусочки. Захватилъ съ собой сестренку да брательника-уродца и пошли отыскивать подаяннаго хлѣбушка. Мать, скрючившись, тоже изрѣдка показывалась, когда лихая болѣзнь на время покидала ее. Прочіе ребятишки тоже работали по силѣ возможности.

Лишь только занималась заря, всѣ уходили на промыселъ и возвращались къ поздней ночи. Кормились на ходу, а оставшіеся кусочки приносили домой на долю неудачныхъ побирушекъ.

Изо дня въ день околачивали они окна деревенскихъ жителей; изо дня въ день собирали кусочки. Гдѣ найдется у деревни столько кусочковъ? Иной разъ подадутъ, а другой — и откажутъ.

Въ своей деревнѣ кормиться милостынькой было зазорно: не пойдешь же къ своему сосѣду, съ которымъ приходится погуторить о томъ и о семъ, а еще того хуже — къ родственникамъ. Милостинка такая вещь, которая подается во имя Христа какимъ то невѣдомымъ людямъ, а не сосѣдямъ, упирающимся заплатами.

Стыдно своихъ деревенцевъ. Идутъ нищіе въ другую деревню, гдѣ не всякая собака знакома, и разводятъ христорадныя пѣсенки доброхотнымъ дателямъ.

Простъ нашъ крестьянинъ; не вѣдаетъ онъ о городскихъ мѣрахъ противъ нищенства и подаетъ, никогда не отказывая въ милостинкѣ. Маленькая семьишка шутя прокормится вокругъ деревни. Да невдомекъ было родителямъ, когда они рожали свою дѣтву, что и тароватая деревня не прокормитъ такую семью.

Наступили неурожайные годы. Уменьшилась милостынька. Тамъ, сказываютъ, — хлѣба нѣтъ, здѣсь — вымочило, въ другомъ мѣстѣ — посохъ. Куда ни кинутся нищенки, всюду бѣда застигаетъ. Бродятъ-бродятъ но задворкамъ, — только еще пуще въ животѣ урчитъ съ голодухи. Однимъ только-только хватитъ, а другіе совсѣмъ съ пустымъ кошелемъ идутъ.

Видятъ, — дѣло совсѣмъ встало, — дай, пойдемъ въ городъ. Добрели еле-еле. Городъ большой. Совсѣмъ заблудились. Къ кому идти, гдѣ милостыньку просить, — никто не знаетъ. Примкнули они къ городскимъ нищимъ, — а тѣ, знай, ихъ все больше да больше тѣснятъ. Промежъ себя то всѣхъ выручаютъ, всѣ въ товариществѣ живутъ, всѣ сыты и винцо попиваютъ даже, а имъ не даютъ ходу да и только. Куда ни отправятся новоселы, вездѣ отказываютъ; на большихъ улицахъ полицейскіе гонятъ. Въ церковь придутъ, — всѣ мѣста захвачены; чуть свѣтъ явишься, — сгонятъ: это-де мое мѣсто.

— Да кто его отмѣтилъ?

— Откуплено.

— Какимъ родомъ?

— Вонъ у сторожа спроси.

И всѣ подтвердятъ, и самъ сторожъ скажетъ, что ему деньги за мѣсто даны, и никто здѣсь стать не можетъ, безъ его позволенія. Торгуетъ сторожъ мѣстами, дѣлится и съ звонаремъ, и съ пономаремъ, и крѣпко держится мѣстничество. Станешь позади всѣхъ, — никто не подойдетъ. Ближнимъ золотой дождь валится, — а тебѣ шишъ масляной. Протянешь руку, — съ рукой оборвутъ. А на улицахъ полицейскаго натравятъ.

Заѣли деревенскую нищую братію.

Воротились они въ деревню. А тутъ и слухъ прошелъ про новыя мѣста. Обо всемъ говорилось — и о тучныхъ земляхъ, и объ урожаѣ, и о привольной жизни. Нищенкамъ не нужно было ни земли, ни водъ, ни свободныхъ лѣсовъ, — Богъ съ ними! Были бы только корочки.

Но о корочкахъ имъ было заявлено, что ихъ много, что куда ни пойди, вездѣ сытъ будешь. Подаютъ не ломтиками, — а краюхами, и не краюхами, а калачами.

Такую-то сторону имъ и надобно!

— И впрямь не поѣхать-ли имъ? Десять ртовъ въ своей деревнѣ, все равно, не прокормишь. Какъ ни бейся, а половинѣ все голодать придется. Были и урожайные года, — да много-ли съ нихъ прибыли? Только что не смерть. Про зипунъ да обутки и думать перестали: всѣ нагишомъ находились, только какъ будто въ желудкѣ не пусто было. А на себя ничего, вѣдь, не пріобрѣли. А въ новой сторонѣ, если милостинка хороша, — и обутки ребятишкамъ справить можно будетъ. А, можетъ, и хозяйство заведутъ, благо земля даровая; мальченка подростетъ и въ пашню запряжется, — крестьянствовать станутъ. Дѣвченокъ въ няньки отдадутъ, сама въ домѣ, мужиченки — въ полѣ. Надо на новую землю съѣхать, авось, Богъ счастье въ руку пошлетъ. Хлѣбъ тамъ дешевый; никому его не жалко, а здѣсь развѣ смерти только дождешься, а добра ужъ не видать. Всѣ въ упадокъ приходить стали и милостинку подавать бросили.

Надо ѣхать. И деревенцы тоже имъ говорили: тошно, вѣдь, смотрѣть, какъ помираетъ съ голодухи христіанская душа, такъ ни за что, ни про что, — здорово живешь.

— Сгинете вы ни за понюшку табаку!

— Гдѣ здѣсь прокормить этакую дѣтву?

И еще сильнѣе убѣждались нищенки, что пришла и ихъ очередь отыскать сытую сторону, гдѣ ложатся поѣвши, а встаютъ не съ щемящей болью въ желудкѣ, гдѣ нѣтъ еще лишнихъ людей и широкій край принимаетъ всѣхъ, измученныхъ расейскимъ горемъ, людей,

— Пожалѣй ты ребятишекъ, — толковали ей добрые люди. Ты-то туда сюда, умрешь, — грѣхъ не великъ; а ребятишкамъ петлю не наматывай; вишь, подростаютъ, сведи ихъ на новую землю.

— Да какъ поведешь-то? Съ пустымъ кошелемъ не находишь.. Пѣшкомъ не дотащатся.

— Здѣсь христовымъ именемъ живешь, а въ пути люди прокормятъ. Всякъ ребятишекъ пожалѣетъ.

Задумалась вдова. Сильно ворочала она мозгами, вывѣтрившимися съ голодухи, да съ хорошаго житья, ѣхать было нужно. Давно она фантазировала перебраться подальше изъ своей деревни: стыдно было на своемъ міру кусочками жить, и то она больше ребятъ посылала по селу, а сама или лежала на палатахъ, или забиралась въ округу, верстъ на сорокъ отъ дома.

Была у ней избушка на куриныхъ ножкахъ, на откосѣ. Въ избѣ — хоть шаромъ покати, чисто. На хату и можно было разсчитывать, если найдутся покупатели. Да только кто погонится за клѣтушкой!

Поговорила она тому — другому, всѣ рыло воротятъ и глядѣть не хотятъ: кто позарится на нищенскую худобу, еще суму наживешь съ ней. И баба это понимала.

— Не покупаютъ, говорила она жалостливымъ людямъ.

— Вотъ грѣхъ-то какой! Дай я Прохорычу скажу, пойду, поспрошаю. Слышалъ, дѣлиться съ тестемъ хочетъ.

Но и Прохорычъ не хочетъ въ нищенскую хату идти: не наживешь добра, своя шкура дорога.

— Кубыть неловко. Съ-первоначалу, только хозяйствомъ начать обзаводиться, да и въ нищенскую суму лѣзть.

И люди соглашались, что, точно, переходить въ этакій домъ все одно, что бѣду на себя кликать.

И вдова печалилась, и радѣтели головой покачивали.

— Бѣдному-то вездѣ горе. Ты отъ него, а оно за тобой, за суму держится, жалѣли благожелатели.

— Постой-ка, Гарасимовна, дай, на міру толкнемся.

— А чего будетъ?

— Да мужики гуторили, будто учобу открыть хотятъ, учителя наймуютъ. Вотъ-бы подъ школу али подъ учителеву фатеру приспособить домишко.

— Родимецъ, пожалкуй ты насъ, бѣдныихъ, плакалась старуха.

— Поговорю, поговорю. Лучше-бы не надо. Изъ своихъ, деревенскихъ, пожалуй, въ такой провальный домъ никто и не пойдетъ: никто себѣ не врагъ, Гарасимовна, что говорить, а учителю, это подстать.

— Въ самый разъ: домишко да амбарушка; сѣнцы есть, — все какъ слѣдоваетъ. Только бездомовому человѣку и жить.

Собрали какъ-то сходку. Между прочимъ Иванъ Гаврилычъ предложилъ и свою мысль.

Старики загалдѣли.

— Гдѣ тутъ! У общества денегъ нѣту. Опять сбирать надо будетъ съ жителевъ.

— Уважьте старуху. Все одно, на мірской шеѣ сидитъ. Лишнимъ ртомъ будетъ меньше. Вѣдь, подаемъ-же ей, убѣждали радѣтели.

— Эка, хватилъ! Кускомъ она никого не обидитъ. А тутъ денежки выкладывай, снаряжай ее.

— Да чего меня наряжать! Какія мнѣ деньги нужны, прости Господи! Только снимите меня съ мѣста, просила нищенка.

— Нѣтъ, не согласны, не согласны!

— Своего рѣшенья не дадимъ!

— Этакъ всѣхъ васъ міромъ собирай, жирно будетъ. Васъ до Москвы не перевѣшаешь.

— Эхъ, старички! пожалѣйте вы меня съ малыми ребятами. Куды я дѣнусь? Кто насъ, сиротъ, напоитъ, накормитъ!

— Какъ-никакъ кормитесь. Николи не отказывали.

— Да не отказывали, да что съ этого? Ребятишки ростутъ, надо ихъ опредѣлить.

— Ну, подростутъ, опредѣлимъ.

— Земли дадимъ.

— Да, что съ ней, съ землей-то дѣлать станемъ? Земля-то, грошъ цѣна, а плати за нее пятнадцать цѣлковыхъ. Вамъ-же продашь за десять, а пятишну изъ кармана внимай.

— А намъ-то легко ее тянуть?

— У васъ мужики. А я, баба, что съ ей сдѣлаю, ни обернуть, ни работать съ ей.

Баба плакала.

— Какъ мужъ-то мой померъ, нисколичко не держала души, сейчасъ міру поклонилась ей, а, вѣдь, до ревизіи можно было за собой оставить. Хошь за это снарядите меня. Вѣчно Богу стану молиться за васъ.

— Благодаримъ на томъ. А все-же проси того, кто владаетъ твоей душой. Кто ее взялъ? Никакъ Лукьяшка?

— Евонный самый.

— Вотъ съ него и стребуй, по всей совѣсти.

— Эй, Лукьянъ, вызвали старики, отблагодарствуй бабу-то.

— Да чѣмъ я ее отблагодарю? У меня ничего нѣтъ. Хлѣбъ не родился, подати за отца внесъ…

— Ну, а ты по-божески…

— Вотъ-те Христосъ, за душой ни копѣйки.

— Да полно.

— Ей-Богу, нѣтъ. Кругъ пальца обернуть нечѣмъ, не то, что — что…

— Эхъ, старички, вступился снова Гаврилычъ, ну чего вы пристали къ парню. Много-ли онъ помогнетъ? У него и вшей-то стольки не будетъ, чтобы до новыхъ земель добраться. А вы послухайте, что я скажу. Вѣдь, учобу-то открывать станете. Членъ-то что вамъ сказалъ?..

— А ну, его, къ ляду, прости Господи! На какія деньги мы открывать станемъ.

— Въ одномъ-то карманѣ вошь на арканѣ, въ другомъ, — блоха на цѣпи.

— Не бойсь, пріѣдетъ исправникъ, откроете. Нужна будетъ учителю или учителкѣ тамъ, кого назначутъ, фатера. Вотъ вы и облюбуйте ее. Старуха дешево возьметъ. Чѣмъ новую избу строить, лучше худобу міромъ купить.

— А много-ли ты хочешь за нее, Гарасимовна, спросилъ староста.

— Да чего, Митрій Иванычъ, сколько положите, стольки и ладно.

— Одначе?

— Да обнарядите меня, поставьте будку^[4], справьте лошадку худенькую, да накиньте на нашу бѣдность ребяткамъ. Я и буду довольна.

— Уважьте, старички, присталъ Гаврилычъ. Немного это будетъ. Ничего худого отъ старухи мы не видали, окромя добраго. Свой міръ она проситъ. Ребятки, малъ-мала меньше. Отъ нищихъ избавимся. Вѣдь, все одно, міръ станетъ ее кормить. Такъ лучше разомъ развязаться.

— А воротится если? Опять на стройку выдавай?

— Гдѣ ужъ мнѣ ворочаться! Лишь-бы опредѣлиться куда, голову присунуть.

— Да зачѣмъ ей ворочаться? Вѣдь, это, кто деньгу любитъ, ворочается, а ей — зачѣмъ? Отъ добра за худомъ нейдутъ.

— По-моему, господа старички, вставилъ слово староста, эту избу купить можно. Что станетъ новую ставить: лѣсъ возить, наймать пилить, избу рубить, окна, рамы, полы выводить… и не дай, Богъ! А это — изба готова. Учителку можно сейчасъ придѣлить. А не будетъ учобы, поворотимъ избу — на холодную; все одно, въ правленьѣ тѣсно стаетъ.

Погалдѣли старики, поворочали старыми мозгами, поругались вдосталь, да избу, видно, покупать надыть: и подъ холодную, и подъ учителкину фатеру, да и старухѣ помогнуть не мѣшаетъ: все человѣкъ мірской, ихъ братъ не помогнетъ, кому-же тогда дѣло до нея будетъ? Вѣдь, есть-же и на нихъ кресты; слава-те, Господи, не басурмане; и басурмане другъ дружку жалѣютъ, а неужто они, міряне, выдадутъ нищенку головой? На томъ и міръ стоитъ, чтобы помогнуть мірянамъ, крещеному человѣку. Такъ-то-съ!

— Ну, ладно, Гарасимовна, купимъ мы тебѣ кобылу женскаго полу, по твоей старости, собьемъ будку и десять цѣлковыхъ на дорогу. Будетъ?

— Спасибо, родименькіе. А то бы покинули крошечку. Не скупитесь.

— Да мы отъ всей души. И съ первоначалу помогнуть рѣшили, да знаешь, Гарасимовна, дѣло обчественное, надо попридержать. И то, гляди, зарвались какъ.

— Накиньте, богоданные, на молочишко.

— Ну, ладно, старуха, еще накинемъ пятишну.

Міряне еще два рублишка накинули и дѣло сошлось.

— Теперь бы, Герасимовна, угостить старичковъ надоть, замолвилъ кто то.

— Не мѣшало бы, и то, я смѣкаю.

— Будетъ вамъ, христопродавцы. Съ нищенки суму тянутъ. Тьфу, пѣтухи вы ерёмные!..

— И впрямь наскочили.

— Мало въ глотку мірскихъ денегъ прокатилось!..

Гарасимовна была на верху блаженства. Она низко раскланивалась міру, въ поясъ нагибалась своимъ благодѣтелямъ и благодарила.

— Спасибо вамъ, желанные. Богъ васъ спасетъ, кормильцы, не забыли сироту-старуху. И всѣмъ вашимъ сродникамъ, и дѣткамъ, и семейству! На новую землю пріиду, — свѣчку поставлю угодникамъ за міръ православный. Дай вамъ добраго здоровья, спаси васъ Христосъ!

И вотъ, старуха на новыхъ мѣстахъ. Сколько она перетерпѣла въ дорогѣ, нечего и сказывать. Лошаденка была плохонькая; овса не существовало; приходилось идти на одной травѣ. Еле-еле брела семья отъ села до села; станціи коротались одними слезами съ маленькими дѣтишками, которыя и ревѣли, и голодали и болѣли. Лошадь не шла. Милостыни подавали мало. Ладно, — еще былъ въ повозкѣ тотъ самый парнишко, съ котораго зашла у насъ рѣчь. Онъ несъ на себѣ всю тяготу. Онъ, не садясь, сломалъ всю дорогу, не покладая рукъ, былъ на ногахъ и кормилъ семью. Пока семья плелась на усталой и разбитой клячѣ, онъ облетывалъ всѣ смежныя деревни, забираясь далеко по сторонамъ дороги. Ребятишки маялись и не могли вылѣзать изъ будки; бабу вовсе скрючило, и она валялась, не разгибая спины.

И ни разу уныніе не сковало его бодрости, не прекращало возможности собирать кусочки для развалинъ — матери и голодныхъ галчатъ, пищавшихъ въ тѣсной повозкѣ.

Переселеніе нищихъ — это видная черта. Ее нужно отмѣтить. Нищенствовать на новыхъ мѣстахъ не въ примѣръ лучше, и изъ Россіи стремится, на ряду съ богатѣями, которымъ стало тѣсно, котельное царство съ просторными сумами и съ ребятишками за плечами. И идутъ массы безкопѣечныхъ людей, идутъ такими же правильными рядами, какъ и сытые, и обнищалые деревенцы. Да ждетъ ли ихъ заря обновленія, которой они такъ страстно ждутъ и на которую возлагаютъ такія пламенныя упованія? Вѣдь, только «корочекъ» нужно этому голодному люду! иди и это принадлежитъ къ области неосуществимой мечты?

IV.

Переселенцевъ, дѣйствительно, страшно много. Рѣдко случайно промелькнетъ знакомое лицо; а то все новыя. И тянутся громадныя вереницы, тянутся днемъ и ночью, идутъ большими партіями; разгружаются, вновь накладываются. Такъ и мельтешатъ передъ вами цѣлыя толпы, какъ на всенародномъ праздникѣ.

Жизнь не ждетъ видно, и выкидываетъ за бортъ всякаго, кого не встрѣтитъ. Найдете вы тутъ и мечтателя о жизни побожески, и простого недумающаго сѣряка, и сытаго, и голоднаго, и празднично наряженнаго, и отрепаннаго деревенскаго обывателя. Повстрѣчаете стариковъ и дѣтей, цвѣтущую молодость и красивыя здоровыя лица, а наряду съ ними пріютятся изморыши, на которыхъ виситъ одна кожа, и та поразительнаго земляного цвѣта.

Прихотливая и бросающаяся въ глаза панорама. И вашъ взоръ затеряется невольно, и вы забудете о ближнемъ городѣ, забудете о томъ, что вы хотѣли видѣть; невольно разбросаетесь въ этой колыхнувшейся всѣмъ своимъ мощнымъ тѣломъ заплатной Расеѣ.

И гдѣ ходитъ это мужицкое счастіе? По какимъ глухимъ закоулкамъ широкаго края разсѣялось оно и затерялось безслѣдно? Гдѣ найдетъ его вся эта волнующаяся масса русыхъ бородъ и типичныхъ гречушниковъ? Въ той ли далекой Сибири, о которой мечтаетъ крестьянинъ, при трескѣ своей лучины, въ степномъ ли Семирѣчьѣ или у насъ, на широкомъ привольѣ могучихъ степей, не изрытыхъ вдоль и поперекъ желѣзными зубами культурной машины, или въ трехаршинномъ просторѣ земли?

Не даетъ отвѣта пустынная площадь. Не даютъ отвѣта хожалые люди. Сурово молчитъ и само затерявшееся счастье…

Пытаютъ крестьяне у крещенаго и некрещенаго, пытаютъ про землю и волю, и разныя идутъ вѣсти, и не разобраться въ нихъ темному люду. Идетъ глухая работа въ новосельскихъ рядахъ. Ломятся новосельскія головы отъ печальныхъ размышленій. Охаютъ нетерпѣливыя бабы. А отвѣта все нѣтъ да нѣтъ.

