Спящая красавица (Ясинский)/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
См. также одноимённые страницы.
| Спящая красавица |
| Дата созданія: октябрь 1883 года. Источникъ: Ясинскій І. І. Полное собраніе повѣстей и разсказовъ (1883—1884). — СПб: Типографія И. Н. Скороходова, 1888. — Т. III. — С. 70. |
I
правитьВъ городъ въѣхала балагула вечеромъ, въ осеннюю ненастную погоду. Лошади выбивались изъ силъ. Жидъ громко кричалъ, и грязь, освѣщаемая керосиновыми фонарями, уныло чмокала подъ копытами. Полотно балагулы намокло, изъ глубины ея слышался плачъ ребенка, сопровождаемый болѣзненнымъ кашлемъ.
Пассажировъ было много. По пути, они по одному выскакивали изъ неуклюжаго экипажа и исчезали въ темнотѣ. У нихъ были свои дома въ городѣ или квартиры; балагула мало по малу опустѣла. Когда она остановилась возлѣ «Парижской гостинницы», въ балагулѣ сидѣли только двое: женщина съ ребенкомъ и длинный, худощавый мужчина.
Изъ узенькаго входнаго корридора падалъ на улицу яркій лучъ свѣта, отражаемаго зеркальнымъ рефлекторомъ лампы. Свѣтъ обрадовалъ путешественниковъ. Женщина, молчавшая до тѣхъ поръ, стала говорить ребенку: «Сейчасъ, дѣточка, молочка! Оо! Молочка! Не плачь, не плачь!» — и легонько качала его на рукахъ. Мужчина выскочилъ изъ балагулы и вошелъ въ корридоръ, гдѣ былъ встрѣченъ хозяиномъ, смуглымъ, невзрачнымъ человѣкомъ, въ сѣрой парѣ и при часахъ. Повидимому, онъ былъ русскій, но, окинувъ черныя до плечъ кудри незнакомца косымъ взглядомъ, прокричалъ что-то по-еврейски жиду. Изъ темноты послышался отвѣтъ, и, недослушавъ его, невзрачный человѣкъ обратился къ пріѣзжему:
— Надолго?
— Дня на три, на четыре.
— Съ женою и маленькимъ?
— Да, да! Пусть снесутъ вещи!.. Залманъ!
Невзрачный человѣкъ опять прокричалъ что-то по-еврейски. Но отвѣтъ, должно быть, былъ неудовлетворительный, потому что невзрачный человѣкъ нахмурился.
— Вещи ежели есть — снести можно, только у насъ положеніе — деньги за сутки впередъ.
Пріѣзжій привыкъ, очевидно, къ такимъ встрѣчамъ. Онъ осмотрѣлъ номеръ — который находился тутъ же въ корридорѣ, окнами во дворъ — и опустилъ руку въ карманъ своего лѣтняго коротенькаго пальто.
— Денегъ мелкихъ не имѣется, все бумажки, — сказалъ онъ, — и придется у васъ занять, добрѣйшій хозяинъ.
Схвативъ хозяина за носъ, пріѣзжій вытащилъ оттуда, словно изъ портмоне, два двугривенника и гривенникъ.
— Получите, — сказалъ онъ и подалъ деньги съ ловкимъ жестомъ.
Хозяинъ потрогалъ носъ и лѣниво улыбнулся. Посчитавъ деньги и посмотрѣвъ, не фальшивыя-ли онѣ, онъ произнесъ:
— Былъ тутъ недавно такой же артистъ. Да у насъ какія дѣла! Безъ хлѣба сидѣлъ, задолжалъ, да съ тѣмъ и уѣхалъ. Не совѣтую я вамъ нашъ городъ.
— Э! Я не особенно нуждаюсь! Марилька! Вылѣзай! Послушайте, хозяинъ… Самоваръ!.. Кувшинъ молока! Чего-нибудь поѣсть! Залманъ! Вещи! Холодновато сегодня… Такъ вы говорите, былъ у васъ? Кто же? А? Профессоръ Жакъ? Ну, это шарлатанъ. У него нѣтъ ловкости рукъ. Онъ все дѣйствуетъ аппаратами. А я рекомендуюсь — докторъ Тиріони. Въ свое время, я получилъ отъ персидскаго шаха орденъ Льва и Солнца! Залманъ, живѣй!
Невзрачный человѣкъ посматривалъ на чернокудраго магика не то съ любопытствомъ, не то съ презрѣніемъ. Онъ встряхивалъ на ладони полученныя отъ него деньги, и его сосредоточенное лицо съ выпуклымъ упрямымъ лбомъ не внушало довѣрія. Магикъ прищурилъ на него одинъ глазъ, хлопнулъ по плечу и сказалъ:
— Однако, поворачивайтесь и вы, хозяинъ. Мы хотимъ ѣсть, и мой мальчикъ озябъ. Или за все впередъ? Нигдѣ этого не водится! Но вотъ еще полтинникъ, чортъ васъ побери!
Онъ вынулъ кошелекъ и сталъ доставать деньги. Хозяинъ безцеремонно заглянулъ въ кошелекъ. Въ самомъ дѣлѣ, у доктора Тиріони было много бумажекъ. Тогда хозяинъ перемѣнилъ тонъ. Крикнувъ что-то Залману, онъ спряталъ деньги и заговорилъ, съ сладенькой улыбкой:
— Оно правда — городъ нашъ не особенный, а попробуйте. Случалось, что и у насъ наживались. Жакъ на первыхъ порахъ сотню сколотилъ. Вотъ другой пріѣзжалъ — забылъ его фамилію — такъ тотъ въ клубной залѣ за три представленія рублей четыреста собралъ.
Докторъ Тиріони торопливо выслушалъ хозяина и вернулся къ женѣ. Маленькая женщина, съ красивымъ лицомъ, на которомъ тревожно блестѣли большіе глаза, стояла возлѣ балагулы, съ ребенкомъ на рукахъ.
— Иди! — сказалъ ей магикъ.
Молодая женщина взошла по грязи на крыльцо. Хозяинъ проводилъ ее въ номеръ, гдѣ уже горѣла свѣчка. Залманъ внесъ вслѣдъ затѣмъ двѣ коробки, коверъ и узелъ съ пеленками. То были всѣ вещи доктора Тиріони.
Оставшись одни, супруги вопросительно взглянули другъ на друга.
— Выпутаемся, Марилька! — произнесъ магикъ съ улыбкой.
Молодая женщина печально наклонилась къ ребенку. Мальчикъ былъ худенькій, лѣтъ двухъ. Онъ кашлялъ, капризно протягивалъ руки, и на его горячія щечки упали слезы Марильки.
II
правитьБумажки, плѣнившія алчнаго хозяина, были простыя цвѣтныя, за исключеніемъ одной рублевой и одной трехрублевой. Поѣдая съ волчьимъ аппетитомъ жидовскую щуку, черную отъ перца, и запивая ее водкой и горячимъ чаемъ, докторъ Тиріони задумчиво посматривалъ на жену, поившую молокомъ ребенка, и соображалъ, сколько денегъ понадобится, чтобъ выкупить заложенный въ Бердичевѣ чемоданъ и чтобъ дотащиться до ближайшаго большаго города.
«Чѣмъ я не Казеневъ? — думалъ онъ, — чѣмъ я не Беккеръ, не Германъ? Однако-же, они богачи, а у меня голодная смерть на носу. Надоѣла эта грязь! Вонъ изъ глуши! На просторъ!»
Онъ выпилъ еще рюмку водки.
— Ѣшь, Марилька. А я пойду, разспрошу насчетъ клуба и типографіи… Придется афишу давать.
Онъ всталъ.
— Марилька, отчего ты не пріучишь Сеничку стаканъ держать? Онъ у тебя точно грудной ребенокъ! Я тебѣ, Сенька, задамъ! — крикнулъ онъ и погрозилъ пальцемъ.
Мальчикъ скосилъ на него большіе, какъ у матери, глаза и пересталъ пить молоко.
— Отстаньте, Павелъ Климентьичъ, — сказала Марилька.
Магикъ улыбнулся и слегка ущипнулъ мальчугана за щечку. Ребенокъ расплакался.
— Что вы пристали? Развѣ не видите, Сеня боленъ! — крикнула Марилька.
Магикъ нахмурился и отошелъ.
— Ежели боленъ Сеня, — сказалъ онъ, — такъ ты же виновата. Совсѣмъ не бережешь моего кармана! На какія деньги лечить?
Ребенокъ плакалъ и кашлялъ; Марилька, съ сосредоточеннымъ молчаніемъ, качала его на рукахъ, блѣдная и измученная; магикъ ушелъ, хлопнувъ дверью.
Въ общей залѣ, вокругъ билліарда съ изорваннымъ сукномъ, на которое сверху падалъ тусклый свѣтъ керосиновой лампы, сидѣло и стояло нѣсколько человѣкъ. Докторъ Тиріони увидѣлъ хозяина, наблюдавшаго гостей изъ-за стойки съ водками и закусками, и въ синемъ отъ табачнаго дыма сумракѣ разглядѣлъ офицеровъ, вооруженныхъ кіями, какого-то господина въ нанковыхъ брюкахъ и со скучающимъ лицомъ и, наконецъ, молоденькаго полицейскаго надзирателя съ крошечными усиками и съ оскаленными зубами. Полицейскій смотрѣлъ прямо на него, и докторъ Тиріони робко подошелъ къ молодому человѣку.
— Сегодня пріѣхали? — спросилъ полицейскій съ строгой любезностью.
— Полчаса тому назадъ.
— Ваша фамилія?
— Честь имѣю именоваться — докторъ Тиріони.
Молодой человѣкъ не подалъ руки доктору Тиріони. Онъ сдѣлалъ ему знакъ отойти въ сторону и сказалъ съ тою же строгою любезностью:
— Ваши документы?
Магикъ вынулъ изъ боковаго кармана бумаги. Полицейскій пробѣжалъ ихъ.
— Этихъ документовъ недостаточно, — произнесъ онъ.
— Вотъ также свидѣтельство объ отбытіи воинской повинности…
— Недостаточно-съ.
Напрасно магикъ клялся, что вездѣ во всѣхъ городахъ было «достаточно», молодой человѣкъ возражалъ: «А у насъ недостаточно». И только тогда оказалось «достаточно», когда докторъ Тиріони взялъ полицейскаго подъ руку и вѣжливо предложилъ ему выпить и закусить. Молодой человѣкъ изъявилъ полную готовность. Они вышли и закусили, и молодой человѣкъ, пообѣщавъ завтра же прописать документы, любезно, но уже безъ всякой строгости, указалъ доктору Тиріони, гдѣ находится клубъ и гдѣ типографія — единственная во всемъ городѣ.
Но въ залѣ стало извѣстно о пріѣздѣ магика. Когда онъ уходилъ, офицерикъ въ фуражкѣ на затылкѣ и съ испачканной мѣломъ физіономіей, остановилъ его.
— Послушайте, докторъ… Господа! Угостимъ его въ складчину! Эй! Двѣ шипучаго! Какъ васъ… Тиріони? продѣлайте что-нибудь… Эйнъ, цвейнъ, дрей![1] Ахъ, пожалуйста!
Его окружили другіе офицеры, какъ разъ окончившіе партію въ «алягеръ»[2]. Они брали его за руку и хлопали по плечу.
