Винцентъ Косякевичъ.
Среда.
править
Поздній разсвѣтъ зимняго дня несмѣло заглянулъ въ высокія окна одной изъ камеръ больницы.
Изъ рѣдѣющаго мрака начали вырисовываться два ряда коекъ, стоящихъ вдоль стѣнъ и образующихъ широкій проходъ отъ дверей къ среднему окну. На кроватяхъ лежали люди, завернутые въ одѣяла, съ блѣдными и неподвижными лицами, еле отдѣляющимися отъ бѣлизны наволочекъ.
Первымъ проснулся больной, лежавшій на крайней койкѣ у самаго окна. Онъ представлялъ рѣшительный контрастъ со всѣми остальными; это былъ почти богатырь, съ выдающимися мускулами, съ краснымъ лицомъ и толстою, жилистою шеей. Онъ потянулся на своей койкѣ, черезъ-чуръ короткой для его роста, — койка затрещала, — приподнялъ голову и гаркнулъ густымъ басомъ:
— Вставать! Эй! сегодня среда!
Одни подняли голову и осмотрѣлись вокругъ полусонными глазами, другіе вскочили и усѣлись на своихъ постеляхъ, а гигантъ не переставалъ возглашать:
— Среда, господа, среда!
Больные привѣтствовали наступающій день съ радостью, которая такъ рѣдко проявляется въ стѣнахъ больницы. День, когда двери камеры широко отворяются для всѣхъ посѣтителей, день, ожидаемый съ такимъ нетерпѣніемъ, наконецъ, наступилъ… Вся камера, изъ которой одна дорога ведетъ въ городъ, другая — въ покойницкую, мало-по-малу принимала несвойственную ей веселую, праздничную физіономію. Съ самаго утра здѣсь царствовали шумъ и оживленіе.
Больные, которые могли держаться на ногахъ, сбрасывали одѣяла, вставали и напяливали на себя халаты. Гигантъ тоже всталъ и началъ прохаживаться по комнатѣ тяжелыми шагами. Отовсюду слышались голоса:
— Какъ хорошо, что сегодня среда! Табаку мнѣ принесутъ…
— Я готовъ держать пари, что ко мнѣ придетъ братъ…
Гигантъ съ гордостью перебилъ говорящаго:
— А я жду нѣсколькихъ человѣкъ… вотъ увидите…
Пятнадцатилѣтній мальчикъ, еще не оправившійся отъ вчерашней операціи, ожидаетъ прихода матери. Прислужникъ, вошедшій подметать камеру, съ удивленіемъ посмотрѣлъ на больныхъ, которые еще привыкли спать въ это время, но вскорѣ спохватился:
— Да, вѣдь, сегодня среда!
Подметать камеру было не легко, — больные опять растаскивали на своихъ туфляхъ соръ во всѣ углы.
Завтракъ прошелъ безъ обычныхъ нареканій на администрацію. Больные занялись крученіемъ папиросъ. Тѣ, у кого вышелъ табакъ, занимали у сосѣдей, въ надеждѣ расплатиться сегодня же.
Повсюду слышался веселый говоръ, пускались въ ходъ прозвища, придуманныя здѣсь же, въ больницѣ. Гиганта иначе не называли, какъ панъ Верзила.
Гигантъ отзывался на эту кличку, нисколько не сердись на людей, съ которыми его связали болѣзнь и горе.
Прогуливающійся, съ рукой на перевязи, музыкантъ назывался здѣсь Кларнетомъ. Лысый чиновникъ изъ банка, необычайно мягкій и ласковый, носилъ названіе Бѣшенаго. Блѣдный мальчикъ, ожидающій прихода матери, такъ и называется мальчикомъ. Всѣми верховодилъ, повидимому, панъ Верзила, который увѣрялъ, что его придутъ навѣстить нѣсколько человѣкъ.
Теперь рѣчь шла о двухъ бывшихъ больныхъ, которые выписались изъ больницы на прошлой недѣлѣ и, уходя, поклялись самою торжественною клятвой навѣстить товарищей въ будущую среду.
— Придутъ! — Не придутъ!
Мнѣнія раздѣлились. Верзила, смотрѣвшій сегодня на весь міръ сквозь розовыя очки, увѣрялъ, что придутъ непремѣнно.
— Придутъ, увидите! Свиньи будутъ, если не придутъ.
Но Бѣшеный былъ другаго мнѣнія.
