Спирька (Елпатьевский)/ДО

Спирька
авторъ Сергей Яковлевич Елпатьевский

Опубл.: 1897. Источникъ: az.lib.ru

С. Елпатьевскій Спирька

С. Елпатьевскій. Разсказы. Том 2. С.-Петербург. 1904.

І.

Легенда была про нашъ Загорскъ. Старая соборная просвирня часто мнѣ, бывало, разсказывала.

Въ давнія-давнія времена, когда народу русскаго было еще совсѣмъ мало и кругомъ шли лѣса да болота, на нашей горѣ поселился святой человѣкъ, — столпъ себѣ выстроилъ и никуда изъ столпа не выходилъ, все Богу молился. А трактъ и тогда былъ, — изъ низовыхъ мѣстъ мимо насъ ѣхали. Странній человѣкъ проѣдетъ, поговоритъ со столпникомъ, благословенія на дальній путь спроситъ, — что изъ запасовъ оставитъ; кое-гдѣ людишки по лѣсамъ жили, прослышали про столпника, ѣду носить стали. А въ Чортовомъ болотѣ разбойники жили, — въ родѣ городка тамъ у нихъ было. Болото было не какъ нынче, отъ самой горы на тридцать верстъ шло, и никто туда, ни звѣрь, ни человѣкъ проскочить не могъ, только одни разбойники тропу и знали.

По ночамъ на добычу выѣзжали на трактъ, купцовъ поджидали, проѣзжающихъ людей, — пожитки отнимутъ, а кто волей не отдастъ, зарѣжутъ. Вотъ, бывало, раннимъ утречкомъ и ѣдетъ ватага въ свое воровское гнѣздо, добро везетъ, полонъ ведетъ, а столпникъ въ столпѣ стоитъ и Бога славитъ. Не трогали его разбойники.

— Что, — скажетъ атаманъ, — молишься, старикъ?

— Молюсь, — говоритъ, — люди добрые, молюсь. За души ваши окаянныя молюсь, кровь человѣческую съ васъ отмаливаю.

Въ ину пору измываться станетъ атаманъ.

— Хороши, — скажетъ, — на свѣтѣ, старче, утицы матерыя, лебедушки бѣлыя, а соколу-то и надо, то ему, охальнику, и любо.

Разгнѣвится тутъ угодникъ Божій, укорныя слова почнетъ говорить, бѣсомъ-мучителемъ, судомъ страшнымъ, адомъ кромѣшнымъ стращать примется.

А атаманъ все смѣется.

— Погоди, — скажетъ, — дѣдушка, дай намъ молодцамъ по бѣлу свѣту полетать, съ бабами-дѣвками поиграть… Натѣшится, утихнетъ сердце молодецкое, ту пору къ тебѣ прійдемъ. — И точно. Долго ли, коротко ли, — пришли. Незадача имъ какая-то вышла, — ребеночка, что ли, пришибли, а мать съ горы внизъ головой кинулась, — только ѣдутъ они мимо столпника невеселые, сумерые. И принялся тутъ столпникъ слова свои имъ вычитывать. Слѣзъ атаманъ съ коня, спѣшилась ватага его и пали они столпнику въ ноги. Съ той поры и монастырь почался. Келейки себѣ около столпника они построили, храмъ Божій уладили, рясы, вериги на себя надѣли. Люди стали вокругъ монастыря собираться, валомъ себя огородили, а тамъ и князья сѣли.

Такъ мнѣ просвирня соборная разсказывала.

Богатый монастырь разросся на томъ мѣстѣ, гдѣ столпникъ Богу молился, люди далеко за валъ разселились, князья посидѣли, посидѣли, да ушли, а послѣ князей воеводы строгіе не переводились, капитаны-исправники сердитые, и воинство въ городѣ стояло, — я еще помню, мы, мальчишки, «гарниза-пуза» называли, — а мѣсто все оставалось темное и разбойное, все не переводились лихіе люди и не разъ страшное «караулъ» доносилось до насъ изъ-подъ горы, когда мы, бывало, гурьбой ходили въ болото за ягодами.

Въ верстѣ отъ монастыря начинался длинный крутой спускъ, весь изрытый дорогами, по которымъ такъ трудно было подниматься въ осеннее время, когда дожди размачивали глину, а отъ горы на двадцать верстъ густымъ темнымъ лѣсомъ безъ человѣческаго жилья тянулся трактъ. И некуда было кинуться съ дороги проѣзжающему человѣку, — съ одной стороны стѣной стоялъ дремучій лѣсъ, съ другой — на десятки верстъ тянулось Чортово болото, въ которомъ когда-то было разбойничье гнѣздо.

Первая деревня по тракту называлась Татинцы, страшная деревня, — въ темномъ лѣсу, къ дорогѣ спиной обернулась, а окнами въ лѣсъ глядѣла, — про которую изстари шла дурная слава.

Изъ этихъ Татинцовъ, изъ этого темнаго разбойнаго мѣста и Спирька вышелъ.

II.

Маленькій я былъ. Ѣхалъ купецъ, должно быть, изъ дальнихъ мѣстъ, — такъ и не дознались, кто такой и откуда, — не поостерегся ночного времени и разбойной горы и посередь горы смерть себѣ нашелъ. Рано утромъ, когда у столпника звонили къ утренѣ, наѣхала почта на плававшаго въ крови и еще дышавшаго купца, — тутъ же и померъ онъ. Взяли Кондрата, татинскаго мужика, — дѣло еще при старыхъ судахъ было. И рукавицу Кондратову рядомъ съ купцомъ нашли, и топоръ его же въ крови недалеко въ лѣсу валялся, и на валенкахъ кровь оказалась, и дома въ ту ночь не ночевалъ; а потомили его въ острогѣ, сколько должно, повытянули изъ него, что было можно, и выпустили на всѣ четыре стороны, «оставивши въ подозрѣніи».

Пожилъ Кондратъ малое время у себя въ Татинцахъ, а потомъ въ городъ переѣхалъ и сына Спирьку — вдовый былъ Кондратъ — съ собой привезъ, купилъ домишко у мѣщанина на краю города, гдѣ слободка начиналась, постоялый дворъ открылъ, одинъ этажъ надстроилъ, внизу лавочку завелъ, — деготь, кнутъ, соль, овесъ продавать сталъ, а вверху питейный открылъ и елочку прибилъ, чтобы знатко было.

Чуть помню я Кондрата. Коренастый, сутуловатый. съ большой головой, ушедшей въ плечи, съ черной всклокоченной бородой, онъ сидѣлъ лѣто и зиму въ валенкахъ и полушубкѣ — въ тюрьмѣ простудился — на завалинкѣ у воротъ своего постоялаго двора. Мы, мальчишки, боялись его и старались далеко обходить его лавочку. Помню, меня особенно пугали брови его, — черныя, косматыя, онѣ тяжело нависли надъ глазами и все двигались. Сидитъ Кондратъ, бывало, на завалинкѣ, наклонивши голову, и словно дремлетъ, а брови шевелятся. И борода, и волосы на головѣ потомъ посѣдѣли, а брови все оставались черныя и косматыя и все шевелились.

Съ той поры и началось мое знакомство со Спирькой. Немного постарше меня онъ былъ, на улицѣ встрѣчались, дирались не разъ, когда слободскіе мальчишки выходили на насъ, учениковъ уѣзднаго училища. Не сильный онъ былъ, а ловкій, верткій и все штуки разныя устраивалъ, за которыя мы и не любили его. То гирьку чугунную въ кулакъ зажметъ, то въ бокъ, либо подъ ребро ударитъ, когда положеніе было бить только по скулѣ, а бороться станетъ, — все норовитъ подъ ножку, чему положенія тоже не было. И въ орлянку перестали его принимать, послѣ того какъ съ двухъорловымъ пятакомъ разъ накрыли его. Скоро, впрочемъ, пересталъ онъ и на улицу выходить, — засадилъ его Кондратъ за стойку. Изрѣдка не утерпитъ Спирька, услышитъ — бой идетъ, — выскочитъ; изобьетъ его послѣ Кондратъ до полусмерти, и опять Спирьку цѣлыми мѣсяцами на улицѣ не видать.

А Кондратъ все ширился: прикупилъ мѣсто у сосѣда, постоялый дворъ увеличилъ, амбары понастроилъ большіе, а кругомъ своихъ владѣній выстроилъ высокій заборъ, гвоздями его убилъ, стекла битаго наложилъ, лютыхъ псовъ на цѣпь посадилъ. Бойко пошли дѣла. Въ тѣ времена обозы безостановочно тянулись черезъ нашъ городъ, — Кондратовъ постоялый дворъ всегда былъ биткомъ набитъ, и питейный хорошо торговалъ, и лавочка не пустовала.

Подошли года Спирькѣ, женилъ его Кондратъ, деревенскую взялъ, свою же, татинскую.

Вышла Василиса баба на удивленіе. Счету скоро выучилась, даже и записывать отъ Спирьки переняла. И къ Кондратову дѣлу подъстать, неугомонная — и ѣду сваритъ, и вымететъ, и вычиститъ, и въ лавкѣ и на дворѣ управится, весь день не присядетъ, ногъ подъ собой не слышитъ, а придетъ вечеръ, — урвется на слободку, пѣсни играетъ, хотъ въ плясъ пускаться, и все веселая, здоровая, изъ себя красавица, краснощекая, брови писаныя, глаза большіе каріе.

Еще лучше пошло дѣло. Сталъ Кондратъ скупать туши мясныя, птицу битую и все, что везли обозы въ нашъ городъ. По двору и по питейному самъ Кондратъ съ Василисой управлялся, а Спирьку сталъ посылать на гору хлѣбъ покупать.

III.

На ту же гору… Также звонятъ къ утрени у столпника, чуть брезжитъ морозное зимнее утро, а въ перелѣскѣ на горѣ, гдѣ начинается спускъ, попрыгивая въ валенкахъ и похлопывая рукавицами, уже дожидаются торговцы. Изъ-подъ горы въ морозномъ туманѣ тянутся крестьянскія розвальни, съ рожью, овсомъ, крупой. Какъ въѣдутъ мужики на гору и остановятся дать лошадямъ вздохнутъ, такъ и налетитъ на нихъ стая. Лошадей подъ уздцы схватятъ и начнется тутъ торгъ, и ужъ мужику не отбиться, не дадутъ ему въ городъ проѣхать, по вольной цѣнѣ продать. Изругаютъ его ругательски, затолкаютъ, задергаютъ, и сдѣлается мужикъ какъ шальной, и везетъ по цѣнѣ, которую дадутъ ему на горѣ. А Спирька впереди всѣхъ. Голосъ у него былъ звонкій, никто не могъ перекричать его, а мужика прямо за горло хваталъ.

— Да ты чего, дура полосатая? Тебѣ цѣну даютъ, а ты рыло воротишь? Въ городу два цѣлковыхъ на колѣняхъ напросишься, а я тебѣ, идолу, два съ гривной даю. Да что мнѣ съ тобой, дуракомъ, разговаривать что ли? Ну, ну, — рѣшаетъ Спирька, — поворачивай!

Мужикъ поворачиваетъ и покорно ѣдетъ за Спирькой на его широкій дворъ. И тамъ мужикъ, какъ шальной, словно въ туманѣ, смотритъ, какъ Спирька ссыпаетъ его хлѣбъ, и то и дѣло дивится, да руками разводитъ, — какъ аккуратно дома мѣрялъ, а у Спирьки двухъ мѣръ не хватаетъ. На вѣсахъ прикинетъ, — все недохватка.

Конечно, не всегда гладко сходило. Попался разъ озорной мужиченко, орать сталъ, въ драку полѣзъ, а когда прибѣжалъ на шумъ квартальный, показалъ ему, гдѣ былъ налитъ свинецъ снизу чашки вѣсовъ и какая емкая мѣра у Спирьки.

Знаменитый былъ тогда въ нашемъ городѣ квартальный надзиратель — гроза для купцовъ, а добрый. Выбилъ Спирькѣ два зуба, да серію взялъ, а до суда не довелъ.

Были у Спирьки и другіе способы. Выйдетъ заминка въ разсчетѣ, поведетъ онъ мужика въ свой питейный, стаканчикъ съ холодку отъ себя поднесетъ; а водка у него была всякая, по человѣку глядя, — была и такая, что со стаканчика то человѣкъ обалдѣетъ и бери его голыми руками. И разсчетъ гладко пойдетъ, товаромъ вмѣсто денегъ Спирька расплатится, и все безъ убытку.

Скоро Спирька пересталъ на гору ходить, приказчика сталъ посылать, а самъ только ссыпалъ, да по городу бѣгалъ, по уѣзду шмыгалъ. Дѣлъ много у него открылось, — живодерню завелъ, лавку на базарѣ, и въ уѣздѣ дѣла оказались. Стали о Спирькѣ въ городѣ поговаривать, особенно послѣ того, какъ онъ муку въ Самару спустилъ. Тамъ голодъ былъ въ то время; скупилъ Спирька по деревнямъ ометы старые, мышами изъѣденные, соломы намололъ, мукой сдобрилъ и отправилъ въ Самарскую губернію большую партію — четвертый сортъ назвалъ ее. По сходной цѣнѣ продалъ и даже отъ кого слѣдуетъ благодарность получилъ.

