Спартак (Джованьоли)/ДО

Спартак
авторъ Рафаэлло Джованьоли, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: ит. Spartaco, опубл.: 1874. — Источникъ: az.lib.ru • Историческій романъ.
Текст издания Е. А. Благосветловой, Петербург, 1881.

Рафаэль Джіованіоли

СПАРТАКЪ

Историческій романъ Переводъ съ итальянскаго С-ПЕТЕРБУРГЪ Изданіе Е. А. Благосвѣтловой 1881 ОГЛАВЛЕНІЕ.

Письмо Джузепе Гарибальди

Глава. I. Въ Циркѣ

" II. Спартакъ на аренѣ

" III. Таверна «Венеры погребальной»

" IV. О томъ, что дѣлалъ Спартакъ, получивъ свободу

" V. Столовая Катилины и будуаръ Валеріи

, VI. Угрозы, ловушки, опасности

" VII. Смерть обгоняетъ Демофила и Метробія

" VIII. Послѣдствія смерти Суллы

" IX. Пьяница въ роли спасителя республики

" X. Возстаніе

" XI. Отъ Капуи до Везувія

" XII. Отрядъ превращается въ армію

" XIII. Отъ Казилинской до Аквинской битвы

" XIV. Ликторъ Семилидіанъ

" XV. Искушенія

" XVI. Левъ у ногъ дѣвушки

" XVII. Арториксъ въ роли скоромоха

" XVIII. Консулы выступаютъ въ поле. — Камеринская битва. — Смерть Окномана

" XIX. Битва при Моденѣ. — Возмущеніе. — Маркъ Крассъ

" XX. Отъ гаргаиской битвы до похоронъ Крисса

" XXI. Спартакъ въ Луканіи. — Птицеловъ, попавшій въ собственные силки

" XXII. Послѣднія битвы. — Браданское пораженіе

Заключеніе

Любезный Джіованіоли!

"Хотя у меня и дало времени для чтенія, но я съ жадностью прочелъ вашъ романъ «Спартакъ», и онъ возбудилъ во мнѣ величайшій энтузіазмъ и удивленіе къ вамъ.

"Надѣюсь, что ваши соотечественники оцѣнятъ громадныя достоинства вашего произведенія и, прочитавъ его, научатся непреклонной твердости и мужеству въ борьбѣ за святое дѣло свободы.

"Вы, римлянинъ, изобразили, если не лучшій, то самый блестящій періодъ въ жизни великой республики, — періодъ, въ который гордые владыки міра начали погружаться въ тину порока и разврата, но вмѣстѣ съ тѣмъ и періодъ, давшій поколѣніе такихъ людей, которые, несмотря на всѣ свои недостатки, являются гигантами, превосходящими людей всѣхъ поколѣній и всѣхъ народовъ.

"Величайшимъ изъ всѣхъ великихъ людей былъ Цезарь, сказалъ знаменитый философъ. Цезарь-же и наложилъ свой отпечатокъ на эпоху, вами описанную.

"А Спартакъ! Какъ Христа-освободителя рабовъ вы изобразили его рѣзцомъ Микель-Анджело. Я, почти вольноотпущенный, благодарю васъ за него. Благодарю васъ за тѣ минуты восторга, которыя я испыталъ, читая романъ. Часто меня наэлектризовывали грандіозныя побѣды великаго рудіарія. Часто слеза катилась по моимъ щекамъ и въ заключеніе мнѣ было грустно, что ваше произведеніе такъ скоро окончилось.

«Пусть наши сограждане закалятъ свои сердца воспоминаніями о столькихъ герояхъ, покоящихся подъ землей, которую мы попираемъ ногами и которая не будетъ больше имѣть ни гладіаторовъ, ни господъ!

Всегда вашъ
Джузепе Гарибальди".

Капрера, 25 іюня 1874 года.

ГЛАВА I.
Въ циркѣ.

За четыре дня до наступленія ноябрьскихъ идъ (10-го ноября 675 года по римскому лѣтосчисленію), во время консульствъ Публія Сервилія и Апія Клавдія, Римъ съ восхода солнца кишѣлъ народомъ. направлявшимся со всѣхъ концовъ города къ большому цирку.

Изъ узкихъ, извилистыхъ, густонаселенныхъ улицъ Эсквиліа и Субуры, преимущественно обитаемыхъ простымъ народомъ, постоянно прибывали громадными толпами люди всѣхъ классовъ и состояній, расплываясь по главнымъ улицамъ, ведущимъ къ цирку.

Горожане, работники, капитоцензы, вольноотпущенные рабы, гладіаторы, покрытые ранами и рубцами, нищіе, безрукіе ветераны старыхъ легіоновъ — побѣдителей Азіи, Африки и кимировъ. женщины низшаго класса, фигляры, скоморохи, танцовщицы и оживленныя толпы дѣтей составляли собою эту безчисленную массу народа, весело спѣшившую въ циркъ.

Эту веселость квиритовъ не могъ нарушить даже меланхолическій видъ неба, покрытаго, какъ-бы саваномъ, мрачными, сѣрыми тучами, предвѣщавшими скорѣе дождь, чѣмъ хорошую погоду.

Циркъ, построенный Тарквиніемъ Старшимъ и потомъ, послѣ завоеванія Апана^[1] украшенный и увеличенный Тарквиніемъ Гордымъ^[2], сталъ называться Большимъ, въ отличіе отъ другого цирка, построеннаго К. Фламиніемъ и названнымъ его именемъ^[3].

Расположенный въ долинѣ Мурціа, между Палатинскимъ и Авеятипскимъ холмами, большой циркъ въ описываемую нами эпоху не достигъ еще того великолѣпія и громадности, какъ впослѣдствіи, при Юліѣ Цезарѣ и Октавіанѣ Августѣ. Тѣмъ не менѣе онъ представлялъ уже довольно величественное зданіе въ 2,180 футовъ длины и 998 ширины, вмѣщавшее съ себѣ свыше 150,000 зрителей^[4].

И это громадное зданіе, вполнѣ достойное того народа, побѣдоносные орлы котораго облетѣли уже весь міръ, было постоянно переполнено народомъ; въ числѣ его посѣтителей находились не только многочисленные плебеи, но также патриціи и матроны, — словомъ, всѣ тѣ, кто любилъ веселыя и любопытныя зрѣлища.

Что-же влекло въ описываемый нами день эту громадную толпу зрителей въ циркъ?

Луцій Корнелій Сулла Счастливый, владыка Италіи и ужасъ Рима, вѣроятно, чтобы забыть на минуту мученія, причиняемыя ему неизлечимой накожной болѣзнью, продолжавшейся уже два года, велѣлъ объявить нѣсколько недѣль тому назадъ, что три дня сряду будутъ даваться обѣды и увеселительныя зрѣлища римскому народу.

Еще наканунѣ все римское плебейство возсѣдало уже на Марсовомъ полѣ за столами, приготовленными по приказанію жестокаго диктатора. Толпа шумно пировала до глубокой ночи и пиръ окончился самой необузданной оргіей. Всѣмъ этимъ обязанъ былъ народъ царской щедрости этого тщеславнаго ужаснаго врага Каія Марія, щедро раздававшей кушанья и самыя дорогія вина въ триклиніи, импровизированной подъ открытымъ небомъ въ честь квиритовъ.

Расточительность Суллы дошла до того, что впродолженіи этихъ празднествъ, происходившихъ въ честь Геркулеса, которому въ эти дни онъ принесъ въ жертву десятую часть своего имущества^[5], громадное количество съѣстныхъ припасовъ ежедневно бросалось въ рѣку и лилось вино, хранившееся сорокъ лѣтъ и болѣе^[6].

Этимъ путемъ Сулла дарилъ римлянамъ своей лѣвой рукой часть того богатства, которое награбилъ у нихъ своей хищной правой, и квириты, въ душѣ глубоко ненавидѣвшіе грознаго диктатора, повидимому, весело принимали отъ него подарокъ — эти празднества.

Время близилось къ полудню. Горячіе лучи солнца обливали золотистымъ свѣтомъ верхушки семи холмовъ, храмы, базилики и дворцы патриціевъ, бѣлѣвшіе своимъ мраморомъ, и пригрѣвали благотворнымъ тепломъ простой народъ, скучившійся въ амфитеатрѣ большого цирка.

Болѣе сотни тысячъ гражданъ собралось уже тамъ, чтобы присутствовать при самомъ любимомъ зрѣлищѣ римлянъ, — при кровавыхъ бояхъ гладіаторовъ и дикихъ звѣрей. Среди этой толпы тамъ и сямъ, занимая лучшія мѣста, красовались живописныя группы матронъ, патриціевъ, всадниковъ, банкировъ и богатыхъ иностранцевъ, стекавшихся въ вѣчный городъ изъ всѣхъ уголковъ Италіи и со всѣхъ концовъ свѣта.

На третьей скамьѣ, неподалеку отъ тріумфальныхъ воротъ, сидѣла матрона замѣчательной красоты. Высокая, стройная, гибкая, съ открытыми красивыми плечами, эта женщина съ перваго-же взгляда казалась истинной дочерью Рима.

Правильныя черты лица, большой лобъ, красиво очерченный носъ, маленькій ротъ, губы котораго, казалось, жаждали горячихъ поцѣлуевъ, пара большихъ живыхъ черныхъ глазъ, — все это придавало ей очаровательную прелесть; мягкіе и тонкіе, густые и вьющіеся волосы цвѣта воронова крыла падали ей на плечи, придерживаясь на лбу золотой діадемой, усыпанной драгоцѣнными камнями. Одежда ея состояла изъ тончайшей бѣлой шерстяной туники, обшитой золотой бахромой и обрисовывавшей всю стройность ея тѣла. Сверхъ туники красивыми складками ниспадала бѣлая палла, подшитая пурпурной тканью.

Этой замѣчательно красивой и богатой женщинѣ не было еще и тридцати лѣтъ. Ее звали Валеріей. Она была дочь Валерія Месалы и родная сестра Квинта Гортензія, знаменитаго оратора, соперника Цицерона и впослѣдствіи консула (685 годъ). Незадолго до описываемаго нами времени она развелась съ своимъ мужемъ подъ благовиднымъ предлогомъ безплодія. На самомъ-же дѣлѣ причина развода заключалась въ непристойномъ поведеніи этой матроны, о чемъ довольно громко говорилось во всемъ Римѣ. Общественное мнѣніе считало Валерію довольно вѣтреной женщиной, и тысячи голосовъ разсказывали о ея многочисленныхъ любовныхъ похожденіяхъ. Какъ бы то ни было, но разводъ ея совершился подъ такимъ предлогомъ, что честь ея оставалась достаточно защищенною отъ подобныхъ обвиненій.

Рядомъ съ Валеріей помѣстился только-что вошедшій Квинтъ Гортензій, удивлявшій Римъ блескомъ своего краснорѣчія.

Квинту Гортензію тогда не было еще и тридцати шести лѣтъ. Онъ такъ долго изучалъ пріемы движеній и разговора, такъ привыкъ гармонически управлять каждымъ своимъ словомъ, каждымъ жестомъ, что въ сенатѣ-ли, въ триклиніи или въ какомъ-либо другомъ мѣстѣ — во всѣхъ его движеніяхъ проглядывало такое благородство, такая величественность, которыя казались вполнѣ естественными.

Въ одеждѣ онъ предпочиталъ темные цвѣта; по складки его плаща были расположены съ такимъ изяществомъ, съ такимъ стараніемъ, что придавали еще болѣе красоты и достоинства его особѣ^[7].

Не задолго передъ тѣмъ онъ участвовалъ въ легіонахъ, сражавшихся противъ союзныхъ итальянцевъ, и въ два года успѣлъ сдѣлаться сначала центуріономъ, а потомъ трибуномъ.

Будучи ученымъ и краснорѣчивымъ ораторомъ, Гортензій обладалъ при этомъ замѣчательнымъ сценическимъ талантомъ; половиной своей славы онъ былъ обязанъ своему мелодическому голосу и тѣмъ тайнамъ декламаторскаго искуства, которыми онъ владѣлъ въ такой степени, что принуждалъ Эзопа, знаменитаго трагическаго актера, и еще болѣе знаменитаго Росція приходить на форумъ, когда онъ произносилъ рѣчи, чтобы учиться у него декламаціи^[8].

Прямо надъ тріумфальными воротами, на одной изъ скамеекъ, прилегавшихъ къ выходу, сидѣлъ ребенокъ-патрицій съ своимъ педагогомъ. Онъ былъ занятъ разговоромъ съ другимъ юношей, которому едва минуло семнадцать лѣтъ, и хотя онъ былъ уже одѣтъ въ тогу, какъ взрослый, однако, на лицѣ его едва-едва пробивался первый пушокъ. Онъ былъ маленькаго роста, болѣзненнаго, слабаго тѣлосложенія, съ блѣднымъ лицомъ, обрамленнымъ блестящими черными волосами, и съ большими черными глазами, въ которыхъ свѣтился живой умъ.

Этотъ семнадцати-лѣтній юноша былъ Титъ Лукрецій Каръ, происходившій отъ благородной римской фамиліи и обезсмертившій себя впослѣдствіи своей поэмой „De Rerum Natura“.

Двѣнадцатилѣтній мальчикъ, его собесѣдникъ, былъ Кай Кассій, потомокъ патриціанской фамиліи, сынъ консула Кассія, которому суждено было занять потомъ самое блестящее мѣсто въ исторіи событій, предшествовавшихъ и слѣдовавшихъ за паденіемъ римской республики.

Лукрецій и Кассій вели весьма оживленный разговоръ между собой; будущій великій поэтъ два или три года уже посѣщалъ домъ Кассія и привыкъ цѣнить въ молодомъ собесѣдникѣ сильно развитой умъ и благороднѣйшую душу, что заставило его страстно привязаться къ мальчику. Не менѣе горячо любилъ и Кассій Лукреція, съ которымъ связывали его однородность чувствъ и стремленій, одинаковое презрѣніе къ жизни и одинаковый взглядъ на людей и боговъ.

Неподалеку отъ Лукреція и Кассія сидѣлъ Фаустъ, сынъ Суллы, худощавый болѣзненный юноша, съ блѣднымъ лицомъ, покрытымъ ссадинами отъ недавнихъ ушибовъ, рыжими волосами, голубыми глазами, тщеславнымъ и злымъ выраженіемъ лица; ему, повидимому, очень нравилось, когда на него указывали пальцами, какъ на счастливца, сына „счастливаго“ диктатора.

Пока публика занималась разговорами, гладіаторы-ученики съ похвальной горячностью сражались на аренѣ своими деревянными шпагами, въ ожиданіи прибытія консуловъ и ихъ господина, устроившаго римлянамъ это развлеченіе.

Никто изъ зрителей не испытывалъ, повидимому, никакого удовольствія, глядя на эту безкровную битву учениковъ. Но вдругъ ряды оживились: бурные, почти всеобщіе аплодисменты раздались въ громадномъ амфитеатрѣ цирка.

— Да здравствуетъ Помпей!.. Да здравствуетъ Кней Помпей!.. Да здравствуетъ Помпей великій! кричали тысячи голосовъ.

Помпей, войдя въ циркъ, сѣлъ на платформѣ Опидума возлѣ весталокъ, бывшихъ уже на мѣстахъ, въ ожиданіи кроваваго зрѣлища, которое нравилось и этимъ дѣвственницамъ, посвященнымъ культу цѣломудренной богини. Услыхавъ аплодисменты, Помпей всталъ съ своего мѣста и граціознымъ поклономъ привѣтствовалъ толпу.

Двадцати-восьми-лѣтній Помпей былъ высокаго роста, сильнаго, геркулесовскаго сложенія, съ большой головой, покрытой густѣйшими темными волосами, съ широкими нависшими бровями, изъ-подъ которыхъ виднѣлась пара большихъ черныхъ глазъ, мало выразительныхъ и почти неподвижныхъ.

Крупныя, рѣзкія черты его строгаго лица и мужественныя формы тѣла придавали ему воинственный и красивый видъ.

Конечно, если-бы кто-нибудь повнимательнѣе вглядѣлся во всю совокупность этой неподвижной физіономіи, то не нашелъ-бы въ ней ничего указывавшаго на возвышенность мыслей и высоту подвиговъ этого человѣка, который цѣлыхъ двадцать лѣтъ былъ первымъ въ Римѣ. Тѣмъ не менѣе 25-ти лѣтъ отъ роду онъ явился уже тріумфаторомъ въ африканской войнѣ и отъ самого Суллы, — конечно, въ минуту необъяснимаго добродушія, — получилъ прозвище Великаго.

Во всякомъ случаѣ, кто-бы какъ ни думалъ о Помпеѣ, о его заслугахъ, его подвигахъ, и судьбѣ, несомнѣнно одно, что въ тотъ моментъ, когда онъ входилъ въ большой циркъ 10-го ноября 675 года, всѣ симпатіи римскаго народа были на его сторонѣ. Въ 25 лѣтъ онъ достигъ того, что сдѣлался тріумфаторомъ и пріобрѣлъ любовь всѣхъ легіоновъ, состоявшихъ изъ ветерановъ, закаленныхъ въ опасностяхъ и лишеніяхъ среди столькихъ сраженій. Эти легіоны провозгласили его императоромъ.

Быть можетъ, любовь народа въ Помпею отчасти вызвана была и той ненавистью, которую питали плебеи къ Суллѣ, — ненавистью, неимѣвшею возможности выразиться другимъ путемъ и проявлявшейся въ рукоплесканіяхъ и похвалахъ юношѣ, который хотя и считался другомъ диктатора, но тѣмъ не менѣе одинъ былъ способенъ совершить подвиги не менѣе великіе, чѣмъ подвиги Суллы.

Вскорѣ по прибытіи Помпея появились консулы Публій Сервилій и Аній Клавдій, служебныя обязанности которыхъ оканчивались 1 января новаго года. Передъ Сервиліемъ, исполнявшимъ службу въ этотъ мѣсяцъ, шли ликторы съ топорами, а за Клавдіемъ, исполнявшимъ ее въ прошломъ мѣсяцѣ, несли только пучки прутьевъ (знакъ консульскаго достоинства).

Когда консулы вошли на платформу Опидума, всѣ зрители., словно одинъ человѣкъ, разомъ поднялись съ своихъ мѣстъ, привѣтствуя высшихъ правителей республики.

Едва Сервилій и Клавдій усѣлись на свои мѣста, какъ сталъ разсаживаться и народъ; возлѣ консуловъ, находившихся въ данную минуту въ должности, помѣстились два новые консула, т. е. тѣ, которыхъ выбрали уже въ сентябрьскихъ комиціяхъ на слѣдующій годъ; это были Маркъ Эмилій Лепидъ и Квинтъ Лукрецій Катулъ.

Помпей поклонился старымъ консуламъ, которые отвѣтили ему благосклонно, даже съ нѣкоторымъ почтеніемъ; потомъ онъ всталъ и пошелъ пожать руку Марку Лепиду, обязанному своимъ избраніемъ тому необыкновенному усердію, съ которымъ Помпей употреблялъ свою популярность въ его пользу, прямо вопреки желанію Суллы.

Лепидъ встрѣтилъ съ выраженіемъ почтенія и любви молодого императора, любезно заговорившаго съ нимъ, тогда какъ другому консулу, Лукрецію Катулу, Помпей отдалъ только холодный поклонъ, полный гордаго достоинства.

Во время выборовъ этихъ консуловъ, Сулла, не смотря на то, что уже отказался тогда отъ диктатуры, всѣми силами воспротивился однако избранію Лепида, въ которомъ онъ — и не напрасно — подозрѣвалъ своего противника и приверженца Каія Марія. Это противодѣйствіе и помощь Помпея привели къ тому, что кандидатура Лепида не только восторжествовала, но пріобрѣла даже преобладаніе надъ кандидатурой Лутеція Катула, поддерживавшагося Лигархической партіей. Сулла упрекнулъ даже по этому поводу Помпея, говоря, что дурно съ его стороны содѣйствовать кандидатурѣ худшаго гражданина въ ущербъ лучшему.

Съ прибытіемъ консуловъ битва учениковъ прекратилась, и толпа гладіаторовъ, долженствовавшихъ сражаться въ этотъ день, готова была выступить на арену, чтобы, по обычаю, дефилировать передъ сановниками, и ждала только сигнала. Всѣ взгляды были прикованы въ Опидуму, въ ожиданіи сигнала къ битвѣ, но консулы осматривались вокругъ, какъ-бы ожидая кого-то, чтобы спросить у него позволенія. Дѣйствительно, они ждали Луція Суллу, который хотя и сложилъ съ себя диктатуру, по тѣмъ но менѣе былъ полнымъ властелиномъ всего и всѣхъ въ Римѣ.

Наконецъ послышались аплодисменты, сначала слабые, потомъ дѣлавшіеся все сильнѣе и сильнѣе и охватившіе въ концѣ всю арену. Всѣ взгляды обратились къ тріумфальнымъ воротамъ, черезъ которыя, въ сопровожденіи многочисленныхъ сенаторовъ, друзей и кліентовъ, вошелъ въ эту минуту Луцій Сулла.

Этому необыкновенному человѣку исполнилось тогда 59 лѣтъ. Онъ обладалъ хорошимъ, сильнымъ тѣлосложеніемъ и былъ скорѣе высокаго, чѣмъ низкаго роста; и если въ моментъ своего появленія въ циркѣ онъ шелъ медленно, спотыкаясь, какъ человѣкъ съ разбитыми силами, то это слѣдуетъ приписать постояннымъ оргіямъ, которымъ онъ предавался всю свою жизнь. Но главнымъ образомъ разслабленность его происходила отъ мучительнаго, неизлечимаго недуга, наложившаго на его лицо и всю фигуру отпечатокъ болѣзненности и ранней старости.

Дѣйствительно, лицо Суллы было ужасно; не то, чтобы гармоническія и правильныя черты его были некрасивы; напротивъ — большой лобъ, орлиный носъ съ львиными ноздрями, нѣсколько большой ротъ съ выдающимися властолюбивыми губами могли-бы заставить назвать его красивымъ человѣкомъ, тѣмъ болѣе, что лицо это обрамлялось прекрасными густыми свѣтлыми волосами съ золотистымъ оттѣнкомъ и оживлялось двумя сѣро-синими глазами, живыми, глубокими, проницательными, иногда съ хищнымъ выраженіемъ, какъ у орла, иногда подозрительными и хитрыми, какъ у гіены, всегда, жестокими, всегда властолюбивыми, въ каждомъ движеніи которыхъ можно было прочесть или повелительность, или жажду крови.

Воюя въ Азіи противъ Митридата, онъ былъ избранъ третейскимъ судьей между Аріобоцарномъ, царемъ кападокскимъ, и царемъ парфянскимъ, который послалъ къ нему своего представителя Оробаза. Хотя Сулла былъ въ то время только проконсуломъ, тѣмъ не менѣе, явившись въ судилище, онъ съ чисто-римской гордостью не усомнился, что между тремя приготовленными мѣстами ему предназначается среднее, куда онъ преспокойно и сѣлъ, помѣстивъ справа Оробаза, представителя самаго могущественнѣйшаго изъ царей Азіи, а слѣва Аріобоцарна. Парфянскій царь былъ такъ оскорбленъ этимъ, что по возвращеніи Оробаза казнилъ его смертью^[9].

Въ свитѣ Оробаза находился нѣкій Концидесъ, знаменитый магъ, по чертамъ лица угадывавшій судьбу человѣка.

Разсматривая лицо Суллы, онъ былъ такъ пораженъ краснорѣчивымъ блескомъ его жестокихъ глазъ, что предсказалъ ему великую будущность и выразилъ при этомъ удивленіе, какъ подобный человѣкъ до сихъ поръ еще не первенствуетъ.

Портретъ Суллы, нарисованный нами, еще недостаточно оправдываетъ эпитетъ ужаснаго, который мы придали ему; лицо его было дѣйствительно ужасно, потому что оно все сплошь покрывалось красноватой сыпью, мѣстами перемежающейся бѣлыми пятнами, что дѣлало его очень похожимъ, какъ выразился съ атическимъ сарказмомъ одинъ афинскій сатирикъ, на негра, обсыпаннаго мукой.

Если и въ молодости Судла былъ такъ безобразенъ, то легко понять, насколько безобразнѣе онъ сдѣлался съ годами, когда злобный нравъ его еще болѣе ухудшился и огрубѣлъ, а вслѣдствіе разврата и оргій не только увеличились отвратительные струпья и пятна на лицѣ Суллы, но и все тѣло его покрылось гнойными прыщами и ранами.

На немъ была надѣта туника изъ бѣлой шерсти, вышитая золотыми узорами. Поверхъ тупики, вмѣсто національнаго плаща или традиціонной тоги, была наброшена элегантная хламида огненно пурпурнаго цвѣта, вышитая также золотомъ и приколотая на правомъ плечѣ золотой брошью съ драгоцѣнными каменьями, ярко блестѣвшими на солнцѣ. Какъ человѣкъ, презирающій все человѣчество, а въ особенности своихъ согражданъ, онъ былъ первымъ изъ тѣхъ немногихъ, которые начали одѣваться въ греческую хламиду.

При аплодисментахъ толпы, по губамъ Суллы пробѣжала саркастическая улыбка и онъ прошепталъ:

— Аплодируйте, аплодируйте, бараны!

Между тѣмъ консулы подали знакъ начинать представленіе, и гладіаторы, въ числѣ ста человѣкъ, вышли на арену.

Во главѣ ихъ шли Реціарій и Мирмильонъ, предназначенные сражаться первыми; и несмотря на то, что такъ блинокъ былъ моментъ, когда имъ придется во что-бы то ни стало убить другъ друга, они шли, дружески разговаривая между собой. За ними слѣдовали девять лаквеаторовъ, вооруженныхъ только трезубцемъ и веревочнымъ арканомъ, и ихъ девять противниковъ секуторовъ, вооруженіе которыхъ состояло изъ щита и меча.

За этими девятью парами шли тридцать паръ гладіаторовъ, обязанныхъ бороться другъ съ другомъ стѣна на стѣну, изображая въ уменьшенномъ видѣ настоящее сраженіе. Одна половина ихъ называлась фракійцами, другая самнитами. Всѣ они были красивыми, воинственными юношами, колосальнаго роста и сильнаго, геркулесовскаго сложенія.

Вооруженіе фракійцевъ состояло изъ короткаго, загнутаго на концѣ меча, маленькаго квадратнаго щита съ выпуклой поверхностью и шлема безъ забрала. Они носили національный костюмъ того народа, отъ котораго получили свое названіе, отличаясь короткими тупиками изъ алаго пурпура и двумя черными перьями на шлемѣ. Вооруженіе и одежда тридцати самнитовъ были также національныя и состояли изъ короткаго прямого меча, шлема съ крыльями, квадратнаго щита, желѣзныхъ наручней, надѣваемыхъ на правую руку, незащищенную щитомъ, и набедренника, покрывавшаго лѣвую ногу. Самниты носили голубую тунику и два бѣлыхъ пера на шлемѣ.

Шествіе гладіаторовъ заключали десять паръ андоботовъ, одѣтыхъ въ короткую бѣлую тунику и вооруженныхъ только короткимъ мечемъ, скорѣе похожимъ на ножъ. На головѣ у нихъ былъ шлемъ, опущенное забрало котораго имѣло только два маленькихъ отверстія для глазъ, такъ что эти двадцать несчастныхъ, выгнанные на арену, должны были биться точно играя въ жмурки, до тѣхъ поръ, пока но натѣшатъ вдоволь толпу; тогда служители цирка, спеціально предназначенные для этого, начинали гнать ихъ ударами раскаленнаго желѣза, нова они не установятся на аренѣ такъ, чтобы имѣть возможность взаимно колоть и убивать другъ друга.

Сто гладіаторовъ, обходя арену при громкихъ аплодисментахъ и крикахъ толпы, дошли, наконецъ, до того мѣста, гдѣ сидѣлъ Сулла; тутъ они остановились и, согласно инструкціямъ, полученнымъ ими отъ своего антрепренера Аціона, поднявъ головы, воскликнули хоромъ:

— Привѣтствуемъ тебя, диктаторъ!

— Недурно, недурно, сказалъ Сулла окружавшимъ его, наблюдая опытнымъ взглядомъ побѣдителя въ столькихъ сраженіяхъ, какъ дефилировали гладіаторы; — эти рослые и сильные юноши обѣщаютъ пріятное зрѣлище. Горе Аніону, если-бы было иначе! За эти пятьдесятъ паръ гладіаторовъ онъ, мошенникъ, взялъ съ меня двѣсти двадцать тысячъ сестерцій^[10].

Процесія гладіаторовъ, обойдя вокругъ весь циркъ и поклонившись консуламъ, возвратилась въ свои помѣщенія.

Теперь на залитой солнцемъ аренѣ стояли только два человѣка — Мирмильонъ и Реціарій.

Наступило глубокое молчаніе; взгляды всѣхъ сосредоточились на двухъ гладіаторахъ, готовыхъ сразиться.

Мирмильонъ, по происхожденію галлъ, былъ бѣлокурый, высокій, ловкій и стройный юноша; на головѣ его надѣтъ былъ шлемъ, украшенный на верху серебряной рыбой, а въ рукахъ онъ держалъ маленькій щитъ и короткій широкій мечъ. Вооруженіе Реціарія состояло только изъ трезубца и сѣти, а одежда изъ простой голубой туники. Онъ стоялъ въ двадцати шагахъ отъ Мирмильона и, казалось, соображалъ, какъ-бы лучше напасть на противника и поймать его въ свою сѣть.

Мирмильонъ стоялъ согнувшись, опираясь всѣмъ корпусомъ на колѣни, и, держа мечъ у лѣваго бедра, ждалъ нападенія Реціарія.

Однимъ ловкимъ прыжкомъ Реціарій очутился въ нѣсколькихъ шагахъ отъ Мирмильона и съ быстротой молніи бросилъ на него сѣть. Въ то-же мгновеніе Мирмильонъ стремительно отскочилъ вправо, пригнувшись всѣмъ туловищемъ къ землѣ, и, избѣжавъ такимъ образомъ сѣти, погнался за Реціаріемъ, который, видя, что ударъ его не удался, бросился бѣжать.

Мирмильонъ сталъ преслѣдовать его, но Реціарій бѣгалъ скорѣе, а потому, быстро обѣжавъ арену, достигъ того мѣста, гдѣ лежала его сѣть. Едва онъ успѣлъ схватить ее, какъ Мирмильонъ почти настигъ его и готовъ былъ уже нанести ему ударъ, по тотъ неожиданно обернулся и вторично бросилъ сѣть на своего врага, который быстрымъ прыжкомъ въ сторону едва-едва избѣжалъ ея.

Въ одно мгновеніе Мирмильонъ былъ уже снова на ногахъ, и когда Реціарій ударилъ его трезубцемъ, то ударъ пришелся только по щиту галла.

Реціарій опять бросился бѣжать. Въ публикѣ послышался ропотъ недовольства; она была оскорблена неловкостью гладіатора, осмѣлившагося явиться въ циркъ, не умѣя еще владѣть своей сѣтью.

На этотъ разъ Мирмильонъ не сталъ преслѣдовать Реціарія, а возвратившись къ тому мѣсту, гдѣ произошло послѣднее столкновеніе, сталъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ сѣти, Реціарій понялъ игру своего врага и, остановившись на бѣгу, тихо пошелъ назадъ вдоль стѣны, направляясь къ тому мѣсту, гдѣ ждалъ его Мирмильонъ. Между тѣмъ раздраженная тысячеголовая толпа злобно кричала:

— Хорошенько, хорошенько его!.. Убей Реціарія!.. Убей этого глупца!.. Этого труса!.. Ззрѣжь его!.. Зарѣжь!.. Отправь его ловить лягушекъ на берегахъ Ахерона.

Ободренный криками толпы, Мирмильонъ все сильнѣе и сильнѣе наступалъ на противника, который, поблѣднѣвъ какъ полотно, старался дальше держаться отъ него, угрожая ему трезубцемъ и дѣлая въ то-же время всевозможныя усилія, чтобъ поднять свою сѣть.

Но Мирмильонъ, отклонивъ щитомъ трезубецъ врага, готовъ былъ уже пронзить ему грудь, какъ вдругъ послѣдній, бросивъ трезубецъ на щитъ противника, съ замѣчательной ловкостью схватилъ съ земли свою сѣть, но все-таки не настолько быстро, чтобы вполнѣ избѣжать меча Мирмильона, которой ранилъ ему лѣвое плечо, откуда мгновенно брызнула струя крови. Тѣмъ не менѣе Реціарій успѣлъ убѣжать съ своей сѣтью и, не сдѣлавъ и тридцати шаговъ, снова обернулся къ врагу, крича громкимъ голосомъ:

— Пустая рана, это ничего не значитъ!..

И потомъ запѣлъ шутливую народную пѣсенку.

Эта пѣсня вызвала крики восторга въ публикѣ. Реціарій понялъ, что выходка его, имѣвшая цѣлью завоевать себѣ снова расположеніе толпы, удалась. Раздались даже аплодисменты въ честь этого человѣка, который, будучи раненъ, обезоруженъ, истекая кровью, съумѣлъ все таки найти въ себѣ настолько храбрости, чтобы шутить въ такую минуту.

Мирмильонъ, разозленный насмѣшками противника и видя, что народъ, лишивъ его своей симпатіи, всецѣло отдалъ ее Реціарію, яростно напалъ на врага, но Реціарій отступалъ прыжками и ловко избѣгалъ удара, крича:

— Приди, мой галлъ, сегодня вечеромъ, я пошлю съ тобою жареной рыбы доброму Харону.

Эта новая шутка произвела громадный эфектъ и заставила Мирмильона еще яростнѣй броситься на врага. Но Реціарію удалось вдругъ такъ удачно бросить свою сѣть, что на этотъ разъ противникъ запутался въ ней. Въ толпѣ раздались громкія рукоплесканія.

Мирмильопъ дѣлалъ неимовѣрныя усилія, чтобы освободиться изъ сѣти, но этимъ только все болѣе и болѣе запутывался въ ней, вызывая громкій смѣхъ зрителей. Между тѣмъ Реціарій бросился туда, гдѣ лежалъ его трезубецъ, и, схвативъ его, снова побѣжалъ къ Мирмильону, крича:

— Харонъ получитъ рыбу, Харонъ получитъ рыбу!

Съ этими словами онъ готовъ былъ уже ударить врага, какъ вдругъ Мирмильопъ съ отчаяннымъ усиліемъ своихъ геркулесовскихъ рукъ разорвалъ, наконецъ, сѣть, которая, упавъ ему на ноги, оставила свободными только руки, какъ-бы для того, чтобы дать ему возможность отразить нападеніе, но не позволяя свободно двинуться съ мѣста.

Раздались новые аплодисменты толпы, напряженно слѣдившей за каждымъ движеніемъ, за каждымъ жестомъ двухъ бойцовъ» отъ малѣйшаго движенія которыхъ зависѣла теперь развязка борьбы,

Едва Мирмильонъ высвободилъ руки, какъ Реціарій нанесъ ему сильный ударъ трезубцемъ. Однако, Мирмильону удалось отразить его, хотя при этомъ щитъ разлетѣлся въ куски и трезубецъ ранилъ ему обнаженную руку, такъ-что кровь потекла ручьемъ изъ раны. Но почти въ то-же мгновеніе онъ схватилъ лѣвой рукой трезубецъ врага и, бросившись на него всей тяжестью своего тѣла, вонзилъ ему мечъ въ правое бедро. Раненый Реціарій оставилъ трезубецъ въ рукахъ противника и убѣжалъ, обагряя кровью арену; но, не сдѣлавъ и сорока таговъ, онъ упалъ сперва на колѣни, а потомъ въ безсиліи распростерся на землѣ. Нанеся такой сильный ударъ, Мирмильопъ и самъ упалъ, увлеченный собственной тяжестью; однако, ему достаточно было одной минуты, чтобы подняться и, освободивъ свои ноги отъ опутывавшей ихъ сѣти, броситься на врага.

Громкія рукоплесканія, не переставая, гремѣли при этихъ послѣднихъ сценахъ борьбы; они продолжались еще и тогда, когда Реціарій, опершись на лѣвый локоть, обернулся къ народу и показалъ толпѣ свое лицо, покрытое мертвенной блѣдностью. Этотъ несчастный былъ поглощонъ теперь одною мыслью — какъ-бы достойнѣй и отважнѣй встрѣтить смерть, что не помѣшало ему, однако, обратиться къ публикѣ съ просьбою даровать ему жизнь^[11]. И онъ сдѣлалъ это не потому, чтобы питалъ какія-либо надежды, а просто по принятому обычаю.

Мирмильонъ, упираясь ногою въ тѣло противника и держа наготовѣ мечъ, обводилъ глазами присутствующихъ, ожидая народнаго приговора.

Болѣе 90.000 мужчинъ, женщинъ и дѣтей опустили большой палецъ внизъ, въ знакъ смерти, и только 15,000 подняли его между указательнымъ и среднимъ, въ знакъ того, чтобы гладіатору была дарована жизнь.

Замѣчательно, что въ числѣ 90,000, вотировавшихъ за смерть, были и цѣломудренныя, благочестивыя весталки^[12], которымъ хотѣлось, вѣроятно, доставить себѣ невинное наслажденіе, любуясь предсмертной агоніей несчастнаго.

Мирмильонъ готовъ уже былъ поразить Реціарія, но тотъ, схвативъ мечъ изъ рукъ противника, самъ вонзилъ его себѣ подъ сердце по самую рукоятку. Мирмильонъ вынулъ мечъ, облитый свѣжей, дымящейся кровью, а Реціарій, собравъ остатокъ силъ, воскликнулъ страшнымъ, нечеловѣческимъ голосомъ:

— Будьте прокляты!..

И упалъ на спину, задыхаясь. Онъ былъ мертвъ.

ГЛАВА II.
Спартакъ на аренѣ.

Толпа бѣшено аплодировала, и сотни тысячъ голосовъ наполняли циркъ бурнымъ шумомъ.

Мирмильонъ удалился съ арены, да которой появились теперь прислужники цирка, чтобы убрать трупъ Редіарія, предварительно удостовѣрившись раскаленнымъ желѣзомъ, что онъ дѣйствительно умеръ. На мѣсто, покрытое лужами крови, гдѣ лежалъ убитый, они высыпали нѣсколько мѣшковъ тончайшаго бѣлаго порошка, приготовленнаго изъ мрамора тиволійскихъ каменоломень, и земля, отражая лучи солнца, заблестѣла серебромъ.

Между тѣмъ рукоплещущая толпа продолжала кричать: «да здравствуетъ Сулла!»

Эти крики заставили его обернуться къ Кнею Корнелію Долабелѣ, бывшему консуломъ два года тому назадъ, и сказать:

— Клянусь дельфійскимъ Аполономъ, моимъ покровителемъ, что эти римляне — ужасные подлецы. Ты думаешь, они аплодируютъ мнѣ?.. Нѣтъ, эти рукоплесканія относятся къ моимъ поварамъ, приготовившимъ имъ вчера вкусный а сытный обѣдъ.

— Почему ты не хочешь сидѣть на Опидумѣ? спросилъ его Долабела.

— Развѣ ты думаешь, что отъ этого возрастетъ моя слава? отвѣчалъ Сулла, и потомъ черезъ минуту прибавилъ:

— Кажется, Аціонъ продалъ мнѣ недурной товаръ.

— О, ты щедръ, ты великъ! сказалъ Титъ Аквицій, сенаторъ, сидѣвшій рядомъ съ Суллой.

— Да поразитъ Юпитеръ своими молніями всѣхъ низкихъ льстецовъ! воскликнулъ съ раздраженіемъ эксъ-диктаторъ, занося руку за лѣвое плечо, чтобы почесать его и тѣмъ уменьшить зудъ, причиняемый отвратительными маленькими насѣкомыми, мучительно кусавшими его.

И послѣ небольшой паузы прибавилъ:

— Я отказался отъ диктатуры и удалился въ частную жизнь, а меня все еще хотятъ считать владыкой! О, низкіе люди, они иначе не могутъ жить, какъ только пресмыкаясь!..

— О, Сулла, не всѣ рождены для того, чтобы пресмыкаться, смѣло замѣтилъ ему одинъ патрицій, сидѣвшій неподалеку.

Этого отважнаго человѣка звали Луцій Катилина.

Онъ былъ высокаго роста, лѣтъ двадцати семи, съ сильной, широкой грудью, могучими плечами и съ мускулистыми руками. Большая голова его была покрыта густыми, вьющимися, черными волосами, а лицо, смуглое и мужественное, съ широкими висками, выражало рѣшимость. На широкомъ лбу его, отъ черепа до самаго носа, проходила толстая вена, постоянно налитая кровью; темносѣрые глаза его выражали всегда жестокость, а рѣзко очерченные мускулы лица, подверженные нервнымъ судорогамъ, позволяли внимательному наблюдателю угадывать малѣйшія движенія его души.

