Специалист (Эртель)/РМ 1885 (ДО)
| Специалистъ |
| Изъ цикла «Миниатюры». Опубл.: 1885. Источникъ: az.lib.ru со ссылкой на журналъ «Русская мысль», 1885, книга VI, с. 55—73 |
Спеціалистъ.
править12 ноября Егоръ Петровичъ Каплюжный поздно пришелъ со службы.
Дѣло въ томъ, что его призывало начальство. И не прямое, такъ называемое «непосредственное» начальство, но высшее, большое, такое, что имѣло власть однимъ дуновеніемъ погрузить въ ничтожество Егора Петровича и одобрительнымъ щелчкомъ по животу переполнить все его существо радостнымъ трепетомъ. Это-то большое начальство изволило сегодня потрепать по плечу Егора Петровича и, милостиво отпуская его, изрекло:
— Еще одно такое дѣльце, Каплюжный, и ты у меня будешь настоящимъ спеціалистомъ.
Въ передней Егоръ Петровичъ откинулъ назадъ свои руки и терпѣливо дождался, пока усердный инвалидъ стянулъ съ него пальто.
— Ты, Юрокъ? — томно вопросилъ его женскій голосъ, и тотчасъ же въ дверяхъ скудно освѣщенной передней появилась красивая, пухлая, съ обширнымъ бюстомъ, блондинка, жена Егора Петровича.
— Папка, папка пришо’й! — залепеталъ звонкій дѣтскій голосокъ, сопровождаемый торопливымъ и неувѣреннымъ шлепаньемъ мягкихъ башмачковъ. — Мамка, пусти меня!… Пусти къ папкѣ!…
Егоръ Петровичъ сладостно улыбнулся. Онъ увидѣлъ, какъ его двухлѣтняя дочурка, обхвативъ колѣна матери своими пухлыми, розовыми рученками, силилась отстранить ее, чтобы пролѣзть къ нему. Дверь была слишкомъ узка.
— Вотъ я тебя побѣгаю, чертенокъ, я тебя покричу! — сказалъ Егоръ Петровичъ, притворяясь строгимъ, и, обращаясь къ скромно улыбавшемуся инвалиду, добавилъ: — Захаровъ, сведи Гальку въ участокъ.
Дѣвочка шаловливо взвизгнула, бросила мать и побѣжала назадъ, далеко выставляя рученки, рискуя налетѣть на любое препятствіе и съ трудомъ удерживая равновѣсіе своими нетвердыми, толстыми ножками. Слышно было, какъ лепетала она, захлебываясь восторженнымъ хохотомъ:
— Бабуська, бабуська, папка меня у частикъ, у частикъ ве'ѣлъ Заха’ичу!
— Ты, того, почисть-ка пальто-то, да жгуты оботри хорошенько, — уже не притворяясь, а на-самомъ дѣлѣ строго приказалъ инвалиду Егоръ Петровичъ.
Инвалидъ мгновенно понялъ это, скрылъ прежнюю скромную улыбку и явилъ видъ сосредоточеннаго вниманія.
— Слушаю-съ, ваше благородіе! — отчетливо отвѣтилъ онъ однако же, пальто повѣсилъ на гвоздикъ и, какъ ни въ чемъ не бывало, удалился на кухню. — На тебя не начистишься! — пробормоталъ онъ.
Между тѣмъ, Егоръ Петровичъ, сочно поцѣловавъ жену въ полуоткрытыя розовыя губы, прослѣдовалъ сначала въ полутемную залу, а затѣмъ въ чистенькую столовую, гдѣ шумно клокоталъ сверкающій самоваръ, блестѣла камчатная скатерть, уставленная посудой, и ровнымъ матовымъ свѣтомъ горѣла щегольская алебастровая лампа.
— Ну, давай халатъ, Полина Михайловна. И халатъ, и туфли. Совсѣмъ я измаялся, — вымолвилъ Егоръ Петровичъ и, по привычкѣ звякнувъ шпорами, подошелъ къ столу (подходя къ столу, онъ всегда рѣзко ударялъ каблуками).
— Что ты долго сегодня? — спросила Полина Михайловна, медлительно и плавно передвигаясь вслѣдъ за мужемъ.
Егоръ Петровичъ, уписывая тартинку за обѣ щеки, отвѣтилъ ей, что былъ у его превосходительства и что его превосходительство обошелся съ нимъ отмѣнно ласково и даже изволилъ потрепать по плечу. Тогда Полина Михайловна улыбнулась и радостнымъ взглядомъ посмотрѣла на мужа.
— Вотъ молодецъ Юрокъ! --весело произнесла она, — пожалуй, скоро и частнымъ сдѣлаютъ! — и вдругъ, покинувъ свою медлительность, — обняла Егора Петровича, быстро посадила его и, вскочивъ къ нему на колѣна, тѣсно прижалась къ пуговицамъ его мундира.
— Сшей мнѣ, Юрка, ротонду, — шептала она, перемежая шепотъ жаркими поцѣлуями, — сшей, какъ у Чуркиной, бархатную… Сшей, пупочка, сшей…
Егоръ Петровичъ смѣялся, поспѣшно дожевывая тартинку; свободной рукой онъ наскоро разглаживалъ усы и выпутывалъ изъ нихъ застрявшія тамъ крошки хлѣба и сыру. Торопливое шлепанье башмаковъ и дѣтскій смѣхъ, безпрестанно прерываемый старческой воркотнею, спугнули ихъ. М-me Каплюжная вскочила и, оправляя волосы, скрылась въ спальню. Егоръ Петровичъ придалъ себѣ степенный видъ.
Но бабушка и Галька явились въ столовую позднѣе. Тогда Егоръ Петровичъ успѣлъ уже облечься въ халатъ и туфли и, мечтательно покуривая папиросу, прихлебывалъ горячій чай.
Бабушка была сморщенная, кропотливая старушка, съ кроткимъ и какъ бы нѣсколько испуганнымъ лицомъ, одѣтая въ темненькое платье. Она тотчасъ же захлопотала вокругъ самовара: безшумно и проворно перебирала посуду, наливала чай, намазывала тартинки; какъ-то украдкой и необыковенно скоро сама выпила одну чашку «въ прикуску»; тихо усмиряла шаловливую дѣвочку и, видимо, усиливалась быть совершенно незамѣтной. Обращаясь къ Егору Петровичу, она говорила: «вы, Егоръ Петровичъ»; подавая ему стаканъ, приподнималась съ мѣста и какъ будто присѣдала.
Егоръ Петровичъ чувствовалъ себя хорошо. Протянувъ ноги, онъ отдувался, потягивался и заигрывалъ съ Галькой.