А другой разъ, попозже было, такой фортель устроилъ, что самые прожженые загорскіе жохи только ахнули, да руками развели. На низу чума была, хоть и далеко, а строгости у насъ пошли. Дознались, что снизу обозъ съ мерзлымъ судакомъ идетъ и что мимо тѣхъ чумныхъ мѣстъ проходилъ. Морозы тогда стояли крещенскіе, лютые, больше тысячи верстъ шелъ судакъ отъ тѣхъ мѣстъ и никакихъ на немъ чумныхъ знаковъ не нашли; тѣмъ не менѣе, для безопасности, какъ говорило тогда начальство, свалили судака въ оврагъ за городомъ, облили керосиномъ и зажгли. Много тогда обыватели даровымъ судачкомъ попользовались, а на обѣдѣ у исправника — какъ разъ день рожденія его подошелъ — долго смѣялись, когда уѣздный казначей, — нашъ извѣстный шутникъ, — положивши на тарелку разварного судака, обратился къ хозяину:

— Что это, Анемподистъ Савельичъ, судачекъ будто керосинчикомъ припахиваетъ?

Пока обыватели судака изъ оврага потаскивали да пироги изъ него пекли, Спирька соображалъ. И сообразилъ. Разослалъ подручныхъ по постоялымъ дворамъ по тракту (а ужъ слухъ про судака весь уѣздъ облетѣлъ, — обозы, что въ это время въ Москву тянулись, пріостановились и въ нерѣшимости ждали на постоялыхъ дворахъ) и черезъ подручныхъ пустилъ слухъ, что приказано все жечь, но что съ оглядкой провезти можно — и путь указалъ — а онъ, Спирька, приметъ. И началось тутъ удивительное дѣло. Цѣлыя ночи по замерзшему болоту въ обходъ города тянулись обозы и тихо, крадучись, словно съ воровскимъ добромъ, со слободки въѣзжали въ Спирькинъ дворъ. Принималъ Спирька, по чемъ хотѣлъ, а возчики еще кланялись и благодарили, такъ какъ время шло къ масляницѣ, а товаръ былъ опасный: тотъ же судакъ, птица битая, туши свиныя, — чуть оттепель и отволгнетъ.

Когда купцы узнали эту исторію, бросились къ исправнику, но дѣло было сдѣлано: не только амбары, но и весь огромный дворъ Спирьки былъ заваленъ товаромъ, а въ городѣ не оказалось ни рыбы, ни мяса, ни птицы. Много тогда Спирька на мѣстѣ попользовался, много въ Москву отправилъ и въ большую славу вошелъ. А исправникъ посердился на первыхъ порахъ, а потомъ смѣяться сталъ и тѣхъ же купцовъ назвалъ ротозѣями и простофилями.

IV.

Какъ сейчасъ помню я тогдашняго Спирьку. Въ бѣлыхъ вятскихъ валенкахъ, въ сѣренькомъ полушубчикѣ на лисьемъ мѣху, крѣпко подтянутый кушакомъ ниже живота, въ своей неизмѣнной барсучьей шапкѣ, чуть не бѣгомъ бѣжитъ по базару Спирька, — бородку рыженькую, рѣденькую клинушкомъ, вверхъ держитъ, глаза бѣгаютъ, ноздри играютъ, кругомъ озирается и словно къ чему-то принюхивается. Еще издали осклабится и покажетъ выбитые квартальнымъ зубы, на минутку остановится, пожметъ руку и скажетъ свое любимое: «каково поживаете, кого прижимаете?», — не успѣешь отвѣтить, а Спирька пробормочетъ тоже свое неизмѣнное: «За симъ пожелавъ вамъ», и дальше летитъ.

И все ему некогда. То на живодерню свою сбѣгаетъ, то въ лавку на базарѣ завернетъ, то у своего «ходателя» посидитъ, — отставной полицейскій секретарь обдѣлывалъ всѣ юридическія дѣла Спирьки, не переводившіяся у него, — а тамъ въ Чернопузовскій трактиръ спѣшить нужно, — въ родѣ биржи, гдѣ въ извѣстный часъ всѣ купцы наши собирались.

И тамъ Спирька не по-людски. Сидятъ всѣ какъ должно, блюдечки въ себя опрокидываютъ, степенно, не торопясь, про дѣла говорятъ, — тишина въ трактирѣ стоитъ, только крышками отъ чайниковъ постучатъ, когда кипятку прибавить надо. А Спирька ворвется и заоретъ своимъ скрипучимъ хриплымъ голосомъ, — тамъ на горѣ еще охрипъ, тамъ же и орать привыкъ. И на мѣстѣ не посидитъ. Къ одному столику подсядетъ, — «каково поживаете, кого прижимаете?» — перекинется двумя, тремя словами, къ другому перебѣжитъ, повертится съ полчаса, а тамъ скажетъ кому нибудь: «за симъ пожелавъ вамъ» — и нѣтъ Спирьки, раньше всѣхъ убѣжалъ.

За эту ухватку и звали его Спирькой. Спирька, да Спирька, — за глаза никто иначе не называлъ, хотя Спирька уже въ силѣ тогда былъ и въ большихъ тысячахъ считали его, а Левонтій Никифоровичъ — первый купецъ въ нашемъ городѣ былъ, сукномъ торговалъ, — тотъ прямо въ глаза называлъ:

— И что ты, Спирька, суматошишься? — скажетъ Левонтій Никифоровичъ, — какъ юла юлишь. — Купцы у насъ были степенные, бороды большія, рѣчи тихія, отъ отцовъ, дѣдовъ торговлю вели, перероднились всѣ между собой и Спирьки сторонились, въ свою компанію не принимали; «живодеръ», презрительно говорили они про Спирьку.

Спирька рѣдко и дома бывалъ. Ссыплетъ утромъ хлѣбъ и пропалъ на весь день; разъ, два забѣжитъ только поѣсть, да что хлебнуть. Иногда на цѣлую недѣлю уѣдетъ, по уѣзду рыщетъ.

— Дохнуть некогда… — жалуется мнѣ бывало Спирька. Такъ и горѣлъ онъ цѣлые дни въ неугасимомъ огнѣ.

Только по субботамъ и душу отводилъ. Бои у насъ въ зимнее время по субботамъ устраивались, — слободскіе на горожанъ стѣнка на стѣнку выходили. Съ дѣтскихъ лѣтъ страсть у Спирьки осталась. И зарекаться пробовалъ, а утерпѣть не могъ. Поѣдетъ только взглянуть, слово себѣ крѣпкое дастъ, — и все до первой крови. Какъ увидитъ кровь, помутится у Спирьки въ глазахъ, сброситъ полушубчикъ съ плечъ, въ одной рубашкѣ врѣжется въ толпу и пойдетъ чистить направо и налѣво, только бороденку рыженькую видно, да зубы оскаленные, какъ у волка. Удастся кому-нибудь салазки на сторону свернуть, тогда Спирька доволенъ, — руки всѣ отмашетъ, плеть-плетью висятъ, рыло въ крови, иной разъ и у самого салазки на сторону сворочены, — а идетъ Спирька съ бою веселый. На другой, на третій день болитъ вездѣ у Спирьки, ломаетъ его всего: ругается Спирька и опять зарокъ даетъ, а придетъ суббота, и не стерпитъ Спирькино сердце.

V.

Всѣ дѣла Спирька самъ велъ, отца не спрашивалъ. Скоро послѣ свадьбы онъ сократилъ Кондрата, отобралъ ключи отъ него и отъ всѣхъ дѣлъ отставилъ.

Изъ-за Василисы вышло. Сталъ Кондратъ къ снохѣ приставать, когда Спирька въ уѣздъ уѣзжалъ. Совѣстила его Василиса, стыдить пробовала, разъ разсердилась, скалкой избила, а другой разъ за ножъ схватилась, — «зарѣжу», говоритъ, «тебя, стараго пса», а въ концѣ концовъ пожаловалась Спирькѣ. Что у нихъ вышло съ Кондратомъ, не извѣстно (болтали на слободкѣ, что кинулся было Кондратъ бить сына, но Спирька оказался сильнѣе и подмялъ его подъ себя), только старика параличъ разбилъ.

И поправился старикъ послѣ паралича, лѣтъ восемь еще прожилъ, но уже прежняго Кондрата не было. Весь онъ какъ-то принизился, на улицу рѣдко показывался, отъ всего отошелъ, равнодушный сталъ, а съ своими почти не говорилъ, — все сидѣлъ или лежалъ въ задней комнатушкѣ, да думалъ о чемъ-то, да бровями шевелилъ. Безъ меня онъ померъ, вскорѣ послѣ той чумы. Послѣ говорили мнѣ, какъ въ забросѣ и одиночествѣ умиралъ старый Кондратъ. По слободкѣ ходилъ слухъ, что послѣдніе дни Спирька все допытывался у старика, гдѣ онъ спряталъ свои деньги, и предъ смертью будто бы «потеребилъ» отца, но Кондратъ укрѣпился, притворился нѣмымъ и все мычалъ и только во время соборованья совершенно явственно выговорилъ батюшкѣ:

— Въ чемъ лежу… въ чемъ лежу… положите…

Два дня послѣ смерти отца Спирька носился по амбарамъ и клѣтямъ, разыскивая отцовскія деньги. Перебралъ всю лавочку, половицы поднималъ, въ погребъ спускался, но толку не выходило. Нашли около тысячи старыми золотыми въ пазахъ подъ застрѣхой, да за печкой въ старой рукавицѣ около того же, и все тутъ, а Спирька самъ подсмотрѣлъ еще маленькій, когда отецъ въ чуланѣ деньги считалъ, — много денегъ было. Только предъ самымъ выносомъ Василиса вспомнила, какъ Кондратъ все повторялъ на соборованіи: «въ чемъ лежу», «въ чемъ лежу», и разрѣзала огромные, обшитые кожей валенки, въ которыхъ лежалъ покойникъ. Въ нихъ-то между подметками и за кожей и оказались деньги и, говорятъ, большія.

Похоронилъ Спирька отца честь честью, — съ перезвономъ, пѣвчіе на два клироса пѣли, пять священниковъ панихиду служили, у столпника мѣсто откупилъ и вкладъ на вѣчное поминовеніе вложилъ.

Послѣ смерти Кондрата Спирька развернулся, и когда черезъ годъ, уже врачемъ, я пріѣхалъ въ Загорскъ, я не узналъ Спирькинаго жилья. Домъ былъ перестроенъ и расширенъ, лавочка внизу была прикончена и сдѣланъ былъ черный трактиръ, а на выкрашенномъ въ зеленую краску второмъ этажѣ красовалась новенькая вывѣска съ золочеными буквами: «Пріятное свиданіе». Тамъ играла машина, — нововведеніе въ нашемъ городѣ, сдѣланное Спирькой, — за буфетомъ сидѣла расфуфыренная, съ брошками и браслетками, раздобрѣвшая и похорошѣвшая Василиса и пріятными улыбками встрѣчала гостей.

Спирькинъ духъ носился повсюду, все ходуномъ ходило: лакеи летали какъ очумѣлые, въ залѣ всегда было биткомъ набито, а машина азартно, охришиимъ, словно Спирькинымъ голосомъ, цѣлые вечера гудѣла попурри изъ русскихъ пѣсенъ.

Торговцы со всего уѣзда сразу перешли къ Спирькѣ, и унылыя огромныя комнаты Чернопузовскаго трактира опустѣли, такъ какъ и городскимъ купцамъ пришлось, волей-неволей, вслѣдъ за деревенскими торговцами, съ которыми они имѣли дѣла, также перейти къ Спирькѣ.

А сзади въ пристройкѣ открылись номера для пріѣзжающихъ. Тамъ останавливались тѣ же торговцы, помѣщики, которыхъ тогда было еще порядочно въ уѣздѣ; туда же, послѣ чиннаго и благолѣпнаго чаепитія, захаживали купцы пропустить рюмочку, другую, что зазорно было дѣлать въ залѣ, а разойдутся — и стуколку устроятъ. Особенно шумно было у Спирьки во время нашей маленькой ярмарки, когда съѣзжалось много помѣщиковъ и являлись купцы изъ другихъ городовъ, — и номера были биткомъ набиты, и машина гудѣла цѣлые дни, а по ночамъ шла крупная игра.

Свои маленькія дѣла Спирька прикончилъ: закрылъ живодерню и лавку на базарѣ, и занимался только постоялымъ дворомъ, гостиницей да пріемкой хлѣба. И самъ Спирька перемѣнился. Сталъ одѣваться по благородному, пиджакъ надѣлъ, брюки на выпускъ и сдѣлался солиднѣе и осанистѣе. Вѣнскіе стулья у себя въ квартирѣ завелъ, горшки съ геранью, кухарку нанялъ и Василису отъ всякаго чернаго дѣла освободилъ. Даже пересталъ на бои выходить и нашелъ себѣ другую забаву. Вмѣстѣ съ такими же любителями, за кирпичными сараями, въ укромномъ отъ полиціи уголкѣ, устроилъ собачью травлю и по воскресеньямъ послѣ обѣдни водилъ туда своего стараго лютаго волкодава. Мнѣ разсказывали: трясется весь Спирька, бѣлый стоитъ, когда остервенившіеся, окровавленные псы, вцѣпившись другъ въ дружку зубами, начнутъ кататься по землѣ, и разъ даже принуждены были схватить его за руки, такъ какъ онъ хотѣлъ самъ броситься въ свалку, когда его волкодавъ началъ было сдавать.