Въ описываемую нами эпоху Катилина успѣлъ уже прослыть страшнымъ человѣкомъ; всего болѣе ужаса внушалъ онъ своимъ вспыльчивымъ, сангвиническимъ характеромъ. Не задолго передъ тѣмъ онъ убилъ патриція Гратидіана, спокойно прогуливавшагося по берегу Тибра, за то только, что тотъ отказался ссудить ему значительную сумму. Деньги эти были необходимы Катилинѣ для уплаты его громадныхъ долговъ, безъ чего онъ не имѣлъ возможности получить ни одной изъ тѣхъ общественныхъ должностей, какія онъ хотѣлъ-бы занять. То были времена проскрипцій, когда ненасытная жестокость Суллы затопляла Римъ кровью. Гратидіанъ не подвергся проскрипціи; онъ принадлежалъ даже въ партіи Суллы. Но такъ-какъ онъ былъ чрезвычайно богатъ, а имѣнія осужденныхъ конфисковались, то, когда Катилина притащилъ трупъ его въ курію, гдѣ сидѣлъ Сулла, и, бросивъ передъ нимъ мертвеца, объявилъ, что убилъ Гратидіана, какъ врага Суллы и отечества, то диктаторъ не сталъ впивать въ щекотливыя подробности и, закрывъ глаза на это дѣло, счелъ за лучшее присвоить себѣ безчисленныя богатства убитаго.

Вскорѣ послѣ того Катилина поссорился съ своимъ братомъ, оба схватились за мечи; но кромѣ замѣчательной силы въ рукахъ, Катилина обладалъ еще удивительнымъ искуствомъ въ бою. Конечно, братъ его палъ убитымъ, а онъ наслѣдовалъ его имущество: посредствомъ котораго избавился отъ раззоренія, угрожавшаго ему вслѣдствіи его расточительности и разврата. Сулла закрылъ глаза и на это дѣло, а квесторы и подавно.

При смѣлыхъ словахъ Катилины Сулла спокойно обернулся къ нему и спросилъ:

— А какъ ты думаешь, много-ли найдется въ Римѣ гражданъ, столь храбрыхъ, какъ ты, и, подобно тебѣ, способныхъ сохранить величіе, какъ въ добродѣтели, такъ и въ преступленіи*?

— Великій Сулла, отвѣчалъ Катилина, — я не могу разсматривать людей съ высоты твоего могущества; я знаю только, что рожденъ для того, чтобы любить свободу, даже до своеволія, если хочешь, и ненавидѣть тиранію, если даже она прикрывается великодушіемъ или-же дѣйствуетъ во имя предполагаемаго блага отечества. По-моему, наше отечество, пройдя, можетъ быть, черезъ смуты и гражданскіе раздоры, будетъ все-таки счастливѣе подъ управленіемъ всѣхъ, чѣмъ при диктатурѣ одного. Искренно говорю тебѣ, не входя въ разсмотрѣніе твоихъ дѣйствій, что я открыто порицаю твою диктатуру, какъ порицалъ и прежде. Я глубоко вѣрю и радуюсь тому, что многіе изъ римскихъ гражданъ сильнѣе всего будутъ сопротивляться новой тираніи одного, тѣмъ болѣе, если этотъ человѣкъ не будетъ называться Луціемъ Суллой, если, подобно ему, чело его не будетъ увѣнчано лаврами сотенъ побѣдъ и если диктатура его, подобно твоей, не найдетъ себѣ извиненія на насиліяхъ, совершаемыхъ Маріемъ, Корбономъ и Цинной.

— Въ такомъ случаѣ, спросилъ спокойно, но съ насмѣшливой улыбкой Сулла, — зачѣмъ не позовете вы меня на судъ свободнаго народа? Я отказался отъ диктатуры: зачѣмъ-же вы не обвиняете меня въ насиліи, почему не спрашиваете у меня отчета въ дѣйствіяхъ?

— Чтобы не вызвать снова рѣзни и войны, десять лѣтъ раздиравшихъ Римъ… Но не будемъ говорить объ этомъ; я не имѣю, конечно, намѣренія обвинять тебя; безъ сомнѣнья, ты немало дѣлалъ ошибокъ, но за тобою много и благородныхъ дѣлъ, воспоминаніе о которыхъ днемъ и ночью волнуетъ мою душу, которая, подобно твоей, жаждетъ славы и могущества. Но скажи, развѣ ты не видишь, что въ жилахъ нашего народа течетъ еще кровь нашихъ свободныхъ предковъ? Вспомни, какъ нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, въ то время, какъ ты въ куріи, въ присутствіи сената, сложилъ съ себя добровольно диктатуру и, отославъ ликторовъ и войска, отправился съ друзьями въ свой домъ, — вспомни, какъ одинъ молодой гражданинъ сталъ укорять тебя за то, что ты отнялъ свободу у римлянъ и, сдѣлавшись тираномъ, из-<испорчено> грабежемъ и рѣзней^[13]. О, Сулла, признайся по крайней мѣрѣ, что нужно обладать громаднымъ мужествомъ, чтобъ поступить такимъ образомъ въ то время, какъ по одному твоему знаку этотъ юноша могъ поплатиться жизнью. Ты былъ великодушенъ — и знай, я говорю это не изъ лести, которой Катилина не знаетъ, — ты былъ великодушенъ и ничего не сдѣлалъ ему; но ты долженъ согласиться со мною, что если нашелся этотъ юноша, безвѣстный плебей, — жаль, я но знаю его имени, — способный на такой подвигъ, то можно надѣяться еще на спасеніе отечества и республики.

— Да, то былъ отважный поступокъ, и только въ награду за храбрость, выказанную этимъ юношей, такъ-какъ я люблю и уважаю храбрыхъ, я не захотѣлъ мстить за нанесенную мнѣ обиду и стерпѣлъ его оскорбленія. Но знаешь-ли ты, Катилина, такое слѣдствіе имѣли слова, произнесенныя этимъ юношей?

— Какое? спросилъ съ любопытствомъ Катилина, пристально глядя прямо въ глаза счастливому диктатору.

— То, отвѣчалъ Сулла, — что съ этихъ поръ, если кому-нибудь удастся захватить въ свои руки власть надъ республикой, то онъ уже не захочетъ отказаться отъ нея^[14].

Катилина въ раздумьи опустилъ голову, но потомъ, какъ-бы поборовъ самого себя, сказалъ:

— Вопросъ въ томъ, найдется-ли еще кто-нибудь, кто съумѣетъ достичь такого могущества.

— Э, вотъ еще, сказалъ, громко засмѣявшись, Сулла и, указывая на амфитеатръ цирка, переполненный народомъ, прибавилъ: — въ рабской толпѣ нѣтъ недостатка, а слѣдовательно найдутся и тираны.

Весь этотъ разговоръ происходилъ подъ шумъ аплодисментовъ толпы, наслаждавшейся кровавой битвой, происходившей на аренѣ между лаквеаторами и секуторами, окончившейся вскорѣ смертью шести лаквеаторовъ и пяти секуторовъ. Остальные шесть гладіаторовъ, оставшіеся въ живыхъ, избитые, покрытые ранами, удалились съ арспы, а народъ бурно ликовалъ, крича, шумя и аплодируя.

Въ то время, какъ прислужники убирали трупы и подтирали кровь на аренѣ, Валерія, давно ужо несводившая глазъ съ Суллы, сидѣвшаго неподалеку отъ нея, поднялась съ своего мѣста и, приблизившись къ нему сзади, выдернула шерстяную пить изъ хламиды диктатора.

Удивленный Сулла обернулся, устремивъ свои ужасные, блестѣвшіе звѣринымъ блескомъ глаза на ту, которая осмѣлилась коснуться его одежды и теперь смотрѣла на него, нѣжно улыбаясь.

— Не прими въ дурную сторону мой поступокъ, диктаторъ, сказала она: — я взяла эту нить для того, чтобы черезъ нее и мнѣ воспользоваться частицей твоего счастья^[15].

И, вѣжливо поклонившись, поднеся по обычаю руку къ губамъ, она возвратилась на свое мѣсто, а Сулла, пріятно польщенный этими нѣжными словами, проводилъ се долгимъ взглядомъ, стараясь придать своимъ глазамъ доброе выраженіе, и, вѣжливо кланяясь, слѣдилъ за ней до тѣхъ поръ, пока она не сѣла.

— Кто эта женщина? спросилъ Сулла, обернувшись снова лицомъ къ аренѣ цирка.

— Валерія, отвѣчалъ Кней Долабела, — дочь Месалы.

— А, сказалъ Сулла; — это сестра Квинта Гортензія?

— Да, его сестра.

И Сулла опять устремилъ свой взглядъ на Валерію, глаза которой любовно смотрѣли на него.

Въ это время Гортензій всталъ и направился къ Марку Крассу, богатѣйшему патрицію, прославившемуся своей жадностью и честолюбіемъ; какъ ни противоположны эти двѣ страсти, однако онѣ уживались въ этомъ человѣкѣ^[16].

Маркъ Прассъ сидѣлъ близь гречанки, исполненной замѣчательной красоты. Такъ-какъ она должна занимать очень важное мѣсто въ нашемъ разсказѣ, то мы пожертвуемъ нѣсколькими минутами, чтобъ описать ее.

Эвтибида, — такъ звали молодую женщину, о греческомъ происхожденіи которой можно было заключить по ея костюму, — была высокаго роста, граціозная и поразительно стройная. Лицо ея, замѣчательно красивое, бѣлое, какъ алебастръ, покрывалось легкимъ румянцемъ на щекахъ; правильный лобъ обрамлялся топкими, золотистыми, вьющимися волосами; большіе глаза имѣли зеленовато-голубой цвѣтъ моря, а зрачки блестѣли фосфорическимъ блескомъ, возбуждая страстное, непреодолимое влеченіе къ ней. Маленькій, красиво очерченный носъ съ нѣсколько вздернутымъ кончикомъ еще болѣе увеличивалъ дерзкую смѣлость, выражаемую всей ея физіономіей, красоту которой завершали полныя губки, прикрывавшія два ряда жемчужныхъ зубовъ.

Сверхъ тончайшей бѣлой тупики, вышитой серебряными звѣздами, сквозь граціозныя складки которой обрисовывались скульптурныя формы красавицы, она носила голубой шерстяной плащъ, также весь усѣянный звѣздами. На лбу ея красовалась небольшая діадема, маленькія уши украшались серьгами въ видѣ звѣздъ изъ сапфировъ съ жемчужными подвѣсками, а бѣлую шею охватывало жемчужное ожерелье, ниспадавшее на полуобнаженную грудь, на которой блестѣла звѣзда изъ необыкновенно крупныхъ сапфировъ.

Эвтибидѣ едва минуло 24 года; въ пой бездна изящества соединялась съ такимъ обаяніемъ граціи и чувственной прелести, что, казалось, это была сама Бейера, сошедшая съ Олимпа, чтобы опьянять смертныхъ прелестями своей божественной красоты.

Такова была молодая Эвтибида, вблизи которой поспѣшилъ усѣсться Маркъ Крассъ, очарованный и восхищенный ею.

Когда Гортензій подошелъ къ нему, онъ былъ весь погруженъ въ созерцаніе этой чудной женщины, которая въ ту минуту, очевидно одолѣваемая скукой, зѣвала, прикрывая ротъ своей маленькой ручкой, и играла сапфирной звѣздой, висѣвшей на ея груди.

Крассу исполнилось тогда 32 года. Онъ былъ выше средняго роста и крѣпкаго сложенія, но начиналъ уже замѣтно толстѣть. На короткой, толстой шеѣ его сидѣла большая голова; лицо-же, бронзоваго цвѣта, напротивъ, отличалось худощавостью и рѣзкими, чисто-римскими чертами, орлинымъ носомъ и выдающимся подбородкомъ. Его сѣро-желтые глаза иногда блестѣли необыкновенно живымъ огнемъ, иногда-же казались безжизненными, блѣдными, потухающими.

Благородное происхожденіе Красса, его блестящее, сильное краснорѣчіе, несмѣтныя богатства, привѣтливость и вѣжливость доставили ему не только популярность, но даже славу и вліяніе, такъ что въ описываемое нами время онъ съ успѣхомъ боролся среди народныхъ партій за Суллу и успѣвалъ при этомъ исполнять еще нѣсколько различныхъ должностей^[17].

— Здравствуй, Маркъ Брассъ, сказалъ Гортензій, выводя его изъ забытья; — ты, кажется, углубился въ созерцаніе звѣздъ?

— Клянусь Геркулесомъ, ты угадалъ, отвѣчалъ Брассъ. — Я любуюсь вонъ той звѣздой…

— Которой?

— Той прелестной гречанкой… сидящей тамъ недалеко… двумя скамейками выше насъ…

— А!.. Я видѣлъ ее… Это Эвтибида.

— Эвтибида?.. Кто она такая?

— Куртизанка, сказалъ Гортензій, садясь возлѣ Красса.

— Куртизанка?!. А между тѣмъ ее можно принять за сошедшую на землю Венеру… Клянусь Геркулесомъ, я не съумѣлъ-бы представить себѣ болѣе вѣрное воплощеніе божественной красоты чудной дочери Юпитера!

— Хорошо сказано, промолвилъ, смѣясь, Гортензій. — А можетъ быть и строгой супруги Вулкана?.. Она съ неменьшей щедростью расточаетъ свои милости и прелести своей красоты какъ богамъ, такъ и полубогамъ, имѣвшимъ счастье ей понравиться.

— А гдѣ она живетъ?

— Близь храма Януса.

И, видя, что Крассъ не обращаетъ на него вниманія, а продолжаетъ любоваться прелестной Эвтибидой, Гортензій прибавилъ:

— Эта женщина заставляетъ тебя терять голову, тогда какъ достаточно тысячной доли твоего богатства, чтобы сдѣлать ее твоею.

Глаза Красса сверкнули тѣмъ фосфорическимъ блескомъ, который былъ имъ такъ свойственъ, но затѣмъ быстро погасли. Онъ обернулся къ Гортензію и спросилъ:

— Тебѣ нужно о чемъ-нибудь поговорить со мной?

— Да, о дѣлѣ серебряника Трабулака.

Пока они разсуждали о дѣлѣ серебряника, а шестидесятилѣтній Сулла, только четыре мѣсяца назадъ похоронившій свою четвертую жену Цецилію Метелу, мечталъ объ идиліи запоздалой любви съ Валеріей, громъ трубъ возвѣстилъ о началѣ сраженія между тридцатью фракійцами и тридцатью самнитами, которые стояли уже на аренѣ, выстроившись другъ противъ друга.

Разговоры, шумъ и смѣхъ мгновенно смолкли, и всѣ взгляды обратились на сражающихся.

Первое столкновеніе было ужасно: металическій звукъ щитовъ и мечей рѣзко раздавался среди глубокой тишины, царствовавшей въ циркѣ; вскорѣ перья, осколки шлемовъ, обломки мечей полетѣли вокругъ, а разгоряченные, запыхавшіеся гладіаторы бились все яростнѣе и яростнѣе, нанося ударъ за ударомъ.

Битва не продолжалась и пяти минутъ, а по аренѣ текла уже кровь и три гладіатора лежали, умирая, обреченные выносить мучительную агонію подъ тяжестью ногъ сражающихся.

Не только трудно изобразить, но трудно даже представить себѣ, съ какимъ томительнымъ замираніемъ слѣдили зрители за ходомъ кровавой бойни. Можно составить объ этомъ слабое представленіе только тогда, когда узнаешь, что не менѣе 80 тысячъ зрителей держали пари отъ 10 сестерцій до 100 талантовъ, каждый сообразно своему состоянію, кто за красныхъ фракійцевъ, кто за синихъ самнитовъ.

Мало по-малу, когда ряды гладіаторовъ стали замѣтно рѣдѣть, начали чаще и чаще раздаваться аплодисменты и одобрительные возгласы зрителей.

Черезъ часъ битва приближалась къ концу; пятьдесятъ гладіаторовъ, совершенно мертвыхъ и умирающихъ, разбросанные тамъ и сямъ, обливали своей кровью арену и, злобно рыча, корчились въ предсмертныхъ судорогахъ.

Тѣ изъ зрителей, которые держали пари за синихъ, были, повидимому, увѣрены въ побѣдѣ. Семеро самнитовъ окружили и тѣснили трехъ оставшихся въ живыхъ фракійцевъ, которые, прижавшись спинами другъ къ другу, составили маленькій трехугольникъ и съ отчаянной отвагой сопротивлялись численно превосходящимъ побѣдителямъ.

Между этими тремя живыми фракійцами находился и Спартакъ.

Его атлетическая фигура, необыкновенная сила мышцъ, стройная гармонія формъ и безпредѣльная храбрость были качествами, которыя неизбѣжно должны были сдѣлать изъ него необыкновеннаго человѣка въ ту эпоху, когда для возвышенія необходима была прежде всего физическая сила и энергія души.

Спартаку только-что минуло 30 лѣтъ. Помимо тѣхъ исключительныхъ достоинствъ, о которыхъ мы упомянули, онъ стоялъ гораздо выше своего положенія еще потому, что обладалъ рѣдкой возвышенностью мыслей и благороднымъ величіемъ души, что уда лось ему блестящимъ образомъ доказать впослѣдствіи.

Онъ былъ блондинъ. Длинные бѣлокурые волосы и густая борода обрамляли его красивое, мужественное лицо. Особенно выразительны были его большіе синіе глаза, полные жизни, чувства и огня; въ спокойномъ состояніи въ нихъ свѣтилась меланхолическая доброта, по какъ преображались они, когда онъ воспламенялся гнѣвомъ! Тогда глаза его метали молніи, лицо дѣлалось страшно; таковъ онъ былъ во время сраженія въ циркѣ.

Спартакъ родился въ Родопскихъ горахъ, во Фракіи^[18], и сражался съ римлянами, когда они напали на его родину. Попавъ въ плѣнъ, онъ, благодаря своей силѣ и храбрости, зачисленъ былъ въ легіонъ и участвовалъ въ рядахъ римскихъ войскъ въ войнѣ противъ Митридата и его союзниковъ; при этомъ онъ выказалъ такую храбрость, что его сдѣлали деканомъ, т. е. начальникомъ маленькаго отряда въ десять человѣкъ, и сверхъ того украсили циническимъ вѣнкомъ^[19]. Но когда римляне начали снова войну съ его соотечественниками-фракійцами, Спартакъ дезертировалъ и сталъ сражаться въ рядахъ согражданъ противъ своихъ вчерашнихъ соратниковъ. Тутъ онъ снова билъ раненъ и попалъ опять въ руки враговъ; вмѣсто заслуженной имъ смертной казни, въ видѣ особой милости, его осудили служить гладіаторомъ и продали антрепренеру, у котораго его купилъ потомъ Аніонъ.

Только два года прошло съ тѣхъ поръ, какъ Спартакъ сдѣлался гладіаторомъ. Съ своимъ первымъ антрепренеромъ онъ объѣздилъ почти всѣ города Италіи и принималъ участіе болѣе, чѣмъ въ ста сраженіяхъ, ни разу не получивъ серьезной раны. Какъ ни были сильны и храбры другіе гладіаторы, но онъ настолько превосходилъ ихъ всѣхъ, что всегда выходилъ побѣдителемъ изъ всѣхъ сраженій, широко разнося свою славу по всѣмъ амфитеатрамъ и циркамъ Италіи.

Аціонъ купилъ его за страшно высокую цѣну (12 тысячъ сестерцій); однако, владѣя имъ уже съ полгода, до сихъ поръ еще ни разу не показывалъ его въ амфитеатрѣ Рима, дорожа имъ, потому-ли, что онъ былъ учителемъ фехтованья и гимнастики въ его школѣ, или-же потому, что Спартакъ слишкомъ дорого ему стоилъ, чтобы пускать его въ сраженія, выгода отъ которыхъ не была такъ велика, чтобъ вознаградить Аціона за потерю въ случаѣ смерти Спартака.

Итакъ, только теперь въ первый разъ допустилъ онъ Спартака участвовать въ кровавой битвѣ цирка, такъ-какъ щедрость Суллы, заплатившаго ему за 100 гладіаторовъ, принимавшихъ участіе въ бояхъ этого дня, двѣсти двадцать тысячъ сестерцій, могла съ избыткомъ вознаградить его даже и тогда, если-бы Спартакъ былъ убитъ.

Но такъ-какъ гладіаторы, остающіеся въ живыхъ послѣ боя, продолжали быть собственностью антрепренера, за исключеніемъ тѣхъ, кому даруется жизнь народомъ, то понятно, почему Аціонъ стоялъ блѣдный и взволнованный, томительно наблюдая за послѣдними перипетіями битвы, и если-бы кому-нибудь вздумалось внимательнѣе вглядѣться въ него, тотъ легко-бы замѣтилъ, съ какимъ сильнымъ участіемъ, съ какимъ трепетомъ слѣдилъ онъ за каждымъ ударомъ, за каждымъ движеніемъ Спартака.

— Смѣлѣй, смѣлѣй, самниты! кричали тысячи голосовъ, большинство которыхъ принадлежало лицамъ, державшимъ пари за синихъ.

— Бейте, рѣжьте этихъ трехъ варваровъ! настаивали другіе.

— Смѣлѣй, Небулинъ! Бей, Красъ! Сильнѣй, сильнѣй, Порфирій! восклицали иные, имѣвшіе въ рукахъ дощечку, на которой написаны были имена гладіаторовъ.

Въ разрѣзъ съ этими голосами поднимались не менѣе многочисленные голоса сторонниковъ фракійцевъ, которымъ оставалось мало надежды, но которые тѣмъ по менѣе упорно хватались за единственную оставшуюся имъ нить спасенія: Спартака, еще не раненаго, сохранившаго неповрежденнымъ шлемъ и щитъ и какъ-разъ въ эту минуту поразившаго одного изъ семи самнитовъ.

Этотъ ударъ вызвалъ громъ рукоплесканій въ циркѣ, и тысячи голосовъ кричали:

— Смѣлѣй, Спартакъ! Браво, Спартакъ! Да здравствуетъ Спартакъ!..

Два фракійца, помогавшіе бывшему римскому солдату въ его отчаянной борьбѣ, были сильно ранены и медленно, слабо наносили свои удары, такъ-какъ силы ихъ уже совсѣмъ истощились.

— Охраняйте мою спину! крикнулъ Спартакъ звучнымъ голосомъ, продолжая въ то-же время съ быстротою молніи махать своимъ короткимъ мечемъ, которымъ пришлось ему одновременно отражать удары всѣхъ самнитовъ. — Охраняйте мою спину… Еще минута — и мы побѣдимъ!

Голосъ его прерывался, въ груди захватывало духъ; По блѣдному лицу струились большія капли пота; въ сверкавшихъ глазахъ выражались жажда побѣды, гнѣвъ, отчаяніе.

Другой самнитъ, раненый имъ въ животъ, скоро упалъ возлѣ Спартака, обагряя кровью и устилая кишками арену; рыча проклятія, онъ умиралъ въ своей послѣдней агоніи. Но въ то-же время и одинъ изъ фракійцевъ, стоявшихъ за спиною Спартака, также упалъ съ разсѣченнымъ черепомъ.

Рукоплесканія, крики, поощренія сыпались со всѣхъ сторонъ; глаза зрителей были прикованы къ аренѣ, слѣдя за каждымъ движеніемъ сражающихся. Луцій Катилина, стоя неподалеку отъ Суллы, ничего, казалось, не видѣлъ, весь поглощенный этой кровавой борьбой, развязка которой зависѣла отъ Спартака; можно было подумать, что на кончикѣ меча фракійца висѣла пить существованія самого Катилины: онъ держалъ пари за красныхъ.

Третій самнитъ, раненый въ шею, отправился къ своимъ сотоварищамъ, корчившимся въ предсмертныхъ судорогахъ; но вслѣдъ за нимъ и фракіецъ, единственный помощникъ Спартака, пораженный нѣсколькими ударами, упалъ, даже не вскрикнувъ.

Всѣ содрогнулись; смутный ропотъ пробѣжалъ въ толпѣ зрителей; но вдругъ опять мгновенно настала глубокая, мертвая тишина, такъ что ясно слышалось даже учащенное, тяжелое дыханіе гладіаторовъ. Всеобщее напряженіе было такъ сильно, что сильнѣе оно, кажется, не могло бы быть и тогда, если бы отъ этой битвы зависѣла судьба Рима.

Спартакъ втеченіи этой долгой, полутора-часовой борьбы получилъ только три легкія раны — скорѣй царапины, и всѣмъ этимъ онъ обязанъ былъ своей безпримѣрной ловкости въ фехтованіи; но теперь онъ оставался одинъ лицомъ къ лицу съ четырьмя противниками, которые, хотя всѣ были уже болѣе или менѣе тяжело ранены и истекали кровью, однако въ эту минуту представляли для него очень серьезную опасность, такъ-какъ ихъ было четверо.

Какъ ни былъ силенъ, какъ ни былъ храбръ Спартакъ, но, со смертью послѣдняго товарища, онъ считалъ себя погибшимъ.

Но вдругъ глаза его заблистали; ему пришла въ голову счастливая мысль — употребить въ дѣло старую тактику Горація противъ Куріаціевъ.

Онъ бросился бѣжать. Самниты преслѣдовали его.

Въ толпѣ раздался продолжительный, грозный ропотъ.

Не пробѣжавъ и пятидесяти шаговъ, Спартакъ вдругъ обернулся и, бросившись на ближайшаго къ нему самнита, пронзилъ ему грудь своимъ короткимъ мечемъ. Раненый пошатнулся, простеръ руки, какъ-бы ища опоры, и потомъ упалъ, а Спартакъ бросился къ другому противнику и, отразивъ щитомъ ударъ его меча, распростеръ его на землѣ.

Въ толпѣ раздались крики энтузіазма; теперь почти вся публика была на сторонѣ Спартака.

Едва упалъ его второй противникъ, какъ приблизился третій, все тѣло котораго было покрыто ранами. Спартакъ ударилъ его щитомъ по головѣ, не желая употребить въ дѣло мечъ и стараясь по убивать его. Оглушенный ударомъ, самнитъ зашатался и упалъ на арену въ то самое время, какъ на помощь ему подоспѣлъ послѣдній изъ его товарищей, уже вконецъ обезсиленный потерей крови. Спартакъ напалъ на него, но, не желая ранить, двумя ударами выбилъ у него мечъ и, обхвативъ его своими могучими руками, повалилъ на землю, шепча ему на ухо:

— Не бойся, Криссъ, я надѣюсь, что мнѣ удастся спасти тебя.

Съ этими словами онъ уперся одной ногой въ грудь Крисса а другой — въ грудь самнита, поверженнаго имъ ударомъ щита по головѣ, и ждалъ народнаго рѣшенія.

Единодушныя, продолжительныя, грозныя какъ подземный гулъ рукоплесканія раздались въ циркѣ; почти всѣ присутствующіе подняли вверхъ пальцы правой руки, и двумъ самнитамъ дарована была жизнь.

— Вотъ необыкновенно храбрый человѣкъ, сказалъ Суллѣ Катилина, съ лица котораго текли ручьи пота; — вотъ храбрецъ, которому слѣдовало-бы родиться римляннномъ^[20].

Между тѣмъ сотни голосовъ кричали:

— Свободу доблестному Спартаку!

Глаза гладіатора заблестѣли необычайнымъ блескомъ; лицо его сдѣлалось такъ блѣдно, какъ еще никогда не бывало. Онъ положилъ руку на сердце, какъ-бы для того, чтобы сдержать его страшное біеніе, вызванное этимъ словомъ, породившимъ въ немъ сладкую, трепетную надежду.

— Свободу, свободу! повторяли тысячи голосовъ.

— Свобода, прошепталъ упавшимъ голосомъ гладіаторъ, — свобода!.. О, боги Олимпа, да не будетъ это сномъ!

И на глазахъ его выступили слезы.

— Онъ дезертировалъ изъ нашихъ легіоновъ, крикнулъ на всю арену чей-то голосъ; — не слѣдуетъ давать свободу перебѣжчику!

Къ этому голосу присоединились еще многіе, преимущественно изъ тѣхъ, кому пришлось проиграть пари благодаря Спартаку.

— Нѣтъ, нѣтъ, онъ дезертиръ!

Лицо фракійца конвульсивно передернулось, и, какъ-бы влекомый непреодолимой силой, онъ обернулся въ двери, откуда раздался первый крикъ обвиненія, и сверкавшими ненавистью глазами искалъ того, кто бросилъ этотъ крикъ въ толпу.

Между тѣмъ тысячи голосовъ повторяли:

— Свободу, свободу, свободу Спартаку!

Невозможно описать тѣ чувства, которыя испытывалъ бѣдный гладіаторъ. Томительная мука, переживаемая имъ въ эти минуты, рѣшавшія для него вопросъ гораздо болѣе близкій сердцу, чѣмъ самая жизнь, достаточно ясно отражалась на его блѣдномъ лицѣ, судорожныя движенія котораго выражали мучительную внутреннюю борьбу страха и надежды. И этотъ человѣкъ, боровшійся полтора часа со смертью, не испытавъ ни минуты слабости, этотъ человѣкъ, принужденный сражаться противъ четырехъ противниковъ и неотчаявавшійся въ спасеніи, этотъ человѣкъ, только-что убившій двѣнадцато или пятнадцать своихъ товарищей по несчастью не испытавъ ни малѣйшаго волненія, этотъ человѣкъ почувствовалъ теперь, что колѣни его подгибаются и, боясь упасть въ обморокъ посреди цирка, онъ оперся на плечо одного изъ служителей, пришедшихъ на арену убирать трупы.

— Свободу, свободу!.. продолжала кричать толпа.

— Да, онъ вполнѣ достоинъ ея, сказалъ Катилина на ухо Суллѣ.

— О, да, онъ ея достоинъ, воскликнула Валерія, на которую съ любовью смотрѣлъ въ эту минуту Сулла.

— Что-жь? сказалъ Сулла, вопросительно глядя въ глаза Валеріи, выражавшіе нѣжность, любовь и мольбу о пощадѣ гладіатору. — Что-жь!.. Пусть будетъ такъ!..

И онъ слегка кивнулъ головою. Итакъ, Спартакъ получилъ, наконецъ, свободу, среди бѣшеныхъ рукоплесканій толпы.

— Ты свободенъ, сказалъ ему служитель, — Сулла даровалъ тебѣ свободу.

Спартакъ не отвѣчалъ и не шевелился. Онъ зажмурилъ глаза и боялся открыть ихъ, опасаясь, чтобы не исчезла сладкая илюзія, послѣ которой онъ не въ силахъ былъ-бы повѣрить дѣйствительности.

— Твоей храбростью ты разорилъ меня, мошенникъ, прошепталъ чей-то голосъ на ухо гладіатору.

При этихъ словахъ Спартакъ встрепенулся, открылъ глаза и увидѣлъ антрепренера Аціона, который прошелъ на арену, чтобы поздравить Спартака, пока еще думалъ, что онъ останется его собственностью, и который проклиналъ теперь его храбрость. Глупое состраданіе народа и щедрость на чужой счетъ Сулды оттянули у него, по его мнѣнію, двѣнадцать тысячъ сестерцій.

Слова антрепренера убѣдили фракійца, что онъ не бредитъ. Онъ выпрямился во всю высоту своего гигантскаго тѣла, поклонился Суллѣ, поклонился народу и сошелъ съ арены среди новыхъ рукоплесканій толпы.

— Нѣтъ, не боги создаютъ все! произнесъ въ эту минуту Лукрецій Каръ, возобновляя свой прерванный разговоръ съ молодымъ Кассіемъ и Каемъ Гемеломъ, его друзьями, рядомъ съ которыми онъ усѣлся во время представленія; они были большими знатоками и любителями литературы, изящныхъ искуствъ и философіи.

Впослѣдствіи Лукрецій посвятилъ имъ свою поэму «De Rerum Natura», задуманную имъ уже теперь.

— Кто-же сотворилъ міръ? спросилъ Кассій.

— Вѣчное движеніе матеріи и соединеніе невидимыхъ молекулярныхъ силъ. Видя, что на землѣ и на небѣ создается много вещей, скрытая причина которыхъ тебѣ непонятна, ты и думаешь поэтому, что ихъ создаютъ боги? Ничего никогда не можетъ и не могло создаться изъ ничего^[21].

— Ну, а Юпитеръ, Юнона, Сатурнъ?.. спросилъ удивленный Кассій, который очень любилъ разсуждать съ Лукреціемъ.

— Это — созданія человѣческаго невѣжества и человѣческаго страха^[22]. Я познакомлю тебя, милое дитя, съ единственнымъ истиннымъ ученіемъ великаго Эпикура, который не страшился ни неба, посылавшаго громы, ни землетрясеній, наполняющихъ ужасомъ землю, ни могущества боговъ, ни ихъ воображаемыхъ молній, и среди трудностей, создаваемыхъ закоренѣлыми предразсудками людей, онъ съ нечеловѣческой храбростью осмѣлился проникнуть въ самыя сокровенныя тайны природы и отыскалъ такимъ образомъ происхожденіе и причину вещей^[23].

Но тутъ гувернеръ прервалъ ихъ разговоръ и сказалъ Кассію, что отецъ просилъ ихъ возвратиться домой до сумерекъ. Юноша согласился и всталъ; за нимъ поднялся и Лукрецій, и они вмѣстѣ направились къ одному изъ ближайшихъ выходовъ цирка.

Тѣмъ временемъ андоботы развлекали публику своимъ фарсомъ, — фарсомъ кровавымъ, смертоноснымъ, въ которомъ всѣ двадцать гладіаторовъ могли лишиться жизни.

Сулла, наскучивъ этимъ зрѣлищемъ и занятый одною мыслью, которая мало-по-малу поглотила все его существо, вдругъ всталъ я направился къ Валеріи, благосклонно кланяясь ей и лаская ее долгимъ взглядомъ, которому старался, насколько могъ, придать нѣжное выраженіе. Подойдя къ ней, онъ почтительно и съ любовью спросилъ:

— Свободна-ли ты, Валерія?

— Да, нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ я развелась съ мужемъ, во, конечно, не за какіе-либо проступки съ моей стороны…

— Я знаю это, отвѣчалъ Сулла, на котораго Валерія глядѣла своими черными глазами.

— И ты будешь любить меня? послѣ минутнаго молчанія спросилъ эксъ-диктаторъ, понизивъ голосъ.

— Всѣми силами моей души, отвѣчала Валерія, опустивъ глаза, съ нѣжной улыбкой на своихъ чувственныхъ тубахъ.

— А я, Валерія, люблю тебя такъ, какъ еще, кажется, никого никогда не любилъ! сказалъ Сулла дрогнувшимъ голосомъ.

Затѣмъ наступила минутная пауза, послѣ чего бывшій римскій диктаторъ взялъ руку прекрасной матроны и, горячо цѣлуя ее, прибавилъ:

— Черезъ мѣсяцъ ты будешь моей женой^[24].

И въ сопровожденіи друзей вышелъ изъ цирка.

ГЛАВА III.
Таверна «Венеры погребальной.»

Въ одномъ изъ самыхъ дальнихъ, узкихъ и грязныхъ переулковъ Эсквилина, неподалеку отъ Кверкетуланскихъ воротъ, стояла открытая днемъ и попью, и въ особенности попью, таверна, посвященная Венерѣ погребальной, покровительницѣ кладбищъ и могильныхъ склеповъ. Таверна получила такое мрачное названіе, по всей вѣроятности, потому, что тотчасъ за городскими воротами лежало съ одной стороны кладбище для плебеевъ, гдѣ ихъ хоронили какъ попало въ общихъ могилахъ, а съ другой тянулось на огромномъ пространствѣ обширное поле, куда бросали на съѣденіе волкамъ и воронамъ трупы рабовъ и преступниковъ^[25]. На этомъ-то вонючемъ подѣ, заражавшемъ собою всѣ окрестности, полстолѣтія спустя Меценатъ развелъ свои знаменитые огороды, на которыхъ росли лучшіе въ Римѣ овощи, благодаря богатѣйшему удобренію изъ человѣческаго мяса и костей.

Надъ входомъ въ эту таверну виднѣлось изображеніе Венеры, похожей скорѣй на вѣдьму, чѣмъ на богиню красоты. Фонарь, висѣвшій на веревкѣ и болтавшійся во всѣ стороны по прихоти вѣтра, освѣщалъ бѣдную Венеру, которая ничего не выиграла-бы и отъ болѣе яркаго освѣщенія. Однако, и этого слабаго свѣта было достаточно, чтобы обратить вниманіе прохожихъ на пучекъ вѣтокъ, давно уже высохшихъ и торчавшихъ надъ косякомъ входной двери.

Войдя въ низкую дверь и спустившись по нѣсколькимъ камнямъ, замѣнявшимъ собою ступеньки, посѣтитель проникалъ въ сырую, почернѣвшую отъ дыма комнату. Вдоль стѣнъ тянулись грязныя скамейки съ такими-же грязными столами. Направо горѣлъ каминъ, на которомъ въ висячихъ котлахъ варилась неизмѣнная кровника — похлебка изъ крупы съ примѣсью свиной крови — и столь-же неизмѣнные сальника, состава которыхъ никто не осмѣлился-бы опредѣлить.

Надъ каминомъ четыре глиняные болванчика, помѣщенные въ маленькой нишѣ, выдолбленной въ стѣнѣ, изображали собою ларовъ — домашнихъ боговъ-покровителей. Передъ ними горѣла масляная лампадка и лежало нѣсколько высохшихъ коронъ и букетовъ изъ полевыхъ цвѣтовъ.

На срединѣ потолка висѣла оловянная лампа съ четырьмя рожками, горѣвшими, впрочемъ, такимъ слабымъ свѣтомъ, что они только на-половину освѣщали обширную комнату.

Противъ входной двери была расположена другая дверь, во вторую комнату, немного поменьше первой и нѣсколько почище, а вдоль стѣпокъ какой-то живописецъ, очевидно, не изъ особенно стыдливыхъ, нарисовалъ цѣлый рядъ сценъ, одна непристойнѣе другой.

Около полуночи того самаго дня, когда совершились описанныя нами въ предыдущихъ главахъ событія, таверна «Венеры погребальной» была биткомъ набита посѣтителями. Шумъ и гамъ наполняли не только самый кабакъ, но и грязный переулокъ, въ которомъ онъ находился.

Лутація одноглазая, хозяйка почтеннаго заведенія, съ своей рабыней-негритянкой, черной, какъ смоль, суетилась, чтобы исполнить громкія и одновременныя приказанія своихъ голодныхъ посѣтителей.

Лутація одноглазая — высокая, краснощокая женщина, несмотря на свои сорокъ пять лѣтъ и уже на половину посѣдѣвшіе волосы, могла-бы быть названа все еще красивой женщиной, еслибъ не одинъ недостатокъ, сильно портившій ея наружность. Это былъ огромный шрамъ, начинавшійся на лбу, пересѣкавшій правый глазъ, совершенно вытекшій, и перерѣзывавшій носъ, которому недоставало одной ноздри. Вслѣдствіе этого-то недостатка Лутація и получила прозвище одноглазой, которое носила уже втеченіи двухъ десятковъ лѣтъ.

Исторія ея шрама отходитъ ко временамъ давно минувшимъ. Лутація была женой нѣкоего Руфинія, легіонера, храбро сражавшагося въ Африкѣ противъ Югурты. Когда Кай Марій побѣдилъ этого даря и съ тріумфомъ вернулся въ Римъ, съ нимъ вмѣстѣ возвратился и Руфипій. Лутація была тогда молода и красива и притомъ по вполнѣ руководствовалась въ вопросахъ супружеской вѣрности правилами двѣнадцати таблицъ. Въ одно прекрасное утро мужъ въ припадкѣ ревности къ жившему неподалеку свинарю (Porcinarius — мясникъ, коловшій только свиней) выхватилъ изъ ноженъ мечъ и убилъ своего соперника; потомъ, желая запечатлѣть на вѣки въ памяти жены вышеупомянутыя правила двѣнадцати таблицъ, онъ нанесъ ей ударъ, слѣды котораго она носитъ и до сихъ поръ. Онъ думалъ, что убилъ ее, и, опасаясь, чтобы квесторы не притянули его къ отвѣтственности — не за жену, разумѣется, а за свинаря — онъ счелъ за лучшее бѣжать въ ту-же ночь и погибнуть на глазахъ своего обожаемаго вождя Кая Марія въ достопамятной битвѣ при Секстійскихъ Водахъ, гдѣ знаменитый арпинскій крестьянинъ разбилъ на голову орды тевтоновъ и тѣмъ спасъ Римъ.

Оправившись послѣ многихъ мѣсяцевъ болѣзни отъ своей ужасной раны, Лутація рѣшилась нанять на кое-какія сбереженія таверну и черезъ нѣсколько лѣтъ она пріобрѣла ее въ собственность.

Несмотря на свое уродство, Лутація, благодаря своей бойкости и веселости, возбуждала не одну нѣжную страсть среди своихъ посѣтителей, которые не разъ ломали другъ другу ребра изъ-за кривой прелестницы. Надо, впрочемъ, прибавить, что посѣтителями таверны были исключительно подонки римской черни. Тутъ были могильщики, гладіаторы, комедіянты и скоморохи низшаго сорта, нищіе, фальшивые калѣки и публичныя женщины. Лутація одноглазая не была вовсе брезглива. Къ тому-же добрая женщина замѣтила, что сестерціи бѣдняка и мошенника ничѣмъ не отличаются отъ сестерцій богатаго патриція и честнаго гражданина.