— Галька! такъ не хочешь въ участокъ? — говорилъ онъ. — Погоди, какъ только будешь баловаться, такъ и засажу тебя. Вотъ на праздники наловлю жуликовъ и тебя съ жуликами засажу.
Но Галька, какъ видно, привыкла къ шуткамъ Егора Петровича. Она влѣзала къ нему на колѣна, теребила его за усы, снова соскакивала, заливаясь звонкимъ хохотомъ, и не обращала ни малѣйшаго вниманія на тихія укоризны бабушки. И веселый задоръ Гальки увлекъ Егора Петровича. Сначала онъ щекоталъ ее, давалъ ей легкіе подзатыльники и шлепки, видимо, снисходя къ ея возрасту и твердо памятуя, что онъ отецъ и человѣкъ солидный, но, мало-по-малу, высокомѣрная снисходительность исчезала въ его шуткахъ. Онъ сталъ мычать, какъ корова, блеять, какъ овца, хрюкать, точно поросенокъ, и, въ концѣ-концовъ, совершенно превратился въ ровесника Гальки. Даже старушка разцвѣла и смѣло улыбнулась: она почувствовала себя взрослой среди этихъ шалуновъ.
Впрочемъ, съ появленіемъ Полины Михайловны Егоръ Петровичъ снова пришелъ въ равновѣсіе. Слегка отстранивъ Гальку, онъ разсказалъ женѣ нѣкоторыя новости, по обычаю извлеченныя изъ свѣжихъ полицейскихъ донесеній. Повѣсился одинъ студентъ, не съумѣвшій продлить свое существованіе уроками и перепиской; правда, студентъ былъ еврей. Зарѣзался мастеровой человѣкъ осколкомъ бутылки, — безпробудно пьянствовалъ двѣ недѣли. Попался въ шкифъ машины мальчуганъ двѣнадцати лѣтъ, — умеръ. Отравилась сѣрными спичками дѣвица мѣщанскаго званія, — развратная.
M-me Каплюжная слабо ахала, пережевывая сахарный кренделекъ; иногда же изъяснялась прилично случаю; говорила: «по дѣломъ!» «не пьянствуй!» «не лѣзь, куда не слѣдуетъ!» (шутка ли, въ колесо полѣзъ!). Но вообще замѣтно было, что все это говорила она изъ приличія. Подобныя новости, или «случаи», или, наконецъ, «происшествія», какъ ихъ принято называть въ полицейскихъ протоколахъ, едва ли не каждый вечеръ предъявлялись ей Егоромъ Петровичемъ, и не каждый вечеру было расточать свою чувствительность m-me Каплюжной.
Но гораздо болѣе она оживлялась, когда въ сообщеніяхъ Егора Петровича преобладали «дерзкія кражи», грабежи, убійства, побѣги изъ остроговъ и съ каторги.
— Вотъ бы тебѣ, Юрокъ! — восклицала тогда она, — вотъ бы накрыть! Вотъ бы выслѣдить! — и глаза ея блестѣли и переполнялись живымъ восторгомъ.
Однако, Егоръ Петровичъ всегда отмалчивался въ такихъ случаяхъ. Онъ вообще былъ изъ тѣхъ людей, которые съ недовѣріемъ относятся къ свойствамъ женскаго язычка. Правда, онъ сообщалъ Полинѣ Михайловнѣ итоги своихъ разъисканій и подвиговъ, говорилъ ей о похвалахъ, исходящихъ отъ начальства, дарилъ ей награды, ежели таковыя выходили въ формѣ единовременной денежной выдачи, но о своихъ намѣреніяхъ скромно и твердо умалчивалъ.
— Ѳетюкъ зарѣзалъ шинкаря въ Веселомъ Гаю, — вымолвилъ Егоръ Петровичъ за четвертымъ стаканомъ, неизвѣстно какой уже разъ подставляя колѣна Галькѣ и путая ей жидкіе волосенки. — Кража со взломомъ и убійство.
— Ужель не пойманъ? — съ любопытствомъ воскликнула Полина Михайловна.
Егоръ Петровичъ не скоро отвѣтилъ на это. Галька такъ барахталась и такъ оглушительно хохотала, ёрзая по его колѣнамъ, что уже явно-начинала надоѣдать ему. Онъ дѣлалъ попытку обуздать ее, но дѣвочка и знать не хотѣла перемѣны, наступившей въ его настроеніи. Тогда Егоръ Петровичъ посмотрѣлъ своими сѣрыми, внезапно пріобрѣвшими какую-то тяжелую неподвижность, глазами на старушку и значительно вымолвилъ:
— Мамаша!
Старушка растерянно завертѣлась, бросилась со всѣхъ ногъ къ дѣвочкѣ и, пошептавъ ей что-то на ухо, съ неимовѣрной быстротою увлекла ее въ другую комнату. Чай былъ конченъ.
Тогда Егоръ Петровичъ оправился и лѣниво отвѣчалъ:
— Конечно, скрывается. Куда поймать такого? Съ каторги два раза бѣгаетъ; душегубъ извѣстный! — и, не давши времени m-me Каплюжной издать обычное восклицаніе: «вотъ бы тебѣ, Юрокъ!» продолжалъ: — Стасёнокъ обѣщалъ завтра сапожки тебѣ прислать.
Тогда разговоръ самъ собою свернулъ на хозяйство. Скручивая папироску для мужа, Полина Михайловна разсказала ему свои новости и открыла перспективы домашнихъ намѣреній. Галькѣ надо костюмчикъ зимній сдѣлать, какъ у Побочныхъ: голубой шелковый, а по краямъ бѣлая пуховая опушечка. Это прелесть, какъ мило! На сапожкахъ — гамаши, тоже голубыя, подъ цвѣтъ; на руки — бѣленькую муфточку. Еще «мамашѣ» шубу починить, — этотъ старый, истерзанный салопъ: мѣхъ прорвался и виситъ клочьями. Необходимо вставить хоть овчину и перекрыть чѣмъ-нибудь старымъ.
— Ужасно стыдно за нее! — въ негодованіи сказала m-me Каплюжная. — Ходитъ какъ торговка какая… Никакого понятія нѣтъ.
— Какія ей понятія, старушкѣ! — снисходительно замѣтилъ Егоръ Петровичъ.
Но, виднаго, онъ коснулся больного мѣста Полины Михайловны: лицо ея вспыхнуло и выраженіе глазъ сдѣлалось непріязненнымъ.
— Всегда меня конфузила! — часто и раздражительно заговорила она. — Ходитъ, клянчитъ, околачиваетъ пороги… И всегда, какъ мѣщанка какая-нибудь, ручки цѣлуетъ. Терпѣть не могу! Папенька былъ штабсъ-капитанъ, и никогда не унижался… А ей непремѣнно нужно унижаться!