— И чтой-то это за напасть такая! Люди прійдутъ, — живехонько все разыщутъ, и усядутся, и хлѣбъ ужъ собираютъ. И садчики такъ отписываютъ. А ты пришелъ, — ничевоточки нѣтути. Знай, все съ себя проѣдаемъ, а ни земли, ни воли не дождешься. Поглядишь, — тотъ кафтанъ съѣлъ, другой лошадь спустилъ, третій — и телѣгу, и лошадь, и все.

— Счастье, должно быть, бабка, такое, говорю.

— Подлинно счастье. А знаешь, баринъ, что дѣды-то говорили намъ?

— Что же?

— Обходитъ счастье-то насъ. Слышь, чисто живетъ оно больно. Какъ навозомъ гдѣ малость попахиваетъ, деготгомъ воняетъ да сивухой поганой отшибаетъ, и счастью не водка. Ты посмотри къ примѣру: рядомъ два мужика живутъ; отъ одного назьмомъ да ворванью попахиваетъ, — обойдетъ оно, счастье-то, безпримѣнно, а къ чистенькому прилѣпится и не отстанетъ.

— Вотъ, ты погляди, продолжала старуха. — И здѣсь также вотъ все пошло. Неказистый мужикъ, пріѣхалъ онъ на вольную землю, — все ни къ чему: и штаны рвутся, и скотина дохнетъ, и гнетучка долитъ; а чистый пріѣдетъ, — сразу на ноги стадъ, какъ будто и съ нами не ѣхалъ.

— Ну, такъ какъ-же, бабка, счастье то добыть?

— А какъ, батюшка, и сама не придумаю. Мы все къ ему передомъ, а оно задомъ да задомъ. А кубыть и живемъ не побасурмански: и свѣчки ставимъ, и Богу молимся, и попу ругу платимъ, и людей не изобижаемъ николи, и нищимъ подаемъ, и бѣдныхъ не оставляемъ, и хлѣбопашествуемъ…А нѣтъ его, счастья-то. А другіе вонъ и на руку не чисты, и грабятъ міръ провославный, и нищихъ матернымъ словомъ обзовутъ. А счастье-то валомъ валитъ.

— Блажное, значитъ, счастье-то?

Старуха испугалась и заговорила тихо-тихо, какъ бы опасаясь, чтобы кто-то не подслушалъ.

— Не говори такъ… Вовсе пути не будетъ, коли хулить его станешь.

И старуха замолкла. Грустная думка накрыла ея глаза, и она оперлась на свой сухой локотокъ. И въ лицѣ ея проснулось внутреннее страданіе, и оно стало еще меньше и еще морщинистѣе.

Вотъ этотъ старый человѣкъ, стоящій одной ногой въ могилѣ, не видалъ въ жизни счастья, хоть суевѣрно вѣрилъ въ его существованіе, суевѣрно боялся, чтобы мимо идущее счастье не подслушало его скорбныхъ сѣтованій, и тѣмъ не менѣе жизненныя радости не осѣнили его тяжкій жизненный путь. Онѣ проходили по пути, къ чистымъ людямъ, и миновали калѣку, вѣрующую въ нихъ. И жизнь прошла, тяжелая, скорбная жизнь, и лучъ счастья не бросилъ, хотя бы на мигъ, своей лучезарной улыбки.

А рядомъ съ этой старушкой стоитъ сѣрый мечтатель. Его улыбка мягка; голосъ тихъ и увѣренъ; въ немъ чувствуется бодрость вѣры и свѣтъ надежды, а глаза искрятся затаенными и довѣрчивыми мечтаніями. Онъ пришелъ сюда сыскать земного счастья.

«Мы не по православному обряду», слышите вы отъ него. Онъ — «по-особому», и въ голосѣ звучитъ эта струнка чего-то увѣреннаго и правдиваго.

— Мы тамъ желали основаться, да притѣснять стали.

— Здѣсь, что же, думаете, лучше будетъ?

— Не въ примѣръ.

— И много васъ, одновѣрцевъ?

— Покуда не такъ, чтобы очень много. А потомъ прибудутъ сюда. Мы, значитъ, въ перваки попали; оглядѣть пріѣхали; а ежели понравится, и землю укупимъ.

— Уполномочили?

— Быдто этакъ. Да у насъ, вѣдь, по простецки: прямо сами покупать начнемъ; увидимъ, коли житье у васъ будетъ лучше, своихъ вызовемъ. Народъ-то дружный, была бы земля, а то все устроится какъ нельзя лучше. Здѣсь мы ужъ оглядывали; и молокане, и старовѣры такъ-то живутъ цѣлыми селами. Вотъ бы и намъ такимъ способомъ устроиться.

— У васъ и бѣдные есть?

— А то какъ-же? Всякіе… Только не даютъ у насъ подъ гору скатиться человѣку; непремѣнно его въ линію выведутъ.

— Какъ же бѣдняки то останутся тамъ?

— Да зачѣмъ имъ оставаться? Если, Богъ дастъ, землю укупимъ въ потомственное, на-вѣчно, значитъ, всѣхъ сюды переведемъ.

— На общій счетъ?

— Конечно, а то какъ же? Вѣдь, это у васъ такъ живутъ: все больше на особицу. А у насъ все одно, какъ одинъ человѣкъ, скажемъ: куда одна нога пошла, и другая поволочится за ей, такъ и вашъ братъ. Сказано: церква… церкву пополамъ не расшибешь.

— И православныхъ принимать станете?

— Нѣтъ ужъ, зачѣмъ же? Мы — по своей вѣрѣ, одни станемъ жить. Вѣдь пусти православныхъ, чего будетъ? Ему и церковь не нужна, и не заглянетъ онъ въ нее! Нѣтъ ужъ, учены мы это. Али тамъ задумаютъ по мірскому жить, это опять не по нраву. Сейчасъ кабакъ поставятъ, срамныхъ дѣвокъ заведутъ, пѣсни играть. Все — не рука. Вотъ своихъ приматъ надо. Отчего не принять: гдѣ нашихъ поболѣ, тамъ и благодать пребываетъ во-вѣкъ.

— Что же, вы сообща сѣете по старинѣ и сообща убираете, а потомъ поровну дѣлите? спрашиваю.

— Думали, думали, милый человѣкъ, такъ сдѣлать, да опасливо.

— Чего же?

— Да всѣ мірскіе-то такъ не робятъ, а мы станемъ, всѣмъ въ глаза кинется; и безъ того-то насъ съѣли, а тутъ ужъ и вовсе. У насъ однова, при дѣдахъ, такъ то робили. Ну, православныхъ то зависть взяла, потому у насъ всѣ подровнялись — и бѣдные, и богатые, а у мужиковъ все неполадки: у одного засѣено Богъ вѣсть что, у другого — огородишко одинъ, а у третьяго — и нѣтъ ничего. Ну, какъ открыли мы равненіе, къ намъ туромъ всѣ и повалили — и путевые, и непутевые, всѣ пришли.

— А здѣсь какъ же думаете?

— Да какъ Богъ пошлетъ. Начальство гнать не станетъ, такъ уживемся. Вотъ, сказываютъ, банка денегъ выдаетъ на года. Проценты платить надо; въ процентахъ и долгъ выйдетъ. Намъ бы сподрушнѣе долгъ поскорѣе выплатить. Вспашемъ мы обчествомъ подрядъ нѣсколько лѣтъ, и съ банкой раздѣлаемся. Ну, а тамъ — какъ Богъ.

Я смотрѣлъ на этого хожалаго сектанта и совершенно залюбовался его спокойными и увѣренными планами. Какъ сильно отличался онъ отъ обыкновеннаго ходака, за которымъ стоитъ разрозненный оголтѣлый міръ обезумѣвшихъ отъ горя и несчастій односельчанъ. Сейчасъ замѣтишь, что самое переселеніе еще шиломъ на водѣ бабка писала, видишь полное отсутствіе плана, какихъ либо опредѣленныхъ предначертаній. Ходакъ смотритъ неувѣренно, говоритъ неопредѣленно; онъ лишенъ полномочій; онъ прицѣнивается, оглядывается, но рѣшить ничего не можетъ, а заторговать землю не посмѣетъ. Онъ дрожитъ за каждую истраченную копѣйку: ну, міръ не приметъ ее на себя? Онъ обходитъ сдѣлку: ну, міряне откажутся не только отъ земли, а и отъ самой мысли о переселеніи? Все это возможно, потому что міряне разрозненны, «не согласны», вздорны, «на всѣхъ не потрафишь», не привыкли къ согласному разрѣшенію общихъ мірскихъ дѣлъ.

А этотъ ходакъ былъ на иную стать. Онъ чувствовалъ свою силу; за нимъ была сектантская рать, а онъ былъ застрѣльщикомъ. Онъ дѣйствовалъ навѣрняка. Онъ работалъ не для незнакомыхъ товарищей, а для братства, «для вѣры». Онъ пошелъ сюда потому, что польза братства требовала этого, чтобы всѣмъ можно было развернуться въ иной жизни по-божески и по-человѣчески. У братства толстая сума, которой они осилятъ не одну землю… Онъ стремится сыскать укромный лѣсной уголокъ. Не объ одной сытости мечтаетъ этотъ ходакъ, мірской радѣтель, а и о братской, «душевной» жизни. Здѣсь думаютъ уже не о первой необходимости, а объ идеяхъ высшаго порядка.

И я смотрю на этого философа. Успокаивается душа, послѣ наблюденій надъ безъисходной нуждой и горемъ. И невольно приходитъ на умъ сравненіе этого спокойствія и увѣренности съ той неопредѣленностью, забитостью и оголтѣлостью, какую представляютъ великорусскіе землерои, и, помимо воли, приходитъ одно единственное пожеланіе: скоро-ли наступитъ сытость на смѣну страданій и голода? когда непроглядная нужда спадетъ съ мужика и откроются изможденныя очи его? когда свободной струей развернется сѣрая жизнь деревенской Россіи?

— Не о хлѣбѣ единомъ сытъ будешь, замѣчаетъ собесѣдникъ, какъ разъ отвѣчая мысли. Хлѣбъ то былъ у насъ. А вотъ какъ по божественному то жить. — вотъ о чемъ думать надо. И соберемся мы въ едино стадо, по разбору: кто кому любъ, и зачнемъ жизнь по новому, по братски. Не то міръ, что мірскіе міромъ зовутъ, а то, ежели свои сойдемся, да заживемъ, какъ древніе христіане жили: чашка-ложка сувмѣстная, горе-радость — мірскія, поле братское… Вотъ гдѣ міръ. Не будетъ то міромъ, гдѣ глотку другъ дружкѣ перервать готовы. Въ мірѣ и жить надо мирно, по Христову.

— Вотъ сколько ужъ я вашего брата здѣсь, на стоянкахъ, видывалъ, всѣ вы собираетесь духовное братство составить, дружны, должно быть. А почему же міряне-то такъ не устроятся? задаю я вопросъ.

— Эхъ, милый ты человѣкъ! Врозь живутъ ваши-то больно. Подати ихъ приспичили, голодовки; міроѣды развелись у васъ, пакость разная… Другой бы разъ міру-то плюнуть да растоптать — только и дѣло то все, да, вотъ, поди-жъ ты, не соберутся никакъ. «Стадо едино» тутъ надо, а у васъ, вмѣсто стада-то — табунъ: кто въ лѣсъ, кто по дрова. Чуть что — и разбѣжались, нѣтъ, чтобъ за свово брата заступу имѣть. А мы — міромъ, громадой; ежели и это не возьметъ, — денегъ высыпемъ, амбары откроемъ, — все для брата, для ближняго своего. Говорю, надо духу набраться, милъ по милу сойтись. Союзную жизнь нужно!

«Союзная жизнь»… Хорошее это словечко!

Помню, недавно ѣздилъ я по этимъ союзнымъ людямъ, которые собрались «по-милу, по-любу». Это было здѣсь же, на Уралѣ, среди сектантовъ. Все дѣлятъ, все идетъ въ общую суму, и каждый воленъ взять столько, сколько захочетъ. Всѣ зовутся сестрами да братьями и составляютъ, подлинно, семейку, хоть люди тѣ совсѣмъ чужіе, даже незнакомые. Случится бѣда, — помогутъ; нѣтъ денегъ, — дадутъ; заболѣешь, — приставятъ не только работниковъ, а и сидѣлокъ. Начальство изобижаетъ, — защитятъ. Врага, мірского супротивника встрѣтятъ, — худо ворогу. Братъ брата въ обиду не отдастъ. Неученый кто, — научатъ; свѣдѣнія скудны, — пополнятъ. Работаютъ всѣ вмѣстѣ; коней не хватитъ, — поставятъ, а незасѣянной полосѣ ужъ не быть и впустѣ не лежать. Другъ дружкѣ радѣютъ; въ грязь не затопчутъ; не осмѣютъ, не обидятъ. Пьяный напьешься, — выгонятъ только. И нѣтъ у нихъ ни озорства, ни пьянства, ни разгула; сирыхъ, безпріютныхъ бѣдняковъ не встрѣтишь. Всѣмъ — въ равной мѣрѣ отведутъ, — на томъ и правило жизни поставили. И прозывается такое союзное житье — братствомъ^[5]. Это ужъ не слово, не мыльный пузырь, не мистика, а самый простой, обыденный фактъ, къ которому сектанты привыкли, какъ будто это совершено заурядное явленіе.

Когда я разсказалъ о знакомыхъ сектантахъ, мой собесѣдникъ пришелъ въ восторгъ.

— Да это не наши-ли? Гдѣ они?

Я сказалъ; получилъ много благодарностей за это.

— Только, говорю, — это здѣшніе, коренные.

— А можетъ мы и столкуемся?

— Въ часъ добрый!

V.

Широко уральское приволье. Нивы тучны; земли ждутъ своего пахаря; свободна жизнь. Прошли вѣка; миновали поколѣнія людей; а земли все еще много, хватитъ на обнищавшій великорусскій народъ. И по всей Расеѣ прошла молва про наши степи. Въ каждой деревенькѣ знаютъ про вольный край. Летятъ садчиковскія письма во всѣ концы отощавшей земли. Мірскіе радѣтели исправно рапортуютъ о всемъ до такихъ микроскопическихъ мелочей, что нашъ братъ въ вѣкъ бы не додумался до этакой обстоятельности. Корреспонденты отписываютъ и о землѣ, и о водѣ, и о чилижникѣ, пишутъ про то, сколько попамъ руги даютъ, сколько харчъ стоитъ; составляютъ цѣлые словари^[6] киргизскихъ словъ для пользованія новоселовъ; говорятъ, гдѣ начальство живетъ, гдѣ можно денегъ попросить, гдѣ перестали милостинку собирать, въ коемъ мѣстѣ коней воруютъ, гдѣ кого за потраву оштрафовали, какой воды пить нельзя, въ какомъ селѣ или барской экономіи и въ какое время на работу принимаютъ. Такъ отпишутъ, что гдѣ-нибудь въ Ивановкѣ Лебедянскаго уѣзда нашу губернію лучше знаютъ, чѣмъ мы, ея обыватели. Невольно, присмотрѣвшись ко всему этому, воскликнешь въ изумленіи: «ай, да мужичья наука!» А потолкается новоселъ въ одномъ Оренбургѣ только, съ недѣльку времени, глядишь, изъ него уже цѣлая энциклопедія мужицкая вышла: знаетъ онъ пунктуально про всѣ села здѣшней губерніи, про Уральскую область, про тургайскихъ киргизъ, про Сибирь, про Амуръ, про Ставрополье и Семирѣчье; обо всѣхъ расейскихъ губерніяхъ свѣдѣнія захватитъ по пути; со всѣми онъ повстрѣчался, всѣхъ опрашивалъ, отъ всѣхъ мнѣнія отбиралъ. Все въ кучу собираетъ — и вѣрныя свѣдѣнія, и химеры.

Про все знаетъ новоселъ, и охулки на руку себѣ ни въ чемъ не положитъ. Проѣдетъ онъ тысячу верстъ недаромъ, и къ дому подъѣзжаетъ съ такими познаніями, какъ будто воротился изъ кругосвѣтнаго плаванія. Какъ идетъ этотъ процессъ накопленія свѣдѣній, станетъ понятнымъ, если мы откажемся отъ того распространеннаго мнѣнія, что мужикъ ничего не знаетъ. Книжекъ онъ не читаетъ, на съѣзды не собирается; газетъ у него нѣтъ. Но это не мѣшаетъ широкому развитію и распространенію народныхъ знаній. Они, какъ потокъ, моментально распространяются по лицу русской земли «на портикахъ, на торжищахъ, у храмовъ», какъ бывало древле. Ни одно изъ свѣдѣній не умираетъ; оно усиленно циркулируетъ въ народной массѣ и передается изъ одной деревни въ другую. А здѣсь, на этомъ пунктѣ всероссійскаго землеройнаго тяготѣнія, происходитъ своего рода мужицкій съѣздъ, гдѣ объединяются всовозможныя разрозненныя знанія и передаются къ всеобщему свѣдѣнію. Сибирецъ, амурецъ, ставрополецъ, расеецъ, казакъ — всѣ приносятъ съ собой сюда землеройный багажъ всесторонней своей мѣстной наблюдательности, и нашъ городъ вдругъ сталъ центральнымъ пунктомъ фабрикаціи мужицкихъ наукъ и текущихъ свѣдѣній. Наука эта не имѣетъ учрежденій, свѣдѣнія эти не имѣютъ печатнаго органа; но то и другое прекрасно замѣняется ходаками и партіями, перекрещивающими великую Русь, и той массой писемъ, которая ежедневно отправляется изъ губерніи во всѣ концы темнаго царства малограмотнаго народа.

И я невольно, во второй разъ, готовъ воскликнуть: «ай, да мужичья газета! ай, да мужичья почта! ай, да мужичья наука!»

— Ты откедова?

— Тульскіе.

— Ништо! А вы?

— Задонскіе.

— Отколь?

— Съ Сибири.

— Съ Барнаула аль съ Бійска?

— На Амуръ ходили.

— Въ Гишпанскую землю, стало быть, подъ Кяхту?

— Выше поднимай! Кяхта-то, она вотъ гдѣ, а море, значитъ, за ней.

— Тэ-э-экъ!..

И начинаются розсказни.

— Ну, что прытко живутъ?

— Хорошо.

— А какъ, къ примѣру, супротивъ здѣшняго?

— Ничего не стоитъ Лембургъ.

— А-а!..

— Да какъ же? Здѣсь скрозь пройди, только бѣлотурка одна, а тамъ хлѣба разные: и пшеница, и рожь, и кукуруза, и виноградъ, и вишня, и груша… и чего-чего нѣтъ! Виноградъ такъ въ лѣсу и ростетъ. Звѣрья этого — не приведи Богъ: одного задерутъ, живъ не уйдешь. Поселились теперь верстъ десять отъ моря, полосой, значитъ, а дальше — и жилья нѣтъ. Рыбы этой и неисчислимо. Только осетръ не водится. А другой хоть прудъ пруди. Пудъ любой рыбины — шестьдесятъ копѣекъ красная цѣна. Земли — пропасть. Гдѣ сѣлъ, тамъ и паши, въ вѣкъ не сгонятъ. Въ Сибири сабанъ тяжелый, четверкой паръ не поднимешь; а тамъ — пухъ. Землю и не мѣряли. Хлѣбъ родится сто пудовъ съ десятины. Бахчи — заглядѣнье. Сады — и хохламъ не снились. Разные фрухты въ ротъ лѣзутъ. Яблоки, груши — объѣшься. Рай чистый, и податей нѣтъ.

— Какъ же безъ податей-то?