VI.

Я жилъ верстахъ въ 30 отъ города, но бывалъ въ немъ довольно часто и всегда останавливался въ Спирькиныхъ номерахъ.

Стали по городу слухи ходитъ про Спирькину гостиницу. Поговаривали, будто тамъ появлялись веселыя пѣсенницы, про крупную и подозрительную игру говорили, а на ухо передавали, что и Василиса не отказывалась съ хорошими гостями по кабинетамъ компанію вести. Кое-что и мнѣ бросалось въ глаза, и въ особенности я удивлялся, что все рѣже и рѣже сидѣла за буфетомъ Василиса.

Скоро я узналъ все. Съ купцами да помѣщиками Василиса набаловалась и стала попивать. Пробовалъ Спирька учить ее, смертнымъ боемъ билъ, — отлежится Василиса недѣльку отъ побоевъ да отъ перепою, и опять за свое. Пробовалъ и въ клѣть запирать и тетку свою — вѣдьма вѣдьмой — сторожить приставилъ, а ничего сдѣлать не могъ, — урвется Василиса, раздобудетъ полштофъ и пойдетъ куралеситъ, ему же, Спирькѣ, въ залѣ при гостяхъ скандалъ сдѣлаетъ. Долго тянулась эта исторія, совсѣмъ перестала Василиса за буфетомъ показываться. Тогда Спирька и догадался, — отдалъ приказъ по дому: что Василиса Ларивоновна прикажетъ, все подавать, только къ гостямъ на чистую половину не пускать.

И запила тутъ Василиса мертвую. Спирька вѣрно разсчиталъ.

Помню, рано утромъ, — земское собраніе тогда было, и я нѣсколько дней жилъ въ городѣ, — Спирька вбѣжалъ ко мнѣ взволнованный, испуганный и потащилъ меня въ одинъ изъ номеровъ, гдѣ ночью застрѣлился какой-то пріѣзжій. Дѣлать мнѣ было нечего: я засталъ самоубійцу мертвымъ и уже холоднымъ и хотѣлъ уходить, когда Спирька попросилъ меня посмотрѣть Василису. Мы шли длинными корридорами и по дорогѣ Спирька изливалъ мнѣ свое горе.

— Вѣдь, вотъ подлецы какіе бываютъ! — злобно говорилъ онъ мнѣ. — Ему, негодяю, не все равно, гдѣ пулю-то себѣ пускать, коли ужъ Бога не помнитъ и себя забылъ, а онъ вотъ меня подводитъ… Канителься теперь съ полиціей! Ровно путный, — продолжалъ жаловаться Спирька, — пріѣхалъ вчера, нумеръ занялъ, деньги впередъ заплатилъ, бутылку пива спросилъ… А онъ, подлецъ, вонъ какую штуку устроилъ! Вотъ тутъ и веди дѣло, — злобствовалъ Спирька и, размахивая руками, продолжалъ: — брошу, все продамъ, къ чортовой матери… Канитель одна.

— Василиса вотъ еще… Скружила меня, — съ такой же злобой отвѣтилъ онъ на мой вопросъ о женѣ. — Конечно, коли можно, попользуйте, только гдѣ ужъ поди… Помретъ вотъ въ одночасье, опять съ полиціей возись…

Я не узналъ Василисы, — вся распухшая, съ огромными ногами, съ раздувшимся, какъ пузырь, лицомъ, она лежала огромная и тяжелая на горѣ перинъ въ задней пристройкѣ, въ душной комнатѣ съ низкимъ потолкомъ Отъ нея пахло водкой.

Дѣло оказалось очень плохое. Огромное сердце работало слабо, печень раздутая, почки тоже, очевидно, были поражены, и вся она казалась пропитанной водкой, которой пахло даже отъ ея пота.

— Что въ дверяхъ-то, ровно волкъ, хоронишься? — говорила она Спирькѣ, стоявшему за моей спиной. — Али не гожа стала? Спознался, подлецъ, съ полюбовницами, стащить бы Василису поскорѣе на кладбище…

— И то гожа!.. — презрительно отвѣтилъ Спирька. — Посмотрѣла бы на себя въ зеркало… Налакалась, налила зенки-то! Сама не соблюла себя, дура…

— Не соблюла, не соблюла… — Василиса приподнялась и полусѣла въ подушки; она злобно смотрѣла щелками своихъ отекшихъ глазъ и, трудно дыша, прерывающимся хриплымъ голосомъ говорила:

— Соблюдешь съ тобой… Постой, постой… — остановила она хотѣвшаго уйти Спирьку. — Вотъ я при господинѣ докторѣ разскажу. Вѣдь онъ что, ваше благородіе, звѣрь-то, со мной дѣлалъ! Сиди, говоритъ, съ гостями повальяжнѣй… А придетъ эта сволочь пьяная, цѣловаться лѣзетъ… — она выговорила циничное слово. — Рази я такая была? Чать мужняя жена… Съ души претъ, а онъ, песъ, Спирька, мужъ-то — говоритъ: «тебя, дура, убудетъ, что ли… Эка недотрога… только себя не теряй… И пей, говоритъ, коли просятъ, брюхо-то лудить не надо»… Ир-родъ! — злобно захрипѣла она.

Спирька дѣлалъ равнодушное лицо, позѣвывалъ и небрежно говорилъ:

— Болтай, болтай!.. Не въ себѣ, — кинулъ онъ мнѣ, — не въ разумѣ…

— Я-то не въ разумѣ? — снова захрипѣла Василиса. — А хочешь, я разскажу господину доктору?.. Вѣдь ему, ваше благородіе, — обратилась она ко мнѣ, — давно бы въ острогѣ сидѣть надо… Что выворотилъ глазища-то? А помнишь. молодой то большаковъ застрѣлился, — кто у него бумажникъ-то…

Спирька бросился къ Василисѣ и совсѣмъ было схватилъ ее за горло, если бы я какъ-то инстинктивно не отбросилъ его за шиворотъ въ уголъ комнаты. Такъ и остался онъ въ моей памяти. Онъ стоялъ, прислонившись къ стѣнѣ, блѣдный и весь трясся: злобные глаза расширились отъ ужаса, зубы щелкали, и весь онъ съ своими оскаленными зубами походилъ на волка, на котораго бросились собаки.

Василиса тяжело завалилась, сползла съ подушекъ и лежала безъ пульса. Я думалъ, что она умерла, но чрезъ нѣкоторое время она очнулась и съ пьяными слезами, всхлипывая — Спирьки не было уже въ комнатѣ, — бормотала:

— И убьетъ… И убьетъ… — И снова обратилась къ старой темѣ.

— Не гожа стала, подлецъ… Волоки поскорѣе Василису на кладбище…

На другой же день Василиса умерла. Схоронилъ ее Спирька еще лучше, чѣмъ Кондрата, и священниковъ созвалъ больше и обѣдъ такой устроилъ, что перепились всѣ. Въ трехъ монастыряхъ вклады на вѣчное поминовеніе внесъ, сорокоустъ чутъ не во всѣхъ церквахъ заказалъ.

VII.

Остался Спирька одинъ. Дѣтей у него не было. Пятерыхъ родила Василиса, но всѣ перемерли и какъ-то все случайно, — послѣдній мальчикъ въ лохани утонулъ, — въ суетѣ и хлопотахъ Спирькиной жизни некому и некогда было доглядѣть за дѣтьми.

Началъ Спирька послѣ смерти Василисы по цѣлымъ мѣсяцамъ изъ города пропадать. По уѣзду рыскалъ — къ пустошамъ приглядывался, лѣса приторговывалъ. Купилъ старинное имѣніе старинныхъ нашихъ помѣщиковъ Рачининыхъ. Липовую аллею на иконостасы продалъ, а лѣсъ мужики вывезли за колоколъ, который Спирька повѣсилъ на свою Татинскую церковь. За безцѣнокъ лѣса сталъ скупать, далекіе, глухіе лѣса, которые, по общему мнѣнію, никому ни къ чему были. Подолгу въ губернскомъ городѣ живалъ, въ Москвѣ, Петербургѣ, что-то все нюхалъ, развѣдывалъ.

— Сломитъ себѣ башку Спирька, — говорили наши купцы, смотря на метанье Спирьки и на его новыя операціи, а когда узнали, что Спирька купилъ часть Чортова болота, смѣяться начали.

— Клюквой Спирька торговать собирается!

Спирька тоже посмѣивался, но продолжалъ рыскать и нюхать.

И къ нашей старой Глазовской фабрикѣ все присматривался. Когда-то гремѣла «Глазовская мануфактура», но съ тѣхъ поръ, какъ я себя помню, она стояла пустая и заброшенная съ своими высокими трубами, длинными рядами красныхъ фабричныхъ корпусовъ, откуда изъ разбитыхъ оконъ вылетали галки, съ заросшимъ густой травой широкимъ дворомъ, гдѣ мы мальчишками играли въ бабки и въ лапту. Единственная наслѣдница, дочь разорившагося милліонера Глазова, молодая вдова, изрѣдка пріѣзжала въ Загорскъ и останавливалась у Спирьки, которому она поручила наблюдать за фабрикой. Я любилъ гулять по старому, заросшему травой фабричному двору, среди тишины этихъ унылыхъ корпусовъ и молчаливыхъ высокихъ трубъ, и однажды, во время такой прогулки, встрѣтился со Спирькой, внимательно разсматривавшимъ стѣны корпусовъ и заглядывавшимъ въ выбитыя стекла.

— Тоже разгуляться пришли? — любезно поздоровался со мной Спирька. — старыя мѣста посмотрѣть? — Онъ помолчалъ и вздохнулъ. — Что денегъ ухлопано… — указалъ онъ глазами на длинный рядъ корпусовъ. — Собираюсь вотъ арендовать хоть одинъ подъ складъ, — говорилъ онъ равнодушнымъ тономъ, и, любезно сказавши: «За симъ пожелавъ вамъ», направился къ выходу.

Спирька велъ себя все страннѣе, и все болѣе посмѣивались надъ нимъ наши купцы, — дѣло свое онъ на приказчиковъ оставилъ, самъ все мѣрилъ свои лѣса и прикупалъ новые, а когда узнали, что Спирька продалъ свое заведеніе на полномъ ходу и прекратилъ пріемку хлѣба, купцы рѣшили, что Спирька сдурѣлъ, и еще съ большей увѣренностью повторяли:

— Сломитъ себѣ башку Спирька!

Но Спирькина голова крѣпко держалась на плечахъ, и наши купцы перестали смѣяться, когда прошелъ слухъ, что ведутъ желѣзную дорогу мимо нашего города, черезъ Спирькины глухіе лѣса и болота, и сдѣлалось извѣстно, что Спирька взялъ въ Петербургѣ подрядъ на поставку шпалъ на всю строившуюся линію.

А когда прошла желѣзная дорога, имъ стало совсѣмъ не до смѣха. Я присутствовалъ при началѣ агоніи нашего города. Деревенскіе торговцы, покупавшіе товары въ Загорскѣ, поѣхали въ Москву и въ губернскій городъ, наша ярмарка потеряла смыслъ и медленно умирала; закрылись постоялые дворы и не стало видно безконечныхъ обозовъ, тянувшихся прежде черезъ городъ; купившій Спирькино заведеніе за большую цѣну, разорился и заколотилъ «Пріятное свиданіе». Какъ тараканы передъ пожаромъ, разбрелись обыватели, а наши исконные купцы сидѣли въ пустыхъ магазинахъ и смотрѣли, какъ уходитъ отъ нихъ жизнь, какъ мимо нихъ несутся ихъ покупатели, ползутъ товарные поѣзда и увозятъ отъ нихъ и хлѣба, и мерзлаго судака, и свиныя туши, и битую птицу, и новый товаръ — Спирькинъ лѣсъ, Спирькины дрова…

Мнѣ пришлось надолго покинуть наши мѣста. Передъ отъѣздомъ я совсѣмъ не встрѣчался съ Спирькой; онъ носился по своимъ лѣсамъ, шмыгалъ по линіи, путался съ инженерами. Я зналъ только, что онъ нажилъ на шпалахъ большія деньги и что собирается перебраться въ губернскій городъ.

VIII.

Только черезъ десять лѣтъ мнѣ пришлось снова встрѣтиться со Спирькой.