— Ахъ, чтобъ тебѣ провалиться въ тартарары! закричалъ громовымъ голосомъ старый гладіаторъ, весь покрытый рубцами. — Когда-же, наконецъ, эта старая вѣдьма Лутація подастъ намъ свои сальники?

— Держу пари на сестерцій, что Лувоній принесъ ей съ эсквилинскаго поля кусокъ мяса, оставшійся отъ вороновъ, и она теперь никакъ не можетъ доварить его, воскликнулъ нищій, сидѣвшій рядомъ съ старымъ гладіаторомъ.

Громкій хохотъ былъ отвѣтомъ на эту отвратительную шутку; Лувоній — высокій и толстый могильщикъ съ краснымъ угреватымъ лицомъ, нашелъ, однако, эту шутку по по вкусу.

— Какъ честный могильщикъ, прошу тебя, Лутація, положить въ сальникъ Веленія (такъ звали нищаго) кусокъ того мяса, что онъ привязываетъ себѣ къ груди, чтобъ показать, будто у него тамъ рапы, и тѣмъ тронуть сердца слишкомъ довѣрчивыхъ гражданъ.

Новый взрывъ хохота раздался въ кабакѣ.

— Еслибъ Юпитеръ не былъ сопливымъ лѣнтяемъ, то онъ навѣрное испепелилъ-бы своей молніей вонючую кучу навоза, которой имя Лувеній, сказалъ раздраженный этимъ смѣхомъ нищій.

— Клянусь чернымъ скипетромъ Плутона, что я надѣлаю на твоей паскудной рожѣ такихъ ранъ, что ты не даромъ будешь умолять о состраданіи, въ бѣшенствѣ вскричалъ могильщикъ.

— А ну, подойди, подойди-ка, хвастунишка, оралъ нищій, въ свою очередь поднимаясь съ мѣста и сжимая кулаки.

— Да перестаньте вы, старыя клячи! закричалъ на Нихъ Кай Тауривій, атлетъ изъ цирка, — не то я схвачу васъ обоихъ за шиворотъ и такъ стукну головами, что у васъ мозги повыскакиваютъ!

Неизвѣстно, чѣмъ кончилась-бы ссора, но, къ счастью, въ эту самую минуту Лутація одноглазая и ея рабыня, негритянка Асуръ, поставили на столъ два огромныя блюда съ сальниками.

Двѣ наиболѣе многочисленныя кучки съ жадностью накинулись на нихъ и принялись уписывать за обѣ щеки. Сальники были признаны восхитительными.

Тѣмъ временемъ въ остальныхъ кучкахъ, еще дожидавшихся своей очереди, среди стука бросаемыхъ на столъ игральныхъ костей и самыхъ площадныхъ ругательствъ, продолжались разговоры все на одну и ту-же тему: о гладіаторскихъ играхъ этого дня. Тѣ, которые въ качествѣ свободныхъ гражданъ имѣли счастье присутствовать въ циркѣ, разсказывали про нихъ чудеса тѣмъ, которые, будучи несвободными, не имѣли права посѣщать цирка.

Всѣ превозносили до небесъ мужество и силу Спартака.

Тѣмъ временемъ Лутація подала кровянку другимъ посѣтителямъ, такъ-что на нѣкоторое время въ кабакѣ прекратились всякіе разговоры.

Первымъ нарушилъ молчаніе старый гладіаторъ.

— Двадцать два года сражаюсь я въ разныхъ циркахъ, сказалъ онъ. — Вся кожа у меня пробуравлена, точно рѣшето. Можете повѣрить, что я видывалъ виды. Ну, такъ я скажу вамъ, что во всѣ эти двадцать два года я не видалъ такого сильнаго человѣка и такого искуснаго фехтовальщика, какъ этотъ непобѣдимый Спартакъ.

— Если-бы онъ родился римляниномъ, замѣтилъ покровительственнымъ тономъ атлетъ Кай Тауривій, по происхожденію римлянинъ, — то изъ него навѣрное вышелъ-бы замѣчательный полководецъ.

— Какъ жаль, что онъ варваръ! съ гримасой сказалъ Эмилій Варинъ, красивый молодой человѣкъ, лѣтъ двадцати, мимическій актеръ по професіи, за лицѣ котораго виднѣлись слѣды развратной жизни и показывались признаки преждевременной старости.

— А все-таки онъ родился въ сорочкѣ, этотъ Спартакъ! воскликнулъ старый африканскій ветеранъ, хромавшій на одну ногу и имѣвшій на лицѣ широкій шрамъ отъ кривой нумидійской сабли. — Дезертиръ — и получилъ свободу! Такого событія не увидишь каждый день. Да… Нужно признаться, что Сулла былъ на этотъ разъ въ самомъ лучшемъ расположеніи духа, какое бываетъ у него много, много — разъ въ году.

— Каково-то было ланисту Аціону! замѣтилъ старый гладіаторъ.

— Ха, ха, ха! Онъ во все горло кричалъ, что его обокрали, ограбили, зарѣзали.

— Однако, ему щедро заплатили за его товаръ.

— И товаръ, нужно сказать правду, былъ хорошій.

— Не спорю. Но двѣсти двадцать тысячъ сестерцій — штука тоже недурная.

— Еще-бы не хорошая!

— Да еще какая хорошая!

— Клянусь Геркулесомъ, воскликнулъ атлетъ, — если-бы они достались мнѣ, я съумѣлъ-бы распорядиться ими такъ, что сами боги позавидовали-бы мнѣ…

— Ты! вскричало нѣсколько голосовъ. — А мы? Ты думаешь, что мы не знали-бы, что съ ними дѣлать?

— Но всѣ умѣютъ накоплять богатства, а тратить ихъ умѣетъ всякій, отвѣчалъ Тауривій.

— Ужь не хочешь-ли ты сказать, что Суллѣ трудно достались всѣ его несмѣтныя сокровища?

— А что-же? Развѣ ему все само въ руки плыло?

— Первыя богатства получилъ онъ отъ женщины — Никополисъ…

— Которая, будучи уже пожилыхъ лѣтъ, влюбилась въ него, когда онъ былъ еще молодъ, и если не красивъ, то все-же не такъ безобразенъ, какъ теперь…

— И она-то, умирая, оставила ему въ наслѣдство всѣ свои богатства^[26].

— А въ первое время, говорятъ, онъ былъ очень бѣденъ.

— Да, бѣденъ, и я зналъ гражданина, у котораго онъ жилъ нѣсколько лѣтъ нахлѣбникомъ, платя по три тысячи сестерцій въ годъ^[27], сказалъ африканскій ветеранъ.

— А потомъ въ войну съ Митридатомъ и при взятіи Афинъ онъ съумѣлъ захватить себѣ львиную долю.

— А конскрипціи? Кто повѣритъ, что всѣ богатства семнадцати консуларовъ, трехсотъ сенаторовъ, тысячи шестисотъ всадниковъ и семидесяти тысячъ гражданъ^[28], зарѣзанныхъ по его приказанію, достались цѣликомъ казнѣ? Что ему не перепало отъ нихъ ни крошечки?

— О, хотѣлось-бы мнѣ имѣть хоть капельку того, что перепало ему отъ конскрипцій!

— А все-таки, замѣтилъ Эмилій Варинъ, получившій въ молодости нѣкоторое образованіе и находившійся сегодня въ философскомъ настроеніи, — а все-таки этотъ человѣкъ, сдѣлавшійся изъ бѣдняка богачемъ и изъ ничтожества — диктаторомъ Рима и владыкою вселенной, которому воздвигаются золотыя статуи, — этотъ всемогущій человѣкъ страдаетъ неизлечимой болѣзнью, противъ которой безсильны всѣ лекарства и все золото…

Это размышленіе произвело глубокое впечатлѣніе на всѣхъ присутствующихъ.

— Правда, правда! воскликнуло нѣсколько голосовъ.

— И по дѣломъ ему! вскричалъ хромой ветеранъ, который, въ качествѣ стараго соратника Кая Марія, глубоко ненавидѣлъ Суллу. — По дѣломъ этому свирѣпому чудовищу! Это ему отзывается кровь шести тысячъ самнитовъ, которые сдались съ условіемъ, что имъ будетъ сохранена жизнь, и которыхъ онъ велѣлъ запереть въ циркѣ и перестрѣлять изъ луковъ.

— А когда крики несчастныхъ долетѣли до сенаторовъ, собравшихся въ куріи Остиліи, и они съ ужасомъ вскочили съ своихъ мѣстъ, Сулла, находившійся между ними, хладнокровно сказалъ: не смущайтесь, достопочтенные отцы. Это наказываютъ по моему приказанію нѣсколькихъ негодяевъ. Продолжайте ваше засѣданіе^[29].

— А въ Пренестѣ, гдѣ онъ приказалъ перерѣзать всѣхъ гражданъ, числомъ до двѣнадцати тысячъ, безъ различія пола, и возраста, пощадивъ только одного человѣка — своего хозяина^[30]!

— А Сульмона, Сполето, Терни, Флоренція, которыя онъ приказалъ срыть до основанія за то, что онѣ держали сторону Марія!

— Эй, ребята! крикнула въ это время Лутація, помѣшивая одинъ изъ своихъ котловъ, — вы, кажется, браните диктатора Суллу? Предупреждаю васъ, что я по позволю у себя въ домѣ поносить имя величайшаго изъ римлянъ, и потому прошу васъ держать языкъ за зубами.

— Ахъ, ты проклятая вѣдьма! вскричалъ старый африканскій ветеранъ. — И она тоже сулліанка!

— Послушай, Мецій, будь повѣжливѣе съ нашей дорогой Лутаціей! крикнулъ могильщикъ Лувеній.

— Какъ, могильщикъ вздумалъ учить стараго солдата! воскликнулъ съ негодованіемъ Медіа.

Новая ссора готова была вспыхнуть, по она потухла въ самомъ началѣ, потому что на дворѣ раздался дикій хоръ пискливыхъ женскихъ голосовъ, собиравшихся затянуть какую-то пѣсню.

— Это Эренія, сказало нѣсколько человѣкъ.

— Лучила!

— Діана!

Всѣ взгляды обратились ко входной двери, откуда черезъ нѣсколько минутъ съ визгомъ и смѣхомъ вошло пять женщинъ, въ высоко подобранныхъ платьяхъ, съ обнаженными до неприличія плечами. Безстыдными шутками отвѣчали онѣ на громкія привѣтствія, встрѣтившія ихъ при появленіи. Не будемъ останавливаться на грязныхъ сценахъ, вызванныхъ появленіемъ этихъ горемыкъ. Обратимъ лучше вниманіе на хлопоты одноглазой Лутаціи и ея черной рабыни Асуръ. Онѣ накрыли отдѣльный столъ въ маленькой комнатѣ, поставили на него нѣсколько блюдъ и съ безпокойствомъ осматривали, не забыли-ли онѣ чего-нибудь. Очевидно, Лутація ждала какихъ-то важныхъ гостей.

— Кого это ты поджидаешь сегодня? спросилъ нищій Веланій. — Для кого жаришь этихъ кошекъ, которыхъ подашь потомъ за кроликовъ?

— Можетъ быть, у тебя ужинаетъ сегодня Маркъ Крассъ?

— Нѣтъ, вѣроятно, Помпей Великій!

Хохотъ и шутки не успѣли еще смолкнуть, какъ на порогѣ показался мужчина, котораго, несмотря на его волосы съ просѣдью, все еще можно было назвать красавцемъ.

— Требоній!

— Будь здоровъ, Требоній!

— Добро пожаловать, Требоній! воскликнуло нѣсколько голосовъ разомъ.

Требоній былъ ланистъ, закрывшій свою гладіаторскую школу нѣсколько лѣтъ тому назадъ и жившій теперь на деньги, накопленныя этимъ доходнымъ ремесломъ. Однако, привычка и любовь къ обществу гладіаторовъ постоянно влекли его въ ихъ среду и его каждый вечеръ можно было встрѣтить въ одномъ изъ кабаковъ Эсквилина или Субуры, гдѣ постоянно толпились эти несчастные.

Поговаривали, однако, что Требоній пользуется своей популярностью и своими связями среди гладіаторовъ для того, чтобы, по примѣру нѣкоторыхъ своихъ собратьевъ, употреблять толпы гладіаторовъ для возбужденія гражданскихъ смутъ. Разсказывалось, что у него подъ рукою всегда готовы цѣлые легіоны этихъ головорѣзовъ и онъ занималъ ими въ случаѣ надобности форумъ или комиціи, когда разбиралось какое-нибудь важное дѣло или совершались выборы и нужно было напугать судей, произвести безпорядокъ или даже пустить въ ходъ кулаки.

Какъ-бы то ни было, Требоній былъ другомъ и покровителемъ гладіаторовъ и потому, по окончаніи зрѣлищъ въ циркѣ, онъ встрѣтилъ Спартака у входа, сталъ поздравлять, обнимать и цѣловать его и увелъ съ собой въ таверну «Венеры погребальной».

Итакъ, Требоній вошелъ въ комнату въ сопровожденіи Спартака и восьми или десяти другихъ гладіаторовъ.

Спартакъ былъ одѣтъ еще въ ту самую пурпурную тунику, въ которой онъ сражался въ циркѣ.

Невозможно описать энтузіазма, съ какимъ былъ онъ встрѣченъ своими собратьями. Бывшіе въ циркѣ съ гордостью показывали своимъ товарищамъ счастливаго и доблестнаго героя дня, о которомъ говорилъ весь Римъ.

— Милости просимъ, прекрасный гладіаторъ, воскликнула Нутація. — Я счастлива, что меня посѣтилъ такой доблестный и знаменитый мужъ.

Затѣмъ, обращаясь къ Требонію, она прибавила:

— Иди, или сюда, вотъ въ эту комнату. Я приготовила тебѣ такой ужинъ, какой бываетъ только у Марка Красса.

— Посмотримъ, посмотримъ! сказалъ Требоній, хлопнувъ ее по плечу. — А пока подай намъ амфору фалернскаго, да только скажи, какое оно у тебя? Старое?

— О, боги-покровители! вскричала Лутація, — онъ спрашиваетъ меня: старо-ли мое фалернское! Старое-ли! Да ему пятнадцать лѣтъ. Розлито въ консульство Кая Целія и Луція Энобарба^[31].

Вино, дѣйствительно, оказалось хорошимъ; ужинъ тоже былъ недуренъ. Неудивительно поэтому, что разгулъ былъ полный. Только одинъ Спартакъ, котораго всѣ превозносили и угощали, вслѣдствіе-ли такого множества ощущеній, испытанныхъ втеченіи этого дня, или вслѣдствіе глубокой радости по поводу возвращенной свободы, — только онъ одинъ былъ грустенъ, ѣлъ неохотно и вовсе не смѣялся.

— Клянусь Геркулесомъ, я не понимаю тебя, Спартакъ, сказалъ, наконецъ, Требоній, собиравшійся было налить ему стаканъ и замѣтившій, что онъ еще полонъ. — Что съ тобой? Ты сегодня вовсе не пьешь?

— Отчего ты такъ печаленъ? спросилъ его, въ свою очередь, одинъ изъ гостей.

— Глядя на тебя, Спартакъ, замѣтилъ гладіаторъ, въ которомъ по акценту можно было узнать самнита, — можно подумать, что ты сидишь не на пиру друзей, празднующихъ твое освобожденіе, а на поминкахъ родной матери,

— Матери! воскликнулъ Спартакъ, весь вздрогнувъ при этомъ словѣ. Голова его опустилась еще ниже отъ тяжелыхъ думъ, лицо сдѣлалось еще мрачнѣе.

Тогда Требоній, вставъ съ своего мѣста, провозгласилъ:

— Пью за свободу!

— За свободу! воскликнули, сверкая глазами, несчастные гладіаторы, вставъ съ своихъ мѣстъ и высоко поднявъ стаканы.

— Счастливъ ты, Спартакъ, что получилъ ее при жизни, сказалъ тихимъ голосомъ молодой гладіаторъ съ бѣлокурыми, какъ ленъ, волосами; — насъ-же освободитъ одна могила.

При первомъ крикѣ «свобода» лицо Спартака мгновенно просвѣтлѣло. Онъ всталъ во весь ростъ и, поднявъ стаканъ, тоже воскликнулъ громкимъ, звучнымъ голосомъ:

— За свободу!

Но слова бѣлокураго гладіатора, вырвавшіяся какъ стонъ изъ наболѣвшей груди, заставили снова омрачиться его чело. Онъ не допилъ своего стакана. Голова его упала на грудь, и онъ стоялъ, погруженный въ свои печальныя думы.

Нѣсколько мгновеній въ комнатѣ царствовала глубокая тишина. Глаза десяти гладіаторовъ были устремлены на Спартака съ выраженіемъ зависти и энтузіазма, радости и сожалѣнія.

Молчаніе это нарушилъ самъ Спартакъ. Совершенно забывъ, гдѣ онъ, онъ началъ сперва тихо, потомъ громче напѣвать одну гладіаторскую пѣсню, которая часто раздавалась въ школѣ Аціона въ часы отдыха.

«Онъ родился вольнымъ, какъ соколъ, летающій подъ облаками; онъ былъ могучъ, какъ левъ аравійской пустыни. Потомъ нагрянули чужеземцы и сковали желѣзомъ его богатырскія руки и въ цѣпяхъ повезли его далеко, далеко! И вотъ не за родину, не за домъ и семью, а на забаву свирѣпой толпы сражается и умираетъ несчастный гладіаторъ!»

— Наша пѣсня! радостно пробормотали многіе изъ гостей.

Лицо Спартака просіяло. Но, желая скрыть свою радость отъ Требонія, внимательно смотрѣвшаго ему въ лицо, онъ небрежно спросилъ своихъ товарищей:

— Изъ какой вы школы?

— Изъ школы ланиста Юлія Рабеція.

Тогда Спартакъ, обернувшись къ входной двери, проговорилъ, какъ-бы обращаясь къ входившей въ то время рабынѣ:

— Свѣта!

Гладіаторы обмѣнялись быстрымъ взглядомъ, и бѣлокурый молодой человѣкъ, какъ-бы продолжая начатый разговоръ, разсѣянно сказалъ:

— И свободы! Ея уже никто не отниметъ у тебя, могучій Спартакъ!

Теперь уже самъ Спартакъ обмѣнялся выразительнымъ взглядомъ съ бѣлокурымъ гладіаторомъ, сидѣвшимъ противъ него.

Но въ ту самую минуту, когда Спартакъ хотѣлъ что-то сказать, дверь отворилась и чей-то сильный голосъ проговорилъ:

— Ты вполнѣ заслужилъ свободу, непобѣдимый Спартакъ!

Глаза всѣхъ устремились на дверь, въ которой неподвижно стояла мужественная фигура, закутанная въ широкую темную пенулу. Это былъ Луцій Катилина.

— Катилина! воскликнулъ Требоній, идя ему навстрѣчу. Низко кланяясь и прикладывая, по римскому обычаю, руку къ губамъ, онъ прибавилъ:

— Привѣтъ тебѣ, великій Катилина. Кого изъ боговъ благодарить намъ за честь, которую оказалъ ты намъ своимъ посѣщеніемъ?

— Мнѣ нужно было тебя видѣть, Требоній, сказалъ Катилина и тотчасъ-же прибавилъ, обращаясь къ Спартаку:

— А также и тебя.

Услыхавъ грозное имя Катилины, извѣстнаго всему Риму своей жестокостью, своими убійствами и своей храбростью, гладіаторы переглянулись, смущенные и даже, нужно признаться, испуганные.

— Меня?.. съ удивленіемъ спросилъ Спартакъ.

— Да, тебя, спокойно отвѣчалъ Катилина, садясь на табуретку и знакомъ приглашая сѣсть всѣхъ присутствующихъ.

— Я не ожидалъ встрѣтить тебя здѣсь, по былъ почти увѣренъ что найду Требонія и онъ скажетъ мнѣ, гдѣ могу я увидѣть тебя, безстрашный мужъ.

Спартакъ все съ большимъ и большимъ изумленіемъ смотрѣлъ на Катилину.

— Тебѣ дали свободу, продолжалъ патрицій, — которую ты пріобрѣлъ цѣною твоей крови и мужества. Но у тебя нѣтъ денегъ, чтобы воспользоваться ею. А такъ-какъ, благодаря твоей храбрости и искуству, я выигралъ сегодня у Кнея Долабелы десять тысячъ сестерцій, то я и хотѣлъ повидать тебя, чтобы отдать тебѣ половину моего выигрыша, которая принадлежитъ тебѣ по праву, потому что если я рисковалъ деньгами, то ты впродолженіи двухъ часовъ рисковалъ каждую минуту жизнью.

Общее одобреніе привѣтствовало слова благороднаго патриція, который не только унизился до разговора съ презрѣнными гладіаторами, но и цѣнилъ ихъ доблести, готовъ былъ протянуть имъ руку помощи.

Спартакъ, все еще не совсѣмъ освободившійся отъ нѣкоторой подозрительности, былъ невольно тронутъ заботливостью такого знатнаго патриція, тѣмъ болѣе, что ему никогда не приходилось встрѣчать въ людяхъ подобныя чувства.

— Благодарю тебя отъ души, благородный Катилина, сказалъ онъ, — за твое великодушное предложеніе. Но не могу и не имѣю права принять твоего подарка. Я буду учителемъ гимнастики и фехтованія въ школѣ моего бывшаго хозяина, и этого пока для меня довольно.

Катилина наклонился къ уху Спартака и чуть слышно прошепталъ:

— Я тоже страдаю подъ гнетомъ олигарховъ; я тоже рабъ этого презрѣннаго и жалкаго римскаго общества; я — гладіаторъ въ средѣ патриціевъ и я тоже хочу свѣта и свободы…

Спартакъ вздрогнулъ и съ ужасомъ отшатнулся, вопросительно глядя за своего страшнаго собесѣдника.

— Я все знаю, продолжалъ тотъ… и я съ вами за одно

Затѣмъ, возвысивъ нѣсколько голосъ, онъ прибавилъ:

— Итакъ, не откажись-же взять эти пять тысячъ сестерцій. Повторяю: я не дарю ихъ тебѣ, онѣ принадлежатъ тебѣ по праву, какъ часть вашей общей добычи.

Тѣмъ временемъ, покуда всѣ присутствующіе превозносили до небесъ щедрость и великодушіе Катилины, онъ взялъ Спартака за руку и пожалъ ее какимъ-то- особеннымъ образомъ, такъ что тотъ вздрогнулъ.

— Ну, теперь вѣришь, что я все знаю? спросилъ онъ вполголоса.

Спартакъ былъ совершенно ошеломленъ. Онъ никакъ не могъ понять, какимъ образомъ Катилинѣ стали извѣстны нѣкоторыя таинственныя слова и таинственные знаки. Тѣмъ не менѣе было совершенно очевидно, что онъ знаетъ ихъ. Гладіаторъ отвѣтилъ на рукопожатіе патриція и, взявъ изъ его рукъ кошелекъ съ деньгами, положилъ его за пазуху и сказалъ:

— Я не могу достойно поблагодарить тебя сегодня, потому что слишкомъ тронутъ твоимъ щедрымъ подаркомъ. Если позволишь, я приду въ тебѣ завтра вечеромъ, чтобъ выразить тебѣ всю мою признательность.

Взглядъ Спартака дополнялъ то, чего не досказывали его слова. Катилина понялъ и въ знакъ согласія кивнулъ головой.

— Въ моемъ домѣ, отвѣчалъ онъ, — Спартакъ будетъ всегда желаннымъ гостемъ.

— Ну, а теперь, обратился онъ въ Требонію и прочимъ гладіаторамъ, — выпьемъ по стакану фалернскаго, если только въ этой трущобѣ можно найти доброе фалернское.

— Если такая бѣдная лачужка, какъ моя, удостоилась чести видѣть въ своихъ скромныхъ стѣнахъ такого знаменитаго патриція, какъ ты, Катилина, то какъ не найтись въ ней амфорѣ фалернскаго, достойнаго стола самого Юпитера!

Съ этими словами Лутація низко поклонилась Катилинѣ и вышла изъ комнаты.

— Теперь мнѣ нужно сказать тебѣ дна слова, обратился Катилина къ Требонію.

— Я весь къ твоимъ услугамъ, отвѣчалъ тотъ.

Въ то время, какъ гладіаторы молча смотрѣли на грознаго патриція, обмѣниваясь отъ времени до времени краткими замѣчаніями о его необыкновенномъ тѣлосложеніи и страшной силѣ, которая должна была заключаться въ его могучихъ рукахъ съ рѣзко очерченными, узловатыми мускулами, Катилина вполголоса разсказывалъ что-то Требонію.

— Знаю, знаю, сказалъ послѣдній; это серебряникъ Эзофоръ, лавка котораго на углу Священной улицы, неподалеку отъ куріи Остиліи.

— Тотъ самый. Ты отправишься къ нему, какъ-будто до собственному влеченію, и намекнешь ему, понимаешь, какъ-нибудь туманно, что ему грозитъ большая опасность, если онъ не откажется отъ своего намѣренія требовать отъ меня немедленнаго возвращенія пятисотъ тысячъ сестерцій, которыя я ему задолжалъ.

— Понимаю, понимаю,

— Ты ему скажешь, что, вращаясь между гладіаторами, ты нечаянно подслушалъ, что нѣсколько молодыхъ патриціевъ, моихъ пріятелей, набрали, разумѣется, безъ моего вѣдома, толпу гладіаторовъ, чтобъ сыграть съ нимъ какую-то скверную штуку.

— Понимаю, понимаю, и будь увѣренъ, благородный Катилина, что я все исполню какъ нельзя лучше.

Тѣмъ временемъ Лутація принесла фалернское и розлила его по чашамъ. Всѣ нашли вино превосходнымъ, хотя и не особенно старымъ.

— Что скажешь, великій Катилина? спросила Лутація.

— Недурно.

— Розлито въ консульство Луція Филипа и Секстія Юлія Цезаря.

— Неужели! воскликнулъ Катилина, погрузившійся при имени этихъ консуловъ въ глубокую задумчивость. Устремивъ глаза въ землю и машинально вертя въ рукахъ оловянную вилку, онъ долго стоялъ молчаливый и неподвижный среди безмолвныхъ гостей.

Очевидно, какая-то ужасная буря должна была происходить въ его душѣ, потому что отъ времени до времени глаза его вспыхивали какимъ-то кровавымъ блескомъ, руки вздрагивали, всѣ мускулы лица нервно подергивались и жила, пересѣкавшая его лобъ, наливалась кровью и разбухала какъ веревка.

Безъ сомнѣнія, этотъ человѣкъ отъ природы былъ чрезвычайно искрененъ и прямодушенъ, потому что, несмотря даже на все свое желаніе, онъ не могъ скрыть необузданныхъ страстей, волновавшихъ его грудь, и онѣ, какъ въ зеркалѣ, отражались на его рѣзкомъ, выразительномъ и подвижномъ лицѣ.

— О чемъ ты думаешь? Вѣрно о чемъ-нибудь очень печальномъ? спросилъ его, наконецъ, Требоній, когда Катилина испустилъ вздохъ, похожій скорѣе на рычаніе льва.

— Я думалъ, отвѣчалъ Катилина, не поднимая глазъ, — о томъ, что въ тотъ самый годъ, когда было налито въ эту амфору фалернское вино, былъ предательски убитъ подъ портикомъ собственнаго дома трибунъ Ливій Друзъ, подобно тому, какъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ былъ убитъ трибунъ Луцій Сатурнинъ или какъ были убиты Тиверіи и Кай Гракхи, эти благороднѣйшіе изъ сыновъ республики! И всѣ они погибли за то, что слишкомъ горячо любили свое отечество и его обездоленныхъ дѣтей; всѣ они погибли отъ той-же руки, — отъ руки подлыхъ оптиматовъ!

Затѣмъ послѣ минутной паузы онъ воскликнулъ:

— Неужели навсегда суждено погибать лучшимъ изъ нашихъ гражданъ, поднимающихъ благородный голосъ за угнетенныхъ и срывающихъ маску съ тираніи и гнуснаго лицемѣрія? Неужели олигархи вѣчно будутъ держать насъ во мракѣ и рабствѣ?

— Нѣтъ! громовымъ голосомъ крикнулъ Спартакъ, гнѣвно сверкнувъ глазами и стукнувъ кулакомъ по столу.

Но замѣтивъ, что Катилина вскинулъ на него испытующій взглядъ, онъ тотчасъ-же опомнился и сказалъ болѣе спокойно:

— Нѣтъ, я думаю, что великіе боги не могли установить такой ужасной несправедливости.

Снова воцарилось молчаніе.

Его прервалъ Катилина.

— Бѣдный Друзъ, началъ онъ голосомъ, полнымъ состраданія. — Онъ былъ молодъ, смѣлъ, какъ левъ, и довѣрчивъ, какъ ребенокъ. И этимъ-то воспользовались враги его, чтобы измѣннически погубить его^[32].

— Я тоже пошло его, сказалъ Требоній. — Я былъ на форумѣ, когда онъ, обращаясь къ сенаторамъ, сказалъ имъ: «вы все отняли отъ народа, что только можно было отнять. Вы ничего не оставили ему, кромѣ свѣта и воздуха, по и ихъ вы не дали-бы ему, если-бы это было въ вашей власти»^[33].

И самымъ злѣйшимъ изъ его враговъ былъ консулъ Луцій Филиппъ, противъ котораго народъ однажды возмутился и разорвалъ-бы его въ куски, если-бы самъ Друзъ не спасъ его, уведя въ тюрьму.

— А все таки Филиппу успѣли намять бока и расквасить носъ, такъ что кровь ручьемъ текла но его бородѣ.

— Говорятъ, что Друзъ при этомъ вскричалъ: — Это не кровъ, а сокъ изъ подъ куропатокъ, намекая на постыдное обжорство Филиппа^[34].

Въ то время, какъ этотъ разговоръ происходилъ въ маленькой комнатѣ, въ большой раздавались буйные и непристойные крики, которые все росли и росли по мѣрѣ того, какъ осушались амфоры съ виномъ.

Вдругъ Катилина и его товарищи услышали крикъ, повторенный почти хоромъ:

— А, Родопея, Родопея!

При этомъ имени Спартакъ весь вздрогнулъ. Онъ вспомнилъ свою Фракію, свои горы, свой домъ, свою бѣдную семью! Сколько горькихъ воспоминаній, сколько разрушенныхъ надеждъ!

— Добро пожаловать, добро пожаловать, прелестная Родопея! кричало нѣсколько голосовъ.

— На, выпей! Вѣдь ты за этимъ пришла, сказалъ могильщикъ, наливая ей стаканъ. Всѣ окружили дѣвушку. Она была дѣйствительно очень хороша собой. Ей было не болѣе двадцати лѣтъ. Правильное розовое личико свѣтилось парою прелестныхъ голубыхъ глазъ; длинныя бѣлокурыя косы раскидывались по плечамъ и вокругъ ея стройнаго стана. Она была одѣта въ голубую тунику, обшитую серебряной бахромой; на рукахъ блестѣли серебряные браслеты. Тонкая вуаль, тоже голубого цвѣта, повязывала ея голову, закрывая до половины лобъ. По всей ея наружности можно было догадаться, что она не римлянка, но рабыня. А костюмъ ясно обличалъ, какимъ ремесломъ, быть можетъ, противъ своей воли, должна заниматься несчастная.

Насколько можно было заключить по чрезвычайно ласковому и довольно скромному обращенію съ ней даже грубыхъ и развращенныхъ посѣтителей таверны «Венеры погребальной», эта дѣвушка должна была обладать необыкновенной привлекательностью и стоять гораздо выше своего ужаснаго положенія. Нельзя было сомнѣваться также и въ томъ, что, несмотря на свою притворную веселость, она была несчастна.

Въ трущобу Лутаціи она попала въ первый разъ нѣсколько мѣсяцевъ тому, назадъ, убѣжавъ, вся избитая и окровавленная, отъ своего хозяина, ремесломъ сводника. Здѣсь ее обласкали, дали глотокъ вида, и съ тѣхъ поръ каждые два-три дня она непремѣнно заходила къ Лутаціи, гдѣ отдыхала отъ той адской жизни, какую заставлялъ ее вести ея подлый патронъ. Она съумѣла своимъ милымъ личикомъ и ласковыми, но скромными манерами смягчить сердца, даже грубыхъ завсегдатаевъ Венеры погребальной, которые обращались съ ней отечески-покровительственно.

Родопея сидѣла рядомъ съ Лутаціей и прихлебывала изъ стакана вино, поданное ей друзьями, и шумъ, вызванный ея приходомъ, начиналъ уже утихать, какъ вдругъ въ противоположномъ углу комнаты началъ подниматься шумъ совсѣмъ иного рода, грозившій самыми серьезными послѣдствіями.

Тамъ могильщикъ Лувеній, его товарищъ по имени Арезій и нищій Веленій, расхрабрившись подъ вліяніемъ винныхъ паровъ, начали бранить на чемъ свѣтъ стоитъ всѣхъ вообще патриціевъ и въ частности Катилину, присутствіе котораго въ кабакѣ ни для кого не составляло болѣе тайны. Несмотря на всѣ усилія товарищей, унять ихъ не было никакой возможности. Особенно бѣсновался Арезій, верзила, мало чѣмъ уступавшій атлету Каю Тауривію.

— Нѣтъ, нѣтъ, клянусь Геркулесомъ, вопилъ онъ, — этимъ піявкамъ, которыя живутъ нашимъ потомъ и кровью, нельзя позволить оскорблять насъ своимъ присутствіемъ въ мѣстахъ, гдѣ только мы и можемъ отдохнуть! Вонъ его!

— Плевать намъ на этого Катилину, на этого пса Суллы! Какъ онъ смѣетъ являться сюда, чтобы издѣваться надъ нашей нищетой и униженіемъ?!

Такъ говорилъ съ пѣной у рта Лувеній, стараясь высвободиться изъ рукъ атлета, крѣпко державшаго его, чтобы не дать броситься въ комнату, гдѣ ожидали Катилина и его товарищи.

— Да перестанешь-ли ты, проклятый пьяница! говорилъ Тауривій. — Зачѣмъ ты задѣваешь тѣхъ, кто тебя не трогаетъ? Развѣ ты не видишь, что съ нимъ десять или двѣнадцать человѣкъ гладіаторовъ, которые превратятъ тебя въ мѣсиво, старую клячу!

— Плевать на гладіаторовъ! кричалъ въ свою очередь, какъ бѣсноватый, Эмилій Варинъ. — Вы, римскіе граждане, испугались презрѣнныхъ гладіаторовъ, годныхъ только на то, чтобъ рѣзать другъ друга для нашего удовольствія? Прогнать этого скота въ пурпурной тогѣ!

— Пускай онъ убирается на свой Палатинъ! кричалъ Веленій.

— Пусть убирается хоть въ преисподнюю, лишь-бы вонъ отсюда!

— Вонъ, вонъ оптиматовъ, вонъ Катилину! крикнуло разомъ восемь или десять голосовъ.

Услыхавъ этотъ крикъ, Катилина вскочилъ съ своего мѣста и съ налитыми кровью глазами загородилъ собой входную дверь, не пропуская гладіаторовъ, хотѣвшихъ не допустить его до столкновенія съ этой сволочью. Скрестивъ на груди руки и высоко поднявъ голову, онъ грозно крикнулъ:

— Эй вы, лягушки, чего расквакались? Какъ вы смѣете осквернять своими устами мое имя? Чего вамъ нужно отъ Катилины, говорите, презрѣнные трусы!

Этотъ возгласъ на минуту смутилъ пьяную компанію. Но вскорѣ раздался чей-то голосъ:

— Хотимъ, чтобъ ты убрался вонъ отсюда!

— Ступай себѣ на свой Палатинъ!

— Или въ гемонію, гдѣ тебѣ какъ-разъ вмѣсто, взвизгнулъ своимъ полуженскимъ голосомъ Эмилій Варинъ.

— Ну что-жь, прогоните меня отсюда! впередъ! Смѣлѣй, эй вы, сволочь! крикнулъ Катилина, опуская руки, какъ человѣкъ, готовящійся въ борьбѣ.

Нѣсколько минутъ изъ враговъ его никто не шевельнулся.

— Клянусь всѣми ногами ада, ты не убьешь меня сзади, какъ бѣднаго Гратиціана! крикнулъ, наконецъ, Арезій, бросаясь впередъ.

Но Катилина нанесъ ему такой страшный ударъ кулакомъ въ грудь, что онъ пошатнулся и повалился на руки своихъ товарищей почти въ то-же самое мгновеніе, когда могильщикъ Лувеній, тоже кинувшійся на Катилину, падалъ на сосѣдній столъ, сраженный двумя ударами, полученными по лысому черепу.

Испуганныя женщины прижались въ уголъ и наполняли воздухъ своимъ визгомъ и крикомъ. Голоса бойцовъ, шумъ падающихъ столовъ и скамеекъ и разбиваемой посуды, стоны, брань, проклятія смѣшивались съ голосами Требонія, Спартака и гладіаторовъ, просившихъ Катилину пропустить ихъ впередъ и позволить расправиться съ этими пьяницами.

Тѣмъ временемъ Катилина сильнымъ ударомъ носка въ животъ повергъ на землю нищаго Веленія, который кинулся было на него съ ножомъ.

Толпа отступила, и Катилина, выхвативъ изъ ноженъ короткій мечъ, бросился за нею и началъ сыпать удары плашмя направо и налѣво по головамъ и спинамъ своихъ враговъ.

— Низкія твари! кричалъ онъ, — всегда готовыя лизать ноги того, кто топчетъ васъ въ грязь, и оскорблять того, кто снизойдетъ до васъ и протянетъ вамъ руку помощи!

Лишь только Катилина отошелъ отъ двери, Требоній, Спартакъ и всѣ гладіаторы ворвались въ комнату, и въ одно мгновеніе вся пьяная толпа обратилась въ бѣгство, такъ что въ кабакѣ остались только могильщикъ и нищій, лежавшіе безъ чувствъ на полу, и Кай Тауривій, который, не принимая никакого участія въ свалкѣ, стоялъ все время, скрестивъ на груди руки.

— Трусы! прорычалъ Катилина задыхающимся голосомъ. Затѣмъ обращаясь къ женщинамъ, продолжавшимъ визжать и плакать, онъ крикнулъ: — Замолчите-ли вы проклятыя плакальщицы!^[35]

— На тебѣ! прибавилъ онъ бросая нѣсколько золотыхъ монетъ на конторку Лутаціи, оплакивавшей свою разбитую посуду и неоплоченный ужинъ. Я плачу за всю эту сволочь.

Въ эту минуту Родопея, разсматривавшая Катилину, а потомъ его товарищей, поблѣднѣла какъ полотно и бросилась къ Спартаку.

— Спартакъ, милый Спартакъ! Ты-ли это? вскрикнула она.

Гладіаторъ взглянулъ на дѣвушку и внѣ себя отъ волненія воскликнулъ:

— Мирца, сестра моя, возможно-ли?!

Братъ и сестра бросились на шею другъ другу среди всеобщей тишины и удивленія.

Но послѣ перваго изліянія чувствъ Спартакъ вдругъ отшатнулся и, схвативъ сестру за плечи, сталъ осматривать ее съ головы до ногъ. Онъ сдѣлался блѣднѣе смерти и дрожащимъ голосомъ прошепталъ:

— Но ты… ты стала… О, боги! простоналъ онъ, хватаясь за голову.

— Я — рабыня! рыдая говорила несчастная дѣвушка. — Рабыня негодяя… Понимаешь? Розги, пытки, раскаленное желѣзо. О, Спартакъ, Спартакъ!..

— Несчастная! проговорилъ со слезами въ голосѣ гладіаторъ, нѣжно прижимая къ груди сестру и покрывая лицо ея поцѣлуями.

Но черезъ минуту, поднявъ кверху полные слезъ глаза и потрясая сжатымъ кулакомъ, онъ крикнулъ:

— И Юпитеръ существуетъ! И у него есть молніи! Нѣтъ, боги — пустой мифъ, или они такъ-же несправедливы, какъ и люди.

Мирца рыдала на могучей груди брата.

— О, пусть будетъ проклята, вскричалъ со стономъ несчастный, пусть будетъ проклята во вѣки вѣковъ, память перваго человѣка, на землѣ, потому что отъ его сѣмени произошло два поколѣнія людей: свободные и рабы!

ГЛАВА IV.
О томъ, что дѣлалъ Спартакъ, получивъ свободу.

Два мѣсяца прошло послѣ событій, описанныхъ въ предыдущихъ главахъ.

Утромъ наканунѣ январьскихъ идъ (12-го января) 676 года сильный сѣверный вѣтеръ дулъ по улицамъ Рима, гоня передъ собой сѣрыя облака, застилавшія все небо.

День былъ сумрачный и тоскливый. Хлопья снѣга носились въ воздухѣ и падали на мостовую, покрывая ее сѣроватой грязью.