— Вы меня застали врасплохъ, милостивые государи, — говорилъ магикъ, кланяясь и вѣжливо засучивая рукава. — Попрошу васъ дать мнѣ нѣсколько серебряныхъ монетъ.
Ему дали семь двугривенныхъ. Онъ держалъ ихъ на ладони, чтобъ всѣ видѣли деньги. Потомъ закрылъ ладонь, и когда открылъ ее — денегъ не стало. Такъ какъ всѣ пристально смотрѣли на его руки, остававшіяся неподвижными, то это исчезновеніе показалось изумительнымъ, чудеснымъ, и офицеры громко апплодировали.
— Господа! — началъ докторъ Тиріони, — я понимаю, что какъ ни мала исчезнувшая сумма, все же вамъ ее жаль. Поищемъ пропавшихъ денегъ и, можетъ быть, найдемъ ихъ. Тамъ на столѣ, возлѣ почтеннаго хозяина, я замѣчаю на тарелкѣ десятокъ яицъ. Въ которомъ изъ нихъ угодно вамъ, чтобъ очутились монеты?
Офицеры стали говорить: «Въ этомъ!» «Нѣтъ, въ этомъ!» Они подозрѣвали стачку между докторомъ Тиріони и хозяиномъ. Наконецъ, они выбрали яйцо, тщательно осмотрѣли его, и положили, по просьбѣ магика, на билліардъ. Магикъ еще больше засучилъ рукава, показалъ пустыя руки и, взявъ яйцо, разбилъ. На зеленое сукно посыпалось серебро.
Молодые люди пожимали плечами. Тотъ офицеръ, у котораго лицо было выпачкано мѣломъ, распилъ съ Тиріони бутылку донскаго и просилъ объяснить, какъ онъ дѣлаетъ этотъ фокусъ. Тиріони таинственно увѣрялъ, что все зависитъ отъ ловкости рукъ. Но ему не вѣрили.
Онъ ушелъ поздно въ свой номеръ. Сальная свѣчка догорѣла и чадила. Марилька лежала возлѣ успокоившагося ребенка, хрипло дышавшаго, и спала, закинувъ голову. Докторъ Тиріони наклонился къ ней и поцѣловалъ ее въ плечо.
Потомъ онъ добылъ новую свѣчку и до полночи провозился надъ составленіемъ афиши.
III
правитьРебенокъ всю ночь стоналъ, по временамъ жалобно кричалъ: «Мама!», и магикъ сквозь сонъ слышалъ, какъ вставала Марилька, зажигала огонь и разогрѣвала на спиртовой лампочкѣ молоко. Но магику хотѣлось спать, въ головѣ шумѣло, да и не его было дѣло помогать женѣ ходить за ребенкомъ. Онъ завернулся въ коверъ, потому что въ номерѣ было холодно. Когда магикъ проснулся, мутный день ужъ глядѣлъ въ окно.
Магикъ выпилъ рюмку водки и растолкалъ Марильку, спавшую крѣпкимъ утреннимъ сномъ. Сеничка тоже проснулся. Личико у него было желтое, какъ воскъ, и онъ широко раскрытыми глазами смотрѣлъ на отца. Отецъ съежилъ худыя бритыя щеки, чтобъ занять ребенка, и какъ-то странно кивнулъ своимъ длиннымъ носомъ. Мальчикъ испугался.
Марилька напустилась на мужа; онъ спросилъ съ чувствомъ:
— Развѣ я не отецъ, что мнѣ нельзя подойти къ нему?
— Сеня боится тебя, когда боленъ, — сказала Марилька.
— Пора его отучить отъ этого, — сурово возразилъ магикъ и хотѣлъ взять сына на руки.
Но Марилька не позволила. Еще у ней сонъ не совсѣмъ прошелъ, и она сердилась. Она была въ коротенькой красной юбкѣ; бѣлые, какъ ленъ, волосы распустились по голымъ плечамъ. Она «лѣзла въ глаза», какъ выражался докторъ Тиріони. А такъ какъ онъ этого не любилъ, то, закусивъ губу, ударилъ ее. Марилька стала рыдать, онъ ударилъ ее въ другой разъ. Магикъ добился своего и пронесъ сына по комнатѣ, послѣ чего отдалъ его рыдающей женѣ.
Такъ началось утро доктора Тиріони.
Онъ носилъ на тѣлѣ фуфайку: бѣлье замѣняли ему рукавчики и воротничекъ, которые непосредственно пришивались къ этой одеждѣ. Когда онъ надѣлъ порыжѣлый бархатный пиджакъ, обшитый широкой тесьмой, узкія голубоватыя брюки, ботфорты съ раструбами и бѣлый вязаный шарфикъ, представлявшій счастливый контрастъ съ чернымъ цвѣтомъ его кудрей и алымъ носомъ, то, дѣйствительно, имѣлъ внушительный видъ магика, престидижитатора, доктора, профессора, антиспирита, демонолога, командора и кавалера — таковы были титулы, которые онъ давалъ себѣ на афишѣ.
Марилька успокоилась; эта женщина не тратила много времени на слезы. Она умыла ребенка теплой водицей, накормила его и, цѣлуя тонкія ручки своего Сени, находила въ любви къ нему утѣшеніе, котораго не давала ей жизнь.
Съ удивительной быстротой приготовила Марилька чай, пришила пуговицу къ пальто, почистила его, разобрала вещи, вынула изъ коробокъ и разставила въ порядкѣ на комодѣ и подоконникѣ немногіе магическіе аппараты, къ которымъ прибѣгалъ докторъ Тиріони — волшебное ведро, золотую звѣзду, магнетическій станокъ, канделябры, — подмела полъ, одѣлась, сѣла возлѣ ребенка и, не поднимая опухшихъ глазъ на мужа, принялась вязать носки.
Магикъ долго смотрѣлъ на нее, играя пальцами. Ему было жаль ее. Но онъ ждалъ, что она первая заговоритъ въ примирительномъ духѣ. Она виновата, потому что вывела его изъ себя; и было бы естественно, если бы она попросила прощенія. Но она молчала. Докторъ Тиріони, надѣвъ сѣрый цилиндръ, вышелъ изъ номера, скорбный и негодующій.
Накрапывалъ дождикъ. Справившись еще разъ, гдѣ клубъ, магикъ пошелъ туда. Клубъ — это бѣлый домъ, съ фонаремъ надъ входомъ. Сторожъ былъ уже пьянъ, но пока могъ еще объясняться: онъ разсказалъ магику длинную исторію, изъ которой явствовало, что буфетчикъ въ клубѣ первое лицо и женатъ на какой-то майорской дочери, которая содержитъ недалеко отъ клуба заведеніе, «куда также хорошіе господа ѣздятъ и бла-а-дарятъ!!»
Буфетчикъ, мужчина съ пухлымъ лицомъ и скромной улыбочкой, пилъ кофе, когда вошелъ докторъ Тиріони. Кофе гостю онъ не предложилъ, а только взглянулъ на его красный носъ. Онъ видимо былъ радъ, что клубная зала будетъ занята, потому что это хорошо для буфета. Показавъ ее доктору Тиріони и взявъ на себя похлопотать предъ старшинами о томъ, чтобъ плата за нее была «божеская», буфетчикъ поставилъ передъ нимъ графинчикъ водки, и они выпили по одной и по другой. Онъ улыбался, производилъ пріятное впечатлѣніе всей своей холеной фигурой; и былъ того мнѣнія, что Тиріони получитъ съ вечера чистыхъ семьдесятъ пять рублей, «на худой конецъ». Магикъ охотно вѣрилъ, и они разстались пріятелями.
Погода стала хуже, и дулъ рѣзкій вѣтеръ. Магикъ шелъ, нахлобучивъ цилиндръ, и забылъ о ссорѣ съ женой. Онъ потиралъ отъ холода руки и думалъ о томъ, что еще недавно у него была недурная шубка съ скунсовымъ воротникомъ.
По пути въ типографію, магикъ зашелъ въ полицейское управленіе. Было уже часовъ одиннадцать.
Въ корридорѣ толпились мужики. Цыганъ, у котораго кровь запеклась въ густыхъ, какъ войлокъ, волосахъ, лежалъ плашмя на полу и стоналъ. Евреи о чемъ-то оживленно шептались.
Докторъ Тиріони вошелъ въ канцелярію. Въ большой комнатѣ, съ низкимъ потолкомъ, съ загаженнымъ поломъ, сидѣли за черными столами молодые люди, сгорбившись, и строчили. Въ одномъ изъ нихъ магикъ узналъ вчерашняго господина въ нанковыхъ брюкахъ и со скучающимъ лицомъ.
— Вамъ что угодно? — сказалъ онъ, уставляясь на магика грустными глазами.
— Съ афишей… О разрѣшеніи дать въ городѣ магическое представленіе… — началъ докторъ Тиріони.
Грустный человѣкъ молча указалъ перомъ на дверь съ надписью: «Присутствіе», и магикъ не безъ страха направился туда.
IV
правитьДверь отворилась, и онъ увидѣлъ продолговатую комнату, гдѣ свѣтъ, казалось, падалъ только на столъ, покрытый краснымъ сукномъ и украшенный раззолоченнымъ зерцаломъ. За столомъ сидѣлъ исправникъ, тучный, какъ боровъ: бѣлыя, раздутыя щеки, маленькій съуженый лобъ. Молоденькій секретарь докладывалъ дѣло. Помощникъ исправника задумчиво смотрѣлъ въ окно.
Магикъ остановился у порога. Онъ ждалъ и молчалъ, когда обратятъ на него вниманіе.
Но время шло, и исправникъ ни разу не поднялъ на него глазъ. Онъ кашлянулъ — все равно, не замѣчаютъ!
По временамъ, исправникъ бралъ перо и подписывалъ бумаги, или обращался къ помощнику и дружелюбно толковалъ съ нимъ. А иногда просто зѣвалъ, раскрывая огромный черный ротъ, причемъ въ жирной мякоти щекъ совсѣмъ исчезали его глаза и собиралась въ морщины кожа на стриженой головѣ.
Наконецъ, какъ бы нечаянно увидѣвъ длинную и печальную фигуру магика, исправникъ слегка повернулъ къ нему лицо и сиплымъ басомъ произнесъ:
— Вамъ что?
Докторъ Тиріони поклонился и подалъ писанную афишу. Исправникъ развернулъ ее, прочиталъ. Помощникъ исправника тоже заглянулъ въ нее.
— Ну? — промычалъ исправникъ, хмуря брови, — чего же вы хотите?
Магикъ объяснилъ, что проситъ разрѣшить напечатать афишу.
Исправникъ опять принялся читать ее.
— Документы заявлены?
— Такъ точно.
— Это что-жъ за докторъ Тиріони?
— Магическій псевдонимъ, г. исправникъ.
— А ваша настоящая фамилія?
— Павелъ Климентьевичъ Курицынъ.
Исправникъ погрузился въ афишу.
— Воля ваша — я такихъ званій не могу позволить. Какой вы профессоръ! Покажите мнѣ дипломъ.
— Помилуйте, я ужъ честь имѣлъ объяснить…
— То-то! Все враки. Это, знаете, наглая эксплуатація! — обратился исправникъ къ своему помощнику. — Не могу разрѣшить, — сказалъ онъ доктору Тиріони-Курицыну и вручилъ ему обратно афишу.