Я ѣхалъ въ нашъ губернскій городъ, куда былъ переведенъ на службу. На одной изъ послѣднихъ станцій въ мой вагонъ вошла шикарно одѣтая, высокая красивая дама, съ сѣдѣющими висками; ее сопровождала молодая дѣвушка, одѣтая по-англійски, въ низенькой, мужского фасона, соломенной шляпкѣ, въ свѣтлой кофточкѣ и зеленой юбкѣ, двѣ дѣвочки 6—7 лѣтъ, очень похожія другъ на друга, съ длинными завитыми бѣлокурыми локонами, мальчикъ въ картузѣ реальнаго училища и высокая сухая гувернантка, тотчасъ же заговорившая о чемъ-то по-французски съ дѣвочками. Мнѣ показалось знакомымъ лицо дамы съ сѣдѣющими висками, и я старался вспомнить, гдѣ я могъ видѣть это характерное, немного мужское лицо, съ строгими сѣрыми глазами, темнымъ пушкомъ на верхней губѣ, широкимъ крѣпкимъ подбородкомъ и всю эту статную фигуру. Очевидно, я очень пристально вглядывался, — мой сосѣдъ, оказавшійся старымъ загорскимъ знакомымъ, спросилъ меня:

— Не узнаете? Спирькина жена. — И, видя, что я продолжаю недоумѣватъ, прибавилъ:

— Глазова дочь, вдова-то… Чай помните, бывала въ Загорскѣ. Это вотъ въ кофточкѣ-то дочь отъ перваго мужа, а тѣ трое Спирькины.

Онъ только что разсказывалъ начавшуюся еще при мнѣ исторію умиранія Загорска: какъ постепенно безлюдѣлъ городъ и разорялись купцы, какъ совсѣмъ по-другому складывалась уѣздная жизнь. Теперь разговоръ перешелъ на Спирьку.

Я вѣдь главной-то новости и не сообщилъ вамъ, — говорилъ онъ. — Глазовская фабрика опять работаетъ, — Спирька пустилъ. Векселя скупилъ, а главное Чертово болото помогло — торфъ тамъ оказался. Ну и женился. Большой человѣкъ теперь Спирька…

Онъ продолжалъ разсказывать, какъ Спирька переѣхалъ въ губернскій городъ и какой онъ тамъ большой человѣкъ, какъ ходко идетъ его фабрика, и какъ постепенно центръ загорской жизни переходитъ въ слободку, къ фабрикѣ, а я вспоминалъ ходившіе про дочь Глазова разсказы: какъ она круто расправилась съ своимъ мужемъ-пьяницей и кутилой и упрятала его въ сумасшедшій домъ, и какъ послѣ его смерти она нѣсколько лѣтъ билась, подолгу живала въ Москвѣ и Петербургѣ, чтобы спасти фабрику отъ продажи съ аукціона. Я все разсматривалъ новую Спирькину жену и расфранченныхъ дѣтей, и перекидывавшуюся съ гувернанткой французскими фразами молодую дѣвушку, съ такими же холодными сѣрыми глазами, какъ у матери, и съ такимъ же жесткимъ и властнымъ лицомъ, — все не могъ себѣ представить Спирьку рядомъ съ этой энглизированной купеческой дочкой, мужемъ этой важной дамы, отцомъ этихъ болтающихъ по-французски, разодѣтыхъ, съ завитыми локонами дѣвочекъ…

На платформѣ у оконъ нашего вагона стоялъ высокій плотный господинъ въ бѣломъ галстукѣ, въ блестящемъ цилиндрѣ и въ сѣромъ лѣтнемъ пальто. Я совсѣмъ не узналъ его, и только когда солидный господинъ снялъ свой цилиндръ и улыбнулся, — мнѣ бросились въ глаза вышибленные Спирькины зубы. Спирька тоже узналъ меня и, поздоровавшись съ семьей, направился ко мнѣ. Все старое такъ сразу вспомнилось мнѣ, что я невольно ожидалъ услышать: «Каково поживаете, кого прижимаете». Но солидный господинъ пожималъ мою руку своей цѣпкой рукой и любезно говорилъ:

— Сколько лѣтъ, сколько зимъ! Узнали? Пріятно, пріятно…

Онъ тутъ же познакомилъ меня съ женой и падчерицей и взялъ слово посѣтить ихъ.

Великолѣпная пара рысаковъ въ коляскѣ увезла отъ меня Спирьку и его семью.

Я долго устраивался и совершенно забылъ свое обѣщаніе, но Спирька самъ напомнилъ мнѣ и прислалъ приглашеніе полѣчитъ его сына. Мнѣ тогда же показалось, что Спирька не столько нуждался во мнѣ, какъ въ докторѣ, сколько хотѣлъ показать себя, свое новое житье старому загорскому знакомому.

Ушедшій вглубь двора большой одноэтажный каменный домъ, отгороженный отъ улицы чугунной рѣшеткой и красивымъ цвѣтникомъ, съ зеркальными окнами, массивнымъ чугуннымъ подъѣздомъ и рѣзной дубовой дверью, — Спирькинъ домъ выглядѣлъ тѣмъ солиднымъ особнякомъ, въ которомъ живутъ только солидные, кредитные люди. Дальше виднѣлся залитой асфальтомъ дворъ, длиннымъ рядомъ тянулись новенькія каменныя службы, далеко уходилъ расчищенный садъ съ большими старыми деревьями, — все говорило о крѣпкомъ купецкомъ житьѣ.

Я люблю разсматривать обстановку незнакомой квартиры. Отодвинутое кресло, какъ недоговоренная фраза только что оборвавшагося разговора, раскрытая книга на столѣ, забытая женская работа, какая нибудь бездѣлушка, старинная оригинальная шифоньерка съ старинными оригинальными вещами, портретъ на стѣнѣ, картинка, гравюра, старый альбомъ, эти частички человѣка, кусочки жизни, остатки прошлаго…

Складываются въ головѣ смутныя представленія, начинаешь думать, кто сидѣлъ въ этихъ креслахъ и о чемъ они говорили, что имъ любо и дорого, и откуда они пришли…

Чѣмъ-то нежилымъ и необжитымъ и только что вчера сдѣланнымъ вѣяло отъ этого огромнаго зала, въ которое провелъ меня лакей, — отъ этихъ утомительно длинныхъ и утомительно однообразныхъ рядовъ стульевъ, отъ этого слишкомъ блестящаго паркета, покрытаго цвѣтными рожками, отъ этой слишкомъ новой и слишкомъ блестящей бронзовой люстры, спускавшейся съ лѣпного потолка, отъ зеленыхъ пальмъ въ вычурныхъ корзинахъ, отъ дурныхъ картинъ въ хорошихъ рамахъ… И все это казалось слишкомъ вычищеннымъ и слишкомъ отполированнымъ и нарочно покрытымъ лакомъ, чтобы не оказалось гдѣ-нибудь воспоминаній, и казалось нарочно вынесено изъ комнаты все то, что говоритъ о прошломъ, о вкусахъ, привязанностяхъ, о жизни. Что-то въ родѣ меблированнаго отдѣленія въ шикарной гостиницѣ, которая только что открыта на собирательный вкусъ проѣзжающихъ, и такъ же мало говоритъ объ индивидуальномъ вкусѣ, какъ мало сохраняютъ воспоминаній кресла гостиничныхъ номеровъ о тѣхъ, кто сидѣлъ на нихъ…

Такимъ же нежилымъ помѣщеніемъ выглядѣлъ и кабинетъ Спирьки, куда онъ увелъ меня, — казавшійся съ своимъ массивнымъ и пустымъ письменнымъ столомъ, желтой конторкой у окна, пучками счетовъ на стѣнахъ и толстыми кипами конторскихъ книгъ — какой-то конторой или директорскимъ кабинетомъ въ банкѣ, гдѣ сторожъ только что разставилъ мебель и аккуратно сложилъ книги къ пріѣзду директора…

Спирька разсказывалъ мнѣ о нашемъ Загорскѣ то, что я наполовину уже зналъ.

— Мертвый городъ, мертвые люди… Только моя фабрика и поддерживаетъ, около моихъ рабочихъ мало-мало кормятся… Помните Левонтія Никифоровича? На нѣтъ сошелъ… Въ чистую… Чай и сына-то помните, Никишку-то? — и Спирькины глаза блеснули злобной радостью, — у меня служитъ, въ красильное опредѣлилъ, такъ ужъ, изъ жалости взялъ…

Я плохо слушалъ и все смотрѣлъ, и все хотѣлось мнѣ разыскать стараго Спирьку. Предо мной сидѣлъ солидный господинъ въ корректномъ сѣромъ лѣтнемъ костюмѣ, съ степенными манерами, съ полнымъ, не много обрюзгшимъ лицомъ, съ обстриженной по-модному бородой и говорилъ медленно, растягивая слова какимъ-то новымъ для меня акцентомъ. Только ноздри играли по-старому, да время отъ времени глаза начинали бѣгать и вспыхивали злымъ огонькомъ.

Гулявшій въ саду мальчикъ возвратился наконецъ. Какъ я и ожидалъ, ничего серьезнаго у него не оказалось, но Спирька не отпустилъ меня и оставилъ обѣдать.

Обѣдъ былъ строгій и чинный. Лакей во фракѣ и бѣломъ галстукѣ, въ бѣлыхъ нитяныхъ перчаткахъ разносилъ блюда; Спирька, еще болѣе важный и застегнутый, продолжалъ начатый въ кабинетѣ разговоръ. Очень одобрялъ франко-русскій альянсъ, — тогда только что объ этомъ заговорили.

— Теперь нѣмцу-то податься некуда. Это раньше Бисмаркъ-то съ нашимъ рублемъ мудрилъ, а теперь на-ко, выкуси… — онъ показалъ кукишъ.

И внутренней политики касался. Деревню одобрилъ.

— По крайней мѣрѣ, какое ни какое начальство есть… Все-таки на него, мужика, узду надѣли, — а то вѣдь раньше житья не было. Особенно съ нашимъ лѣснымъ дѣломъ…

Говорилъ о торговлѣ, о тарифахъ и пошлинахъ и все одобрялъ.

— Будетъ ужъ нашими-то русскими денежками иностранцевъ кормить… Лучше сами покушаемъ.

Я только смотрѣлъ во всѣ глаза да удивлялся, какъ свободно обращается Спирька со всякими политическими и финансовыми вопросами и какъ степенная и увѣренная Спирькина рѣчь мало напоминала суетливаго, больше обходившагося односложными восклицаніями прежняго Спирьку. И слова сталъ употреблять мудреныя: техническій прогрессъ, самобытная государственная политика и пр., и пр. Хотя и прошибался иногда, — разъ вмѣсто отечество сказалъ «очетество», во фразѣ — «пора намъ бросить эксперименты» — сказалъ «экскрименты» и нѣсколько разъ повторялъ выраженіе «грандіозное развитіе русской промышленности», всякій разъ выговаривая «граціозное» развитіе…

Спирькина жена съ равнодушнымъ и скучающимъ лицомъ молча слушала, очевидно, давно слышанныя Спирькины рѣчи и только, когда Спирька показалъ Бисмарку кукишъ, сердито сдвинула свои брови и рѣзко выговорила:

— Спиридонъ Кондратьичъ…

Въ той же свѣтлой кофточкѣ и зеленой юбкѣ, дочь ея перебрасывалась французскими фразами съ гувернанткой и, мнѣ показалось спеціально для меня, нѣсколько разъ упомянула Ниццу, и брезгливо пожимала плечами, когда жадно ѣвшій Спирька начиналъ сопѣть и хрюкать; также завитыя, какъ куклы, смирно сидѣли дѣвочки.

И вдругъ мнѣ показалось, что я въ трактирѣ. Эти канделябры на столѣ съ незажженными свѣчами, вазы безъ фруктовъ и все это стекло и хрусталь съ неизмѣнными зелеными рюмками для бѣлаго вина, эту голую столовую и этого лакея съ сѣдоватыми бакенбардами, — казалось, все это я видѣлъ гдѣ то недавно, въ какомъ-то трактирѣ. И всѣ сидѣвшіе за столомъ въ томъ, въ чемъ я ихъ видѣлъ въ вагонѣ, казалось, только что пріѣхали въ гостиницу пообѣдать, и чужіе другъ другу, случайно встрѣтившіеся люди, вотъ сейчасъ поѣдятъ и разойдутся въ разныя стороны. Уйдетъ и Сиирька въ свое настоящее жилье, заоретъ по-старому, подтянетъ себя кушакомъ пониже живота и побѣжитъ трусцой по базару…

IX.

Мнѣ захотѣлось посмотрѣть Спирьку въ роли общественнаго дѣятеля.

Въ томъ засѣданіи думы, въ которое я попалъ, обсуждался вопросъ объ учрежденіи въ городѣ санитарной комиссіи и приглашеніи на городскую службу санитарнаго врача. Секретарь вяло читалъ докладъ управы, гласные также вяло слушали. Когда дѣло дошло до устройства санитарнаго надзора за ночлежными квартирами и помѣщеніями для рабочихъ, Спирька всталъ и солидно, въ тонѣ привычнаго оратора, заговорилъ. Я сначала не понималъ.