— Вишь, не установились. Еще недавно земля заселяться стала. Малолюдно тамотка. Вотъ и зоветъ начальство и поданя скидаютъ: приходите только, ублаготворимъ васъ, мужички. Вишь, не повадно начальству безъ мужиковъ жить. Самъ знаешь, степь. Еще маленькое начальство посадить тамъ можно, а то посадили генерала; ну, съ волками ему да съ медвѣдями жить, кубыть, не можно, вотъ и кличетъ царь мужиковъ, чтобъ енаралу веселѣе было. Все не одинъ: иной разъ побалакать захочется, а тамъ все нѣмчура собралась. Но своему-то они: тары-да-бары, а начальству, значитъ, затруднительно, потому что съ крещенымъ человѣкомъ куда поваднѣе знакомство водить.

— Чего же тамъ нѣмчуръ-то много набилось?

— Золото, вишь, сыскалось. Они всѣ и кинулись. За моремъ тамъ король есть. Онъ и послалъ ихъ завдадать золотомъ: какъ ни можно, говоритъ, достань ты мнѣ мильонъ пудовъ, истукана — де отлить требовается, чтобы свѣтилъ, какъ солнце, и чтобъ видно было его по всей имперіи.

— Ну, а какъ тамъ харча?

— Дешевая. На этотъ счетъ прелюбезное, дѣло: выше рубля мука николи не держится. А платятъ тамъ хорошо. Иной мѣсяцъ рубля четыре въ сутки домой приносишь. А который ремесломъ маракуетъ, и того больше. Только ремесленныхъ людей тамъ много, а чернорабочихъ нѣтъ вовсе. Нашему брату — лафа. Казаки землей не займаются. Вотъ скотина тамъ дорога: которая лошадь здѣсь двѣ красненькихъ стоитъ, тамъ за семьдесятъ цѣлковыхъ продашь. А все другое-прочее — не житье, а масляница. Въ вѣкъ бы не ушелъ. Тамъ только и раздѣлъ нашему брату. А — главное дѣло — земля безъ запрету, пользуйся, сколько силъ хватитъ. А работаютъ тамъ на колесухахъ больше. Легкое житье, — пухъ, одно слово!

Глядишь, новоселъ, не выѣзжавшій дотолѣ дальше своего уѣзднаго города и сомнѣвавшійся даже въ существованіи «губерніи», съ начальствомъ, архіереемъ и людьми, выше ихъ сельскаго урядника и даже самого станового пристава, разучилъ ц про Амуръ, и про «степъ», и про Капказъ-погибельный, и про заморскую сторону, которую сыскалъ Колумбъ. Про все разузналъ новоселъ, о всемъ разговоръ поддержать онъ можетъ, за мое почтеніе, — хоть куда; и маршрутъ вамъ распишетъ, и до такихъ тонкостей дойдетъ, что нашему брату только руки развести приходится. Однимъ словомъ, удружитъ въ самую препорцію.

Спросишь иной разъ у самаго отчаяннаго захолустника, почему онъ не направится въ Аулье-ату и думаешь: не знаетъ-поди новоселъ про нее, такъ какъ и у насъ въ печати свѣдѣній нѣтъ.

А онъ вамъ и пойдетъ, пойдетъ прописывать.

— Не способно, потому тамъ; къ примѣру, лѣсъ весь на горахъ; никакъ его оттедова не приспособишь. Приходится стоить изъ сырцоваго камня, а мы къ эвтому не привышны. Опять же жара. Три тыщи верстъ… Степъ голодная верстъ на двѣсти. На телѣгахъ не способно: по ступицу верстъ восемьдесятъ ѣхать надо, ежели прямо, значитъ. Хлѣбъ тамъ опять поливной. А намъ кубыть такъ-то не сподручно: куды лучше, какъ Богъ поливаетъ самъ, безпокойство одно. Неудовольствіе то еще, что работишки нѣту никакой: сутки отломаешь, а онъ-те пятакъ въ зубы, — хошь не хошь, получай.

— Зато отъ податей освободятъ; еще на обзаведеніе четвертную даютъ. Жатва два раза въ годъ. Сады, бахчи, фрукты…

— Знаемъ, знаемъ. Да кубыть не ловко. Нехристь народъ!

И опять начнетъ расписывать: и арыковъ мало, и воды нехватка, и дерутся изъ-за орошенія, и хлѣбъ дешевъ — и все, и все. И отколѣ столько знаніи, столько довольно вѣрныхъ свѣдѣній у сѣраго человѣка, которому до сихъ поръ все казалось темно за предѣлами своей деревенской околицы?

Оренбургъ все это сдѣлалъ.

— Онъ-те образуетъ; онъ-те въ линію выведетъ; онъ дастъ пить, такого духу вгонитъ, — въ вѣкъ вѣковѣченскій помнить будешь; по всѣмъ статьямъ закона ижицу закатитъ — во-какъ! За мое поживаешь, пропишетъ! Глаза на лобъ закатишь, какъ очумѣлый выбѣгишь, — таку науку взъереферятъ — на поди!.. говорили ошалѣвшіе отъ неожиданныхъ открытій новоселы про городъ.

Паука была не свой братъ и колотила новоселовъ плашмя по головамъ.

Ѣдетъ новоселъ и гадаетъ про вольную землю, про рай земной, про сытость, про безначальственное житье, про россійское Бѣловодье свое, а тутъ, глядишь, полиція привязалась, въ кутузку тащатъ, сотскіе теребятъ съ праваго и виноватаго; морозъ хлѣбушко побиваетъ; обчество, міръ честной въ дубье принялъ, земли нехватка, вода соленая, расейскій человѣкъ душу Богу отдаетъ ни за что, ни про что; работы никакой не отыщешь, и надо всѣмъ этимъ простерла свою властную руку повальная голодуха, новосельская смертонька и мужичья хворобушка, которая нѣтъ-нѣтъ да и привяжется то къ тому, то къ другому великорусскому пахарю, подведетъ животъ, высушитъ дюжія руки, разольется немочью по загорѣвшему тѣлу, ударитъ въ холодъ и жаръ, подкоситъ выносливыя ноженьки и уложитъ надолго ревизскую душу на солому, въ грязной, холодной и курной избенкѣ.

А полоска лежитъ въ это время непаханная, небороненная.

Ребятишки воютъ съ холода, съ голода. Лошадки сходятъ одна за другой съ кислыхъ травъ вольнаго края. Одеженка ползетъ врозь. Половина имущества отыскиваетъ помѣщеніе у деревенскаго кулака. А горе ростетъ да ростетъ. Крѣпнетъ оно, замѣсто мужика, въ мужичьемъ Бѣловодьѣ.

Тяжела новосельская наука! охъ, какъ тяжела!

VI.

Волей-неволей приходится считаться съ этими трудностями, и новоселы, по возможности, дѣлятся всѣмъ запасомъ свѣдѣній, отговариваютъ ѣхать въ ту сторону, въ которой потерпѣли крушеніе ихъ землеройныя упованія, сообщаютъ все, что видѣли и слышали.

Но бываетъ и иначе. Вся рознь, весь расейсісій разладъ и человѣконенавистничество поднимаются въ душѣ неудачнаго сибирца. Горе обойдетъ его со всѣхъ сторонъ и лишитъ чуткости къ несчастью ближняго. Неудача пришибетъ человѣка, лишитъ его разума, вымотаетъ всю душу, и новоселъ озвѣрится, озлобится и на міръ Божій, и на сермяжное человѣчество.

— Пропадайте вы пропадомъ! Ищите землю сами! Не однимъ намъ горевать да въ нищенки идти. Понюхайте сами сибирскаго житья.

И хлестнетъ лошадей.

Иной разъ сами новоселы крайне недовѣрчивы къ возвратнымъ искателямъ лучшей жизни. Они обойдутъ ихъ далече, только бы не встрѣтиться и не разговориться. И безъ того сердце обливается кровью, а начнутъ обратные сибирцы жалиться, — совсѣмъ тошно станетъ. Подкатитъ подъ ложечку, защемитъ землеройное сердце, сдавитъ въ тиски Новосельскую душу — и свѣтъ не милъ, съ овчинку покажется, и внутри заходитъ ходенемъ черная думка: «куда дѣнемся? что съ ребятками станетъ? Ой, лишечки мнѣ! Ой вы, горькіе сиротинки!..»

Хмурая туча повиснетъ надъ ватагой. На бабъ не глядѣлъ-бы, такъ и взвоютъ: и зачѣмъ-то онѣ на свѣтъ породились! И лихая бѣда брызнетъ изъ глазъ потокомъ горючихъ бабьихъ слезъ.

И ватага оцѣпенѣетъ отъ ужаса. А сибирцы все говорятъ, говорятъ. Говорятъ ихъ изможденныя лица; говорятъ грязныя лохмотья; разсказываютъ про Сибирь и про житье вольное вспученные животы и распухшія ноги, пораженныя зіяющими язвами.

— Половина ворочается. Всѣхъ прикончили.

— У меня мужъ умеръ.

— У меня жинка.

— У меня шестеро ребятъ пошло; вотъ ёдной остался…

— Три гроба въ дорогѣ везли. А пріѣхали — десятокъ свалился. Перехворобали всѣ — не въ счетъ.

— Вона — нога-то кака! протягиваютъ отказавшуюся отъ переселенія на новыя мѣста ногу.

— А одному варнаки голову снесли — наотпрочь: лишня показалась. Какъ звѣзданетъ, такъ и покатилась,

И еще, и еще надбавятъ сибирскихъ страховъ. И страхъ заползетъ подъ крестьянскую подоплеку, проникнетъ подъ мужичьи черепа. И встанутъ волоса отъ ужаса.

— Ой, матиньки! ой, батиньки! Горенько тяжкое! Что станется? Погибли наши животики! Душенька прочь пошла!

Хмурятся мужики, рыдаютъ болѣзныя бабенки. И день — не день, и солнце красное будто затупилось.

А сибирцы не унимаются. Умѣютъ они тянуть жилку за жилкой изъ крестьянскихъ костяковъ. И ударятъ въ «семьдесятъ семь жилъ» человѣка эти печальйыя слова.

Все, все пошло прахомъ: и вольный край, и земли свободныя, тучныя, и вольготная жизнь по мужичьимъ простецкимъ уставамъ, и довольная сытость, и ребячье молочишко, и бабьи льны.

И нѣтъ его, свѣтлаго, чуднаго счастья. Легкимъ паромъ поднялось оно къ облакамъ и утонуло въ безпредѣльной синевѣ неба, И лишь тогда, когда предстанутъ они, сирые, голодные, въ отрепанныхъ одеждахъ, съ грубыми земляными лицами, мужичій Богъ соберетъ это, разлетѣвшееся паромъ, счастье, и устроитъ имъ вольное мѣсто съ роскошными садами, зеленымъ ковромъ и тучными пажитями…

VII.

Любопытнаго человѣка встрѣтилъ я на стоянкахъ. Онъ — изъ переселенцевъ. Пріѣхалъ сюда уже давненько, да и зажился въ городѣ. Успѣлъ составить нѣсколько товариществъ по арендѣ земель. Сядетъ гдѣ-нибудь на землѣ, соберетъ товарищей, поживетъ нѣсколько времени съ ними, уладитъ Новосельскія дѣла, а самъ снова въ Оренбургъ, — новыхъ товарищей улавливать и снова на землю садить. Бойкій такой мужиченка, смышленый притомъ. Я подумалъ, кулакъ, да сколько ни присматривалъ, кулаческихъ сноровокъ нѣтъ у него, а просто-на-просто — коренной землерой. Дѣйствительно, — впрочемъ и онъ не отрицаетъ, — набравши товарищей, онъ беретъ съ нихъ и могарычъ, и небольшія вкупныя деньги, но переселенцы не жаловались на него: гдѣ сыщешь безсребренника расейца, не избалованнаго сермяжнымъ богачествомъ?

Безпрестанно толкался онъ у переселенцевъ, на становищахъ. Какъ выйдешь, бывало, на площадь, онъ ужъ тутъ, стоитъ, «точитъ балясы», разсуждаетъ; то къ той, то къ другой партіи подойдетъ, все разсказываетъ про что-то. Вокругъ соберется цѣлая куча народу, всѣ послухать идутъ къ нему, и всегда онъ соберетъ много новоселовъ; цѣлый день торчитъ на стоянкѣ и все разговариваетъ, разспрашиваетъ, толкуетъ. А новоселы уши развѣсятъ, обступятъ его со всѣхъ сторонъ.

— Что, думаю, за человѣкъ такой сыскался?

Подошелъ. Слушаю. А малый руками жестикулируетъ, всхлопывается по ляжкамъ и рѣчи все ведетъ.

— Вы, говоритъ, это про банку? Это вѣрно. Банка для нашего брата вобче открылась, помбгнуть намъ царь хочетъ. Тамъ что про казенныя земли говорятъ, — званія не стоитъ разсуждать, потому казенная земля однимъ дворовымъ да николаевскимъ нарѣзывается, а по нашему положенію это не можно. Намъ только купчую, вишь ты, можно.

— Баютъ, обмѣнять станутъ которую, значитъ, землю мы на старинѣ бросили, столько здѣсь козна нарѣжетъ.

— Врутъ. Не вѣрь, умная голова, ни на эстолечко вѣры не давай. Брешутъ, вотъ-те святъ.

— А-а! И отъ киргизъ не отойдетъ?

— Эвто неизвѣстно. Законъ еще не вышелъ.

— Вотъ она линія-то какая!

— А теперь, значитъ, валяй по купчимъ. Козна сто двадцать пять рублевъ на душу выдаетъ. Платить тридцать лѣтъ по 7 ¹/₂ копѣекъ съ каждаго цѣлковаго. Всея плата такъ и выйдетъ.

— А что, поштенный, баютъ, кто у барина купитъ, да въ строкъ не уплатитъ, баютъ, помѣщикъ въ крѣпость запишетъ, и будутъ тѣ мужики опять барскіе?

— Закону не вышло, Не знаю.

— Вышелъ, сказывали. Только попридержали и говорить мужикамъ заказали. Бары скрыли.

— Все брехаютъ. Ежели ты свою линію исполняешь, никто ничего не сдѣлаетъ.

— Баютъ, въ тюрьму сажать будутъ.

— Н-ну!

— Баютъ, барамъ продавать станутъ.

— Нѣту такого закона, говорю вамъ. Ужъ я знаю. Вона, сколько на землю посажалъ. Никого не продали.

— Ну, какъ-же теперича въ банку-то?

И свѣдущій мужиченка разсказываетъ ему попорядку, гдѣ стоитъ банкъ, какъ выдаютъ, какое обязательство надо сначала написать, какъ условіе составить.

— Ты, допрежъ того, землю облюбуй, а опосля приходи. Чиновникъ напишетъ все. Денегъ только купцу не давай, неравно надуетъ, въ зубы, небойсь, не посмотритъ, облапошитъ въ самый разъ, пикнуть не успѣешь, какъ карманъ наотпрочь оторветъ. Здѣсь народъ-отъ — ухо!

— Ну, а какъ-же на башкирскую-бы попасть?

— А эвто особь статья. Съ тѣмъ еще строже надо, потому сегодня онъ съ тобой — блинъ масляный и планты подаетъ, и по рукѣ тебя хлопаетъ, а завтра землю опять вдругорядь продалъ, денежки и съ тебя, и съ другого, и съ третьяго сгребетъ. А потомъ сядетъ на кобылу да и слѣдъ простылъ, поминай, какъ звали. Мош-шенникъ на мошенникѣ сидитъ, воръ на ворѣ. Тутъ ужъ, братъ, вотъ-какъ завинти, вотъ-какъ загвозди, да то — сбѣжитъ, какъ пить дастъ, надуетъ.

— Ну, какъ-же? Можно все-таки?

— Можно! коли нельзя! Только надо и имъ подпустить туруса. Пока, значитъ, дѣло идетъ, все ихъ и масли, и масли. Въ трактиръ веди, халаты дари, обойди ихъ — вотъ-какъ! Ну, они тебѣ сами въ глотку покотятся. Тутъ изъ нихъ все сало хоть выжми, уважитъ.

— А-а!.. Поди-жъ ты!

— А то никакихъ способовъ нѣту. Разъ тутъ однова какъ липку ободрали семей тридцать. Взнесли онѣ денежки, да и думаютъ — по расейски. А башкирье-то профинтили ихъ да другому и продали. Тѣ хвать-похвать, а землю-то другіе ужъ пашутъ. Они къ начальству. А начальство и говоритъ: «сами дураки; своей головы къ вашимъ плечамъ не приставишь; впередъ, говоритъ, умнѣе станете». Ну, ума-то они не нажили, захватили пожитки да махать въ Расею. Ревутъ, сердечные. Да и недаромъ: женъ, ребятъ позакладали да на новую землю пошли, а новая-то земля и ощетинилась — во-какъ! А вдругорядь, такъ такъ влѣзли; что надо-бы лучше, — нельзя. Ходакъ-то смекнулъ дѣло и повелъ линію: сегодня поитъ, завтра поитъ-кормитъ. Безъ мыла влѣзъ… Башкирье-то приговоръ составили, что и съ надѣловъ сойдутъ со своихъ. А надѣлы-то — прямо золотое дно. Ушли на лядины да плѣни, а землю-то мужикамъ. Пріѣхалъ членъ. «Вы, говоритъ, смерть на себя кличете, съ надѣловъ сошли, переселенцамъ добро отдали». А они ничего, пьютъ-ѣдятъ, всѣмъ поступились, безъ мала въ нашу вѣру не перешли, — поганые! Вотъ какъ обошли ихъ наши-то! А потомъ какъ почали прижимать, какъ почали. «Ой, бо-ёй!» кричатъ. Бачки да нѣтъ, матки да нѣтъ, хлѣба да нѣтъ, кумызъ да нѣтъ, ой, бо-ёй! давай, бачка, хлѣба!" Дадутъ ему пудовку. А онъ за нее пять дней работаетъ, лѣсу навезетъ на избу, какъ есть, въ пору. Съ тѣхъ поръ какъ поѣхали, все и ѣздятъ.

Въ рядахъ загоготали. Всѣмъ было любо и радостно, что нехристя такъ подкузьмили расепскіе люди.

А между тѣмъ свѣдущій человѣкъ все разсказываетъ и разсказываетъ. Сообщаетъ онъ, что «законъ вышелъ», чтобы постороннему человѣку у башкиръ землю не покупать, что можно купить лишь обществу. Поэтому надо сначала арендовать на 12 лѣтъ, а тутъ-же контрактецъ съ башкирьемъ заключить о покупкѣ. Подать надо въ палату прошеніе о припискѣ и образованіи общества. А тамъ ужъ все уладится, и можно землю укупить.

Новоселы слушаютъ, глазомъ не смигнутъ и слова не проронятъ. А тотъ все расписываетъ да расписываетъ. Такъ онъ имъ расписалъ въ ту пору, что любо-дорого. Иной приставленный чиновникъ не выложитъ этакъ всего по порядку: то полѣнится, то самъ не знаетъ. А свѣдущій человѣкъ набрался ума-разума и отъ захожихъ людей, и отъ возвращающихся новоселовъ, и отъ того-же чиновника, да и самъ побывалъ въ передѣлкахъ, — не даромъ долго живетъ въ вольномъ краѣ. Изъ себя онъ внушительный такой, борода большая, самъ плотный и одѣтъ справно, — какъ есть умственный деревенскій крестьянинъ. Выбралъ онъ себѣ такую линію, и ведетъ ее до конца. Только и толшится на стоянкахъ да размазываетъ про новыя земли да вольный край, про порядки незнакомые, въ которыхъ въ пору запутаться и самому умному землерою, а не только такому, кто дальше своей околицы и свѣта не видалъ. Онъ и въ трактиръ съ новоселами сходитъ, и прошеніе составитъ, и укажетъ постоялый дворъ, наведетъ на свѣдущаго человѣчка, укажетъ, гдѣ выгоднѣе сѣно купить, гдѣ продать вещь, выложитъ передъ расейскими всѣ участки, на которыхъ можно поселиться, самъ не прочь сбить новую партію и арендовать или укупить землю. Онъ на всѣ руки, и новоселы жмутся къ нему, вѣрятъ, что «съ бухты-барахты», т. е. зря, человѣкъ этотъ за дѣло не возьмется, что такъ онъ «по божецки» только поступаетъ, хотя и себя, разумѣется, не забудетъ. Новоселамъ это, впрочемъ, и понятно, и они оправдываютъ его: кто-же даромъ для новоселовъ работать станетъ? Такой ужъ народъ новоселы. Разсказывала одна партія эпизодъ. Пріѣхали они на станцію, подошелъ къ нимъ городской какой-то. Тары да бары, какъ живете? куда ѣдете? и все такое. Поѣзду отходить ужъ надо было. И говоритъ горожанинъ: — «ну, мужички, давайте денегъ». — «За что?» — «Да какъ-же? я разговаривалъ съ вами». За разговоры даже съ новоселовъ требовали. Такъ какъ-же ихъ помощнику безъ побора обойтись? Это даже и новоселамъ непонятно.