Однако, m-me Каплюжная сердиться не умѣла и успокоилась очень скоро. И опять вереница хозяйственныхъ мѣропріятій потянулась передъ Егоромъ Петровичемъ. Надо было купить новый матрацъ, починить умывальникъ, перемѣнить ситецъ на мебели, отдать въ полуду кострюли.
Егоръ Петровичъ благодушно мурлыкалъ и выпускалъ дымъ витіеватыми струями. Онъ со всѣмъ соглашался: деньги были и, притомъ, кромѣ денегъ, у него были надежды. О нихъ онъ умалчивалъ.
Послѣ хозяйства разговоръ, казалось, угасалъ и Егоръ Петpoвичъ успѣлъ даже зѣвнуть раза два, судорожно и сладко потянувшись всѣмъ тѣломъ; но m-me Каплюжная снова воспламенила этотъ разговоръ и Егоръ Петровичъ воспрянулъ и повеселѣлъ. На сцену выступили знакомые съ ихъ чадами и домочадцами, крупныя и мелкія дрязги этихъ знакомыхъ, ихъ закулисная и потайная жизнь.
И всегда такъ было у Каплюжныхъ. За новостями мужа, за разговоромъ дѣловымъ и, такъ сказать, интимнымъ, необходимо слѣдовала переборка знакомыхъ. Это былъ отдыхъ для души и сердца Каплюжныхъ, — отдыхъ, замѣнявшій имъ изящную литературу и прочія благородныя искусства, изощрявшій ихъ наблюдательность и развивавшій умъ, — отдыхъ, во время котораго ихъ собственное достоинство напрягалось свыше мѣры и они чувствовали себя выше другихъ людей и лучше другихъ людей.
И надо отдать справедливость m-me Каплюжной: она была мастерица злословить. Сплетни въ ея румяныхъ устахъ не шипѣли злобой и не точили змѣинаго яда (бываютъ, вѣдь, и такія сплетни). Это просто была простодушно-язвительная, невинно-каверзная, откровенно-недоброжелательная болтовня.
Разостлавъ по дебелымъ своимъ колѣнамъ малороссійскій узоръ для лѣтняго костюма, она проворно работала иголкой и разсказывала о частномъ приставѣ Петюшкинѣ. У частнаго пристава Петюшкина былъ винтъ. Докторъ Безнадежный игралъ съ Пехтелемъ, бакалейщикомъ, и объявилъ было четыре въ червяхъ. «Докторъ!» — закричалъ бакалейщикъ Пехтель и сильно сморкнулся; тогда Безнадежный положилъ карты и сказалъ «пасъ». Частный приставъ Петюшкинъ не выдержалъ и сказалъ Пехтелю: «Какъ ты смѣешь, нѣмчурка, сморкаться?.» И пошло. Пехтель обидѣлся, Безнадежный тоже обидѣлся. Пехтель бросилъ карты и сталъ язвить Петюшкина какой-то икрою.
— А это на именинахъ была икра. Скверная икра, — равнодушно замѣтилъ Егоръ Петровичъ.
— И потомъ насилу ихъ розняли. Вотъ ты не слыхалъ, говорятъ, Пехтель ѣздилъ жаловаться, но не съумѣлъ объяснить. Твердитъ одно: частный ему сморкаться не дозволяетъ, но почему — не объяснилъ. Однако же, какъ теперь Безнадежный будетъ? Онъ кумъ Пехтелю, а забирать въ лавкѣ нельзя. Петюшкинъ подстерегаетъ и все хочетъ въ видѣ взятки поставить; говоритъ: какой есть докторскій заборъ у Пехтеля? Все это взятка и больше ничего.
— Прокуратъ, эта пятая часть! — съ восхищеніемъ воскликнулъ Егоръ Петровичъ.
Полина Михайловна вполнѣ согласилась съ этимъ и въ подтвержденіе разсказала еще нѣсколько каверзныхъ случаевъ изъ семейной жизни заправителей пятой части. Потомъ перешла къ третьей и четвертой части, гдѣ вершили судьбы все знакомые Каплюжныхъ, — народъ чистый, дѣловой, вѣжливый, но въ большинствѣ обремененный франтихами-женами и соотвѣтствующей этимъ женамъ обстановкой. Все это давало, большой матеріалъ сокровенной бесѣдѣ Каплюжныхъ. Винтъ, волокитство, выпивка, — эти преобладающія особенности полицейскихъ журъ-фиксовъ, — съ изобиліемъ плодили различныя исторіи, о которыхъ нельзя было не поговорить и не позлословить.
— Я не могу представить себѣ, чего заносится эта Чуркина, — щебетала m-me Каплюжная, отчетливо выводя гарусомъ краснаго пѣтушка. — Представь, выписала шляпу изъ Москвы и теперь положительно къ ней доступу нѣтъ. Вотъ ужь мечтаетъ-то о себѣ! И что-жь ея Василій Васильевичъ? Положимъ, частный приставъ, но такой же офицеръ, какъ и всѣ. Однако, другія не зовутъ своихъ мужьевъ по-французски! И почему непремѣнно по-французски? Basile, Basile! Эка невидаль какая, и еще при чужихъ! Мнѣ всегда бываетъ ужасно смѣшно.
— Форсъ, — кратко замѣтилъ Егоръ Петровичъ.
— Теперь, говоритъ, придутъ святки, непремѣнно, говоритъ, всѣ святки въ Москвѣ проживу! Кого она хочетъ этимъ поразить? Ужь, конечно, никого не поразитъ, кромѣ своего Basil’я. Ужасная дрянь! И я удивляюсь Василью Васильевичу, до чего онъ ее балуетъ. Вообрази, ни одного праздника не пройдетъ, чтобъ она по магазинамъ не рыскала. То шляпку покупаетъ, то sorti de bal, то перчатки цѣлой дюжиной… Всякій, всякій разъ!… Ахъ, Юрокъ, если бы ты видѣлъ ротонду у ней! Сама, вѣдь, спица-спицей, но бархатъ этотъ на ней чудо какъ дѣлаетъ фигуру!
— Ладно, ладно, — снисходительно промычалъ Егоръ Петровичъ, но по основательности своего характера ничего болѣе не прибавилъ.
И долго благодушествовали супруги. Захаровъ прибралъ самоваръ. Бабушка вносила Гальку, чтобы она сказала заученое: «покой-ночи, папка!» «bonne nuit, maman!» (Это «nuit» въ свое время доставило много заботъ m-me Каплюжной: дѣвочкѣ приходилось сжимать губы пальцами для надлежащаго произношенія буквы «и», но, все-таки, m-me Каплюжная достигла. Егоръ же Петровичъ былъ патріотъ въ душѣ и не захотѣлъ французскаго привѣтствія). Галька крутила кулачонками заспанные глазки и удалилась почивать съ видимой охотой.
