Сплинъ,
или
долина Лаутербруннъ.
править
Молодой Томасъ Вентвортъ давалъ большой обѣдъ друзьямъ своимъ. По окончаніи стола, когда женщины уходили, Томасъ, по убѣдительнымъ прозьбамъ приятелей, началъ разсказывать свою исторію. "Вы желаете знать, любезные друзья, какими средствами излѣчился я отъ сей пагубной болѣзни, которая непримѣтнымъ образомъ съѣдала жизнь мою, въ лучшее время дней моихъ лишала меня всѣхъ радостей, и заставляла желать одной смерти: охотно удовлетворяю любопытству вашему. Но я долженъ предварить васъ, что въ моей исторіи нѣтъ романическихъ приключеній; она можетъ быть занимательною только для тѣхъ, кои находятъ удовольствіе въ разсматриваніи и изученіи сердца человѣческаго.
«Однажды въ десять часовъ по утру, лишь только я проснулся, вошелъ въ мою спальню призванный мною въ первой разъ Докторъ Елліотъ и сѣлъ подлѣ меня. Только что онъ объявилъ о себѣ, какъ я, съ трудомъ приподнявши голову, сказалъ ему слабымъ голосомъ: Ахъ, г-нъ Елліотъ! вы видите несчастнаго молодаго человѣка, стоящаго на краю могилы. Окруженный всѣми выгодами богатства, я чувствую себя изнуряемымъ отъ унынія и скуки. Мнѣ только двадцать пять лѣтъ отъ роду, a я уже разстался со всѣми очарованіями молодости, душа моя опустѣла, она отказываетъ даже въ самыхъ желаніяхъ притупленнымъ моимъ чувствамъ; бытіе мое становится мнѣ въ тягость; оно походитъ не столько на жизнь, сколько на мучительный сонъ, возмущаемый печальными видѣніями; всѣ мысли мои стремятся къ одной смерти, которой ожидаю съ нетерпѣніемъ, между тѣмъ какъ чувствую привязанность и къ жизни, не имѣющей для меня приятностей ни въ настоящемъ, ни въ будущемъ. Я совѣтовался съ искуснѣйшими, или по крайней мѣръ съ извѣстнйшими въ Лондонъ медиками, но лѣкарства ихъ усугубляли только болѣзнь мою; напослѣдокъ всѣ оставляли меня. Я дошелъ, говорятъ они, до послѣдней степени сплина». — Они правы, отвѣчалъ мнѣ докторъ съ холодностію. — И такъ мнѣ должно умереть! — Должно безъ сомнѣнія, — но въ девяносто лѣтъ. — Небо! воскликнулъ я; вы знаете средство излѣчить меня?.. — Можетъ быть, можетъ быть, Сиръ Томасъ! Посмотримъ, продолжалъ Докторъ, устремивъ на меня внимательные взоры: говорите со мною откровенно. Не употреблялиль вы во зло даровъ счастія и молодости? — Я пользовался ими, однакожъ не до излишества. — Что вы чувствуете, просыпаясь по утру? — Несносную скуку. — Какія бываютъ y васъ первыя мысли? — Разсѣяныя, не ясныя, не устремленныя ни къ одному предмету! — Изъ всѣхъ удовольствій какое наиболѣе нравится вашимъ чувствамъ? — Никакое!.. — A любовь?… — Ахъ! я не въ состояніи ни любить, ни ненавидѣть! — A зрѣлища?.. — Не производятъ надо мной никакого очарованія. Хорошій столъ? — Я вовсе не имѣю аппетита. — Восхитительныя картины природы? — Ахъ! господинъ Елліотъ, я смотрю на нихъ только сквозь слезы! — Вы очень несчастливы, сказалъ мнѣ Докторъ; но еще можно васъ вылѣчить. — О небо! — Будьте въ томъ увѣрены; однакожъ вамъ надобно сдѣлать великое пожертвованіе. — Какого пожертвованія требуете? — Вамъ надобно отказаться отъ своего отечества, отъ связей и привычекъ своихъ, отъ всѣхъ выгодъ богатства: вы должны забытъ, что вы теперь, и что были прежде; должны забыть о пятидесяти тысячахъ фунтовъ стерлинговъ годоваго дохода; на конецъ вы должны отправиться въ Швейцарію, взявъ съ собою одну сотню гиней, чтобы тамъ купить нѣсколько козъ и пастушескую хижину. Тамъ проживете одинъ годъ подъ чистымъ небомъ, въ благорастворенномъ воздухѣ; будете трудиться въ потѣ лица своего для снисканія здоровья, коего не можно купить ни за все золото Англіи, ниже за всѣ алмазы Индіи. — Какъ? воскликнулъ я; мнѣ путешествовать? Подумайте, я потерялъ всѣ свои силы. — Вы получите ихъ снова. Болѣзнь ваша, продолжалъ Докторъ, зависитъ отъ климата; вамъ надобно переселиться въ другое мѣсто, которому была бы она чуждою. Отъ великаго богатства раждается пресыщеніе, a отъ пресыщенія скука: душевныя и чувственныя вожделѣнія наши угасаютъ при безпрепятственной возможности удовлетворять онымъ. Человѣкъ непремѣнно долженъ боротися съ физическими и нравственными нуждами, если хочетъ, чтобы душа его и тѣло не приходили въ изнеможеніе. Въ обществѣ есть классъ людей, между коими болѣзнь ваша весьма рѣдко встрѣчается — ето классъ бѣдныхъ; къ нему и вамъ должно себя причислить. И такъ отправьтесь въ путь какъ можно скорѣе, слышите ли, какъ можно скорѣе, возвратитесь не прежде, какъ по прошествіи года, — и мы васъ поздравимъ съ совершеннымъ возстановленіемъ душевныхъ и тѣлесныхъ силъ вашихъ. — Я хотѣлъ сдѣлать еще нѣсколько возраженій; но Докторъ, приближившись ко мнѣ, сказалъ рѣшительно: Государь мой! при теперешнемъ кораблекрушеніи вамъ остается одна только доска, если не откажетесь отъ всего, чтобы за нее ухватиться, то вы погибли! — При сихъ словахъ онъ беретъ свою шляпу и прощается со мною, пожелавъ мнѣ счастливаго путешествія. —
"Нѣсколько времени размышлялъ я о совѣтахъ искуснаго Доктора. Лучь надежды блеснулъ въ душѣ моей. — О еслибъ ето было справедливо! сказалъ я самъ себѣ; если бы могъ я ожить снова, еще почувствовать сладость бытія, съ нѣкоторымъ удовольствіемъ взирать на свѣтъ солнца, коего блескъ тяготитъ мое зрѣніе и утомляетъ мои нервы! о если бы въ самомъ дѣлъ подъ яснымъ небомъ исчезли сіи мучительныя чувствованія, удручающія мое сердце! Такъ, я рѣшаюсь! Г. Елліотъ меня не обманываетъ; я замѣтилъ искренность и въ очахъ и въ словахъ его; онъ точно увѣренъ въ успѣхѣ!