Граждане, собравшіеся по своимъ дѣламъ на форумѣ, рѣдко показывались на самой площади, но за то тысячами толпились подъ портиками форума, куріи Остиліи, грекостазіи (дворца посланниковъ), въ особенности-жe базилики Эмилія — огромнаго крытаго зданія, построеннаго однимъ изъ предковъ нынѣшняго консула Марка Эмилія Лепида.

Среди безчисленной толпы, сновавшей по галереѣ базилики, стоялъ, опершись локтями на мраморныя перила, Спартакъ, смотрѣвшій съ равнодушнымъ видомъ на кишѣвшую передъ нимъ разношерстную толпу.

На немъ была голубая туника, а поверхъ ея темнокрасный греческій палій, застегнутый на правомъ плечѣ небольшой серебряной пряжкой.

Неподалеку отъ него три гражданина горячо о чемъ-то разговаривали между собой.

Двое изъ нихъ — наши старые знакомцы: это атлетъ Кай Тауривій и мимическій актеръ Эмилій Баринъ. Третій принадлежалъ къ той многочисленной категоріи римскихъ гражданъ, которые, проводя все время въ праздности, жили подачками богатыхъ патриціевъ. За это кліенты, какъ называли этихъ людей, повсюду слѣдовали за своимъ покровителемъ — на форумъ, въ комиціи, подавая голосъ за кого онъ прикажетъ, аплодируя ему, льстя и надоѣдая вѣчнымъ клянченьемъ подачекъ. Субъектъ, разговаривавшій съ Тауривіемъ и Вариномъ, назывался Апулеемъ Тудертиномъ и былъ кліентомъ Марка Красса.

Разговоръ шелъ объ общественныхъ дѣлахъ, о послѣднемъ процесѣ, о новыхъ актерахъ, пріѣхавшихъ изъ Греціи, и т. п. Но Спартакъ ничего не слышалъ, весь погруженный въ свои печальныя думы.

Послѣ того, какъ онъ встрѣтилъ въ тавернѣ «Венеры погребальной» сестру и узналъ, въ какомъ ужасномъ положеніи она находится, первой мыслью, первой заботой бѣднаго фракійца было вырвать ее изъ рукъ человѣка, подвергавшаго ее такому униженію. Щедрость Катилины, дѣйствовавшаго, впрочемъ, въ этомъ случаѣ не совсѣмъ безкорыстно, и тутъ явилась ему на помощь. Молодой патрицій тотчасъ-же предложилъ ему для выкупа сестры остальныя пять тысячъ сестерцій, выигранныя имъ у Долабелы.

Спартакъ съ благодарностью принялъ эти деньги, обѣщая отдать ихъ при первой возможности, отъ чего Катилина рѣшительно отказался. Онъ тотчасъ-же отправился къ хозяину Мирцы и заявилъ ему о своемъ намѣреніи выкупить сестру. Но хищникъ, узнавъ, что дѣло идетъ о его родной сестрѣ, запросилъ за дѣвушку огромную сумму. Онъ сказалъ, что Мирна стоила ему двадцать пять тысячъ сестерцій, причемъ солгалъ на половину, что она молода, красива, скромна, очень всѣмъ нравится, и, принявъ все это во вниманіе, заявилъ, что дѣвушка представляетъ собою капиталъ, по крайней мѣрѣ, въ пятьдесятъ тысячъ сестерцій и поклялся Меркуріемъ и Венерой, что не отдастъ ее дешевле.

Что почувствовалъ Спартакъ при такомъ заявленіи — легче вообразить, чѣмъ разсказать. Онъ сталъ просить, умолять негодяя сжалиться надъ нимъ, онъ бросился къ его ногамъ, но извергъ зналъ, что съ нимъ ничего нельзя подѣлать, что законъ на его сторонѣ, и потому оставался непреклоненъ.

Тогда Спартакъ вскочилъ на ноги, схватилъ его за горло и, безъ всякаго сомнѣнія, задушилъ-бы, если-бы не вспомнилъ о своей сестрѣ и о томъ, что, задушивъ хозяина, онъ погибнетъ самъ и ни въ какомъ случаѣ не возвратитъ ей свободы.

Онъ успокоился и выпустилъ изъ рукъ негодяя, который, съ глазами, на половину выскочившими изъ орбитъ, и посинѣлымъ лицомъ, нѣсколько времени не могъ опомниться. Затѣмъ, послѣ нѣкоторой паузы Спартакъ спросилъ его спокойнымъ голосомъ:

— Такъ ты хочешь… пятьдесятъ тысячъ сестерцій?..

— Я… не хочу… ничего… убирайся… убирайся къ чорту… или позову… всѣхъ моихъ рабовъ…

— Прости меня… я погорячился… бѣдность, братская любовь… Послушай, поторгуемся, можетъ мы и сойдемся.

— Сойтись съ разбойникомъ, который съ первыхъ-же словъ начинаетъ душить! проговорилъ хозяинъ, нѣсколько успокоившись. — Нѣтъ, нѣтъ, убирайся, ради всѣхъ боговъ!

Однако, мало-по-малу бѣдному фракійцу удалось успокоить его и придти къ соглашенію.

Спартакъ предложилъ ему тотчасъ-же пять тысячъ сестерцій, съ тѣмъ, чтобы онъ поселилъ Мирцу въ отдѣльномъ помѣщеніи, гдѣ поселится также и Спартакъ. Если черезъ мѣсяцъ ему не удастся выкупить сестру, то онъ, хозяинъ, вступаетъ снова во всѣ свои права.

Золотые червонцы блестѣли обворожительно; условія были самыя выгодныя, потому что негодяй выигрывалъ, ничѣмъ не рискуя, по крайней мѣрѣ, три тысячи сестерцій; онъ согласился.

Повидавшись съ сестрою и помѣстивъ ее въ отдѣльной комнаткѣ неподалеку отъ дома ея хозяина, Спартакъ тотчасъ-же отправился въ Субуру, гдѣ жилъ Требоній.

Онъ разсказалъ ему о своемъ горѣ и сталъ умолять помочь ему.

Требоній началъ успокоивать Спартака, обнадежилъ его, обѣщая употребить всѣ свои усилія, чтобы выручить его сестру, и если не совсѣмъ освободить ее, то, до крайней мѣрѣ, защитить отъ униженія.

Немного успокоенный этими обѣщаніями, Спартакъ отправился къ Катилинѣ и возвратилъ ему съ благодарностью его пять тысячъ сестерцій, въ которыхъ не нуждался болѣе. Крамольный патрицій долго бесѣдовалъ съ гладіаторомъ въ своей библіотекѣ, и, вѣроятно, о предметахъ чрезвычайной важности, насколько можно было судить по предосторожностямъ, принятымъ Катилиною, чтобы никто не помѣшалъ ихъ переговорамъ. Какъ-бы то ни было, съ этого дня Спартакъ довольно часто посѣщалъ патриція, и между ними установилась какая-то тайная связь.

Между тѣмъ Требодій, любившій Спартака и имѣвшій на него свои виды, горячо занялся дѣломъ Мирцы. Въ качествѣ друга Ортензія, котораго онъ былъ горячимъ поклонникомъ, онъ предложилъ чрезъ него Валеріи, его сестрѣ и женѣ Суллы, купить Мирцу себѣ въ горничныя. Дѣвушка была хороша собой, образована, умѣла говорить по-гречески и была хорошо знакома съ приготовленіемъ и употребленіемъ разныхъ благовоній и притираній.

Валерія заявила, что она не прочь купить дѣвушку, если та ей поправится. Она пожелала повидаться съ ней и осталась ею совершенно довольна. Черезъ нѣсколько дней она дѣйствительно купила Мирцу за сорокъ пять тысячъ сестерцій.

Хотя такой исходъ и не вполнѣ удовлетворилъ Спартака, который желалъ-бы видѣть сестру совершенно свободною, по онъ понималъ, что пока лучшаго онъ не могъ ожидать и отнынѣ сестра его все-же избавлена, и, вѣроятно, навсегда, отъ той ужасной жизни, какую ей приходилось вести у своего патрона.

Успокоившись съ этой стороны, Спартакъ весь отдался какому-то таинственному и чрезвычайно важному дѣлу. Онъ безпрестанно бывалъ у Катилины и подолгу разговаривалъ съ нимъ наединѣ. Каждый день его можно было встрѣтить въ разныхъ гладіаторскихъ школахъ Рима, въ тавернахъ, ночлежныхъ домахъ и всѣхъ притонахъ, гдѣ обыкновенно собирались рабы и гладіаторы.

Что-же онъ замышлялъ? Къ чему готовился?

Онъ самъ еще смутно понималъ свои стремленія.

Теперь-же онъ стоялъ въ галереѣ эмиліевой базилики и до такой степени погрузился въ свои размышленія, что ни одного слова не слышалъ изъ громкихъ разговоровъ и не замѣчалъ своихъ знакомыхъ.

— И отлично сдѣлалъ, отлично сдѣлалъ, восклицалъ между тѣмъ Кай Тауривій, продолжая начатую рѣчь. Этотъ Сулла думалъ, что такъ легко разрушить память о подвигахъ Марія! Ха, ха, ха! Онъ воображалъ что для этого достаточно повалить его конную статую и разрушить тріумфальную арку, поставленную въ Капитоліи въ честь его побѣдъ надъ Кимирами! Нѣтъ, со всей своей свирѣпостью, со всѣмъ могуществомъ, онъ можетъ разрушать весь городъ и истребить до послѣдняго его жителей, но не въ силахъ заставить насъ забыть, что Югурта былъ побѣжденъ, а при Сектійскихъ Водахъ кимиры были разбиты.

— Дуракъ! визжалъ своимъ бабьимъ голосомъ Эмилій Варинъ, — а вотъ на зло ему консулъ Лепидъ украсилъ эту базилику барельефами, изображающими побѣды Марія надъ кимирами!

— О, этотъ Лепидъ стоитъ поперегъ горла диктатору!

— Ленидъ! презрительно воскликнулъ толстый кліентъ Марка Красса. Что можетъ сдѣлать Суллѣ какой-нибудь Лепидъ? Тоже, что комаръ слону.

— Ну нѣтъ! сказалъ Тауривій. Не даромъ-же Сулла такъ противился его избранію. Знаетъ кошка, чье мясо съѣла! Лепидъ — другъ Марія!

— Такъ что-де?

— А то, что въ этомъ году что-нибудь да будетъ!

— Да, да, подтвердилъ Варинъ. Не даромъ въ деревнѣ Аримино случилось ужасное чудо.

— Какое?

— Пѣтухъ, заговорилъ человѣческимъ голосомъ.

— Что ты! Не можетъ быть.!

— Вотъ еще, — не можетъ быть! Когда весь Римъ только объ этомъ и говоритъ. Извѣстіе привезли патрицій Валерій, его семья и всѣ слуги.^[36]

— Ну, это дѣйствительно не спроста; что нибудь да будетъ! бормоталъ Апулей, который какъ человѣкъ очень набожный, видѣлъ во всемъ необыкновенномъ какое-нибудь знаменіе боговъ.

— Авгуры уже собрались, чтобы разобрать какой можетъ быть тайный смыслъ этого необыкновеннаго явленія.

— Что-же до меня прибавилъ актеръ, подмигивая атлету, то я, хотя и не авгуръ, но отлично понимаю, что это значитъ.

— О! вскричалъ Апулей, выпяливая глаза.

— Это богиня Веста гнѣвается за непристойное поведеніе одной изъ своихъ жрицъ.

— Ха, ха, ха! понимаю! Это правда. Хорошо сказано, восклицалъ атлетъ со смѣхомъ.

— Счастливы вы, что все такъ скоро понимаете. А я такъ, признаюсь, ничего до сихъ поръ не понялъ.

— Полно строить дурачка!

— Клянусь Юноной, матерью ботовъ…

— Ну ладно: Вариній намекаетъ на грѣшную связь твоего патрона Жарка Красса съ весталкой Лициніой^[37].

— Ложь и клевета! съ негодованіемъ вскричалъ вѣрный кліентъ. Такихъ гнусностей не только не слѣдуетъ говорить, но и думать.

— А я говорю тоже самое, насмѣшливо сказалъ Варинъ. Но поди разувѣрь вотъ этихъ добрыхъ квиритовъ, которые всѣ въ одинъ голосъ вопятъ о святотатственной любви твоего патрона къ прекрасной весталкѣ.

— Повторяю — все это гнусная клевета.

— Послушай, любезный Апулей, — что ты отрицаешь — это похвально, — такъ и слѣдуетъ. Но вѣдь насъ на мякинѣ не проведешь. Мы знаемъ, что знаемъ. Любви и кашля — не спрячешь, говоритъ пословица. Ты будешь твердить: нѣтъ; мы будемъ твердить да. А ты лучше молись Венерѣ Мурційской, сколько только даютъ тебѣ мочи подачки твоего патрона, чтобъ въ это дѣло не вмѣшался цензоръ.

Въ эту самую минуту человѣкъ средняго роста, но съ чрезвычайно сильной грудью, широкими плечами и геркулесовскими руками подошелъ къ Спартаку и тихо тронулъ его за плечо. Мужественное, энергичное лицо этого человѣка, окаймленное черною, какъ смоль, бородою, обнаруживало силу характера и рѣшительность. Черные глаза дышали отвагой и какимъ-то дѣтскимъ добродушіемъ. Это былъ одинъ изъ друзей Спартака — галлъ Крассъ.

— Неужели ты такъ погрузился въ свои думы, что смотришь и ничего не видишь? спросилъ онъ.

— Ахъ, это ты, Крассъ! воскликнулъ Спартакъ, проводя рукой по лбу, какъ-будто для того, чтобы отогнать навязчивыя мысли. — Я тебя не узналъ.

— Однако, ты смотрѣлъ прямо на меня, когда я гулялъ внизу съ нашимъ ланистомъ Аціономъ.

— Зачѣмъ-же это ты ему понадобился?

— Онъ все проситъ меня, чтобъ я тебя уговорилъ снова продаться ему въ гладіаторы. Сулитъ сорокъ тысячъ сестерцій.

— О, будь онъ проклятъ съ своими сестерціями! со злобой проговорилъ Спартакъ. — Ну, что новаго?

— Видѣлъ Орторикса. Онъ вернулся изъ своего путешествія.

— Былъ въ Капуѣ?

— Былъ.

— Переговорилъ съ кѣмъ-нибудь?

— Съ однимъ германцемъ, по имени Окноманомъ. Онъ считается самымъ сильнымъ и смѣлымъ во всей школѣ.

— Ну и что-же? спросилъ Спартакъ внѣ себя отъ нетерпѣнія. — Что-же?

— Этотъ Окноманъ замышлялъ почти то-же, что замышляемъ и мы. Онъ тотчасъ-же согласился пристать къ нашему союзу и обѣщалъ вербовать намъ сторонниковъ въ средѣ гладіаторовъ школы Лентула Батіата.

— О, воскликнулъ вполголоса Спартакъ, радостно поднявъ глаза къ верху, — если боги, обитатели Олимпа, не отнимутъ отъ насъ своего покровительства, то черезъ нѣсколько лѣтъ рабство исчезнетъ съ лица земли!

— Но Орториксъ передаетъ, продолжалъ Крассъ, — что этотъ Окноманъ очень храбръ, но чрезвычайно горячъ, неостороженъ и непредусмотрителенъ.

— О, это плохо, очень плохо, клянусь Геркулесомъ.

— Я подумалъ то-же самое.

Оба рудіарія^[38] нѣсколько времени молчали. Наконецъ, Крассъ спросилъ:

— А Катилина?

— Начинаю убѣждаться, отвѣчалъ Спартакъ, — что онъ никогда не пойдетъ за одно съ нами.

— Такъ, стало быть, всѣ разсказы о его храбрости и рѣшительности — пустая выдумка?

— Нѣтъ; онъ безстрашенъ и вдобавокъ чрезвычайно уменъ. Но онъ римлянинъ: ему хотѣлось-бы воспользоваться нашими мечами для собственнаго возвышенія, чтобы потомъ оставить насъ ни съ чѣмъ. Кромѣ того онъ боится за свою будущность, если соединится съ нами, презрѣнными гладіаторами.

Затѣмъ, послѣ нѣкоторой паузы, онъ прибавилъ:

— Сегодня вечеромъ у него соберутся его друзья. Я приду, чтобы окончательно уговориться съ ними относительно общаго дѣла, хотя боюсь, что изъ этого ничего ее выйдетъ.

— Но неужели-же паша тайна извѣстна и ему, и его друзьямъ?

— Не безпокойся: они не выдадутъ ее никому. Римляне такъ презираютъ насъ, что считаютъ смѣтными всѣ наши попытки освободиться отъ ихъ власти. Для нихъ мы даже не люди, а полу-животныя^[39].

— О, Спартакъ, вскричалъ Крассъ, и въ глазахъ его засвѣтился какой-то дикій огонь, — больше, чѣмъ за то, что ты спасъ мнѣ жизнь въ циркѣ, я люблю тебя за твердость, съ какой ты ведешь наше великое дѣло, несмотря на всѣ препятствія! О, дай намъ когда-нибудь помѣриться подъ твоимъ начальствомъ съ этими гордыми всемірными грабителями и показать имъ въ открытомъ полѣ, точно-ли мы принадлежимъ къ низшей породѣ, чѣмъ они.

— О, я буду работать на пользу пагаего дѣла, пока только во мнѣ останется искра жизни! проговорилъ Спартакъ твердымъ голосомъ. — Ему отдалъ я всѣ силы души и либо доведу его до конца, либо погибну за него!

Онъ пожалъ руку Красса, который въ волненіи приложилъ ее къ сердцу.

— Спартакъ, спаситель мой, проговорилъ онъ растроганнымъ голосомъ. — Изъ такихъ людей, какъ ты, выходятъ герои.

— Или мученики! прошепталъ Спартакъ, задумчиво склоняя голову на грудь.

Оба друга вышли изъ базилики и, пройдя черезъ форумъ, направились къ Палатину. Тамъ находился портикъ Катула, гдѣ они разсчитывали встрѣтить Катилину.

Домъ Катула, бывшаго вмѣстѣ съ Маріемъ консуломъ въ 652 году, принадлежалъ къ числу роскошнѣйшихъ и красивѣйшихъ въ Римѣ. Великолѣпный портикъ его, украшенный трофеями, отнятыми у кимвровъ, былъ любимымъ мѣстомъ прогулокъ римскихъ женщинъ, занимавшихся здѣсь гимнастическими играми. Неудивительно поэтому, что сюда-же стекались и молодые щеголи — патриціи и всадники, жаждавшіе посмотрѣть на прелестныхъ квиритокъ.

Когда Крассъ и Спартакъ подошли къ дому Катула, густая стѣна мужчинъ уже окружала портикъ, любуясь женщинами, которыхъ наѣхало сегодня больше обыкновеннаго, вслѣдствіе дурной погоды и снѣга, падавшаго на улицѣ.

И дѣйствительно, можно было залюбоваться красотою этихъ безчисленныхъ, точно выточенныхъ изъ слоновой кости, обнаженныхъ рукъ, бѣлоснѣжныхъ, чуть прикрытыхъ грудей и олимпійскихъ плечъ, украшенныхъ цѣлымъ моремъ драгоцѣнныхъ камней, жемчуга, золота, пурпура и тончайшихъ шерстяныхъ матерій, расположенныхъ самыми живописными складками.

Тутъ очаровывала всѣхъ своей красотою Семпронія, любовница Катилины, прозванная впослѣдствіи за красоту и умъ блистательной и погибшая въ битвѣ при Арецо, сражаясь какъ мужчина, рядомъ съ Катилиною; Аврелія, мать Цезаря; Валерія, жена Судлы; весталка Лицинія; Орестила, Целія и многія, многія сотни другихъ матронъ и дѣвушекъ, принадлежавшихъ къ знатнѣйшимъ римскимъ семействамъ.

Спартакъ и Крассъ, подойдя въ портику, стали искать глазами Катилину и вскорѣ увидѣли его у одной колоны; онъ разговаривалъ съ Квинтомъ Куріемъ, развратнымъ пьяницей, бывшимъ впослѣдствіи причиной открытія заговора самого Катилины, и молодымъ Луціемъ Бестіей, впослѣдствіи консуломъ партіи плебеевъ въ годъ помянутаго заговора.

Стараясь не задѣть никого и идти задами, какъ подобало людямъ такого низкаго званія, Спартакъ и Крассъ подошли къ грозному патрицію, съ язвительной улыбкой говорившему друзьямъ:

— Непремѣнно подойду къ весталкѣ Лициніи, за которой все увивается этотъ толстякъ Крассъ, и разскажу ей про его связь съ Эвтибидой.

— Да, да, подтвердилъ Луцій Бестія. — Скажи ей, что онъ даже подарилъ ей двѣсти тысячъ сестерцій.

— Маркъ Крассъ подарилъ двѣсти тысячъ сестерцій! вскричалъ Катилина. — Да вѣдь это чудо, гораздо болѣе удивительное, чѣмъ то, что пѣтухъ заговорилъ человѣческимъ языкомъ въ Ариминѣ!

— Это дѣйствительно удивительно, замѣтилъ Квинтъ Курій, — по только потому, что онъ скупъ, какъ никто другой. А на самомъ дѣлѣ для Марка Красса двѣсти тысячъ сестерцій — то-же, что капля воды, вычерпнутая изъ Тибра.

— О, да, сказалъ Луцій Бестія, и глаза его загорѣлись завистью. — Вѣдь у него больше семи тысячъ талантовъ!

— То-есть полтора миліярда сестерцій^[40]!

— Ужасное богатство! Можно было-бы не повѣрить, если-бы мы не знали навѣрное, что оно не преувеличено.

— Вотъ какъ премудро устроена наша республика! съ горечью воскликнулъ Катилина. — Человѣкъ ничтожный, неспособный можетъ достигнуть всего, чего захочетъ. А я, хотя чувствую, что могу предводительствовать арміями, не могъ никогда добиться самой ничтожной должности, потому что бѣденъ и обремененъ долгами^[41]. А если завтра Крассу придетъ тщеславная фантазія сдѣлаться военачальникомъ въ какомъ-нибудь походѣ, онъ получитъ все, что ему угодно, потому что ему легко купить не только голодную чернь, но и весь продажный сенатъ.

— И подумаешь, какими средствами пріобрѣлъ онъ свое колосальное богатство!

— О, да! Онъ скупалъ за ничтожныя деньги конфискованное имущество жертвъ проскрипцій Суллы! сказалъ Луцій Бестія.

— Такъ-что теперь половина всѣхъ домовъ въ Римѣ принадлежитъ ему^[42].

— И это справедливо? со злобой спросилъ Бестія. — Это честно?

— Это удобно! съ язвительной улыбкой сказалъ Катилина.

— И неужели это не перемѣнится! воскликнулъ Квинтъ Курій.

— Должно-бы перемѣниться, пробормоталъ Катилина, — но кто знаетъ, что написано въ адамантовой книгѣ судебъ!

— О, стоило-бы только захотѣть! сказалъ молодой Бестія. — Если-бы только голодающіе, нищіе римляне сознали свою силу и если-бы у нихъ явился смѣлый вождь, то онъ раздавилъ-бы однимъ взмахомъ руки ничтожную кучку оптиматовъ.

— Не въ пустыхъ словопреніяхъ и не въ безсильной брани слѣдуетъ намъ изливать свой гнѣвъ, торжественно проговорилъ Катилина. — Мы должны въ тайнѣ нашихъ домовъ обдумать серьезно наше обширное предпріятіе и въ свое время твердой рукой привести его въ исполненіе^[43]. Молчи и жди, другъ Луцій. Можетъ быть, наступитъ скоро день, когда намъ удастся однимъ сильнымъ толчкомъ разрушить это ветхое зданіе, въ подвалахъ котораго мы томимся. Оно только съ виду кажется крѣпкимъ и величественнымъ, внутри-же давно сгнило.

— Смотрите, смотрите, какъ веселъ сегодня Ортензій! воскликнулъ Курій, какъ-бы желая перемѣнить разговоръ. — Онъ все еще не можетъ нарадоваться отъѣзду Цицерона, потому что теперь онъ остался безъ соперниковъ на форумѣ.

— О, что за трусъ этотъ Цицеронъ! съ презрѣніемъ сказалъ Катилина. — Лишь только замѣтилъ, что Сулла хмурится на него за его юношескій энтузіазмъ къ Марію, онъ тотчасъ-же удралъ въ Грецію.

— Да, вотъ ужь два мѣсяца, какъ онъ исчезъ изъ Рима.

— Если-бы у меня было его краснорѣчіе, пробормоталъ Катилина, стиснувъ кулакъ, — въ два года я сдѣлался-бы владыкою Рима!

— Тебѣ недостаетъ его краснорѣчія, ему — твоего мужества.

— Однако, прибавилъ Катилина, и лицо его снова сдѣлалось задумчивымъ, — если намъ не удастся привлечь его на нашу сторону — что весьма маю вѣроятно при его бабьемъ характерѣ и кисло-сладкихъ платоническихъ добродѣтеляхъ, — то онъ можетъ сдѣлаться страшнымъ орудіемъ противъ насъ въ рукахъ нашихъ враговъ.

Всѣ три патриція умолкли.

Въ эту минуту живая стѣна, окружавшая портикъ, раздвинулась, и между колонъ показалась величественная фигура Валеріи, жены Суллы, въ сопровожденіи Ортензія и толпы ухаживателей; она шла, къ своимъ богато-убраннымъ золотомъ и пурпуромъ носилкамъ, принесеннымъ четырьмя сильными кападокійскими рабами къ самому входу портика.

Она закуталась въ тяжелую паллу дорогой восточной матеріи темно-синяго цвѣта, скрывъ отъ глазъ своихъ поклонниковъ прелести, которыми такъ щедро одарила ее природа.

Лицо ея было блѣдно; большіе черные глаза смотрѣли неподвижно съ выраженіемъ не то скуки, не то пресыщенія, что вовсе было не къ лицу женщинѣ, вышедшей замужъ всего мѣсяцъ тому назадъ.

Граціознымъ движеніемъ головы она отвѣчала на поклоны тѣснившихся вокругъ нея патриціевъ и, скрывая подъ улыбкой легкую зѣвоту, пожала руки двумъ молодымъ щеголямъ, бросившимся помогать ей войти въ носилки. Затѣмъ она сама задернула занавѣску и знакомъ приказала рабамъ идти.

Кападокійцы подняли носилки и двинулись впередъ, предшествуемые скороходомъ Anteambulo, на обязанности котораго лежало расчищать впереди дорогу.

Освободившись, наконецъ, отъ толпы ухаживателей, Валерія вздохнула свободнѣе и разсѣянно стала смотрѣть по сторонамъ. Но видъ сѣраго неба и грязной улицы навелъ на нее еще большую скуку.

Тѣмъ временемъ Спартакъ, стоявшій вмѣстѣ съ Крассомъ немного позади, какъ мы сказали это выше, увидя садившуюся въ носилки матрону, тотчасъ-же узналъ въ ней госпожу своей сестры. Кровь бросилась ему въ лицо и, тронувъ слегка за плечо своего товарища, онъ сказалъ:

— Смотри — это Валерія, жена Суллы.

— Клянусь священнымъ арелатскимъ лѣсомъ, никогда не видывалъ я такой красавицы!

Въ это время носилки супруги бывшаго диктатора проходили въ двухъ шагахъ отъ нихъ, и глаза Валеріи нечаянно встрѣтились съ глазами Спартака.

Молодая женщина точно встрепенулась, какъ-будто отъ неожиданнаго толчка. Щеки ея слегка зарумянились и, устремивъ свои черныя огненныя очи на фракійца, она даже высунула немного голову, не сводя съ него глазъ втеченіи нѣсколькихъ секундъ.

— Чортъ побери! воскликнулъ Крассъ, отъ котораго не укрылись эти несомнѣнные признаки благосклонности знатной матроны къ своему счастливому товарищу. — Милый мой Спартакъ, богиня Фортуна — какъ и слѣдуетъ такой капризной и своенравной женщинѣ — схватила тебя сегодня за волосы, или, лучше сказать, ты, дружище, схватилъ за косы легкомысленную богиню. Такъ держи-же ее, держи крѣпко, чтобы, когда она вырвется, у тебя все-же что-нибудь да осталось отъ нея.

Если-бы во время этой рѣчи Крассъ взглянулъ на Спартака, то замѣтилъ-бы, какъ тотъ вдругъ поблѣднѣлъ и лицо его судорожно исказилось подъ вліяніемъ какого-то внутренняго волненія.

Но когда галлъ кончилъ, Спартакъ успѣлъ уже оправиться, и голосомъ, который постарался сдѣлать спокойнымъ, отвѣчалъ:

— Да замолчи ты, съумасшедщій! Что это ты тамъ мелешь про Фортуну! Клянусь булавой Геркулеса, ты слѣпѣе всякаго андабата^[44].

И, желая прекратить этотъ непріятный для него разговоръ, Спартакъ подошелъ къ Луцію Катилинѣ и почтительно спросилъ:

— Прикажешь придти къ тебѣ сегодня вечеромъ, благородный Катилина?

Катилина обернулся.

— Да, приходи непремѣнно. Но только не говори: «сегодня вечеромъ», потому что уже темнѣетъ, а говори: «немного перегодя».

— Приду немного перегодя, сказалъ Спартакъ, поклонившись и отходя въ сторону.

Нѣсколько минутъ оба рудіарія о чемъ-то горячо разговаривали другъ съ другомъ, затѣмъ оба молча пошли по направленію въ Священной улицѣ.

— Клянусь Плутономъ, я совершенно теряюсь въ лабиринтѣ твоей души! сказалъ Луцій Бестія, смотрѣвшій вытаращивъ глаза, какъ Катилина за-просто разговариваетъ съ гладіаторомъ.

— А что такое? наивнымъ тономъ спросилъ Катилина.

— Римскій патрицій дружески бесѣдуетъ съ презрѣннымъ гладіаторомъ!

— Это ужасно, неслыханно! Не правда-ли? сказалъ съ саркастическимъ смѣхомъ патрицій.

Затѣмъ, не ожидая отвѣта, онъ прибавилъ уже совсѣмъ другимъ тономъ:

— Сегодня жду васъ къ себѣ. Поужинаемъ, повеселимся и поговоримъ о серьезныхъ вещахъ.

Тѣмъ временемъ Спартакъ и Крассъ шли по Священной улицѣ. Вдругъ они столкнулись съ молодой богато-одѣтой дѣвушкой поразительной красоты. Она шла навстрѣчу имъ въ сопровожденіи молоденькой дѣвушки.

Красота и грація этой незнакомки съ рыжими волосами и огромными сѣрыми глазами была такова, что Крассъ остановился передъ нею точно вкопанный.

— Гезу!^[45] что за красавица! прошепталъ онъ.

Спартакъ, задумчиво шедшій рядомъ съ Крассомъ, поднялъ голову и взглянулъ на дѣвушку, которая, не обращая никакого вниманія на восторгъ галла, устремила глаза на Спартака и сказала по-гречески:

— Да помогутъ тебѣ великіе боги, доблестный Спартакъ!

— Благодарю тебя, прелестная дѣвушка, отвѣчалъ онъ съ нѣкоторымъ смущеніемъ и удивленіемъ, — и пусть Венера индійская будетъ твоей покровительницей.

Молодая дѣвушка подошла ближе и вполголоса проговорила:

— Свѣта и свободы, непобѣдимый Спартакъ!

Фракіецъ вздрогнулъ, услыхавъ оти слова, и, нахмуривъ брови, окинулъ незнакомку подозрительнымъ взглядомъ.

— Не понимаю, что означаютъ твои шутки, красавица.

— Это, не шутка — и ты напрасно притворяешься со мной. Это — крикъ всѣхъ угнетенныхъ. Я — куртизанка Эвтибида, гречанка родомъ, бывшая рабыня, тоже принадлежу къ ихъ числу.

При этомъ она взяла широкую руку Спартака и пожала со въ своихъ маленькихъ ручкахъ.

Фракіецъ снова вздрогнулъ.

— Она не шутитъ! Ей тоже извѣстны наши тайные знаки.

Онъ снова взглянулъ на дѣвушку, смотрѣвшую ему прямо въ глаза съ торжествующей улыбкой.

— Ну… пусть-же намъ помогутъ боги!

— Я живу на Священной улицѣ, недалеко отъ храма Януса. Приходи ко мнѣ, я могу оказать тебѣ немало услугъ въ твоемъ святомъ дѣлѣ.

Но такъ-какъ Спартакъ все еще стоялъ въ нерѣшительности, она устремила на него взглядъ, полный мольбы, и воскликнула:

— Приходи!

— Хорошо, приду, отвѣчалъ Спартакъ.

— Salve, сказала дѣвушка по-латыни, кланяясь обоимъ гладіаторамъ.

— Salve, отвѣчалъ Спартакъ.

— Salve, о, чудная богиня красоты! вскричалъ Крассъ, неспускавгаій все время глазъ съ прелестной дѣвушки.

Долго еще стоялъ онъ и смотрѣлъ вслѣдъ удалявшейся Эвтибидѣ, и неизвѣстно, сколько времени продолжалось-бы его оцѣпепеніе, если-бы голосъ Спартака не заставилъ его очнуться.

— Крассъ, скоро-ли ты пошевелишься?

Галлъ встрепенулся и молча пошелъ рядомъ съ своимъ другомъ. Но, пройдя шаговъ тридцать, онъ воскликнулъ:

— Ну, какъ-же мнѣ не назвать тебя любимцемъ Фортуны? О, неблагодарный! Ты-бы долженъ воздвигнуть храмъ этой капризной богинѣ, распростершей надъ тобою оба свои крыла.

— Что нужно отъ меня этой дѣвушкѣ?

— Не знаю и знать не хочу. Но знаю, что если Венера существуетъ, то она не можетъ быть прекраснѣе этой гречанки.

Въ это время скороходъ, сопровождавшій носилки Валеріи, подошелъ къ двумъ рудіаріямъ и спросилъ:

— Который изъ васъ Спартакъ?

— Я, отвѣчалъ фракіецъ.

— Твоя сестра Мирца будетъ ждать тебя сегодня около полуночи. Ей нужно поговорить съ тобой объ очень важномъ дѣлѣ, нетерпящемъ отлагательства.

— Скажи ей, что я приду.

Скороходъ вернулся на свое мѣсто, а оба друга пошли дальше и вскорѣ исчезли, завернувъ за уголъ.

ГЛАВА V.
Столовая Катилины и будуаръ Валеріи.

Въ небольшомъ, по убранномъ со всей роскошью тогдашняго времени триклиніѣ, ярко освѣщенномъ двѣнадцатью канделябрами, поддерживаемыми двѣнадцатью бронзовыми статуями эфіоповъ, украшенныхъ золотыми ожерельями и браслетами, покойно развалившись на мягкихъ обѣденныхъ ложахъ, опираясь локтемъ въ пурпурныя подушки, сидѣли молодые римскіе патриціи, гости Катилины.

Всѣ они были одѣты въ обѣденныя платья изъ тончайшей бѣлоснѣжной шерстяной матеріи, у всѣхъ были на головахъ вѣнки изъ розъ, хмѣля и лавра. Роскошный ужинъ приходилъ уже къ концу. Веселье гостей, безпрестанныя шутки и остроты свидѣтельствовали объ искуствѣ повара Катилины, а еще болѣе объ усердіи его кравчихъ.

Прислужники всевозможныхъ разрядовъ, одѣтые въ бѣлыя туники, стояли передъ столами, внимательно слѣдя за малѣйшимъ движеніемъ гостей, стараясь не только исполнить, но и предъугадать малѣйшее ихъ желаніе.

— Налей-ка мнѣ фалернскаго! воскликнулъ вдругъ уже осипшимъ отъ хмѣля голосомъ сенаторъ Куріонъ, протягивая свою чашу одному изъ кравчихъ. — Налей мнѣ фалернскаго! Хочу выпить во славу щедротъ Катилины, и пусть издохнегъ отъ жадности гнусный скряга Крассъ.

— Этому пьяницѣ остается только запѣть въ честь твою оду Пиндара, шепнулъ Луцій Бестія Катилинѣ, сидѣвшему съ нимъ рядомъ.

— Для этого ему недостаетъ памяти, которую онъ давно уже оставилъ на днѣ своей чаши, отвѣтилъ Катилина.

— Крассъ, Крассъ! Это мой кошмаръ! Мысль о немъ не даетъ мнѣ покоя! проговорилъ со вздохомъ Кай Веръ, молодой человѣкъ, необыкновенно корыстолюбивый и алчный, пріобрѣвшій впослѣдствіи весьма незавидную славу своими грабительствами въ качествѣ проконсула Галіи и претора Сициліи^[46].

— Бѣдный Веръ! сказалъ съ насмѣшливой улыбкой Авлъ Габиній, красивый юноша, сидѣвшій на почетномъ мѣстѣ въ качествѣ «царя пира». — Несмѣтныя богатства Красса мѣшаютъ тебѣ спать!

— О, неужели это никогда не измѣнится! со вздохомъ воскликнулъ Веръ.

— И о чемъ думали эти болваны Гракхи и этотъ оселъ Друзъ, когда взбудоражили весь городъ изъ-за раздѣленія полей между плебеями, сказалъ Кай Антоній, — когда столько бѣдныхъ патриціевъ!

— А между тѣмъ, кто бѣднѣе насъ, кто больше насъ страдаетъ подъ игомъ жадныхъ серебряниковъ^[47] и несправедливыхъ законовъ!? воскликнулъ, скрежеща зубами, Луцій Бестія.

— Мы только, кажется, на-смѣхъ родились патриціями, и глупая чернь въ шутку считаетъ насъ могущественными, сказалъ съ горечью Лентулъ Сура.

— Мы — нищіе, одѣтые въ лареклавы!

— Мы — капоцензы въ пурпурныхъ тогахъ!

— Долой законы двѣнадцати таблицъ!

— Смерть серебряникамъ!

— Пусть Юпитеръ своими молніями истребитъ безстыдный сенатъ!

— Но пусть онъ предупредитъ меня заранѣе, чтобы я могъ не придти въ этотъ день! пробормоталъ заплетающимся языкомъ совершенно пьяный Куріонъ.

Взрывъ хохота былъ отвѣтомъ на это совершенно неожиданное, но весьма благоразумное замѣчаніе пьяницы.

Въ это время въ триклиній вошелъ рабъ и, подойдя къ хозяину дома, что-то шепнулъ ему на ухо.

— А, наконецъ-то! вскричалъ громкимъ голосомъ Катилина. — Проси тотчасъ-же и его, и его тѣнь^[48].

Рабъ поклонился и направился въ выходу, но Катилина позвалъ его и прибавилъ:

— Будьте съ ними какъ можно почтительнѣе. Умойте имъ ноги и натрите благовоніями; надѣньте на нихъ обѣденное платье и вѣнки.

Рабъ поклонился снова и вышелъ, а Катилина, подозвавъ своего дворецкаго, сказалъ:

— Эпафоръ, прикажи тотчасъ-жe подать два прибора и ушли всѣхъ слугъ, а потомъ приготовь въ экседрѣ (разговорной залѣ) все нужное, чтобы весело провести остатокъ ночи.

Пока дворецкій (триклинархъ) исполнялъ приказанія своего хозяина, гости прихлебывали изъ серебряныхъ чашъ пятидесятилѣтнее фалернское и съ любопытствомъ ожидали двухъ новыхъ гостей. Вскорѣ они дѣйствительно вошли, одѣтые въ бѣлыя туники, съ вѣнками розъ на головѣ.

Это были Спартакъ и Крассъ.

— Боги да благословятъ хозяина этого дома и его благородныхъ гостей! сказалъ, входя, Спартакъ.

— Привѣтъ вамъ, благородные патриціи! прибавилъ Крассъ.

— Привѣтъ и тебѣ, и твоему другу, доблестный Спартакъ, отвѣчалъ Катилина, идя навстрѣчу рудіарію.

Взявъ Спартака за руку, онъ подвелъ его къ тому мѣсту, гдѣ возлежалъ самъ, и предложилъ ему занять его; затѣмъ онъ усадилъ Красса на ложе, стоявшее противъ консульскаго мѣста и самъ помѣстился съ нимъ рядомъ.

— Мнѣ очень жаль, Спартакъ, что ты не захотѣлъ раздѣлить мой ужинъ съ этими благородными и достойными юношами.

— Я не могъ придти, но я предупреждалъ тебя объ этомъ, если только твой привратникъ исполнилъ мое порученіе.

— Онъ сказалъ мнѣ, что ты не придешь раньше ночи, по…

— Тебѣ извѣстно, что могло меня задержать. Теперь я могу сказать все, чего не рѣшался довѣрить привратнику: мнѣ пришлось посѣтить мѣсто, гдѣ собралось нѣсколько человѣкъ гладіаторовъ, пользующихся большимъ вліяніемъ въ средѣ этихъ несчастныхъ…

— Такъ-что, спросилъ нѣсколько насмѣшливымъ голосомъ Луцій Бестія, — гладіаторы не на шутку задумали освободиться? Они составляютъ тайныя общества и собираются защищать свои права съ оружіемъ въ рукахъ.