VIII.

Пишу я не въ порядкѣ; пишу такъ, какъ что вспоминается. Вотъ ужъ три года я толкаюсь среди новоселовъ; составлялъ я до десятка самыхъ разнообразныхъ программъ для опросовъ. Выходя на новосельское становище, я каждый день былъ твердо убѣжденъ, что стану спрашивать о томъ то и о томъ то. Каждый разъ собирался записывать однѣ цифры; но лишь только входилъ въ эту толпу, расположившуюся на обширной площади, меня охватывало это хаотическое смѣшеніе языковъ, фигуръ, переднихъ и обратныхъ; порядокъ снова пропадалъ; программа забывалась; новоселы быстро перебивали меня и въ концѣ-концовъ мы заговаривали безъ программъ, безъ системъ. Окружала толпа и начинала безъ умолку разговаривать про то и про се. И теперь вотъ, когда я пишу эти замѣтки, этотъ дневникъ своего рода, меня обступаютъ снова эти разрозненныя явленія. И я задаю себѣ вопросъ: зачѣмъ ихъ сводить къ одному знаменателю? Зачѣмъ подгонять подъ систему? Зачѣмъ, наконецъ, вводить беллетристическую фабулу? По поводу такихъ же замѣтокъ, уже напечатанныхъ, мнѣ пришлось читать отзывъ, что въ нихъ нѣтъ цѣльности и выдумки, и это ставили мнѣ въ счетъ. Я съ большимъ удивленіемъ прочелъ это. Лучше ли было бы, если бы я ввелъ въ свой дневникъ выдумку и фабулу? Зачѣмъ она? Я веду дневникъ сѣрыхъ наблюденій, и говорю лишь о томъ, что видѣлъ, и «пересказываю» то, что слышалъ. Каждая моя глава есть беллетристическая тема; кому охота есть, пусть дополнитъ выдумкой; мнѣ она не нужна. Отъ меня требуютъ цѣльности; но ея дать я не могу: три года — короткій срокъ, и у меня самого нѣтъ цѣльности представленія о томъ громадномъ явленіи народной жизни, которое именуется переселеніемъ. Переселеніе даетъ массу фактовъ, но эти факты часто противорѣчивы; и одно изъ средствъ изображенія «цѣльнаго», это самому переселиться на новыя мѣста; но и это не будетъ законченной картиной, такъ какъ одно переселеніе составляетъ ничтожную единицу въ общей Новосельской жизни. Я рѣшительно предпочелъ мой способъ изложенія въ очеркахъ и «пересказахъ». Моя совѣсть въ этихъ «пересказахъ» остается чиста. Болѣе изящная форма можетъ испортить сущность, а она то и важна въ такомъ новомъ дѣлѣ, какъ переселеніе. Въ другомъ мѣстѣ я займусь систематизаціей. Одна часть матеріаловъ уже готова къ печати, другая готовится. Но уже эти пробы ясно доказали мнѣ, что такое разностроннее явленіе, какъ переселенческое движеніе, по своему существу, не укладывается въ систему: возьмете ли вы экономическую часть, она не даетъ вамъ той картины, которую можетъ воспроизвести очеркъ. И это повторяется безпрерывно. И я выбралъ путь: лучше пожертвовать цѣльностью, которая недостижима, и записать все, что удалось видѣть.

Вотъ здѣсь, на этой просторной площади скопились всѣ сермяжные мечтатели. Въ ихъ головахъ вертится такая разнообразная сумма желаній, намѣреній и плановъ — какъ ихъ соберешь въ систему? Они расплылись. На словахъ они выражаются лишь одной частью. Какія думы и какія мечты осаждаютъ этихъ землеройныхъ людей, — какъ угадаешь? Онѣ различны и велики, какъ велика и различна русская земля. Какъ соединишь въ одну аморфную или типическую единицу вотъ этихъ живыхъ и остроумныхъ хохловъ съ неповоротливыми вятичами? Какъ соберешь въ цѣлую картину бѣлоруссовъ, колонистовъ и самыхъ истыхъ землеройныхъ пахарей Тамбовской или Курской губерніи? Нѣтъ, я самъ отказываюсь отъ этой мысли. Пусть придетъ мощный художникъ, охватитъ вдохновеннымъ взоромъ эту бушующую, шумную, говорливую громаду, прикуетъ ее къ своему полотну и выворотитъ наружу эту землеройную душу, которая скрывается подъ посконной рубахой. Тогда лишь мы будемъ удовлетворены. А до тѣхъ поръ удовлетворитесь этими блѣдными очерками.

IX.

Идетъ расейскій людъ на переселеніе, идетъ въ вольныя земли, въ просторный, слободный край; идетъ не семействами, деревнями цѣлыми, идетъ цѣлой сермяжной Расеей; идетъ не одинъ и не два года. И много копошится желаній въ головѣ; много думъ бродитъ въ Новосельскихъ головахъ. Одни идутъ только за корочками, другіе за богачествомъ, за землей, за скотинкой. Одни желанія скромны, какъ скромна Новосельская дерюга на плечахъ; другія ходятъ выше облака ходячаго и выше лѣсу стоячаго, и подогнать ихъ къ одному знаменателю и въ точныя статистическія клѣточки — дѣло мудреное.

Много есть до мужика охочихъ напастей, тянутъ онѣ свои длинныя лапы къ его тѣлу, высасываютъ изъ него соки и надрываютъ землеройную душу землеройными страданіями, подчасъ вовсе непонятными намъ, людямъ города. Скорбно ударяютъ эти мужичьи муки по мужику. Падаетъ скотинка, не успѣешь справить новую, снова упала, глядишь. Какъ непонятно намъ это осиротѣніе землеройнаго человѣка; мы всячески пытаемся объяснить это лишь экономическими причинами; сейчасъ выведемъ на сцену цифры, вычислимъ и — успокоимся. А мужикъ не знаетъ этихъ стройныхъ выкладокъ и вычисленій, мечется, реветъ, падаетъ о-земь, и страшное горе заползетъ къ нему въ душу и со смертью тщедушной телушки или кобылешки, смотришь, разстроилось цѣлое хозяйство и самъ хозяинъ запилъ или захворалъ.

Тѣснитъ мужика болото въ надѣльной землѣ, напираетъ на него гора, дали ему лысину на хребтѣ, съузился надѣлъ до кошачьей шкуры, перестала земля «рожать», явились полчища сусликовъ, налетѣла саранча и кобылка, тѣснитъ и прижимаетъ къ стѣнѣ деревенскій міроѣдъ-кулакъ, изобиждаетъ рендаторъ, ростутъ арендныя цѣны, пускаютъ помѣщики на отработки, дуритъ начальство, тѣснитъ волость, дюже недоимки гонятъ, доходность съ земли понизилась, заработки сократились, промыслы упали, льны не выходятъ, посадилъ баринъ въ трясину, обрѣзали «подъ чистую», воды нехватка, водопои худы, замучили штрафы, подперла барская латифундія деревню, нѣтъ лѣсу, нѣтъ дровъ и топлива, заливаетъ рѣка, зябитъ хлѣбъ, дорожаетъ мука, власти съ попомъ всѣ надѣлы скупили, замедлился передѣлъ, негдѣ телушку привязать, не на чемъ скотину водить, одолѣли пожары, дождей не живетъ въ мѣстности, хворобаютъ ребятки въ болотѣ, надоѣло на фабрику ходить да по городамъ въ кормилицахъ да въ дворникахъ жить, лишило солдата земли обчество, вообще испужался чего-то вдругъ, сразу, картошка пріѣлась, захотѣлось пшеницы отвѣдать, запало въ умъ поискать за своей деревенской гранью мужицкаго счастья, не ужился влазень съ тещей, не прикрылъ своимъ крылышкомъ незаконнорожденнаго міръ, пошла жена въ разгулъ, замоталась въ столицѣ, съ отцомъ не поладилъ… глядишь, и собрался человѣкъ на переселеніе, заколотилъ избушку, взялъ горсточку земли и отправился пытать мужицкое счастье, гдѣ оно живетъ и гдѣ само къ новоселамъ въ лапу лѣзетъ.

И идутъ новоселы-мечтатели въ вольную землю. Земли тамъ много. Сибирь — матка, для всѣхъ мѣста хватитъ; всѣмъ дерюжнымъ искателямъ крестьянской лучшей доли она отведетъ краешекъ, гдѣ утѣсненія не существуетъ, скотину водить можно, податя не тяжелы, нѣтъ фабрикъ, портящихъ деревенскій «молодяжникъ», лѣсу — сколько хоть, и объѣздчиковъ въ лѣсу нѣтъ, и штрафовъ не берутъ, и начальство милостиво. Таковы эти мужичьи планы. Мрутъ новоселы въ пути, какъ мухи; свершаютъ длинныя путины, идутъ по болотамъ, по трясинамъ; ѣдутъ въ погоду и въ не погоду; мучатся, заболѣваютъ, голодаютъ-холодаютъ; все приносятъ въ жертву новымъ землямъ и все ѣдутъ и ѣдутъ…

X.

Проѣхали вятичи черезъ Оренбургъ. Народъ вялый, недужный. Собралось много повозокъ, и всѣ спрашиваютъ про какой то невѣдомый край.

— Гдѣ тутъ, почтенный, дорога на Куканъ-Мараканъ?

Всѣ имъ въ одинъ голосъ отвѣчаютъ, что никакого Кукана-Маракана нѣтъ и въ поминѣ, что, навѣрно, кто-нибудь обманулъ ихъ или они сами перепутали.

— Есть Куканъ-Мараканъ. Хорошо мы эвто дѣло знаемъ. Садчики наши тамъ живутъ ужъ два года; отписали намъ: поѣзжайте-де въ Куканъ-Мараканъ. Въ Лембурхѣ дорогу вамъ укажутъ.

— А письмо то садчиковское гдѣ? спрашиваю.

--; Да, вишь, потеряли, грѣхъ какой!

Бился я, бился. Никакъ не могъ имъ опредѣлить, какъ имъ ѣхать. А горю надо бы пособить. Спрашиваю, что садчики прописали имъ.

— Да они прописали вѣрно. Лежитъ, говорятъ, башкирская волость. По одной сторонѣ деревня нехристіанская, по другой сторонѣдеревня нехристіанская, а посерединѣ они, садчики, живутъ. Рѣчка, вишь, бѣжитъ какая-то. А по рѣчкѣ этой они, наши садчики, строятся. Только лѣсъ еще привезли. Не знаешь ли, поштенный, уважь, разскажи ты намъ, какъ евонную землю сыскать — Куканъ-Мараканъ прозывается.

Говорю имъ, что много здѣсь бакширскихъ волостей, много смежныхъ нехристіанскихъ деревень, много рѣчекъ и строится много народу.

— Вишь ты, грѣхъ какой! Много?! Прописано намъ: Куканъ-Мараканъ. Сдѣлай милость, поспрошай кого-ни-на-есть. Може, знаютъ Куканъ-Мараканъ. Слышь, посередкѣ стоитъ, и рѣчка течетъ, и строятся.

— Вы кто такіе? спрашиваю.

— Вячкіе. Вятку-губерню знашь?

— Отчего же вы ѣдете?

— Съ житья худого. Вонъ у васъ благодать. А у насъ овесъ то полтора рублика. Пожри тутъ скотинка то. Эку гору деньжищевъ надо. А вокругъ-те лѣсъ. Деньгу заробить не съ чего. Пять лѣтъ хлѣбъ не родится. Кору ѣдимъ. Поскоблимъ, да сваримъ: Брюхо то эво-какое распоретъ, — ни ходить, ни сидѣть. Ошшо только помирать. Батько померъ, жана померла. Поросята только остались. И на землю никто не льстится. Лежитъ косяками, никто не зарится. По сторонамъ самовольную ревизію сдѣлали, а намъ и дѣлить не хотда. Что въ ей проку, въ лядящей? Только и занятья — лыки деремъ, лапти плетемъ, рогозы. Озеры да рѣчки купчи сняли. Рыбы ловить нельзя, вишь. Сперва въ лѣсъ стрѣлять ходили, — бѣлка вывелась. Нѣту ни синь пороха. Ободья гнули, сосѣди отбили. Ложки дѣлать стали, — не беретъ никто. А подати подавай. Откуда ихъ взять? Родить, что ли, прости Господи! Вотъ, и разбѣжались. Кто въ работы пошелъ, кто на новыя земли. Вотъ, какъ загромыхали вячкія повозки — ужасть! Всѣ поѣхали. И мы послали садчиковъ. Два года — какъ въ воду канули. Ничего не пишутъ. Мы думали: померши. А тутъ письмо, ѣдьте, Куканъ-Мараканъ открылся! Собрались да поѣхали.

Эти новоселы казались совершенно убитыми. ІГи веселости, ни бодрости духа, которую способны вдохнуть новыя земли, на вятичахъ замѣтить было невозможно. Пятилѣтняя голодовка оказала свое дѣйствіе. Всѣ они онѣмѣли, обросли и выглядѣли какими-то медвѣдями, въ противоположность шутливымъ и веселымъ южанамъхохламъ, стоявшимъ тутъ рядомъ.

Вятичи спросили ихъ, куда они ѣдутъ.

— На участокъ. Строиться идемъ.

— Рѣчка есть?

— Вдоль рѣчки.

— Деревни башкирскія есть?

— Есть.

— А по середочкѣ вы строитесь.

— По середочкѣ.

— Не этта-ли и наши садчики? Ребята, запрягай лошадей, поѣдемъ за ними.

Хохлы отправились; вятичи за ними.

Конечно, они не найдутъ своего Куканъ-Маракана. Но размышлять они были уже не способны. Вятская природа вышибла изъ нихъ весь здравый смыслъ…

И такихъ куканъ-мараканцевъ мнѣ пришлось видѣть не мало. На ряду съ типами умственныхъ деревенскихъ людей, идутъ и эти мараканцы. Какія-то неисповѣдимыя судьбы выталкиваютъ ихъ съ насиженныхъ мѣстъ; они затериваются въ потокѣ одушевленнаго народнаго движенія и погибаютъ массами, не зная, куда идти, и не вѣдая, гдѣ этотъ мужичій эдемъ, гдѣ, вмѣсто вальковъ, бабы употребляютъ сазановъ и выколачиваютъ ими бѣлье, а широкій просторъ неоглядныхъ полей ползетъ въ руки мараканцевъ.

Гдѣ скрываются и куда уходятъ эти простаки переселенія, трудно сказать. Сибирь и наша степь заметаетъ ихъ слѣды. Голодающія деревеньки разбредаются безъ порядка и дѣли; даже самыя семьи разрозниваются, и одни члены домохозяйства начинаютъ новое существованіе гдѣ-нибудь въ «Томи», другіе — въ Ташкентѣ, третьи — на Амурѣ. Какъ вѣтеръ гонитъ тучи саранчи по своей волѣ, куда захочетъ, такъ разлетается дымомъ деревенька, державшаяся на мірскихъ устояхъ. Но съ годами эти устои шатались; зябилъ хлѣбъ; земля отказывалась работать на деревенцевъ, и сила, объединяющая міръ и дающая ему крѣпкое единство, отлетала. Буйный вѣтеръ разбрасывалъ членовъ этого міра и разъединялъ ихъ; масса гибла безцѣльно, лишенная оплота и дружной защиты, и на алтарь нашего деревенскаго неустройства приносились новыя и новыя жертвы куканъ-мараканцевъ.

XI.

Особенно много ныньче пріѣхало изъ одного уѣзда, въ которомъ одинъ крупный землевладѣлецъ развелъ свекловицу; не столько хлѣба родится, сколько ея. Стѣснила она крестьянъ, подперла вотъ-какъ, только держись. Разлѣзлось свекловичное царство, убило крестьянское хлѣбопашество, убило всякій деревенскій починъ. Свекла да свекла, и жизнь крестьянская вся свелась къ этой свеклѣ. Всѣ міряне стали свекловичниками, и нѣтъ ужъ среди нихъ обыкновенныхъ мірянъ хлѣборобовъ. Поработила себѣ свекла пахаря, поработила его такъ, что ни взадъ ему, ни впередъ двинуться нельзя.

— Двинься-ка, говорятъ новоселы, она-те, свекла-то, покажетъ. Вотъ она, гдѣ сидитъ намъ (слѣдуетъ указаніе на загривокъ). Не пущаетъ насъ свекла, поди-жь ты. Ну, подумай ты: — свекла! Званія не стоитъ свекла! А попробуй подняться, приростетъ къ тебѣ эта самая свекла, и въ жизть тебя отъ себя не пуститъ.

— Да какъ-же это такъ? изумитесь вы.

А новоселъ вамъ отрапортуетъ, что доподлинно свекла — сила, и она мѣряется съ новоселомъ-мечтателемъ на всей линіи и всегда поборетъ его.

Слышалъ, можетъ быть, читатель, что цѣлыя общества, цѣлыя волости и округа переселяются отъ суслика да отъ кобылки. Новоселы изъ Астраханской губерніи и съ юга сплошь и рядомъ заявляютъ вамъ о такой причинѣ.

— Все ничего-бы, и житье хаять нельзя. Сусликъ сгубилъ. Кобылка согнала.

Фактъ этотъ, комическій самъ по себѣ, представляетъ потрясающій душу драматизмъ въ переселеніи. Новоселы отъ кобылки и суслика несутъ неисчислимыя жертвы, мрутъ, погибаютъ, болѣютъ, нищаютъ и разоряются. Тутъ нѣтъ мѣста комизму, и новоселъ, повѣствующій вамъ, какъ его прогнала кобылка съ сусликомъ, не улыбнется, не разсмѣется, и въ тонѣ его разсказа вы увидите легко, какъ тяжело досталась борьба, какъ ужасно было бѣгство и какъ непросвѣтно темно грядущее этихъ пораженныхъ армій русскихъ землероевъ. Война разбила ихъ жизнь, поля голы, какъ послѣ великаго нашествія, дороги усѣяны бѣглецами, а заволжскій путь — Новосельскими могилами.

Нѣтъ, здѣсь не можетъ быть смѣха!

Мудритъ природа надъ расейцемъ, покоряетъ его вездѣ. Морозъ ударитъ, пескомъ пашню заноситъ, ничтожное болото, которое безъ труда можетъ быть высушено, тѣснитъ надѣлы, — глядишь, открылось переселеніе, и новые края принимаютъ расейскій народъ и защищаютъ отъ такихъ напастей, которыя могли-бы быть обойдены, будь нашъ пахарь маленько посильнѣе. Безъ средствъ, безъсилы, онъ качается на русской нивѣ, какъ былинка, и сусликъ съ кобылкой безъ труда выгоняютъ его съ насиженныхъ мѣстъ отыскивать иное пристанище, про которое не развѣдала кобылка съ сусликомъ.

И вотъ, ко всѣмъ этимъ напастямъ присоединилась еще свекла. Кобылка съ сусликомъ все-таки живой врагъ, — съ нимъ надо считаться. А тутъ выросла для цѣлаго уѣзда особая каверза, въ видѣ безгласной и недвижимой свеклы. Пришла эта свекла и побѣдила расейцевъ.