"Въ тужъ минуту зову къ себѣ управителя Вильяма, коего честность вамъ извѣстна. — Вильямъ! говорю ему: я намѣренъ показать на дѣлѣ, сколь велика моя къ тебѣ довѣренность и сколь велико уваженіе. Завтра отправляюсь въ путь, оставляю Англію и беру съ собою только сто гиней. Ты небудешь знать о мѣстѣ произвольнаго моего заточенія, и нестарайся узнавать. о немъ; я такъ хочу. Вотъ родственники и друзья мои, равно какъ и ты, не должны знать о моемъ пребываніи. Во время моего отсутствія управляй моимъ имѣніемъ, какъ своимъ собственнымъ; если я потребую отъ тебя денегъ до истеченія полнаго года, то не посылай ихъ и даже непризнавай дѣйствительнымъ векселя, который по слабости своей я вздумалъ бы надписать на твое имя. — Вильямъ удивился моей рѣшимости и крайне опечалился, онъ хотѣлъ употребить все краснорѣчіе своей ко мнѣ привязанности, чтобы удержать меня, или по крайней мѣрѣ, узнать о будущемъ моемъ пребываніи. Неспрашивай меня, сказалъ я ему, всѣ рѣшено, Вильямъ; дѣло идетъ о моей жизни. — Приготовленія къ отъѣзду моему сдѣланы очень скоро, и на третій день я сѣлъ на корабль въ Дувръ.
Я выдержалъ переправу до Кале гораздо лучше, нежели какъ воображалъ себѣ. По мѣрѣ удаленія моего отъ Англіи чувствовалъ я, что грудь моя разширялась, нервы становились свободнѣе, сердце облегчалось и голова моя очищалась отъ паровъ, кои долгое время по видимому стѣсняли мои мысли. Но сіе тихое и сладостное состояніе было не продолжительно. Я размышлялъ о новомъ родѣ жизни, на которой принужденъ былъ рѣшиться, о народѣ, коего нравы, обыкновенія и языкъ были мнѣ совершенно чужды: воображеніе мое устрашилось, останавливаясь на картинѣ бѣдности, искомой мною въ толикомъ отдаленіи. Я думалъ о родственникахъ, о друзьяхъ, оставляемыхъ мною. Еще разъ устремилъ я печальный взоръ на отечество, и мнѣ казалось, что во глубинѣ сердца тайный голосъ вѣщалъ мнѣ: ты не увидишь его болѣе!
"Чрезъ три недѣли моего путешествія показались возвышающіяся вершины Швейцарскихъ горъ, покрытыя зеленью и снѣгами. При семъ видѣ, который долженъ бы утѣшить сердце мое, глубокая печаль овладѣла мною, слезы полились ручьями изъ глазъ моихъ и я сказалъ самъ себѣ: вотъ гробъ твой!
Приѣхавши въ Бернъ, вхожу въ прекрасную гостинницу, находящуюся на террасѣ катедральной церкви. Я намѣренъ былъ отдохнуть нѣсколько дней, не для того чтобы осмотрѣть въ семъ прелестномъ городѣ любопытные для путешественника предметы; нѣтъ, я не имѣлъ для того ни силъ, ни охоты: но не зная еще, какую страну Швейцаріи избрать мѣстомъ своего заточенія, я думалъ, что въ два дни легко могу рѣшиться въ семъ важномъ выборъ. Я не выходилъ изъ моей комнаты, опершись на окно, обозрѣвалъ окрестности страны, въ которой земледѣліе расточаетъ всѣ свои сокровища, въ которой природа соединила вмѣстѣ улыбающіеся холмы и долины и лѣса и воды. Непроизвольно, безъ намѣренія разсматривалъ я великолѣпныя окрестности, представлявшіяся мнѣ въ отдаленіи — Метембергъ, Веттергорнъ, Юнгферъ и Гримзель, коихъ блестящіе верхи, покрытые льдами, казалось, раздѣляли съ вѣнчающими ихъ облаками яркіе цвѣты заходящаго солнца; душа моя, пожираемая неизвѣстною горестію, не способна была удивляться, ибо удивленіе есть уже удовольствіе. Смотря на воды Аара, быстротекущаго посреди сей восхитительной страны и орошающаго высокія цѣпи горъ Альпійскихъ, я иногда чувствовалъ желаніе броситься въ волны и говорилъ самъ себѣ: все бы окончилось!
"Собравши свѣдѣнія о мѣстѣ будущаго своего пребыванія, я рѣшился поселиться въ долинѣ Лаутербруннѣ, которая, какъ сказывали мнѣ, имѣла самое живописное и самое дикое положеніе въ Бернскомъ кантонѣ. Беру проводника и отправляюсь туда пѣшкомъ до восхожденія солнца. Дорога изъ Берна въ Лаутербруннъ была чрезвычайно трудная: часто я долженъ былъ подниматься на крутыя скалы и переходить ледяныя моря. Я принужденъ былъ отдыхать цѣлой день въ Гриндельвальдской долинѣ. Воздухъ былъ свѣжъ, небо ясно и лучи солнца, упадавшіе прямо на льды и снѣжныя горы, утомили глаза мои. Сіи картины, то улыбающіяся и прелестныя, то величественныя и дикія, несогласовались съ моими физическими силами: будучи весьма слабъ, я не могъ предаваться живымъ и разнообразнымъ движеніямъ духа, но впрочемъ не могъ же быть и равнодушнымъ къ симъ великолѣпнымъ сценамъ природы. Такимъ образомъ все то, что служило для другихъ источникомъ удовольствій, становилось для меня источникомъ страданіи.
"Пробудившись на другой день, я почувствовалъ въ первой разъ возвращеніе аппетита. Послѣ умѣреннаго завтрака, снова пускаюсь въ дорогу, и не безъ удовольствія прохожу Гриндельвальдскую долину, окруженную высокими горами; на каждомъ шагѣ встрѣчаю плодоносныя лощины и зеленѣющіеся холмы. Пригорки, покрытые цвѣтущими кустарниками и дерномъ, отдѣляютъ жилища добрыхъ поселянъ отъ долины, и предъ каждымъ домикомъ шумитъ источникъ, обиліе и жизнь несущій съ собою. Здоровье блистаетъ на лицахъ жителей и свѣжій румянецъ украшаетъ женщинъ. Кажется, что просто сердечіе, искренность, невинность и веселость избрали сіе мѣсто своимъ убѣжищемъ. Оставляю Гриндельвальдъ; иду по узкой дорогъ, отдѣляющей сію долину отъ Лаутербрунна, продолжаю путь свой среди льдовъ, сосенъ, потоковъ и утесовъ, висящихъ надъ моей головою. Тутъ предался я печальнымъ размышленіямъ: солнце начинало скрываться за вершины Юнгфера; вдали отзывалось мычаніе стадъ и пѣсни пастуховъ, разнообразно повторяемыя горнымъ ехомъ. Вдругъ взоръ мой поражается славнымъ водопадомъ Штауббахомъ) который, съ великимъ шумомъ низвергаясь изъ нѣдръ отвѣсной скалы, уподобляется длинной скатерти, отъ неба до земли протяженной. Вода падаетъ съ такою стремительностію, что еще на высотѣ воздушной превращается въ дождевыя капли. Я не ожидалъ для себя такого зрѣлища, и въ изумленіи отступилъ назадъ: глаза мои ослѣпились неописаннымъ блескомъ радуги, которая величественно возвышается надъ водопадомъ, и отъ дѣйствія которой каждая капля воды сіяла яркими цвѣтами.