Насмѣшка не ускользнула отъ чуткаго уха Спартака. Вся кровь бросилась ему въ лицо и, гнѣвно сверкнувъ глазами, онъ вскричалъ:

— Да! Клянусь всѣми молніями Юпитера, и мы…

Но, опомнившись, онъ вдругъ перемѣнилъ тонъ и смиренно продолжалъ:

— И мы освободимся, если это будетъ угодно богамъ и вамъ, благородные патриціи.

— Этотъ проклятый гладіаторъ реветъ, какъ быкъ, пробормоталъ Куріопъ, начинавшій совсѣмъ было засыпать.

— Такое нахальство было-бы подъ стать самому Луцію Корнелію Суллѣ, диктатору, прибавилъ Кай Веръ.

Катилина, понимая, до чего могутъ довести сарказмы Бестіи, вмѣшался въ разговоръ и, вставъ съ своего мѣста, сказалъ:

— Вамъ, благородные римскіе патриціи, которыхъ наглые оптиматы лишили того, чего вы вполнѣ заслужили своимъ рожденіемъ и доблестями, вамъ представляю я этого рудіарія Спартака, который, по своему мужеству, долженъ-бы родиться не фракійцемъ, а римскимъ гражданиномъ и патриціемъ. Сражаясь въ нашихъ легіонахъ, онъ получилъ гражданскую корону и чинъ декана…

— Что не помѣшало ему дезертировать при первой возможности, прервалъ Луцій Бестія.

— Какъ! вскричалъ Катилина. — Вы поставите ему въ вину, что онъ покинулъ наши знамена, когда мы пошли войною противъ его родины? Вы упрекнете его въ томъ, что онъ захотѣлъ защищать свое отечество, семью и боговъ? Кто-бы изъ насъ, еслибы онъ былъ взятъ въ плѣнъ Митридатомъ и служилъ въ его войскахъ, не счелъ-бы своимъ долгомъ дезертировать, лишь только показались-бы римскіе орды?

Одобрительный ропотъ былъ отвѣтомъ на эти слова.

— Теперь этотъ самый человѣкъ, который на вашихъ глазахъ, на глазахъ всего римскаго народа показалъ мужество, достойное не гладіатора, а герои, этотъ самый человѣкъ, подобно намъ стоящій выше своего положенія и подобно намъ томящійся подъ игомъ олигарховъ, уже нѣсколько лѣтъ, какъ задумалъ предпріятіе трудное, опасное, по великое: онъ образовалъ среди гладіаторовъ тайное общество, съ цѣлью поднять ихъ противъ тирановъ, заставляющихъ ихъ умирать въ амфитеатрахъ на потѣху толпѣ, и возвратить имъ свободу и человѣческія нрава.

Катилина на минуту умолкъ. Затѣмъ съ новою силою онъ продолжалъ:

— Но не то-же-ли замышляемъ и мы? Они хотятъ освобожденія, но развѣ не того-же добиваемся и мы? Противъ кого, какъ не противъ тѣхъ-же олигарховъ, задумали мы возстать? Развѣ по они угнетаютъ насъ? Развѣ не имъ и не имъ однимъ принадлежитъ республика и платятъ дань властители и тетрархи, племена и народы, между тѣмъ какъ мы, патриціи, истинные основатели римскаго могущества, умираемъ въ нищетѣ, тратя свою молодость и силы въ жалкой борьбѣ съ нуждою!^[49]

Дрожь пробѣжала по всему собранію. Глаза молодыхъ патриціевъ загорѣлись ненавистью и жаждою мести. Катилина продолжалъ:

— Въ домахъ у насъ нищета, внѣ дома — долги; наше настоящее безнадежно, будущее — еще хуже. Довольно терпѣть, пора проснуться^[50].

— Проснемся! Проснемся! хриплымъ голосомъ вскричалъ съ просонковъ пьяный Куріонъ, усердно протирая глаза.

Несмотря на все вниманіе заговорщиковъ къ словамъ Катилины и на все ихъ возбужденіе, ни одинъ изъ нихъ не могъ удержаться отъ хохота при глупой выходкѣ Куріопа.

— Молчи и спи, проклятый! крикнулъ Бестія, сильнымъ толчкомъ опрокидывая пьяницу на ложе.

Катилина медленно проглотилъ нѣсколько глотковъ фалернскаго и послѣ небольшой паузы продолжалъ:

— Итакъ, я собралъ васъ, друзья, чтобы сообща съ вами обсудить, не слѣдуетъ-ли намъ соединиться для успѣха нашего предпріятія съ гладіаторами. Возставая противъ олигарховъ и сената, держащихъ въ своихъ рукахъ всю власть республики, государственную казну и наши грозные легіоны, мы въ одиночку, разумѣется, ничего не сдѣлаемъ. Намъ придется искать помощи каждаго, кто только хочетъ завоевать какое-нибудь право, отмстить за какую-нибудь обиду. Отчего намъ не соединиться съ гладіаторами? Отчего не превратить ихъ подъ своимъ начальствомъ въ непобѣдимые легіоны, противъ которыхъ не устоять ни сенату, ни олигархамъ?

Весьма разнородно было впечатлѣніе, произведенное словами Катилины на присутствующихъ. Впрочемъ, по лицамъ и жестамъ можно было заключить, что большинству они пришлись вовсе не по душѣ. Тогда Спартакъ, все время внимательно наблюдавшій за молодыми патриціями, всталъ и сказалъ слѣдующее:

— Идя сюда, Катилина, я повиновался твоему желанію, доблестный мужъ, такъ-какъ высоко цѣню и уважаю тебя; самъ-же я никогда не посмѣлъ-бы надѣяться на осуществленіе того, что ты сію минуту высказалъ. Позволь-же мнѣ ты, позвольте и вы всѣ, благородные патриціи, высказаться предъ вами откровенно, безъ всякой утайки. Между вами, патриціями, и нами, гладіаторами, слишкомъ большая разница, чтобы мы могли дѣйствовать за-одно. Вы — свободные потомки знаменитыхъ родовъ, которыхъ каста олигарховъ не допускаетъ до управленія общественными дѣлами. Для васъ цѣль возстанія заключается въ томъ, чтобы низвергнуть нынѣшній сенатъ и нынѣшнихъ правителей и самимъ заступить ихъ мѣсто. Для насъ-же, бѣдныхъ гладіаторовъ, дѣло стоитъ совсѣмъ иначе. Мы, всѣми презираемые, лишенные свободы и отечества, вынужденные убивать другъ друга для удовольствія римскихъ гражданъ, — мы хотимъ добиться полнаго освобожденія, возвращенія намъ правъ и отечества, и потому мы должны быть враждебны не только теперешнимъ владыкамъ Рима, но и тѣмъ, которые заступятъ ихъ мѣсто, все равно, кто-бы они ни были — Сулла или Катилина, Помпей, Лентулъ или Крассъ. Но, съ другой стороны, можемъ-ли мы, гладіаторы, предоставленные самимъ себѣ, надѣяться на побѣду? Нѣтъ! Одолѣть грозные и непобѣдимые римскіе легіоны для насъ невозможно; невозможно, стало быть, и наше предпріятіе. Пока я надѣялся, что ты, Катилина, и твои друзья станете во главѣ нашихъ силъ, я вѣрилъ въ возможность побѣды и вливалъ мою вѣру въ сердца моихъ товарищей по несчастій). Теперь-же я убѣдился въ томъ, что уже предвидѣлъ изъ разговоровъ съ тобою, — что вы, римскіе патриціи, никогда не станете во главѣ презрѣнныхъ гладіаторовъ. Поэтому я съ глубокимъ прискорбіемъ, но безповоротно, отказываюсь отъ безумной мечты, которую столько времени лелѣялъ въ душѣ, потому что только безуміемъ и можно назвать какое-нибудь возстаніе гладіаторовъ, хотя-бы ихъ было числомъ и нѣсколько тысячъ? Какою властью, какимъ авторитетомъ могу пользоваться въ ихъ средѣ я или кто-нибудь болѣе сильнѣйшій меня? Два римскихъ легіона въ четырнадцать дней раздавятъ насъ, какъ когорты претора Дукула раздавили двадцать лѣтъ тому назадъ въ Капуѣ возстаніе рабовъ, хотя ими и предводительствовалъ римскій всадникъ Минуцій^[51].

Рѣчь Спартака произвела самое лучшее впечатлѣніе на всѣхъ гостей Катилины. Одни удивлялись краснорѣчію этого варвара, другіе — глубинѣ его мыслей, третьи — его проницательности, и всѣ били какъ нельзя болѣе довольны тѣмъ, что онъ выказалъ такое уваженіе къ римскому могуществу. Гражданское самолюбіе, которому такъ искусно польстилъ Спартакъ, заговорило въ этихъ крамольныхъ патриціяхъ, и они наперерывъ стали осыпать похвалами умнаго фракійца, и самъ Луцій Бестія объявилъ себя его покровителемъ и другомъ.

Долго еще разсуждали о томъ-же предметѣ. Было высказано много различныхъ мнѣній, но всѣ согласились въ одномъ, — что опасное предпріятіе слѣдуетъ отложить до болѣе благопріятнаго времени.

Спартакъ заявилъ, что его мечъ и мечи тѣхъ немногихъ гладіаторовъ, на которыхъ онъ можетъ разсчитывать, всегда готовы въ услугамъ Катилины и его друзей. Особенно сильно напиралъ онъ на слово немногихъ, и затѣмъ, отпивши вмѣстѣ съ Крассомъ изъ «чаши дружбы», куда гости по очереди бросали лепестки своихъ розъ, онъ распростился съ Катилиною и его друзьями, напрасно уговаривавшими его остаться для оргіи, готовившейся въ экседрѣ.

Выйдя на улицу, Спартакъ, въ сопровожденіи Красса, направился къ дому Суллы.

Но не успѣлъ онъ сдѣлать и десятка шаговъ, какъ Крассъ спросилъ его:

— Объяснишь-ли ты мнѣ, наконецъ…

Спартакъ сдѣлалъ ему знакъ, чтобы онъ молчалъ. Когда-же они отошли довольно далеко, онъ сказалъ галлу вполголоса:

— Разъ не состоялся союзъ, я не хотѣлъ, чтобы они могли знать что-нибудь о нашемъ заговорѣ. Ступай тотчасъ-же въ школу Аціона и скажи о перемѣнѣ пароля и рукопожатія. Паролемъ пусть будетъ теперь осторожность и побѣда, а пожимать руку нужно не три раза подъ рядъ, а только три раза тронуть указательнымъ пальцемъ по ладони.

При этомъ Спартакъ взялъ руку галла и показалъ ему, какъ слѣдуетъ это дѣлать.

— Понялъ?

— Понялъ, отвѣчалъ Крассъ.

— Ну, такъ иди-же, но теряя времени, и скажи, чтобы каждый деканъ сообщилъ своему десятку о перемѣнѣ знаковъ и о томъ, что на старые слѣдуетъ отвѣчать, что всякая надежда погибла и безумное предпріятіе совершенно оставлено. Завтра утромъ мы встрѣтимся въ школѣ Юлія Рабеція.

Распрощавшись съ Крассомъ, Спартакъ быстрыми шагами направился къ дому Суллы. Вскорѣ онъ подошелъ къ нему и, постучавшись, былъ впущенъ привратникомъ, который тотчасъ-же провелъ его въ комнатку, гдѣ жила сестра его Мирца.

Дѣвушка, сдѣлавшаяся любимицей своей госпожи, исполняла при ней весьма важную должность начальницы туалета (rectrix cosmetaruin) и потому жила совершенно отдѣльно отъ прочей прислуги, недалеко отъ покоевъ своей госпожи. Завидѣвъ брата, она кинулась ему на шею и нѣжно поцѣловала. Затѣмъ она разсказала ему, что позвала его по приказанію своей госпожи Валеріи, которая очень часто разспрашивала ее о немъ съ такимъ участіемъ, которое просто удивительно въ такой знатной дамѣ. Теперь-же она хочетъ предложить ему завѣдываніе гладіаторской школой, которую Сулла устроилъ недавно въ Кумахъ.

Во время разсказа Мирцы, лицо Спартака то вспыхивало пожаромъ, то становилось блѣднѣе полотна. Самыя дикія мысли тѣснились въ его головѣ, если судить по тому, какъ часто онъ встряхивалъ головой, какъ-будто желая прогнать ихъ.

— Но если я соглашусь сдѣлаться учителемъ въ его гладіаторской школѣ, то потребуетъ-ли Сулла, чтобы я слова продалъ себя въ рабство, или позволитъ мнѣ остаться свободнымъ? спросилъ Спартакъ съ волненіемъ.

— Она ничего не сказала мнѣ объ этомъ, отвѣчала Мирца, — но она настолько расположена къ тебѣ, что, я почти въ этомъ увѣрена, устроитъ дѣло такимъ образомъ, что ты останешься свободнымъ.

— Стало быть, она очень добра?

— О, да! Такъ-же добра, какъ и прекрасна.

— Въ такомъ случаѣ доброта ея не имѣетъ предѣловъ!

— Ты, кажется, очень къ ней расположенъ?

— Я? Безпредѣльно!

— Ну, такъ знай-же, но только ради боговъ не говори ей объ этомъ ни слова, потому что она строго-на-строго запретила мнѣ разсказывать тебѣ объ этомъ, — такъ знай-же, что сами боги внушили тебѣ это чувство, потому что именно она убѣдила въ циркѣ Суллу дать тебѣ свободу.

— Какъ? Что ты говоришь? Неужели? воскликнулъ Спартакъ, вскочивъ съ табуретки.

— Да, да! Но только ты не говори ей этого.

Спартакъ сѣлъ слова и, взявшись руками за голову, глубоко задумался.

— Подожди меня здѣсь, сказала Мирца, — я пойду доложу ей, что ты пришелъ.

И съ легкостью птички Мирца выпорхнула изъ комнаты. Спартакъ не замѣтилъ этого, — до такой степени онъ былъ занятъ своими думами.

Рудіарій увидалъ Валерію въ первый разъ мѣсяцъ тому назадъ, когда однажды, уходя отъ Мирцы, онъ встрѣтился съ ней въ ту минуту, когда она сходила съ носилокъ.

Чувство, возбужденное блѣднымъ лицомъ и огненными очами Валеріи въ сердцѣ бѣднаго фракійца, было мгновенно и непреодолимо. Это было одно изъ тѣхъ внезапныхъ влеченій, которыхъ ни объяснить, ни побѣдить невозможно. Тотчасъ-же въ его душѣ возникла, какъ мечта, какъ сонъ, какъ самая смѣлая и несбыточная надежда, мысль когда-нибудь поцѣловать край туники этой женщины, казавшейся ему прекрасной, какъ Палада, величественной, какъ Юнона, очаровательной, какъ Венера.

Безъ сомнѣнія, какое-то таинственное, непонятное притяженіе существовало между Спартакомъ и Валеріей, потому что, несмотря на все колосальное различіе въ положеніи ихъ обоихъ, и въ ней съ первой-же встрѣчи возникло, какъ мы это видѣли, нѣчто аналогичное тому, что чувствовалъ бѣдный гладіаторъ.

Вначалѣ злополучный фракіецъ силился изгнать изъ своего сердца это новое для него чувство, такъ-какъ разсудокъ говорилъ ему, что любовь его не только невозможна, по она — просто бредъ съумасшедшаго, безуміе, которому нѣтъ равнаго. И все-таки образъ этой женщины преслѣдовалъ его повсюду, упорно, неотвязно. Она вставала передъ нимъ живая, каждый разъ все болѣе и болѣе очаровательная, и голова его кружилась, чувство росло, пока, наконецъ, не достигло чудовищныхъ размѣровъ и не поглотило всѣхъ его способностей, всѣхъ помышленій.

Повинуясь какому-то неодолимому влеченію, самъ того не замѣчая, онъ нѣсколько разъ приходилъ къ дому Суллы и, спрятавшись за колоною его портика, ждалъ, когда Валерія выйдетъ оттуда. Такимъ образомъ, невидимый для нея, онъ часто любовался ею, и каждый разъ она казалась ему еще прекраснѣе, и съ каждымъ днемъ росло въ его душѣ то чувство обожанія, нѣжности, восторга передъ этой женщиной, котораго онъ но только объяснить, но и понять не могъ.

Только однажды Валерія замѣтила его, и на минуту ему показалось, будто она взглянула на него благосклонно, ласково и даже, можетъ быть, съ любовью. Но онъ тотчасъ-же прогналъ отъ себя эту мысль, какъ галюцинацію, какъ продуктъ собственной страсти, ибо чувствовалъ, что сойдетъ съума, если будетъ долго останавливаться на ней.

Легко вообразить себѣ, какое впечатлѣніе должны были при такомъ состояніи души произвести на бѣднаго гладіатора слова Мирцы.

Онъ здѣсь, въ домѣ Суллы, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ этой женщины, этой богини, для которой онъ готовъ былъ принести въ жертву жизнь, честь, все! Онъ здѣсь, и вскорѣ будетъ въ ея присутствіи, можетъ быть, наединѣ съ нею; онъ услышитъ ея голосъ, увидитъ вблизи ея черты, глаза, улыбку, — улыбку, которой Спартакъ никогда не видѣлъ, но которая должна была быть чѣмъ-то божественно-прекраснымъ. Онъ здѣсь, въ разстояніи нѣсколькихъ мгновеній отъ счастія, какого не только никогда не ждалъ, но о которомъ не смѣлъ даже мечтать!.. Но неужели это правда? Что, если все это только сладкій бредъ влюбленнаго, мечты его разыгравшагося воображенія? Или, можетъ быть, онъ сходитъ съума? А что, если онъ уже съумасшедшій?

При этой ужасной мысли Спартакъ вскочилъ и испуганными глазами сталъ озираться вокругъ, ища сестру. Но ея уже не было. Онъ приложилъ руки къ головѣ, какъ-бы желая остановить сильные удары молота, раздававшіеся въ его вискахъ.

— О, боги, пробормоталъ онъ, — неужели я сошелъ съума!

Онъ снова сталъ осматриваться и мало-по-малу пришелъ немного въ себя и вспомнилъ, гдѣ онъ находится.

Это дѣйствительно была комната его сестры. Маленькая кроватка стояла въ углу, двѣ табуретки съ золочеными ножками виднѣлись по угламъ, немного дальше стоялъ маленькій деревянный комодъ, обитый бронзою* а на немъ глиняная лампочка, выкрашенная въ зеленую краску и изображавшая собою ящерицу, изо рта которой выходило пламя, освѣщавшее комнатку.

Спартакъ, все еще находившійся подъ вліяніемъ мыслей, что онъ либо спитъ, либо сошелъ съума, подошелъ нетвердыми шагами къ комоду и сунулъ палецъ въ огонь. Онъ вынулъ его только тогда, когда сильная боль убѣдила его, что онъ не спитъ.

Тогда, сдѣлавъ надъ собою величайшее усиліе, онъ постарался по возможности успокоиться.

Когда вошла Мирца, чтобъ позвать его къ Валеріи, онъ уже успѣлъ придти въ себя, хотя лицо его было чрезвычайно блѣдно.

— Что съ тобой, Спартакъ? спросила его Мирца. — Ты чувствуешь себя нехорошо?

— Нѣтъ, нѣтъ, мнѣ никогда такъ хорошо не было, отвѣчалъ рудіарій.

Онъ пошелъ вслѣдъ за сестрой, которая, спустившись по лѣсенкѣ (потому что въ римскихъ домахъ рабы жили въ верхнихъ этажахъ), вскорѣ ввела его въ конклавъ Валеріи.

Конклавомъ римской матроны называлась та изъ ея комнатъ, гдѣ она занималась чтеніемъ и принимала близкихъ друзей. Эта комната соотвѣтствовала тому, что въ настоящее время называется будуаромъ, и находилась всегда недалеко отъ спальни.

Конклавъ Валеріи былъ расположенъ въ зимней половинѣ ея помѣщенія (такъ какъ римскіе патриціи каждое изъ четырехъ временъ года мѣняли обыкновенно помѣщеніе) и представлялъ собою маленькую, уютную комнатку, обитую драгоцѣнной восточной матеріей, подъ складками которой были искусно скрыты желѣзныя трубы, служившія для нагрѣванія комнаты въ холодную погоду.

Съ середины потолка висѣла лампа массивнаго золота съ тремя рожками, представляя собою розу съ листьями. Освѣщая комнату только на половину, она наполняла ее нѣжнымъ полусвѣтомъ и топкими благовоніями, примѣшанными въ дорогому маслу, горѣвшему въ ней.

Въ этой изящной комнаткѣ, убранной въ восточномъ вкусѣ, не было другой мебели, кромѣ кушетки, кресла, обитыхъ бѣлой шелковой матеріей, и двухъ-трехъ табуретокъ, обитыхъ той-же матеріей; у средней стѣны стоялъ низенькій серебряный комодъ съ четырьмя ящиками, на каждомъ изъ которыхъ были барельефы замѣчательнѣйшей работы, изображавшіе собою четыре побѣды Суллы.

На комодѣ стоялъ трафинъ изъ горнаго хрусталя съ выпуклыми цвѣтками и фигурками, драгоцѣнное произведеніе аретинскихъ мастеровъ^[52]. Въ немъ хранился прохладительный напитокъ изъ фруктоваго сока, часть котораго была уже налита въ муринскую чашу, стоявшую рядомъ съ графиномъ. Эта муринская чаша, брачный подарокъ Суллы, сама по себѣ представляла цѣлое состояніе, потому что стоила отъ тридцати до сорока миліоновъ сестерцій, — до такой степени цѣнились эти чаши у римлянъ^[53].

Въ этомъ уединенномъ, тихомъ, благоухающемъ уголкѣ, граціозно развалившись на софѣ, полу-лежала прекрасная Валерія, одѣтая въ бѣлую шерстяную тунику, обшитую серебряной бахромой. Опершись правой рукой на подушку, она лежала съ полузакрытыми глазами, такъ-что можно было подумать, будто она спитъ. Очевидно, ея мечтанія, въ морѣ которыхъ она утопала, были очень пріятны, потому что до такой степени заставили ее забыть дѣйствительность, что она рѣшительно не замѣтила, какъ рабыня ввела въ конклавъ Спартака.

Не слыхала она, какъ скрипнула дверь, когда они вошли, и какъ скрипнула она снова, когда Мирца удалилась.

Спартакъ, блѣдный, какъ статуя изъ пароскаго мрамора, стоялъ въ нѣмомъ благоговѣніи, не спуская глазъ съ Валеріи. Еслибы въ комнатѣ находился кто-нибудь посторонній, то онъ могъ-бы разслышать порывистое дыханіе рудіарія. Но Валерія ничего не слышала.

Вдругъ она встрепенулась, точно кто-нибудь назвалъ ее по имени, или ей сказали, что Спартакъ здѣсь. Быстро сѣвъ на кушетку, она обратила свое зардѣвшееся лицо къ фракійцу и тихо проговорила:

— А!.. Это ты!

Вся кровь прихлынула къ лицу Спартака при звукахъ этого голоса. Онъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по направленію къ Валеріи, хотѣлъ что-то сказать, но отъ волненія не могъ проговорить ни слова.

— Да благословятъ тебя боги, доблестный Спартакъ! сказала, наконецъ, Валерія.

Теперь и Спартакъ успѣлъ уже нѣсколько оправиться.

— Боги благословили меня далеко не по моимъ заслугамъ, о, божественная Валерія, сказалъ онъ, — потому что они дали мнѣ величайшее счастье, какое только доступно человѣку на землѣ — счастье говорить съ тобою!

— Ты не только храбръ, отвѣчала Валерія, и радостная улыбка озарила ея лицо, — ты и любезенъ, Спартакъ!

Затѣмъ она вдругъ спросила его по-гречески:

— На родинѣ, прежде, чѣмъ попасть въ плѣнъ, ты былъ однимъ изъ предводителей твоего народа, по правда-ли?

— Я былъ княземъ могущественнѣйшаго изъ племенъ Фракіи, отвѣчалъ Спартакъ тоже по-гречески, такъ какъ говорилъ на этомъ языкѣ съ атическимъ совершенствомъ^[54]. — У меня были семья, друзья, родина. Я былъ богатъ, могущественъ, счастливъ и, повѣрь мнѣ, о, Валерія, — былъ добръ, справедливъ и…

Тутъ голосъ его оборвался.

— И не считался, продолжалъ онъ, оправившись, — варваромъ, презрѣннымъ рабомъ и гладіаторомъ!

Глубокое состраданіе отразилось на блѣдномъ лицѣ Валеріи. Она съ нѣжностью взглянула на Спартака и ласково проговорила:

— Мы много разговаривали о тебѣ съ твоей доброй Мирной и она сказала мнѣ, въ чемъ я вполнѣ убѣждаюсь теперь сама, что ты образованъ и уменъ и похожъ скорѣе на грека, чѣмъ на варвара^[55]. О твоей-же удивительной храбрости знаетъ весь Римъ.

Какое впечатлѣніе произвели на Спартака эти слова, трудно описать. Глаза его наполнились слезами благодарности, и растроганнымъ голосомъ онъ сказалъ:

— О, да благословятъ тебя за эти добрыя слова великіе боги, благородная женщина. Пусть они сдѣлаютъ тебя счастливѣйшею изъ всѣхъ людей на землѣ.

Волненіе Валеріи было очевидно. Оно обнаруживалось въ краснорѣчивыхъ взглядахъ ея черныхъ очей, въ порывистомъ дыханіи высокой груди.

Что-же касается Спартака, то онъ былъ какъ во снѣ.

Въ комнатѣ царствовала глубокая тишина. Слышно было только горячее дыханіе Валеріи и фракійца. Какой-то взаимный обмѣнъ таинственнаго сродства заставлялъ ихъ, почти противъ воли, думать, чувствовать, трепетать одинаково. Смущенные, они оба безмолвствовали.

Валерія первая сдѣлала попытку нарушить это опасное молчаніе.

— И такъ, ты, будучи совершенно свободенъ отъ всякихъ обязательствъ, готовъ взять на себя руководство гладіаторской школой, которую Сулла устроилъ въ своей виллѣ въ Кумахъ?

— Я готовъ сдѣлать все, что бы ты мнѣ ни приказала, потому что я твой рабъ, твоя вещь, прошепталъ Спартакъ чуть слышно.

Валерія быстро встала и, сдѣлавъ нѣсколько шаговъ пр комнатѣ, остановилась передъ фракійцемъ и нѣсколько мгновеній смотрѣла ему въ глаза, не говоря ни слова. Потомъ она тихо сказала:

— Спартакъ, будь откровененъ, скажи мнѣ, что ты дѣлалъ нѣсколько дней тому назадъ, спрятавшись за колоной портика моего дома?

Фракіецъ покраснѣлъ до корня волосъ. Онъ опустилъ голову на грудь и молчалъ. Два раза пытался онъ заговорить, но языкъ не повиновался ему. Его душилъ стыдъ, жгучій, безпредѣльный стыдъ. Онъ понялъ, что его тайна перестала принадлежать ему одному. О, какъ должна смѣяться Валерія надъ презрѣннымъ гладіаторомъ, который осмѣлился поднять свой взглядъ на нее, прекраснѣйшую и благороднѣйшую изъ римлянокъ, на нее, жену диктатора! Весь стыдъ, весь позоръ его жалкаго положенія давилъ его, какъ свинцовая гора. Онъ трепеталъ, скрежеталъ зубами и плакалъ внутренно отъ стыда, горечи, бѣшенства.

Валерія, совершенно не понимая, что означаетъ молчаніе Спартака, подошла къ нему еще ближе.

— Ну… скажи-же… что ты дѣлалъ?..

Несчастный гладіаторъ, не поднимая головы, упалъ къ ея ногамъ.

— Прости, прости меня! бормоталъ онъ. — Прикажи своимъ рабамъ избить меня плетьми… прикажи распять меня на Сесоріевомъ полѣ^[56]… я заслужилъ это!..

— Что съ тобой? сказала Валерія, стараясь поднять Спартака.

— Но клянусь тебѣ, что я обожалъ тебя, какъ обожаютъ Венеру, какъ обожаютъ Юнону…

— А! радостно воскликнула Валерія. — Ты приходилъ, чтобъ взглянуть на меня…

— Нѣтъ, нѣтъ… Молиться на тебя приходилъ я!

— Встань, Спартакъ! воскликнула дрожащимъ голосомъ Валерія, взявъ его за руку.

— Нѣтъ, нѣтъ, у ногъ твоихъ мое мѣсто, о, божественная Валерія!

Онъ схватилъ край ея туники и сталъ покрывать его поцѣлуями.

— Встань, встань, милый! шептала чуть слышно Валерія, кладя ему руки на шею.

Онъ всталъ. Глаза ихъ, полные любви и нѣги, встрѣтились.

— О, божественная, о, божественная, о, божественная Валерія! повторялъ онъ точно въ бреду^[57].

ГЛАВА VI.
Угрозы, ловушки, опасности.

Однимъ словомъ, скажи мнѣ толкомъ, знаешь-ли ты что-нибудь или ничего не знаешь? Открылъ ты что-нибудь или ничего не открылъ?

Такъ говорила Эвтибида, прекрасная греческая куртизанка, лежа на мягкихъ шелковыхъ подушкахъ софы въ экседрѣ своего роскошнаго дома на Священной улицѣ.

Затѣмъ, не дожидаясь отвѣта отъ своего собесѣдника, комедіанта лѣтъ подъ пятьдесятъ, съ безволосымъ, бабьимъ лицомъ, морщины котораго были кое-какъ прикрыты слоемъ бѣлилъ и румянъ, она прибавила:

— Хочешь-ли ты услышать отъ меня всю правду? Всегда считала я тебя пустымъ хвастунишкой, а теперь я вижу, что вдобавокъ ты круглый дуракъ.

— О, клянусь маскою Момуса, моего покровителя, отвѣчалъ пискливой фистулой комедіантъ, — если-бы ты не была Эвтибидой, прекраснѣе самой Діаны и обольстительнѣе Киприди, то, даю тебѣ слово Метробія, я разсердился-бы и ушелъ, пожелавъ тебѣ счастливаго пути къ Стиксу.

— Но что-же ты дѣлалъ, простофиля? Что ты узналъ за все это время?

— Погоди… узналъ я много и ничего.

— Какъ это, объясни.

— Будь терпѣлива и дай мнѣ договорить. Что я, Метробій, старый комедіантъ, уже тридцать лѣтъ играющій на сценѣ роли обольстительныхъ женщинъ^[58], умѣю очаровывать людей, въ особенности, когда это грубые и невѣжественные рабы или еще болѣе невѣжественные гладіаторы и когда при этомъ въ моемъ распоряженіи такое всемогущее оружіе, какъ золото, — въ этомъ, прекрасная Эвтибида, ты, надѣюсь, не сомнѣваешься.

— Потому-то, что я вѣрила въ твою ловкость, я и поручила тебѣ это дѣло, но…

— Но пойми, прелестная Эвтибида, что если моя ловкость должна была обнаружиться въ открытіи заговора гладіаторовъ, то для этого необходимо прежде всего, чтобы заговоръ ихъ существовалъ, а этого-то какъ-разъ и нѣтъ.

— Не можетъ быть!

— Увѣряю тебя!

— Однако, всего два мѣсяца тому назадъ они собирались, составляли таинственные союзы и — это я знаю навѣрное — готовились къ возстанію, чему-то вродѣ возмущенія рабовъ въ Сициліи.

— И ты серьезно вѣришь въ возможность гладіаторскаго возстанія?

— Отчего-же?.. Развѣ они не умѣютъ сражаться и умирать?

— Въ амфитеатрахъ.

— А почему-же, если они умѣютъ сражаться и умирать на забаву толпѣ, не могли-бы они сражаться и умирать за собственную свободу?

— О, это совсѣмъ другое дѣло! Впрочемъ, если ты говоришь, что знала объ этомъ, то, стало быть, тогда оно и было… они составляли заговоры. Но могу тебя завѣрить, что теперь они все оставили.

— О, я знаю причину! съ легкимъ вздохомъ сказала дѣвушка, — или, по крайней мѣрѣ, подозрѣваю.

— Тѣмъ лучше.

— Гладіаторы соединились-бы между собой и возстали, еслибъ римскіе патриціи, враги сената и законовъ, согласились стать во главѣ ихъ.

— Но такъ-какъ среди римскихъ патриціевъ, какъ-бы низко они ни пали, не найдется такихъ, которые пошли-бы на это…

— Однако была минута… Ну, да что объ этомъ толковать. Скажи мнѣ лучше, Метробій…

— Нѣтъ, ты прежде отвѣть мнѣ, — потому что я умираю отъ любопытства, — какъ удалось тебѣ проникнуть въ тайну гладіаторскаго заговора?

— Чрезъ одного грека, моего соотечественника, тоже гладіатора.

— Эвтибида, ты могущественнѣе на землѣ, чѣмъ Юпитеръ на небѣ. Одной ногой ты стоишь на Олимпѣ олигарховъ, другой въ грязи плебейства.

— Что-жь, нужно пускать въ ходъ всѣ средства, если хочешь…

— Чего? спросилъ комедіантъ.

— Власти! крикнула Эвтибида, вскочивъ съ мѣста. Глаза ея вдругъ засвѣтились какимъ-то зловѣщимъ свѣтомъ, а лицо выразило такую ненависть, дерзость и энергію, какія трудно было предположить въ этой граціозной, изящной дѣвушкѣ. — Да, я хочу власти, повторила она еще съ большей силой, — и мести!

Метробій, хотя и привыкъ ко всѣмъ сценическимъ фикціямъ, стоялъ остолбенѣлый и, вытаращивъ глаза, смотрѣлъ на дѣвушку, которую никогда не видывалъ въ такомъ состояніи. Замѣтивъ это, Эвтибида вдругъ разразилась громкимъ смѣхомъ.

— Не правда-ли, я съиграла-бы роль Медеи если и не такъ, какъ Галерія Эмболарія, то все-же недурно. Ты совсѣмъ оторопѣлъ, бѣдняга Метробій. хотя уже тридцать лѣтъ визжишь по сцѣпамъ всѣхъ городовъ Италіи.

Эвтибида продолжала хохотать при видѣ новаго изумленія Метробія.

— Такъ зачѣмъ-же мнѣ это нужно? Какъ ты думаешь, старый колпакъ? повторила она, смѣясь. И, шлепнувъ его по затылку она продолжала:

— Чтобъ сдѣлаться богатой, какъ Никоноли, страшно богатой, чтобы наслаждаться всѣмъ, что только есть лучшаго въ жизни, потому что послѣ нея, какъ учитъ божественный Эпикуръ, нѣтъ ничего. Понялъ-ли ты теперь, зачѣмъ я пользуюсь всѣмъ, чѣмъ надѣлила меня природа, зачѣмъ мнѣ нужно стоять одной ногой на Олимпѣ, другой въ грязи и…

— Но вѣдь въ грязи можно запачкаться.

— А потомъ можно отмыться. Развѣ маю въ Римѣ термъ? Развѣ мало ваннъ у меня въ домѣ? Но, великіе боги, онъ вздумалъ поучать меня нравственности! Онъ, проведшій всю свою жизнь по горло во всевозможныхъ порокахъ и гнусностяхъ!

— Перестань, перестань! Не рисуй моего портрета черезчуръ яркими красками, не то онъ выйдетъ слишкомъ похожъ и всѣ разбѣгутся при видѣ такого уродства. Я пошутилъ. Мнѣ столькоже дѣла до нравственности, какъ до прошлогодняго снѣга.

Съ этими словами Метробій понемногу приближался къ Эвтибидѣ и, взявъ ея руку, принялся цѣловать ее.

— Но когда же, прелестная Эвтибида, получу я награду за мою преданность? бормоталъ онъ захлебывающимся голосомъ.

— Награду! вскричала гречанка, вырывая руку и отталкивая его отъ себя. — Какъ смѣешь ты говорить о наградѣ, старый сатиръ! Развѣ ты сдѣлалъ что-нибудь? Развѣ ты открылъ, что замышляютъ гладіаторы?

— Но послушай-же, Эвтибида, милая моя, отвѣчалъ старикъ плаксивымъ голосомъ, — развѣ я могъ открыть то, чего не существуетъ? Развѣ могъ, подумай сама!

— Ну, хорошо, проговорила дѣвушка съ очаровательной улыбкой, — но если ты хочешь заслужить мою благодарность…

— Приказывай, приказывай, божественная Эвтибида.

— Продолжай слѣдить за гладіаторами; я не вѣрю, чтобы они такъ легко отказались отъ своего предпріятія.

— Буду слѣдить за ними въ Римѣ, въ Кумахъ, съѣзжу, если нужно, въ Каную.

— Въ особенности-же, если хочешь что-нибудь открыть, слѣди за Спартакомъ.

При этомъ имени яркая краска покрыла лицо молодой дѣвушки.

— О, что касается Спартака, отвѣчалъ Метробій, — то вотъ уже мѣсяцъ, какъ я и безъ того не снускаю съ него глазъ, не только ради тебя, но и ради себя самого, т. е., лучше сказать, ради Сулды.

— Какъ? Что ты сказалъ? вскричала Эвтибида, быстро подбѣгая въ комедіянту.

Тотъ осмотрѣлся, какъ-будто опасаясь, чтобъ его не подслушали; затѣмъ, положивъ на губы указательный палецъ, онъ вполголоса сказалъ Эвтибидѣ:

— Я только подозрѣваю еще, это моя тайна, а такъ-какъ въ дѣлѣ замѣшанъ Сулла, то я и поклялся не говорить объ этомъ живой душѣ, прежде нѣмъ не узнаю навѣрное.

Пока комедіянтъ говорилъ, лицо Эвтибиды то блѣднѣло, то вспыхивало, отражая сильное душевное волненіе, совершенно непонятное ея собесѣднику. Желаніе Метробія сохранить во что-бы то ни стало свою тайну возбудило въ ней рѣшимость узнать ее во что-бы то ни стало.

— Можетъ быть, Спартакъ умышляетъ противъ жизни Суллы? спросила она.

— Нѣтъ! Что это тебѣ пришло въ голову!

— Такъ въ чемъ-же дѣло?

— Не могу сказать. Узнаешь послѣ.

— Нѣтъ, нѣтъ, разскажи мнѣ сейчасъ. Не правда-ли, милый Метробій, ты не станешь меня мучить? прибавила она, взявъ комедіянта за руку и нѣжно смотря ему въ глаза. — Неужели ты можешь сомнѣваться во мнѣ? Развѣ ты не знаешь, какъ хорошо я умѣю хранить тайны? Клянусь тебѣ Аполономъ дельфійскимъ, моимъ покровителемъ, никто не узнаетъ того, что ты мнѣ разскажешь. Говори-же, говори, мой добрый Метробій: благодарность моя будетъ безгранична.

Лаская и дразня такимъ образомъ старикашку, она весьма скоро сломила его упорство.

— Ну, дѣлать нечего, съ тобой видно не справишься, сказалъ онъ. — Знай-же, что я подозрѣваю, и, кажется, не безъ основанія, что Спартакъ и Валерія влюблены другъ въ друга.

— О, фуріи ада! крикнула дѣвушка, поблѣднѣвъ какъ полотно. — Возможно-ли!

— Все наводитъ меня на это подозрѣніе, хотя у меня нѣтъ еще ясныхъ доказательствъ. Но только, ради боговъ, никому ни слова.

— Такъ вотъ оно что, задумчиво сказала Эвтибида, какъ-будто говоря сама съ собою. — Да, да!.. Иначе и быть не могло! Только другая женщина… Другая, другая! вскричала она въ бѣшенствѣ. — Такъ стало быть… есть женщина, которая красивѣе тебя, безумная! Другая заняла твое мѣсто!..

И, закрывъ лицо руками, она громко зарыдала.

До какой степени этотъ неожиданный плачъ и эти отрывочныя слова, въ которыхъ заключаюсь призваніе въ любви, ошеломили Метробія, говорить нечего.

Прелестная Эвтибида, по которой томилось столько богатыхъ патриціевъ, Эвтибида, никогда никого мелюбившая, въ свою очередь пылала безумной любовью въ жалкому гладіатору. Эта куртизанка, привыкшая съ такимъ презрѣніемъ отталкивать любовь своихъ безчисленныхъ поклонниковъ, сама была отвергнута презрѣннымъ рудіаріемъ.

Къ чести Метробія слѣдуетъ сказать, что онъ почувствовалъ глубокую жалость къ несчастной дѣвушкѣ и, подойдя къ ней, старался успокоить ее.

— Но, можетъ быть, я ошибся, можетъ быть, это все неправда.

— Нѣтъ, нѣтъ, ты не ошибся! Это правда, я это знаю, чувствую, отвѣчала дѣвушка, утирая глаза краемъ своей пурпурной тоги.

Черезъ минуту она прибавила мрачнымъ, но твердымъ голосомъ:

— Впрочемъ, я рада, что ты мнѣ это открылъ. Мнѣ нужно это знать.

— Но, ради боговъ, не выдай меня.

— Не бойся, Метробій, я не только но погублю тебя, но даже отблагодарю, какъ только умѣетъ это дѣлать Эвтибида, если ты поможешь мнѣ добиться моей дѣли.