Магикъ засуетился. Онъ вынулъ нѣсколько печатныхъ афишъ въ удостовѣреніе, что вездѣ ему разрѣшали именоваться докторомъ Тиріони, извѣстнымъ профессоромъ, магнетизеромъ, энциклопедистомъ, почетнымъ членомъ спиритическаго общества въ Петербургѣ и проч., и проч.
— Вездѣ разрѣшали, — сказалъ исправникъ, — а у насъ не разрѣшаютъ, — и указалъ на дверь.
Магикъ вышелъ, униженный, сердитый и съ сознаніемъ, что чортъ возьми! голодная смерть довольно близка.
Онъ побрелъ въ гостинницу. Марилька все привела въ порядокъ, и грязная каморка казалась чистенькой. Сеня лежалъ на постели. Марилька стояла возлѣ него, скрестивъ руки.
— Павелъ Климентьичъ! — произнесла она надорваннымъ шопотомъ.
— Ну?
— Боленъ нашъ ребенокъ.
— Вижу, — сказалъ онъ, глянувъ на мальчика.
Магикъ теръ свои руки, согрѣвая ихъ дыханіемъ. Мальчикъ никого не узнавалъ, закатывалъ судорожно глазки, и тоненькіе пальчики его восковой ручки потихоньку шевелились.
— Утромъ онъ могъ ѣсть, — промолвила горестно Марилька, нагибаясь къ сыну.
Она стала рыдать, потомъ вдругъ умолкла и посмотрѣла на мужа. Ему сдѣлалось стыдно, и онъ началъ утѣшать ее, увѣряя, что Сеня поправится; но она опять разрыдалась.
Тогда магикъ пообѣщалъ женѣ послать за докторомъ.
Торопливо сообщивъ ей что сказалъ ему исправникъ, онъ хватилъ изъ бутылки глотокъ водки и переписалъ афишу. Онъ обнялъ жену, далъ ей честное слово, что мальчикъ скоро будетъ здоровъ, и поцѣловалъ его. Ручки у Сени были холодны, какъ ледъ.
Въ полицейскомъ управленіи онъ уже не засталъ исправника. Исправникъ жилъ недалеко и отправился домой завтракать. Магикъ бросился къ нему на квартиру.
Долго пришлось магику ждать въ передней. Лакей носилъ мимо него блюда и тарелки. Когда половинка двери отворялась, докторъ Тиріони видѣлъ на секунду край стола, за которымъ ѣлъ исправникъ; шея у толстяка была завязана салфеткой, и концы салфетки торчали на затылкѣ.
«Какъ ѣстъ!» — восклицалъ мысленно докторъ Тиріони и думалъ о Марилькѣ и о своемъ больномъ ребенкѣ.
Всему бываетъ конецъ. Кончилъ завтракать и исправникъ и вышелъ въ переднюю.
— Вы опять? — произнесъ онъ и взялъ афишу у магика.
Но едва онъ развернулъ ее, какъ, не читая, отдалъ назадъ.
— Я васъ вышлю изъ города, если вы будете лѣзть ко мнѣ! — закричалъ онъ, наливаясь кровью.
— Помилуйте!..
— Молчать!
— Ваше превосходительство, мнѣ выѣхать не съ чѣмъ.
— Молчать!
Исправникъ облекся въ шинель, поданную лакеемъ, и ушелъ. Лакей сдѣлалъ магику знакъ. Глазки его хитро улыбались, и онъ шопотомъ сказалъ:
— Взятку хочетъ. Ему въ афишу хоть пять рублей заверните. Были тутъ такіе же, какъ вы — онъ съ нихъ всегда бралъ. А у васъ циркъ?
— Нѣтъ, я по другой части.
— А то ежели-бъ циркъ, такъ хорошо-бъ ему послѣ обѣда барышню молоденькую съ афишей прислать. Стоялъ у насъ циркъ Іозефа, каждый разъ барышню присылали. Ну, а впрочемъ, все же ему лошадь, кромѣ того, подарили.
— За что-же?
— Начальство! Лошадь ему понравилась, онъ сейчасъ примѣты велѣлъ подыскать, говоритъ: «краденая». Ну, Іозефъ видитъ, надо отдать — взялъ и отдалъ. Очень только заскучалъ и недолго въ городѣ оставался.
Магикъ выслушалъ разсказъ и посмотрѣлъ на лакея.
— У меня денегъ нѣтъ, — сказалъ онъ.
Лакей промолчалъ, недовѣрчиво скосивъ масляные глазки на дорогіе ботфорты доктора Тиріони:
— Какъ хотите, — началъ онъ. — Пожалѣете потомъ…
Магикъ не зналъ что дѣлать. Онъ отправился за совѣтомъ къ клубному буфетчику. Дорогою ему пришла мысль послать телеграмму губернатору съ жалобой на исправника. Онъ вынулъ изъ кармана три рубля. Но эти деньги онъ положилъ въ афишу и, раздумавъ заходить въ клубъ, — погода сдѣлалась ужасная и вмѣстѣ съ дождемъ падалъ снѣгъ, — со всѣхъ ногъ бросился въ полицейское управленіе.
Онъ хотѣлъ начать съ угрозъ, устроить скандалъ исправнику; даже болѣе смѣлыя намѣренія одушевляли его; но когда исправникъ увидѣлъ его и произнесъ: «Опять??» — онъ протянулъ афишу съ смиреннымъ видомъ.
— Знаете, это верхъ нахальства! — сказалъ исправникъ.
Онъ сидѣлъ, какъ и въ тотъ разъ, за столомъ, и ящикъ былъ до половины выдвинутъ противъ него. Когда исправникъ развернулъ афишу, деньги упали въ ящикъ. Докторъ Тиріони, въ качествѣ спеціалиста, подивился искусству исправника. А исправникъ, какъ ни въ чемъ не бывало, пробѣжалъ афишу.
— Ну, хорошо! — произнесъ онъ, нахмурившись. — Такъ и быть! Вы говорите, выѣхать не съ чѣмъ — Богъ съ вами… Но только въ другой разъ съ этимъ не смѣйте являться.
Онъ подписалъ афишу.
V
правитьТеперь надо было торопиться. У магика оставался рубль, но этотъ рубль на доктора. По счастью, докторъ оказался изъ молодыхъ и съ добрымъ сердцемъ. Увидѣвъ Тиріони-Курицына, онъ проникся жалостью къ этому слишкомъ по-лѣтнему и столь странно одѣтому профессору, обѣщалъ заѣхать и предупредилъ, что денегъ не возьметъ, а когда магикъ предложилъ ему билетъ на волшебное представленіе, — у него карманы были полны билетами, оставшимися отъ неудачнаго вечера въ Бердичевѣ — то хотѣлъ заплатить за билетъ. Но, какъ онъ ни настаивалъ, магикъ не взялъ платы. Доброта и ласковое обращеніе доктора растрогали его. Онъ повеселѣлъ и мужественно направился въ типографію.
Типографія помѣщалась въ подвальномъ этажѣ. Содержалъ ее еврей, старый человѣкъ. Желтый отъ пота мягкій воротникъ его рубахи обрамлялъ сухую на длинной шеѣ голову. Борода у него была рѣденькая, козлиная, и одинъ глазъ прищуренъ. Онъ низко поклонился магику и попросилъ его садиться.
— Что надо милому пану?
Магикъ объяснилъ.
— Хорошо. Все можно сдѣлать. А на когда панъ хочетъ, чтобъ было готово?
— Завтра надо будетъ съ утра расклеить афиши.
— Ой!
Еврей взялъ афишу и сталъ вымѣрять и высчитывать, сколько пойдетъ шрифту.
— Такъ скоро нельзя, дорогой мой панъ! — сказалъ онъ съ сладкой улыбкой. — А панъ знаетъ, сколько то будетъ стоить?
Они стали торговаться.
Еврей согласился, наконецъ, заставить типографію работать ночью. Магикъ не зналъ, откуда онъ возьметъ завтра шесть рублей, но объ этомъ онъ и не безпокоился: утро вечера мудренѣе.
«Теперь къ музыкантамъ!» — Гдѣ живетъ капельмейстеръ Дувидъ Зурманъ?
Городъ населенъ евреями. Мѣстные купцы славятся своимъ богатствомъ, и имя одного изъ нихъ гремитъ на всемъ Югѣ, какъ милліонера и предпріимчиваго фабриканта. Все же закоулокъ, куда попалъ докторъ Тиріони, поразилъ даже его своимъ нищенскимъ видомъ. Во дворѣ, узкомъ и грязномъ, тянулась цѣлая улица, застроенная вростающими въ землю полуразвалившимися хижинами, амбарчиками, хлѣвами. Козы уныло жевали солому. Одна изъ нихъ съ неопрятной бѣлой шерстью стояла на крышѣ, подъ ивой; вѣтеръ и дождь трепали надъ нею гибкія вѣтви дерева.
Дувидъ Зурманъ сначала не понравился магику: безобразный рыжій еврей, въ черной бархатной ермолкѣ, съ большими руками, которыя были усѣяны желтыми веснушками, и съ мокрымъ ртомъ. Но когда онъ согласился взять за вечеръ восемь рублей (весь оркестръ состоялъ изъ четырехъ человѣкъ), причемъ деньги было необязательно отдавать впередъ, и далъ слово, что «только скажетъ своимъ жидкамъ, такъ тѣ станутъ по городу бѣгать и больше пользы сдѣлаютъ, чѣмъ всѣ афиши», докторъ Тиріони съ чувствомъ пожалъ ему руку.
Но мытарства магика не кончились. На улицѣ его встрѣтилъ клубный буфетчикъ и, разведя руками, сообщилъ непріятную новость. Старшины каждый порознь соглашаются уступить клубную залу подъ магическій вечеръ; но рѣшеніе это можетъ вступить въ законную силу лишь по утвержденіи его собраніемъ. «Когда же собраніе?» — «А денекъ придется подождать». Магикъ уныло смотрѣлъ на сытую фигуру буфетчика въ бобровой шубкѣ и подъ зонтикомъ. Согнувъ колѣни и держа руки въ карманахъ своего куцаго пальто, Павелъ Климентьичъ дрожалъ отъ холода, и носъ его изъ краснаго сдѣлался синимъ.
— Придется поискать новой залы, — проговорилъ онъ съ отчаяньемъ.
Ему удалось застать смотрителя уѣзднаго училища. Когда онъ вошелъ въ переднюю, горничная испугалась и убѣжала. Дѣти высунули изъ дверей головы и тоже удрали. Высунула голову толстая дама и, вскинувъ на магика круглые, желтые глаза, скрылась въ тревогѣ. Наконецъ, вышелъ самъ смотритель, молодой геморроидальный человѣкъ, сильно пахнувшій водкой. Разспросивъ гостя, онъ сухо объяснилъ ему, что «согласно циркуляра г. министра народнаго просвѣщенія», въ зданіяхъ учебныхъ заведеній «никоимъ образомъ» не могутъ быть терпимы спектакли.