— То-ись вотъ какъ пришлось, надо хуже, да нельзя. Жизни не рады стали. Дѣваться некуда. Ни отойти, ни отъѣхать. Держитъ насъ свекла, схватила вотъ этакъ и не пущаетъ, хоть реви. Поѣхали мы, урвались вотъ, такъ не повѣришь: провожаючи насъ, все село ревмя-реветъ, свекла, вишь, не пущаетъ.

Это замѣчательно бѣдныя партіи. Онѣ не могли воспользоваться даже пониженнымъ желѣзнодорожнымъ тарифомъ, на чугунку денегъ не стало, такъ и ѣхали все время «на гужахъ». Обѣднѣніе страшное. Въ повозкахъ совсѣмъ пусто. Остаться въ Оренбургской губерніи они не могли, потому что для покупки земли черезъ крестьянскій банкъ приходится вносить доплаты, а михайловцы и другіе изъ того-же Б--цкаго уѣзда крестьяне дошли христовымъ именемъ, въ ногахъ валялись, прося пособія. Власти оренбургскія разрѣшили имъ собирать милостыню, чтобы доѣхать до даровыхъ земель, ѣсть буквально было имъ нечего. Они Христомъ-Богомъ вымаливали работы здѣсь.

XII.

Ѣдутъ новоселы отъ самыхъ разнообразныхъ причинъ. Свести ихъ къ одному источнику очень трудно. Въ одномъ мѣстѣ малоземелье пришибло землероя; въ другомъ садочки плохо разводятся; въ третьемъ рыбки бы надо. Самыя разнообразныя для всѣхъ причины.

Но среди всевозможныхъ причинъ необходимо выдѣлить характерную для Расеи, это — вліяніе передѣла. Это одна изъ самыхъ интересныхъ причинъ; но ей обыкновенно въ вопросѣ о переселеніи отводятъ мало мѣста, тогда какъ мнѣ, какъ нарочно, съ ней то и приходилось безпрестанно сталкиваться.

Откуда бы ни шелъ новоселъ, разговоритесь вы о землѣ, онъ непремѣнно натолкнется на ревизію. Ревизія стала однимъ изъ самыхъ больныхъ мѣстъ послѣдняго времени. Каждый мужиченка ждетъ ее, не дождется. Чуть не тридцать лѣтъ прошло, а ревизіи нѣтъ. И мужики, дожидаючись, начали производить «самовольную ревизію», какъ характерно говорятъ они. Мѣстами этому содѣйствовала земская подворная перепись, которую крестьяне смѣшали съ государственной.

Мѣстами же «ревизіи» все еще нѣтъ. И вотъ, тамъ то наростаетъ неравномѣрность въ распредѣленіи земли: у малолѣтнихъ земли нѣтъ, у старыхъ — много. Стародушники повсюду ведутъ энергичную войну съ новодушниками. Мѣстами побѣждаютъ одни, мѣстами другіе. Сообразно съ этимъ на переселеніе уходятъ тѣ, у кого земли «нехватка». Если держатъ землю стародушники и передѣла не было, то идутъ въ новые края новодушники; если передѣлъ совершенъ, то тѣ изъ стародушниковъ, у которыхъ земли отрѣзали, отправляются изъ своихъ дворовъ, со старины. Въ томъ и въ другомъ случаѣ то тѣмъ, то другимъ жить на старомъ мѣстѣ станетъ «не причемъ», и они уходятъ. Но такъ или иначе переселеніе не прекращается, съ той разницей, что, при отсутствіи передѣла, новодушниковъ уходитъ гораздо больше, нежели стародушниковъ при statu quo ante.

Такой порядокъ вещей сталъ математическимъ закономъ общинной жизни. А такъ какъ въ той же общинѣ всегда существуютъ упомянутыя двѣ группы, то всегда совершается и переселеніе.

Эти распорядки необыкновенно интересны, и я сосредоточилъ свое вниманіе на этомъ предметѣ предпочтительно.

Ѣдетъ какая-нибудь партія. Видишь, — собрался деревенскій молодяжникъ, заводишь разговоръ, и узнаешь ту же подоплеку народной жизни.

— У насъ прямой бой происходитъ, такъ надо тебѣ и сказать.

— Какой же это бой?

— Битва, отраженіе! Кажинный день, почитай, сходка собирается. Одинъ другого перекричать хотятъ. Вишь, дѣло къ ревизіи подходитъ. Мертвыхъ душъ много накопилось, а молодяжникъ безъ душъ, вишь, живетъ все. Ну, развѣ это порядокъ, — самъ посуди, братецъ! Вѣдь, разбой чистой. У насъ Кузька-кривой одинъ, какъ перстъ, а ёнъ восьмью душами вертитъ, а паша семья шашнадцать чилэкъ, а полторы души міръ отвалилъ: на — владай! А гдѣ ихъ прокормить, шашнадцать то душъ, эво-ко шашнадцать глотокъ разинутъ, тутъ имъ прямо по калачу сразу, на одинъ жевокъ, брось, — не накормишь. А они — на полторы души! продовольствуйся! Прямо — смерть! Не диво потому, что битва кажинный день идетъ. Что ни день, — кровопролитіе.

— Неужто кровопролитіе даже идетъ?

— А то нѣтъ? Прямо разоренье пришло. Всѣмъ капутъ сталъ. Никому жить такъ нелестно. Да вишь ты и старики то сила, сдѣлать съ ними ничего не можно. Орудуютъ здорово. Войдутъ на сходку, ну, горланить. — «Эвто, говорятъ, не по закону. Въ законѣ что написано? Читалъ? А-а, не читалъ, такъ я те скажу. Написано тамъ, статья есть такая: ежели желаютъ ревизію, — дѣли землю, а ежели ревизіи нѣтъ, — всѣ владай по старому, супротивничать не смѣй, на то судъ есть». Вотъ и поди съ ними, одно — законъ да законъ. Сумнѣніе насъ брало. Ежели законъ такой вышелъ, — обождать приходится. Поспрошали мы того — другого, всѣ говорятъ — законъ да законъ. Тутъ видятъ наши молодцы, что противъ закона идти не приходится, а жить при этакой землѣ тоже не можно, наклались да поѣхали: способовъ больше никакихъ нѣтъ, смута одна, а толку нѣтъ, потому, баютъ, и въ законѣ такъ прописано, а не то и въ судъ угадаешь, неровенъ часъ. Плюнули на все дѣло, да съѣхали. Долго такъ времени прошло. Только на новой сторонѣ нашимъ сходцамъ не поглянулось, заворотили они оглобли на старожилье да и махнули къ намъ. Пріѣхали. А у насъ все еще смута кончиться не можетъ никакъ. Успросить у кого про законы нельзя, человѣчка такого не сыщешь, а старики все говорятъ: нельзя да нельзя. Бьемся мы и такъ, и сякъ. А дѣло на шагъ нейдетъ. И писарь нашъ не знаетъ, и попъ не вѣдаетъ. Пріѣхали эти сибирцы и толкуютъ: проѣхалидескать мы ни вѣсть сколько Расеи, и вездѣ, какъ поглядимъ, ревизію сдѣлали, только у насъ старики задержали. Никакихъ такихъ законовъ нѣту, чтобы, окромя ревизіи, землю дѣлить было нельзя. Спрашивали они, вишь, у чиновниковъ, у начальства разнаго, съ самимъ губернаторомъ разсужденіе имѣли, какъ-молъ эвто можно или не можно, къ примѣру но закону будетъ али не по правилу. Губернаторъ обнадежилъ: «дѣлите, говоритъ, ребятки, земля ваша, дѣлить можете, когда захочете, только ежели у васъ 600 душъ въ селѣ, то не меньше, какъ 400, должны приговоръ объ этомъ подписать». Обнадежилъ, что законъ такой есть и что старики зря болтаютъ. Переселенный чиновникъ въ Томскимъ тоже имъ утвердилъ: «дѣлите, говоритъ, съ Богомъ; никто препятствовать не можетъ». Ну, тутъ то мы и поднялись, значитъ. Старики сначала все свое: законъ да законъ, да потомъ уступили. Съѣздили куда-то старики, посовѣтовались и говорятъ; «землю дѣлить, дѣйствительно, вишь, можно, указъ вышелъ, только, говорятъ, надо на бумагѣ это дѣло дѣлать и чтобы 630 домохозяевъ это дѣло подписали, а то снова на старыя души пойдетъ. У насъ, вишь ты, 946 душъ. Сдѣлали счетъ душамъ. А мы стали голоса подбирать. Сходки сходятся, шумятъ. На завалинкахъ сидятъ, шумятъ; въ кабакъ зайдешь, — столпотвореніе да и шабашъ! Вездѣ шумъ-гамъ. никому не лестно, кому ни доведись, всѣ глотки дерутъ. Старики свою линію ведутъ, знай себѣ, сбиваютъ съ панталыку народъ: — „вы, баютъ, ихъ не слушайте. Мы землю теперь двадцать пять лѣтъ выкупаемъ, земля то наша, зачѣмъ ее отдавать чужому человѣку? Енъ ни гроша ломанаго-за нея не далъ, а теперь, когда землю мы, почитай, всеё оплатили, они съ своимъ мурломъ лѣзутъ. Это ужъ не дѣло, ребятки, поддоржимся! Нечего своего упускать, двадцать пять лѣтъ кровь — потъ проливали, а теперь псу подъ хвостъ своиную землю отдадимъ, эвто не порядокъ будетъ. Больно жирно захотѣли, пусть сперва вшей съ наше добро накопятъ. Таперь ежели мы еще годковъ пять поплатимъ, гляди, — вся выйдетъ, тогда хучь продать ее можно будетъ, а не даромъ отдать. Слышалъ въ законѣ то: въ вѣчное потомственное владѣніе. А тутъ накось ни за понюшку табаку, всякой соплѣ и дари землю. Поддоржи, ребятки. Пусть они 630 душъ наберутъ! Освищутся еще! Поддоржи, ребятки“!

— Мы туда-сюда, бѣгаемъ, рыщемъ, набираемъ душъ. Да гдѣ ихъ взаправду наберешь эсколько. Есть у насъ такихъ много, что душъ не прибавилось и не убавилось. Теперь ежели подѣлить на новыя то души, такъ ихъ души еще помельче станутъ. Пожалуй, полосы то какъ бы на половину супротивъ прежняго не стали. А такихъ то полсела наберется, да стариковъ — рать цѣлая. Суемся мы туды-сюды, да душъ то и не наберешь. Назначили сходки. Староста цѣпь надѣлъ. Сотскіе подъ окнами околачиваютъ: идите-де, сходка сегодня. Идутъ со всѣхъ сторонъ. Супротивники наши всѣ собрались, а изъ нашихъ кто на базаръ уѣхалъ, кто за дровами, кто на печкѣ лежитъ, кои въ баню пошли. Мы такъ и сякъ. Ужъ горломъ взять бы, кричимъ, а все безъ толку. Бились, бились, почитай день цѣлый прошелъ. А стали голоса считать, только четыреста нашихъ руки приложили. Такъ старики то индо привскочили. Сейчасъ въ кабакъ угощеніе, то-се, другое-третье. Праздникъ цѣлый устроили. Нашихъ зазвали, угощаютъ да похваляются: мы-де, мы-де — соломенныя бороды, лиловы лапотки да наплевать на васъ въ сапогахъ. То-ись, я тебѣ скажу, — засмѣяли насъ совсѣмъ. Ну, подали мы начальству приговоръ, отказъ вышелъ. Еще сходъ собирали, набрали 550 душъ, старики присмирѣли. Начальству подали, — опять отказали. Ну, видимъ мы, — не жизнь намъ стала на старинѣ, земли нѣту, рендовать нельзя, и поѣхали.

И такихъ разсказовъ не оберешься на новосельскихъ стоянкахъ. Каждая группа, гдѣ есть новодушники, укажетъ вамъ на подобный фактъ. Только и слышишь на стоянкахъ:

— Не добрали.

— Приговоръ сдѣлали, начальство отказало.

— Битва идетъ, а дѣла нѣтъ никакого.

Одна партія разсказывала, что побѣдила стариковъ, новоселамъ отписали, что и на ихъ долю земля нарѣзана, и новоселы вернулись къ нимъ — такъ важенъ въ мірѣ передѣлъ: перепала полоска въ мірскомъ передѣлѣ новодушникамъ, и они вернулись. Мнѣ самому привелось встрѣтиться съ нѣсколькими группами „сибирцевъ“, уже ворочающихся.

— Почему ворочаетесь? спрашиваю. Худо въ Сибири жить?

— Нѣтъ, ку-быть ничего.

— Такъ что же не жили?

— Да, вишь, въ Расеѣ все лучше. Волка корми, а онъ все въ лѣсъ глядитъ. Такъ и наше дѣло. Все дожидались мы, коли на новыя души подѣлятъ. Ну, смута была. Пережидали мы, пережидали. Никакого рѣшенія нашему дѣлу не вышло. Кажиный день спорили все. Драка не разъ была. Да старики все верховодили. Мы и съѣхали на новыя земли. А теперь письмо получили: такъ и такъ, слава Богу, землю мы подѣлили, на твою, Илья, долю нарѣзали на препорцію четыре души, десятинъ пять пришло, а скажи еще Ивану Прокопьичу мое нижайшее почтеніе и до сырой земли поклонъ, и сообчи ему, что на его души пришло десятины три, а то и болѣе. Вишь, какое дѣло. Землю выручили.

Вотъ и не лестно въ Сибири жить. Все вокругъ своей души пообиходствуешь. Такъ рады, и сказать не можно. Только бы Господь далъ добраться.

И такихъ мірянъ много. По нимъ и по ихъ разсказамъ можно судить, какъ важенъ мірской передѣлъ и какъ неотразимо тяготѣніе къ расейскому міру.

И наоборотъ, совершившійся передѣлъ и уменьшеніе размѣра землепользованія у стародушниковъ рѣшительнымъ образомъ вліяютъ на переселеніе. Стародушники съ малымъ числомъ душъ привыкли владѣть большимъ надѣломъ; теперь, послѣ новой разверстки, они считаютъ себя обиженными.

— Чего тутъ работать? Гдѣ, на чемъ? Допрежь земли было въ волю. Лишнюю еще сдавали на года. Домохозяйство справное было. А теперь обидѣли вотъ-какъ! Обрѣзали, на одну душу положили, а было на шесть, и полоса то раньше длиннѣе да шире была: прежде 25 сажней, а нонѣ 18 только. На чемъ жить станешь? Вотъ и поѣхали.

XIII.

Много говорятъ о разрушеніи общинныхъ устоевъ деревенскаго міра. Сплошь и рядомъ приходится видѣть цѣлые трактаты на эту тему. Переселеніе, какъ въ фокусѣ, сосредоточиваетъ мірскіе уклады; но при ближайшемъ разсмотрѣніи, всякій можетъ прійти къ заключенію прямо противоположному.

Община создаетъ свои цѣли и ставитъ ихъ прямо и категорически. Община создаетъ и самое переселеніе, какъ необходимую функцію своей дѣятельности. Міръ владѣетъ землей. Міромъ установлены рамки землепользованія. Міромъ учреждены порядки сѣвооборота. Каждая семья, въ предѣлахъ мірского надѣла, строго опредѣлена. Совершается наростаніе членовъ мірского организма, становится необходимымъ и самое переселеніе, которое разрѣжаетъ міръ, накапливающій столько силы, что она не умѣщается на площади надѣла и въ силѣ является избытокъ. Излишекъ сейчасъ снимается и идетъ на вольную землю.

— Тѣсно стало. Міряне и говорятъ: „ну, братцы, потѣснимся малось, подѣлимъ землю, поровняемся“. Поравнялись. А потомъ еще тѣснѣе стало. Видитъ міръ: одинъ на другомъ сидятъ міряне. „Поѣзжайте“, говорятъ, „теперь ужъ нечего дѣлить, земля вся вышла. Надо ѣхать кому ни-на-есть“. И поѣхали.

— Ну, что же въ міру то теперь?

— Слободнѣе стало. Полосы свои оставили: владѣй, міръ честной.

— А вамъ все-таки худо стало. Міръ обидѣлъ васъ. Онъ могъ бы наградить васъ.

— Мѣстами и награждаетъ.

— Какъ же?

— Денегъ полсотни даютъ, отъѣзжай.

— Ну, а у васъ?

— У насъ иное положеніе. Землю обчество на время за нами оставило. Хоть мы черезъ мѣсяцъ землю въ новомъ краѣ укупимъ навѣчно, хоть ея и больше будетъ, чѣмъ на старинѣ было, а землю за нами оставятъ.

— Ну, что же вы съ землей этой сдѣлаете?

— Да ужъ сдѣлались. Обчество намъ помогнуло. Мы эвонную землю то сдали на года. Деньги выручили, поѣхали. На дорогу намъ и хватило, вишь. Ну, ежели бы міръ намъ отказалъ, намъ не привелось бы и съѣхать то. Помочь то мірская — большая, братъ, помочь, безъ ей ни шагу ступить не можно. По пути мы встрѣтили новоселовъ; такъ міръ то имъ сложился со двора, а въ другихъ мѣстахъ, изъ-подъ Задонска, такъ прямо изъ обчествеиной суммы выдали.

Міръ, значитъ, прямо на своей шеѣ переселеніе потянулъ. Рѣдко новоселы на міръ жалуются. Все больше міръ „жалѣетъ“ ихъ.

— Обчество пожалѣло, худенькихъ мірянъ само справило: и телѣгу, и кузовъ, и лошадку дало, вотъ какъ проводило!

— Міръ жалѣлъ, мірской молебенъ сослужилъ.

— Міряне помогнули. Какъ рухлядь да хдамишко продавали, всѣ покупили; кому и не надобно, и тотъ человѣкъ купилъ.

— Теперь ты возьми къ примѣру хоть то: земля наша званія не стоющая, такъ, песочекъ сыпучій одинъ. А ты подумай, вѣдь, обчество то приняло землю то, приняло на себя, съ насъ и повинности, и подати всѣ скинули, ослобонили насъ, ради нашего убожества, то же — міряне, чай! Нашъ мірской кусокъ, вишь, не забыли. А случай пришелъ, выручили, какъ быть должно.

— У насъ два старичка древніе остались. Везти ихъ все одно, что чурбаны, лежатъ колбенами^[7] али кочерыжками, ни ходить, ни сидѣть. Ну, помирать оставили. Міръ принялъ ихъ: пусть, говоритъ, помираютъ ужъ здѣсь, прокормимъ мы ихъ, ребятки, не опасьтесь, доведемъ ихъ до термину и схоронимъ обчествомъ. Вотъ оно, какъ съ міромъ то жить. А то на кого бы оставить? Испить никто не подалъ бы. Вотъ оно, дѣло то какое!

Все это не мѣшаетъ принять во вниманіе: новоселы — чуждый міру людъ, до нихъ уже не должно быть дѣла обществу на старинѣ; связь, бывшая до того и прерываемая переселеніемъ, какъ оказывается, остается, и искра мірщины не потухаетъ, когда новоселы перестаютъ быть мірянами и отрываются отъ міра.

Связь съ міромъ крѣпка. Сплошь и рядомъ чрезъ нѣсколько лѣтъ ворочается сибирецъ. Спросите его, куда онъ идетъ. Везъ замедленія онъ отвѣтитъ вамъ, что въ свою сторону, въ свою деревню.

— Чего же ты тамъ позабылъ?

— Да куда-же больше? Пойду домой, паду на колѣнки, поклонюсь міру, пускай примаетъ: не чужой, свой мірянинъ. Міръ то, вѣдь, — ёнъ сила, а все не обидитъ.

— Да какъ-же ты съ землей-то? Вѣдь она перешла отъ тебя.

— Знамо, перешла. Ну, пообождемъ. Поклонимся міру, може и не обидитъ.