— Смотри, ночью опять къ папкѣ запросится, — съ улыбкой сказала m-me Каплюжная, нѣжно посмотрѣвъ на мужа.
— Ты ей, того… сшей ей голубое-то, — вымолвилъ Егоръ Петровичъ, стараясь скрыть умиленіе, готовое обнаружиться въ его голосѣ. И для того, чтобы еще болѣе скрыть это, добавилъ со смѣхомъ: — Вотъ ужо въ гимназію отдадимъ, въ люди выведемъ…
— И знаешь, Юрокъ, — подхватила m-me Каплюжная, — непремѣнно за адвоката замужъ. Ахъ, какія они деньги загребаютъ, эти адвокаты, ахъ, какія деньги!
— Ну, это какой задастся, — недовѣрчиво замѣтилѣ Егоръ Петровичъ. — Много есть и такихъ, что безъ штановъ бѣгаютъ… А вотъ ежели по нашей части — это дѣйствительно, это достойное дѣло.
— Охъ, не говори, Юрокъ! — возразила Полина Михайловна, въ пылу чувствъ отрываясь отъ своего узора, — хорошо у тебя талантъ. И, конечно, тобою, какъ талантомъ, дорожатъ. Но возьми ты Минкина, Охлебышева, Побочнаго. Вѣдь, если бы не Лида Ксаверьевна, что бы дѣлать Побочному? Отвратительный, краснорожій человѣкъ — и больше ничего. Но, конечно, у тебя талантъ, и ты такъ говоришь.
Егоръ Петровичъ былъ польщенъ. Онъ потрепалъ жену по обнаженной рукѣ и сказалъ:
— Само собой, есть различіе. — Потомъ помолчалъ и вдругъ съ внезапной игривостью ущипнулъ жену пониже подбородка. — А что, Полька, ежели намъ да въ полицеймейстеры съ тобой? — воскликнулъ онъ — Мы имъ тогда покажемъ! Мы ихъ научимъ, какъ носы-то утираютъ!
М-me Каплюжная отвѣтила ему долгимъ и влажнымъ взглядомъ. Она чувствовала, какъ къ ней снова приступаетъ желаніе сѣсть на колѣна къ мужу, прижаться къ его распахнутой груди, впиться въ губы его, такъ безподобно опушенныя щегольскими, подлинно офицерскими усами… Но голосъ «мамаши» призвалъ ее: требовалось распорядиться по хозяйству.
Тогда Егоръ Петровичъ остался одинъ. Онъ поправился въ креслѣ и еще болѣе вытянулъ ноги. Пріятныя мечты сладкимъ туманомъ кружили ему голову; нѣга разливалась во всемъ его существѣ. Онъ не смотрѣлъ вокругъ, но внутри себя ясно и отчетливо видѣлъ, что жизнь его хороша, ибо все расположено въ веселомъ и стройномъ сочетаніи. Лампа, мебель, преміи Нивы на стѣнахъ, ковровыя дорожки на лоснящемся полу, цвѣты на окнахъ, въ комнатахъ — тепло и чистота, въ хозяйствѣ — довольство и порядокъ, жена — настоящая мамочка по красотѣ и дородству, дочурка — пухлая и розовая, въ банкѣ копится необходимая сумма на покупки выигрышныхъ билетовъ, начальство любитъ и часто превозвоситъ въ приказахъ, бѣдные родственники смирнехонько сидятъ въ далекомъ захолустьи Костромской губерніи и безпокойства своимъ существованіемъ не приносятъ, даже присылаютъ грибы и бруснику къ двунадесятымъ праздникамъ.
Егоръ Петровичъ не думалъ въ отдѣльности обо всемъ этомъ, но чувствовалъ, какъ весело у него на душѣ отъ совокупности всего этого, какая легкость въ жизни и какая ясность, куда ни обратилъ бы онъ взоры. Жизнь — бремя; изъ писанія зналъ это Егоръ Петровичъ и даже испускалъ по этому поводу жестокіе вздохи, когда приходилось говѣть великимъ постомъ или, утѣшать сотоварища въ исчезновеніи шансовъ на полученіе Станислава 3-й Степени. Но, разбирая по совѣсти свою жизнь, Егоръ Петровичъ не бремени, но только упругимъ волнамъ могъ ее уподобить, по которымъ гоголемъ взлеталъ онъ, издавая по временамъ тихре ржаніе отъ нестерпимаго удовольствія.
И такое настроеніе во весь вечеръ не покидало его. M-me Каплюжная давно спала, повернувшись къ нему спиною; на кроватку Гальки мирно и кротко падалъ мягкій свѣтъ лампадки; за дверями спальни, свернувшись на сундукѣ, осторожно всхрапывала «мамаша». А Егору Петровичу все еще не спалось, и онъ, полуоткрывъ глаза, лежалъ въ забытьи. Оберъ-офицерская душа его сладостно изнемогала и млѣла.
Впослѣдствіи онъ объяснялъ это предчувствіемъ: штабъ-офицерскій чинъ таинственно нисходилъ на него изъ сферъ и посылалъ волнующія грезы, — грядущія перспективы открывались обостренному внутреннему взору. Это бываетъ.
Вдругъ тихо звякнулъ звонокъ и зашептали два голоса. Егоръ Петровичъ насторожился. Лицо его будто подобралось и получило дѣловой отпечатокъ, присущій полицейской службѣ: оно стало сухимъ и проницательнымъ. Онъ проворно спустилъ ноги съ кровати и сталъ искать туфли. Въ дверяхъ спальни показался Захаровъ.
— Мысейка объявился, ваше благородіе, — прошепталъ онъ.
Егоръ Петровичъ быстро накинулъ халатѣ и вышелъ въ кухню. Тамъ жался и дрожалъ, весь трепеща въ какомъ-то тревожномъ ознобѣ, грязный и оборванный еврейчикъ. Егоръ Петровичъ увлекъ его въ столовую и нѣсколько минутъ шептался съ нимъ. Слышно было, какъ Мысейкинъ голосъ дребезжалъ и прерывался точно отъ огромнаго испуга, и слышно было, какъ Егоръ Петровичъ произнесъ сурово: «Смотри, пархатый, либо четвертной въ зубы, либо квартира за рѣшеткой. Я шутить не люблю». Послѣ того Егоръ Петровичъ поспѣшно натянулъ мундиръ, прицѣпилъ шашку, засунулъ револьверъ въ подобающее мѣсто, надѣлъ сверхъ форменнаго обличья старое, потертое пальтишко безъ погоновъ и паправился вслѣдъ за Мысейкой. Уходя, онъ строго приказалъ Захарову не отходить и держать дверь на крючкѣ. Заспанный инвалидъ, вытянувшись въ-струнку, отвѣтствовалъ: «Слушаю-съ, ваше благородіе! Будьте спокойны, ваше благородіе!» Однако, тотчасъ же по уходѣ Eropà Петровича онъ мгновенно растянулся на полу, гдѣ обрѣталась его войлочная постель, и неимовѣрно захрапѣлъ.