Магикъ пошелъ къ предсѣдателю мироваго съѣзда. Если въ городѣ нѣтъ театра, то, въ крайнемъ случаѣ, бродячему артисту приходится давать представленія въ камерахъ мировыхъ судей. Ставни въ домѣ были закрыты. Магикъ вошелъ въ ворота. Собака сердито тявкнула на него изъ-подъ крыльца; припустилъ дождь. Тиріони вскочилъ въ стеклянный корридорчикъ. Тутъ онъ увидѣлъ дверь, которая была не заперта, и очутился въ домѣ.
Было мрачно. Въ комнатахъ царилъ страшный безпорядокъ: гдѣ кровать съ скомканнымъ одѣяломъ, гдѣ холодный самоваръ и неубранная посуда. На диванѣ лежала дѣвушка; увидѣвъ магика, она схватила со стула юбку и закрылась ею съ головой. Изъ слѣдующей комнаты доносился мѣрный атласный звукъ. Магикъ вошелъ. При догорающихъ свѣчахъ, въ синей табачной атмосферѣ, пропитанной пуншевымъ запахомъ, вокругъ большого стола сидѣли и стояли молодые и старые люди, кто безъ сюртука, кто въ одномъ бѣльѣ. Они точно замерли. Въ этомъ зловѣщемъ полусвѣтѣ, среди этого зловѣщаго молчанія, когда не смѣли ни кашлять, ни даже дышать, когда нервы у всѣхъ напряглись до высшей степени, точно въ комнатѣ — трудно-больной и вотъ-вотъ умретъ, и всѣ прислушиваются, чтобъ уловить его послѣдній, чуть слышный вздохъ, среди этой мучительной обстановки и этихъ застывшихъ отъ ожиданія лицъ, особенно блѣдной, мертвенно-зеленой фигурой казался высокій тонкій господинъ, съ пышными каштановыми волосами, очень свѣтлой бородкой и маленькимъ потухшимъ лицомъ. Жизнь сосредоточивалась только въ его глазахъ, сверкавшихъ стальнымъ блескомъ. Онъ глядѣлъ на карты, которыя проворно ложились передъ нимъ. Вдругъ взглядъ его погасъ, вздохъ облегченія вырвался у всѣхъ изъ груди, игроки задвигались, зашумѣли. Карта была бита. Банкометъ загребъ цѣлый ворохъ ассигнацій, а высокій господинъ повернулъ къ магику свое безжизненное лицо.
— А, очень хорошо! — сказалъ онъ, шатаясь и силясь улыбнуться. Онъ не понималъ, о чемъ говоритъ магикъ. — Обратитесь къ письмоводителю… Ваше дѣло… Да какъ вы сюда попали?! Вамъ залу? Какую залу?! Подите къ чорту! Трифонъ! Вѣчно спитъ, каналья… Трифонъ!!!
Но магикъ не сталъ дожидаться Трифона. Онъ самъ ушелъ торопливымъ шагомъ, ругая себя и этого судью, превратившаго день въ ночь и выместившаго свой проигрышъ на нищемъ.
Пришлось опять идти въ клубъ. Магикъ согласился подождать «денекъ». Буфетчикъ пожурилъ его за нетерпѣніе. Можетъ, и два дня понадобится обождать — экая важность!
Смеркалось. Съ пустымъ желудкомъ, озябшій и не чуя ногъ отъ усталости, не на радость вернулся магикъ домой.
VI
правитьВечеромъ заѣхалъ докторъ. Онъ успокоилъ Марильку, велѣлъ класть на голову ребенка ледъ, а ножки окутать и согрѣвать бутылками съ кипяткомъ. Когда онъ прощался, рука его слишкомъ долго сжимала руку молодой женщины.
Но вся эта ночь и весь слѣдующій день прошли для магика и его жены въ мучительной тревогѣ. Ребенокъ умиралъ. Онъ страшно похудѣлъ и посинѣлъ. Онъ не кричалъ. Только по временамъ слабый стонъ срывался съ его застывающихъ губъ.
Чтобъ не глядѣть на ребенка и не видѣть убитаго лица Марильки, магикъ бродилъ по городу. Въ типографіи онъ держалъ корректуру афиши, въ клубѣ пилъ съ буфетчикомъ, игралъ на билліардѣ.
Типографщикъ и капельмейстеръ раза два прибѣгали въ гостинницу и таинственно шептались съ хозяиномъ; тотъ утвердительно кивалъ головой. Докторъ Тиріони понялъ, что рѣчь идетъ о томъ, есть-ли у него деньги. Онъ велъ себя, какъ фатъ, требовалъ вина, закусокъ, пирожнаго и приносилъ все это женѣ. Но она ни до чего не дотрогивалась.
Его долгъ въ гостинницѣ росъ, буфетчику онъ тоже задолжалъ. Платить было нечѣмъ. Но чѣмъ больше онъ должалъ, тѣмъ самоувѣреннѣе становился, и сами кредиторы стали, мало-по-малу, ухаживать за нимъ.
«Неудачный вечеръ, — думалъ онъ, — и они разорвутъ меня на части». Онъ гналъ мысль о неудачѣ; только никакъ не могъ перестать думать о больномъ своемъ сынѣ.
Съ тѣхъ поръ, какъ родился Сеня, въ ярмарочномъ балаганѣ, между ученой лошадью и ученымъ осломъ, которыхъ онъ потомъ продалъ въ Евпаторіи, его тяжелая магическая жизнь скрасилась чувствомъ, дотолѣ ему незнакомымъ. Онъ полюбилъ свое дитя и крѣпко привязался къ женѣ, къ которой уже было охладѣвалъ. Свое уваженіе къ ней онъ выразилъ тѣмъ, что сочетался съ нею церковнымъ бракомъ. Иногда, въ счастливую минуту, обнявъ Марильку, онъ слушалъ, какъ она въ полголоса, чтобъ не разбудить крошку, развиваетъ передъ нимъ планы будущаго: они станутъ беречь деньги, накопятъ пятьсотъ рублей и пріобрѣтутъ гдѣ-нибудь въ окрестностяхъ Кіева или Харькова хуторокъ. Хатка ихъ будетъ бѣленькая, чистенькая, при ней садъ вишневый, и всѣ деревья усыпаны черными блестящими ягодами, а подсолнечникъ большой, какъ тарелка, желтѣетъ на огородѣ. У нихъ своя лошадь, Сеня ѣздитъ верхомъ. Магикъ съ увѣренностью говорилъ Марилькѣ, что пятьсотъ рублей будутъ, и она, кидая счастливый взглядъ на ребенка, цѣловала мужа, вся зардѣвшись…
— Сенька поправится! — произносилъ магикъ отъ времени до времени, шопотомъ, хрустя пальцами, и тянулъ водку.
А Марилька молчала. Она глядѣла на сына, слезы медленно текли по ея щекамъ и падали крупными, свѣтлыми каплями на одѣяльце, которымъ былъ покрытъ Сеня.
Докторъ появлялся еще раза три. Его розовыя щеки лоснились отъ жира, а красныя губы привѣтливо улыбались подъ маленькими усиками. Онъ шутилъ, утѣшалъ Марильку, предлагалъ ей денегъ и однажды, въ отсутствіе мужа, поцѣловалъ ее.
Она локтемъ отстранила его. Магикъ скоро пришелъ, но она не сказала ему ничего; только съ этихъ поръ довѣріе ея къ доктору пропало.
Клубная зала, наконецъ, поступила въ распоряженіе магика, и афиши были напечатаны. Типографщикъ не хотѣлъ отдавать афишъ и требовалъ условленной платы. Доктору Тиріони стоило большихъ хлопотъ убѣдить его, что шесть рублей получитъ онъ изъ кассы въ день спектакля. Еврей морщилъ лицо, поднималъ плечи, чмокалъ языкомъ и, въ концѣ-концовъ, сдался, выговоривъ себѣ, однако, седьмой рубль и два мѣста въ залѣ. Хозяинъ сталъ грубъ: тоже требовалъ денегъ. Капельмейстеръ прибѣжалъ въ третій разъ. Явилось множество мелкихъ расходовъ: надо было купить веревокъ, цвѣтнаго коленкора, двѣ колоды картъ, пять фунтовъ свѣчей, кофе для угощенія публики волшебнымъ напиткомъ, надо было заплатить человѣку за то, что онъ расклеилъ по городу афиши, вскорѣ смытыя дождемъ и сорванныя мальчишками…
Голова шла кругомъ у доктора Тиріони.
Его выручила жена буфетчика, майорская дочь, Розалія Валентиновна.
Заглянувъ въ долговую книгу и увидѣвъ, что за магикомъ числится 7 р. 35 к., Розалія Валентиновна приняла въ немъ живѣйшее участіе. О болѣзни сына магикъ слишкомъ часто говорилъ и даже ссылался на нее, какъ на обстоятельство, препятствующее ему аккуратно расплачиваться съ кредиторами. На хозяина онъ закричалъ: «Что вы пристаете ко мнѣ, скажите пожалуйста!? У меня сынъ боленъ, можете-ли вы это понять?» То-же самое, только въ вѣжливой формѣ, сказалъ онъ буфетчику. Розалія Валентиновна, бывшая при этомъ, грустно потрясла головой, и ея некрасивое лицо, съ черными кругами около глазъ, понравилось магику. «Что и говорить! свѣтъ не безъ добрыхъ людей!» — подумалъ онъ и поцѣловалъ руку у майорской дочери. Въ тотъ же день Розалія Валентиновна пріѣхала къ Марилькѣ, всплеснула руками при взглядѣ на полумертваго ребенка, обняла съ горячимъ чувствомъ молодую женщину и стала закадычнымъ другомъ бѣдныхъ супруговъ.
Она пріобрѣла на свои деньги все, что надо было для магическаго вечера, и цифра долга буфетчику возросла до семнадцати рублей. Кромѣ того, Розалія Валентиновна прислала пару туго связанныхъ голубковъ и велѣла положить ихъ возлѣ Сени, потому что это самое дѣйствительное средство противъ «родимчика», которымъ, по ея мнѣнію, былъ боленъ мальчикъ. Марилька, разумѣется, сейчасъ все исполнила и, глядя на блѣдносинее личико ребенка и голубей, слабо трепетавшихъ бѣлыми крылами, ждала чуда.
VII
правитьУтромъ въ день представленія докторъ Тиріони, надѣвъ фракъ, взятый напрокатъ у портного Мошки, поѣхалъ съ визитами по городу и посѣтилъ предводителя, акцизнаго надзирателя, учителей, графиню Чаплицкую, старенькую даму, въ лиловомъ парикѣ, богатую и скупую, воинскаго начальника, еще нѣсколькихъ господъ. Онъ продалъ билетовъ на восемь рублей и поторопился сдать деньги въ кассу. За кассой сидѣла Розалія Валентиновна. Она объявила магику, что торгуетъ хорошо, и онъ, заглянувъ въ ящикъ, потеръ руки.
Но съ двухъ часовъ приливъ денегъ прекратился. Требованія на билеты были, правда; но безъ платы. Полицейскій надзиратель прислалъ записочку съ просьбой «вручить подательницѣ два билета». Секретарь попросилъ, «если можно», доставить ему три билета. Исправникъ приказалъ черезъ разсыльнаго, на словахъ, оставить для него въ первомъ ряду два мѣста. Даже полицейскій писецъ съ грустными глазами и такимъ видомъ, о которомъ говорится «Богомъ убитый человѣкъ», и тотъ захотѣлъ «мѣстечка получше». Пришлось дать билеты типографщику, женѣ Дувида Зурмана, портному, хозяину гостинницы, какимъ-то барышнямъ, рекомендованнымъ Розаліей Валентиновной, брату буфетчика.