"Вхожу въ первой усмотрѣнный мною домикъ и прошу гостепріимства; меня встрѣчаютъ съ тою искренностію и простотою, каковыми отличаются добрыя жители Швейцарій. Мнѣ предлагаютъ молоко, плоды, и я насыщаюсь съ нѣкоторымъ удовольствіемъ; приготовляютъ постель, въ которой имѣлъ я великую нужду, уставши отъ двудневнаго путешествія. Я тотчасъ уснулъ, между тѣмъ какъ хозяинъ мой со многочисленнымъ семействомъ пѣлъ простыя и трогательныя пѣсни, которыя наполняютъ душу сладостными движеніями, выражая чистыя и непритворныя чувствованія.
"Проснувшись, надѣваю пастушеское платье, которое заказалъ я: для себя еще будучи въ Бернѣ, поручаю своему проводнику купить для меня хижину и небольшое стадо козъ; a самъ выхожу изъ дому хозяина не для того, чтобы наслаждаться красотами природы, совершенно для меня новой, но чтобы на лугахъ и на берегахъ источниковъ разсѣять мрачныя, преслѣдующія меня мысли.
"При самомъ началѣ своей прогулки, вдругъ слышу звуки музыкальныхъ орудій. Смотрю: въ деревню стекаются жители долины къ слушанію обѣдни. Съ каждою минутою толпа становится многолюднѣе. Сельскіе музыканты, продолжая свой концертъ, съ важностію подходятъ къ церкви; согласіе инструментовъ, набожныя и трогательныя пѣсни придавали сему торжеству неизъяснимую занимательность. Мысленно переношуся въ тѣ вѣки, прославленные стихотворцами, когда всѣ удовольствія человѣка были невинны и всѣ желанія чисты. Слѣдую за добрыми поселянами, которые готовились возблагодарить Вѣчнаго за сохраненіе имъ первыхъ благъ въ жизни, — простоты нравовъ, спокойствія совѣсти и здоровья. Народъ вступаетъ въ церковь; старики становятся по одну сторону, юноши по другую; матери занимаютъ возвышенныя мѣста напротивъ дѣтей своихъ; хоръ располагается посреди храма. Въ глубокой тишинѣ и молчанія ожидаютъ прибытія пастора. Онъ является, и всѣхъ взоры устремились на почтеннаго старца, во всѣхъ чертахъ коего сіяли благочестіе и добродѣтель.
"Едва кончилась божественная служба, какъ вдругъ флейты и габои начали играть снова; напѣвъ ихъ былъ менѣе важной, но мелодія болѣе сладостна и трогательна. Юноша съ дѣвицею, сопровождаемые своими родственниками, становятся на колѣни предъ жертвенникомъ и получаютъ благословеніе брачное. Непринужденная радость блистали въ ихъ взорахъ; въ чертахъ ихъ изображалось неизмѣняемое счастіе: оба увѣрены заранѣе, что всегда будутъ находить новыя наслажденія во взаимной нѣжности и новыя причины любить другъ друга.
"Ахъ, друзья мои! тщетно бы хотѣлъ я описать вамъ чувствованія, произведенныя во мнѣ сею трогательною картиною! Въ то время, какъ веселіе блистало на всѣхъ лицахъ, удалившись въ уединенный уголъ церкви, я чувствовалъ разширеніе въ груди, и слезы брызгали изъ очей моихъ. О счастіе, счастіе! говорилъ я самъ себѣ; образъ твой причиняетъ мнѣ смертельную горесть! увы! не ужели никогда не буду наслаждаться тобою!
"Возвожу плачущіе глаза мои на высокое мѣсто, на которомъ стояли сельскія дѣвицы. Всѣ онъ смотрѣли на церемонно съ кроткимъ благочестіемъ, взоры одной устремлены были на меня. Красота ея имѣла болѣе приятности, нѣжности и благородства, нежели прочихъ ея подружекъ: она была печальна, уныла, иногда слезы орошали ея рѣсницы. Печаль придавала ей въ глазахъ моихъ еще болѣе прелестей. И она несчастна, подобно мнѣ! думалъ я; можетъ быть счастіе обратится къ ней съ благосклонною улыбкою, можетъ быть смерть прекратитъ ея страданія! — Народъ вышелъ изъ церкви, a я, углубившись въ печальныя размышленія, того и непримѣтилъ. Наконецъ опамятываюсь, иду въ деревню, и вижу болѣе двухъ cотъ молодыхъ людей обоего пола пляшущихъ при играніи тѣхъ же самыхъ инструментовъ, коихъ трогательная мелодія незадолго вдыхала въ нихъ благочестіе. Дѣвушки, увидѣвши меня, молодаго незнакомаго пастуха, лежащаго подъ тѣнію старой ели и печально смотрящаго на ихъ забавы, подходятъ ко мнѣ, просятъ раздѣлить, съ ними увеселенія, вызываютъ невинными шутками. На все я отвѣчаю неболѣе какъ меланхолическою улыбкою, Напослѣдокъ онѣ съ видомъ жалости оставляютъ меня и взоры ихъ мнѣ говорили: бѣдной юноша! можетъ быть онъ оплакиваетъ свою любезную; перестанемъ возмущать горесть его!
"Между ними искалъ я той дѣвицы, коея слезы во храмѣ повстрѣчались съ моими, но я невидѣлъ ее посреди подружекъ, я чувствовалъ въ себѣ варварское утѣшеніе помышляя, что не одинъ я несчастенъ въ сей смѣющейся долинѣ, гдѣ по видимому царствовало благоденствіе. Несчастный ищетъ несчастнаго, подобно какъ Странникъ, претерпѣвшій кораблекрушеніе въ невѣдомой странѣ, ищетъ другаго существа, способнаго понимать его и отвѣчать ему.
"По окончаніи сельскихъ плясокъ всѣ дѣвицы съ рѣзвою веселостію берутъ одна другую за руку и съ пѣснями приближаются къ подошвѣ холма, и коего крутая отлогость покрыта льдами. Вдругъ онъ взбѣгаютъ на вершину, и мнѣ казалось, что я вяжу сонмы Ангеловъ, несущихся къ небу. Но какое удивленіе поразило меня, когда я увидѣлъ, что онѣ располагаются спуститься съ холма. Снова берутся онѣ за руки и скользятъ по гладкому скату. Распущенные ихъ волосы развѣвались по воздуху; иногда въ ладъ останавливались онѣ посреди быстраго бѣга, и пугали своихъ любовниковъ, которые внизу горы ожидали ихъ объятій съ живѣйшимъ нетерпѣніемъ. Внезапно онѣ летятъ къ нимъ, бросаются къ нимъ на руки со всею благопристойностію, и, не краснѣя, приемлютъ сладостные поцѣлуи любви невинной.
"Сіи одушевленныя картины, сія веселость искренняя и свободная, сей образъ жизни, молодости и здоровья произвели въ груди моей сильное трепетаніе. О счастливые пастухи! воскликнулъ я, сколь завидна ваша участь! Взирая на забавы ваши, понимаю и чувствую, что человѣкъ можетъ любить бытіе свое. Что я передъ вами? Изнеможенный отъ болѣзни, коея начало имъ совсѣмъ невѣдомо, я угасаю; не наслаждавшись жизнію. Прелестныя очарованія любви и дружества! милыя узы, соединяющія одного человѣка съ подобнымъ ему! вы не существуете для меня! Расторгнуты связи, соединявшія меня съ обществомъ человѣческимъ! Будучи отдѣленнымъ отъ всего міра, я получилъ печальное бытіе для того только, чтобы родиться и черезъ минуту окончить жизнь свою.