Послѣ минутной паузы она продолжала:

— Поѣзжай въ Кумы, по только сегодня, сію минуту, и слѣди за каждымъ ихъ шагомъ, за каждымъ словомъ, за каждымъ вздохомъ и доставь мнѣ во что бы то ни стало какую-нибудь явную улику, чтобъ я могла отмстить разомъ и за себя, и за честь Суллы.

Съ этими словами дѣвушка, вся трепетавшая отъ волненія, вышла изъ залы, сказавъ Метробію:

— Подожди меня, я сейчасъ вернусь.

Черезъ минуту она дѣйствительно вернулась и, подавая Метробію тяжелый кожаный кошелекъ, сказала:

— Возьми: здѣсь тысяча золотыхъ. Подкупи рабовъ, рабынь, кого хочешь, по только… доставь мнѣ улику во что бы то ни стаю! Если понадобятся еще деньги…

— Нѣтъ, у меня ихъ довольно.

— Хорошо. Трать свои, не жалѣя. Потомъ сосчитаемся. Но только поѣзжай сію минуту, не останавливайся нигдѣ по дорогѣ и возвращайся поскорѣй съ уликою.

Съ этими словами она сама вывела Метробія изъ залы, повела его по коридору до самой наружной двери и здѣсь, обратясь къ привратнику, сказала:

— Видишь, Гермогенъ, этого человѣка? Лишь только онъ явится, въ какой бы то ни было часъ дня или ночи, веди его въ ту-же минуту ко мнѣ.

Проводивъ Метробія, она бросилась въ свою комнату и, упавъ на софу, вскричала:

— О, Эвмениды, дайте мнѣ упиться местью, и я воздвигну вамъ храмъ! Мести жажду я, мести!

Чтобы объяснить лихорадочное волненіе прекрасной Эвтибиды, вернемся немного назадъ и разскажемъ вкратцѣ о томъ, что произошло впродолженіи двухъ мѣсяцевъ, протекшихъ послѣ описаннаго вами свиданія Спартака съ Валеріей.

Гладіаторъ, возбудившій своей красотою и храбростью такую сильную страсть въ сердцѣ благородной дамы, при болѣе тѣсномъ сближеніи совершенно очаровалъ ее благородными качествами своей души. Теперь она не только безпредѣльно обожала его, но и относилась къ нему съ уваженіемъ, удивлялась ему.

Былъ-ли счастливъ Спартакъ, объ этомъ и спрашивать нечего. Въ опьяненіи любви, въ чаду счастія, въ которомъ онъ находился, Спартакъ дошелъ до того, что, какъ и всѣ счастливцы, сдѣлался эгоистомъ и забылъ даже на время о своихъ товарищахъ по несчастью.

Въ это-то самое время, послѣ многократныхъ приглашеній Эвтибиды, всегда звавшей его къ себѣ подъ предлогомъ переговоровъ о дѣлахъ заговора гладіаторовъ, онъ отправился, наконецъ, къ ней въ домъ на Священную улицу.

Эвтибидѣ, какъ мы сказали выше, не было еще двадцати четырехъ лѣтъ. Восемь лѣтъ тому назадъ она, вмѣстѣ съ толпой своихъ соотечественницъ, была приведена рабынею въ Римъ послѣ взятія Суллою Афинъ, въ окрестностяхъ которыхъ родилась дѣвушка. Эвтибида досталась развратному патрицію Публію Стацію и, вынужденная сдѣлаться его любовницею, въ оргіяхъ потеряла всякое нравственное чувство и сдѣлалась сама утонченной развратницей. Будучи отъ природы горда и мстительна, въ рабствѣ она сдѣлалась скрытной и лукавой. Пользуясь своимъ вліяніемъ на хозяина, она заставила его дать себѣ свободу, и тогда-то она кинулась съ головой въ омутъ римской жизни. Тутъ она пріобрѣла извѣстность, вліяніе, богатство, потому что, кромѣ необыкновенной красоты, обладала еще замѣчательными умственными способностями, которыя изощряла на придумываніи всевозможныхъ ловушекъ и хитростей.

Пресытившись всѣми наслажденіями, Эвтибида потеряла уже способность чѣмъ нибудь интересоваться, чего-нибудь желать. Въ это самое время она увидала въ первый разъ въ циркѣ Спартака и такое соединеніе геркулесовской силы и необыкновенной храбрости съ мужественной красотою сразу возбудило въ ней чувственную страсть куртизанки, удовлетвореніе которой она считала дѣломъ самымъ легкимъ.

Но когда, коварно завлекши къ себѣ Спартака, она пустила въ ходъ всѣ обольщенія, какія ей внушали ея страсть и долгая опытность, и встрѣтила съ его стороны одно холодное равнодушіе, тогда капризъ ея превратился, незамѣтно для нея самой, въ истинную страстную любовь, настолько ужасную, насколько порочна была эта женщина.

Спартакъ, сдѣлавшись директоромъ или ланистомъ гладіаторовъ Суллы, вскорѣ уѣхалъ въ Кумы, гдѣ поселился и диктаторъ.

Эвтибида, глубоко оскорбленная пренебреженіемъ гладіатора, никакъ не могла допустить мысли, чтобы тутъ по была замѣшана какая-нибудь женщина. Она инстинктивно чувствовала, что только другая любовь, образъ другой женщины могъ помѣшать Спартаку броситься въ ея объятія. Поэтому она дѣлала надъ собой величайшія усилія, чтобы изгнать изъ своего сердца самое воспоминаніе о рудіаріѣ.

Но все было напрасно. Сердце человѣческой таково, что жаждетъ именно того, чего ему трудно достигнуть, и безумная страсть Эвтибиды только росла все болѣе и болѣе отъ препятствій.

Въ такомъ-то положеніи застали прекрасную гречанку неожиданныя признанія Метробія.

Оставимъ Эвтибиду предаваться въ своемъ будуарѣ злобнымъ мечтамъ о мести, а Метробія скакать на лихомъ конѣ по дорогѣ въ Кумы, и вернемся въ мѣсто давно намъ знакомое, въ таверну Венеры Погребальной, гдѣ въ этотъ день Спартаку и дѣду всѣхъ угнетенныхъ грозили не меньшія опасности.

Около сумерекъ этого дня, т. е. семнадцатаго апрѣльскихъ календъ (16 марта) 676 года римскаго лѣтосчисленія, въ тавернѣ Лутаціи одноглазой собралось человѣкъ двадцать гладіаторовъ. На столѣ не было недостатка ни въ жареной свининѣ, ни въ сальникахъ, ни въ добромъ винѣ, а среди гостей не умолкали смѣхъ и шутки.

На переднемъ мѣстѣ сидѣлъ Крассъ, уже извѣстный нашимъ читателямъ галлъ, своей честностью, мужествомъ и преданностью пріобрѣвшій не только любовь и уваженіе своихъ товарищей, но и дружбу Спартака.

Столъ, вокругъ котораго сидѣли гладіаторы, былъ накрытъ въ маленькой комнатѣ таверны, и они могли разговаривать между собой тѣмъ свободнѣе, что въ сосѣдней комнатѣ было въ эту пору очень мало посѣтителей, да и тѣ приходили, чтобы на-скоро выпить стаканъ вина и уйти по своимъ дѣламъ.

Войдя въ комнату, Крассъ замѣтилъ, что въ углу стоитъ столикъ съ остатками ужина, а около него табуретка, на которой, по всей вѣроятности, недавно еще сидѣлъ ужинавшій.

— Скажи-ка мнѣ, Лутація-Цибела, матерь боговъ, обратился Крассъ къ хозяйкѣ, суетившейся вокругъ стола, — кто это…

— Мать не боговъ, а обжорливыхъ гладіаторовъ! шутливо перебила его Лутація.

— А развѣ ваши боги не были сами гладіаторами?

— О, Юпитеръ, какія богохульства мнѣ приходится слышать! вскричала съ негодованіемъ Лутація.

— Клянусь Гезу, я не лгу и не богохульствую, отвѣчалъ Крассъ. Оставляю Марса и его подвиги въ сторонѣ и приведу только для примѣра Геркулеса и Вакха. Если они оба не были лихими гладіаторами, совершившими подвиги, достойные цирка и амфитеатра, то пусть молнія Юпитера испепелитъ нашего добраго ланиста Аціона!

Громкій смѣхъ былъ отвѣтомъ на послѣднее восклицаніе, и нѣсколько голосовъ вскричало:

— Utinam, Utinam — дай-то богъ!

Когда шумъ умолкъ, Крассъ снова обратился къ Лутаціи:

— Скажи мнѣ, кто ужиналъ за этимъ столикомъ?

Лутація обернулась и, взглянувъ на указанный ей столикъ, вскричала:

— Но куда-же онъ пропалъ? Вотъ такъ штука!

— Но кто-же этотъ «онъ»? настаивалъ Крассъ.

— Ахъ, проклятый, ушелъ, не заплативши по счету!

— Да скажешь-ли ты, наконецъ, кто это?

— Нѣтъ, нѣтъ, я наклеветала на хорошаго человѣка. Онъ оставилъ мнѣ на столѣ восемь сестерцій. Это даже больше, чѣмъ онъ долженъ. Ему слѣдуетъ сдачи четыре аса съ половиной.

— О, чтобъ ты провалилась! Да скажи же.

— Ахъ, бѣдняга, забылъ свои таблички, гдѣ записывалъ свои счеты, и стиль!

— Послушай, старая вѣдьма, чтобъ тебѣ крысы отъѣли твой болтливый языкъ! крикнулъ Крассъ, выведенный изъ себя неудержимой болтовней Лутаціи. — Если ты мнѣ сейчасъ-же не скажешь…

— Ну, скажу, скажу, если ужь ты любопытенъ какъ баба! Ужиналъ у меня сабинскій хлѣбный торговецъ, пріѣхавшій въ Римъ по своимъ дѣламъ! Вотъ ужь нѣсколько дней подъ-рядъ онъ каждый вечеръ приходитъ около этого времени ко мнѣ.

— Дай-ка мнѣ посмотрѣть, что у него на табличкахъ, сказалъ Крассъ, безцеремонно вырывая изъ рукъ Лутаціи маленькую деревянную дощечку, намазанную воскомъ, и костяной стиль.

Дѣйствительно на табличкѣ были записаны количество мѣръ разнаго хлѣба и цѣны его. Рядомъ стояли имена хозяевъ, которымъ онъ проданъ.

— Но чего я никакъ не могу понять, продолжала между тѣмъ одноглазая, — это — куда онъ могъ дѣться. Когда вы входили, онъ былъ еще въ комнатѣ. Ахъ, да, теперь знаю! Когда я спустилась въ погребъ за виномъ, онъ напрасно звалъ меня, а такъ-какъ ему было, вѣроятно, некогда, то онъ и ушелъ, оставивъ, что слѣдовало по счету, — пусть боги наградятъ его за такую честность!

Затѣмъ, взявъ назадъ табличку и стиль, она проговорила, уходя:

— Отдамъ ему, когда онъ придетъ, а придетъ онъ навѣрное завтра.

Гладіаторы модна ѣли и только послѣ нѣкотораго времени одинъ изъ нихъ спросилъ:

— А солнца все еще не видно^[59]?

— Все еще покрыто облаками! отвѣчалъ Крассъ.

— Удивительно! воскликнулъ одинъ.

— Непонятно! пробормоталъ другой.

— А муравьи?^[60] спросилъ третій, обращаясь къ Крассу.

— Множатся и трудятся въ ожиданіи лѣта^[61].

— Берись за весло^[62], сказалъ одинъ изъ гладіаторовъ видя входящую черную рабыню Асуръ.

Когда рабыня ушла, одинъ изъ гладіаторовъ, галлъ родомъ, сказалъ на самомъ отвратительномъ латинскомъ языкѣ:

— Вѣдь мы теперь одни и можемъ говорить по-человѣчески, не путаясь въ этихъ проклятыхъ символическихъ словахъ, которыя никакъ не упомнишь. Такъ какъ-жe? Висло нашихъ сторонниковъ растетъ. Силы увеличиваются. Когда-же, наконецъ, мы возстанемъ и покажемъ этимъ гордымъ римлянамъ, что мы тоже умѣемъ владѣть мечами не хуже ихъ, а то, пожалуй, даже лучше?

— Не нужно слишкомъ торопиться и горячиться, любезный Брезовиръ, съ улыбкой отвѣчалъ Крассъ. — Наше общество увеличивается, число приверженцевъ нашего святого дѣла ростетъ. И не позже, какъ сегодня вечеромъ, въ священной рощѣ Фурины^[63] будетъ собраніе, на которомъ принесутъ присягу на вѣрность союзу сто испытанныхъ и надежныхъ гладіаторовъ.

— Въ рощѣ богини Фурины, сказалъ пламенный Брезовиръ, — гдѣ еще трепещетъ подъ вѣтвями дубовъ неотомщенный духъ Кая Гракха, оросившаго своей кровью эту неприкосновенную землю! Въ этой священной рощѣ дѣйствительно слѣдуетъ собираться угнетеннымъ, чтобы соединиться для завоеванія себѣ свободы.

— Что до меня, сказалъ одинъ изъ гладіаторовъ, родомъ самнитъ, — то я жду не дождусь, когда начнется возстаніе, не потому, чтобы такъ сильно вѣрилъ въ его успѣхъ, а потому, что мнѣ хочется помѣряться съ римлянами и отомстить имъ за смерть столькихъ тысячъ самнитовъ и марсовъ, избитыхъ этими разбойниками.

— А еслибъ я не вѣрилъ въ успѣхъ возстанія, то никогда не присталъ-бы къ союзу угнетенныхъ, сказалъ другой.

— Я присталъ потому, что посвященъ богамъ ада и долженъ умереть въ циркѣ. Такъ лучше-же мнѣ умереть на полѣ битвы.

Въ эту минуту одинъ изъ гладіаторовъ уронилъ мечъ, который снялъ съ перевязи и держалъ на колѣняхъ. Этотъ гладіаторъ сидѣлъ на табуреткѣ какъ-разъ насупротивъ одного изъ трапезныхъ ложъ. Наклонившись, чтобы поднять свое оружіе, онъ вдругъ вскричалъ:

— Подъ ложемъ кто-то есть!

Онъ замѣтилъ въ углу чью-то ногу, обутую въ сандалію, и край зеленой туники.

На крикъ гладіатора всѣ въ одно мгновеніе вскочили съ мѣстъ.

— Брезовиръ и Торкватъ, сторожите у двери! закричалъ Крассъ.

Оба гладіатора стали у двери и принялись съ самымъ беззаботнымъ видомъ болтать другъ съ другомъ, чтобы не обратить на себя вниманія, между тѣмъ какъ прочіе гладіаторы подошли къ ложу и, въ одно мгновеніе поднявъ его на воздухъ, открыли молодого человѣка лѣтъ тридцати, спрятавшагося подъ нимъ.

— Молчи, грознымъ голосомъ сказалъ ему Крассъ, — не то тутъ тебѣ и смерть!

Десять мечей, сверкнувшихъ въ десяти могучихъ рукахъ, не позволяли несчастному ни минуты сомнѣваться, что онъ будетъ искрошенъ въ куски при малѣйшемъ крикѣ или попыткѣ къ сопротивленію.

— А, такъ это ты сабинскій купецъ, торгующій хлѣбомъ? насмѣшливымъ голосомъ спросилъ его Крассъ..

— Повѣрьте мнѣ, о, доблестные мужи, я… началъ дрожащимъ голосомъ молодой человѣкъ, походившій, впрочемъ, скорѣе на трупъ.

— Молчи, негодяй! прервалъ его одинъ изъ гладіаторовъ, нанося ему сильный ударъ кулакомъ по головѣ.

— Эвмаклъ, замѣтилъ ему укоризненно Крассъ, — подожди. Слѣдуетъ разспросить хорошенько этого мерзавца, кто и зачѣмъ подослалъ его сюда.

Затѣмъ, обращаясь къ мнимому хлѣбному торговцу, онъ сказалъ:

— Не хлѣбомъ промышляешь ты, какъ видно, а доносомъ и предательствомъ.

— О, простите меня, ради всѣхъ боговъ… сказалъ прерывающимся и дрожащимъ отъ страха голосомъ несчастный.

— Кто ты? Кѣмъ ты посланъ?

— Пощадите меня… я вамъ все разскажу… но только ради боговъ не убивайте меня.

— Это мы обсудимъ потомъ, а теперь разсказывай.

— Меня зовутъ Сильвіемъ Корденіемъ Веромъ… я грекъ… былъ прежде рабомъ, а теперь вольноотпущенный Кая Вера.

— А, такъ ты пришелъ сюда по его приказанію?

— Да, по его приказанію.

— Но что-же мы сдѣлали Каю Веру? Зачѣмъ онъ хочетъ донести на насъ? Вѣдь онъ приказалъ тебѣ слѣдить за. нами, разумѣется, съ цѣлью донести на насъ потомъ сенату.

— Не знаю, не знаю… сказалъ, продолжая дрожать всѣмъ тѣломъ, вольноотпущенникъ Кая Вера.

— Не притворяйся, но дѣлай изъ себя дурачка! Если Кай Веръ поручилъ тебѣ такое опасное дѣло, то, значитъ, не считалъ тебя простофилей. Говори-же, не то будетъ худо.

Сильвій Корденій понялъ, что съ такими людьми шутить опасно, и, какъ утопающій хватается за соломенку, онъ ухватился за послѣднюю остающуюся надежду снасти жизнь.

Онъ разсказалъ все, что зналъ.

Кай Веръ, присутствовавшій на ужинѣ у Катилины, во время котораго велись переговоры со Спартакомъ относительно гладіаторскаго возстанія, не довѣрилъ торжественному заявленію Спартака, что отнынѣ онъ отказывается отъ своего предпріятія. Ему казалось невѣроятнымъ, чтобы такъ легко оставили свою попытку люди, которымъ терять было нечего и которые могли выиграть все. Онъ сталъ подозрѣвать, что гладіаторы втайнѣ продолжаютъ свое дѣло и что въ одинъ прекрасный день они сами, безъ участія римскихъ патриціевъ, поднимутъ знамя возстанія.

Послѣ долгихъ размышленій, Кай Веръ, человѣкъ чрезвычайно корыстолюбивый и совершенно неразборчивый въ средствахъ, рѣшилъ слѣдить за гладіаторами и, открывъ всѣ тайны ихъ заговора, донести о немъ сенату, за что надѣялся получить или значительную сумму денегъ, или управленіе какой-нибудь богатой провинціей, гдѣ грабительствами можно было всегда нажить себѣ состояніе.

Съ этой цѣлью онъ и приставилъ къ нимъ своего вѣрнаго отпущенника, Сильвія Корденія Вера.

Когда Сильвій окончилъ свою рѣчь, въ началѣ безсвязную и безтолковую, но въ концѣ полную колорита и изящества, Крассъ, внимательно слушавшій его, сказалъ:

— Однако, ты негодяй первостатейный!

— Ты цѣнишь меня не по достоинству, благородный Крассъ, отвѣчалъ вольноотпущенникъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, ты скроменъ только съ виду, и, несмотря на твою овечью наружность и заячье сердце, въ тебѣ таятся ехидны.

— Но я вамъ ничего дурного не сдѣлалъ. Я исполнилъ только приказаніе моего патрона, и разъ я клянусь вамъ всѣми богами неба и ада, что никому, даже самому Веру, не скажу ни слова о томъ, что я здѣсь видѣлъ и слышалъ, то, во вниманіе къ моей искренности и чистосердечію, вы, надѣюсь, даруете мнѣ жизнь и отпустите меня на свободу.

— Дѣло терпитъ, дѣло терпитъ, другъ Сильвій; мы это сейчасъ обсудимъ, сказалъ Крассъ.

Затѣмъ, взявъ съ собою человѣкъ семь гладіаторовъ, онъ вышелъ, сказавъ остающимся:

— Караульте этого молодца, но не причиняйте ему никакого зла.

— Что намъ дѣлать съ этимъ негодяемъ? спросилъ Крассъ своихъ товарищей, когда всѣ были уже въ темной пустынной улочкѣ.

— Что тутъ спрашивать? отвѣчалъ Брезовиръ. — Убить его, какъ собаку.

— Отпустить его на свободу, сказалъ другой, — значило-бы то-же, что донести на самихъ себя.

— Даровать ему жизнь и куда-нибудь запрятать — опасно, замѣтилъ третій.

— Да и куда самъ его дѣть?

— Такъ, стало быть, — смерть? спросилъ Крассъ, обводя всѣхъ глазами.

— Теперь темно…

— На улицѣ пусто…

— Уведемъ его на верхушку горы, подальше отъ таверны.

— Mors sua, — vita nostra, произнесъ Брезовиръ, страшно коверкая эти четыре слова.

— Да, это необходимо, проговорилъ Краесъ, направляясь къ двери таверны. Но вдругъ онъ остановился и спросилъ:

— А кто его убьетъ?

Никто не шевельнулся. Только черезъ нѣсколько минутъ молчанія одинъ изъ гладіаторовъ пробормоталъ:

— Убить беззащитнаго…

— Еслибъ у него былъ хоть мечъ… сказалъ другой.

— Еслибъ онъ могъ и хотѣлъ защищаться, я-бы, пожалуй, взялся, сказалъ Брезовиръ.

— Но зарѣзать безоружнаго!.. замѣтилъ самнитъ Торкватъ^[64].

— Вы — благородные люди, вполнѣ достойные свободы! сказалъ Краемъ. — Но кто-нибудь для общаго спасенія долженъ убить его.

Всѣ молча наклонили головы.

— Къ тому-же, прибавилъ галлъ послѣ нѣкоторой паузы, — развѣ онъ выступилъ противъ насъ съ равнымъ оружіемъ въ открытомъ бою? Развѣ онъ не предатель? Еслибъ мы не поймали его, то черезъ часъ онъ донесъ-бы, а завтра насъ всѣхъ поволокли бы въ мамертинскія тюрьмы, а потомъ распяли на крестѣ на Сесоріевомъ полѣ.

— Правда, правда, проговорило нѣсколько голосовъ.

— Итакъ, я приказываю вамъ, Брезовиръ и Торкватъ, убить этого человѣка.

Оба гладіатора покорно склонили головы, и всѣ, предшествуемые Крассомъ, вернулись въ таверну.

Сильвій Корденій Веръ, съ трепетомъ ожидавшій рѣшенія своей участи, взглянулъ на вошедшихъ глазами, полными тоски и тревоги. По блѣдности, внезапно покрывшей его лицо, можно было догадаться, что несчастный не прочелъ на нихъ ничего для себя утѣшительнаго.

— Ну что, какъ? спросилъ онъ плаксивымъ голосомъ. — Вы меня помиловали… вы мнѣ даруете жизнь… На колѣняхъ, именемъ вашихъ матерей, отцовъ и дѣтей, всего, что есть для васъ дорогого, молю васъ, пощадите меня!..

— Развѣ у насъ есть отцы и матери? сказалъ зловѣщимъ и грознымъ шопотомъ Брезовиръ.

— Развѣ намъ оставлено что-нибудь дорогое въ жизни? спросилъ другой гладіаторъ съ глазами, сверкающими ненавистью и жаждою мести.

— Встань, трусишка! крикнулъ Торкватъ.

— Тише! воскликнулъ Крассъ и, обращаясь къ Сильвію Веру, прибавилъ:

— Ступай съ нами. У конца этой улицы мы составимъ совѣтъ и рѣшимъ, что съ тобой дѣлать.

Онъ знакомъ приказалъ своимъ товарищамъ вести подъ руки Сильвія, которому далъ эту слабую надежду на спасеніе, чтобы онъ крикомъ не разбудилъ сосѣдей и шелъ съ ними безъ шума. Всѣ вышли. Въ тавернѣ остался одинъ только гладіаторъ, чтобъ разсчитаться съ "Нутаціей, которая въ толпѣ совершенно не замѣтила своего торговца хлѣбомъ.

Поднявшись но грязной и извилистой улицѣ, гладіаторы вскорѣ вышли въ открытое поле и здѣсь остановились. Сильвій снова бросился къ ихъ ногамъ, съ плачемъ моля о пощадѣ.

— Хочешь-ли ты, трусишка, сражаться равнымъ оружіемъ съ однимъ изъ насъ? спросилъ трепещущаго вольноотпущенника Брезовиръ.

— О, пощадите, пощадите ради моихъ дѣтей!

— Мы не знаемъ, что такое дѣти! крикнулъ одинъ изъ гладіаторовъ.

— Но неужели-же ты, презрѣнный, умѣешь только прятаться и шпіонить, съ негодованіемъ спросилъ Брезовиръ, — и не смѣешь защищать собственную жизнь?

— Пощадите, пощадите, не убивайте меня!

— Ступай въ преисподнюю, заячья душонка! крикнулъ Брезовиръ, вонзая свой короткій мечъ въ грудъ вольноотпущенника.

— А съ тобой и всѣ гнусные рабы нашихъ мучителей! прибавилъ самнитъ Торкватъ, нанося два удара павшему.

Гладіаторы, столпившись вокругъ умирающаго, стояли неподвижные и безмолвные, смотря на послѣднія предсмертныя судороги Сильвія, который вскорѣ испустилъ духъ.

Брезовиръ и Торкватъ нѣсколько разъ вонзили въ землю мечи, чтобы очистить ихъ отъ слѣдовъ крови. Затѣмъ они вложили ихъ въ ножны, и всѣ двадцать, молчаливые и серьезные, спустились по узкой уличкѣ и вошли въ болѣе шумныя улицы Рима.

---

Прошло восемь дней. Въ сумерки, незадолго до появленія на небѣ первой вечерней звѣзды, по Аппіевой дорогѣ скакалъ всадникъ, весь закутанный въ свою пееулу, чтобы хоть немного защититься отъ дождя, лившаго какъ изъ ведра и превращавшаго дороги въ настоящія озера.

Сторожа Капенскихъ воротъ, привыкшіе видѣть во всѣ времена дня и ночи людей всевозможныхъ классовъ, сословій и націй, пѣшкомъ, верхомъ, въ носилкахъ, въ паланкинахъ, въ экипажахъ, не могли, однако, не обратить вниманія на отчаянный видъ всадника и его копя. Оба, обливались потомъ, тяжело дышали и были обрызганы грязью съ головы до ногъ.

Проѣхавъ ворота, всадникъ, пришпоривъ своего копя, поскакалъ по городу, и вскорѣ звукъ отъ копытъ его коня смолкъ вдали.

Всадникъ доѣхалъ до Священной улицы и остановился передъ домомъ Эвтибиды. Соскочивъ съ коня, онъ схватилъ бронзовый молотокъ, висѣвшій у входной двери, и сильно постучалъ въ нее. Громкій лай сторожевой собаки, составлявшей неизмѣнную принадлежность всякаго римскаго дома, былъ ему отвѣтомъ.

Вскорѣ злополучный всадникъ, стряхнувшій со своей пенулы цѣлое ведро воды, услышалъ шумъ шаговъ привратника и крикъ, которымъ онъ силился усмирить собаку.

— Да благословятъ тебя боги, добрый Гермогенъ. Это я, Метробій, только-что пріѣхалъ изъ Кумъ.

— Добро пожаловать.

— Я мокръ, какъ рыба. Юпитеръ-Водолей захотѣлъ позабавиться сегодня и показать мнѣ, какъ обильны его водоемы. Позови-жe конюха и прикажи взять и накормить моего бѣднаго коня.

Привратникъ щелкнулъ пальцами — такимъ звукомъ призывались рабы — и, взявъ коня Метробія подъ уздцы, сказалъ:

— Войди, достопочтенный Метробій, ты не первый разъ въ домѣ. Въ пріемной ты встрѣтишь Аспазію, горничную госпожи. Она о тебѣ доложитъ. А о конѣ ужь я самъ позабочусь.

Пройдя портикъ и атріумъ, Метробій дѣйствительно встрѣтился съ Аспазіей, которой приказалъ тотчасъ-же доложить о себѣ Эвтибидѣ. Рабыня въ первую минуту смутилась, по, уступая настоятельнымъ требованіямъ Метробія, наконецъ, рѣшилась обезпокоить свою госпожу.

Въ это время прекрасная гречанка, развалившись на изящной софѣ въ своемъ роскошномъ, благоухающемъ зимнемъ конклавѣ (будуарѣ), съ наслажденіемъ слушала нѣжныя объясненія въ любви молодого человѣка, сидѣвшаго на полу у ея ногъ. Играя его черными, какъ смоль, кудрями, она вся упивалась его страстнымъ взглядомъ и горячей, звучной рѣчью, пересыпанной поэтическими образами, полными нѣжности и изящества.

Этотъ юноша, средняго роста, довольно слабаго тѣлосложенія, съ блѣднымъ лицомъ и черными необыкновенно живыми глазами, былъ никто иной, какъ поэтъ Титъ Лукрецій Каръ, впослѣдствіи обезсмертившій себя великой поэмой «О сущности вещей».

Въ то время, когда въ обширномъ своемъ умѣ онъ набрасывалъ контуры своей безсмертной поэмы, Лукрецій старался на практикѣ слѣдовать предписаніямъ своего учителя. Онъ не желалъ и избѣгалъ серьезныхъ привязанностей, довольствуясь скоропреходящими увлеченіями, «порхая какъ бабочка съ цвѣтка на цвѣтокъ и прогоняя старую любовь новою, подобно тому, какъ одинъ клинъ выгоняется другимъ»^[65], что не помѣшало ему, однако, на 44 году лишить себя жизни, и какъ все заставляетъ предполагать, отъ безумной и безнадежной любви.

Какъ-бы то ни было, обладая счастливой наружностью, сильнымъ умомъ и рѣдкимъ умѣньемъ говорить, Лукрецій съумѣлъ внушить Эвтибидѣ если не любовь, то расположеніе, и она была съ нимъ несравненно любезнѣе, чѣмъ со многими изъ своихъ поклонниковъ, несравненно болѣе его богатыхъ и щедрыхъ.

— Такъ ты любишь меня? кокетливо говорила куртизанка, играя волосами юноши. — Тебѣ еще не надоѣла моя любовь?

— Нѣтъ, я люблю тебя все сильнѣе и сильнѣе, потому что любовь — единственная вещь на землѣ, которой тѣмъ больше жаждешь, чѣмъ больше ея имѣешь^[66].

Въ эту минуту раздался легкій стукъ въ дверь.

— Кто тамъ? съ неудовольствіемъ спросила Эвтибида.

Голосъ Аспазіи робко отвѣчалъ:

— Изъ Кумъ пріѣхалъ Метробій…

— А! вскричала Эвтибида, вскакивая съ кушетки, — Метробій! Введи его въ экседру, — я сейчасъ приду.

Затѣмъ, обращаясь къ Лукрецію, который тоже вскочилъ и, нахмуривъ брови, вопросительно смотрѣлъ на нее, она ласково сказала:

— Подожди меня… Я сейчасъ вернусь… И если извѣстія, которыя этотъ человѣкъ долженъ мнѣ привезти, таковы, какихъ я хочу, если мнѣ удастся насытить свою месть, то я буду весела и часть моего веселья подарю тебѣ!

Съ этими словами она быстро вышла изъ конклава, оставивъ Лукреція въ жертву удивленію, неудовольствію и любопытству.

Черезъ нѣсколько минутъ онъ покачалъ головой и задумчиво сталъ ходить взадъ и впередъ по комнатѣ.

Тѣмъ временемъ гроза все усиливалась. Частыя молніи освѣщали своимъ зловѣщимъ синеватымъ свѣтомъ конклавъ. Ужасные раскаты грома заставляли дрожать весь домъ до основанія. Дождь, смѣшанный съ градомъ, хлесталъ въ окна, такъ что они готовы были разлетѣться въ дребезги.

Лукрецій остановился у окна и долго смотрѣлъ на эту картину разнузданныхъ силъ природы.

— Это Юпитеръ толпы показываетъ свою разрушительную силу! проговорилъ онъ съ презрительной улыбкой.

Онъ снова началъ ходить по комнатѣ, наконецъ усѣлся на софу и задумчиво сталъ любоваться борьбой расходившихся стихій. Но вдругъ лицо его вспыхнуло румянцемъ, въ глазахъ загорѣлся огонь вдохновенія и, схвативъ вощеныя таблички и серебряный стиль, лежавшіе на столикѣ, онъ быстро сталъ что-то писать.

А въ это время Эвтибида входила въ экседру, гдѣ уже сидѣлъ Метробій. Увидавъ, въ какомъ жалкомъ положеніи находится злополучный комедіантъ, она крикнула служанкѣ:

— Разведите огонь въ каминѣ, приготовьте свѣжее платье для нашего бѣднаго Метробія и накройте елу добрый ужинъ въ триклиніумѣ.

Затѣмъ, подойдя къ Мегробію, она взяла его за обѣ руки и, крѣпко пожавъ ихъ, спросила:

— Ну, что скажешь, любезный Метробій? Хорошія новости?

— Хорошія — изъ Кумъ, сквернѣйшія — съ дороги.

— Вижу, вижу, бѣдный Метробій, отвѣчала она. — Сядь у огня, отогрѣйся и разскажи въ краткихъ словахъ, узналъ-ли ты что-нибудь или нѣтъ?

— Золото, прекрасная Эвтибида, открыло Юпитеру бронзовыя двери башни Данаидъ.

— Оставь, прошу тебя, свои сравненія. Неужели даже такая ванна и такое путешествіе, какъ твое, не отняли у тебя охоты пустословить.

— Я подкупилъ рабыню и сквозь дырочку въ двери самъ видѣлъ нѣсколько разъ, какъ около полуночи Спартакъ входилъ въ комнату Валеріи.

— О, боги ада, помогите маѣ! съ дикой радостью вскричала Эвтибида.

Затѣмъ, приблизивъ къ Метробію свое побагровѣвшее лицо, она устремила на него свои глаза, расширенные зрачки которыхъ напоминали кровожадную тигрицу, и прерывающимся голосомъ спросила:

— И… каждый день… говоришь ты… они… позорятъ почтенное имя Суллы?..

— Мнѣ кажется, что въ увлеченіи страсти они не обращаютъ никакого вниканія даже на черные дни^[67].

— О, теперь для нихъ наступитъ день очень, очень черный! торжественно провозгласила Эвтибида, — потому что я посвящаю ихъ головы адскимъ божествамъ!

Она направилась въ свои комнаты, по у порога остановилась и, обращаясь къ Метробію, прибавила:

— Переодѣнься и закуси потомъ въ триклиніумѣ. Я скоро приду туда.

Оставшись одинъ, Метробій медленно покачалъ головой.

— Я, кажется, сдѣлалъ большую глупость, вмѣшавшись въ это дѣло, сказалъ онъ про себя. — Отъ этой съумасшедшей гречанки можно ожидать всего.

Переодѣвшись, комикъ отправился въ триклиніумъ, гдѣ за вкусными Слюдами и старымъ фалернскимъ виномъ этотъ добродѣтельный мужъ старался забыть и непріятное путешествіе, и смутный страхъ за будущее.

Но не успѣлъ онъ съѣсть и перваго блюда, какъ въ триклиніумъ вошла блѣдная, по спокойная Эвтибида, держа въ рукахъ маленькій свертокъ папируса, перевязанный тоненькой ленточкой, концы которой были запечатаны воскомъ.

Метробій нѣсколько смутился.

— Послушай, дорогая Эвтибида, я-бы попросилъ тебя… мнѣ-бы хотѣлось… знать, кому адресовано это письмо?

— И ты еще спрашиваешь? Разумѣется, Луцію Корнелію Суллѣ.

— О, клянусь маскою бога Момуса, моего покровителя, объ этомъ намъ слѣдуетъ хорошенько подумать, красавица моя…

— Намъ? Ты-то тутъ причемъ?

— Юпитеръ олимпійскій да будетъ нашимъ покровителемъ… а что, если, напримѣръ, Суллѣ не понравится, что другіе мѣшаются въ его дѣла? Что, если онъ вздумаетъ сорвать злобу не на женѣ, а на доносчикахъ?.. или, что всего хуже и всего вѣроятнѣе, обозлится на всѣхъ?

— А мнѣ что за дѣло?

— Постой, не торопись, моя красавица. Если тебѣ нѣтъ дѣла до гнѣва Суллы, то мнѣ, моя милая, есть дѣло и даже очень большое.

— А кому какое дѣло до тебя?

— Мнѣ, мнѣ самому, прелестная Эвтибида, любезная людямъ и ногамъ, горячо вскричалъ Метробій, — мнѣ, потому что я себя люблю и даже очень.

— Но вѣдь я тебя не назвала, ты тутъ не прячемъ!

— Понимаю… ты отлично сдѣлала… но, видишь-ли, прелестная Эвтибида, дѣло въ томъ, что я уже тридцать лѣтъ близокъ съ Суллою.

— Знаю, знаю. Ближе, чѣмъ-бы слѣдовало для твоей доброй славы.

— Это не идетъ къ дѣлу… я знаю, что это за звѣрь, т. е. я хотѣлъ сказать, что это за человѣкъ, и отлично понимаю, что, несмотря на всю нашу многолѣтнюю дружбу, онъ способенъ приказать зарѣзать меня какъ цыпленка… разумѣется, чтобы устроить мнѣ потомъ великолѣпныя похороны съ гладіаторскимъ боемъ вокругъ моего костра. Жаль только, что я не буду уже въ состояніи наслаждаться этимъ великолѣпнымъ зрѣлищемъ!

— Не бойся, но бойся, сказала Эвтибида. — Про тебя онъ ничего не узнаетъ.

— Да пошлютъ мнѣ это боги, которыхъ я всегда почиталъ!

— А теперь почти Вакха и выпей въ честь его чашу этого пяти десятилѣтняго фалернскаго.

Съ этими словами Эвтибида сама налила вина въ чашу комедіянта.

Въ эту минуту въ триклиніумъ вошелъ рабъ въ дорожномъ платьѣ.

— Помни мои наставленія, Демофилъ, и не останавливайся нигдѣ до самыхъ Кумъ, сказала ему Эвтибида.

Рабъ взялъ изъ рукъ гречанки письмо, положилъ его за пазуху, затѣмъ, поклонившись госпожѣ, закутался въ пенулу и вышелъ.

Успокоивъ, насколько могла, Метробія, Эвтибида вышла изъ триклинія и снова вернулась въ конклавъ, гдѣ сидѣлъ Лукрецій, держа въ рукахъ вощеную табличку и перечитывая то, что имъ было написано.

— Прости, что я заставила тебя ждать такъ долго, сказала она ему, — но вижу, ты не потерялъ даромъ времени. Прочти-же мнѣ твои стихи, такъ-какъ они навѣрное хороши, какъ все, что ты ни напишешь.

— Ихъ внушили мнѣ буря и ты, поэтому я обязанъ прочесть ихъ тебѣ. По дорогѣ домой продекламирую ихъ бурѣ.

Лукрецій Каръ всталъ и съ необыкновенной граціей прочелъ описаніе бури, составляющее одну изъ лучшихъ страницъ его безсмертной поэмы^[68].

Эвтибида была гречанка и притомъ весьма образованная, а потому не могла не придти въ восторгъ отъ силы, изящества и звучности стиховъ Лукреція, тѣмъ болѣе, что въ то время римляне не имѣли еще великихъ поэтовъ.

Она стала осыпать юношу искренними похвалами, на что тотъ съ улыбкой отвѣтилъ:

— Беру у тебя эту дощечку въ награду за свое искуство.

— Но съ условіемъ, что ты принесешь ее мнѣ обратно, когда перепишешь свои стихи на папирусъ.

Лукрецій обѣщалъ куртизанкѣ вернуться на другой же день и отправился домой, весь полный поэтическихъ образовъ, вызванныхъ въ его душѣ разбушевавшеюся природой.

Эвтибида казалась совершенно довольной и отправилась въ свою спальню, намѣреваясь насладиться вполнѣ своей местью. Однако, къ великому ея удивленію, радость ея оказалась не такою, какъ она ожидала.

Отославъ Аспазію, она принялась думать о томъ, что она сдѣлала, и о послѣдствіяхъ) какія будетъ имѣть ея письмо. Можетъ быть, Сулла съумѣетъ скрыть свой гнѣвъ до ночи, чтобы захватить любовниковъ въ объятіяхъ другъ друга и убить обоихъ?

Мысль о смерти и позорѣ Валеріи, этой гордой и надменной матроны, съ такимъ презрѣніемъ смотрѣвшей на нее, несчастную куртизанку, хотя сама била въ тысячу разъ преступнѣе ея, — эта мысль наполняла ея душу злобной радостью.

Что-же касается Спартака, то тутъ дѣло было совсѣмъ иное. Она старалась извинить его проступокъ и по зрѣломъ размышленіи находила, что несчастный фракіецъ виновенъ гораздо менѣе Валеріи. Въ-концѣ-концовъ онъ все-таки — простой гладіаторъ. Для него жена Суллы, хотя она и вовсе не была красивой, должна была показаться красавицей, богиней. Безъ сомнѣнія, эта гнусная женщина ласкала, дразнила, очаровывала бѣдняжку, такъ что онъ не могъ и не умѣлъ ей противиться… Да… иначе быть не могло. Какъ могъ-бы иначе гладіаторъ поднять глаза на жену самого диктатора? А разъ попавъ въ разставленныя ему сѣти, онъ, разумѣется, не могъ уже болѣе вырваться изъ нихъ. Смерть Спартака казалась ей теперь несправедливою и незаслуженною.