Погода весь день была такая, что магикъ постоянно переходилъ отъ страха къ надеждѣ. Съ утра было тепло, и солнце свѣтило. Потомъ вдругъ поднялся холодный вѣтеръ, а послѣ обѣда пошелъ дождь. Переставалъ онъ нѣсколько разъ, и снова начинался. Если дождь вечеромъ будетъ идти, то сборъ не выгоритъ. А тогда хоть въ петлю полѣзай.
Чтобъ не впадать въ уныніе, магикъ пилъ и закусывалъ «солененькимъ», а буфетчикъ, котораго онъ угощалъ, закусывалъ сахаромъ.
Въ этотъ день всѣ кредиторы пресмыкались предъ докторомъ Тиріони. А онъ то смирялся и былъ любезенъ, то кричалъ, хватая себя за волосы, когда не всѣ стулья оказывались налицо, или рабочіе медлили сколачивать эстраду.
На расположеніе его духа вліяла также Марилька. Многіе фокусы безъ нея не могутъ идти: ни «зонтикъ волшебника», ни «звѣзда Мефистофеля», ни «танцующій платокъ», ни «превращеніе дамы въ курицу», а самое главное, пропадетъ то отдѣленіе вечера, которое въ афишѣ названо: «Сила магнетизма или спящая красавица». Напечатано это огромными буквами, и съ обѣихъ сторонъ на заманчивую строку указываютъ еще по двѣ пары рукъ…
Время шло, докторъ Тиріони все больше и больше волновался.
Наконецъ, онъ сѣлъ на извощика и поѣхалъ въ гостинницу.
— Марилька! — сказалъ онъ, входя, — мы погибли… если ты не захочешь… Что мальчикъ? — перебилъ онъ себя, понизивъ голосъ.
— Сенѣ лучше! — проговорила Марилька съ блѣдной улыбкой.
Магикъ потеръ руки и поцѣловалъ жену.
— Гора съ плечъ!.. Я зналъ, что онъ будетъ здоровъ… Я тебѣ говорилъ!
Онъ въ волненіи подошелъ къ постели.
— Голубки́ задохлись, — объясняла Марилька, указывая на голубей, неподвижно бѣлѣвшихъ возлѣ Сени, — и какъ только они задохлись, нашъ ребеночекъ почувствовалъ это и говоритъ: «Мама!..», такъ и говоритъ: «Ма-ма!..»
— Удивительно! — произнесъ магикъ и потрогалъ голубей.
Они окоченѣли. Сеня чуть слышно дышалъ и смотрѣлъ на отца мутнымъ взглядомъ. Пузырь со льдомъ лежалъ въ головахъ, подушка былъ мокрая, и хотя въ номерѣ было жарко, но холодомъ вѣяло отъ этого крошечнаго существа, съ вытянутыми ножками, съ длинными изсохшими ручками, которыя судорожно ловили одѣяло.
— Главное, что голубки́ задохлись, — говорила Марилька, придавая этому обстоятельству огромную важность. — Розалія Валентиновна сказала, что ежели голубки́ задохнутся, такъ это къ нимъ, значитъ, болѣзнь перешла, а изъ мальчика вышла.
Магикъ промолчалъ. Онъ наклонился надъ сыномъ и поцѣловалъ у него руку. Когда онъ поднялъ голову, Марилька увидѣла, что по его щекѣ катится слеза.
— Такъ вотъ, Марилька, — началъ онъ, отворачиваясь и стараясь глядѣть въ окно, — теперь Сенѣ лучше, и поѣдемъ со мною въ клубъ… А сюда я пришлю женщину отъ Розаліи Валентиновны, и она досмотритъ…
— Какую женщину? — вскричала Марилька.
— Да ты мнѣ, Марилечка, нужна для вечера…
— Убирайтесь! — сказала Марилька, поблѣднѣвъ. — Обойдетесь и безъ меня! Какъ это я брошу ребенка, хотѣла бы я знать? На чужія руки? Какіе вы варвары, ахъ, какіе вы варвары, Павелъ Климентьичъ!!! — заключила она и разрыдалась.
Никогда магикъ не слышалъ отъ жены ничего подобнаго. Онъ былъ всегда грубъ, а она всегда ласкова. Прежде онъ избилъ бы ее. Но сегодня что-то не позволило ему поднять на нее руку. Онъ только вздохнулъ и, нахлобучивъ цилиндръ, вышелъ.
VIII
правитьО своемъ горѣ магикъ разсказалъ Розаліи Валентиновнѣ. Ласковое выраженіе лица доброй женщины смѣнилось на минуту злымъ.
— Эки нѣжности! — сказала она въ сердцахъ. — Да неужели-жъ вы не можете безъ нея? Какъ-нибудь ужъ постарайтесь, Павелъ Климентьичъ! Не возвращать же билеты! Шутка-ли! сколько мы затратили!.. А барышню я вамъ найду… Вотъ муку приняла на себя! Ваничка! а, Ваничка! — обратилась она къ мужу, — пошли-ка ты кого-нибудь за Пашкой… Пашка будетъ кстати! — сказала она магику. — Золотая дѣвочка!
Черезъ нѣсколько минутъ явилась Пашка. Она была рыженькая и въ веснушкахъ. На ней было модное драповое пальто, бѣлый платочекъ, съѣхавшій на затылокъ, фильдекосовыя бураковаго цвѣта перчатки, а черные кругленькіе глазки бѣгали, какъ у звѣрка.
Розалія Валентиновна объяснила ей, что отъ нея требуется.
— Выдумали! — закричала Пашка. — Ха-ха-ха!
Однако, она согласилась примѣрить корсетъ и пошла съ магикомъ въ маленькую уборную, находившуюся при залѣ. Пашка нисколько не стыдилась и хохотала, чувствуя прикосновеніе пальцевъ магика, когда онъ затягивалъ ремни. Носъ его налился кровью.
— Отлично, — сказалъ магикъ со вздохомъ облегченія и съ любезной улыбкой.
— Я васъ видѣла, — лукаво проговорила Пашка, поворачиваясь.
Корсетъ сидѣлъ на ней, точно вылитый, спускаясь, съ одной стороны, по бедру, до колѣна.
— Гдѣ вы меня видѣли?
— У судьи… Помните, вы шли, а я лежала на диванѣ.
— А!
Магикъ взялъ ее за руку и подвелъ къ станку. Станокъ состоялъ изъ массивнаго стальнаго шеста, вбитаго въ полъ эстрады. Магикъ пристегнулъ пряжки корсета, Пашка была приведена въ горизонтальное положеніе, поднята на воздухъ и, громко взвизгивая, красная отъ испуга, капризно трясла свободной ногой.
Магикъ улыбнулся. Общество Пашки спасло его на нѣсколько минутъ отъ тоскливыхъ мыслей… Онъ освободилъ ее и принялся за окончательныя приготовленія: къ вечеру.
Смерклось.
Стѣны продолговатой залы были темныя, тоненькія колонны поддерживали по бокамъ потолокъ, съ котораго спускалась бронзовая люстра на двѣнадцать свѣчей. Вѣнскіе стулья тѣсными рядами стояли по обѣимъ сторонамъ полотняной дорожки, которая вела на эстраду. Магикъ метался по залѣ, разставлялъ столы, прибивалъ коленкоръ, смотрѣлъ, какой эффектъ производятъ издали магическіе канделябры, забѣгалъ въ кассу и торговался съ публикой, потому что нѣкоторые, напримѣръ, думскій бухгалтеръ, требовали значительной скидки съ назначенныхъ цѣнъ за мѣста.
Когда ужъ стемнѣло и все было готово, магикъ побрился въ уборной и надѣлъ фрачную пару. Онъ принялъ торжественный видъ и сталъ говорить вполголоса.
Пришли музыканты: первая скрипка, вторая, кларнетъ, контрбасъ. Этотъ послѣдній инструментъ, находившійся въ распоряженіи слѣпого еврея съ бѣлой бородой и бѣлыми пейсами, отбрасывалъ огромную тѣнь, которая ползла по всей залѣ, загибалась и дрожала на потолкѣ. Первый скрипачъ былъ франтъ, хоть и въ длиннополомъ кафтанѣ, и закурилъ папироску. Дувидъ Зурманъ спорилъ съ другимъ музыкантомъ, у котораго было блѣдное лицо съ вздутыми красными губами.
Споръ становился все громче и громче и, наконецъ, въ немъ принялъ участіе весь оркестръ Дувида Зурмана.
— Что такое, господа? — спросилъ магикъ, подбѣгая къ музыкантамъ.
— Эх-хъ! А! сволочь! — съ негодованіемъ заявилъ Зурманъ, указывая на музыкантовъ. — Денегъ впередъ хочутъ… А гдѣ я возьму?
Музыканты, въ свою очередь негодуя, стали укладывать скрипки.
— Позвольте, господинъ, — началъ Зурманъ, — не можете вы дать теперь мои деньги?
Магикъ долженъ былъ бѣжать въ кассу и принести деньги; музыканты успокоились.
Была зажжена люстра. Съ улицы можно было видѣть яркій свѣтъ въ клубной залѣ. Занавѣсъ изъ дешевенькаго ситца колебался посреди залы. Дождя не было, и публика стала собираться.
IX
правитьПо уходѣ мужа, Марилька подошла къ ребенку. Она пристально смотрѣла на Сеню. Нѣтъ силы, которая могла бы оторвать ее отъ милаго мальчика! Ужъ ему лучше, а сейчасъ онъ совсѣмъ станетъ здоровъ. Она напоитъ его молочкомъ, и онъ, какъ бывало, обниметъ ее, засыпая…
Она вылила спиртъ изъ бутылки въ камфорку, и стала грѣть молоко.
Марилька устала, все тѣло ея болѣло. Она не смыкала глазъ ни ночью, ни днемъ. Она похудѣла, и серебряное колечко не держалось больше на ея мизинцѣ.
По временамъ ей казалось, что она спитъ и ей снится, будто мальчикъ боленъ. Тогда сердце ея замирало отъ тоски, мучительное сомнѣніе тревожило ея умъ, она плакала и больно сжимала свои пальцы, чтобъ проснуться и увидѣть съ восторгомъ, какъ веселъ и здоровъ Сеня.
Но сонъ оказывался дѣйствительностью. Мальчикъ лежалъ, и судорожно подергивалась восковая ручка бѣдняжки, и зловѣще хрипѣла его грудь. Марилька ласково заговаривала съ мальчикомъ. Но онъ молчалъ. Она плакала, звала его, просила его, чтобъ онъ скорѣе поправился. Онъ все молчалъ. Она наклонялась надъ нимъ, цѣловала его, прислушивалась къ его дыханію. Онъ молчалъ, все молчалъ!