— А я вамъ говорю, что не придутъ… — медленнымъ голосомъ выкладывалъ онъ свои соображенія. — Какое хотите пари… Въ общей сложности я года два пролежалъ въ больницѣ. Всякій безъ не ключенія изъ тѣхъ, кто выписывается изъ больницы, обѣщается навѣстить оставшихся, и никогда не сдерживаетъ своего слова. Оно и понятно, — среди городской жизни легко забыть товарищей по одной камерѣ.
Вопросъ этотъ подвергся всестороннему разсмотрѣнію.
Можетъ быть, если не оба, то одинъ будетъ настолько порядочнымъ человѣкомъ, что придетъ. Всѣ, кромѣ Бѣшенаго, согласились съ этимъ мнѣніемъ.
— Можетъ быть! Можетъ быть!
Осмотръ доктора происходитъ раньше, чѣмъ всегда. Операцій никакихъ нѣтъ. Необходимыя перевязки совершаются съ необыкновенною быстротой. Наконецъ, докторъ и фельдшера уходятъ, больные, не прикованные слабостью въ койкамъ, занимаютъ постъ у оконъ и не спускаютъ глазъ со двора, по которому должны проходить посѣтители. У средняго окна идетъ легкая перебранка: всѣ недовольны Верзилой, — онъ такой широкій и занимаетъ много мѣста.
Изъ оконъ видѣнъ покрытый снѣгомъ дворъ, съ двумя протоптанными дорожками. Одна изъ нихъ, пошире, идетъ отъ калитки къ главному зданію, гдѣ нижній этажъ занятъ администраціей, а верхъ помѣщеніемъ болѣе состоятельныхъ больныхъ. На бѣломъ фонѣ снѣга какъ-то особенно рѣзко выдѣляются черные сучья и вѣтви старыхъ каштановъ. У калитки стоитъ маленькій домикъ привратника, съ однимъ окошкомъ и высокою трубой, изъ которой цѣлую зиму неустанно валитъ дымъ.
Тѣ, которые не могутъ встать съ койки, спрашиваютъ у смотрящихъ въ окно:
— Ну, что?… Идетъ кто-нибудь?
— Нѣтъ.
Черезъ нѣсколько минутъ вопросы повторяются. Больные, смотрящіе въ окна, начинаютъ сердиться и отвѣчаютъ недовольнымъ голосомъ:
— Ахъ, оставьте насъ въ покоѣ! Когда кто пройдетъ, — скажемъ.
Между ними идетъ оживленный разговоръ о воробьяхъ, которые въ эту минуту спустились на больничный заборъ. Больные начинаютъ считать. Одинъ насчиталъ двѣнадцать, другой — тринадцать, третій дошелъ только до девяти; надъ послѣднимъ смѣются и называютъ его слѣпымъ.
Лежащіе на койкахъ съ интересомъ и завистью прислушиваются къ разговору о воробьяхъ.
Наконецъ, у окна начинается сильное движеніе. Привратникъ вышелъ изъ своего домика и отпираетъ калитку. Черезъ минуту Кларнетъ отбѣгаетъ отъ окна съ радостнымъ крикомъ:
— Братъ, братъ!
Отъ восторга Кларнетъ подпрыгиваетъ нѣсколько разъ, причемъ теряетъ туфлю. Одинъ изъ лежащихъ сердито кричитъ на него, но Кларнетъ въ псрепрыжку перебѣгаетъ всю залу, останавливается у двери и начинаетъ прислушиваться.
— Ага, вотъ теперь всходитъ на лѣстницу.
И когда два брата обнимаются, наблюдающіе у окна заявляютъ о появленіи новой особы.
— Кто такой, кто такой?
Новый посѣтитель незнакомъ наблюдающимъ. Съ коекъ вопросы сыплются десятками.
— Какой онъ изъ себя? Въ чемъ одѣтъ?
— Низенькій, въ шубѣ… Въ очкахъ… Съ подстриженною черною бородкой.
«Низенькій въ шубѣ» еще не успѣваетъ дойти до лѣстницы, какъ раздается новый сигналъ:
— Мальчикъ, мать идетъ!
И вся камера весело подхватываетъ:
— Мать идетъ, мать идетъ!
Братъ Кларнета громко замѣчаетъ:
— А тутъ у васъ весело, господа!