Ночь была темная и сырая. Скользкая грязь шлепала подъ ногами. Голыя деревья, кое-гдѣ окаймлявшія улицы, метались по вѣтру и производили угрюмый шумъ. Въ окнахъ мерцали лампадки благочестивыхъ обывателей. Все спало. Гдѣ-то на окраинахъ города жалобно выла собака.
Егоръ Петровичъ шелъ за Мысейкой.
— Ой, уйдетъ, ваше благородіе!… Ой, поскорѣе бѣжать надо! — пропищалъ еврейчикъ, торопливо скользя по грязи своими оборванными сапожишками и безпрестанно вздрагивая и сгибаясь.
Все его утлое существо переполнялъ одинъ сплошной испугъ; во тьмѣ ему чудились подозрительныя очертанія, изъ-за каждаго угла доносились до него волны жестокаго и колючаго холода. Страхъ, мучительный страхъ терзалъ его.
Дошли до будки. Грубымъ толчкомъ Егоръ Петровичъ разбудилъ задремавшаго городоваго, тихо приказалъ ему что-то, и городовой скрылся, быстро и незамѣтно. Тогда Мысейка повернулъ въ уединенные и мрачные кварталы. По улицамъ безконечной стѣною тянулись ветхіе заборы, огоньки рѣдкихъ фонарей едва мерцали, неувѣренно отражаясь въ темныхъ и какъ будто слезящихся окошкахъ, вонючая грязь заполоняла узкіе тротуары.
Сомнѣніе вкрадывалось въ душу Егора Петровича: Мысейка былъ завѣдомый плутъ и если не обиталъ еще въ тундрахъ, то именно по причинѣ нѣкоторыхъ приватныхъ услугъ.
— А ежели… — со страхомъ прощепталъ Егоръ Петровичъ, — а ежели да подведетъ пархатая шельма? — Но тутъ же самъ осердился на себя за это сомнѣніе и въ досадѣ вскрикнулъ: — О, чортъ! #
Еврейчика точно сломило.
— Ой, Боже мой, Боже мой! — укоризненно залепеталъ онъ, — и развѣ же возможно дѣлать такой шумъ? Совсѣмъ онъ близко, и такой шумъ вы дѣлаете! — и, крадучись, какъ кошка, онъ медленно и колеблясь пошелъ близъ разломаннаго забора.
Егоръ Петровичъ схватилъ его сзади.
— Иди, иди! — сказалъ онъ настойчиво, не выпуская изъ у рукъ отрепья, въ которыя облеченъ былъ Мысейка.
Мысейка съежился, жалобно пробормоталъ: «пустите, ваше благородіе», и даже слегка попытался выскользнуть изъ рукъ Егора Петровича, но внезапно присмирѣлъ и покорился. И такъ шли они, одолѣваемые страхомъ, подозрѣвая одинъ другаго, сторожа и недовѣрчиво озираясь.
Вдругъ ярко освѣщенное окно бросилось имъ въ глаза. Ветхая, взъерошенная вѣтромъ избушка, прислоненная искривленнымъ бокомъ къ глубокому оврагу, неистово гудѣла разбитыми звуками шарманки, сиплыми голосами пьяныхъ людей, топотомъ и свистомъ.
Я хочу вамъ разсказать, да разсказать,
Какъ красотки шли гулять, шли гулять…
Шли они лѣсочкомъ, да темнымъ лѣсочкомъ,
Повстрѣчались со стрѣлочкомъ, да со стрѣлочкомъ,
Со стрѣлочкомъ мо-ло-ды-имъ…
донеслось до Егора Петровича явственно и громко. Онъ подкрался къ окну и застылъ,;впившись глазами. Да, не было сомнѣнія: это «гулялъ» Ѳетюкъ. Въ новой кумачной рубашкѣ сидѣлъ онъ, мертвенно блѣдный, съ красными пятнами на возбужденномъ лицѣ, и кричалъ охрипшимъ и злымъ голосомъ: «Дѣйствуй! Гуляй, мразь кабацкая! Выводи колѣно!» и безтолково размахивалъ руками. Онъ былъ въ томъ состояніи опьяненія, когда хмѣль еще не связываетъ движеній, но нервы раздражены и болѣзненно натянуты. Около него, на столѣ, залитомъ виномъ, валялись скомканныя кредитки. Женщина, испитая и пьяная, съ багровымъ подтекомъ подъ глазомъ, неимовѣрно визжала пѣсню и вертѣла шарманку. Здоровый рыжій мужикъ не въ ладъ подпѣвалъ ей, топтался на мѣстѣ своими огромными сапожищами, оглушительно свисталъ и вдругъ утихъ внезапно и полѣзъ цѣловаться къ женщинѣ. Минутная брань между ними завязалась: шарманка захлебывалась и хрипѣла въ какомъ-то удушьи… «Выводи, Агнешка!» — закричалъ освирѣпѣлый, голосъ Ѳетюка, и шарманка снова съ испуганной торопливостью стала наигрывать «Стрѣлочка», а рыжій мужикъ загромыхалъ сапожищами. Голосъ же Агнешки вырвался даже съ преувеличеннымъ визгомъ… Молодой малый, съ зеленымъ отекшимъ лицомъ, на которомъ какъ бы застыла тупая и безсмысленная улыбка, водилъ пальцемъ по разлитой лужѣ вина и, съ трудомъ ворочая языкомъ, твердилъ, будто кому доказывая: «хватитъ у насъ… у насъ хватитъ… проживемъ… хватитъ…» И вдругъ, поднявшись во весь ростъ, радостно осклабился ш закричалъ во всю мочь: «Аль у насъ не хватитъ, Ѳедотъ Семенычъ?» Но Ѳетюкъ съ силою толкнулъ его въ грудь и молодой малый грохнулся на полъ. Топотъ, посвистъ, звуки шарманки и звуки пѣсни заглушили его стонъ. «Разобью!» — закричалъ Ѳетюкъ въ бѣшеномъ раздраженіи, засучивая свои жилистыя руки. «Все разобью!» — повторилъ онъ, не помня себя, и здоровенный ударъ обрушился на стекла рамы. Звонъ и дребезгъ стеколъ странно ворвались въ ночную тишину соннаго захолустья. Пьяные голоса и звуки шарманки сдѣлались вдругъ чрезвычайно ясными, громкими. На задворкѣ залаяла встревоженная собака. «Карау-улъ!» — заоралъ молодой малый, подбѣгая къ окну.