Молоко вскипѣло и успѣло простыть. Марилька тоскливо взглянула на кострюльку. Мальчикъ много ѣлъ незадолго до болѣзни, въ Бердичевѣ. Сеня выпилъ тогда стаканъ молока, съѣлъ котлетку и еще просилъ… Марилька теперь пожалѣла, что не позволила ему больше ѣсть. Вспомнивъ, что Сенѣ нравилась ея бронзовая брошка съ сердоликомъ, и ему никогда не давали ее, она поспѣшно нашла брошку и положила къ нему на постель.
Въ дверь осторожно постучали. Вошелъ докторъ.
— Ну, что вашъ малютка? — спросилъ онъ, косясь на кровать и подавая молодой женщинѣ руку.
Она отвѣчала:
— Ему лучше…
У ней сердце билось такъ, что готово было, казалось, выпрыгнуть изъ груди. Любезности гуманнаго доктора оскорбляли ее. Но пусть онъ осмотритъ еще разъ Сеню. Она попросила доктора сѣсть, и стала передавать ему подробности, какъ задохлись голуби.
Докторъ взглянулъ на голубей, пожалъ плечами, пощупалъ пульсъ у мальчика, и его брови слегка нахмурились.
— Плохъ, — произнесъ онъ.
— Плохъ? — повторила Марилька, вздрогнувъ.
— Я зайду, — сказалъ онъ, жалѣя ее, — завтра… Можетъ быть… разумѣется… тутъ все зависитъ… отъ Бога! — заключилъ онъ.
Марилька улыбнулась. Но эта улыбка была страшная.
— Докторъ, вы говорили, что мальчикъ будетъ здоровъ… — начала она.
Онъ развелъ руками, порываясь уйти. Ему было совѣстно.
— Но вѣдь голуби же? — сказала Марилька.
Докторъ потупился и вздохнулъ.
Тогда Марилька въ отчаяніи упала къ его ногамъ, обняла его колѣни и униженно просила:
— Спасите его! Спасите его, докторъ!
— Послушайте, успокойтесь! — говорилъ онъ. — Успокойтесь, что дѣлать! У васъ еще будутъ дѣти…
Онъ ушелъ, а она изступленно билась головой объ-полъ. Ручьи слезъ текли изъ ея глазъ. Марилька проклинала доктора, проклинала ремесло мужа, проклинала свою жизнь, проклинала Бога. Душа болѣла, и болѣла грудь, и каждое слово, каждый вопль, каждый вздохъ терзалъ ее, наполняя все ея существо горечью и неизъяснимой мукой.
Но вдругъ ей показалось, что тамъ, гдѣ лежитъ Сеня, что-то совершилось. Она мгновенно смолкла… Тишина наступила, ужасающая тишина… а на полъ звучнѣе прежняго надаютъ капли воды, сочась изъ пузыря со льдомъ… Марилька вскочила, подбѣжала къ постели и не узнала своего ребенка. Неподвижно хмурились тонкія темныя бровки, ротикъ странно улыбался, крошечныя ручки застыли. Сеня умеръ.
X
правитьПервое отдѣленіе магическаго вечера сошло благополучно. Зала была биткомъ набита. Всѣ кресла были заняты, многимъ зрителямъ пришлось стоять. Докторъ Тиріони смотрѣлъ на публику, какъ человѣкъ, который чувствуетъ себя неизмѣримо выше толпы. Въ маленькомъ обществѣ докторъ Тиріони робѣлъ, былъ неловокъ, неразговорчивъ; передъ большей публикой — никогда. Онъ зналъ, что публика заставляетъ самаго умнаго человѣка рукоплескать глупостямъ и восторгаться пустяками. Публика не критикуетъ. Вооруженный коротенькой магической палочкой, онъ стоялъ на эстрадѣ, улыбаясь, вертѣлъ подъ музыку носовой платокъ, растягивалъ его «до безконечности», какъ резинку, разбивалъ надъ шляпой яйца и вынималъ изъ нея, взамѣнъ, букетъ цвѣтовъ, дюжину бонбоньерокъ, канарейку, которая улетала, одурѣлая, и ударялась въ окно. Онъ бросалъ въ воздухъ перчатки, стеклянные и металлическіе шарики, разные мелкіе предметы — кольца, табакерки, перочинные ножи, которые бралъ у кого-нибудь изъ публики, произнося: «Passez»[3] — единственное французское слово, извѣстное ему, — и предметы исчезали. Затѣмъ онъ сходилъ съ эстрады и, при оглушительномъ хохотѣ, вынималъ перочинный ножикъ изъ уха гимназиста, кольцо изъ шиньона жены помощника исправника, шарики изъ пальцевъ смотрителя училища, даже къ самому исправнику посмѣлъ подойти и досталъ изъ его жгутовъ серебряный рубль. Ревѣли отъ восторга!
Тѣ фокусы или «номера», какъ выражался докторъ Тиріони, которые онъ не могъ показать безъ посторонней помощи, входили во второе отдѣленіе. Когда занавѣсъ упалъ, и на эстрадѣ стало темно, магикъ въ тревогѣ забѣгалъ по сценѣ. Его вызывали, а онъ ломалъ пальцы. Въ лучшемъ случаѣ, придется «скомкать» отдѣленіе. Раскланявшись съ публикой и улыбнувшись ей длинной улыбкой направо и налѣво, онъ вернулся на эстраду и сталъ наскоро учить Пашку, гдѣ и когда дернуть за веревочку, подавить пружину, переставить предметъ.
— Понимаете-ли, когда я скажу: «Разъ два, а потомъ — три! Passez[3]!», вы сейчасъ рукой этакъ…
Но Пашка не понимала. Она была въ трико и въ бархатномъ корсажѣ, сверкавшемъ блестками. Лицо она себѣ неестественно набѣлила, брови начернила, круглые глазки ея тупо смотрѣли на магика.
— Да вѣдь поймите же, только дернуть… Ну, дергайте!
Пашка передразнила магика.
Онъ въ отчаяніи посмотрѣлъ на нее.
— Деревяшка! — вырвалось у него.
Пашка обидѣлась.
— Убирайтесь! — закричала она. — Что за дерзости! Вотъ стану я тутъ пачкаться! Мнѣ мировой руки цѣлуетъ! А вы длинный дуракъ вотъ съ э-э-такимъ носомъ!
Она сдѣлала ему носъ.
Магикъ смирился и, опасаясь за «спящую красавицу», потому что теперь все зависитъ отъ каприза Пашки, бросился къ ней и любезно схватилъ ее за руку.
— Пожалуйста!
Дверь отворилась, и вошла Марилька.
Магикъ повернулъ къ ней измученное лицо. Ихъ глаза встрѣтились.
— Это что за женщина? — спросила Марилька. — Пускай она уйдетъ и сейчасъ-же сниметъ мои вещи…
— Тсс!
— Важное кушанье! — огрызнулась Пашка, отступая.
— Тсс!
Изъ залы донесся стукъ. Публика стучала палками, ногами, кричала: «Пора, пора!»
— Сеню бросила? — спросилъ магикъ. — Одного?
Марилька едва удержалась на ногахъ. Переведя взглядъ на Пашку, мрачно раздѣвавшуюся и ругавшую магика и ее, она произнесла, потупляясь:
— Ему лучше… онъ спитъ.
Лицо у ней было блѣднѣе, чѣмъ если бы она набѣлилась.
— Кто досмотритъ безъ тебя Сеню?
— Досмотрятъ.
— Одѣвайся! — произнесъ онъ повеселѣвшимъ голосомъ.
Искоса онъ поглядывалъ на жену: съ ней произошла какая-то перемѣна. Пашка ушла со слезами — теперь ей самой хотѣлось «представлять». Марилька молча и быстро одѣлась. Магикъ радъ былъ, что отдѣлался отъ Пашки. Публика стучала такъ, что онъ скрипѣлъ зубами отъ досады.
— Выходи, Марилька, ради Бога!
Онъ самъ поднялъ занавѣсъ. Жидки играли персидскій маршъ.
Когда Марилька, мертвенно блѣдная, съ распущенными по плечамъ льняными волосами, показалась, одѣтая «пажемъ», въ черномъ камзолѣ, изъ-подъ котораго выходили длинныя въ свѣтло-кирпичномъ трико ноги, обутыя въ серебряныя туфельки, зала привѣтствовала ее трескучими апплодисментами. Но Марилька не поклонилась. Широко раскрытые глаза ея безучастно глянули въ пространство, и она ждала, что прикажетъ ей дѣлать Павелъ Климентьичъ.
Онъ вышелъ изъ-за кулисы. Музыка перестала играть, докторъ Тиріони взялъ колоду картъ и, тасуя, обратился къ публикѣ съ рѣчью. Онъ старался говорить съ иностраннымъ акцентомъ и разсказывалъ о томъ, какъ персидскій шахъ «много былъ удивленъ» ловкостью рукъ его, доктора Тиріони. Пока онъ говорилъ, карты образовали огромный плоскій кругъ, который, съ легкимъ шумомъ, завертѣлся на его пальцѣ, быстро съуживаясь. Потомъ онъ роздалъ карты публикѣ, и черезъ нѣсколько минутъ онѣ появились на остріяхъ золотой звѣзды, блестѣвшей на темномъ фонѣ задней кулисы. Онъ приказалъ, и карты мгновенно выросли, принявъ размѣръ листа писчей бумаги: огромный бубновый тузъ, огромный валетъ пикъ, огромная десятка червей…
Докторъ Тиріони бралъ у дамъ платки, разрывалъ ихъ на длинныя узкія полоски и возвращалъ въ цѣломъ видѣ, прикрѣпленными къ распущенному зонтику; вдобавокъ они были выглажены и надушены. Первый рядъ креселъ онъ угостилъ кофеемъ; напитокъ закипѣлъ отъ пистолетнаго выстрѣла. Давно не видѣлъ городъ такого фокусника!
Марилька стояла въ сторонѣ. Иногда Павелъ Климентьичъ ронялъ коротенькое приказаніе, и она машинально исполняла его. Не одна пара глазъ внимательно слѣдила за этой тоненькой, худенькой женщиной съ неподвижнымъ лицомъ.
Въ «японскихъ играхъ», магикъ, поднявъ глаза къ потолку, бросалъ вверхъ металлическіе шарики; музыка играла; шарики быстро летѣли одинъ за другимъ, сверкая и образуя красивую линію. Въ заключеніе, онъ ловилъ головою бомбу.
Началось третье отдѣленіе. Докторъ Тиріони хотѣлъ разоблачить «шарлатанизмъ спиритизма», какъ гласила афиша. Онъ сѣлъ, заложивъ руки за спинку стула.
— Господа, кому угодно связать мнѣ руки? — спросилъ онъ.
Нашелся отставной морякъ, который умѣлъ вязать мертвые узлы. Онъ такъ связалъ магика, что тотъ побагровѣлъ. Но не успѣлъ морякъ отойти, какъ докторъ Тиріони показалъ руку, уже свободную отъ веревокъ. Ему рукоплескали, кричали «браво»! Онъ съ улыбкой наклонялъ голову и изысканно-вѣжливо прикладывалъ руку къ сердцу.
Спиритизмъ былъ посрамленъ.