"Я возвратился къ своему хозяину въ такой усталости, какъ будто бы участвовалъ въ увеселеніяхъ, коихъ былъ только свидѣтелемъ. Колѣна мои подгибались; сильное волненіе во мнѣ было подобно движеніямъ человѣка, пораженнаго непредвидимымъ несчастіемъ. — Скоро по захожденіи солнца приходитъ мой проводникъ: онъ отъискалъ для меня хижину, лежащую на скатѣ Брейтъ-Лаувонена, одной изъ высочайшихъ горъ, окружающихъ Лаутербруннскую долину. Грозныя скалы, поросшія елями, окружаютъ жилище бѣднаго Тома: симъ именемъ буду впредь называть себя. Въ нѣкоторомъ разстояніи отъ моей хижины прекрасная касксада, вырвавшись изъ горы, подобно скатерти разширяется по лугамъ, ею утучняемымъ. Кромѣ хижины получаю себѣ во владѣніе стадо, изъ двѣнадцати козъ состоящее: его долженъ я гонять на зеленѣющія высоты вмѣстѣ съ другими пастухами, веселящимися тѣмъ родомъ жизни, на которой осужденъ я судьбою. Ето имущество стоило мнѣ почти всѣхъ денегъ, привезенныхъ изъ Англіи. Если хотѣлъ я жить, то долженъ былъ трудиться въ потѣ лица своего подобно моимъ новымъ сотоварищамъ, равнымъ со мною въ богатствъ. Хижина у меня была опрятная, какъ и у всѣхъ жителей Швейцаріи. Я находилъ въ ней всѣ необходимыя вещи: небольшую скамью для сидѣнья, столикъ для обѣда и постель, хотя немного и жесткую для человѣка привыкшаго ко всѣмъ изобрѣтеніямъ роскоши и нѣги, но довольно покойную для крѣпкихъ членовъ пастуха, утомленнаго работою и незнающаго безсонницы.
"Первые дни были для меня ужасны, уединеніе, питавшее мрачную скорбь, которая меня снѣдала, грубой орошаемый моими слезами хлѣбъ, къ которому непривыкло изнѣженное сложеніе моего тѣла; принужденная дѣятельность; усилія, съ каковыми слѣдовалъ я за стадомъ своимъ по горамъ среди скалъ, стремнинъ и льдовъ: — все ускорило въ новомъ родѣ жизни приближенные минуты моего разрушенія, минуты, ожидаемой съ отчаяннымъ нетерпѣніемъ. Нѣсколько дней спустя, я уже не въ силахъ былъ выходить изъ хижины; горячка воспламенилась въ моихъ нервахъ, открылась болѣзнь жестокая, и смыслъ мой потерялся въ безпамятствъ. Я приходилъ въ себя единственно во время сильныхъ припадковъ боли. Цѣлыя двѣ недѣли находился я между жизнію и смертію, непомня и своей опасности, не зная гдѣ я. Иногда казалось мнѣ, что я нахожусь въ отечествѣ посреди друзей моихъ; иногда мысленно шатался я въ дикой пустынѣ, гоняясь за призраками, безпрестанно отъ меня убѣгавшими; иногда въ мечтаніи видѣлъ подлъ себя ту молодую особу, коея печаль столь глубокое произвела во мнѣ впечатлѣніе посреди счастливыхъ подругъ ея, опять мнѣ казалось, что она сидитъ у ногъ моихъ на постелѣ, и оплакиваетъ мою участь, изъявляетъ мнѣ всѣ знаки нѣжнаго состраданія: но скоро исчезалъ сей милый образъ подобно другимъ видѣніямъ. Наконецъ, послѣ глубокаго безпамятства, подобнаго вѣчному сну, въ которой погруженнымъ меня почитали, я открываю глаза, смотрю вокругъ себя, спрашиваю самаго себя: гдѣ я? Вдругъ слышу: онъ живъ! онъ живъ! Вижу подлѣ себя двухъ женщинъ: одна была почтенныхъ лѣтъ: она-то воскликнула, что я ожилъ; другая, подобно веснѣ юная, подобно благотворительности кроткая, подобно распускающемуся цвѣтку прекрасная, смотрѣла на меня въ молчаніи; но взоръ ея показывалъ, что она раздѣляла радость своей матери. — Боже! воскликнулъ я: сіи два ангела спасли жизнь мою! Они мѣчтались мнѣ въ сновидѣніяхъ, я видѣлъ ихъ въ моемъ безпамятствѣ, и сей образъ небылъ однимъ призракомъ! — Слова сіи произнесъ я поанглійски; благодѣтельницы не могли понять меня, но, угадывали мою признательность: ибо выраженіе истиннаго и глубокаго чувства есть языкъ всеобщій.
"Лаура и Марія (такъ называли ихъ въ долинѣ) уважаемы и любимы были всѣми жителями Даутербрунна. Благотворительность ихъ никогда не утомлялась. Часто восходили онъ на высокія горы, посѣщали бѣдныхъ и больныхъ пастуховъ или съ помощію, или со слезами. Жилища ихъ было недалеко отъ моей хижины. Узнавши, въ какой находился я опасности, онѣ поспѣшили ко мнѣ на помощь, и добрая Марія, которая посредствомъ ежедневныхъ сострадательныхъ попеченій приобрѣла нѣкоторыя познанія въ медицинѣ, тотчасъ угадала, что я страдалъ опасною горячкою. Онѣ приставили къ постели моей стараго пастуха для присмотра за мною, и каждой день въ сопровожденіи дочери своей. Марія сама приносила мнѣ сокъ цѣлебныхъ травъ, на горахъ ею собираемыхъ.
"Благодаря попеченіямъ Маріи и Лауры, скоро началъ я выздоравливать. Иногда колеблющимися стопами бродилъ я за маленькимъ своимъ стадомъ по лугу передъ хижиною; иногда, опершись на скалу и склонивши слухъ къ шуму водопада, въ безмолвіи размышлялъ о судьбъ своей, множество мыслей, давно забытыхъ, постепенно возраждалось въ душѣ моей. Когда выходилъ я по утру изъ хижины, сія душа моя распространялась отъ первыхъ лучей солнца, величественно изъ за высокихъ горъ восходящаго, и глаза мои нечувствительно привыкали къ блеску, отъ ледниковъ отражающемуся вечеромъ. При легкомъ колебаніи воздуха восходилъ и на пригорокъ, и съ неизъяснимымъ удовольствіемъ, вдыхалъ въ себя благоуханія, вѣтеркомъ приносимыя съ горъ, усѣянныхъ ароматными растѣніями. Непостоянныя мысли мои носились подобно легкимъ облакамъ, перелетавшимъ надъ моей головою; погруженъ будучи въ сладостное упоеніе, я восклицалъ: Великій Боже! наконецъ начинаю дышать свободно!