Егоръ Петровичъ едва успѣлъ отскочить, когда загремѣла рама. На мгновеніе мелькнуло передъ нимъ окровавленное лицо молодаго малаго, блеснулъ маленькій револьверъ въ рукѣ Ѳетюка, замахали и переплелись чьи-то руки въ красной и яркожелтой рубахѣ.
Егоръ Петровичъ отбѣжалъ на нѣсколько шаговъ и приложилъ свистокъ къ губамъ. Долгій, пронзительный свистъ прорѣзалъ воздухъ. И въ избѣ съ необыкновенной быстротой совершилось странное. Ѳетюкъ высадилъ раму, выпрыгнулъ оттуда и пустился бѣжать. Съ противуположной стороны скорымъ бѣгомъ приближались городовые.
Тогда началась отчаянная погоня. Егоръ Петровичъ крикнулъ подбѣжавшимъ городовымъ, чтобъ они забирали оставшихся въ избѣ, сбросилъ на бѣгу пальто, отстегнулъ шашку и пустился за Ѳетюкомъ.
Небо будто рѣшилось содѣйствовать правосудію: тучи разорвались и густой мракъ нѣсколько разсѣялся. Егоръ Петровичъ видѣлъ впереди очертанія Ѳетюковой фигуры, видѣлъ даже, какъ широкимъ парусомъ раздувались рукава его рубахи, и бѣжалъ, бѣжалъ за нимъ. Бѣжалъ, стиснувъ зубы, держа наготовѣ револьверъ, готовый всякую минуту вцѣпиться и замереть. Вся его душа напряглась въ чуткомъ взглядѣ, прикованномъ къ Ѳетюку, всѣ силы были сосредоточены въ ногахъ, съ изумительной скоростью попиравшихъ осклизлую почву.
Ѳетюкъ вскочилъ на заборъ, широко взмахнулъ руками и скрылся. Егоръ Петровичъ завизжалъ точно отъ нестерпимой боли. На мгновенье ему самому показался страннымъ и чуждымъ этотъ пронзительный визгъ, но затѣмъ онъ свиснулъ и самъ перелетѣлъ черезъ заборъ. Топотъ и шлепающій лязгъ городовыхъ былъ шагахъ въ тридцати.
Ѳетюкъ бросился за кустарникъ, снова перескочилъ низенькій заборъ и, выровнявшись по переулку, направился къ рѣкѣ. Егоръ Петровичъ зналъ, что если Ѳетюкъ достигнетъ берега — все пропало: весь берегъ былъ загроможденъ лѣсомъ и бунтами теса, приготовленными для сплава; на отмели стояли лодки. Сердце въ немъ упало. Съ нечеловѣческимъ усиліемъ онъ приблизился къ Ѳетюку на нѣсколько шаговъ и, задыхаясь, прохрипѣлъ: «врее-ешь…не уйдешь»… Концы его пальцевъ даже коснулись спины Ѳетюка, и онъ явственно ощутилъ тепловатый запахъ разгоряченнаго и вспотѣвшаго Ѳетюкова тѣла. Это ощущеніе влило какъ бы новыя силы въ душу Егора Петровича. Но вдругъ Ѳетюкъ длиннымъ прыжкомъ отскочилъ въ сторону и въ рукахъ его тускло блеснуло что-то. Егоръ Петровичъ отшатнулся. И въ тотъ же мигъ вспыхнулъ огонекъ, грянулъ выстрѣлъ и крѣпкій запахъ пороха захватилъ дыханіе Егора Петровича. Тогда, не чувствуя подъ собою ногъ, съ дикимъ, изступленнымъ ревомъ Егоръ Петровичъ бросился на Ѳетюка. Онъ уже забылъ, что важнаго преступника необходимо взять живымъ, что отъ этого зависитъ удачная постановка слѣдственнаго дѣла; онъ видѣлъ шагахъ въ пяти широкую спину Ѳетюка, чувствовалъ въ себѣ неодолимую злобу, которая разрывала его и душила, и вдругъ, не отдавая себѣ отчета, выстрѣлилъ въ эту спину. Ѳетюкъ упалъ съ короткимъ воплемъ. Егоръ Петровичъ вцѣпился въ него, схватилъ его за волосы и изо всей силы ударилъ кулакомъ по скулѣ. Ѳетюкъ трепыхнулся, какъ подстрѣленная птица, судорожно шевельнулъ лопатками и хотѣлъ привстать, но Егоръ Петровичъ крѣпко сидѣлъ на немъ.
Ударивши Ѳетюка, онъ сразу пришелъ въ себя. «Славу Богу, живъ», — подумалъ онъ и опять приложилъ свистокъ къ губамъ. Цѣлый десятокъ свистковъ, неровныхъ и вибрирующихъ, какъ сверчки, отозвались ему.
Когда городовые приняли Ѳетюка (онъ былъ раненъ въ шею), Егоръ Петровичъ поднялся и выпрямился. Только теперь онъ вспомнилъ, что и самъ, можетъ быть, раненъ, и вдругъ отчаянно струсилъ и потерялся. Онъ съ боязнью вытянулъ руки и ноги, вздохнулъ полной грудью, причемъ въ его пересохшей гортани острой и рѣжущей струей пробѣжалъ воздухъ. Боли нигдѣ не было. Только грудь слегка ломило и легкая дрожь пробѣгала по рукамъ и ногамъ.
Егоръ Петровичъ радостно перекрестился.
Въ избушкѣ успѣли взять шарманку да молодаго малаго. Рыжій мужикъ ускользнулъ. Мысейку тоже никакъ не могли обрѣсти.
Въ грязной, натоптанной, пыльной канцеляріи участка Егоръ Петровичъ сидѣлъ на кожаномъ, облупленномъ креслѣ и творилъ расправу. Воротникъ его мундира былъ разорванъ, всѣ сапоги въ грязи, вдоль щеки тянулся узкій синякъ, но все его существо дышало спокойной самоувѣренностью и выпуклые, веселые глаза смотрѣли ясно и твердо.
Дѣло, однако, сдѣлано было только на половину. Звѣрь изловленъ, горячіе слѣды его свѣжи и еще пахнутъ кровью, но логово звѣря неизвѣстно. Ѳетюкъ только ругался и требовалъ доктора, шарманка оказалась непричастною «ефтимъ дѣламъ», молодой малый съ разбитымъ лицомъ говорилъ несвязно и глупо. Всѣхъ ихъ крѣпко-на-крѣпко связали и заточили въ секретныя.