Надо принять во вниманіе, что зачастую возвращающійся сибирецъ уже „отписался“ и перечислился; но это не мѣшаетъ ему снова идти къ міру, „пасть на колѣнки“, и міръ накроетъ его отъ мужичьяго лиха и еще дастъ ему полоску.

— Потѣснись, ребятки, — свои человѣкъ пришелъ, — что подѣлаешь? съ кѣмъ грѣхъ-бѣда не случалась? Не задалась, вишь, Сибирь. Куда безталанной головѣ приклониться? Знамо, къ міру надоть. Ничего, потѣснись, потѣснись, робятки!

Глядишь, сибирецъ и приткнулся.

Было нѣсколько случаевъ возвращенія, какъ только прикупалась на сторонѣ земля, совершался передѣлъ или просто открывались оброчныя статьи.

— Надо обчеству помогнуть. Вишь, не осилятъ. — „Иди, пишутъ, Иванъ Кузьмичъ, и своихъ прихвати. Помогнуть намъ требоватся. Уважимъ“. Ну, какъ не пойти, — не чужіе, свои міряне.

— А давно переселился? спросишь.

— Лѣтъ пять есть — поди.

И этотъ срокъ не оказываетъ вліянія на тяготѣніе къ міру своему. Все ни по чемъ: скликалъ его міръ, и онъ идетъ на зовъ мірянъ, на подмогу, на подсобу, на мірское „воспособленіе“. Какъ вѣчный мірской слуга, какъ солдатъ великой арміи, онъ, по трубному звуку, снимается съ насиженнаго мѣста и идетъ.

Недалеко сказать, — недавно былъ случай возвращенія одного хохла, кажется, изъ Харьковской губерніи. Хохлище, какъ и всѣ новоселы изъ малороссовъ, здѣсь, на вольныхъ кормахъ, разжился, обзавелся скотиной, денежками и сталъ вовсе справнымъ крестьяниномъ. Возвращается назадъ. Спрашиваю — отчего.

— Не поглянулось, что-ли?

— Хорошо здѣсь, отвѣчаетъ.

— Такъ что-же? Въ семьѣ, что-ли, не ладно?

— И въ семьѣ хорошо.

— Хлѣбъ не родился?

— Хлѣбъ хорошій снялъ.

Все оказалось благополучно. Только, видите ли, тянетъ его на свою сторону, да и только. Все время онъ справлялся о мірской жизни, и нынче получилъ хорошую вѣсточку. Сообщили ему, что барыня ихъ подарила мужикамъ землю. Барыня была добрая, съ мужиками обращалась по человѣчески. И мужики благоволили къ ней, часто работали на нее и послѣ освобожденія. Она безродная, и вздумала доброе дѣло сдѣлать, — подарить земельку. Деревня возликовала. Прослышали объ этомъ и новоселы, и души ихъ встрепенулись.

— Да, вѣдь, барыня то не тебѣ подарила, а обществу, — говорю. Тебѣ то что за дѣло? Вѣдь ты отписался, не мірской человѣкъ.

Крестьянинъ даже обидѣлся, что его не-міряниномъ назвали. Онъ такъ хорошо знаетъ свой міръ, и міръ его точно также, что имъ не стоитъ большого труда сойтись. Придетъ онъ, видите-ли, домой, выйдетъ на сходъ, поклонится мірянамъ, поставитъ на радостяхъ ведерко водки, и все уладится въ наилучшемъ видѣ. Его, отписавшагося и уже совершенно чужого, снова примутъ.

— А ужъ радъ-то я какъ! Все здѣсь ровно и не міръ. То ли дѣло у насъ, на старинѣ, восклицалъ хохлище.

Міръ на старинѣ, очевидно, приколдовалъ его всѣми своими чарами и вотъ онъ, богатый человѣкъ, облаготворенный вольнымъ краемъ, идетъ къ своему міру, и міръ, навѣрно, приметъ его, — не даромъ онъ такъ увѣренъ въ немъ.

XIV.

Вышелъ я разъ, по обыкновенію, на площадь. Она была малолюдна. Переселенческій приливъ только что схлынулъ, и площадь отдыхала, чтобы снова принять цѣлую громаду гостей. На этотъ разъ дѣла мнѣ было мало и я высматривалъ, куда-бы мнѣ приткнутся.

Завидѣвши одиночную колымагу, я подошелъ къ ней. Смотрю, сидитъ старуха.

— А гдѣ твои-то? спрашиваю.

— Кто? переспросила баба.

— Да мужики-то?

— Едная я.

— Одна пріѣхала? Такъ вотъ въ повозкѣ одинешенька и доѣхала? недоумѣвалъ я.

— Какъ есть ёдна.

Я выразилъ изумленіе.

— Да ты чего сумлѣваешься-то? Не бойсь, доѣхала. А ты какъ думалъ: ужъ намъ, бабамъ, безъ мужиковъ и съѣхать не можно? Вишь доѣхала.

— И не боязно?

— Ну, быть маненько опасно. Ну, да обтерпишься, — ничего. Хоть къ туркамъ поѣду.

— Что-же это ты, бабка, надумала переселяться? ади землю пахать? спрашиваю.

— Ништо! и землю попашу, смѣялась старуха. Въ оглядчики попала на старости лѣтъ. Вотъ чему подивись!

Я, дѣйствительно, подивился. Никогда еще ничего подобнаго я не видалъ. Знаю я, что въ оглядчики зачастую посылаютъ плохого человѣка: и не знаетъ онъ ничего, и умомъ не дошлый, и гуляка-мужикъ. Но чтобы послать старуху древнюю землю оглядывать, я этого уразумѣть былъ не въ состояніи.

— Да что-же, никого не сыскалось, что-ли? говорю.

— И я тебѣ про то же сказываю, — какъ-бы изумляясь самой себѣ, заговорила старуха. Ужъ у насъ-ли въ деревнѣ не народъ! Молодецъ къ молодцу подобрался, — во-какъ, подъ самую что ни есть масть, а выбрали одначе: — „иди, баютъ, бабка, огляди, да намъ скажи; сходишь, — мы за тобой потуримся“. Вишь ты, какую машину подвели, дуй ихъ горой! А я имъ сказываю: — „робятки, не дурите, не замай, мои кости улягутся; стара я, слѣпа, оглохла, разума съ мышиный хвостикъ осталось, — чего вы меня выбрали? съ дурьяго-то бабьяго ума я васъ посажу въ провальну яму, что вы мои косточки проклянете, кажинный день въ домовникѣ перевертываться стану отъ евонныхъ словъ грубныхъ, — не пойду!“ А они — или да иди! Ну, и пошла.

— Да они сами то что-же не поѣхали?

— Работать ужъ больно задорны, вишь, попуститься имъ неохота. Говорю, — парни жаднущіе, до земли очень ужъ заботливы, снимаютъ они, окромя души, еще на сторонѣ, все сѣютъ, да сѣютъ, спокойствія никакого не знаютъ. Гдѣ бы другой паренекъ на печкѣ возлѣ бабы пролежалъ зиму, а они въ извозъ, кожу возятъ, соль добываютъ, къ спиртовщикамъ подрядятся. Горитъ у нихъ въ рукахъ-то.

— И хорошо живете?

— Коли худо! Изъ-за этакихъ-то молодцевъ да безъ краюшки хлѣба сидѣть не приходится. То тамъ, то здѣсь урвутъ кусокъ: „на, баунька, съѣшь!“ Вотъ оно, какъ живемъ. И курки есть, и телятки, и коровка, и лошадокъ двѣ парочки, ёдной жеребчикъ гнѣденькій такой, шустрый — комаръ его задери! Поѣдешь на ейномъ, такъ ровно кости въ ступѣ заколотятъ; какъ съѣздишь, такъ день и валяйся, значитъ, на печкѣ, баунька! Ребятки то съ конями да въ полѣ, а я, сирота, съ курками да утками валандаюсь. И сыта, и довольна, и попъ не ругаетъ, и пономарь не бранитъ; а старшина, коли пріѣдетъ въ село, насъ не обойдетъ.

— Вѣдь, отъ добра добра не ищутъ, бабка; зачѣмъ же вы ѣдете то?

— И я тоже имъ гуторю: „пошто ѣдете?“ Ну, нельзя, вишь. Слободы пытать хотятъ. — „Подавай, баютъ, — земли неурѣзной, подавай лѣсу стоячаго, непроѣзднаго, все уладимъ — удѣлаемъ, нѣтути у насъ, баютъ, простору: куда ни сунься, все купцы да бары, попробуемъ, бабка, попытаемъ крестьянскую землю; здѣсь что ни сробишь, все купцу въ брюхо пойдетъ; а хайло то у него незатычное, а душа купецка, мѣры не знаетъ, а на баръ, баютъ, отцы поработали, а теперь — поклонъ да вонъ“. Вона, какъ, шельмецы, линію выводятъ. Молоды, вишь, кровь то все еще въ жилы не вступила, все по тѣлу разгуливаетъ, — вотъ и стрѣлило дурнямъ счастье пытать, у судьбы спрашивать, — Айда, баютъ, бабка, поѣзжай, что прохарчишь, то мы здѣсь поработаемъ; заведемъ тамъ коней да скотинки — зсколько, свинушки — стадо цѣлое — земли, вишь, глазомъ не окинуть; земли, баютъ, вздеремъ — лихо не диво!» Силушка то по жилочкамъ расхаживаетъ, вишь. Вотъ я старуха, такъ и не тянетъ ку-быть. Ну, а погуторили вчера да сегодня, да завтра, анъ, глядь, и у меня кровь потянула, головушка разлетѣлась, и я — ахнула да поѣхала. Чугунъ поплылъ, горшокъ за нимъ. И знаю, что скоро смертонька прійдетъ, а вотъ такъ и подмываетъ, такъ и подмываетъ: дай глазочкомъ взгляну, какк-такй вольна земля есть. Усну ночью, на печкѣ лежу, да сонъ кажинную ночь вижу: курки да гусятки подъ ногами шмыгаютъ, телята ревутъ, овечки блѣютъ, коровки мычатъ, а я то все кругъ нихъ увиваюсь: — «буренушка! тиганька! ути-ути-ути!» да причмокиваю, да причавкиваю, — все свинушекъ кричу, а онѣ то: «хрю-хрю-хрю». А я опять цавкну. А коровы то опять заревутъ, гуси крыльями всхлопнутся. Да такъ и проснусь пида!

И глаза у бабки заискрились даже. Такъ и дунула на меня землеройная любовь. И невольно мнѣ подумалось, что не диво, если у старухи такое жадное до земли и земляного труда потомство.

Передо мною проходятъ цѣлыя массы этого завистливаго до земли люда, этого землеройнаго человѣчества, у котораго одно единственное стремленіе — покрестьянствовать въ просторномъ краѣ, гдѣ земляное богатство лежитъ впустѣ, нетронутымъ. Зарятся на него мужичьи очи, сильно бьется мужичье сердце, при одной мысли о незанятыхъ поляхъ и о землеройной работѣ…

— Эко диво земля то, и никто до нея не касается, говорятъ съ вами, облизываясь, расеицы, — вотъ бы попахать, вотъ бы, гдѣ покрестьянствовать. Одно заглядѣпье! А ни одной полоски не поднято!

А старуха все говоритъ мнѣ и говоритъ, разсказываетъ про своихъ сыновей-пахарей, про внучатъ-домоводовъ, про пчелъ, про траву, про рыболовье свое, про земли вольныя вольнаго края крестьянскаго, И мнѣ чудится: какъ море, улеглась земляная Расея; море тихо и спокойно; но въ своей тишинѣ оно хранитъ свои завѣтныя думы, и онѣ ростутъ. Никто не достигаетъ до этого тайника. Онъ глубоко схороненъ въ морскихъ пучинахъ…

XV.

На стоянкахъ мнѣ встрѣчались интересные старики. Познакомлю васъ съ однимъ изъ нихъ. То былъ благообразный деревенскій старецъ съ большой сѣдой бородой, симпатичнымъ, землеройнымъ лицомъ. Онъ импонировалъ своей величавой наружностью, способной передать спокойствіе и собесѣднику.

Онъ оказался патріархомъ патріархальнѣйшей русской деревни. Ихъ сельскіе порядки могутъ въ достаточной степени свидѣтельствовать объ архаическихъ укладахъ жизни. Владѣютъ они черезполосно съ другой деревней; пашутъ большими супряжками и многоголовымъ инвентаремъ; сѣно убираютъ цѣлой деревней и дѣлятъ его уже копнами: съ четырехъ душъ — четвертый коситъ и сообразно съ этимъ получаетъ долю на 4 души, которую потомъ и разверстываютъ; деревня, видите-ли, пришла къ тому выводу, что при маломъ покосѣ трудно соблюсти равномѣрность иначе.

Отчуждать ничего никто не можетъ; на все налагаетъ свою руку общество. Въ деревнѣ уцѣлѣлъ древній обычай, по которому можно продавать разныя части дома. Деревня однимъ словомъ такъ и просится въ археологію. Всѣ старики — истые патріархи, и этотъ старикъ изъ ихъ же породы.

— Вотъ сколь ребятъ наплодилъ, внуковъ дождался, и внуки подросли. Всѣмъ, значитъ, землю заготовляй. А земли то у насъ нехватка. И не то, чтобы ужъ оченно мы были бѣдны, и дворъ у насъ, почитай, первый по деревнѣ, да, пожалуй, первымъ и въ округѣ всей будетъ. Силы то мы нажили, — эво-какіе молодцы. А землѣ то годъ отъ году умаленіе, все въ малость приходитъ. На ревизскія то души у насъ приходило пять десятинъ; а какъ первый разъ дѣлили, такъ пришлось ужъ по три; во второй надѣлили — только 2 стало, а теперь ужъ полторы, ну да сверхъ того осьмакъ достанется. Вотъ и вся землица то. Душъ то у насъ много, такъ изъ-за нихъ то не видать, что земли мало. А какъ вспомнили, что будетъ, когда правнучки пойдутъ, такъ и вовсе маловато станетъ ейной, кормилицы нашей. И стало намъ, вишь, опасно: прійдетъ пора, вовсе жить станетъ не на чемъ, а ртовъ то больше того будетъ. Стали мы мѣкать про себя, — все одно переселяться прійдется на новую землю, безъ эвтого не уйтить. Вотъ и положили мы со старухой, — дай, сведемъ ихъ на вольную землю, пристроимъ ихъ, произведемъ въ линію, при живности нашей. А то кто знаетъ? Нонче всѣ вонъ въ разныя стороны глядятъ. Животомъ-смертью Богъ владаетъ. Помремъ мы со старухой, — все рушится, неравно, какъ цыплята безъ матки всѣ разойдутся — кто куда. И захотѣлось ужъ къ одному концу; видимъ — и богаты мы, и дружны, мы, старики, пока живы, — надо и объ нихъ позаботиться. Сведу ужъ я ихъ на новыя земли, укажу имъ, пристрою къ мѣсту, поучу уму-разуму, а тамъ и покладаемся со старухой въ землю. И намъ со старухой, и имъ то, гляди, спокойнѣе будетъ.

Старикъ смотрѣлъ на переселеніе своими глазами; онъ былъ посланцемъ тѣхъ патріархальныхъ началъ и устоевъ, которые также выдвинули переселеніе, какъ необходимость; въ этомъ патріархъ сошелся съ молодежью; онъ видѣлъ въ переселеніи свою миссію, и какъ торжественно звучалъ его голосъ, когда говорилъ: «пойду, посажу на мѣсто, а потомъ со старухой покладаемся на новой землѣ»; какъ будто своимъ прахомъ прадѣдовскимъ онъ хотѣлъ освятить эти земли. Семья у него велика, навѣрно, добредутъ до Сибири и поселятся гдѣ-нибудь на заимкѣ, назовутъ эту заимку дѣдкинымъ именемъ, положатъ дѣдку въ могилку, насыплютъ курганъ, и дѣдово кладбище станетъ мірскимъ погостомъ. Оснуется новая деревня, можетъ быть, такая же патріархальная. И это тѣмъ болѣе вѣроятно, что старикъ жалуется на новые порядки; онъ бѣжитъ отъ нихъ, чтобы въ глухой тайгѣ воспроизвести новый патріархальный рой земляныхъ пчелокъ.

И я смотрѣлъ на эту патріархальную мощь, окруженную цѣлымъ потомствомъ и тремя поколѣніями. Старикъ первенствовалъ среди ихъ; всюду замѣтно было его вліяніе. И этотъ древній старецъ вдыхалъ въ нихъ остатки домовладычьяго духа. Они, что малыя дѣти, вились роемъ вкругъ него, всѣ поперемѣнно кричали ему: «дѣдонька, дѣдонька!» Пожилые мужчины спрашивали его приказаній, средніе возрастомъ, сломя голову, бѣгали по одному слову домачина. На всѣхъ виденъ былъ отпечатокъ его мощной воли.

И этотъ царь семьи, сложивши спѣшно свои пожитки, обратился въ бѣгство. Онъ побѣжалъ въ глушь, инстинктивно чувствуя, что тамъ его спасеніе. И патріаршья голова наполнилась Новосельскими мечтаніями, и его неудержимо повлекло вдаль — установить тамъ родные устои, коли не было спасенья на старинѣ.

— Всѣ безъ меня разбредутся, продолжаетъ старецъ, — ужъ знаю я это. И на селѣ у насъ рознь пошла. Пока живы мы, старики, все ничего, а какъ крышку заколотятъ надъ нами, — все въ стороны пойдетъ. Допрежъ того какъ жили мы? Чашка-ложка, все сувмѣстное. Ребяткамъ воли не давали. Иной пошелъ-бы и на фабрику, и въ Москву, и въ купцы, а мы ему: стой! а не остановишься, такъ при всей честной компаніи такого бусу (пыли) дадимъ, что лучше не надо. И смолкнетъ паренекъ. Бывало внучекъ до ундера дослужится, а ничего, ложится. И всѣ жили мирномъ да ладкомъ. А теперь — что! какая-нибудь скотельница, невѣстка, — званія не стоющая, задеретъ носъ, съ мужемъ не живетъ, а на свекра и глядѣть не хочетъ, ровно какъ его и нѣту вовсе. И тронуть ее не смѣй, старика-же на сходку или въ волость вызовутъ, — того и гляди. Ну, и развелась повадка, — не накажи, Господи. Ни къ кому не коснись. Чуть постарѣ человѣкъ, — его за печку. На сходку пріидешь, за бороду ухватятъ, выведутъ: «у тебя, баютъ, — сынъ поумнѣе есть, его посылай, а ты, дѣдка, ступай цыплятъ выпаривать въ лукошко». Словечко такое пустятъ въ догонку, что уши вянутъ. Ну, и пойдешь.

И горькая обида показалась на лицѣ старика. Да, онъ не взлюбилъ новый міръ. Онъ ушелъ изъ него на новую жизнь, въ вольный край.

Патріархатъ зашатался. Посмотришь на Новосельскую молодежь, и сразу видно станетъ, что она ужъ вышла изъ-подъ его ферулы; не уложилась, какъ предки положили. Вольной, могучей струей хлынула вольная жизнь и замела слѣдъ стариковскаго произвола. Несдерживаемая волна охватила стародавніе устои и унесла ихъ въ шумящемъ потокѣ пореформенной Россіи.

Но среди этой молодой Россіи, живой, страстной и рвущейся на просторъ Пріуралья и сибирскихъ степей, встрѣчаются эпигоны домостроевскихъ укладовъ. Они олицетворяются главнымъ образомъ въ многосемейныхъ старикахъ. Расея неумолимо гонитъ ихъ на востокъ, и они потопаютъ въ рядахъ эмансипировавшейся молодежи. Повидимому, само безземелье и малоземелье подкосило ихъ жизнь. Площадь надѣловъ сошла на минимумъ. Нужно было отправлять людей на заработки; надо было ломать земледѣльческо-патріархальную ячейку и приноравливаться къ духу времени. Но патріархъ оставался вѣренъ себѣ. Онъ не отпускалъ отъ себя молодежь, чтобы она не впитала въ плоть и кровь новыя вѣянія. А оставаться на корню было равносильно раззоренію.