"Еще другое приятнѣйшее чувство сливалось во мнѣ съ восхитительнымъ ощущеніемъ бытія моего въ мірѣ. Спустившись на равнину, я прокрадывался въ рощицу, примыкавшую къ хижинъ Лауры, тамъ ожидалъ я минуты, въ которую она выходила. Сердце мое трепетало при каждомъ шорохъ, и я говорилъ себѣ: ето она! Усмотрѣвши ее издали, я слѣдовалъ за нею взорами, пока можно было ее видѣть, и возвращался потомъ домой съ радостнымъ чувствомъ, говоря себѣ тихонько: я видѣлъ ее! — Часто надежда ожиданія меня обманывала; часто возвращался я въ хижину невидавши Лауры: но я не жалѣлъ о минутахъ, услаждавшихъ надеждою мою душу.
,,Иногда видѣлъ я Лауру, сидящую, на берегѣ ручейка въ глубокой задумчивости она глядѣла на журчащую воду и плакала. Ахъ! сколь нетерпѣливо желалъ я прилетѣть къ ней къ утѣшеніемъ! Но мнѣ неизвѣстна была причина ея печали, тайная ревнивость говорила мнѣ, что любовь была виною слезъ ея. И въ самомъ дѣлъ, какія горести знать въ столь юномъ возрастѣ, когда всѣ мысли бываютъ очарованы, всѣ очарованія составляютъ наслажденія всѣ наслажденія суть невинны какъ самое сердце, изъ котораго онъ проистекаютъ?
Часто посѣщалъ я Лаypy и Марію; признательность налагала на меня сей долгъ, а любовь заставляла чувствовать въ немъ нужду: но я не разумѣлъ языка моихъ благодѣтельницъ, и мой отечественной былъ для нихъ непонятенъ. Но уже ли сіе невѣдѣніе долженствовало отдѣлить меня отъ двухъ существъ, столь достойно мною любимыхъ? Ета мысль была для меня несносна, и я живо чувствовалъ надобность учиться языку пастуховъ, съ которыми жить судьба мнѣ назначила. И такъ началъ я прилѣжно учиться. Товарищи мои взяли на себя трудъ быть наставниками, и я употребилъ всѣ силы ума и памяти для выучиванія задаваемыхъ мнѣ уроковъ. Всѣ часы мои проходили въ семъ ученіи… устремляя все вниманіе къ одной цѣли, пламенно ожидаемой сердцемъ моимъ, я удалялъ отъ души моей пагубныя мысли, разрушавшія мое счастіе. О! труды ума суть вѣрнѣйшее врачеваніе для ранъ душевныхъ!
"Прошло немного времени, и я могъ свободно разговаривать съ горными пастухами. Будучи обязанъ, подобно имъ, работать для своего пропитанія, я приучался къ ихъ трудамъ; занимался невинными ихъ искусствами, удовлетворяющими первымъ потребностямъ человѣческимъ, и забывалъ; что есть на свѣтѣ еще другія нужды.
"Послѣ дневныхъ трудовъ съ веселіемъ насыщался я хлѣбомъ, купленнымъ цѣною пота моего и омоченнымъ въ молокѣ козъ моихъ. Тѣло мое постепенно привыкало къ сей питательной пищѣ; сонъ мой становился тихъ и спокоенъ, уже не возмущаемъ страшными мечтаніями; образъ Лауры услаждалъ его продолженіе.
"Я думалъ, что Марія и Лаура родились въ Лаутербруннѣ; ибо онъ одѣвались по тамошнему и говорили тамошнимъ языкомъ. Но послѣ я не могъ не замѣтить великаго различія между поступками ихъ въ простыхъ Швейцарскихъ пастушекъ: красоту сихъ послѣднихъ составляли естественныя прелести, но въ ней сохранялась еще природная дикость и та простота, коея движенія и склонности не усмирены воспитаніемъ; красота же Лауры и Маріи равно имѣли всѣ природныя прелести, но уже облагородствованныя. Если бы явились онѣ, говорилъ я самъ себѣ, въ блестящемъ кругу столицы, то разговоръ ихъ и всѣ поступки показали бы тщательное воспитаніе; никто не повѣрилъ бы, что онѣ родились и выросли въ горахъ ІІІвейцарскихъ, что всегда питались трудами рукъ своихъ, жили среди пастуховъ, коихъ нравы хотя и любезны, но поступки имѣютъ всю грубость низкаго состоянія.
Между тѣмъ труды, дѣятельность, чистый горный воздухъ, чувствованія Лаурою вдохновенныя, и другой образъ жизни непримѣтно даровали мнѣ совсѣмъ новое бытіе. Я привыкалъ выбираться вмѣстѣ съ товарищами моими на высочайшія скалы, на скользкіе утесы. Нѣсколько уже разъ переходилъ я ледники и бывалъ на вершинахъ Юнгфера и Гримзеля; гонялся за дикими козами даже до неприступныхъ ихъ убѣжищъ, и съ помощію оправленнаго желѣзомъ посоха перескакивалъ черезъ острыя скалы и глубокія пропасти; со дня на день болѣе знакомился съ тягостными трудами, и часто находилъ неизъяснимое удовольствіе въ ощущеніи разкрытія физическихъ силъ моихъ. Бывши прежде столько слабымъ, я гордился уже своею кротостію. Въ тоже время духъ мой приобрѣталъ навыкъ дѣятельности, къ каковой почиталъ я себя вовсе неспособнымъ. Чувствительность моя получивъ болѣе живости и разнообразія, стремилась въ одно время ко множеству предметовъ, и мысли мои слѣдовали за порывами сердца.
До сихъ поръ я былъ очень холоденъ къ истинамъ религіи; увлекаемый вѣтренностію возраста и вихрями моды, я не выходилъ изъ тѣснаго круга своихъ низкихъ удовольствій и никогда не возносился духомъ ко Творцу міра. Но находясь на верху сихъ неизмѣримыхъ пирамидъ, приближавшихъ меня къ небесамъ, объятый выспреннимъ восторгомъ, возвышался я духомъ къ престолу непостижимаго Существа, изведшаго изъ хаоса чудеса творенія. Удалившисъ отъ моихъ сотоварищей, въ безмолвіи размышлялъ я посреди сихъ ледяныхъ и кремнистыхъ громадъ, рукою времени безпрестанно налагаемыхъ одна на другую, и предавался всѣмъ новымъ идеямъ, внушаемымъ сими ужасными, но величественными видами разрушенія.
"Въ одчнъ день, бродивши долгое время по сему царству вѣчной зимы, достигъ я вершины Шейдега; я разсматривалъ снѣжныя кремнистыя бездны, посреди моихъ пестрѣлись хижины, разсѣянныя по зеленымъ лугамъ, или построенныя на краю пропасти. Юнгферъ скрывался въ облакахъ; предъ нимъ гора Ейгеръ представляла великолѣпную картину ледниковъ, кои, отражая лучи солнечные, казались неизмѣримыми огненными столбами, восходящими къ источнику огня и свѣта. Подъ моими ногами рисовались въ уменшенномъ видѣ льдистыя долины Лаултербруннъ, Гриндельвальдъ и Гасли съ Тунскимъ и Вріенцскимъ озерами, въ которыя впадалъ Азръ, протекали чрезъ обширные луга, казавшіеся въ семъ разстояніи зеленымъ ковромъ, распростертымъ подъ серебряною сѣтью; легкія облака, ограничивая горизонтъ, носились по лазуревому небу и казались плавающими горами. При видѣ толикихъ красотъ природы я предался глубокому удивленію, всѣ способности души моей устремились къ небу, и я чувствовалъ внутреннее влеченіе къ Творцу, подобно какъ всѣ существа привлекаются къ своему центру. Я мыслилъ, что Творецъ восхотѣлъ оставить на земномъ шарѣ нѣкоторые признаки хаоса, для того чтобы дать лучше почувствовать человѣку высокую гармонію цѣлаго.