Егоръ Петровичъ начерталъ протоколъ и хотѣлъ уже сообщить по телефону ближайшему начальству, но почему-то раздумалъ и медленно сталъ скручивать папиросу.
И не успѣлъ онъ покурить, какъ слезливый бабій голосъ послышался въ передней. Городовые гнали бабу, которая требовала, чтобъ ее пропустили къ «набольшему». Егоръ Петровичъ встрепенулся; быстро вскочилъ онъ и закричалъ, чтобъ пропустили. Вошла морщинистая, растрепанная старуха, въ новешенькомъ купеческомъ салопѣ и въ продырявленныхъ котахъ, на которые низко спускались грязные шерстяные, чулки. Вошла и повалилась въ ноги Егору Петровичу. Онъ долго не могъ разобрать, чего хотѣлось старухѣ: она валялась по полу, цѣловала его ноги, хваталась за полы мундира и причитала навзрыдъ, что она «ейная мать», что «ничего не пожалѣетъ». Молила Егора Петровича «умилосердиться», не губить «малыхъ дѣтокъ, херувимчиковъ, ангельчиковъ». Егоръ Петровичъ ничего не понималъ. Онъ только смутно догадывался, что въ его руки дается нить, посредствомъ которой можно, наконецъ, добраться и до клубка. И онъ притворился ласковымъ. По возможности смягчивъ жесткое и проницательное выраженіе своего лица, онъ-поднялъ старуху, стараясь замедлять движенія, стараясь подавить въ себѣ радостное и нетерпѣливое трепетанье.
— Говори толкомъ, милая, чего тебѣ? Кого пожалѣть? Чья ты мать? — почти съ нѣжностью спросилъ онъ.
Оказалось, что старуха — мать Алены, а у Алены дѣти: Ленушка, годовалый мальчикъ, и Марѳутушка, дѣвочка четырехъ лѣтъ.
— Чего же тебѣ надо отъ меня? — спросилъ Егоръ Петровичъ, понижая голосъ до вкрадчиваго шепота.
Старуха опять бухнулась въ ноги и завопила:
— Помилосердуй! Не губи! Ничего не пожалѣемъ!
Тогда Егоръ Петровичъ мигнулъ городовымъ и они вышли.
— Вотъ что, бабка, — рѣшительно произнесъ Егоръ Петровичъ, — будемъ говорить толкомъ.
Старуха тотчасъ же поднялась и перестала плакать. Дѣловой тонъ Егора Петровича сразу привелъ ее въ себя: она хитро и внимательно стала слушать, беззвучно перебирая губами.
— Толкомъ надо говорить, — спѣшилъ озабоченный Егоръ Петровичъ. — Я знаю, зачѣмъ ты пришла. Ѳедотъ скрученъ по рукамъ и ногамъ. Завтра его въ замокъ, а тамъ ужь сама знаешь, какая его участь. Но по начальству я еще не доносилъ: только хотѣлъ было донести, да, видно, Богъ твой тебя принесъ… Я буду прямо говорить: сколько дашь?
Старуха торопливо распахнулась, съ лихорадочной поспѣшностью вынула грязную тряпицу и, развязавъ ее зубами, развернула передъ глазами Егора Петровича. Въ тряпицѣ оказались двѣ бѣленькихъ.
— Мало! — сказалъ Егоръ Петровичъ, искоса посмотрѣвъ на деньги. — Двѣ сотенныхъ! — и, засмѣявшись, шутливо добавилъ:. — Онъ, вѣдь, у васъ добычникъ былъ.
Старуха снова было захныкала, но рѣшительный тонъ Егора Петровича снова ее образумилъ.
— Полтораста, — произнесъ онъ, — и лучше не говори: осерчаю. Было бы изъ чего руки марать.
Такихъ денегъ при старухѣ не оказалось. Тогда Егоръ Петровичъ сказалъ небрежно:
— Бѣги куда знаешь и чтобъ черезъ часъ были деньги. Не притащишь — по начальству донесу. Пропалъ тогда вашъ Ѳедотъ, какъ шведъ подъ Полтавой!
Старуха пошла было, но въ дверяхъ остановилась въ нерѣшительности.
— А городовые-то, батюшка? — подозрительно спросила она.
— Ужь съ городовыми не твоя забота, бабка. Кто взятъ, они не знаютъ; выпущу и скажу, что по ошибкѣ забралъ.
Это окончательно успокоило старуху;. быстро шмыгнула она изъ, участка и помчалась по темной улицѣ, подобравши выше колѣнъ свой новый салопъ.
Но она бѣжала не одна: вслѣдъ за ней, придерживаясь къ стѣнамъ заборовъ и домовъ, осторожно, сдерживая дыханіе и звонъ аммуниціи, скользили, какъ тѣни, полицейскіе солдаты съ Егоромъ Петровичемъ во главѣ.
Старуха привела ихъ къ новенькой хатѣ и скрылась въ дверяхъ. Сквозь неплотно притворенныя ставни брезжилъ огонекъ. Егоръ Петровичъ приникъ глазомъ къ щелочкѣ. Въ высокой, чисто прибранной комнатѣ горѣла лампочка и тревожно ходила красивая женщина, тихо убаюкивая ребенка, лежащаго у ней на рукахъ.
«Аппетитная бабенка!». — подумалъ Егоръ Петровичъ и почему-то вспомнилъ свою Полину Михайловну. Но медлить было некогда: съ другой стороны городовой подводилъ заспанныхъ и испуганныхъ понятыхъ — мѣщанъ, взятыхъ по сосѣдству. И вотъ весь отрядъ быстро вошелъ въ хату.
Женщина слабо вскрикнула и въ безсильномъ изнеможеніи опустилась на кровать. Ребенокъ скатился съ ея рукъ; городовой подхватилъ его. Въ сосѣдней йомнатѣ накрыли старуху: она стояла, наклонившись къ открытому сундуку, и набивала за чулки мелкія, измятыя кредитки. Встревоженная шумомъ, прехорошенькая дѣвочка вынырнула изъ-подъ ситцеваго одѣяла и съ воплемъ бросилась къ матери, неистово размахивая рученками. Она даже посинѣла вся отъ испуга. Но мать въ это время уже крѣпко держали за руки и Егоръ Петровичъ, съ видомъ спокойнаго торжества, тщательно обыскивалъ ее, не обращая ни малѣйшаго вниманія на судорожныя, движенія ея стана и ногъ, которыми она силилась оттолкнуть его, не допустить до себя его безшумно и быстро скользящихъ рукъ.
Старуху тоже ввели. Она вся тряслась и дико озиралась.
— Мамушка, что ты надѣлала? Всѣхъ ты насъ погубила! — прошептала ей дочь съ горькой укоризной въ голосѣ.