И патріархъ, взявши въ руки суковатый посохъ, велъ свою кровную паству на вольную отаву.

— Ты куда, дѣдка? спросите вы.

— Повелъ въ Сибирь. Больно балуетъ нонче Расея ребятъ. Баютъ, въ Сибири строже.

Оренбургскія патріархальныя семьи того-же мнѣнія о Расеѣ, Здѣсь сплошь и рядомъ смотрятъ на расейца съ этой стороны.

Разъ, при мнѣ, такой патріархъ наказалъ своего сына, мужика лѣтъ подъ пятьдесятъ. Онъ преспокойно положилъ его голову промежъ колѣнъ и лупилъ своимъ батогомъ. Сынъ не противился. Онъ стоялъ, наклонившись, жертвой патріархальныхъ порядковъ. А старикова рука также преспокойно правила батогомъ — сыновнюю спину.

— Я съ тебя Расею спускаю, сынку! приговаривалъ старикъ.

Эмансипированные расейцы хохотали.

XVI.

Такая-же консервативность и такія-же причины заставляютъ переселяться и раскольниковъ. Нынче проѣхало особенно много старовѣровъ Воронежской губерніи.

— Мы по старой вѣрѣ, говорятъ они. И священства не пріемлемъ.

— Безпоповщина?

— Она самая.

— Что-же вы отправились? житье худое?

— Жить-то, видишь-ли, ничего еще. Да за вѣру опасаемся. Крѣпко держаться надо. А съ расейцами безъ грѣха согрѣшишь.

— Что-же это они вамъ поперекъ горла встали? говорю.

— Ищемъ мы укрѣпленія, вишь, чтобы, значитъ, помѣхи намъ никакой не было. А жить съ ними, все равно хоть не молись. А здѣсь, сказывали намъ, нашихъ много. Вотъ-бы пристроиться какъ ни-на-есть.

— Какъ-же вы пристроитесь?

— Землю укупимъ.

— А деньги-то есть?

— Деньги-то хватитъ. Мы не бѣдные. А своихъ не достанетъ, такъ намъ и еще вышлютъ.

— Изъ-за чего-же дѣло?

— Да вотъ не подыщемъ къ себѣ.

Тутъ подошли къ намъ туляки, — страшная бѣднота.

— Говоримъ, примайте насъ. Мы готовы, говорятъ.

— Да вы-то готовы, а мы не примемъ.

— А что?

— Спаси Христосъ.

— Кого-же вамъ надо? спрашиваю я.

— Да своихъ безпоповцевъ. А съ этими, хошь озолоти насъ, не сядемъ. Отчего бѣгли, на то натакались!

— Да что они? не съѣдятъ — поди васъ, замѣчаю я.

— Не жаламъ. Теперь намъ церковниковъ вотъ-какъ! нк-духъ не надо. Провались они проваломъ.

Такъ и порѣшили осѣсться, гдѣ-нибудь со своими. Поджидать станутъ. Всѣ они по старому обряду; всѣ другъ за друга держатся цѣпко. Есть среди нихъ старые люди. Все богачи собрались: кто везетъ по тысячѣ, а кто по двѣ, одинъ или двое — и по пяти тысячъ. Такой человѣкъ на переселеніе почти не отправляется^[8]. А старовѣры вотъ взяли да поѣхали. Ясно, что они преслѣдовали иныя цѣли, именно — «чтобы вѣру укрѣпить», потому что въ Расеѣ, среди соблазна, она зашаталась.

— Какъ-же вы укрѣплять ее приметесь?

— Да какъ? Перво-на-перво, на участокъ сядемъ, землю пахать учненъ. Никого къ себѣ пущать не станемъ, чтобы озорства не было. Потомъ старички у насъ есть. Одного заставимъ служить и наставлять. Дошлый у насъ старикъ есть, за вѣру пострадать готовъ.

Видѣлъ я этого «старичка», — плюгавенькій такой, все пороги у начальства обивалъ, толку никакого не сдѣлалъ; хлопоталъ онъ много, да ничего не вышло. Старикъ юркій и себѣ на умѣ, невидимому. Его-то въ служители церкви и выбрали.

— Гдѣ-же его ставили?

— На старинѣ. Былъ тамъ у насъ свой старикъ. А какъ переселяться наклались, намъ въ дорогу одного дали. Онъ читать будетъ, а другой подпѣвать. Такъ и выборъ положили: «укрѣпи вѣру, на камени семъ созижди церкву». Ну, онъ и станетъ укрѣплять и строить.

У старика въ это время мелькала самодовольная улыбка. Онъ былъ польщенъ, что попалъ въ преемники Петра и его посадили въ папы. Старовѣры заблаговременно, значитъ, запаслись и уставщикомъ, и насадителемъ и закрѣпителемъ истовой вѣры. Не знаю, укрѣпилъ онъ вѣру или нѣтъ. Но все-же фактъ остается на лицо, — фактъ бѣгства иного патріархальнаго строя, старовѣрья.

Другіе старовѣры иначе объясняли дѣло. Они уходили потому, что были зажиточны, а жить стадо негдѣ: земли мало въ надѣлахъ, а кортомить или невозможно, или накладно, лучше подешевле купить «на-вѣчно», такъ какъ они прослышали, будучи еще на старинѣ, что за Оренбургомъ на вѣчно десятина стоитъ дешевле, чѣмъ у нихъ снять на годъ, въ селѣ, на одинъ посѣвъ. Въ предпріимчивости раскольникамъ отказать нельзя, и они, имѣя средства, отправились.

Въ общемъ это очень основательный и исправный народъ; въ дорогѣ они нужды большой не терпятъ, а пріѣдутъ сюда, — вскорѣ же сядутъ и на землю. Теперь вокругъ Оренбурга и дальше развелось много хуторовъ старовѣровъ; живутъ они превосходно, селятся на особицу, отдѣльно отъ православныхъ и, что особенно имъ нравится, въ сосѣдствѣ во всѣ четыре стороны расположены казачьи станицы и поселки, биткомъ набитые раскольниками самыхъ разнообразныхъ толковъ. На старинѣ инымъ, особенно небогатымъ, старовѣры помогли. Живутъ они дружно, помогаютъ другъ другу; исправно несутъ повинности, исправляютъ дороги и укрѣпляются въ вѣрѣ.

XVII.

Изъ года въ годъ ѣдетъ много особаго сорта новоселовъ, — николаевскихъ солдатъ и дворовыхъ. Это характерный слой переселенія съ массой особенностей. Солдата и двороваго вы легко отличите отъ простой сѣрой массы, ѣдутъ они со своими семьями, ѣдутъ въ чаяніи получить казенную землю, и дѣйствительно получаютъ ее, а получивши, отписываютъ въ разныя стороны широкой Расеи, что ихъ наградили землей, «въ шестидесятинной препорціи». По этимъ извѣстіямъ къ Оренбургу стекаются николаевскія арміи солдатъ. Ходили они въ Польшу, въ Венгрію, въ Севастополь, брали города, выносили осады, на собственной спинѣ испытали двадцатипятилѣтнюю муштру. Двадцать пять лѣтъ дѣлали они трехиріемные шаги, четверть вѣка чистили свою аммуницію, натирали до дыръ ружья; двадцать пять лѣтъ не бывали они въ деревнѣ, ходили усмирять, прекращать революціонныя поползновенія Европы; четверть столѣтія носили они за спиной пудовой ранецъ и пудовую шинель, бѣгали скорымъ маршемъ, попадали въ плѣнъ и брали сами въ плѣнъ.

И теперь она, эта армія съ кремневыми ружьями, двинулась на Оренбургъ и полонила его.

Когда служба кончилась, и они воротились къ своимъ пенатамъ, обчество не признало ихъ, служба раздѣлила николаевскихъ ребятъ съ міромъ, и міру они оказались чужіе. Общество отказало имъ въ землѣ, и они не крестьянствовали. «Николаевскія снохи», какъ называютъ себя ихъ жены, наплодили имъ ребятъ, и на ребятъ земли получить не пришлось. Правда, въ ихъ билетахъ писалось о какой-то землѣ; но гдѣ было ее получить? И жили они кое-какъ, питались то тамъ, то сямъ. Дѣтей они роздали мастерамъ; иные ушли въ городъ. На землѣ никто почти не остался.

Но лишь только слухъ прошелъ по землѣ, что казна отводитъ николаевскіе надѣлы, сразу все взбудоражилось. Побросали на старинѣ хозяйство, бросили рукомесло свое, все кинули и поѣхали.

И вся эта николаевская армія, какъ коршунье, накинулась на оренбургскія земли. Привела она своихъ дѣтей и внучатъ, привела всю женскую половину. Зачастую въ семьяхъ вы увидите молодежь въ куцыхъ пиджакахъ; это въ большинствѣ — городскіе писаря, сапожники, канцелярскіе служителя, портные, сидѣльцы, люди самыхъ разнообразныхъ профессій, ничего общаго не имѣющихъ съ землей. Всѣ покидали свои скудныя занятія, всѣ пошли на переселеніе: и письменные люди и рукомесленники. Всѣмъ набила оскомину городская жизнь съ безъисходной нищетой; всѣ пошли на землю. И древніе солдаты, какъ лунь сѣдые, повели ихъ въ вольный край на землѣ жить, кормилицу холить, кормиться безгрѣшнымъ доходомъ и — крестьянствовать.

— Будя на дудкѣ по трактирамъ играть, да бумагу писать. Будя! На землю идтить надо. Сыновьевъ не пріучили, будемъ мнуковъ пріучать: кормись, малое дитё, вотъ-те земелька — кормилица, хлѣбопашествуй, земля-батъ накормитъ. Ты не бѣжи отъ нея, а робь, сколь силъ есть, робь, обиходуй. Она те выведетъ, произведетъ на хрестьянскую линію. Что толку по бумагѣ перомъ скрипѣть да въ трактирахъ на дудкѣ играть, а ты землю произведи, тогда ты — чалэкъ станешь. Земля — матка! Хлѣбушка дастъ и скотинку напоитъ-накормитъ — чего лучше?

И эти монологи вы услышите не отъ одного и не отъ двухъ николаевцевъ, а отъ всей массы. И какой дивной мелодіей звучатъ эти землеройныя слова, идущія отъ сердца! Вѣдь, цѣлую жизнь люди были оторваны отъ земли солдатскимъ муштромъ, цѣлую жизнь они не видали пашни, цѣлую жизнь зашивали мундиры и чистили ружья, цѣлую жизнь общество отрѣшало ихъ отъ земли. Но земляная тяга, «власть земли», тяготѣла на нихъ; она вошла въ ихъ плоть и кровь и возродила ихъ разбитое солдатское тѣло и душу къ новой жизни въ дальнемъ краю, гдѣ солнце привѣтно смотритъ на землероевъ и земля принимаетъ въ свои объятія своихъ сыновъ, хотя-бы они давно-давно были оторваны отъ ея груди.

Взгляните вы и на кучки дворовыхъ людей. Что они землѣ'и что земля имъ? При чемъ тутъ земляное тяготѣніе?

Дворовые тучами идутъ въ вольный край. Сошлись они съ разныхъ сторонъ, привели сюда все молодое поколѣніе, и одна мечта осѣнила ихъ голову, это — покрестьянствовать въ вольномъ краѣ. Они уже мѣщане, приписаны къ городамъ; имъ трудно пріобрѣсти землю. Но они идутъ, окруженные со всѣхъ сторонъ этимъ мечтаніемъ возродиться къ новой землеройной жизни.

Г. И. Успенскій въ одномъ изъ блестящихъ своихъ этюдовъ о «власти земли» говоритъ о томъ, какія громадныя измѣненія въ неблагопріятную сторону совершаются въ крестьянинѣ, подъ вліяніемъ оторванности отъ земли; черезъ какіе-нибудь 2—3 года мужикъ становится неузнаваемымъ; онъ все падаетъ и падаетъ глубже и глубже. Мнѣ необыкновенно пріятно констатировать, какъ живы землеройныя традиціи черезъ много-много лѣтъ, даже тогда, когда цѣлая жизнь была сплошной оторванностью отъ земли. Какъ фениксъ, встаетъ изъ пепла разрушенія эта живая, чистая и непорочная «власть земли».

XVIII.

Какъ-то я пришелъ на становище поздно. Многіе уже ложились спать, другіе спали. Сибирскія собаки кинулись на меня. Сибирцы всегда везутъ собакъ; это одинъ изъ признаковъ зажившихся въ Сибири расейцевъ-возвратныхъ или ссыльно-поселеицевъ. Изъ-за повозокъ послышался окликъ. Собаки не унимались.

— Цыцъ, песъ! снова повысилъ кто-то голосъ.

Я подошелъ. Какая-то фигура лежала навзничь, съ открытыми глазами, и глядѣла на опускающуюся ночь.

— Здорово! говорю.

— Здорово.

— Откуда будете?

— Съ Богучаръ.

— Что поднялись?

— Съ добра не поѣдешь худа искать. Житьишко плохое стало.

Я подсѣлъ. Ночь опускалась все ниже и ниже, теплая и задумчивая. Вдали виднѣлся погостъ. Церковь одиноко бѣлѣла въ глубоковечернемъ сумракѣ. На небѣ еще виднѣлась розовая полоска, но и та потухала. Утомившись за день, я растянулся рядомъ съ новоселомъ.

Бесѣда пошла живо. Новоселъ, видимо, соскучился, а спать не хотѣлось. Говорили мы о разныхъ предметахъ: и про городъ, и про безработицу, про старину и т. п.

— Хорошо у насъ на старинѣ, если ужъ правду говорить. Тутъ и домъ у тебя, и клѣть, и лошадь, и корова — всего вдоволь. Бабы только не стало, да ребятишекъ малыхъ не кишѣло въ дому. А то прямо — благодать. Мѣста наши травныя, покосъ — заглядѣнье, вода есть, утки, живность всякая, ну, и хлѣбомъ Богъ не обидѣлъ. Живешь себѣ въ удовольствіе, ись-пить не просятъ, за горло въ семьѣ не перерывали. Чуть дѣла мало, работа спадетъ съ тебя, — вскинешь ружье на плечо, пойдешь въ луга, а тамъ озера на диво. Утки, коростеля эти, кулики — стада цѣлыя, гуси залетали, дупель водился; въ лѣсу тетерева жили. Принесешь домой, вотъ-те и кушанье. Хорошо было, въ вѣкъ-бы не ушелъ. Мало земли-то, конечно, что и говорить, да на меня, одиночку-то, хватило-бы, — слава-те, Господи, были-бы руки при себѣ, ужъ нищенкомъ не сдѣлался-бы.

— Отчего-же поѣхалъ со своей стороны, коли больно хвалишь? спрашиваю.

— Много сказывать.

— Да что-же, совсѣмъ одинокимъ ѣдешь?

— Какъ есть. Вотъ кобылешка одна, съ ей самъ — другой. Былъ отецъ, мать была, да померши. Отца схоронилъ, — громомъ по веснѣ въ полѣ убило, дай ему царство небесное; сказываютъ, лучше смерти и желать нельзя. Жалѣлъ я тогда, ну, не велѣли: его, баютъ, душенька-то прямо въ рай полетѣла съ молыньей, а жалѣть станешь, она отяжелѣетъ, надъ землей летать да горевать станетъ. Въ книжкѣ, поди, все это прописано? А мамынька, вишь, въ колодцѣ утонула: пошла овечекъ загнать съ табуна да и ахнула, сердешная. Въ полѣ у насъ колодцы роютъ; въ. сухменное лѣто худо безъ воды, — все какіе ни есть — огороды тамъ, садки, скотинкѣ пойло надо. И утонула такъ. Сыскали, а она ужъ помёрши. Остался я съ сынишкомъ да съ братомъ. Братъ-то въ солдаты ушелъ, а я вотъ въ новую землю отправился.

— Ну, а жена?

— И жена умерла. Всѣ, всѣ въ могилу сошли. Моръ какой-то на нашу семью нашелъ. И братъ-то, сказываютъ, тоже чахнетъ; поди, не живой ужъ. А жена-то баба работящая была; на сносяхъ ходила, а все работаетъ, бывало, вотъ и доработалась: ребеночка-то родила, а сама въ землю пошла. Сиротинкой я и задался. Ребеночекъ-то безъ матернина глаза такъ и росъ. Какое уже мое дѣло мужчинское? Ни спросить, чего болитъ, ни спать положить, ни напоить-накормить. А тутъ еще въ дорогу собрался. Въ дорогѣ-то и еще хуже: то съ конемъ, то съ телѣгой, то съ начальствомъ, да мѣста оглядываешь, — извелся робеночекъ-то, въ Томи схоронилъ. Вотъ на какомъ я положеніи нахожусь. Въ Сибири думалъ пожениться, да дѣвки сибирскія не кажутся. Такъ вотъ и иду.

— Ну, вотъ, и одиночка ты, и работникъ, и старина нравится, такъ зачѣмъ-же въ дорогу собрался? задаю я свой прежній вопросъ.

— Да такъ! возвысилъ онъ голосъ.

Собесѣдникъ замолчалъ. Грустная думка настигла его врасплохъ. Молчаніе было продолжительное.

— Ну, имъ ладно, скажу тебѣ про все. А ты слухай. Не сказалъ-бы тебѣ по сущей совѣсти, потому маленько ку-быть и стыдно; да поглянулся ты мнѣ. Долго я въ Сибири жилъ, озвѣрѣлъ совсѣмъ, ласковаго слова не слыхалъ. Ну, ты, видно, дойдошный человѣкъ, до нашего дѣла доходишь. Такъ и быть, и до моего дѣла дойди. Слухай.

И новоселъ началъ свой разсказъ, все постепенно оживляясь. Онъ закурилъ мою папироску и повернулся навзничь.

— Скажи ты мнѣ сначала, лучше али нѣтъ нашего, старики жили? какъ въ книжкахъ прописано?

— Ну, а ты какъ думаешь? спрашиваю.

— По-моему, видно, лучше. Чудной нонѣ народъ ростетъ, — вотъ что. Старики нынче вонъ какъ жалятся; баютъ, прежде куда лучше все было, главное — складнѣе выходило. При старикахъ-то, и то возьмемъ, я не жилъ, а всежъ-таки ежели-бы при нихъ такой кавардакъ вышелъ, — міръ-то порушился-бы, не вытерпѣлъ, да и кои старики до сѣдыхъ бородъ не дожили-бы. Складно жили, мирномъ да ладкомъ. Правду я говорю?