— Которые ежели, примѣрно сказать, и напримѣръ будучи… прямо будемъ такъ говорить… — Но Спирька скоро разошелся и увѣренно заговорилъ:

— Тоже и ихъ пожалѣть надо… Солдатишко, къ примѣру, квартиренку держитъ, этихъ самыхъ ночлежниковъ пущаетъ… Придетъ этта докторъ, аршиномъ обмѣряетъ, воздуху, скажетъ, не въ полномъ видѣ, — закрывай квартеру! Взять еще подрядчиковъ… — Онъ обратился къ задней скамьѣ, гдѣ сидѣли поддевки и длиннополые сюртуки съ стриженными въ кружокъ волосами. — Можетъ, и артель-то вся десять человѣкъ, — скажемъ, каменщики, или плотники… Тоже сенитарный-то пойдетъ аршиномъ мѣрятъ воздухъ… Да это что же? — воодушевился онъ, — вѣдь это придетъ онъ ко мнѣ, али къ тебѣ, Ерофей Никитичъ, — толкнулъ онъ сосѣда, — скажетъ: подавай рабочимъ биштексы…

Въ думѣ засмѣялись, съ задней скамьи послышались одобрительные возгласы, а Спирька строго и укоризненно обратился къ управѣ:

— Онъ, сенитарный-то, ямы будетъ нюхать, а мы ему за это двѣ тыщи плати… Слава Богу, безъ докторовъ жили да здоровѣе были…

Въ думѣ поднялся гвалтъ. Почтеннаго вида, сѣдобородый голова воспользовался минуткой затишья и извиняющимся тономъ обратился къ Спирькѣ:

— Я вѣдь имѣлъ честь докладывать думѣ, Спиридонъ Кондратьичъ. Бумага отъ начальника губерніи поступила, въ виду эпидеміи и прочее… Его превосходительство находитъ своевременнымъ и настоятельно рекомендуетъ… Мы что же, развѣ управа отъ себя…

Спирька сердито махнулъ рукой и громко пробурчалъ:

— Ну, болтайте себѣ… Я путаться не буду.

Онъ, впрочемъ, не долго утерпѣлъ. Съ противоположной скамьи, гдѣ сидѣли интеллигенты, какъ звали ихъ въ думѣ, поднялся гласный, городской мировой судья.

— Я согласенъ съ Спиридономъ Кондратьевичемъ: обязательныя постановленія не достигнутъ цѣли, тутъ нужно прямо устроить городской ночлежный домъ. Но вѣдь вы же, — онъ обратился къ Спирькѣ, — были противъ, когда я въ прошломъ году вносилъ проектъ.

Я даже вздрогнулъ, такъ злобно закричалъ на все зало Спирька.

— И всегда буду противъ… Это ужъ вы подбирайте сволочь-то эту. Она къ вамъ изъ всѣхъ деревень полѣзетъ. Это что ужъ за человѣкъ, — продолжалъ онъ въ отвѣтъ на восклицанія, раздавшіяся съ противоположной стороны, — который по ночлежнымъ домамъ шляется! Самый бросовый, — который себя потерялъ, пьяница, воръ… Ну, что же, — иронизировалъ онъ, — выстройте ему хоромы просторные, — пожалуйте, Жуликъ Иванычъ, хорошо ли почивали, чайку не прикажете ли съ булочкой?..

— Нѣтъ-съ, это не модель… — снова солидно и степенно заговорилъ онъ. — У города-то долгъ на шеѣ виситъ, поэкономнѣе надо, глупости-то выдумывать перестать надо… Тоже дѣловъ-то у города хоть отбавляй… Параллельный вотъ въ реальномъ открывать надо, который годъ про технически-промышленное училище толкуемъ. Садъ опять взять… Мало-мало десять тыщъ — хоть чуть уладить. По другимъ-то мѣстамъ цвѣтники, музыка, а у насъ, къ примѣру, семейству разгуляться негдѣ…

Засѣданіе потянулось опять вяло, и Спирька снова оживился, только когда обсуждалось внесенное тѣмъ же мировымъ судьей предложеніе о расширеніи сѣти городскихъ начальныхъ училищъ.

— Будетъ ужъ, понастроили… — кричалъ Спирька. — Онъ, мальчишка-то, отцу съ матерью помогать долженъ, а не въ училищѣ лодырничать. Довольно грамотеевъ-то этихъ по острогамъ сидитъ, да въ золотыхъ ротахъ шляется. Тоже и ниверситетскіе есть…

Безплатную читальню провалили, но мѣщане высказались за училища и, несмотря на протесты Спирьки, увеличеніе школъ было рѣшено.

Послѣднимъ читался докладъ комиссіи по поводу квартирнаго налога, о предоставленіи квартиронанимателямъ избирательныхъ правъ.

— Понимаемъ… — снова злобно кричалъ Спирька на все зало своимъ скрипучимъ, хриплымъ голосомъ. — Даже оченно хорошо понимаемъ, — только стара штука, проходи мимо! Я, къ примѣру, домъ имѣю, недвижимость, что налогу всякаго плачу… Али тамъ дѣло у меня, — народъ кормится… А онъ пришелъ неизвѣстно изъ какихъ мѣстовъ, красненькую бумажку заплатилъ и въ думу лѣзетъ… Нѣтъ ужъ, много довольны.

Снова поднялся въ думѣ невообразимый гвалтъ и при крикахъ: «не обсуждать», «снять съ очереди», голова закрылъ засѣданіе.

Какъ ни хорошо я зналъ Спирьку, я невольно удивлялся тѣмъ свободнымъ манерамъ, съ которыми онъ держался въ думѣ: онъ кричалъ, перебивалъ говорившихъ, вставлялъ замѣчанія, не всегда корректныя, и вообще держался, какъ у себя на постояломъ дворѣ. Я нашелъ своего Спирьку — орущаго, хватающаго за горло, а когда, разозлившись, съ позеленѣвшими глазами, трясущейся бородой и оскаленными зубами, онъ смотрѣлъ на мирового судью, мнѣ невольно вспомнилось то волчье лицо съ стучащими зубами, которое когда-то я видѣлъ у постели Василисы…

И вся дума, возбужденная, кричащая, удивила меня. Я живо помнилъ эту же думу лѣтъ за 15—20 предъ тѣмъ, когда мнѣ приходилось бывать въ ней. Такъ чинно и мирно шли въ то время засѣданія. Голова жертвовалъ и дремалъ во время засѣданій, все знавшій и все вершившій секретарь увѣренно и спокойно читалъ доклады и въ видѣ заключенія обращался къ думѣ:

— Значитъ, принято?

А дума думала. Почтенныя сѣдыя бороды похрапывали, крутили сложенными на животѣ пальцами и вздыхали, и говорить совѣстились, а, гдѣ нужно было, клали черняки. Званіе гласнаго считалось почетнымъ, дающимъ право сидѣть въ думѣ и вовсе не обязывающимъ посѣщать думскія засѣданія; выбранный послѣ долгихъ уговоровъ почетный гражданинъ говорилъ, вздыхая: надо послужить… И не было тогда ни Спирькиной скамьи, ни интеллигентной, а всѣ были въ кучѣ.

Мы спускались съ мировымъ судьей по думской лѣстницѣ; одѣвавшійся внизу Спирька говорилъ кому-то:

— Знаемъ мы этихъ читателей… Прежде всего въ церковь ходить не будетъ, а потомъ родителей перестанетъ почитать…

Конецъ фразы я не дослышалъ.

А мой спутникъ разъяснилъ мнѣ Спирькину систему. Въ первые же выборы онъ внесъ совершенно новые пріемы выборной агитаціи. Вмѣстѣ съ двумя, тремя старыми гласными онъ устроилъ въ родѣ избирательныхъ бюро въ трехъ трактирахъ, наиболѣе посѣщавшихся городскими избирателями. Буфетчикамъ отданъ былъ приказъ отпускать избирателямъ въ счетъ его, Спирьки, напитки, а подручные люди цѣлыми днями сидѣли въ отдѣльныхъ комнаткахъ и угощали публику. «Восемь сотельныхъ влетѣло»… жаловался послѣ самъ Спирька.

Результатъ выборовъ поразилъ всѣхъ своей неожиданностью. Спирькины кандидаты прошли впереди всѣхъ, но выиграли и интеллигенты, которымъ клали направо мѣщане и старые думцы, узнавшіе, хоть и поздно, Спирькинъ фортель и желавшіе провалить его партію. Больше всѣхъ пострадала старая думская партія, и забаллотированными оказались именно прежніе думцы, тѣ старые купцы, которые испоконъ вѣковъ засѣдали въ думѣ и считали себя хозяевами города. Хозяиномъ вошелъ въ думу Спирька въ сопровожденіи трактирщиковъ и какихъ-то новыхъ, мало кому извѣстныхъ людей, и тотчасъ же началъ распоряжаться по-своему. Головой онъ посадилъ Сыромятова, — почтеннаго вида, сѣдобородаго купца, — извѣстнаго вора, захватившаго городскую землю, уже бывшаго головой и вышедшаго вслѣдствіе крупной растраты, прощенной старой думой, и держалъ его въ уздѣ, распоряжался городскими должностями и всюду посадилъ своихъ людей и аккуратно являлся на засѣданія вмѣстѣ съ тѣсно сплоченной кучкой своихъ приближенныхъ.

Чѣмъ больше я входилъ въ городскую жизнь, тѣмъ больше убѣждался, какимъ большимъ человѣкомъ сдѣлался Спирька. Онъ былъ попечителемъ реальнаго училища, гдѣ учился его сынъ, церковнымъ старостой въ соборѣ, засѣдалъ въ правленіи городского банка и распоряжался тамъ также по-своему. Я часто видалъ Спирьку въ циркѣ, — онъ больше не устраивалъ собачьей травли, но за то сдѣлался большимъ поклонникомъ цирка и въ особенности неизмѣнно присутствовалъ тамъ, если на афишѣ значилась борьба силачей или пріѣзжали укротители звѣрей, входившіе въ клѣтки къ львамъ и тиграмъ. И всегда въ антрактахъ Спирька былъ окруженъ народомъ и изъ толпы далеко разносился его кричащій хриплый голосъ.

Въ другой разъ я наблюдалъ, какъ коляска Спирьки подъѣхала къ собору въ какой-то торжественный день, какъ со ступенекъ собора сбѣжалъ могучій старикъ въ полицейскомъ мундирѣ съ длинными сѣдыми усами, предупредительно высадилъ, поддерживая за локоть, Спирьку и его супругу и, приложивши руку къ козырьку, почтительно слушалъ, какъ Спирька что-то говорилъ ему.

— Ты зайди ужо, Каллистовъ… — доносилось до меня.

Къ моему удивленію, полицейскій оказался старымъ знакомымъ, когда-то знаменитымъ грознымъ загорскимъ квартальнымъ надзирателемъ, выбившимъ Спирькѣ зубы. Я подошелъ къ нему и возобновилъ старое знакомство.

— Каковъ Спирька-то? — заговорилъ я.

— Да-съ… Спиридонъ Кондратъичъ теперь большая у насъ въ городѣ шишка.

— А бывало-то?

Старое, покрытое морщинами лицо смотрѣло на меня больное и унылое; онъ вздохнулъ и задумчиво проговорилъ:

— Вотъ тебѣ и Спирька… Помните, бывало, кошку за хвостъ да объ уголъ? — И неопредѣленно добавилъ:

— Служба… Отчисленъ былъ, Спиридонъ Кондратьичъ и выписалъ. Самого его превосходительство просилъ.

Онъ снова помолчалъ.

— Глашеньку-то, дочку-то мою чай помните? — я ничего не помнилъ. — Овдовѣла, четверо ребятъ осталось…

Старикъ оборвалъ на полусловѣ и, выпятивши грудь, молодецки дѣлалъ кому-то подъ козырекъ.

Но странное дѣло! Несмотря на импозантный видъ, монументальный домъ, милліонный капиталъ и солидное положеніе въ городѣ, имя «Спирька» какимъ-то образомъ удержалось за нимъ и почему-то никто иначе не называлъ его за глаза въ городѣ; и несмотря на то, что, благодаря женитьбѣ на Глазовской дочери, онъ породнился съ старѣйшими купеческими фамиліями въ нашей губерніи, — старые купцы сторонились его, называли «живодеръ» и съ оттѣнкомъ презрѣнія говорили: «Спирькинъ домъ», «Спирькино художество», «Спирькинъ фортель».

— Высоко летаетъ, гдѣ-то сядетъ!.. — приходилось слышать мнѣ.

Очевидно, они, также, какъ загорскіе купцы, думали, что Спирька сломитъ башку, и также ошибались. Спирька все ширился и крѣпъ и по настоящему развернулся на моихъ глазахъ всего нѣсколько лѣтъ назадъ, когда въ «Глазовскую мануфактуру» вступилъ въ качествѣ пайщика и директора Иванъ Александровичъ Рачининъ.

X.

Строго говоря, у насъ никто хорошенько не зналъ, чѣмъ занимается Рачининъ. Онъ былъ помѣщикомъ нашей губерніи, его отецъ былъ предводителемъ загорскаго дворянства и ихъ именно имѣніе купилъ Спирька.

Рачининъ учился въ одномъ изъ петербургскихъ привилегированныхъ учебныхъ заведеній, говорятъ, не безъ успѣха выступалъ въ судѣ, но почему-то перешелъ въ департаментъ, потомъ въ желѣзнодорожное общество, а въ то время, когда я его зналъ, нигдѣ не служилъ. Говорили, что онъ чей-то племянникъ, что его сестра за кѣмъ-то замужемъ, что въ департаментахъ и министерствахъ сидѣли все его товарищи и пріятели, а въ нашемъ городѣ онъ былъ, такъ сказать, всеобщая родня.