— Будь ты проклятъ… будь ты анаѳема проклятъ! — вдругъ пронзительно завыла старуха, бросаясь къ Егору Петровичу.
Ее связали.
Обыскъ далъ превосходные результаты. Нашли вещи, ограбленныя у шинкаря, убитаго Ѳетюкомъ. Въ пеленкахъ ребенка нашли выигрышный билетъ, въ люлькѣ — золотые проломанные браслеты, серьги, перстни, въ сундукахъ и подполицѣ — деньги, платье, мелкія вещи. Многое оказалось здѣсь изъ еврейскаго погрома, бывшаго недавно. На многомъ виднѣлись слѣды запекшейся крови.
Алена все вздрагивала и безсмысленно бормотала:
— Дѣточекъ-то, дѣточекъ-то не покиньте… Марѳуточку-то, господа начальство…
Когда женщинъ привели и посадили въ секретныя, а всю груду найденнаго имущества положили въ дежурной на столѣ за счетомъ и печатями, Егоръ Петровичъ вздохнулъ свободно. Онъ даже хотѣлъ потереть руками въ пылу обуявшихъ его праздничныхъ чувствъ и веселаго настроенія, но, вмѣсто того, подошелъ къ телефону и, помимо ближайшаго начальства, смѣло подалъ звонокъ въ кабинетъ его в-ства.
«Я, Каплюжный, накрылъ и поймалъ бѣглаго каторжнаго Ѳедота Семенова, извѣстнаго подъ названіемъ Ѳетюка, — внятно произносилъ Егоръ Петровичъ. — Въ видахъ оказаннаго имъ вооруженнаго сопротивленія, я стрѣлялъ въ него и легко ранилъ. Затѣмъ мною же накрыта его любовница, вдова мѣщанина Елена Носенкова съ матерью, у которыхъ при обыскѣ найдено много награбленнаго при еврейскомъ погромѣ и при убійствѣ шинкаря въ селѣ Веселый Гай. Всѣ сидятъ въ секретныхъ камерахъ. Какъ прикажете поступить?»
Отвѣтъ пришелъ немедленно:
«Триста рублей награды и производство. Ѳетюка перевести въ тюремный лазаретъ. Увѣдомить частнаго пристава и слѣдователя по особо важнымъ дѣламъ. Завтра въ два часа явиться ко мнѣ».
Было пять часовъ, когда Егоръ Петровичъ, наконецъ, умылся, привелъ въ возможный порядокъ свой костюмъ и, въ сопровожденіи городоваго съ фонаремъ, отправился домой. Небо опять заволокло тучами. Осенняя ночь, казалось, и не думала проходить. Вѣтеръ дулъ пронзительно, мокрыя вѣтви деревьевъ жалобно трещали. Егоръ Петровичъ нѣсколько прозябъ и нетерпѣливо спѣшилъ, а, вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ чувствовалъ, какъ ему нужно сдерживать себя, чтобы не выразить въ движеніяхъ неумѣстной игривости. По правдѣ сказать, даже не теплой постели, не соннаго царства уютной своей спальни хотѣлось ему теперь ему хотѣлось бы съ хохотомъ, съ прибаутками, съ остротами разсказать о подвигахъ этой ночи основательнымъ, понимающимъ людямъ, хотѣлось бы закричать всему городу о наградѣ, о похвалѣ его пр-ства, о томъ, что онъ очень счастливъ и что, конечно, очень скоро сдѣлается «настоящимъ спеціалистомъ».
Дверь онъ нашелъ отпертою, а Захарова — въ сонномъ забвеніи, но ему и на мысль не пришло разбудить Захарова здоровымъ ударомъ ноги, какъ бывало иногда. Теперь онъ осторожно наложилъ крючекъ и тихо, стараясь не стучать сапогами, прошелъ въ спальню. Тамъ лампадка мирно разливала тускло и мягко-озаряющій свѣтъ, отъ кафельной печки несло тепломъ, ровное дыханіе Гальки доносилось изъ-подъ полога маленькой кроватки. Егоръ Петровичъ раздѣлся и сѣлъ на кровать; возбужденіе его не проходило, нѣсколько минутъ онъ не рѣшался будить крѣпко спавшую Полину Михайловну, но, наконецъ, не утерпѣлъ и осторожно притронулся къ ея плечу.
— Мамка… Полька! — сладко прошепталъ онъ.
— Спи, спи, Юрокъ, — съ просонья отозвалась m-me Каплюжная и, повернувшись на другой бокъ, съ пріятностью засвистѣла носомъ.
— Но послушай, мамка… слушай, что случилось, — возбужденнымъ шепотомъ заговорилъ Егоръ Петровичъ. — На бархатѣ ротонда будетъ… на мѣху… какую душа желаетъ.
Но Полина Михайловна только пролепетала: «ужо, ужо, лучше ужо!» и впала въ безповоротный сонъ. — Экая соня! — съ досадою вымолвилъ Егоръ Петровичъ, раздражительно юркнувъ подъ одѣяло.
Но невнятное бормотанье Гальки привлекло его вниманіе; онъ поднялся и, подойдя къ ея кроваткѣ, откинулъ пологъ. Раскраснѣвшаяся дѣвочка премило разметала рученки и шевелила губками: «папка, кайтинку… кайтинку, папка, Гайкѣ». Егоръ Петровичъ блаженно улыбнулся и, прикоснувшись губами ко лбу Гальки, истово перекрестилъ ее и закрылъ пологъ.
Но, закрывая пологъ, онъ ощутилъ боль въ правой рукѣ: внѣшнюю поверхность пальцевъ будто щипало. Онъ подошелъ къ лампадкѣ и поднесъ руку къ свѣту: на суставахъ краснѣли ссадины. Это были слѣды того удара кулакомъ, который онъ нанесъ Ѳетюку, когда свалилъ его выстрѣломъ. На эти ссадины Егоръ Петровичъ осторожно наложилъ паутину.
Между тѣмъ, возбужденіе его утихло. Умиротворенный и спокойный, онъ легъ, съ величайшей аккуратностью натянувъ на себя одѣяло. И только сквозь дремоту внезапно вздрогнулъ к открылъ глаза: ему пригрезился Ѳетюкъ въ тотъ моментъ, когда его связаннымъ привели въ участокъ. Лицо его, искривленное отъ боли и злобы, забрызганное грязью и потемнѣвшей кровью, смотрѣло на Егора Петровича странно-неподвижнымъ, воспаленнымъ и тревожнымъ взглядомъ.
— Тьфу ты, каторжный, — пробормоталъ Егоръ Петровичъ, — и во снѣ-то представляется!
Черезъ нѣсколько минутъ всѣ Каплюжные покоились мертвымъ сномъ.