Такъ провела она нѣсколько часовъ, ворочаясь съ боку на бокъ, не будучи въ состояніи заснуть. Отъ времени до времени ею овладѣвало какое-то оцѣпененіе, предшествующее сну, но ее внезапно будила, точно толченъ, какая-нибудь мучительная мысль и она снова принималась безпокойно ворочаться, вздрагивая и тяжело вздыхая. Наконецъ, она, казалось, успокоилась и заснула, такъ что въ комнатѣ неслышно было ничего, кромѣ нѣсколько тревожнаго дыханія спящей.

Но вдругъ она -вскочила съ кровати блѣдная, испуганная и, рыдая, вскричала:

— Нѣтъ, нѣтъ, Спартакъ, ты не умрешь!

Сосредоточившись на одной и той-же мысли, она втеченіи своего краткаго сна увидѣла Спартака окровавленнаго, умирающаго и протягивающаго къ ней руки, моля о пощадѣ.

Быстро накинувъ на себя плащъ, она позвала Аспазію и приказала тотчасъ-же разбудить Метробія.

Чего ей стоило убѣдить комедіянта немедленно скакать вслѣдъ за Демофиломъ, чтобы перехватить роковое письмо, предоставляемъ воображенію читателя.

Усталый, сонный послѣ не въ мѣру выпитаго вина и своей бѣшеной скачки, Метробій думалъ только о покоѣ подъ теплыми перинами, и нужно было все искуство Эвтибиди, чтобы заставить его согласиться на новое путешествіе.

А гроза между тѣмъ прекратилась. Небо сіяло звѣздами и холодный вѣтеръ разгонялъ послѣднія тучки.

— Демофилъ, сказала дѣвушка комедіянту, — впереди тебя на пять часовъ. Ты долженъ не скакать, а летѣть на своемъ конѣ.

— О, если-бы онъ былъ Пегасъ, я бы охотно полетѣлъ.

— Въ-концѣ-концовъ это вѣдь лучше и для тебя.

Нѣсколько минутъ спустя, топотъ коня, бѣшено скакавшаго по мостовой, будилъ квиритовъ, которые, прислушавшись нѣсколько мгновеній, снова кутались въ свои одѣяла и еще болѣе цѣнили всю прелесть теплаго ложа при мысли о томъ, что есть несчастные, которые въ такую холодную пору должны подвергаться всей суровости зимней непогоды.

ГЛАВА VII.
Смерть обгоняетъ Демофила и Метробія.

На берегу нынѣшняго Неаполитанскаго залива, частью на скатѣ горы, частью на плоскомъ прибрежьи, стоитъ величественный, богатый, многолюдный городъ Кумы — любимое мѣстопребываніе римскихъ патриціевъ, въ эпоху нашего разсказа — резиденція грознаго Суллы.

Недалеко отъ Кумъ, на живописномъ холмѣ, откуда открывался прекрасный видъ на море, раскинулась грандіозная и богатая вилла диктатора. Все, что только могъ изобрѣсти удобнаго и роскошнаго гордый, причудливый умъ, каковъ былъ у Суллы, все было собрано въ этой виллѣ, занимавшей большой кусокъ земли, тянувшейся до самаго моря, гдѣ былъ построенъ изящный рыбный садокъ. Самая вилла богатствомъ и красотой превосходила всѣ дома Рима. Тамъ была баня вся изъ мрамора, съ пятьюдесятью отдѣленіями для горячихъ, теплыхъ и холодныхъ ваннъ, и множество другихъ удобствъ. Никакихъ издержекъ, никакихъ затратъ не пожалѣлъ Сулла на устройство своей резиденціи. Были тамъ цвѣточныя оранжереи и птичники, обнесенные изящной оградой, сады и рощи, въ которыхъ водились лани, серны, лисицы и всякаго рода дичь.

Въ это-то прелестное мѣсто вотъ уже два мѣсяца какъ удалился грозный и всемогущій эксъ-диктаторъ.

Своимъ безчисленнымъ рабамъ онъ велѣлъ построить дорогу, которая, сворачивая съ большой консульской (via Appio), вела прямо въ его виллу. Здѣсь онъ проводилъ дни, обдумывая и набрасывая свои «коментаріи», которые онъ намѣревался издать съ посвященіемъ Луцію Лукулу, великому полководцу, ведшему въ это самое время успѣшную войну на Востокѣ. Три года спустя, Лукулъ, избранный консуломъ, долженъ былъ побѣдить Митридата въ Арменіи и Месопотаміи, а позднѣе пріобрѣсти громкую славу среди римлянъ и перейти въ отдаленнѣйшее потомство не столько благодаря своимъ доблестямъ и побѣдамъ, сколько несмѣтнымъ богатствамъ и безумной роскоши.

Всѣ почти ночи Сулла проводилъ въ самыхъ шумныхъ и циничныхъ оргіяхъ; часто солнце заставало его пьянствующимъ въ триклиніумѣ въ кругу мимовъ, шутовъ и комедіянтовъ, обычныхъ сотоварищей его оргій.

Отъ времени до времени онъ предпринималъ прогулки по окрестностямъ, иногда, но рѣже, въ Бойю или Поцуали, и тогда граждане всѣхъ сословій оказывали ему знаки всевозможнаго уваженія и почтенія, внушаемые не столько величіемъ Суллы, сколько ужасомъ его имени.

За три дня до того, какъ произошли событія, разсказанныя въ концѣ предъидущей главы, Сулла вернулся изъ Поцуали, куда ѣздилъ для того, чтобы уладить распрю, возникшую между знатью и чернью этого города. Десять дней провелъ онъ тамъ, разбирая это дѣло, и только на одинадцатый день, какъ третейскій судья, онъ устроилъ примирительный пиръ для спорящихъ сторонъ.

Вернувшись въ виллу къ ночи, онъ велѣлъ приготовить ужинъ въ триклиніумѣ Аполона Дельфійскаго, самой. большой и роскошной изъ четырехъ столовыхъ его обширнаго дворца.

И вотъ тамъ, среди ослѣпительнаго блеска яркихъ свѣтильниковъ, расположенныхъ по угламъ, и благоуханія цвѣтовъ, красиво разставленныхъ въ видѣ пирамидъ вдоль стѣнъ, начался роскошный пиръ, который, благодаря сладострастнымъ улыбкамъ и соблазнительной полунаготѣ воздушныхъ танцовщицъ, плясавшихъ подъ звуки флейтъ, лиръ и кифаръ, быстро принялъ характеръ оргіи.

Девять трапезныхъ ложъ были расположены вокругъ трехъ столовъ, за которыми сидѣло двадцать шесть человѣкъ гостей. Только одно мѣсто оставалось пустымъ: мѣсто Метробія, самаго близкаго друга Суллы, который былъ въ отсутствіи.

Эксъ-диктаторъ, одѣтый въ бѣлое торжественное платье и увѣнчанный розами, сидѣлъ близь консульскаго мѣста на среднемъ ложѣ серединнаго стола, возлѣ своего друга Квинта Росція, который былъ даромъ пиршества. По веселости и разговорчивости диктатора и по частымъ его возліяніямъ можно было заключить, что ему безконечно весело и никакая посторонняя мысль не тревожитъ его умъ.

Но хорошенько всмотрѣвшись въ него, легко было замѣтить, какъ въ послѣдніе четыре мѣсяца онъ постарѣлъ, исхудалъ и сдѣлался еще безобразнѣе, еще страшнѣй. Его лицо позеленѣло и осунулось, красные кровяные прыщи, покрывавшіе его, сильно увеличились; волосы изъ сѣрыхъ, какими они были годъ назадъ, сдѣлались совершенно бѣлыми. Этотъ видъ изнеможенья, слабости и страданья былъ результатомъ постоянной безсонницы, на которую обрекли Суллу его страшныя болѣзни.

Но, точно наперекоръ всему этому, въ его жестокихъ сѣро-голубыхъ глазахъ теперь еще больше, чѣмъ прежде, сверкала жизнь, сила, энергія всемогущей воли, которая, скрывая отъ другихъ жестокія его мученія, иногда, особенно въ минуты оргіи, успѣвала въ этомъ до такой степени, что, казалось, онъ позабывалъ о нихъ.

— Ну, разскажи-ка, разскажи, Попціонъ, сказалъ Сулла, обращаясь къ одному патрицію изъ Кумъ, возлежащему на ложѣ передъ однимъ изъ другихъ двухъ столовъ, — разскажи, что сказалъ Граній?

— Но… но я не слышалъ его словъ, отвѣчалъ спрошенный, запинаясь и блѣднѣя какъ полотно.

— У меня тонкій слухъ, Попціонъ, проговорилъ Сулла спокойно, по страшно нахмуривъ брови, — я очень хорошо слышалъ все, что ты сказалъ Элію Луперку.

— Но, право… возразилъ тотъ въ ужасѣ, — повѣрь мнѣ… счастливый и всемогущій диктаторъ…

— Ты сказалъ вотъ что: «когда принуждали Гранія, эдила Кумъ, уплатить штрафъ въ пользу общественнаго казначейства, наложенный на него Суллой, онъ отказался, говоря…» здѣсь, взглянувъ на меня и замѣтивъ, что я внимательно слушаю твой разсказъ, ты замолчалъ. Теперь я прошу тебя передать мнѣ слово въ слово то, что сказалъ Гравій.

— Но позволь мнѣ, о, Сулла, величайшій изъ римскихъ полководцевъ…

— Я не нуждаюсь въ твоихъ похвалахъ, низкій льстецъ! закричалъ Сулла хриплымъ и грознымъ голосомъ. — Я самъ своими подвигами и своими тріумфами записалъ свое имя въ консульскихъ лѣтописяхъ. Я хочу узнать отъ тебя слова Гранія и ты мнѣ ихъ скажешь, или, клянусь лирой божественнаго Аполона, моего покровителя, клянусь Луціемъ Корнеліемъ Суллой, ты не выйдешь отсюда, а будешь вынесенъ и брошенъ на съѣденіе моимъ рыбамъ!

Взывая къ Аполону, котораго уже много лѣтъ онъ избралъ своимъ спеціальномъ покровителемъ, Сулла коснулся правою рукою золотой статуетки этого бога, которую онъ взялъ въ Дельфахъ и носилъ всегда на шеѣ на золотой цѣпи рѣдкой работы.

Всѣ присутствующіе, хорошо знавшіе Суллу, поблѣднѣли и замолчали, смотря другъ на друга съ ужасомъ; музыка и танцы прекратились и гробовое молчаніе заступило мѣсто недавняго разгула.

Несчастный Понціонъ, леденѣя отъ ужаса, тотчасъ проговорилъ:

— Граній сказалъ: «Теперь я не заплачу, потому что скоро умретъ Сулла, и я буду оправданъ».

— А!.. проговорилъ Сулла, багрово-красное лицо котораго мгновенно поблѣднѣло отъ гнѣва. — А!.. Граній съ нетерпѣніемъ ждетъ моей смерти? Браво, Граній!.. У него свои разсчеты… воскликнулъ свирѣпо диктаторъ, дрожа отъ гнѣва^[69], — у него свои разсчеты! Отлично, отлично! Но какъ-бы ему не пришлось просчитаться!

Онъ остановился на мгновеніе, потомъ, хлопая въ ладоши, крикнулъ:

— Кризогонъ!..

И затѣмъ прибавилъ страшнымъ голосомъ:

— Посмотримъ, не разлетятся-ли его планы, какъ мыльные пузыри.

На его зовъ Кризогонъ, вольноотпущенный и довѣренный Суллы, приблизился къ диктатору; лицо послѣдняго мало-по-малу успокоилось и прояснилось, и онъ на ухо отдалъ приказаніе Кризогону, на которое тотъ отвѣчалъ молчаливымъ наклоненіемъ головы и затѣмъ отошелъ.

Сулла закричалъ ему вслѣдъ:

— Такъ завтра, утромъ!

Затѣмъ, обращаясь къ сотрапезникамъ съ веселымъ лицомъ, онъ воскликнулъ, схватывая чашу фалерискаго и подымая ее вверхъ:

— Ну, вы… Что вы замолчали и насупились?.. Клянусь всѣми богами Олимпа, можетъ быть, вы думаете, что присутствуете на моей тризнѣ?..

— Да сохранятъ тебя боги на многіе годы!..

— Да пошлетъ тебѣ счастье Юпитеръ и да защититъ Аполонъ!..

— Долгой жизни славному Суллѣ!.. закричали разомъ многіе гости, высоко подымая чаши, цѣнившіяся виномъ.

— Выпьемъ всѣ за здоровье и славу Луція Корнелія Суллы Счастливаго! провозгласилъ звучнымъ голосомъ Квинтъ Росцій, и всѣ выпили; между тѣмъ повеселѣвшій Сулла, обнимая, цѣлуя и благодаря Росція, кричалъ кифаристамъ и мимамъ:

— Эй, вы! бездѣльники, что вы тамъ дѣлаете? Вы годны только на то, чтобы пить мое фалерпское и обкрадывать меня!..

Не успѣлъ еще Сулла окончить свою рѣчь, какъ грянула музыка, а вмѣстѣ съ тѣмъ и танцовщицы, которыя подпѣвали инструментамъ, начали исполнять танецъ (Sicinnimn), полный комическихъ движеній и сладострастныхъ жестовъ.

Легко себѣ представить, съ какимъ наслажденіемъ смотрѣли собесѣдники на эти бѣшеные танцы, какое дѣйствіе производили на нихъ эти разнузданныя обниманія и тѣлодвиженія, эти соблазнительныя полунагія фигуры, то собиравшіяся въ группы, то мгновенно разбѣгавшіяся.

Танцы кончились. На средній столъ, за которымъ возлежали Сулла и Росцій, было поставлено чучело орла, такъ. прекрасно сдѣланное, что птица казалась живою. Орелъ держалъ въ клювѣ лавровый вѣнецъ, на пурпуровой лентѣ котораго были написаны слова: «Sullae, Feliei, Epafrodito», т. е. «Суллѣ счастливому, любимцу Венеры». Послѣдній эпитетъ особенно пріятно звучалъ въ ушахъ Суллы^[70].

Среди аплодисментовъ гостей Росцій вянулъ изъ клюва орла вѣнецъ и передалъ его Атиліѣ Жіовентинѣ, прекрасной молодой дѣвушкѣ, вольноотпущенной Суллы, которая сидѣла рядомъ съ нимъ.

Дѣвушка возложила лавровый вѣнецъ на вѣнокъ изъ розъ, уже увѣнчавшій голову Суллы, и мелодичнымъ голосомъ проговорила:

— Тебѣ, избранникъ боговъ, непобѣдимый полководецъ, подноситъ этотъ лавръ удивленіе міра.

При всеобщихъ восторженныхъ крикахъ Сулла цѣловалъ и ласкалъ дѣвушку. Квинтъ Росцій всталъ и съ искуствомъ, достойнымъ такого великаго актера, какъ онъ, продекламировалъ сочиненные на этотъ случай стихи въ честь Суллы.

Новые и еще болѣе оглушительные аплодисменты раздались въ триклиніѣ, когда Росцій кончилъ.

Между тѣмъ Сулла разрѣзалъ но шву шею и животъ орла и оттуда выпало большое количество яицъ, которыя немедленно были розданы гостямъ и каждый нашелъ въ яйцѣ жареную птицу, приготовленную подъ прянымъ желтымъ соусомъ. Въ то время, какъ всѣ ѣли искусно приготовленное блюдо и шумно хвалили великолѣпіе пиршества Суллы и искуство его повара, двѣнадцать прекрасныхъ гречанокъ-рабынь, одѣтыхъ въ коротенькія синія туники, подливали въ чаши превосходное фалернское вино.

Немного спустя, было подано новое блюдо: колосальный паштетъ, стѣнки котораго, изъ тѣста и меду, представляли замѣчательно искусно сдѣланную колонаду круглаго храма. Едва онъ былъ разрѣзанъ, какъ изъ него вылетѣло столько воробьевъ, сколько было гостей. Каждый воробей имѣлъ на шеѣ ленточку, на которой было написано имя одного изъ присутствующихъ и привязанъ подарокъ.

Новые аплодисменты и смѣхъ, еще болѣе шумные, раздались при видѣ этого новаго сюрприза, приготовленнаго поваромъ Суллы. Шумъ, крики, восклицанія, сопровождавшіе ловлю птичекъ, которыя испуганно метались по задѣ, пока не были переловлены, не успѣли еще умолкнуть, какъ Сулла воскликнулъ:

— Эй!.. послушайте! Сегодня я веселъ и хочу потѣшиться зрѣлищемъ, какого еще никогда не видали на пару. Выслушайте меня… друзья мои дорогіе… Хотите видѣть въ этой залѣ бой гладіаторовъ?

— Да, да… закричало пятьдесятъ голосовъ, потому что это зрѣлище доставляло величайшее удовольствіе не только гостямъ, но и кифаристамъ и танцовщицамъ, и они въ своемъ энтузіазмѣ тоже отвѣтили: «да», не подумавъ, что вопросъ вовсе не относится къ нимъ. — Да, да! гладіаторовъ! гладіаторовъ! Да здравствуетъ Сулла! Наищедрѣйшій Сулла!

Немедленно былъ отданъ приказъ одному изъ рабовъ бѣжать въ помѣщеніе гладіаторовъ, которое находилось внутри виллы, и приказать Спартаку тотчасъ-же привести въ залу триклинія пять паръ гладіаторовъ. Между тѣмъ рабы расчищали мѣсто въ залѣ, гдѣ долженъ былъ происходить бой; танцовщицы и музыканты подошли ближе къ столамъ, за которыми сидѣли пирующіе.

Немного спустя, появились десять гладіаторовъ, введенные Кризогономъ; пятеро изъ нихъ были въ костюмѣ фракійцевъ, пятеро — самнитовъ.

— А Спартакъ? спросилъ Сулла Кризогона.

— Я не нашелъ ого; можетъ быть, онъ у сестры.

Въ эту минуту вошелъ Спартакъ, весь запыхавшійся и раскраснѣвшійся. Поднося руку ко рту, онъ привѣтствовалъ Суллу и его сотрапезниковъ.

— Я хочу посмотрѣть, сказалъ Сулла рудіарію, — настолько ли ты искусенъ учить драться другихъ, насколько умѣешь драться самъ. Посмотримъ, чему выучились твои ученики.

— Нѣтъ еще двухъ мѣсяцевъ, какъ они упражняются въ фехтованьи, но ты легко увидишь пользу, которую они извлекли изъ моего обученья.

— Посмотримъ… посмотримъ, проговорилъ Сулла.

Между тѣмъ Спартакъ, разставлявшій бойцовъ, былъ безпокоенъ, блѣденъ и, казалось, самъ не понималъ, что говоритъ и дѣлаетъ. Это утонченное варварство, эта обдуманная жестокость, эта ненасытная жажда крови до глубины души возмутили рудіарія, который трепеталъ отъ гнѣва при видѣ того, какъ не требованье, не желанье массы, не скотскіе инстинкты безумной толпы, но простой капризъ одного пьянаго человѣка приговариваетъ десять несчастныхъ юношей, рожденныхъ свободными и въ свободной странѣ, сражаться безъ всякой ненависти другъ къ другу и безвременно, безславно погибнуть^[71].

Кромѣ этихъ общихъ причинъ озлобленья была еще одна личная. Въ числѣ гладіаторовъ былъ Арториксъ, молодой галлъ 24 лѣтъ, прекрасно сложенный, съ благороднымъ блѣднымъ лицомъ и роскошными бѣлокурыми кудрями. Спартакъ очень любилъ его и тотъ, въ свою очередь, былъ преданъ ему больше всѣхъ гладіаторовъ школы Аціона. Вслѣдствіе этого, едва Спартаку было предложено мѣсто при гладіаторской школѣ Суллы, какъ онъ немедленно уговорилъ Суллу купить Арторикса, говоря, что онъ ему необходимъ, какъ помощникъ въ гладіаторской школѣ кумовой виллы.

Въ страшномъ волненіи, разставляя бойцовъ другъ противъ друга, Спартакъ тихимъ голосомъ спросилъ молодого галла:

— Зачѣмъ ты пришелъ?

— Еще давно, отвѣтилъ Арториксъ, тоже вполголоса, — мы бросили между собою жребій, кому идти послѣднему на смерть, и я былъ въ числѣ проигравшихъ. Сама судьба хочетъ моей смерти.

Рудіарій не отвѣчалъ, и когда черезъ минуту все было въ порядкѣ, онъ, обращаясь къ Суллѣ, проговорилъ:

— Позволь, о, великодушный Сулла, послать въ школу позвать другого гладіатора, чтобъ замѣстить имъ этого.

Онъ указалъ на Арторикса.

— А почему-же этотъ не можетъ драться? спросилъ ех-диктаторъ.

— Потому что онъ много искуснѣе другихъ и вслѣдствіе этого фракійская сторона, въ которой онъ долженъ сражаться, будетъ несравненно сильнѣе другой…

— Зачѣмъ намъ ждать еще?.. Пусть сражается этотъ искусникъ и тѣмъ хуже для самнитовъ.

И среди напряженнаго ожиданья и всеобщаго нетерпѣнія, ясно виднѣвшагося въ глазахъ и на лицахъ присутствующихъ, Сулла самъ далъ знакъ начинать бой.

Битва, какъ легко представить, была не долга: послѣ двадцати минутъ боя одинъ фракіецъ и два самнита были убиты, а два другихъ несчастныхъ лежали за полу раненые и окровавленные, моля о пощадѣ. Имъ тотчасъ-же была дарована жизнь.

Что-же касается единственнаго, оставшагося въ живыхъ самнита, то онъ съ отчаяньемъ защищался отъ четырехъ фракійцевъ, но очень скоро, покрытый ранами и истекая кровью, былъ убитъ изъ жалости своимъ другомъ Арториксомъ, который не могъ видѣть его страдальческаго лица, его предсмертной агоніи.

Единодушные и шумные аплодисменты раздались среди обезумѣвшей публики въ триклиніумѣ.

Ихъ прервалъ Сулла, который закричалъ хриплымъ и пьянымъ голосомъ, обращаясь къ Спартаку:

— Ну, Спартакъ! Ты первый гладіаторъ въ Римѣ. Возьмика мечъ и щитъ у одного изъ убитыхъ и покажи свою силу: еразись одинъ противъ четырехъ.

Шумныя восклицанія встрѣтили это предложеніе, которое какъ громомъ поразило бѣднаго гладіатора. Онъ стоялъ, устремивъ на Суллу широко раскрытые глаза, и не могъ выговорить ни слова.

Арториксъ замѣтилъ страшное смущеніе Спартака и тихо прошепталъ ему;

— Смѣлѣй!..

Спартакъ вздрогнулъ при этомъ словѣ, оглянулся два раза во кругъ себя, затѣмъ, устремивъ взглядъ на Суллу, проговорилъ, дѣлая надъ собою громадное усиліе:

— Но… о, славный и счастливый диктаторъ, позволь мнѣ попросить тебя подумать о томъ, что я не гладіаторъ уже, я рудіарій и свободенъ и занимаю у тебя лишь мѣсто учителя твоихъ гладіаторовъ.

— Ха, ха, ха! разразился пьянымъ хохотомъ Луцій Корнелій Сулла. — И ты, сильнѣйшій и храбрѣйшій Спартакъ, ты боишься смерти? Презрѣнная порода! Но, клянусь Геркулесомъ, ты будешь сражаться, прибавилъ онъ черезъ минуту, ударяя кулакомъ по столу и принимая свойственный ему повелительный видъ. — Кто тебѣ даровалъ жизнь… и свободу, негодный варваръ?.. Не Сулла развѣ?.. И Сулла приказываетъ тебѣ теперь сражаться… и ты будешь сражаться, клянусь всѣми богами Олимпа.

Невозможно описать волненіе Спартака во время этой дикой сцены. Какъ молніи мелькали въ его головѣ самыя ужасныя мысли.

Два или три раза онъ готовъ былъ схватить мечъ одного изъ умершихъ и броситься на Суллу, чтобъ изрубить его въ куски, прежде чѣмъ кто-нибудь изъ присутствующихъ успѣетъ тронуться съ мѣста. И только съ трудомъ, какимъ-то чудомъ удерживался онъ отъ этого.

Наконецъ, какъ-бы измученный этой невыносимой внутренней борьбой, онъ тряхнулъ головой и машинально, не отдавая себѣ отчета въ томъ, что дѣлаетъ, схватилъ щитъ, надѣлъ его на руку, взялъ мечъ и дрожащимъ отъ гнѣва голосомъ проговорилъ:

— Я но трусъ и не варваръ; я буду сражаться, чтобы доставить тебѣ удовольствіе, Луцій Сулла, но клянусь тебѣ всѣми твоими богами, что если, по несчастью, я раню Арторикса…

Пронзительный женскій крикъ, привлекшій вниманіе всѣхъ присутствующихъ къ мѣсту, откуда онъ раздался, прервалъ безумно-смѣлыя слова гладіатора.

Въ стѣнѣ, въ глубинѣ залы, была дверь, закрытая зеленой драпировкой. На порогѣ этой двери, блѣдная, какъ полотно, стояла Валерія.

Спартакъ былъ у нея, когда пришли звать его отъ имени Суллы.

Этотъ зовъ и въ такую пору удивилъ и взволновалъ Спартака; еще болѣе онъ испугалъ Валерію, которая была увѣрена, что ему угрожаетъ какая-нибудь страшная опасность. Вслѣдствіе этого, подчиняясь исключительно своему чувству къ фракійцу и не заботясь ни о правилахъ приличія, ни о благоразуміи, она приказала своимъ рабынямъ одѣть себя и, наряженная въ бѣлое пиршественное платье, все усыпанное розами, направилась по длинному коридору къ той двери, которая вела изъ ея комнаты въ залу, гдѣ происходила оргія.

Подойдя къ триклинію, Валерія напрасно старалась придать своему лицу веселое и беззаботное выраженіе. На блѣдномъ, страдальческомъ лицѣ ея ясно читались забота, безпокойство и страхъ, которые волновали ее.

Съ отвращеніемъ и негодованіемъ присутствовала она, стоя за драпировкой двери, при варварскомъ боѣ гладіаторовъ и при послѣдовавшей за нимъ сценой между Спартакомъ и Суллой. При всякомъ словѣ, при всякомъ жестѣ послѣдняго она трепетала, холодѣла и чувствовала, что силы готовы оставить ее. Она медлила войти, надѣясь каждую минуту на неожиданную и благополучную развязку.

Но когда она увидѣла, что Сулла принуждаетъ Спартака сражаться съ Арториксомъ, который, какъ она знала, былъ такъ дорогъ ему, когда она увидѣла, что рудіарій, трепеща отъ гнѣва и отчаянья, готовъ уже принять этотъ бой, когда она услыхала безумныя слова его, которыя но могли иначе закончиться, какъ угрозой и проклятіями Суллѣ, — тогда Валерія поняла, что безъ ея немедленнаго вмѣшательства Спартакъ безвозвратно погибнетъ.

Съ громкимъ крикомъ она быстро раздвинула драпировку и появилась у двери, приковывая къ себѣ вниманіе всѣхъ гостей Суллы.

— Валерія! воскликнулъ послѣдній, напрасно стараясь встать съ ложа, къ которому онъ, казалось, былъ прикованъ обильными возліяніями.

— Валерія!.. ты?.. здѣсь?.. въ эту пору!

Всѣ поднялись или пытались подняться, хотя это и не всѣмъ удалось, и съ большимъ или меньшимъ уваженіемъ, молча, привѣтствовали матрону.

Жіовевтина, вольноотпущенница, сначала покраснѣвшая, какъ пурпуръ, потомъ, дѣлаясь блѣднѣе и блѣднѣе, не встала, но, стараясь съежиться, свернуться за своемъ мѣстѣ, потихоньку, не замѣтно скользя съ ложа, мгновенно скрылась подъ покрываломъ стола.

— Привѣтъ вамъ! проговорила Валерія черезъ нѣсколько секундъ, втеченіи которыхъ она успѣла обвести быстрымъ взглядомъ обширную залу и вполнѣ овладѣла собой. — Да защитятъ безсмертные боги непобѣдимаго Суллу и его друзей!

Между тѣмъ она обмѣнялась взглядомъ со Спартакомъ, который стоялъ молча, устремивъ на нее взглядъ, полный безпредѣльнаго восторга. Въ эту минуту она казалась ему существомъ сверхъестественнымъ, посланницей самихъ боговъ.

Валерія приблизилась въ ложу Суллы, которому, наконецъ, удалось подняться на ноги, хотя безпрестанное раскачиванье его тѣла давало поводъ думать, что онъ недолго сохранитъ это положеніе.

И, обращаясь къ Суллѣ, все еще неуспѣвшему придти въ себя, она сказала:

— Ты столько разъ приглашалъ меня, о, Оулла, придти въ триклиній, что сегодня, по будучи въ состояніи заснуть и слыша долетавшіе до меня веселые клики торжества, я рѣшилась одѣться и придти сюда, чтобъ выпить съ вами чашу дружбы и увести тебя въ твои покои, такъ-какъ твое здоровье не позволяетъ тебѣ оставаться здѣсь дольше. Но войдя сюда, я услышала звонъ мечей и увидѣла трупы! Что это такое? проговорила она, возвысивъ голосъ. — Неужели вамъ мало безчисленныхъ жертвъ цирковъ и амфитеатровъ, что вы захотѣли заливать кровью собственные дома?

Всѣ молчали; самъ Сулла попытался было что-то сказать, но изъ устъ его раздалось только какое-то мычаніе и онъ кончилъ однимъ молчаніемъ.

— Эй! промолвила супруга Суллы послѣ минутнаго молчанія, обращаясь къ рабамъ, — вынесите отсюда немедленно эти трупы и предайте ихъ погребенью; вымойте полъ и окропите его благовоніями; а муринскую чашу Суллы наполните фалернскимъ виномъ и обнесите ею всѣхъ присутствующихъ.

Въ то время, какъ рабы спѣшили исполнить приказанья Валеріи, гладіаторы удалились.

Среди гробового молчанія, чаша дружбы, въ которую очень немногіе изъ сотрапезниковъ посыпали лепестки изъ своихъ розовыхъ вѣнковъ, обошла всѣхъ гостей, и затѣмъ, молча, пошатываясь, они одинъ за другимъ оставили залу.

Сулла, который ужо давно упалъ опять на ложе, хранилъ молчаніе, повидимому погруженный въ глубокія думы, въ сущности-же впавшій въ отупѣніе отъ пьянства. Валерія, подойдя къ нему, сказала:

— Ну, что-же? Уже за полночь, — не угодно ли тебѣ отправиться въ свою спальню?

При этихъ словахъ Сулла раскрылъ глаза, медленно поднялъ отяжелѣвшую голову и, съ трудомъ ворочая языкомъ, проговорилъ:

— Какъ ты смѣешь… разгонять моихъ гостей… мѣшать моимъ удовольствіямъ?.. О, клянусь Юпитеромъ олимпійскимъ… тебѣ не отнять всемогущество у Суллы счастливаго… любимца Венеры… диктатора… Клянусь великими богами… я — владыка Рима… и всего міра… и не хочу надъ собой господъ… не хочу… не хочу!..

И его стеклянные зрачки расширились, показывая усиліе, которое онъ дѣлалъ надъ собою, чтобы шевелить своимъ коснѣющимъ языкомъ, овладѣть своими чувствами, возвратить себѣ свою силу, скованную и помраченную пьянствомъ. Но тотчасъ-же голова его снова упала ему на грудь.

Валерія стояла, смотря на него взглядомъ, полнымъ сожалѣнія, смѣшаннаго съ презрѣніемъ, какъ вдругъ Сулла, поворачивая голову, сказалъ:

— Метробій!.. Гдѣ ты, мой дорогой Метробій? Приди ко мнѣ на помощь… я хочу развестись… прогнать ее… вмѣстѣ съ ребенкомъ, которымъ она беременна… котораго я не хочу… признать своимъ…

Молнія негодованія сверкнула въ черныхъ глазахъ Валеріи, которая сдѣлала шагъ по направленію къ ложу съ угрожающимъ жестомъ, потомъ голосомъ, полнымъ презрѣнья и отвращенья, она воскликнула:

— Эй, Кризогонъ! Позови рабовъ и прикажи перенести на постель своего пьянаго господина!

И между тѣмъ, какъ Кризогонъ при помощи двухъ другихъ рабовъ тащилъ Суллу, бранящагося и сквернословящаго, въ его покои, Валерія вернулась на свою половину.

Сулла проспалъ весь остатокъ ночи и добрую часть утра.

Къ полудню онъ проснулся. Невыносимая чесотка, доводившая его до бѣшенства и значительно усилившаяся въ послѣднее время, разбудила его. Едва поднявшись съ постели, онъ набросилъ на плечи широкую тогу и въ сопровожденіи рабовъ, спеціально приставленныхъ къ его персонѣ, опираясь на Кризогона, направился въ роскошную баню.

Придя туда, Сулла черезъ предбанникъ вошелъ въ комнату для раздѣванья съ мраморными стѣнами, съ мозаичнымъ поломъ, откуда три двери вели въ баню съ холодными душами (frigidarium), въ залъ съ басейномъ теплой воды (tepidarium) и въ горячую баню (caldarium).

Сулла сѣлъ на мраморное сѣдалище, покрытое подушками и пурпурными тканями, и, раздѣвшись при помощи рабовъ, вошелъ въ горячую баню.

Это была комната, также построенная изъ мрамора. Въ полу находились отверстія, черезъ которыя проходилъ въ комнату нагрѣтый воздухъ, при помощи трубъ, снабженныхъ кранами, такъ что можно было по произволу регулировать температуру.

Полукруглый мраморный альковъ съ мраморнымъ-же сѣдалищемъ посрединѣ находился направо отъ входа, напротивъ котораго стоялъ небольшой басейнъ теплой воды.

Сулла вошелъ въ альковъ и, взявъ въ руки два небольшихъ желѣзныхъ конуса, нѣсколько рядовъ которыхъ лежало въ альковѣ, принялся подымать ихъ, съ цѣлью гимнастическими управленіями вызвать испарину.

Постепенно переходя отъ маленькихъ конусовъ къ конусамъ большаго вѣса, Сулла скоро почувствовалъ сильное возбужденіе кожи, которое предшествуетъ испаринѣ; тогда онъ вышелъ изъ алькова и бросился въ басейнъ, весь погрузившись въ теплую воду, которая, казалось, значительно облегчила страданья больного.

— Ахъ, какъ мнѣ хорошо, восклицалъ онъ; — давно уже такъ не было!.. Скорѣй, скорѣй, Діодоръ, проговорилъ онъ, обращаясь къ рабу, который исполнялъ должность банщика (aliptes), — скорѣй возьми скребницу и потри мнѣ тѣло.

И Діодоръ взялъ скребницу (strigilis), родъ бронзоваго ножа, и началъ ею тереть болящее тѣло своего господина.

Между тѣмъ Сулла спросилъ, обращаясь къ Кризогону:

— Переплелъ-ли ты въ пурпурный пергаментъ двадцать вторую книгу моихъ коментаріевъ, которую я окончилъ третьяго дня и вчера передалъ тебѣ?

— Да, мой добрый господинъ, и не только твой томъ, но также и десять копій, которыя я приказалъ сдѣлать рабамъ-переписчикамъ.

— А!.. Спасибо, Кризогонъ!.. Такъ ты уже приказалъ сдѣлать десять копій? спросилъ Сулла, видимо довольный.

— Да, и не только съ послѣдняго тома, но и со всѣхъ предыдущихъ томовъ твоихъ коментаріевъ. Одни изъ нихъ я помѣстилъ въ библіотекѣ этой виллы, другіе въ твоемъ римскомъ домѣ, нѣсколько я сохранилъ у себя; кромѣ того, по экземпляру каждаго тома я собственноручно передалъ, съ твоего позволенья, Лукулу и Гортензію. Я думаю, что столько экземпляровъ, находящихся въ разныхъ мѣстахъ, ручаются за сохранность твоего труда отъ пожара или другого какого несчастья до тѣхъ поръ, пока ты рѣшишься опубликовать твои коментаріи, или твоя смерть — отъ чего да сохранятъ насъ великіе боги! — позволитъ сдѣлать это Лукулу, какъ сказано въ твоемъ завѣщаніи.

— Кстати о моемъ завѣщаніи… Я позаботился обо всѣхъ васъ немногихъ, преданныхъ и вѣрныхъ мнѣ во всѣхъ превратностяхъ моей жизни.

— О, что ты говоришь! воскликнулъ скромно Корнелій Кризогонъ, — ты далъ мнѣ больше, чѣмъ я заслужилъ… свободу; ты даровалъ мнѣ и расположеніе, и богатство.

— Довольно объ этомъ, Кризогонъ! Постой, мнѣ кажется, я слышу шумъ въ раздѣвальной.

Вольноотпущенникъ сейчасъ-же вышелъ изъ комнаты.

Между тѣмъ Сулла, лицо котораго, можетъ быть, вслѣдствіе оргіи предыдущей ночи, еще болѣе постарѣло, стоналъ отъ страшныхъ спазмъ, которыя онъ чувствовалъ даже въ ваннѣ, и жаловался на необыкновенную боль въ груди, вслѣдствіе чего Діодоръ ушелъ, чтобы позвать Сирміона Радіана, врача и вольноотпущеннаго Суллы, который всегда при немъ находился.

Сулла впалъ въ забытье и, склонивъ голову на стѣнку басейна, казалось, заснулъ. Рабы, прислуживающіе въ банѣ, удалились въ уголъ возлѣ алькова и стояли тамъ молча, боясь пошевельнуться.

Спустя нѣсколько минутъ, возвратился Кризогонъ; Сулла вздрогнулъ и повернулъ голову къ нему.

— Что съ тобой, господинъ мой? заботливо спросилъ его вольноотпущенникъ.

— Ничего, сонливость какая-то… Знаешь, я видѣлъ сонъ…

— Что-же ты видѣлъ?

— Я видѣлъ мою любимую жену Цецилію Метелу, умершую въ прошломъ году; она звала меня къ себѣ^[72].

— Не обращай вниманія, Сулла, на эти лживыя предзнаменованія.

— Лживыя? А почему ты самъ такъ всегда озабоченъ снами, Кризогонъ? Я вѣрю въ сны и всегда дѣлалъ то, что божество мнѣ приказывало въ нихъ^[73], и потому мнѣ всегда удавались всѣ мои предпріятія…

— Въ твоихъ предпріятіяхъ тебѣ давали побѣду твой умъ, твоя доблесть, а но совѣты сновидѣній.

— Нѣтъ, не говори этого, Кризогонъ. Не только мой умъ и моя доблесть, но еще болѣе судьба; скажу тебѣ, самыми удачными изъ моихъ дѣлъ были тѣ, въ которыя я бросался очертя голову, безъ размышленій^[74].

Воспоминанія о своихъ дѣяніяхъ, въ которыхъ если было много позорнаго, то много было и дѣйствительно высокаго и славнаго, возвратили спокойствіе душѣ Суллы и прояснили его лицо.

Кризогонъ рѣшилъ, что теперь время возвѣстить ему, что, по его приказанью, данному наканунѣ вечеромъ, приведенъ эдилъ Граній и въ сосѣдней комнатѣ ожидаетъ его приказаній.

При этомъ имени лицо диктатора мгновенно исказилось гнѣвомъ и, весь покраснѣвъ, онъ закричалъ хриплымъ, яростнымъ голосомъ:

— Ввести его… сейчасъ… сюда… предъ мое лицо… этого дерзкаго, который осмѣлился одинъ въ мірѣ потѣшаться надъ моими распоряженьями… и который желаетъ моей смерти!

И худыми, костлявыми руками онъ конвульсивно сжималъ стѣнки басейна, на которыя опирался.

— Но не подождешь-ли ты, о великодушный господинъ, пока выйдешь изъ бани?

— Нѣтъ… нѣтъ… сюда… ко мнѣ… я хочу этого!

Кризогонъ вышелъ и сейчасъ-же вернулся, вводя въ баню эдила Гранія.

Это былъ сильный мужчина лѣтъ подъ сорокъ, на вульгарномъ лицѣ котораго читалось что-то лукавое и жестокое. Когда онъ вошелъ въ баню, низко кланяясь и дѣлая привѣтственные жесты рукой, то былъ страшно блѣденъ.

— Да хранятъ боги на долгія лѣта великодушнаго Суллу счастливаго! проговорилъ онъ голосомъ, дрожавшимъ отъ страха.

— Ты не говорилъ такъ третьяго дня, низкій распутникъ, когда издѣвался надъ моимъ приказомъ, ты не хотѣлъ исполнить его, говоря, что не сегодня-завтра я умру, и ты будешь свободенъ отъ пени.

— Никогда, никогда я не говорилъ этого! Не вѣрь этимъ клеветамъ, пробормоталъ Граній, еще болѣе мѣняясь въ лицѣ.

— Презрѣнный! Теперь ты трепещешь? Тогда ты долженъ былъ трепетать, когда оскорблялъ самаго могущественнаго и счастливаго изъ людей. Подлый трусъ!