Къ намъ онъ являлся какъ-то налетомъ. Пріѣдетъ, участвуетъ въ городскихъ комиссіяхъ (хотя и не состоялъ гласнымъ) — по городскому займу, по устройству водопровода, а тамъ, слышишь, гдѣ-нибудь на низу, на Волгѣ, составляетъ докладныя записки о подъѣздныхъ путяхъ, о тарифахъ, а потомъ исчезаетъ въ Петербургъ и ничего о немъ не слышно, а слышно только о городскомъ займѣ, о тарифахъ и о новыхъ желѣзнодорожныхъ линіяхъ. Онъ былъ какимъ-то неоффиціальнымъ чиновникомъ совершенно особыхъ порученій, какимъ-то коммивояжеромъ, устраивавшимъ для провинціи тѣ дѣла, которыя рѣшаетъ Петербургъ.

Судя по той широкой жизни, которую онъ велъ въ нашемъ городѣ, его дѣла шли недурно. Онъ занималъ шикарное меблированное отдѣленіе въ нашей лучшей гостиницѣ, сорилъ деньгами, былъ неизмѣннымъ участникомъ всякихъ пикниковъ, petits-jeux, которыя были тогда у насъ въ модѣ, торжественныхъ обѣдовъ и маскарадныхъ ужиновъ. Въ его номерѣ были постоянно гости, а гдѣ бы Рачининъ ни появлялся, кругомъ его всегда была толпа, откуда раздавались взрывы смѣха и хлопанье бутылокъ шампанскаго.

Высокій, изящный красавецъ съ насмѣшливымъ лицомъ и немного наглыми глазами, онъ привозилъ съ собой самыя сенсаціонныя политическія новости и самые послѣдніе фасоны костюмовъ, которые онъ диктовалъ нашей губернской золотой молодежи. Неистощимый разсказчикъ веселыхъ холостыхъ анекдотовъ, затягивавшихъ наши клубные ужины до утра, онъ особенно знаменитъ былъ своими рѣчами на торжественныхъ обѣдахъ и блестящими виртуозными импровизаціями на самыя разнообразныя темы, которыя мы задавали ему во время веселыхъ ужиновъ.

Спирька относился къ нему сначала скептически и называлъ его «шишгаль», но когда Рачининъ вырвалъ у него изъ-подъ носа вѣточку, которая должна была пройти по Спирькинымъ лѣсамъ, Спирька задумался и началъ присматриваться. Съ своей стороны Рачининъ, повидимому, мало интересовался Спирькой, только любилъ его поддразнивать и иногда въ веселой компаніи при дружномъ хохотѣ присутствующихъ скрипучимъ, хриплымъ Спирькинымъ голосомъ начиналъ:

— Которые, ежели, примѣрно сказать, и напримѣръ, будучи… прямо будемъ такъ говорить… — и художественно продолжалъ Спирькины думскія рѣчи. Тѣмъ болѣе мы удивились сближенію Спирьки съ Рачининымъ.

Началось это на моихъ глазахъ послѣ обѣда, который устраивали старичку директору реальнаго училища, лѣтъ тридцать прожившему въ нашемъ городѣ. Публика была смѣшанная. Были отцы своихъ сыновей, были и сыновья, успѣвшіе сдѣлаться отцами, были сослуживцы, интеллигенты, былъ Спирька въ качествѣ попечителя училища, былъ, конечно, и Рачининъ. Когда старичекъ-директоръ уѣхалъ и разбрелись солидные и скучные люди, когда, однимъ словомъ, офиціальная часть торжества кончилась и по нашему губернскому обычаю только что начиналось настоящее веселье, — раздались голоса:

— Рачининъ, слова, слова! Просимъ…

Было выпито, лица покраснѣли, языки развязались. Подали ликеры.

Рачининъ отказывался и, смѣясь, говорилъ, что онъ не въ ударѣ, но по тому, какъ онъ обѣгалъ глазами присутствующихъ, я видѣлъ, что онъ только кокетничаетъ и ищетъ темы. Публика затихла въ ожиданіи и только на концѣ стола толстый земецъ съ лысой головой, мрачнымъ лицомъ и лукавыми глазками, говорилъ сидѣвшему напротивъ его Спирькѣ, также оставшемуся и также подвыпившему.

— А мнѣ что, — отказывайтесь… Мы все-таки заставимъ васъ лѣчить вашихъ тифозныхъ. Не безпокойтесь, — и больницу выстроите, и санитарнаго врача пригласите. Эка штука, постановленіе въ думѣ сдѣлали, — на дураковъ законъ не писанъ…

— Позвольте не согласиться, уважаемый Аѳанасій Михайловичъ, — ввязался Рачининъ, — законъ спеціально для дураковъ и писанъ.

Аѳанасію Михайловичу давно надоѣло пикироваться съ Спирькой, его маленькіе глаза оживились и мрачное лицо прояснилось.

— А ну, ну! — поощрилъ онъ.

— Не потому только, — объяснялъ Рачининъ, — что умный человѣкъ всегда умненько обойдетъ законъ, а дуракъ попадется, какъ куръ во щи… Разсмотрите, что такое законъ по существу? Окаменѣвшій обычай, зарегистрированный вчерашній день, — нѣчто неподвижное и непремѣнно отсталое… А вѣдь только дуракъ живетъ вчерашнимъ днемъ; умный человѣкъ впередъ идетъ и, значитъ, всегда впереди закона…

Раздались апплодисменты и настойчивые крики: дальше, дальше! А глаза Рачинина снова бѣгали — очевидно тема истощилась, и остановились на Спирькѣ. Рачининъ весело улыбнулся и, прихлебывая ликеръ, поблескивая черепаховымъ моноклемъ, съ сигарой въ рукѣ, оживленно заговорилъ:

— Иллюстрируемъ… Есть кража и есть подходящій законъ. Но что такое кража, господа? Мальчишка-ученикъ экспропріируетъ изъ кармана товарища перочинный ножичекъ, — вы скажете, что это кража и позовете законъ… Согласенъ. Но самое понятіе кражи… Не слишкомъ ли оно консервативно и не допускаетъ ли болѣе либеральныхъ толкованій? Въ переулкѣ двѣ лавочки, — въ одной сахаръ по пятаку и топоръ, скажемъ, по полтиннику, а въ другой — сахаръ по пятиалтынному и топоръ по полтора рубля. Вы, конечно, хотите подешевле, но васъ не пускаютъ въ первую лавочку и честью просятъ во вторую, — вашъ родственникъ, говорятъ, узы дружбы… И изо дня въ день у вашего родственника создаются своего рода прибавочныя стоимости, а у васъ таинственнымъ образомъ исчезаютъ изъ кармана ножички, портсигары, а то и часы. Быть можетъ вы скажете, что это тоже принудительная мобилизація собственности? Но вѣдь вы можете, господа, не ходить ни въ ту, ни въ другую лавочку и обойтись безъ сахара и безъ топора… Иду далѣе. Мы пріобщаемъ къ общеевропейской культурѣ шалаго косоглазаго киргиза и его шалыя пустующія земли, а европейцы еще послѣдовательнѣе примѣняютъ методы цивилизаціи и принудительную мобилизацію къ черномазымъ африканскимъ людямъ… А такъ называемая международная политика, господа? — оживился ораторъ. — Вѣдь въ числѣ основныхъ заповѣдей, опредѣляющихъ международныя отношенія: убій, лжесвидѣтельствуй на друга твоего ложно, пожелай, елико есть у ближняго твоего, — первая заповѣдь — укради, укради, укради… И укради со взломомъ и непремѣнно вооруженными шайками, и непремѣнно съ заранѣе обдуманнымъ намѣреніемъ…

— Гдѣ же ваша кража, вашъ законъ, господа? — торжествовалъ ораторъ. — И послѣ этого перочинный ножичекъ, со взломомъ, безъ взлома, кутузка, высидка… Наивно, господа! Вы улыбаетесь, вамъ смѣшно, не правда ли?

Рачининъ раскуривалъ потухшую сигару, прихлебывалъ ликеръ и улыбался, но снова заговорилъ серьезнымъ дѣловымъ тономъ:

— Я сдѣлаю попытку реабилитировать эту форму воздѣйствія личности на окружающую среду, которая извѣстна подъ уличнымъ названіемъ — кража. Вы воображаете, господа, что это такъ легко тому мальчику украсть перочинный ножичекъ? Вѣдь онъ предварительно думаетъ о ножичкѣ, часами, днями думаетъ, ждетъ, выискиваетъ случая, мечтаетъ о немъ, сладострастно мечтаетъ, какъ будетъ мечтать потомъ о любовницѣ; а удастся — прячется, хоронясь — любуется… Подумайте, какая масса ума и такта расходуется на этотъ ножичекъ и какія создаются великолѣпныя условія для выработки въ юношѣ характера!

Рачининъ воодушевился, но тотчасъ перешелъ на серьезный тонъ.

— Это одна сторона — психологическая. Но есть другая, болѣе важная — общественная, соціальная. Чѣмъ былъ тотъ ножичекъ для перваго владѣльца? Подаренная отцомъ вещица, не стоившая ему никакого труда, а потому и не занимавшая большого мѣста въ его сознаніи… Выронитъ онъ ножикъ изъ дыряваго кармана, вымѣняетъ его на какую-нибудь свистульку, забудетъ въ лѣсу, вырѣзывая дудки… Въ чьихъ рукахъ, спрашиваю я васъ, — замѣните ножикъ лѣсомъ, землей, всѣми формами движимой и недвижимой собственности, — въ чьихъ рукахъ собственность будетъ устойчивѣе: въ дырявомъ ли карманѣ стараго собственника, которому она досталась и который не доставалъ ея, или въ цѣпкихъ рукахъ новаго?

— Иллюстрируемъ… У насъ была собственность и, повидимому, самая устойчивая — земельная, но она слишкомъ часто мѣнялась на гончую и борзую собственность, — какъ извѣстно, самыя неустойчивыя изъ существующихъ формъ собственности. Мы еще недавно насаждали ее въ рамкахъ широкаго соціальнаго опыта, но эволюція этого собственника можетъ быть выражена въ трехъ словахъ: урвалъ, пропилъ и убѣжалъ.

— Теперь, господа, у насъ возникаетъ промышленность, организуется настоящая собственность…

Я наблюдалъ за Спирькой. Онъ давно ушелъ отъ земца, сидѣлъ противъ Рачинина и, положивши обѣ руки на столъ, тяжело и упорно смотрѣлъ на него. Лицо Спирьки было красно, правая бровь дергалась, полураскрытыя губы надъ оскаленными зубами улыбались неестественно и напряженно.

А Рачининъ всталъ и говорилъ стоя, и широкая черная лента монокля красиво выдѣлялась на блѣдномъ лицѣ. Онъ говорилъ съ паѳосомъ, прижималъ руку къ сердцу, пророчески протягивалъ ее вдаль и только углы губъ чуть улыбались.

— Нужно ли доказывать, какъ важно въ общественномъ смыслѣ, чтобы собственность была устойчива? Собственность, господа! Да вѣдь это то ложе, по которому текутъ рѣки, вздымаются горы, это обильно удобренная навозомъ почва, питающая всѣ злаки міра, та широчайшая канва, на которой вышиты всѣ узоры жизни…

— Собственность, господа!!! — все болѣе и болѣе воодушевлялся ораторъ. — Вы знаете, какое множество великихъ словъ пережило и переслушало человѣчество. Красота, вѣра, разумъ и прочее и прочее… Они тоже habent sua fata эти слова… Они, какъ костры ночью, загораются, разгораются и тухнутъ… Но есть настоящій свѣтъ, свѣтъ дня, и онъ потушитъ тѣ блуждающіе ночные огни. Есть одно слово, самое большое и самое устойчивое, старое, какъ міръ, и вѣчно молодое — это собственность! Недалеко время, господа, когда перестанутъ понимать даже смыслъ тѣхъ словъ, за которыя когда-то боролось и обливалось кровью человѣчество, и останутся только двѣ національности, двѣ вѣры, два языка — собственниковъ и несобственниковъ.

Рачининъ превосходно изображалъ взволнованнаго и потрясеннаго человѣка. Онъ сѣлъ и съ усталымъ видомъ медленными глотками пилъ подставленный кѣмъ-то стаканъ краснаго вина.

— Такъ нельзя… — роптала публика. — Вы не кончили, Иванъ Александровичъ. дальше, дальше! — раздавались голоса, покрывавшіе апплодисменты.

— Подчиняюсь… — покорно отвѣтилъ Иванъ Александровичъ и усталымъ голосомъ заговорилъ:

— Мы нѣсколько запоздали на этомъ логически неизбѣжномъ, единственно закономѣрномъ пути… И я долженъ сказать, господа: какъ наше землевладѣніе, такъ и наша промышленность носитъ нѣсколько особый, такъ сказать, самобытный характеръ. Самое слово — промышленность. Я не увѣренъ, — обратился ко всѣмъ намъ ораторъ, — знаете ли вы его происхожденіе? У насъ и теперь на сѣверѣ промышляютъ медвѣдя и лисицу и всякаго звѣря, а въ Сибири и не одного звѣря, а и горбача-бродягу и рабочаго, идущаго съ пріисковъ… Хотя наша промышленность знаетъ только одинъ и вполнѣ мирный промыселъ, — промышляетъ себѣ пошлины и тарифы, тѣмъ не менѣе нашъ промышляющій человѣкъ еще сохранилъ родовыя черты того сѣвернаго таёжнаго промышленника, а новая возникающая собственность запечатлѣна — какъ бы выразиться — нѣсколько уголовнымъ характеромъ.