"Вдругъ прекратилъ мои размышленія стукъ, подобный грому, но еще ужаснѣйшій, онъ раздался въ горахъ и нѣсколько разъ повторялся въ долинахъ страшный шумъ увеличивается постепенно и ехо тысячекратно отвѣтствуетъ оному. Мнѣ казалось, что настаетъ минута, въ которую всѣ сіи горы должны поколебаться и пасть одна на другую. Объятый ужасомъ, встаю и поспѣшно схожу внизъ, желая избѣжать паденія необъятной глыбы. Будучи уже внѣ опасности, вдругъ слышу пронзительный крикъ, озираюсь и вижу на холмикѣ молодую женщину въ слезахъ, простирающую во мнѣ руки, требующія помощи. Забывъ самаго себя, возвращалось по слѣдамъ своимъ, лечу къ несчастной, которую чрезъ минуту раздавила бы глыба; она въ безпамятствѣ падаетъ въ мои объятія. Боже! какое зрѣлище! громады валятся съ ужаснымъ трескомъ, уже виситъ надъ моей головою — и Лауру, Лауру должно было спасать мнѣ! Я ощущаю въ себѣ чрезъестественную силу; уношу Лауру, не чувствуя ни малѣйшей тяжести въ столь драгоцѣнномъ бремени. Бѣгу какъ быстрая серна, перескакиваю глубокія рытвины и дрожащія подъ ногами моими бездны, и останавливаюсь не прежде какъ спустившись въ долину, подлѣ жилища Маріи. Здѣсь кладу бремя свое на зеленый дернъ, и падаю безъ чувствъ, изнуренный столь продолжительнымъ бѣгомъ и страхомъ причиненнымъ опасностію Лауры.
"Необычайной шумъ паденія громады былъ столъ ужасенъ, что стада побѣжали съ горъ на долину, хищныя птицы оставили свои утесы, a жители Гриндельвальда и Лаутербрунна ожидали всеобщаго разрушенія. Лаура, понадѣявшись на хорошую погоду, захотѣла взойти на горы за цѣлебными травами, и посреди сихъ сладостныхъ занятій была застигнута паденіемъ ужасной громады.
"Между тѣмъ Марія съ горными пастухами подавала мнѣ всевозможную помощь. Прихожу въ чувство и вижу Лауру, сидящую подлѣ меня въ слезахъ, держащую въ рукахъ своихъ одну мою руку и называющую меня своимъ избавителемъ. Ахъ, Лаура! я сказалъ ей: не плачь о бѣдномъ Томѣ; онъ уже слишкомъ много счастливъ!
"Отъ сего дня я не оставлялъ хижины Маріиной; стадо ея пасъ вмѣстѣ съ моимъ, собственнымъ; обработывалъ поля ея своими рунами, и одинъ убиралъ ея жатву; словомъ: я нещадилъ силъ своихъ, чтобы только, избавить Лауру отъ работы, и одна улыбка ея, одинъ знакъ ея признательности пресытилъ меня сладчайшими удовольствіями. По воскресеньямъ, и праздникамъ я провожалъ ее въ село. Послѣ обѣдни вмѣшивался въ игры и пляски моихъ сотоварищей, подражалъ ихъ тѣлодвиженіямъ и прыжкамъ, a къ вечеру приводилъ Лауру къ объятіямъ ея матери.
"Такимъ образомъ протекали счастливѣйшія минуты моей жизни. Я просилъ y Неба одного счастія — видѣть Лауру каждый день; питалъ сердце свое и воображеніе сладостною надеждою быть взаимно любимымъ; но сія надежда то исчезала, то опять возраждалась. Иногда Лаура до цѣлымъ недѣлямъ убѣгала моего присутствія иногда она, какъ мнѣ казалось принимала живое участіе въ моемъ разговорѣ; иногда взоры ея, по видимому, ожидали признанія моего сердца, и въ ту минуту какъ сіе признаніе готово было вылетѣть изъ устъ моихъ, взглядъ ея налагалъ на меня молчаніе и заставлялъ таить чувствованія во глубинѣ моего сердца. Я не могъ обвинять ее въ легкомысліи и жеманствѣ посреди сего убѣжища простоты и чистосердечія, и я ничего не понималъ въ семъ непостоянствѣ ея поведенія, которое казалось мнѣ, очень своенравнымъ. Съ глубокимъ прискорбіемъ видѣлъ я со дня на день утрату ея здоровья: цвѣтъ лица ея лишался свѣжести и краски; часто слезы блистали на рѣсницахъ ея, и тщетно старался я возвратить устамъ ея улыбку,
"Не любимъ ли я Лаурой? часто говорилъ я самъ себѣ. Ея взоры, ея слезы, ея смущеніе въ разговоръ со мною, стараніе убѣгать меня — все увѣряетъ меня въ моемъ благополучіи; но для чего бы ей противиться столь сладостной склонности и въ такомъ состояніи, въ которомъ невозбранное наслажденіе врожденными чувствованіями вознаграждаетъ за отсутствіе всѣхъ другихъ удовольствій? Лаура не чужестранка ли? сіе убѣжище не есть ли мѣсто ея заточенія? Она говоритъ языкомъ своихъ подругъ, но не имѣетъ ихъ выговора, — голосъ ея нѣжнѣе и приятнѣе; и ея образъ мыслей, при всей простотѣ ихъ, кажется, принадлежитъ къ высшему состоянію. Настоящее положеніе, можетъ быть, какъ для нея, такъ и для ея матери не есть всегдашнее, можетъ быть она родилась въ высшемъ состояніи, о которомъ теперь жалѣетъ; можетъ быть она стыдится любить простаго пастуха; гордость ея породы и воспитанія борется съ тѣми чувствованіями, которыя, можетъ быть, составяли бы ея счастіе, если бы законы общества позволяли предаться имъ безъ стыда и укоризнѣ.
"Отъ меня конечно зависѣло осушить слезы, коихъ я былъ виновникомъ, и возвратить спокойствіе сему встревоженному сердцу; но я хотѣлъ быть любимымъ въ видъ бѣднаго пастуха. Всѣ мечты, всѣ надежды моего счастія утверждались на сей мысли. Я желалъ вдохнуть любовь чистую, истинную, непричастную никакимъ особеннымъ разсчетамъ и предразсудкамъ неизбѣжнымъ въ общественной жизни; но невѣдомымъ для простыхъ дѣтей природы; сія только причина, или лучше сказать, сіе только чувствованіе недопускало меня открыть Лаурѣ тайну породы моей и богатства. Я имѣлъ примѣромъ своимъ добрыхъ посёлянъ Лаутербрунна; живучи подобно имъ, хотѣлъ я быть взаимно любимымъ подобно имъ же безъ всякой другой побудительной причины, кромѣ самой любви.