— Тутъ все зависитъ отъ ловкости рукъ. Удивляться нечему. Но есть въ мірѣ вещи, дѣйствительно поражающія смертный умъ, — началъ докторъ Тиріони, вставая и подходя къ Марилькѣ. Онъ взялъ ее за руку и продолжалъ. — Существуетъ животный магнетизмъ, и я прошу вашего снисходительнаго вниманія — взглянуть на эту прекрасную особу; полную силъ и здоровья… Сейчасъ она впадетъ въ сомнамбулическій сонъ, и вы, милостивые государыни и государи, сдѣлаетесь изумленными зрителями одного изъ чудеснѣйшихъ явленій таинственнаго храма науки…
На Марилькѣ теперь было длинное бѣлое платье. Въ лицѣ у нея не было, попрежнему, ни кровинки. Она стояла неподвижно, и казалась не «особой, полной силъ и здоровья», а призракомъ.
Публика видѣла, какъ магикъ, давъ ей понюхать чего-то изъ пузырька (пузырекъ былъ пустой), схватилъ ее за талію, приподнялъ, и она судорожно выпрямилась. Онъ отошелъ, а она осталась висѣть на воздухѣ, въ горизонтальномъ положеніи. Онъ махнулъ палочкой, за кулисой что-то зашипѣло, и дрожащій голубой свѣтъ облилъ спящую красавицу. Публика молчала. Дамамъ стало страшно, хотя всѣ знали, что это фокусъ. Слишкомъ мертвенно было лицо спящей красавицы — оно было мертвеннѣе гипса. Глаза не моргали и, широко раскрытые, глядѣли тупымъ холоднымъ взглядомъ. Съ окоченѣвшихъ ногъ ниспадало платье до самаго пола неподвижными складками савана. Магикъ стоялъ поодаль, любуясь эффектомъ, и ждалъ взрыва рукоплесканій.
Бенгальскій огонь догоралъ.
Тяжелое молчаніе залы встревожило магика. Онъ пересталъ улыбаться. Занавѣсъ упалъ. Магикъ бросился къ женѣ.
— Марилька!
Она не отозвалась.
Онъ снялъ ее со станка. Марилька была неподвижна. Магикъ слышалъ шумъ, производимый публикой, которая выходила.
Въ отчаяніи глядѣлъ онъ на жену и тормошилъ ее.
— Что съ тобой, Марилька? — кричалъ онъ, склоняясь надъ ней. — Марилька!!! Эй, кто тамъ! Розалія Валентиновна! Доктора!
Розалія Валентиновна считала деньги и была слишкомъ погружена въ это занятіе. Когда ей сказали, что ее зовутъ, она оторопѣла, махнула рукой и опять принялась считать, громко произнося:
— Шестьдесятъ и шесть… восемьдесятъ одинъ, а три — восемьдесятъ четыре… девяносто…
— Доктора! — кричалъ магикъ.
Явился докторъ. Онъ стремительно нагнулся къ Марилькѣ и сталъ слушать у ней сердце.
— Обморокъ… — проговорилъ докторъ, — не тревожьтесь…
Когда брызнули водой на ея лицо, она глубоко вздохнула. Первая фраза, которую произнесла Марилька, увидѣвъ доктора, была:
— Сеня умеръ!..
Магикъ вздрогнулъ.
— Вы ушли — и онъ умеръ, — продолжала Марилька.
Магикъ сталъ плакать. Марилька сидѣла на табуреткѣ, въ своемъ длинномъ платьѣ, съ волосами, распущенными по плечамъ, и молчала. Она чувствовала слабость въ рукахъ и ногахъ, свинцовую тяжесть въ головѣ. Глаза у ней были сухи.
Въ залѣ уже никого не было, и сквозь дыры ситцеваго занавѣса бросали на эстраду тусклый свѣтъ догорающія свѣчи бронзовой люстры.
XI
правитьДва дня пилъ докторъ Тиріони. Онъ дулъ вино стаканами, и такимъ образомъ грусть его постепенно уменьшалась. Сеню похоронили безъ него. Магикъ сказалъ, что видъ гроба, опускаемаго въ землю, убьетъ его. Марилька сѣла на извощика вмѣстѣ съ Розаліей Валентиновной, взяла на колѣни гробикъ и поѣхала на кладбище. Розалія Валентиновна прикладывала платокъ къ глазамъ и, посматривая изъ-подъ него на Марильку, внутренно укоряла ее въ безчувственности: Марилька не говорила ничего о мальчикѣ, не плакала, не вздыхала и тупо глядѣла на розовый гробикъ, откуда по временамъ подымался тяжелый запахъ. Розалія Валентиновна затыкала носъ, и слезы текли обильнѣе по ея землистымъ, дряблымъ щекамъ. На кладбищѣ Розалію Валентиновну удивило, что Марилька ни разу «не перекрестила лба». Равнодушіе Марильки даже оскорбило ее. Сама она была религіозна и строго наблюдала за аккуратнымъ посѣщеніемъ церкви по праздничнымъ днямъ барышнями, которыя жили въ содержимомъ ею домѣ.
Въ этотъ день погода была хорошая, и почти лѣтнее солнце освѣщало позументный крестъ на крышкѣ гробика. Когда все было кончено, Марилька постояла надъ ямой, быстро закидываемой могильщикомъ комьями сырой глины, и вернулась домой.
Павелъ Климентьичъ укладывалъ аппараты, но увидѣвъ жену, приказалъ, чтобъ она укладывала. Она машинально повиновалась. Самъ онъ тоскливо глядѣлъ въ окно, ругалъ за глаза Розалію Валентиновну, укравшую добрую половину сбора, и скучалъ тою лѣнивою скукой, какою скучаютъ нищіе и актеры, когда имъ приходится сидѣть дома. Воспоминаніе о ребенкѣ мучило его, хотя плакать онъ уже пересталъ. Теперь потеря не казалась ему такой огромной, какъ два дня тому назадъ.
Они выѣхали изъ города послѣ обѣда. Было гакъ тепло, что во многихъ домахъ открыли окна. Въ одномъ изъ оконъ сидѣлъ докторъ. Магикъ поклонился ему. Докторъ, узнавъ Марильку, отскочилъ отъ окна.
Потянулись дни за днями. Прошло два года. Случалось доктору Тиріони голодать, случалось и пировать. Двадцать разъ закладывалъ магикъ свой чемоданъ, и рѣдко выкупалъ его. Обыкновенно, при деньгахъ, все дѣлалось новое. Этотъ нищій не зналъ деньгамъ счета. Онъ колесилъ по югу Россіи, давалъ представленія въ театрахъ, въ частныхъ залахъ, даже на желѣзнодорожныхъ станціяхъ, на пароходахъ. Когда ему надоѣдали степи, онъ появлялся во Владикавказѣ; переваливался черезъ горы, покрытыя льдомъ и снѣгомъ, выпускалъ въ Тифлисѣ саженныя афиши, пилъ вино изъ козьихъ мѣховъ, объѣдался виноградомъ, ходилъ въ шолковыхъ рубахахъ.
Потомъ его тянуло дальше, и онъ «работалъ» въ Батумѣ, въ Сухумъ-Кале. Сердце его замирало при видѣ черныхъ нефтяныхъ болотъ, или грозно нависшихъ надъ дорогою скалъ, которыя вотъ-вотъ сорвутся и раздавятъ поѣздъ. Скорпіоны и сороконожки приводили его въ ужасъ. Пальмы, олеандры и темносинее небо заставляли улыбаться.
Вдругъ, онъ покидалъ Малую Азію, давалъ представленія въ Керчи, въ Евпаторіи, или останавливался въ Тамани, купался въ морѣ. Онъ сладко спалъ подъ журчанье бахчисарайскихъ фонтановъ, угощалъ въ Одессѣ водкой и пивомъ газетныхъ рецензентовъ, пробирался въ чистенькіе города Царства Польскаго, посматривалъ на бѣлолицыхъ полекъ, и велъ себя, словно полякъ — вѣжливо, но съ «гоноромъ»: даже полиціймейстерамъ подавалъ руку. Въ мѣстечкахъ-же сѣверо-западнаго края, гдѣ можно было утонуть въ грязи, онъ чувствовалъ себя приниженнымъ и трепеталъ передъ каждымъ урядникомъ. Онъ нигдѣ не могъ жить долго. Онъ привыкъ странствовать, и ему нравилась эта цыганская доля, полная приключеній и тревогъ. Осѣдлая жизнь убила бы его, какъ убиваетъ стоячая вода рѣчную рыбу. Сегодня онъ въ вагонѣ, завтра на пароходѣ, затѣмъ на перекладныхъ, а черезъ недѣлю или черезъ двѣ — на верблюдахъ, съ провожатымъ въ мохнатой папахѣ, у котораго кинжалъ въ зубахъ и яркіе, какъ у волка, глаза.
И всюду ѣздила съ нимъ Марилька. Она была ему нужна, и онъ любилъ ее. Правда, онъ былъ легкомысленный человѣкъ, и мечталъ иногда о другихъ красивыхъ женщинахъ, даже о Пашкѣ; но, съ одной стороны, красный носъ — недостатокъ этотъ дѣлался особенно замѣтенъ, благодаря величинѣ органа — мѣшалъ ему покорять сердца; а съ другой — докторъ Тиріони уже старѣлъ, и предпріимчивость его по части покоренія женскихъ сердецъ начинала ограничиваться однѣми мечтами. Жена была необходима.
У нихъ не было дѣтей. О Сенѣ они вслухъ никогда не вспоминали. Докторъ Тиріони, вздыхая, разсказывалъ о немъ чужимъ людямъ, но при женѣ — молчалъ. Иногда, «сорвавъ» сборъ въ двѣсти или триста рублей, онъ подумывалъ о томъ, чтобъ спрятать что-нибудь на черный день. День, два онъ былъ благоразуменъ. «Нельзя жить на авось; придетъ старость, захочется отдохнуть, и тогда свой уголъ пригодится», — разсуждалъ онъ. Но приходили гости, начиналась игра на билліардѣ, въ карты, стоялъ пиръ горой, и деньги спускались всѣ до копѣйки.
Со времени смерти Сени, Марилька страшно измѣнилась. Она никогда не улыбалась и никогда не плакала. Однажды магикъ замахнулся, чтобъ ударить ее. Марилька повернула къ нему лицо, и глаза ея смотрѣли безъ страха и безъ гнѣва. Онъ опустилъ руку, ему стало стыдно. Онъ понялъ, какая бездна горя таится въ этой несчастной душѣ. Марилька забывала ѣсть, и хотя попрежнему была дѣятельна, но передвигалась и работала, какъ автоматъ. Часто ночью магикъ, проснувшись, видѣлъ, какъ неподвижно сидитъ она на постели, уронивъ руки, облитая луннымъ свѣтомъ бѣлая, какъ статуя.
Однимъ изъ самыхъ пламенныхъ желаній ея было увидѣть Сеню во снѣ. Она говорила себѣ, что живетъ только въ ожиданіи этого счастья. Но ни разу не снился ей Сеня. Сны у ней были черные. Тянулись какіе-то безконечные запутанные коридоры, и тѣни безъ очерка носились по нимъ. А она бѣжала среди этой безформенной толпы, по этому лабиринту, гонимая неопредѣленнымъ страхомъ, или въ тоскѣ ломая руки.
Съ ней часто случались обмороки. Ей стоило пристально посмотрѣть на одну точку, и она впадала въ полузабытье. Каждый разъ, какъ она изображала «Спящую красавицу», у ней бывали припадки, которые доктора называли каталепсіей.