— Но, господа, — снова началъ воодушевляться Рачининъ, — институтъ собственности — не институтъ для благородныхъ дѣвицъ, и нечего удивляться, что новый собственникъ ходитъ не всегда въ свѣжихъ перчаткахъ и сапоги у него не бархатомъ подбиты… A la guerre, comme a la guerre, — мы присутствуемъ при героическомъ, такъ сказать, норманскомъ періодѣ нашей промышленности. Она уляжется, господа, эта новая собственность и — нѣтъ сомнѣнія — приметъ тотъ характеръ устойчивости, безъ котораго собственность не есть собственность. За это говоритъ прежде всего цѣпкость рукъ, держащихъ ее, потомъ законы исторіи, за это же говорятъ тѣ отрадныя явленія, которыя мы наблюдаемъ повсюду. Община гибнетъ, мужикъ обезземеливается и обатрачивается, масса фильтруется и осѣдаетъ, и какъ въ кринкѣ снятое молоко остается внизу, а вверху всплываютъ сливочки. На сливочкахъ будутъ и пѣночки, — засмѣялся Рачининъ и, словно устыдившись своего веселаго тона, снова всталъ и заговорилъ съ паѳосомъ:

— Милостивые государи! Идетъ собственность, настоящая собственность! Поѣздъ сталъ на рельсы, пары разведены, прочь съ дороги!..

— Здоровье нашего русскаго промышленника и собственника Спиридона Кондратьевича! — закончилъ Рачининъ. — А такъ какъ, — остановилъ онъ зашумѣвшую публику, — у меня есть еще собственность, — онъ бросилъ на столъ десятирублевую бумажку, — человѣкъ, бутылку шампанскаго!

— Э, нѣтъ, баринъ! — закричалъ Спирька: — красное и потное лицо расплылось въ широкую улыбку, влажные глаза блестѣли. — Ты убери свою собственность, мы должны платить за науку. Ей, малый, дюжину, — живо!

Когда я съ земцемъ выходилъ изъ зала, Спирька обнимался съ Рачининымъ и что-то объяснялъ.

— Это ты правильно… А насчетъ что безъ перчатокъ… — донеслось до меня.

Малый разливалъ шампанское.

Я узналъ, что послѣ насъ началось разливанное море, и ужинъ вышелъ «съ продолженіемъ», какъ выражаются у насъ въ губернскомъ городѣ. А на другой день по городу ходили безконечные разсказы о ночныхъ похожденіяхъ Спирьки и Рачинина въ томъ загородномъ ресторанѣ, гдѣ всегда происходили «продолженія». Спирька все обнимался съ Рачининымъ и выпилъ на «ты», плясалъ на сценѣ русскую и все лѣзъ драться съ арфистками за то, что не какъ слѣдуетъ поютъ: «Спиря, Спиря, Спиридонъ…»

XI.

«Спирьку рукой не достанешь», — говорятъ теперь въ нашемъ городѣ. Новая эра Спирьки началась съ того времени, когда онъ породнился съ Рачининымъ. Рачининъ прожилъ въ нашемъ городѣ всю зиму, постоянно бывалъ у Спирьки, и никто особенно не удивился, когда узнали, что онъ женится на Спирькиной падчерицѣ. Съ тѣхъ поръ и пошло… Сталъ Спирька подолгу проживать въ Петербургѣ и, говорили, сдѣлался вхожъ тамъ въ хорошіе дома. Слухи о немъ доходили одинъ другого удивительнѣе. Спирька запросто завтракалъ съ такимъ-то, Спирька и Рачининъ приглашены въ комиссію, Спирькино имя фигурируетъ въ числѣ учредителей огромнаго акціонернаго общества.

Спирька не надолго возвращался къ намъ, окруженный ореоломъ, еще болѣе важный и солидный, съ еще болѣе непринужденными манерами и рѣчами и все лѣнивѣе протягивалъ губернскимъ знакомымъ свои два пальца. Съ его пріѣздомъ устраивались какія-то засѣданія, Рачининъ писалъ какія-то докладныя записки, и оба снова уѣзжали въ Петербургъ. Въ концѣ концовъ, трудно сказать, гдѣ теперь больше живетъ Спирька — въ Петербургѣ или у насъ.

Женитьба Рачинина и союзъ его со Спирькой произошли всего нѣсколько лѣтъ назадъ, когда особенно оживились вопросы о тарифахъ, пошлинахъ, о новыхъ желѣзнодорожныхъ линіяхъ, когда стали расти, какъ грибы, акціонерныя торгово-промышленныя предпріятія и заиграла биржа. Спирька и Рачининъ участвуютъ въ съѣздахъ и совѣщаніяхъ и ихъ имена нерѣдко встрѣчаются на столбцахъ столичныхъ газетъ. Рачининъ стоитъ за политику недоговоренныхъ параграфовъ, примѣчаній и дополненій, уничтожающихъ смыслъ самого постановленія, — вообще «втираетъ очки», какъ выражаются у насъ въ городѣ, — Спирька лѣзетъ напроломъ. Рачининъ уговариваетъ и старается удержать Спирьку отъ его старыхъ загорскихъ пріемовъ, но иногда бываетъ вынужденъ сознаться, что и система Спирьки имѣетъ свои достоинства.

Участникъ одного изъ такихъ петербургскихъ «совѣщаній» передавалъ мнѣ единственный въ своемъ родѣ случай. Я не помню, о чемъ шла рѣчь. Съ своимъ стилемъ и съ той непринужденной манерой обращенія, съ которой онъ держался въ нашей думѣ, Спирька отстаивалъ свои интересы. Ему разъясняли, доказывали, Спирька продолжалъ твердить свое. Вопросъ былъ поставленъ на баллотировку и, несмотря на все искусство, съ какимъ Рачининъ «втиралъ очки», вопросъ былъ рѣшенъ въ отрицательномъ для Спирьки и Рачинина смыслѣ, а такъ какъ Спирька и послѣ этого продолжалъ кричать своимъ хриплымъ скрипучимъ голосомъ: — «а я не согласенъ», — предсѣдатель былъ вынужденъ лишить его слова. Тогда взбѣшенный Спирька шумно отодвинулъ свой стулъ и, поворачиваясь уходить, закричалъ:

— Тоже звали… У меня фабрики, народъ, мнѣ некогда тутъ, какъ другимъ прочимъ, по канцеляріямъ-то лодырничать!

Предсѣдатель всталъ, догналъ Спирьку и извинился, а Спирька съ достоинствомъ возвратился на свой стулъ и — вопросъ былъ пересмотрѣнъ.

Теперь Спирька очень занятъ и въ большихъ хлопотахъ. Онъ, при содѣйствіи Рачинина, составилъ проектъ — запретить ввозъ въ Россію какихъ бы то ни было хлопчатобумажныхъ издѣлій и, такъ какъ въ Лодзи фабрики держатъ евреи, поляки и нѣмцы, то поставить и ее въ положеніе иностранной державы, а внутри отечества устроить синдикатъ изо всѣхъ хлопчатобумажныхъ фабрикантовъ.

Его все дразнитъ синдикатъ сахарозаводчиковъ. Спирька бѣгаетъ по Петербургу и все оретъ:

— Помилуйте-съ, въ Англіи русскимъ сахаромъ свиней кормятъ, а у насъ они по пятиалтынному фунтикъ лупятъ! У насъ, фабрикантовъ, народу-то больше кормится, да и доходу казнѣ отъ насъ больше…

Рачининъ не дурно устроился. Онъ бросилъ коммивояжерство и ѣздитъ по дѣламъ только со Спирькой въ Петербургъ. Онъ состоитъ пайщикомъ и однимъ изъ директоровъ правленія Глазовской мануфактуры. Собственно къ фабрикѣ Рачининъ мало касается, и его обязанности, главнымъ образомъ, состоятъ въ составленіи годовыхъ отчетовъ въ такомъ смыслѣ, чтобы чистая прибыль не превышала 25 процентовъ, что требуетъ тонкаго ума и большой изобрѣтательности. Его же обязанность писать въ газеты передовыя статьи и «стороннія сообщенія», касающіяся хлопчатобумажной промышленности вообще и Глазовской мануфактуры въ частности.

Рачинины часто живутъ заграницей, а постояннымъ мѣстожительствомъ ихъ считается старое родовое имѣніе Рачининыхъ близъ Татинцевъ, которое онъ получилъ въ приданое за женой. Тамъ выстроенъ новый домъ и вмѣсто вырубленныхъ Спирькой липовой аллеи и парка разводится новая аллея и новый паркъ. Рачинина давно зовутъ въ предводители, но онъ все отказывается.

XII.

Я все всматриваюсь въ Спирьку, все хочется мнѣ проникнуть въ глубину Спирькиной души.

И все прежняго купца вспоминаю, того стараго загорскаго купца. Смирный онъ былъ… Поторговывалъ на капиталъ родителей, помаленечку да полегонечку, копеечка къ копеечкѣ, рубликъ къ рублику. Утромъ лавку отопретъ, приказчики суетятся, аршина изъ рукъ не выпускаютъ, покупательницамъ зубы заговариваютъ, а онъ сидитъ за конторкой въ лисьей шубѣ, да позѣвываетъ, да на пустую улицу смотритъ. Завернетъ пріятель, къ Чернопузову зайдутъ чайкомъ побаловаться; а тамъ, глядишь, смеркаться станетъ, дома щи горячія съ головизной, каша масляная, жирная, а перины, какъ горы вздуты, ждутъ ужъ. Помолится купецъ Богу, скажетъ: «вотъ и день прошелъ — слава Царю небесному» и утонетъ въ перинахъ. По субботамъ въ баньку сходитъ, по воскресеньямъ — къ обѣднѣ, а послѣ обѣдни пирогъ съ рыбой-вязигой съѣстъ. И хорошо! Съѣздитъ разъ въ годъ къ Макарью на ярмарку, разомнетъ тамъ свою душу, завернетъ оттуда для очистки къ Сергію Радонежскому, а тамъ и къ себѣ въ Загорскъ — женѣ, дѣтямъ гостинцы раздавать, а пріятелямъ новости да «случаи» разсказывать. И ужъ весь годъ никуда больше изъ города не двинется.

Про отечество онъ мало думалъ, хотя смутно зналъ, что оно существуетъ и смутно любилъ его — оно представлялось ему въ родѣ теплой лежанки, на которой такъ любо лежать, когда морозъ стучитъ въ стѣны и вьюга злится на улицахъ. Настоящимъ же своимъ отечествомъ считалъ свой Загорскъ, который очень любилъ и находилъ лучшимъ изъ всѣхъ мѣстъ на землѣ. Случалось, и большіе милліоны наживалъ, а никуда изъ своего мѣста не уходилъ, если же случалось помирать въ другомъ мѣстѣ, — наказывалъ въ Загорскъ себя увезти, съ отцомъ, съ матерью положить.

И робкій былъ, боязливый… Барина боялся по старой крѣпостной привычкѣ, квартальнаго, который всякую минуту могъ ему салазки на сторону свернуть, боялся закона и памятовалъ старую русскую поговорку: «отъ сумы да отъ тюрьмы не зарекайся». И другую старую поговорку не забывалъ: «держи языкъ за зубами, да ѣшь пирогъ съ грибами».

— Не наше дѣло… — скажетъ, когда, бывало, пріѣдетъ кто изъ губерніи да начнетъ губернскія политическія новости сообщать. — Наше дѣло сторона, скажетъ. Поговори, поговори, — тебѣ и пропишутъ на спинѣ разговоръ-то!

Были и тогда и совѣстливые купцы, и безсовѣстные грабители. Но и грабители были не лишены нѣкоторой романтической окраски, какъ тѣ разбойники, о которыхъ я такъ много въ дѣтствѣ слыхалъ разсказовъ, — богатыхъ грабили, а бѣдныхъ надѣляли. Много значило, что всегда предъ нимъ человѣкъ вертѣлся… Разъ онъ полъ-аршина не домѣряетъ, другой разъ не домѣряетъ, а глядишь третій разъ и полнымъ аршиномъ отпуститъ. Вдову иной разъ пожалѣетъ, сиротскія слезы разжалобятъ. Потомъ все на знати было, — и онъ всѣхъ зналъ и самъ у всѣхъ на глазахъ былъ, въявь то грабить и неловко было.

А главное смертный часъ помнилъ… Станетъ поясницу прихватывать, къ сердцу подкатывать, омрокъ ошибать, и начнетъ купецъ задумываться. Про могилу темную думать, про страшный судъ, про воздаянія «коемуждо по дѣломъ его», ночью сны сниться станутъ.