Входитъ «низенькій въ шубѣ», а за нимъ мать съ сумкой, набитой гостинцами. Разговоръ становится болѣе веселымъ и шумнымъ. Больничный праздникъ начался. По мѣрѣ того, какъ подвигаются стрѣлки часовъ, неслышныхъ днемъ, но за то убаюкивающихъ ночью своимъ мѣрнымъ «тикъ-такъ» бѣдняковъ, отъ которыхъ бѣжитъ сонъ, — число людей, толпящихся у окна, замѣтна уменьшается. Камера также замѣтно наполняется. Общій разговоръ разбивается на отдѣльные діалоги.
Мальчикъ, съ улыбкой на блѣдномъ лицѣ, угощаетъ товарищей шоколадными конфектами. Одинъ изъ больныхъ вызываетъ своихъ кредиторовъ, у которыхъ за послѣднее время занималъ табакъ.
Одни изъ посѣтителей пробиваютъ въ камерѣ полчаса и уходятъ, ссылаясь на обиліе совершенно неотложныхъ дѣлъ, другіе сидятъ долго, часа два, и заряжаютъ больныхъ родственниковъ хорошимъ расположеніемъ духа на цѣлую скучную и длинную недѣлю. На мѣсто уходящихъ появляются новыя лица. Гомонъ не перестаетъ ни на минуту.
Наконецъ, у окна остается только одинъ Верзила, который мало-по-малу теряетъ веселость въ этой пропитанной радостью атмосферѣ. Онъ не сводитъ угрюмыхъ глазъ со двора, который начинаетъ быстро сѣрѣть во мглѣ приближающагося вечера.
Зала начинаетъ мало-по-малу пустѣть, говоръ ослабѣваетъ. Когда сторожъ вноситъ двѣ огромныхъ лампы, въ комнатѣ не насчитывается и пяти посѣтителей. Праздникъ приближается къ концу. Верзила отходитъ отъ окна, закрытаго густымъ пологомъ ночи, и начинаетъ прохаживаться по камерѣ. Онъ безпрестанно крутитъ и куритъ папиросу за папиросой, занимая табакъ то у одного, то у другаго сосѣда. Всѣ пачки съ табакомъ, который завтра послужитъ поводомъ къ различнымъ спорамъ, сегодня лежатъ открытыми, готовыя къ услугамъ всякаго нуждающагося.
Наконецъ, уходитъ послѣдній посѣтитель, больные остаются одни и заводятъ между собою обычный разговоръ, какъ люди, удовлетворившіе всѣмъ своимъ потребностямъ.
Поздній вечеръ. Теперь очевидно, что больше уже никто не придетъ. Больные отдаютъ справедливость Бѣшеному: дѣйствительно, ни одинъ изъ вылечившихся на прошлой недѣлѣ, несмотря на торжественность своихъ обѣщаній, не сдержалъ даннаго слова.
Бѣшеный торжествуетъ, самодовольно пуская кольца дыма.
— Что, видите? Не говорилъ я вамъ?
Кто-то старается утѣшить Верзилу: мало ли что могло случиться съ его знакомыми? Наконецъ, они могутъ явиться въ слѣдующую среду. Верзила не отвѣчаетъ ни слова, ходитъ по комнатѣ и жжетъ папиросу за папиросой.
Восемь часовъ. Подаютъ ужинъ. Всѣ, кромѣ Верзилы, ѣдятъ съ аппетитомъ: до обѣда почти никто не дотрогивался, — до того ли было! Ужинъ всѣмъ приходится по вкусу, поэтому не слышно нареканій на администрацію, — сегодня и администраціи праздникъ.
Все вошло въ обычную волею; начинается новая больничная недѣля, такая длинная и скучная, съ перспективою новыхъ страданій, осмотровъ и операцій, мучительныхъ прижиганій ляписомъ и пріемомъ отвратительныхъ лѣкарствъ.
Приходитъ, наконецъ, и ночь и низводитъ спокойный сонъ на рѣсницы тѣхъ, которые въ теченіе дня почти забыли о своей хвори, оживленные нѣсколькими минутами другой жизни, что проникла за эти угрюмыя стѣны съ бойкихъ, веселыхъ улицъ столицы.
Сонъ и спокойствіе воцаряются повсюду. Часы снова заговорили и присоединяютъ свое мѣрное тиканье къ ровному дыханію спящихъ.
Все тихо, только изъ угла отъ окна отъ времени до времени слышится сдержанное рыданіе.
То Верзила, съёжившись на своей койкѣ, не можетъ удержаться отъ слезъ при мысли, что только онъ одинъ остался сегодня забытымъ въ этой обители смерти и страданія.