,,Между тѣмъ протекъ годъ моего заточенія, здоровье мое совершенно возстановилось и со дня на день укрѣплялось; кровь чистая и живая обращалась въ моихъ жилахъ, мѣсто сумрачныхъ мыслей о разрушеніи моемъ заступили всѣ очаровательныя мечты, всѣ надежды любви и дружбы: я думалъ о васъ, любезные друзья мои желалъ васъ увидѣть, но не могъ рѣшиться оставить землю, которой обязанъ былъ, первымъ изъ всѣхъ благъ въ жизни. Къ тому же, какъ оставить Лауруу несчастную, страждущую Лауру? О, скорѣе могъ бы я отказаться отъ жизни! Такъ, если бы Лаура сказала мнѣ: Томъ, я намѣрена раздѣлить судьбу твою, хочу жить съ тобою въ сей мирной и сладостной неизвѣстности, — ахъ! я не усомнился бы пожертвовать своимъ богатствомъ сей жизни, къ которой уже привыкъ, и ко ея приятности усугублялись отъ нѣжности Лауры!
"Но въ жизни нашей большая часть происшествія зависитъ не отъ нашей воли: обстоятельства играютъ нашими планами, точно какъ вѣтры древесными листвами. Однимъ вечеромъ вхожу я въ хижину Лауры и Маріи, и застаю обѣихъ въ слезахъ. Марія, прижимая Лауру къ сердцу своему, восклицала: о дочь моя, милая дочь моя! что съ нами будетъ? куда прибѣгнемъ, куда приклонимъ голову? Будучи одна, я съ терпѣніемъ доживала бы малый остатокъ дней моихъ. Видѣвъ смерть отца моего, убитаго предъ моими глазами, я могла бы перенести и всѣ прочія бѣдствія; но ты, дочь моя! — "Лаура отвѣчаетъ ласками на ласки матери, и стараясь ободрить ее, говоритъ съ нѣжною улыбкою притворнаго спокойствія: не будемъ отчаяваться въ благости Божіей; мы можемъ вездѣ трудиться, и труды рукъ моихъ будутъ питать мать мою до тѣхъ поръ, пока благоприятныя обстоятельства не возвратятъ насъ въ отечество и ее отдадутъ намъ правъ нашихъ. Можетъ быть скоро наступитъ счастливое время; утѣшьтесь, любезная маминька, успокоите нѣжное сердце ваше? не печальтесь о моей участи: могу ли жаловаться на свою долю, будучи съ вами неразлучна, могу ли не быть счастливою, имѣя средства услаждать ваши горести? Вамъ извѣстно, что Лаура не имѣетъ другаго честолюбія!
"Сія картина произвела въ сердце моемъ неизъяснимое впечатлѣніе; забывъ о нескромности моего усердія, бросаюсь къ Лаурѣ и Маріи, заклинаю ихъ объявить мнѣ о новомъ угрожающемъ имъ несчастіи; предлагаю имъ всю помощь мою до послѣдней капли крови. Трудно было бы изобразить, что чувствовала Лаура въ сію минуту. Закрывъ обѣими руками лицо свое, она воскликнула: о бѣдный Томъ! намъ должно разстаться навсегда! — Навсегда, Лаура! Ахъ! лучше умереть сто разъ. Нѣтъ, нѣтъ! гробъ разлучитъ меня съ тобою! — Судьба того требуетъ, прервала она съ живостію, неимѣя болѣе силъ удерживать своихъ чувствованій: судьба того требуетъ! все разлучаетъ васъ, и Небо — и люди. Я должна бѣжать изъ сей мирной страны, въ которомъ начинала уже находить счастіе. Ахъ, доброй Томъ! разлучаясь съ тобою навсегда, свидѣтельствуюсь Богомъ, Который видитъ глубину сердца моего, что ты составляешь единственный предметъ моихъ воздыханій! — При сихъ словахъ я падаю отъ ногамъ Лауры, и прижимая руку ея къ устамъ своимъ, восклицаю внѣ себя: Лаура! я послѣдую за тобой повсюду, вездѣ буду раздѣлять участь твою; прими клятву мою въ любви до гроба! — Остановись! сказала Марія, бросивъ на Лауру и на меня строгой взглядъ, Томъ! дочь моя не можетъ принадлежать тебѣ. Ея города, которою родственники ея отличались во Франціи, не позволяетъ ей отвѣчать на любовь твою. О! если бы, прибавила Марія съ нѣжностію, о если бы вы родились въ сей цвѣтущей долинѣ, въ которой одинакое имущество, одинакое воспитаніе сближаютъ всѣ семейства! Но Небо этого не хотѣло, Томъ! Лаура есть дочь Графа Бланвиля! знаменитая кровь текущая въ жилахъ ея, была бы оскорблена, ежели бы Лаура соединяла судьбу свою съ судьбою пастуха, безвѣстнаго въ мірѣ. Ужасы революціи изгнали. насъ изъ отечества и лишили всего имѣнія. Предъ глазами моими Бланвиль умерщвленъ злодѣями, коихъ онъ облагодѣтельствовалъ, и я удалилась изъ Франціи не для спасенія жизни моей, въ которой остается мнѣ проливать одни слезы, но для укрытія дочери отъ палачей и гонителей. Отправляясь въ ету часть Швейцаріи, надѣялась я, что посреди льдовъ и скалъ спокойно буду ожидать минуты, въ которую наконецъ утишиться буря. Но ета буря со дня на день увеличивается, повсюду распространяетъ свои ужасы и, кажется, преслѣдуетъ жертвы своя даже въ сокровеннѣйшихъ убѣжищахъ. Опредѣленіемъ Бернской республики велѣно всѣмъ Французскимъ емигрантамъ оставитъ Швейцарію, и дается имъ сроку только три дня для выбора, себѣ другаго пристанища. Увы! въ такой странѣ свѣта укроемся отъ нашихъ гонителей?
"При сихъ словахъ она залилась слезами. Я почтительно приближаюсь къ ней и говорю: простите, сударыня, бѣдному пастуху, что онъ чувствованія свои почитаетъ законными. Бѣдный Томъ признается, что онъ недостоинъ быть супругомъ Лауры; гдѣ бы ни было мѣсто новаго заточенія вашего, ахъ! непозабудьте того несчастнаго молодаго человѣка, который будетъ мыслить объ васъ до послѣдняго вздоха.
"Послѣ того я ушелъ, не смѣя бросить на Лауру ниже взора, въ которомъ душа моя обнаружилась бы совершенно. Сердце мое радовалось; мнѣ должно было дѣйствовать всѣми соединенными усиліями разума, чтобы удержать счастіе мое въ должныхъ предѣлахъ. На другой день по утру при восходѣ солнца сажусь въ лодку и переѣзжаю Тунское озеро, плыву вверхъ по Aapy и въ вечеру вхожу въ Бернъ. Тутъ провелъ я два дни по своимъ надобностямъ.
"Возвратившись въ Лаутербруннъ, спѣшу въ хижину г-жи Бланвиль снова предложить ея всѣ свои услуги и проститься въ послѣдній разъ. Госпожа Бланвиль подходитъ ко мнѣ, показываетъ и читаетъ полученное изъ Берна письмо слѣдующаго содержанія:
"Человѣкъ вамъ неизвѣстный, по которому оказали вы очень важную услугу, увѣдомившись о горестномъ положеніи вашемъ, беретъ въ немъ сердечное участіе. Позвольте ему предложить вамъ убѣжище въ его отчизнѣ; Немедленно отправьтесь въ Лондонъ, и найдите домъ Сира Томаса Вентворта; домъ сей вамъ принадлежитъ; тамъ приготовлены для васъ всѣ пособія, предлагаемыя несчастной добродѣтели живѣйшею признательносгію; тамъ ожидаютъ васъ всѣ попеченія, всѣ знаки уваженія, кои самый почтительный сынъ обязанъ являть нѣжнѣйшей матери!