Вспомнитъ онъ всю жизнь свою, сколько вдовъ по міру пустилъ, сколько дѣтей сиротами сдѣлалъ, какъ у матерей дочерей покупалъ, смотришь, нажитое людскими слезами и отпишетъ на дѣла богоугодныя, — нищей братіи, сиротамъ безпріютнымъ, бездомнымъ старымъ людямъ богадѣльню устроитъ, дѣвицъ-безприданницъ не забудетъ, — капиталъ оставитъ, чтобы проценты на приданое невѣстамъ шли…

Спирька давно уже потерялъ всякій страхъ. Онъ давно понялъ, что такое по нынѣшнимъ временамъ баринъ, и также лѣниво и небрежно протягивалъ ему свои два пальца. Квартальные надзиратели стоятъ предъ нимъ на вытяжку и подсаживаютъ подъ локотокъ его супругу, закона онъ давно пересталъ бояться, такъ какъ убѣдился, что законъ добрѣе, чѣмъ онъ, Спирька, думалъ, да и стало ему приходить въ голову, что недобрые законы тамъ, въ Питерѣ, перемѣнить можно. Совѣсти Спирька никогда не имѣлъ и всегда находилъ, что она «пустое занятіе». Съ уменьшеніемъ страха вообще убавился и страхъ насчетъ смертнаго часа, да и потолкавшись между всякимъ народомъ и рѣже, и какъ-то по другому сталъ думать о немъ Спирька. Если же когда мысль о смерти и приходила въ голову, то Спирька рѣшалъ, что у него все чисто обдѣлано. Спирька лишенъ былъ всякой романтичности и совершенно реально разсуждалъ что большого отвѣта ему не придется держать. Все положенное онъ исполнялъ въ лучшемъ видѣ и много дѣлалъ даже и сверхъ положеннаго. Столпнику иконостасъ сдѣлалъ, у себя въ деревнѣ колоколъ повѣсилъ въ соборѣ на свой счетъ главы позолотилъ, губернаторшѣ пять тысячъ на пріютъ далъ и полагалъ, что, кромѣ ордена, который онъ за него получилъ, и тамъ зачтено будетъ. Если Спирька немножко и безпокоился, такъ развѣ за старое, было тамъ кое-что, но старое давно уже отмолено, да и всякія давности тѣмъ дѣламъ прошли. А за теперешнее, что онъ теперь дѣлаетъ, Спирька и не думаетъ безпокоиться. Все по благородному, чисто… Тамъ, на фабрикѣ, директора да служащіе, въ лавкахъ приказчики; сказано имъ: чтобы все въ аккуратѣ, — они и въ отвѣтѣ. А по другимъ дѣламъ еще лучше. Тамъ, въ тѣхъ большихъ разноцвѣтныхъ листахъ бумагъ, ничего про людей не написано, а только обозначено, что Спирька можетъ купонъ отъ нихъ отрѣзать и по купону, гдѣ слѣдуетъ, причитающіяся деньги получить. Тутъ ужъ совсѣмъ чисто, — комаръ носу не подточитъ.

Очень измѣнился Спирька, и не узнать теперь стараго Спирьку въ солидномъ и важномъ коммерсантѣ и кавалерѣ, въ самоувѣренномъ и рѣшительномъ петербургскомъ дѣльцѣ. Только въ одномъ не измѣнился, — у него осталась та же разбойная душа, тѣ же разбойныя мысли, та же душегубская ухватка. Онъ не подстерегаетъ въ темномъ лѣсу съ топоромъ въ осеннія ночи, не хватаетъ за горло мужиковъ на горѣ у столпника, — онъ понялъ, что такое отечество, и орудуетъ на большой дорогѣ отечества. Это отечество представляется ему въ видѣ окруженнаго высокимъ, убитымъ гвоздями, заборомъ своего загорскаго постоялаго двора, оберегаемаго и запираемаго на замокъ, ключъ отъ котораго у него, Спирьки, въ карманѣ… А проѣзжающій будто бы медленно ползетъ по глинистой горѣ и не миновать ему Спирькина двора.

Поэтому, если вздумаютъ раскрыть Спирькинъ заборъ или объѣхать мимо его двора, онъ начинаетъ орать — Спирька обнаглѣлъ и оретъ еще громче — «отечество въ опасности!»

Спирька попробовалъ зубомъ отечество и уже не оторвется отъ него… И власти захотѣлъ…

Его уже не удовлетворяетъ стоящая на вытяжку фигура стараго квартальнаго, и ему уже мало назначать и смѣнять у насъ въ городѣ торговыхъ депутатовъ и смотрителей за вывозными парками…

XIII.

Единственно, чего боялся Спирька, или, вѣрнѣе, къ чему тревожно и неудомѣвающе относился, даже не умѣя формулировать своего чувства, — это интеллигенція.

Въ Загорскѣ онъ не зналъ ея. Общественными дѣлами Спирька тогда не занимался, газетъ не читалъ. Былъ въ Загорскѣ старичекъ, секретарь съѣзда мировыхъ судей, который лѣтъ тридцать описывалъ въ губернскихъ вѣдомостяхъ загорскія древности, — смирный былъ старичекъ и ничего страшнаго въ себѣ не имѣлъ. Изрѣдка какой-нибудь проходимецъ, какъ говорили у насъ въ Загорскѣ, въ столичной газетѣ опишетъ какой-нибудь «случай» — вымажутъ купеческіе сынки дегтемъ ворота какой-нибудь загорской барышнѣ, случится рукопашная въ чернопузовскомъ трактирѣ. Еще и весело. Номеръ истреплется, по рукамъ ходя, а въ чернопузовскомъ трактирѣ недѣли двѣ «пропечатаннаго» обывателя дразнятъ.

Въ первый разъ Спирька столкнулся съ интеллигенціей и понялъ ее въ думѣ губернскаго города. Вѣрнѣе, не понялъ ея… Когда мѣщанишки хлопотали въ думѣ о замощеніи и освѣщеніи дальнихъ улицъ, объ открытіи новыхъ городскихъ начальныхъ училищъ, о дешевой медицинской помощи, о мелкомъ кредитѣ въ городскомъ банкѣ, — онъ понималъ. Все это имъ было нужно, и хлопотать объ этомъ для нихъ было такъ же естественно, какъ было естественно говорить противъ всего этого ему, Спирькѣ, который не ѣздилъ въ дальнія улицы, который ни сына не посылалъ въ начальное училище, ни самъ не ходилъ лѣчиться въ безплатную городскую амбулаторію и которому самому нуженъ былъ крупный кредитъ въ томъ же городскомъ банкѣ; но когда интеллигенція (въ лицѣ хотя бы того же мирового судьи, жившаго на одной улицѣ со Спирькой, сынъ котораго учился въ одномъ училищѣ съ его сыномъ и который также не ходилъ въ лѣчебницу лѣчиться безплатно) — стала дѣйствовать во всемъ этомъ заодно съ мѣщанами и хлопотать въ думѣ еще о многомъ другомъ, что и мѣщанъ не касалось, а къ нему, мировому, уже совсѣмъ не относилось — въ родѣ ночлежныхъ квартиръ, помѣщеній для рабочихъ и пр. — Спирька не понималъ и недоумѣвалъ, и злился.

И не то его злило, что интеллигенція всегда шла въ думѣ наперекоръ ему, а то, что она говорила и думала не о своемъ дѣлѣ и путалась туда, куда, по естественной логикѣ вещей, ей не было никакого основанія путаться. И вотъ эти непонятные ему мотивы дѣятельности, эта всегдашняя неизвѣстность и неувѣренность, что она скажетъ и сдѣлаетъ, — было единственное, что мѣшало Спирькѣ, чувствовавшему себя во всѣхъ другихъ отношеніяхъ хозяиномъ положенія вещей, успокоиться, единственное, что наполняло его душу, повторяю, не вполнѣ формулированнымъ чувствомъ тревоги и страха и вполнѣ формулированнымъ чувствомъ глубокой и лютой ненависти.

Разъ приснился сонъ Спирькѣ. Стоитъ онъ будто на горѣ, и нѣтъ будто тамъ ни города, ни монастыря, а столпъ стоитъ, и въ столпѣ столпникъ укоризненныя слова ему, Спирькѣ, говоритъ насчетъ дѣловъ его и того, что тамъ со Спирьки спросятъ. Хотѣлъ Спирька отвѣтъ держать столпнику и слова у него были, только поднялъ голову и видитъ — въ столпѣ мировой стоитъ.

Такъ испугался Спирька — проснулся, огонь вздулъ, къ божницѣ побѣжалъ и тутъ только немного вздохнулъ. Совсѣмъ мировой лицомъ не похожъ былъ на столпника. А потомъ вспомнилъ Спирька, что мировой рѣдко и въ церковь ходилъ, и совсѣмъ успокоился. Спирька былъ религіозный человѣкъ и все, бывало, говаривалъ:

— Имъ, этимъ (которые къ церкви не привержены), — горло перервать и то мало. Вотъ какъ я думаю.

А все нѣтъ, нѣтъ, да и вспомнитъ Спирька свой сонъ.

Когда Спирька сталъ наѣзжать въ Петербургъ, интеллигенція еще болѣе стола метаться ему въ глаза. Газеты и журналы все объ мужикахъ, рабочихъ толкуютъ, его, Спирьку, поносятъ и тайные Спирькины замыслы раскрываютъ — и Спирька только зубами скрежещетъ. Въ совѣщаніяхъ и съѣздахъ Спирька натыкается все на эту же проклятую, становящуюся ему всегда поперекъ дороги, интеллигенцію.

И вездѣ, вездѣ…

Повезетъ его жена въ театръ, — тамъ кто-то плачетъ, кто-то притѣсняетъ, кто-то заступается… Заѣдетъ Спирька на выставку картинъ, голую бабу посмотрѣть, которую ему на биржѣ расхваливали. «Только что ногой не дрыгнетъ», говорили ему пріятели. Любуется Спирька, съ разныхъ сторонъ смотритъ. Хорошая баба, форменная, тѣльная. Рядомъ песъ написанъ, тоже хорошій, форменный песъ, только что на тебя не бросится; на его, Спирькина, волкодава похожъ. А лѣсъ на заглядѣнье… Спирька привычнымъ глазомъ прикидываетъ, сколько строевого выйдетъ, на дрова сколько сушняку…

А возлѣ — нищій мальчишка въ заплатахъ, съ сумой черезъ плечо, въ дверь въ училище заглядываетъ, гдѣ другіе ребята учатся… Рядомъ сиротки, должно быть, голодныя жмутся другъ къ дружкѣ въ лѣсу… А тамъ старикъ какой-то въ лохмотьяхъ сидитъ, голову опустилъ, бабы какія-то, слезы на глазахъ, — и пропадетъ у Спирьки всякое удовольствіе, опять обозлится Спирька. Некуда уйти Спирькѣ отъ «интеллигенціи» и все больше разгорается злобой, все больше лютуетъ Спирькино сердце.

Рачининъ давно уговариваетъ Спирьку завести свою интеллигенцію. Онъ высчитываетъ Спирькѣ по конторскимъ книгамъ, во что обходятся фабрикѣ его рачининскія передовыя статьи и «стороннія сообщенія» насчетъ тарифовъ и пошлинъ, и доказываетъ, что Спирькѣ, въ сущности, выгодно завести свою газету, такъ какъ теперь деньги въ значительной мѣрѣ идутъ зря, — нынче напишутъ на Спирькину руку, а завтра тайные планы его разоблачатъ и его же, Сппрьку, мошенникомъ назовутъ. Спирька все слушаетъ, но пока еще не соглашается, — и не больно онъ въ силу газетъ вѣритъ, да и знаетъ другіе способы, болѣе вѣрные, — а главное, не можетъ побороть своей ненависти къ газетѣ и газетчикамъ.

Въ самое послѣднее время, впрочемъ, я слышалъ, что Рачининъ приглашаетъ въ редакторы одного литератора, такъ что дѣло, можетъ быть, еще и наладится.

XIV.

Въ послѣдній разъ я видѣлъ Спирьку и Рачинина на Нижегородской выставкѣ.

Рачининъ былъ обворожителенъ. Въ безукоризненномъ фракѣ, — изящный джентльменъ, переходя отъ паѳоса къ язвительнымъ насмѣшкамъ надъ своими противниками, онъ въ блестящей пространной рѣчи доказывалъ, что честь, достоинство и счастье Россіи заключаются въ томъ, чтобы скверные Спирькины товары продавались втрое дороже хорошихъ иностранныхъ… Иванъ Александровичъ съ трогательной нѣжностью увѣрялъ собраніе, что Спирька совсѣмъ еще маленькій, только что учится ходить и въ большихъ хлопотахъ и потому ему некогда подумать о техническомъ усовершенствованіи производства. Иванъ Александровичъ давалъ торжественныя обѣщанія, что Спирька подростетъ, что нужно только еще немножко поплатиться мужику и земледѣлію, тогда Спирька за поясъ заткнетъ всякія заграницы, и тогда Спирька, т. е. Россія, будетъ знаменитъ и силенъ отъ края до края.

А Спирька, великолѣпный въ своемъ блестящемъ цилиндрѣ и бѣломъ галстукѣ, важно стоялъ, слушалъ своего Спирькина оратора и одобрительно покачивалъ головой… Газеты писали и трогательныя и побѣдныя статьи объ успѣхахъ Спирькиной промышленности.

Спирька молчалъ, но на торжественномъ обѣдѣ сказалъ рѣчь.

— Которые ежели, примѣрно сказать, и напримѣръ будучи, прямо будемъ такъ говорить… — И Спирька говорилъ объ «очетествѣ», объ «эскриментахъ», о «граціозномъ» развитіи русской промышленности и въ концѣ рѣчи устроилъ фортель, — поднялъ бокалъ за рабочихъ и за русскій народъ…