Я немного удивился, что встрѣтилъ въ этомъ ординарнѣйшемъ новоселѣ философскія замашки, но смолчалъ:

— Нонче все не то, — продолжалъ онъ, — все чего-то врозь пошло, и нашему брату кончаніе пришло. Жилъ я, не въ похвальбу себѣ сказать, по сущей совѣсти. У насъ и за родителями грѣха никакого не водилось и намъ наказали жить такъ-же. Бога я боялся, царя страшился, и никакой неправдой не промышлялъ. Говорю, какъ Богу, такъ и тебѣ. Жилъ я долго такимъ манеромъ; ну, за міръ свой заступишься иной разъ: все свои люди, не изъ лыка сшиты, все — крестьянская душа есть. И міряне — ничего, люди хорошіе, хозяйствомъ займаются, все хотятъ, какъ-бы лучше было. Выходило такъ, что я во всѣ дѣла свой носъ совалъ, въ ходакахъ хаживалъ, передъ начальствомъ за міръ лбомъ стучалъ. Все это міряне понимали. Только развелись, вишь, у насъ мужики на иной ладъ и пошли они по волчьей линіи: не въ міръ, а въ лѣсъ глядятъ. Такой ужъ предѣлъ пришелъ: пока не облупится мужиченка изъ яйца, все въ міръ больше норовитъ, а вылупился да оперился, — и чортъ ему не сватъ, сколь ни корми, добра отъ него не жди. Пошли по этой категоріи и у насъ жители. Зашибли они грѣшнымъ дѣломъ сотняшку — другую и почали міромъ трясти. И не хочетъ міръ по ихъ дорогѣ идтить, да они-то его прутъ, сами отъ себя заставляютъ всѣмъ попуститься да за ними идтить. Много нехорошаго навидѣлся я о ту пору: и въ кабалу-то свою они ставятъ мірянъ, и шагу ступить безъ обмана не могутъ, и рыбную статью, и убылыя души, и клинья по дешевымъ цѣнамъ къ себѣ направляютъ, и подводную гоньбу поставили эво-куда, и старшину, и писаря замаслили, грабятъ міръ во всю, да и только. Ни взадъ, ни впередъ стало. Одно — полѣзай въ ихъ петлю, не спрашиваясь. Кряхтитъ міръ, стономъ стонетъ, а ничего подѣлать не можетъ. Выйдутъ на сходъ старики, ужъ стыдятъ ихъ, стыдятъ — вотъ-какъ! уши съ-чужа вянутъ; кажись, скрозь землю провалиться легче много разъ. А съ ихъ все, какъ съ гуся вода. Ничѣмъ ихъ не проймешь, и никого они не примаютъ. Поскребутъ въ затылкѣ, сплюнутъ, да и опять въ мірской карманъ, гляди, полѣзли. То-есть слова мірскія, какъ горохъ къ стѣнкѣ: ты имъ говори, а они и въ усъ не дуютъ, и въ помышленіе не берутъ. Выставятъ зѣнки, помигаютъ ими, а сами хоть-бы что. Оказія да и только! Вѣдь, всѣ имъ въ глаза скажутъ горлодрала да міроѣда, а они облизнутся только, глядишь, опять, стервы, изъ воды сухи вышли, — дубье, другого и прозванья нѣту. Корятъ ихъ мужики, корятъ бабы, коритъ міръ честной, а самъ все къ нимъ въ лапу валитъ. То-есть, скажи: обошли! Вотъ ужъ обругаютъ въ самую пренорцію, кажись, на вѣки враги стали, а чуть до дѣла міръ-же и поклонится: выручи-де. Ну, они, знамо дѣло, выручаютъ, себя не забудутъ, міръ-отъ вотъ — какъ произойдутъ, что хоть бѣги да давись. Приспичили они мірянъ, подогнали къ стѣнкѣ, — провалъ ихъ раздави! Радъ-бы міръ спихнуть ихъ, хоть-бы въ Сибирь, что-ли, окаянныхъ, да ничего сдѣлать нельзя: связанъ міръ.

— Ну, вотъ и я бился о ту пору, продолжалъ разсказчикъ, все дѣлалъ, и мірянъ уговаривалъ, и въ кабакъ для этого самаго хаживалъ. Знаю, грѣшнымъ дѣломъ міряне въ кабакъ заходятъ, ихъ водкой потчуютъ, а они приговора подмахиваютъ. У васъ тамъ, при земствѣ, буфеты разные устраиваютъ; а у насъ скушно и холодно, вотъ въ кабакъ и соберутся. Ну, захожу, супротивляюсь, что моей силы хватаетъ, на стѣну лѣзу. Міряне то иной разъ и пристыдятся, и откажутъ нашимъ разбойникамъ. Или такъ бываетъ. Они углы покупаютъ, сбиваютъ обчество, чтобы пропили. А я имъ: у насъ-де народившіяся души есть, пить-ѣсть просятъ, надо ихъ къ мѣсту придѣлить. Глядишь, опять ихъ дѣло прогорѣло. Правду сказать, не больно ужъ часто смазывалъ то я ихъ: тоже хозяйство, вѣдь, на рукахъ, за всѣмъ не углядишь, до всего не дойдешь, и не учуешь, какъ подойдутъ пивуны тихими стопами да міръ-то и околпачатъ. Схлопнутся опосля міряне, да поздо: печати то ужъ прибряканы, — не сорвешь. Не жизть стала, — адъ кромѣшный. Знашь, когда лѣсъ отцвѣтать станетъ, — всю землю паутина покроетъ, тоже и у насъ стало. Только однова я штуку имъ приподнесъ такую, что мое почтеніе. Мельница у насъ была мірская. Доходъ она приносила большой; принесла бы и еще того больше, ежели бы мельникъ изъ половины доходъ не дѣлилъ: пудъ себѣ да полпуда міру; такъ все и шло. Ну, эти мазурики сейчасъ носомъ повели: штука, думаютъ. И почали къ этой самой штукѣ мины подводить съ четырехъ концовъ. Въ кабакѣ ли рѣчь зайдетъ, на улицѣ ли, на базарѣ ли, все — мельница да мельница: прогоритъ-де міръ съ мельницей, не обойтить ему этого, не объѣхать, пуститъ мірянъ мельникъ съ пустымъ кошелемъ, обокралъ обчество. Слышимъ, — ужъ до начальства слухъ дошелъ. Мимо кто-то ѣхалъ изъ большихъ: «слышалъ, баетъ, больно мельникъ вашъ наживается, обдираетъ міръ». Совѣтовалъ поопаситься. А тутъ еще плотину прорвало какъ на грѣхъ. Всѣ и заговорили на разные лады: воръ, мошенникъ, грабитель! Позвали мельника на сходку: «подай отчетъ!» Ну, мельникъ никакихъ отчетовъ не дѣлалъ и не вѣдаетъ объ нихъ. — Нѣту, баетъ, отчета. — А-а, такъ этакъ! Сдавай хлѣбъ!" Всѣ міромъ повалили.къ нему на мельницу. Отворилъ Ефимка кладушку. Точно: въ кладушкѣ хлѣба маловато. А цѣны то на ту пору стояли тугія; онъ и хотѣлъ маленько попользоваться, и смухловалъ; свезъ зерно въ городъ, да купцу и продалъ, своимъ-де хлѣбомъ представлю, дай строкъ. Ну, тутъ и міръ поднялся; оретъ, кричитъ, ругается, на чемъ свѣтъ стоитъ. Малость покуртажили человѣка. А тѣ то радуются, — ушки на макушкѣ, на ихъ улицѣ праздникъ. Знай себѣ, еще больше мірянъ подзадариваютъ: — «не говорили мы вамъ? такъ не слушали; впередъ наука будетъ, больно умны стали». Ну, міръ повинную принесъ: — «правду, говоритъ, вы говорили, да у насъ ровно уши размочило, затменіе, баютъ, нашло». Тоесть, обошли совсѣмъ, обаяли такъ, что въ роту индо масляно стало. Тутъ и пошли разговоры, какъ быть, какъ бѣдѣ пособить. Мазурики говорятъ: — «отдайте намъ мельницу на ренду, спокойнѣе міру будетъ; такъ и быть, послужимъ маленько обчеству, авось, міръ не забудетъ службы нашей». Ну, міръ уши развѣсилъ, извѣстно дѣло. Мельница то — вещь хлопотная, заботы много на себя требуетъ; хозяйскій глазъ за каждый часъ нуженъ. А хозяинъ-то міръ. По справедливости то, всякому надо бы доглядывать. Ухо тутъ держи востро, а то мухи, того и гляди, въ меду завязнутъ. Представили міроѣды счеты-разсчеты — и углемъ, и палками, и на пальцахъ. Выходитъ, — лучше дѣло: мельницу продать имъ на года. Старики бородами махаютъ, тоже соглашаются. Я и вступись. — «Старички, говорю, что вы добра своего не чуете, что-ли? Воръ евойный мельникъ, да и то больше того міру доставлялъ. Вѣдь, это, говорю, — не мельница, а прямо руда золотая. Выберите вы хорошаго человѣка, положите ему жалованье изъ части, — онъ мельницу въ линію произведетъ. Станемъ учеты дѣлать, бирки нарѣжемъ, дѣло на линію выведемъ. Подумайте-ка, старички!» Такихъ я имъ о ту пору разсужденій подпустилъ, что старики поворотили на мою сторону. Завистники то наши даже зубами заскричигали. А дѣло-то пошло у насъ на ладъ. Денежки то уплыли отъ пивуновъ. И возненавидѣли они меня тогда страшно: «не жить, тебѣ, баютъ съ нами; либо мы, либо ты, а два вѣдмедя въ одной берлогѣ не уживутся, — попомни». И почали они выкомуры выкомуривать. Сведутъ телку или лошадь да ко мнѣ на дворъ и поставятъ, зарѣжутъ овечку да голову то въ наземъ ко мнѣ подкинутъ; подожгли овинъ, сказали, что меня видѣли, какъ побѣжалъ отъ него. Старики-то у насъ ничего-люди, хоть куда; спервоначалу никакой вѣры ничему не давали. Потомъ видятъ: сегодня я воромъ оказался, завтра домъ поджегъ, тамъ убилъ да зарѣзалъ, и взяли они меня подъ сумлѣніе. Стороной слышу: надоде Микишку сослать, а то раззоритъ деревню, надо сослать, надо сослать. Вижу: дѣло мое плохое. Силенъ врагъ, — горами качаетъ, чего добраго — и меня взаправду отошлютъ, и ворочанья никакого не будетъ. Обидно было, да что дѣлать? Спрошаю я, какъ бы мнѣ въ вольную землю идтить. Сейчасъ и паспортъ выручили, и недоимку очистили: только ступай, другъ сердешный, тараканъ запечный. Ступай да ступай. Всѣ гонятъ, посылаютъ. Плюнулъ я на все, захватилъ сынишку, землю сдалъ съ рукъ на руки, съ долгами расквитался, — поѣхалъ. А какъ уѣзжалъ, такъ мои то обидчики со старостой пришли, сундукъ разбили, все переглядѣли: воровского нѣтъ-ли. А одинъ и говоритъ: «помнишь уговоръ? не согласился, — такъ мы же доканали тебя!».

Собесѣдникъ мой замолчалъ.

— Такое дѣло пошло, — все врозь. Сынишку за нихъ уморилъ, вишь.

— Зачѣмъ же ты ворочаешься?

— Тянетъ на старину. Не зажилось въ Сибири, — что дѣлать станешь. А тутъ письмо еще прислали: твоихъ де раззорителей въ тюрьму посадили, въ Сибирь поведутъ, поддѣлали, вишь, фальшивыя бумажки. Попались-таки. Богъ то, вѣдь, батюшка, онъ все знаетъ, все терпитъ. А вотъ вывелъ же на чистую воду. Чего мнѣ дѣлать съ ними въ Сибири, лучше домой ворочусь, опять къ міру притулюсь: свои!

Было совсѣмъ поздно. Я ушелъ со стоянокъ, а на другой день новосела уже не видѣлъ. Мірской радѣтель пошелъ робить мірское дѣло свое.

XIX.

Новоселамъ посчастливилось. Вездѣ ихъ усчитываютъ, пересчитываютъ и въ графѣ выводятъ. Толку отъ этой статистики, вѣрнѣе, — отъ простого счета, до сихъ поръ очень мало; цѣлая масса живетъ безъ занесенія въ статистическія клѣточки, другіе обходятъ тѣ пункты, гдѣ ихъ считаютъ, третьи совсѣмъ затериваются. Но это нисколько не мѣшаетъ попрежнему считать ихъ, складывать, умножать и вообще производить всевозможныя ариѳметическія дѣйствія. Статистика переселенія — самая призрачная изъ всѣхъ статистикъ въ мірѣ, призрачнѣе даже прославленной становой и писарской, которая ведется «со стѣнки», — это такой терминъ выработался: на «стѣнкѣ» цифры написаны, изъ нихъ то выключаютъ, то къ нимъ прибавляютъ, и выходитъ статистика комитетовъ. Въ переселеніи ни выключать, ни прибавлять не изъ чего и не къ чему, и «стѣнки» самой не существуетъ даже.

Переписываютъ новоселовъ въ Батракахъ; переписываютъ въ Тюмени, Томскѣ, Оренбургѣ, Уфѣ, въ Златоустѣ, переписывали недавно въ Екатеринбургѣ; затѣмъ переписываютъ ихъ на желѣзныхъ дорогахъ, на баржахъ, на пароходахъ, переписываютъ въ кутузкахъ, куда неминуемо попадаютъ безпаспортные новоселы; переписываютъ земскіе статистики, перечисляютъ газетные корреспонденты, переписывалъ и я, грѣшный человѣкъ, хоть — сознаюсь — мнѣ было страшно стыдно вести эту статистику и записывать въ сотый разъ, сколько душъ, сколько земли, денегъ, долговъ, откуда, куда, отчего и прочее, и прочее.

Новоселы отвѣчали, уже достаточно привыкши отвѣчать.

Сначала я опрашивалъ безъ всякихъ записей; но по мѣрѣ того, какъ росло переселеніе и число новоселовъ, моя память отказывалась запоминать, и я вынималъ книжечку съ графками и безъ графокъ. Новоселы заглядывали въ нее, недоумѣвая, и, наконецъ, задавали вопросъ:

— Скажи намъ, почтенный, зачѣмъ это насъ записываютъ?

Я отвѣчалъ, смущаясь, и снова упрекалъ себя.

— Подати съ намъ по этому не станутъ взыскивать?

Я успокаивалъ ихъ.

— И, значитъ, сумлѣній никакихъ не будетъ?

— Не будетъ.

— Ну, а вы какъ же? тоже казенный человѣкъ будете?

— Нѣтъ, не казенный.

— Отъ себя, стало быть?

— Отъ себя.

— Для какой же это надобности? спрашивали опять, когда уже я оканчивалъ всю запись.

Я говорилъ, что самъ интересуюсь; разсказывалъ, какъ печать занята мужичьей жизнью вообще и переселеніемъ въ частности, что въ настоящее время только и пишутъ, что про деревню да про мужиковъ, сколько они горя терпятъ; заботится печать, предлагаетъ мѣры, выясняетъ все, какъ облегчить положеніе крестьянъ; она настояла на банкѣ, на пониженіяхъ платежей, на отмѣнѣ подушныхъ и т. п.

Крестьяне дивились: — Подижъ ты, и про нихъ пишутъ и не только не противъ нихъ, а за нихъ. Много дивились они всему этому, что всѣ такъ интересуются мужикомъ, вдругъ — ни съ того, ни съ сего.

Въ нѣкоторомъ сомнѣніи, однако, они спросили меня, что же, напримѣръ, я вычиталъ про ихъ губернію? Я припоминалъ и отвѣчалъ. Отвѣты были удовлетворительны, и газеты, пишущія про мужиковъ, имъ понравились.

— А есть что и супротивъ пишутъ?

Я сказалъ, что есть, но есть и такія, что съ первой строчки до послѣдней все про мужиковъ и за мужиковъ говорятъ.

— Диковина!

— И енаралы ихъ читаютъ?

— Читаютъ.

— И ты тоже по письменной части пошелъ?

— Да.

— И насъ пропишешь?

— Пропишу.

— Ну, пиши, не замай. Напиши все, какъ было: двѣ лошади — дескать пали, одное украли, три робеночка померши, становой насъ не пущалъ, писарь по красненькой получилъ, и за все за наше доброе земли мы не получили, и начальство, баетъ, не будетъ вовсе.

И начали они мнѣ тараторить. Одинъ на одно жаловался, другой на другое.

Одинъ старикъ былъ въ партіи. Онъ не подходилъ, все при.слущивался. Потомъ видитъ, что мы про землю на старинѣ приватные разговоры ведемъ, подошелъ.

— Ну, вижу, говоритъ, — не казенный ты человѣкъ. Записывай и меня. Фамилію надоть?

— Нѣтъ не надо.

— Не трожь, скажу. Труновъ, а по имени — Прохоръ.

И началъ Прохоръ Труновъ про жизнь свою разсказывать, началъ свѣдѣніями потчивать. Здѣсь не стану передавать ихъ, потому что они вошли въ другую работу.

Переговорили мы о многомъ. Потомъ старикъ вдругъ сказалъ мнѣ.

— Вотъ что, милый человѣкъ, не можешь ли ты мнѣ черезъ газету эту самую лошадь выручить. Свели у меня ее подъ Уральскомъ. Я тебѣ и примѣты разскажу.

Труновъ разсказалъ, дѣйствительно, и примѣты. Но я ограничился совѣтомъ. Это былъ уже древній и, повидимому, кряжистый человѣкъ, и поставилъ практическую задачу газетѣ, и, когда я заявилъ, что газета безсильна въ этомъ, онъ, кажется, усомнился въ народолюбіи печати. Но молодежь приняла мои разглагольствованія благослонно:

— Пиши, пиши про насъ. Въ нашу волость газету высылаютъ. Пріѣдемъ, — такъ прочитаемъ. Пропиши.

Дѣло часто доходило положительно до смѣшного. Мое положеніе письменнаго человѣка стало общеизвѣстнымъ, и слухъ разносился по площади; а такъ какъ я приходилъ каждый день и простаивалъ на стоянкахъ подолгу, то зачастую подходилъ ко мнѣ какой-нибудь переселенецъ и заявлялъ, что его еще я не переписывалъ и что нужно ему заявить вотъ то-то и то-то.

У меня, какъ опять же у письменнаго человѣка, начали спрашивать объ интимныхъ вопросахъ крестьянства: о землѣ, о нарѣзкѣ, о всевозможныхъ слухахъ, циркулирующихъ въ деревнѣ, посвящали даже въ молитвы особаго рода и разузнавали, гдѣ упала съ неба такая-то молитва или грамотка, или гдѣ провалился городъ съ его грѣшными жителями; мнѣ приводилось разсказывать про банкъ, про купчія земли, про порядки исхлопотанія казенныхъ земель, про башкирскую, офицерскую, казачью и киргизскую землю и о прочемъ.

Но что всего важнѣе для меня, моя репутація письменнаго человѣка помогла мнѣ войти въ подробности Новосельской жизни на старинѣ и въ вольномъ краѣ. Тутъ стеклись новоселы съ самыхъ различныхъ сторонъ, побывавшіе и въ Сибири, и въ Грузіи, и въ Семирѣчьѣ, и въ Ставропольи, и на Кубани, и на Дону. И разсказовъ Новосельскихъ у меня накопилась груда. Только разъ моя письменность не вывезла. Я переписывалъ возвратныхъ и напалъ на ссыльныхъ; они не сознались, что ссыльные; убитые несчастьями и горемъ, а, можетъ быть, съ цѣлымъ ворохомъ преступленій за плечами, они не приняли меня, полагая, что по моимъ записямъ ихъ потребуютъ куда-нибудь, къ начальству. — «Ежели на насъ подозрѣніе есть, веди насъ въ полицу, заявили они, — а переписывать насъ нечего». Этотъ эпизодъ произвелъ на меня такое впечатлѣніе, что это записываніе было послѣднимъ въ 1885 году; въ этотъ годъ я не рѣшился больше вести статистику. Мысль, что, можетъ быть, не одна эта партія неохотно говорила мнѣ цифры, отбила у меня охоту подводить новоселовъ подъ мертвую цифру и втискивать ихъ въ рубрики.

С. М. Пономаревъ.

"Сѣверный Вѣстникъ", №№ 9—10, 1890

---

1. Плохой.
2. Нѣтъ.
3. Хорошо.
4. Переселенческій возокъ, крытый.
5. Свѣдѣнія объ этомъ братствѣ помѣщены мною въ «Сѣверномъ Вѣстникѣ», №№ 9 и 10.
6. Особенно эти словари въ ходу у переселенцевъ на Сыръ-Дарьѣ.
7. Бревнами.
8. Богатые есть въ переселеніи; были случаи, что переселялись съ 20,000 рублями. Мнѣ приходилось сталкиваться съ богачами. Но обыкновенно новоселы обзываютъ ихъ дураками: смышленый мужикъ съ деньгой, по ихъ убѣжденію, изъ Расеи уходить не долженъ.