"О Небо! воскликнула г-жа Бланвиль, о Провидѣніе! могла ля я когда нибудь усумниться въ Твоей благости! Тщетно стараюсь вспомнить етого добраго Сира Томаса Вентворта, которому оказала я столь важную услугу, и которыя награждаетъ за нее столь великодушнымъ и чувствительнымъ образомъ. Многихъ Англичанъ видѣла я во Францні, но никогда не слыхала о Сиръ Томасѣ Вентвортѣ. Что-то необычайное кроется въ етомъ происшествіи! Какъ ты думаешь? Томъ? что присовѣтуешь намъ? — Если угодно вамъ принять совѣтъ отъ бѣднаго пастуха, который невидалъ ничего въ жизни своей кромѣ етихъ горъ, отвѣчалъ я, то воспользуйтесь предложеніемъ Сира Томаса Вентворта. Въ такихъ трудныхъ обстоятельствахъ вамъ нечего избирать болѣе; притомъ же, какая бы нужда ему васъ обманывать? Я увѣренъ, что онъ заслуживаетъ вашу довѣренность. Онъ долженъ быть честной человѣкъ, a честные люди всегда исполняютъ обѣщанное, — Мы его не знаемъ… — увидѣвши его, можетъ быть узнаете, и если вы забыли оказанную ему услугу, то его присутствіе можетъ вамъ ее напомнить.
"Въ продолженіе разговора я взглянулъ на Лауру; она не принимала участія въ радости Маріи, стоя нѣсколько вдали съ печальнымъ лицемъ и молчала. Я приближаюсь къ ней, и прижавъ руку ея къ сердцу своему: о Лаура! — говорю ей — какъ счастливъ Сиръ Томасъ Вентвортъ! Онъ можетъ предлагать вамъ убѣжище, можетъ васъ утѣшить! — Меня утѣшить! отвѣчала Лаура: ахъ, Томъ! смерть отца моего и разлука наша суть два такія несчастія, въ коихъ не могу никогда утѣшиться!
"Сіи слова наполнили сердце мое чистѣйшею радостію. Я прощаюсь съ Лаурою и Mapиeio, которыя должны были отправиться на другой день по утру; радостныя слезы мои мѣшаются со слезами Лауры, и я съ удовольствіемъ предоставляю ей думать, что плачу отъ сожаленія и горести.
«Онѣ и я оставили Лаутербруннъ въ одно время. Опасаясь, чтобы, ступивши на землю Франціи, не подвергнуться величайшей опасности, онѣ вознамѣрились ѣхать черезъ Германію и сѣсть на корабль въ одной Голландской пристани. Продажа хижины ихъ и стала доставила имъ необходимую сумму денегъ на путешествіе. Но я, какъ чужестранецъ, не имѣя причины бояться палачей революціи и желая какъ можно скорѣе быть дома, я по прежнему ѣхалъ черезъ Францію, возвратился въ Лондонъ задолго еще до прибытія Маріи и Лауры и ожидалъ съ нетерпѣніемъ той минуты, въ которую могъ бы прижать къ сердцу своему два существа, столько мнѣ любезныя»
"Въ одинъ день по утру, когда я, сидя въ кабинетѣ, думалъ о Лаурѣ и начиналъ уже раскаяваться въ излишней своей разборчивости, которая заставила меня ѣхать не съ ними, вдругъ вошедшій Вильямъ объявляетъ, что со мною желаютъ говорить двѣ иностранки, коихъ ввелъ онъ въ залу. Я лечу на встрѣчу къ госпожѣ Бланвиль и ея дочери; но чувствую столь сильное движеніе, что колѣна мои подгибаются, сердце мое бьется, трепещетъ, и я принужденнымъ нахожусь опереться на плечо Вильяма.
«Вступаю въ залу; г-жа Бланвиль и Лаура подходятъ ко мнѣ съ скромностію и благородствомъ; глаза Лауры были потуплены, и я прочиталъ на лицѣ ея изображеніе глубокой горести. Невольное замѣшательство г-жи Бланвиль, несходство одежды моей съ прежнею, окружающая меня пышность — наконецъ все препятствовало имъ узнать меня. Она подаетъ мнѣ письмо, полученное ею изъ Берна; я беру, и прочитавши отвѣчаю: — Такъ, милостивая государыня! я тотъ, который предлагаетъ вамъ y себя убѣжище. Мой домъ, мое имѣніе, жизнь моя, все, чѣмъ обладаю, принадлежитъ вамъ. Я обѣщался имѣть о васъ все попеченіе, обѣщался являтъ сыновнее уваженіе къ нѣжнѣйшей изъ матерей, и готовъ сдержать слово свое, хотя бы дочь вага и отказалась отдать руку свою бѣдному Тому.» — При семъ имени живѣйшій румянецъ покрываетъ лице Лауры; она возводитъ на меня удивленный взоръ и восклицаетъ: великій Боже! ето Томъ, ето онъ! — Удивленіе дочери и матери, восторги моей радости были неописанны. Вамъ, любезные друзья мои, вашей чувствительности предоставляю угадывать мое счастіе; тщетно бы сталъ я искать красокъ для изображенія чувствованій, коихъ, никакимъ языкомъ изъяснить не возможно.
«Черезъ нѣсколько дней послѣ ихъ прибытія, Лауру стали называть: Леди Beнтвортъ. Три года уже я почитаю себя счастливѣйшимъ изъ супруговъ. Самыя нѣжныя, самыя живыя чувства человѣческія поселились въ моемъ сердцѣ, и оно никогда неразстанется съ ними. Двое дѣтей составляютъ плодъ столь драгоцѣннаго союза; я готовлю для благополучія ихъ планы, которые хочу произвести въ дѣйство. Душа моя исполнена сладкими надеждами; все улыбается мнѣ въ природѣ, и по милости Доктора Елліота, каждой день благодарю Небо, сохранившее мнѣ всѣ прелести жизни, которыя умѣетъ цѣнить мое сердце.»
Всѣ гости слушали повѣсть сію съ великимъ вниманіемъ, и любя Сира Томаса Вентворта, принимали нестолько участіе въ его приключеніяхъ, сколько въ исторіи его чувствованій. Сердца ихъ были растроганы изображеніемъ новыхъ ощущеній такого человѣка, который, будучи увлеченъ уныніемъ и скукою на край могилы, и потомъ перенесенный, подобно цвѣтку, въ чистѣйшій климатъ на лучшую землю, постепенно переходилъ отъ смерти къ жизни, отъ отчаянія къ блаженству. — Разговоръ сдѣлался живѣе; вино запѣнилось въ большихъ покалахъ, стаканы ударялись объ стаканы: пьютъ здоровье Леди Вентвортъ, г-жи Бланвиль, добраго Тома, всѣхъ жителей долины Лаутербруннъ, и особенно здоровье Доктора Елліота. Етотъ искусной Врачь самъ присутствовалъ на семъ пиршествъ, коего онъ былъ героемъ, и отвѣчалъ съ такимъ добродушіемъ на всякой звонъ стакановъ, что на другой день по утру, какъ сказываютъ, не въ состояніи былъ посѣщать больныхъ своихъ.