XII
правитьСтояло жаркое лѣто. Докторъ Тиріони давалъ представленія въ садахъ — въ Екатеринославѣ, въ Черкасахъ, въ Кременчугѣ. Сборы были плохіе. Приходилось закладывать вещи, чтобъ расплатиться въ гостинницѣ, и ѣхать дальше. По дорогѣ изъ Козельца въ Черниговъ пассажиры должны были выйти изъ дилижанса: сломалось колесо. Въ числѣ пассажировъ былъ и Павелъ Климентьичъ съ Марилькой. Онъ подалъ ей руку, и они до станціи шли пѣшкомъ.
Но молодая женщина была слаба. Красная крыша станціи виднѣлась впереди изъ за блѣднозеленыхъ ивъ. Марилькѣ захотѣлось отдохнуть подъ грушиной, которая бросала прохладную тѣнь на траву. Павелъ Климентьичъ самъ усталъ. Они разостлали платокъ и прилегли.
Серебристыя облака плыли въ синемъ небѣ. Шоссе уходило въ даль, прямое какъ лучъ. Вѣтра почти не было, но пыль неслась по дорогѣ лѣнивыми вихрями.
Въ травѣ, возлѣ кучки щебня, что-то зашевелилось. Въ то время, какъ Павелъ Климентьичъ ловилъ у себя на лицѣ докучнаго овода, Марилька съ возроставшимъ любопытствомъ смотрѣла на небольшую птичку. Птичка, въ свою очередь, глядѣла на Марильку однимъ глазомъ, что придавало ей хитрый видъ. Птичка нисколько не испугалась, когда Марилька протянула къ ней руку; она стала смѣшно прыгать на тоненькой, какъ проволока, ножкѣ; другая ножка у ней была исковерканная. Эта ласковая хроменькая птичка въ первый разъ заставила Марильку улыбнуться. Нахохлившись, птичка вдругъ закричала:
— Шпачка крмить! Крмить шпачка! Крмить! Крмить!
У молодой женщины сердце забилось отъ испуга и отъ какого-то неопредѣленнаго суевѣрнаго чувства. Она взяла скворца на руку, а онъ сталъ ударять по ея ладони короткими подрѣзанными крылышками и все кричалъ:
— Шпачка крмить! Крмить шпачка! крмить!
Марилька съ восторгомъ посмотрѣла на мужа. Тотъ уже давно обратилъ вниманіе на птичку. Онъ широко улыбнулся, нѣжно погладилъ скворца, и спросилъ:
— Дать шпачку мушку?
— Шпачка крмить! — повторялъ скворецъ.
— Можетъ быть, это Сенина душа, — сказалъ серьезно магикъ. — Ишь какъ ласкается!
Поймавъ на носу овода, онъ протянулъ его птичкѣ, и она расклевала и съѣла насѣкомое.
Марилька дрожала, точно въ лихорадкѣ. Глаза ея сверкали, полные радостныхъ слезъ. Она цѣловала птичку, не сводила съ нея взгляда, и въ круглыхъ, черныхъ глазкахъ шпачка, блиставшихъ, какъ двѣ гранатинки, она видѣла искру человѣческой мысли.
— О, шпачо́къ! Малюточка!
Она тысячу разъ заставляла его говорить. Розовыя пятна выступили на ея блѣдномъ лицѣ, въ ослабленныхъ членахъ она почувствовала бодрость, грудь дышала легко.
На станціи былъ запасной дилижансъ, обломавшійся въ прошлый разъ, но теперь исправленный. Онъ стоялъ передъ крыльцомъ; закладывали лошадей. Пассажиры скептически посматривали на пузатый желтый кузовъ, пробовали руками, и дилижансъ тяжело качался на рессорахъ.
— Ну, да какъ-нибудь доѣдемъ!
— Богъ дастъ, доѣдемъ! — говорилъ кондукторъ. — Садитесь, господа!
Марилька забилась въ уголъ съ своимъ шпачкомъ. Павелъ Климентьичъ сѣлъ на козлахъ: онъ любилъ смотрѣть, какъ бѣгутъ лошади. Остальная публика закусывала и не торопилась. Жара была удушающая.
Дѣтскій плачъ доносился до Марильки. Мальчикъ утиралъ кулаками слезы и сидѣлъ на крылечкѣ.
— Что, братъ, потерялъ птичку? — сказалъ чей-то голосъ.
— По-те-ряялъ!..
— Чего же плакать? Надо быть мужчиной… Ступай на кухню, возьми соли и посыпь шпачку на хвостъ… Навѣрно, поймаешь!
Мальчикъ замолкъ. Онъ куда-то ушелъ, должно быть, за солью. Но скоро онъ опять появился.
— А гдѣ же шпачо́къ? — крикнулъ мальчикъ въ отчаяніи и залился новыми слезами.
Марилька трепетала. Ей было жаль мальчика, но у ней самой подступали слезы къ горлу при мысли, что она можетъ разстаться съ птичкой, и мало-по-малу жалость уступила мѣсто раздраженію противъ мальчика. Онъ казался ей глупымъ плаксой, уродливымъ, злымъ. Когда пассажиры усѣлись, и дилижансъ, наконецъ, тронулся, она вздохнула съ облегченіемъ и тихонько поцѣловала скворца, глянувъ на всѣхъ радостными глазами.
Передъ вечеромъ они пріѣхали въ Черниговъ.
Магикъ остановился въ гостиницѣ средней руки.
— Тутъ, братецъ, спокойно? — съ важностью спросилъ онъ у полового.
— Спокойно, — отвѣчалъ половой. — Но только рядомъ барышня.
Онъ двусмысленно улыбнулся.
— А!
Магикъ приказалъ подать обѣдъ съ виномъ и кофе. Все было подано, и Павелъ Климентьичъ сытно поѣлъ и выпилъ. Марилька ѣла мало и усердно кормила шпачка.
Въ Черниговѣ докторъ Тиріони засидѣлся. Представленія были не всегда удачны. Явился соперникъ, который глоталъ шпаги. Докторъ Тиріони смотрѣлъ на конкуррента съ презрѣніемъ; то было низшее искусство. Но публикѣ нравилось, когда несчастный вытаскивалъ изъ горла коротенькій клинокъ, и на тупомъ желѣзѣ виднѣлись слѣды крови. Сборы особенно стали плохи, когда заболѣла Марилька.
Марилька стала все чаще и чаще засыпать. Согнувъ руку, она ужъ не могла ее разогнуть. Опустивъ вѣки, она долго не могла ихъ поднять. Странное оцѣпенѣніе съ каждымъ днемъ сильнѣе охватывало ее. Воля ея умирала.
Но когда она не спала, въ ея ясныхъ глазахъ читалось чувство какого-то удовлетворенія. По цѣлымъ часамъ просиживала она на постели, лаская скворца, который страшно растолстѣлъ и выучился цѣловаться, какъ голубь.
Ей все казалось, что кругомъ сумерки. Свѣчка, зажженная вечеромъ, представлялась ей горящей гдѣ-то безконечно-далеко, тусклымъ пятномъ. Очертанія предметовъ расплывались. Но она слышала малѣйшій шумъ — даже сквозь сонъ. И по шуму она заключала о внѣшнемъ мірѣ.
Однажды ей почудилось, что Пашка, о которой иногда шутя вспоминалъ ея мужъ, тутъ за стѣной, и у ней Павелъ Климентьичъ. Они шепчутся, и передъ ними вино, которое они дружески распиваютъ. Марилька вздрогнула и проснулась. Но шопотъ продолжался… Странный шопотъ…
Съ этихъ поръ Марилька почувствовала отвращеніе къ мужу. Она старалась не глядѣть на него, а когда онъ прикасался къ ней, она впадала въ глубокій обморокъ. Она лежала тогда на спинѣ, блѣдная, какъ воскъ, почти мертвая, вытянувъ ноги и сложивъ на груди руки; на худенькомъ плечѣ ея, нахохлившись, неподвижный, какъ и она, сидѣлъ скворецъ и странно смотрѣлъ на Павла Климентьича, зажмуривъ одинъ глазъ.
Марилька была убѣждена, что мужъ тяготится ею. Она ѣла все меньше и меньше. Платья, башмаки — все было цѣло. Она ничего почти не носила и радовалась, что Павелъ Климентьичъ на нее не тратится.
Черниговскіе доктора не понимали ея болѣзни. Одному изъ нихъ показалось, что сонъ молодой женщины притворный. Докторъ прижегъ ей локоть папироской и запустилъ въ руку булавку. Марилька застонала сквозь сонъ. Докторъ хитро улыбнулся въ свою великолѣпную рыжую бороду и ушелъ, ничего не прописавъ.
Марилькѣ не казалось, что она больна. Міръ, который она создала въ самой себѣ, былъ лучше міра, который она знала до сихъ поръ, и ей снились чудные сны!
Она видѣла себя свободной, красивой, нарядной дѣвушкой, которая гордится своей чистотой. То она идетъ по полю, которое волнуется, золотистое, при розовомъ свѣтѣ зари, то сидитъ въ саду и поетъ пѣсню. Ей снилась мать. Ей снилась вся ея жизнь, но не такая, какъ на самомъ дѣлѣ, полная слезъ, мерзкихъ оскорбленій, горя, а иная… Жизнь, которою она хотѣла бы жить, которою, можетъ быть, живутъ другія, взысканныя судьбою счастливицы! И все ей снился тотъ хуторокъ, о которомъ прежде она такъ мечтала съ Павломъ Климентьичемъ, бѣлый, уютный, окруженный вишневыми деревцами и подсолнечниками.
Сумерки кругомъ становились все гуще. Марилька перестала различать день и ночь. Однажды, освободившись отъ оцѣпенѣнія, она почти ощупью нашла на подоконникѣ чашку съ манной кашей и, дѣлая страшныя усилія, чтобъ не уронить ее, покормила скворца. Павла Климентьича въ комнатѣ не было. Въ отворенную форточку вскочилъ большой сѣрый котъ и, прижавшись брюхомъ къ землѣ, сталъ нѣжно смотрѣть на скворца. Но Марилька не могла ни крикнуть, ни махнуть рукой. Она опять засыпала.
То былъ послѣдній сонъ Марильки.
Огромный поѣздъ приснился ей. Не было видно ни конца, ни начала этой цѣпи вагоновъ. Они медленно катились, съ мѣрнымъ гармоничнымъ лязгомъ, и всѣ пассажиры, толстые и съ жестокими лицами, молча смотрѣли на Марильку, одиноко стоявшую на пустынной платформѣ. Тусклый свѣтъ падалъ сверху. Вдругъ она увидѣла, въ вагонѣ третьяго класса, гдѣ былъ простой народъ, человѣка съ привѣтливой улыбкой. Марилька сейчасъ же узнала, что это Христосъ, потому что онъ былъ красавецъ, босой и одѣтъ, какъ нищій. На колѣняхъ у него сидѣлъ Сеня; мальчикъ былъ въ одной рубашечкѣ; онъ смѣялся и держалъ въ ручкахъ шпачка. Марилька вскрикнула, охваченная неизъяснимой радостью, и побѣжала по платформѣ.
Вагоны все двигались, исчезая въ густѣющемъ сумракѣ вѣчной ночи.