Съ этими словами Сулла, съ глазами, выкатившимися изъ орбитъ и налитыми кровью, ударилъ по лицу несчастнаго, который лежалъ распростертымъ передъ басойномъ, плача и моля о пощадѣ.

— Пощади… пощади… прости меня… кричалъ несчастный прерывающимся голосомъ.

— Пощадить?!.. воскликнулъ Сулла внѣ себя отъ гнѣва. — Пощадить тебя, который меня оскорбилъ? Умереть, умереть ты долженъ, презрѣнный, и здѣсь, сейчасъ, передъ моими глазами… Я хочу, я горю нетерпѣніемъ упиться твоими предсмертными конвульсіями, твоимъ хрипѣньемъ.

И волнуясь и мечась во всѣ стороны, какъ помѣшанный, и ударяя себя обѣими руками по изсохшимъ членамъ, онъ закричалъ рабамъ бѣшенымъ голосомъ:

— Эй, вы, лѣнтяи… что вы тамъ дѣлаете? Схватите этого негодяя и бейте до смерти, здѣсь, въ моемъ присутствіи, растерзайте, задушите!

И такъ-какъ рабы, казалось, колебались, онъ крикнулъ съ усиліемъ, но страшнымъ голосомъ:

— Задушите его, или я прикажу васъ всѣхъ распять, клянусь змѣями фурій!

Рабы бросились на несчастнаго эдила и, поваливъ его на полъ, начали бить и топтать ногами; въ это время Сулла продолжалъ мотаться и биться, какъ тигръ въ клѣткѣ, крича:

— Ну, ну! сильнѣй бейте… топчите… душите этого негодяя… душите его, душите, ради всѣхъ боговъ! Душите^[75]!

Граній, котораго били и мяли рабы, навалившись на него всею тяжестью своихъ тѣлъ, движимый инстинктомъ самосохраненья, старался защититься, отбиваясь своими сильными кулаками и пытаясь выскользнуть изъ-подъ нихъ.

Рабы, которые били и душили свою жертву до сихъ поръ изъ пасивнаго послушанія своему господину и безъ всякой силы, разъярились и сами, и, подстрекаемые неистовыми криками Суллы, скоро привели его въ невозможность пошевельнуться и одинъ изъ нихъ сталъ изо всей силы душить его за горло. Черезъ нѣсколько мгновеній Граній былъ задушенъ.

А Сулла, впившись въ несчастную жертву глазами, выскочившими изъ орбитъ, съ цѣной у рта, выкрикивалъ ослабѣвшимъ голосомъ:

— Такъ… такъ его… сильнѣй дави… души его!

Но въ то самое время, какъ Граній испускалъ послѣдній вздохъ, самъ Сулла, истощенный криками, съ бѣшенствомъ упалъ навзничь, ударившись головой о стѣнку ванны.

— Помогите, умираю! помогите! вскричалъ онъ слабымъ, чуть слышнымъ голосомъ.

Подбѣжалъ къ нему Кризогонъ, подбѣжали другіе рабы и подняли его, прислонивъ плечами къ стѣнкамъ басейна.

На лицѣ диктатора лежала печать смерти. Опустивъ рѣсницы, полузакрывъ глаза, онъ трясся всѣмъ тѣломъ, скрежеталъ зубами, судорожно кривилъ губы.

Между тѣмъ, какъ Кризогонъ и другіе рабы суетились возлѣ него, стараясь привести его въ чувство, онъ вдругъ вскочилъ, сильно закашлялся, кровь хлынула у него изъ горла и, закативъ глаза, онъ упалъ за землю и умеръ.

Такъ кончилъ жизнь на шестидесятомъ году отъ рожденія этотъ человѣкъ, столь-же великій, сколько и преступный, человѣкъ, обширный умъ котораго и величіе души заглушались жестокостью и необузданными страстями. Онъ совершилъ блестящіе подвиги, но въ то-же время навлекъ на свою отчизну ужасныя несчастія, и, будучи великимъ полководцемъ, оставилъ въ исторіи имя дурного гражданина. Разсматривая его дѣянія, трудно рѣшить, чего въ немъ было больше: храбрости, энергіи или хитрости и лукавства. Недаромъ консулъ Кней Папирій Карбонъ, сторонникъ Марія, долго и съ успѣхомъ сражавшійся противъ Суллы, говорилъ: «ведя войну съ Суллою, приходится сражаться вмѣстѣ противъ льва и лисицы, которые живутъ въ душѣ его, и послѣдняя дѣлаетъ гораздо больше хлопотъ, чѣмъ первый»^[76].

Сулла умеръ, насладившись всѣми удовольствіями, доступными человѣку, и за это его называли счастливымъ, если счастіе дѣйствительно состоитъ въ достиженіи всѣхъ желаній человѣка.

Едва испустилъ онъ дыханіе, какъ вошли въ комнату докторъ съ Кризогономъ, въ сопровожденіи раба-докладчика.

— Прибылъ гонецъ изъ Рима, сказалъ послѣдній, — и привезъ письмо, которое желаетъ отдать въ собственныя руки…

Тутъ голосъ раба оборвался: онъ увидѣлъ трупъ своего господина.

Врачъ приказалъ положить тѣло Суллы на импровизированную на полу постель изъ подушекъ. Затѣмъ онъ принялся осматривать его, щупая ему пульсъ и выслушивая сердце, и, низко склонивъ голову, проговорилъ:

— Все кончено, онъ умеръ!

Рабъ Эвтибиды, привезшій ея письмо, войдя въ баню вмѣстѣ съ докладчикомъ Діодоромъ, стоялъ въ углу, изумленно смотря на всю эту сцену.

Кризогонъ, внѣ себя отъ горя, съ плачемъ суетился возлѣ тѣла своего господина и благодѣтеля.

Между тѣмъ въ домѣ разнеслась вѣсть о смерти Суллы, и все перевернулось вверхъ дномъ. Всѣ рабы сбѣжались въ баню, и въ то время, какъ они наполняли ее воплями и жалобными причитаньями, туда ворвался комедіантъ Метробій, усталый, измученный, только-что прискакавшій изъ Рима. Войдя въ баню съ блѣднымъ, искаженнымъ лицомъ и глазами, полными слезъ, онъ кричалъ:

— Нѣтъ, это невозможно!.. нѣтъ… нѣтъ… это неправда!

Но при видѣ трупа Суллы, ужо холоднаго и окоченѣлаго, онъ испустилъ жалобный крикъ и, бросившись на землю около бездыханнаго тѣла, началъ покрывать его поцѣлуями.

— Безъ меня ты умеръ, незабвенный другъ… не слышалъ я послѣднихъ твоихъ словъ… не могъ принять я твой послѣдній вздохъ, о, Сулла, мой возлюбленный, дорогой мой Сулла!

ГЛАВА VIII.
Послѣдствія смерти Суллы.

Извѣстіе о смерти Суллы съ быстротой молніи распространилось по всей Италіи. Каково было волненіе, возбужденное имъ, легче вообразить, чѣмъ описать.

Въ первую минуту всѣ были ошеломлены; затѣмъ начались коментаріи, соображенія, разспросы. Еаждому хотѣлось знать, какъ, отчего, при какихъ обстоятельствахъ произошла эта внезапная смерть.

Партія олигарховъ, патриціи, богатые оплакивали смерть этого человѣка, какъ величайшее общественное горе, и наполняли городъ громкими причитаніями, требуя для великаго человѣка императорскихъ похоронъ, статуи и храмовъ, какъ для спасителя республики и полубога.

Имъ вторили вопли десяти тысячъ освобожденныхъ Суллою рабовъ, получившихъ право гражданства и образовавшихъ десятитысячную трибу, названную въ честь его корнеліевой. Эти десять тысячъ человѣкъ, все получившіе, всѣмъ обязанные Суллѣ, были преданы ему не только изъ благодарности, но и изъ чувства самосохраненія, и горевали потому, что смерть его возбуждала въ нихъ страхъ потерять все, что онъ имъ подарилъ.

По всей Италіи, въ такъ-называемыхъ маріанскихъ городахъ, разоренныхъ Суллою, стояло сто двадцать тысячъ легіонеровъ, сражавшихся подъ его командой въ митридатской, соціальной и маріанской войнахъ. Они боготворили его не только какъ побѣдоноснаго вождя, но и какъ благодѣтеля, щедро наградившаго ихъ за труды изъ имущества побѣжденныхъ. Они тоже готовы были поддерживать съ мечомъ въ рукѣ все, что сдѣлалъ Сулла.

Но противъ этой могущественной партіи возстали ликующія семьи ста тысячъ жертвъ проскрипцій, сто тысячъ изгнанниковъ и всѣ многочисленные остатки маріанской партіи. Всѣ эти люди открыто проклинали убійцу столькихъ гражданъ и разорителя столькихъ семей и съ волненіемъ и трепетомъ ожидали перемѣнъ и новизны.

Къ нимъ присоединялся народъ, плебеи, лишенные Суллою многихъ правъ и привилегій и жаждавшіе возвратить теперь отнятое.

И такъ, извѣстіе о смерти бывшаго диктатора возбудило въ Римѣ волненіе, безпокойство и смятеніе, какихъ давно не видывали въ вѣчномъ городѣ.

На форумѣ, въ базиликахъ, въ храмахъ, на улицахъ, въ лавкахъ, на рыночныхъ площадяхъ, повсюду толпились кучки гражданъ всѣхъ возрастовъ и сословій и слышались любопытные распросы, громкія сѣтованія на великое несчастіе и еще болѣе громкія хвалы богамъ за то, что они избавили, наконецъ, республику отъ тирана. Взаимные попрека, брань, угрозы свидѣтельствовали о прорвавшихся наружу страстяхъ, ненависти, жаждѣ мести, скрываемыхъ до сихъ поръ, но непотухшихъ.

Волненіе усиливалось еще тѣмъ, что консулы, всегда тайно враждовавшіе между собой, принадлежали къ разнымъ партіямъ. Такимъ образомъ, обѣ враждебныя фракціи, одинаково возбужденныя и уже готовыя къ бою, получили предводителей, равныхъ по вліянію и власти. Междоусобная война казалась неизбѣжной.

Добрые граждане, сенаторы и консулары старались успокоить умы и утишить волненіе, обѣщая перемѣны, новые законы и возвращеніе плебеямъ ихъ старинныхъ правъ. Но возбужденіе страстей было таково, что рѣдко кто обращалъ вниманіе на эти обѣщанія и на всякіе благоразумные совѣты.

Многіе изъ сенаторовъ и гражданъ и всѣ вольноотпущенники трибы Корнеліевъ запускали себѣ бороду въ знакъ траура и надѣли темныя тоги; женщины, тоже въ траурѣ, съ распущенными волосами, бѣгали изъ храма въ храмъ, взывая въ богамъ о спасеніи, какъ-будто смерть Суллы поставила Римъ на край гибели. Отвѣтомъ имъ были насмѣшки и брань враговъ Суллы, которые весело расхаживали но форуму и по улицамъ города.

На главныхъ площадяхъ, гдѣ на альбумахъ или бѣлыхъ дощечкахъ, прибивался текстъ новыхъ законовъ и указы претора, три дня послѣ смерти Суллы прибиты были эпиграмы, въ которыхъ говорилось, что диктаторъ хотѣлъ съѣсть Римъ, но вмѣсто того самъ былъ съѣденъ вшами. Въ другихъ мѣстахъ читалось: Долой исключительные законы, во имя которыхъ Сулла деспотически утѣснялъ всѣхъ, кто былъ ему враждебенъ, или: Мы требуемъ неприкосновенности трибуновъ, которую Сулла самовольно отнялъ у нихъ, или: Слава Каю Марію!

Волненіе это старался раздуть еще болѣе Катилина и его сторонники, потому-что, обремененные долгами, сжигаемые честолюбіемъ и властолюбіемъ, они понимали, что терять имъ нечего, выиграть же они могутъ все.

Кнеи Помпей и Маркъ Красъ одни употребляли всю свою громадную популярность для успокоенія разбушевавшихся страстей, умоляя добрыхъ гражданъ не навлекать на несчастную республику ужасовъ междоусобной войны.

Среди такой-то сумятицы сенатъ собрался въ куріи Гостиліи, чтобы рѣшить вопросъ о томъ, какъ похоронить тѣло побѣдителя Митридата.

Курія Гостилія, построенная царемъ Туліемъ Гостиліемъ въ 560 году до Рождества Христова, представляла собою большую квадратную залу, окруженную колонами и галереей, куда пускали публику. Мѣсто это считалось священнымъ, наравнѣ съ храмами^[77].

Въ описываемый нами день галереи куріи Гостиліи были биткомъ набиты народомъ, равно какъ и портикъ и комиціи, гдѣ собралось четыре или пять тысячъ корнеліевъ съ небритыми бородами, въ сѣрыхъ тогахъ, наполняя воздухъ жалобными причитаніями, и шесть или семь тысячъ гражданъ, преимущественно капоцензовъ, бранившихъ и проклинавшихъ покойника.

Начались пренія. Первымъ заговорилъ консулъ Квинтъ-Дута цій-Катулъ, сторонникъ патриціанской партіи, и, въ краткихъ словахъ, очертивъ богатую великими подвигами жизнь Суллы, требовалъ для него торжественныхъ похоронъ на Марсовомъ полѣ.

Рѣчь его вызвала горячіе аплодисменты на скамьяхъ сенаторовъ и цѣлую бурю негодованія въ галереяхъ.

Противъ предложенія Катула говорилъ другой консулъ, Лепидъ, который, припоминая всѣ ужасы, совершенные бывшимъ диктаторомъ, говорилъ, что торжественныя похороны такого человѣка будутъ величайшимъ позоромъ для республики и лучшимъ поощреніемъ всѣмъ, кто стремится поработить отечество.

Долго длились пренія и много ораторовъ всходило на трибуну. По съ самаго начала было ясно, что сенатъ, состоящій изъ патриціевъ и олигарховъ, не намѣренъ уступить безъ боя передъ криками толпы. И дѣйствительно, когда дѣло дошло до голосованія, три четверти голосовъ оказалось на сторонѣ предложенія Катула.

Собраніе расходилось среди величайшаго волненія, которое, начавшись отъ куріи Гостиліи, перешло въ комиціи, гдѣ выразилось бурпыми манифестаціями. Одни аплодировали Лутацію Катулу, Кнею Помпею и Марку Красу, открыто стоявшимъ на суліанской сторонѣ; другіе еще громче рукоплескали Марку Лепиду, Катилинѣ и Сурѣ, горячимъ сторонникамъ народной партіи.

Въ ту минуту, когда изъ куріи вышли Помпей и Лепидъ, продолжая горячо спорить между собою, въ толпѣ чуть не началась свалка, которая могла повести къ самымъ печальнымъ послѣдствіямъ, потому что была-бы сигналомъ къ междоусобной войнѣ. Каждая изъ партій, при видѣ самаго популярнаго изъ своихъ вождей, принялась неистово аплодировать имъ, понося своихъ противниковъ, отвѣчавшихъ, разумѣется, тѣмъ-же. Брань и угрозы непремѣнно окончились-бы кровопролитіемъ, если-бы какъ Помпей, такъ и Лепидъ, взявъ другъ друга за руки, не бросились въ толпу, каждый убѣждая своихъ сторонниковъ думать больше о республикѣ, а не о личныхъ счетахъ.

Толпа разошлась по домамъ, но тѣмъ не менѣе въ эту ночь произошла не одна кровавая стычка въ кабакахъ и подъ портиками, гдѣ обыкновенно собирался народъ. Кромѣ того сдѣлано было нѣсколько попытокъ поджечь дома самыхъ извѣстныхъ сторонниковъ Суллы.

Тѣмъ временемъ, какъ описанныя нами волненія совершались въ Римѣ, въ Кумахъ происходили другія, по менѣе важныя для хода нашего разсказа дѣла.

Въ самый день смерти Суллы, всего нѣсколько часовъ спустя послѣ того, какъ это неожиданное событіе перевернуло вверхъ дномъ всю виллу, туда прибылъ изъ Капуи человѣкъ, въ которомъ по платью и вооруженію можно было тотчасъ же узнать гладіатора. Не успѣвъ переступить черезъ порогъ, онъ тотчасъ-же попросилъ передать Спартаку, что ему нужно переговорить съ нимъ объ очень важномъ дѣлѣ.

Это былъ человѣкъ лѣтъ сорока, колосальнаго роста, съ необыкновенно развитыми мускулами, обнаруживавшими геркулесовскую силу. Черты лица его, изрытаго оспою, были грубы и некрасивы; цвѣтъ кожи поражалъ своимъ темнымъ, землистымъ оттѣнкомъ, Черная, какъ смоль, борода, очевидно, незнавшая гребня и густая всклоченная грива на головѣ придавали еще больше дикости этой некрасивой наружности.

Несмотря, однако, на все свое безобразіе, гладіаторъ внушалъ съ перваго-же взгляда какую-то невольную симпатію, потому что каждое его движеніе, каждый взглядъ дышали отвагой и благородной, хотя и варварской гордостью, и какой-то дѣтской простотой.

Такъ-какъ помѣщеніе гладіаторовъ отстояло довольно далеко отъ главнаго зданія, то рабъ, побѣжавшій за Спартакомъ, вернулся не тотчасъ-же и вновь прибывшій принялся прохаживаться взадъ и впередъ, осматривая богатство и великолѣпіе, окружавшія его со всѣхъ сторонъ.

Не прошло, однако, и четверти часа, какъ на концѣ алеи показался Спартакъ, шедшій съ распростертыми объятіями и сіяющимъ лицомъ навстрѣчу своему гостю. Гладіаторъ тоже побѣжалъ къ нему навстрѣчу, и вскорѣ оба они заключили другъ друга въ объятія.

Поцѣловавшись два раза съ вновь прибывшимъ, Спартакъ спросилъ его:

— Ну, что новаго, Окноманъ?

— Новаго? Да все старое, отвѣчалъ гладіаторъ симпатичнымъ, груднымъ голосомъ. — Мы всѣ киснемъ, ничего не дѣлая, лежимъ на боку, томимся, бьемъ баклуши! Однимъ словомъ, любезный Спартакъ, мы ждемъ не дождемся, когда, наконецъ, придетъ время размять руки и расправиться съ этими негодяями.

— Да замолчи, съумашедшій! вскричалъ Спартакъ. — Клянусь всѣми твоими германскими богами, ты хочешь погубить все наше дѣло!

— Не погубить, а дать ему побѣду хочу я!

— Такъ не кричи-же такъ громко, съумасбродный ты человѣкъ, а дѣйствуй осторожно и благоразумно, потому что только такимъ образомъ достигнемъ мы своей цѣли.

— Достигнемъ, по когда-же? Ботъ что хотѣлъ-бы я знать, потому что мнѣ было-бы очень грустно, если-бы все это случилось послѣ моей смерти.

— Подожди. Пусть дѣло наше созрѣетъ.

— Послушай: гнилушки зрѣютъ, валяясь въ соломѣ, а такія ягоды, какъ наше возстаніе, знаешь, какъ созрѣваютъ? Вѣрь мнѣ, что тутъ первое дѣло — смѣлость, даже дерзость. Нужно только начать, а тамъ все пойдетъ само собой.

— О, что мнѣ съ тобой дѣлать! Какъ мнѣ тебя урезонить? Послушай, сколько человѣкъ удалось тебѣ привлечь къ нашему союзу въ три мѣсяца твоего пребыванія въ школѣ Лентула Батіата?

— Сто тридцать.

— Сто тридцать изъ десяти тысячъ! Неужели тебѣ кажется, что этого достаточно и что съ такими силами можно начинать дѣло?

— Разъ начнется возстаніе, остальные пристанутъ несомнѣнно.

— Ты думаешь? Но вѣдь они не знаютъ, въ чемъ дѣло, чего мы хотимъ, что мы за люди, какими средствами къ осуществленію нашей задачи располагаемъ.

Затѣмъ, послѣ минутной паузы, во время которой пламенный германецъ, казалось, обдумывалъ слова Спартака, онъ прибавилъ:

— Замѣть, напримѣръ, несмотря на то, что ты сильнѣйшій и храбрѣйшій изъ десяти тысячъ гладіаторовъ школы Лентула Батіата и пользуешься среди нихъ самымъ заслуженнымъ и всеобщимъ почетомъ, — тебѣ удалось набрать такую малую горсть въ средѣ своихъ многочисленныхъ товарищей. Значитъ, не такъ-то легко…

Но страстный Окноманъ не далъ ему кончить.

— Мнѣ удалось набрать немногихъ только потому, прервалъ онъ своего друга, — что я не образованъ, какъ ты, и не умѣю хорошо говорить и убѣждать. Вотъ поэтому-то все время я и старался изо всѣхъ силъ уговорить нашего хозяина Батіата пригласить тебя учителемъ въ свою школу, на что онъ и согласился, наконецъ.

Съ этими словами Окноманъ вынулъ изъ-за пояса сложенный листъ папируса и подалъ его Спартаку.

Радостно засверкали глаза фракійца. Торопливо схватилъ онъ письмо Батіата, дрожащими руками сорвалъ печать и жаднымъ взоромъ сталъ читать письмо, въ которомъ Лентулъ Батіатъ говорилъ, что слава о его великомъ искуствѣ и доблести дошла до Капуи и онъ, Лентулъ Батіатъ, приглашаетъ его учителемъ въ свою школу, обѣщая роскошное содержаніе и большое жалованье.

— Но отчего-же, вскричалъ Спартакъ, — вмѣсто того, чтобы тратить время на безплодныя угрозы, ты не отдалъ мнѣ тотчасъ-же этого письма? Оно дѣйствительно важно, чрезвычайно важно для меня. Я давно и страстно желалъ этого мѣста, но не смѣлъ мечтать о томъ, что такъ скоро мнѣ удастся получить его. Тамъ, тамъ, среди десяти тысячъ товарищей по несчастью, мое мѣсто, восклицалъ, гладіаторъ сверкая глазами, полными энтузіазма; — тамъ мало-по-малу, по одиночкѣ, переговорю я со всѣми и каждому волью въ душу вѣру, горящую въ моей груди; оттуда, въ назначенный день, по данному знаку, выступитъ армія въ десять тысячъ рабовъ, которые, разбивъ свои цѣпи, выкуютъ изъ нихъ непобѣдимые мечи… наконецъ-то, наконецъ-то!

Фракіецъ, внѣ себя отъ радости, снова перечитывалъ письмо Батіата, ходилъ взадъ и впередъ, обнималъ Окномана, произнося отрывочныя слова и восклицанія.

Германецъ не то удивленнымъ, не то довольнымъ взглядомъ слѣдилъ за Спартакомъ, и когда тотъ немного успокоился, сказалъ:

— Радуетъ меня твоя радость, но еще больше обрадуетъ она сто тридцать моихъ товарищей по союзу, которые съ нетерпѣніемъ ждутъ тебя и возлагаютъ на тебя великія надежды.

— Это напрасно: пусть надѣются больше на себя.

— Къ тому-же, тебѣ, можетъ быть, удастся обуздать ихъ нетерпѣніе.

— Понимаю! Разъ они твои лучшіе друзья, то, разумѣется, должны быть такъ-же необузданны, какъ ты… Да, твоя правда… мнѣ дѣйствительно нужно быть въ Капуѣ, иначе они преждевременнымъ взрывомъ могутъ погубить все дѣло.

— Я-же, сказалъ Окноманъ, — клянусь тебѣ Торомъ и Одиномъ, буду твоимъ вѣрнымъ помощникомъ, готовымъ всегда и во всемъ слушаться тебя.

Оба друга нѣсколько минутъ молчали. Окноманъ смотрѣлъ на Спартака, не только ласково, но, можно-бы сказать нѣжно, если-бы эти выраженія не звучали такъ странно въ примѣненіи къ этому суровому варвару. Вдругъ онъ воскликнулъ:

— А знаетъ-ли, Спартакъ, съ тѣлъ поръ, какъ я въ послѣдній разъ видѣлъ тебя на нашемъ тайномъ собраніи въ Поцуоли, ты сильно похорошѣлъ… сталъ женственнѣе, сказалъ-бы я, еслибъ это слово можно было отнести къ…

Но тутъ Окноманъ запнулся, потому что Спартакъ, поблѣднѣвъ, какъ полотно, ударилъ себя ладонью по лбу и воскликнулъ:

— О, боги!.. Но что-же будетъ съ нею?

Несчастный гладіаторъ, подъ вліяніемъ любви къ свободѣ и надежды на близкую и скорую побѣду забывшій на минуту весь міръ, вдругъ вспомнилъ про Валерію, и при этой-то мысли голова его склонилась на грудь и онъ молчалъ, неподвижный, убитый горемъ.

Молчаніе его длилось долго. Въ душѣ его происходила жесточайшая внутренняя борьба, насколько можно было судить объ этомъ по высоко поднимающейся груди и судорожному подергиванію лица. Окноманъ задумчиво и печально смотрѣлъ на своего друга, скрестивъ на груди руки.

Наконецъ, германецъ нарушилъ молчаніе и тихимъ голосомъ, которому старался придать самый мягкій оттѣнокъ, спросилъ:

— Такъ, стало быть, ты насъ покидаешь, Спартакъ?

— Нѣтъ, нѣтъ, никогда! воскликнулъ фракіецъ встрепенувшись и, устремивъ на Окномана свои голубые глаза, въ которыхъ сверкали слезы, прибавилъ: — покину скорѣй сестру, покину…

Онъ остановился на минуту, потомъ, оправившись, продолжалъ;

— Покину все, все, только не дѣло угнетенныхъ, обездоленныхъ, дѣло рабовъ! Никогда, никогда!

Съ этими словами онъ взялъ своего товарища за руку и повелъ его по направленію къ дому, гдѣ вскорѣ оба они скрылись.

---

Двѣнадцать дней спустя послѣ сенатскаго декрета, повелѣвавшаго совершить похороны Луція Корнелія Сулли на общественный снетъ на Марсовомъ полѣ, длинная процесія входила въ Капепскія ворота, сопровождаемая многими сотнями тысячъ зрителей, собравшимися со всѣхъ концовъ Италіи поглазѣть на любопытное зрѣлище.

Впереди всѣхъ шелъ церемоніймейстеръ (designator), сопровождаемый двѣнадцатью ликторами, одѣтыми въ черное. За ними шла кучка музыкантовъ, игравшихъ на длинныхъ похоронныхъ флейтахъ, а за музыкантами около пятисотъ плакальщицъ, одѣтыхъ въ трауръ. Онѣ громко плакали, собирая слезы въ особые флакончики, рвали на себѣ волосы, били себя въ грудь, причитали и прославляли всѣ добродѣтели покойнаго.

Такъ-какъ деситаторъ предупредилъ плакальщицъ, что казна не поскупится на плату, то неудивительно, что количество собранныхъ въ флакончики слезъ оказалось весьма значительнымъ, а визгъ и вой этихъ пятисотъ женщинъ заставлялъ зажимать самыя привычныя уши.

За плакальщицами шло слишкомъ двѣ тысячи корнеліевъ, воиновъ и гражданъ, несшихъ золотыя короны и всякіе дары, полученные Суллою отъ города и легіоновъ, сражавшихся подъ его начальствомъ.

Далѣе шелъ жрецъ, который долженъ былъ зарѣзать любимѣйшихъ животныхъ покойника вокругъ его костра.

За нимъ несли статуи и бюсты предковъ Луція Корнелія Суллы, въ томъ числѣ и Руфина Суллы, дѣда диктатора, мужа высокой доблести, бывшаго дважды консуломъ въ эпоху вторженія Пира въ Италію, но тѣмъ по менѣе изгнаннаго изъ сената по приказанію цензора за то, что, въ противность тогдашнимъ законамъ, у него оказалось болѣе десяти фунтовъ серебряной утвари^[78].

Вмѣстѣ съ статуями предковъ толпа домочадцевъ Суллы несла многочисленные трофеи и военныя награды, полученныя имъ во время его азіатскихъ, греческихъ и италіянскихъ походовъ.

За ними шелъ Метробій, гримированный такъ, чтобъ походить какъ можно больше на своего покойнаго друга, и одѣтый въ его платье и регаліи.

Тотчасъ-же за Метробіемъ, съ котораго не спускала глазъ жадная до зрѣлищъ толпа, стоявшая по обѣимъ сторонамъ дороги, слѣдовали золотыя, усыпанныя драгоцѣнными камнями носилки, которыя несли самые молодые и сильные изъ сенаторовъ. На нихъ лежало бездыханное тѣло Луція Корнелія Суллы, одѣтое въ пурпурную императорскую мантію съ золотымъ шитьемъ. За носилками шли родственники, дѣти, жена и всѣ домашніе, одѣтые въ трауръ.

Далѣе слѣдовали жрецы, весталки, сенатъ, всадники, благороднѣйшіе изъ патриціевъ, чиновники, рабы покойнаго, ведшіе его боевого копя и всѣхъ любимыхъ животныхъ, которыхъ надлежало принести въ жертву вокругъ его погребальнаго костра.

Шествіе замыкали легіоны, сражавшіеся подъ командой Суллы. Стройные ряды ихъ представляли пріятное и грозное зрѣлище для толпы плебеевъ и капоцонзовъ, толпившихся но всему пути и большею частью враждебныхъ покойному Суллѣ.

Погребальный кортежъ остановился на форумѣ, и носилки были поставлены прямо противъ трибуны. Такъ-какъ Фаустъ, сынъ Суллы, не былъ еще облеченъ въ тогу мужа, то произнесеніе надгробнаго слова взяли на себя именитѣйшіе изъ друзей его, консулъ Катулъ и Помпей Великій, причемъ ихъ пышнымъ похваламъ вторилъ плачъ и вой всѣхъ сторонниковъ партіи олигарховъ, преданныхъ Суллѣ при его жизни и боявшихся перемѣнъ послѣ его смерти.

Затѣмъ процесія снова двинулась по направленію къ Марсову полю, гдѣ все уже было готово къ погребальной церемоніи. Носилки поставили рядомъ съ костромъ изъ драгоцѣннаго смолистаго дерева; Валерія, какъ предписывалось обычаемъ, открыла покойнику глаза и положила ему въ ротъ мелкую мѣдную монету для уплаты подземному Харопу за провозъ; затѣмъ, поцѣловавъ трупъ въ губы, она произнесла обычную формальную фразу: «Прощай! Въ порядкѣ, предписанномъ природою, мы всѣ за тобой послѣдуемъ».

Тѣло положили на костеръ; музыканты заиграли печальный похоронный гимнъ, во время котораго жрецы зарѣзали многочисленныя жертвы и кровь ихъ, вмѣстѣ съ молокомъ и медомъ, рознили вокругъ костра. Изъ толпы стали бросать на костеръ благовонія, масла и вѣнки изъ цвѣтовъ въ такомъ большомъ количествѣ, что ими былъ засыпанъ костеръ и все пространство вокругъ него.

Въ это самое время, гладіаторы школы Суллы, за исключеніемъ Арторикса, который, благодаря стараніямъ Спартака, былъ отпущенъ на свободу, вступили между собой въ ожесточенный бой и вскорѣ лежали всѣ мертвыми вокругъ костра, потому что въ погребальныхъ бояхъ нельзя было даровать жизнь ни одному изъ этихъ несчастныхъ.

Когда послѣдній изъ гладіаторовъ упалъ на землю, Помпей Великій взялъ факелъ изъ рукъ гробовщика, который долженъ былъ зажечь костеръ, и собственноручно зажегъ его, чтобы тѣмъ почтить своего друга. Огонь мгновенно охватилъ пропитанное смолой и масломъ дерево и скрылъ въ своихъ трепещущихъ языкахъ тѣло покойника, завернутое въ несгораемую простыню изъ горнаго льна.

Не прошло и получаса, какъ отъ того, кто заставлялъ трепетать столько лѣтъ Римъ и Италію, осталась лишь небольшая кучка сѣрой золы, которая и была тщательно собрана въ богатѣйшую бронзовую урну съ золотой и серебряной насѣчкой.

Солнце склонялось къ западу. Густыя тѣни начинали уже спускаться на землю, и края облаковъ казались обшитыми пурпурной каймой, какъ латиклавы сенаторовъ.

Спартакъ, въ качествѣ учителя гладіаторской школы Суллы, тоже долженъ былъ одѣть траурную тогу и слѣдовать за погребальными носилками своего господина. Весь дрожа отъ гнѣва и съ трудомъ скрывая свое негодованіе, присутствовалъ онъ при рѣзнѣ своихъ несчастныхъ учениковъ, которыхъ онъ посвятилъ не только во всѣ тайны фехтовальнаго искуства, по и союза угнетенныхъ.

Когда все кончилось, мрачный и недовольный пошелъ онъ къ городу, стараясь пробраться сквозь густую толпу, запружавшую собой улицу.

Среди этой медленно двигавшейся человѣческой рѣки происходили тысячи разговоровъ самыхъ разнообразныхъ и противоположныхъ, по все на одну и ту-же тему, по поводу главнаго событія этого дня — похоронъ Суллы.

Спартакъ, благодаря усердной работѣ локтей, подвигался впередъ хотя и медленно, по быстрѣе, чѣмъ остальная толпа, и потому онъ ежеминутно мѣнялъ своихъ сосѣдей и слышалъ самые разнообразные разговоры.

— Неужели ты думаешь, что его прахъ долго простоитъ въ храмѣ Геркулеса-побѣдителя?

— Напротивъ, я надѣюсь, что, къ чести Рима, народъ скоро вырветъ его оттуда, чтобъ развѣять на всѣ четыре стороны.

— Будемъ лучше надѣяться, что, къ чести Рима, васъ, крамольные маріанцы, задушатъ не сегодня, завтра въ мамертинскихъ тюрьмахъ!

Затѣмъ немного дальше:

— Горе Риму, горе намъ всѣмъ! Пока онъ былъ живъ, хотя и далекъ отъ дѣлъ, никто не смѣлъ и думать о перемѣнахъ.

— А теперь за то все пойдетъ вверхъ дномъ! О, несчастные законы!

— Законы! Законы! Слышишь, Вентудей, вотъ этотъ молодецъ называетъ законами нарушенія всѣхъ человѣческихъ и божескихъ правъ, совершенныя Суллою!

— Законы? Кто говоритъ о законахъ? Да понимаете-ли вы, что это такое? Это паутина, въ которой пугается мошка, по которую разрываетъ оса.

— Твоя правда, Вентудей!

— Браво, Вентудей!

Насмѣшки и злыя шутки сыпались все гуще и гуще, какъ дротики при приближеніи къ непріятельскимъ рядамъ, по мѣрѣ того, какъ Спартакъ подходилъ къ Ратуменскимъ воротамъ, гдѣ толпились тѣ, которые были въ хвостѣ толпы, шедшей за погребальнымъ кортежемъ, а теперь находились во главѣ. Это были преимущественно плебеи, полные ненависти къ олигархамъ и къ Суллѣ въ особенности.

Спартакъ, гребя все время локтями, однимъ изъ первыхъ добрался до Понерійской ограды, перейдя которую и углубившись внутрь города, онъ могъ-бы подумать, что попалъ въ царство мертвыхъ, — до такой степени пусты были улицы, даже наиболѣе многолюдныя въ обыкновенное время.

Фракіецъ очень скоро дошелъ до гладіаторской школы. Юлія Рабеція, гдѣ условился свидѣться съ Криссомъ.

Переговоры ихъ были продолжительны и оживленны; Криссъ старался прогнать угрюмую печаль своего друга, вызванную рѣзней гладіаторовъ на могилѣ Суллы, и убѣждалъ его не медля ѣхать въ Капую, потому что съ его талантами и при его осторожности ему несомнѣнно удастся въ самое короткое время привлечь множество новыхъ послѣдователей.

— Отнынѣ, говорилъ галлъ, — вся участь нашего дѣла въ твоихъ рукахъ, Спартакъ, и если въ душѣ твоей есть какое-нибудь чувство, которое мѣшаетъ тебѣ отдаться вполнѣ своей благородной цѣли, надежда на освобожденіе погибла для насъ навсегда.

— Что-бы я ни чувствовалъ, отвѣчалъ съ глубокимъ вздохомъ Спартакъ, сильно поблѣднѣвшій при этихъ словахъ своего друга, — повѣрь мнѣ, Криссъ, что ничто, слышишь-ли, ничто въ мірѣ не можетъ заставить меня ни на минуту забыть о моихъ угнетенныхъ братьяхъ!

Долго еще говорили между собой оба гладіатора и, условившись относительно взаимныхъ сношеній и дальнѣйшаго образа дѣйствій, Спартакъ распрощался съ Криссомъ и быстрыми шагами направился домой.

Едва только онъ переступилъ порогъ, какъ былъ предупрежденъ привратникомъ, что сестра его Мирца ждетъ его по очень важному дѣлу бъ комнатѣ, сосѣдней съ конклавомъ, куда скрылась отъ докучливыхъ формальныхъ соболѣзнованій вдова Суллы.

Спартакъ бросился въ комнаты Валеріи. Сердце его сжимало предчувствіе какого-то несчастія. Не успѣлъ онъ сдѣлать и нѣсколькихъ шаговъ, какъ на встрѣчу ему вышла сестра его Мирца.

— Наконецъ-то! вскричала она. — Вотъ уже два часа, какъ госпожа ждетъ тебя!

Съ этими словами она побѣжала доложить о его приходѣ Валеріи, которая тотчасъ-же приказала ввести его.

Блѣдная лежала Валерія на софѣ, закутавшись въ темную траурную тогу, дѣлавшую ее еще прекраснѣе, чѣмъ когда либо.

— Спартакъ, милый мой! воскликнула она, вставая ему на встрѣчу, — Ты по-прежнему любишь меня? По-прежнему я дороже тебѣ всего на свѣтѣ?

Фракіецъ смутился при такомъ неожиданномъ вопросѣ, который какъ-будто отвѣчалъ жестокой внутренней борьбѣ, происходившей въ его душѣ втеченіи послѣднихъ дней.

— Но отчего тебѣ вздумалось задать мнѣ такой вопросъ? спросилъ онъ послѣ минутнаго молчанія. Развѣ я чѣмъ нибудь прогнѣвилъ тебя? Развѣ я далъ тебѣ поводъ сомнѣваться въ моей любви, въ моей преданности, въ моемъ обожаніи? — Развѣ ты не замѣняешь мнѣ мою покойницу мать, мою несчастную жену, умершую въ рабствѣ подъ палками мучителей? Ты для меня — все; на тебѣ сосредоточилъ я всѣ свои привязанности; тебѣ, и тебѣ одной, принадлежитъ мое сердце.

— Да, да, прошептала Валерія, и глаза ея засвѣтились радостью; — такой именно любви я всегда жаждала и такою ты меня любишь, о, мой милый Спартакъ! И будешь любить меня такъ вѣчно? Говори!

— Да, да, вѣчно! сказалъ дрожащимъ отъ волненія голосомъ гладіаторъ, становясь передъ ней на колѣни и покрывая ея руки горячими поцѣлуями. — Вѣчно я буду обожать тебя, какъ богиню, еслибъ даже… еслибъ пришлось даже…

Онъ не могъ продолжать и разразился рыданіями.

— Что съ тобой? Ты плачешь? Что случилось? Спартакъ, милый, говори! повторяла съ безпокойствомъ Валерія, лаская его лицо и прижимая къ груди его голову.

Въ эту минуту тихонько постучали въ дверь.

— Встань! торопливо шепнула Валерія Спартаку, и затѣмъ, голосомъ, который силилась сдѣлать какъ можно спокойнѣе, спросила:

— Чего тебѣ, Мирца?

— Пришелъ Гортензій и желаетъ говорить съ тобою, отвѣчала дѣвушка изъ-за двери.

— Уже! сказала Валерія.

Затѣмъ, обращаясь къ Мирцѣ, прибавила:

— Попроси его подождать минутку.

— Хорошо.

Когда замолкли шаги дѣвушки, Валерія обратилась къ Спартаку и торопливо сказала:

— Онъ уже пришелъ… Я потому-то и ждала тебя, потому-то и спрашивала, готовъ-ли ты всѣмъ пожертвовать для меня. Знай, что ему извѣстно все… что я люблю тебя и что ты меня любишь…

— Неужели? Быть не можетъ! вскричалъ Спартакъ внѣ себя отъ ужаса.

— Да, онъ все знаетъ. Не могу догадаться, кто-бы могъ насъ выдать, но только онъ говорилъ мнѣ объ этомъ и обѣщалъ придти сегодня вечеромъ. Спрячься въ этотъ альковъ, прибавила Валерія, открывая пологъ; — я хочу, чтобъ ты все слышалъ. Но что-бы ни случилось, не входи, не подавай голоса, пока я не позову тебя.

Она задернула занавѣску; затѣмъ, сѣвъ на софу, она силилась рукою сдержать біеніе своего сердца. Прошло нѣсколько минутъ прежде, чѣмъ ей удалось успокоиться. Наконецъ она позвала:

— Мирца!

Дѣвушка показалась у двери.

— Приведи теперь Гортензія!

Черезъ минуту знаменитый ораторъ, въ темной траурной туникѣ, съ бородой, небритой втеченіи пятнадцати дней, вошелъ въ конклавъ сестры съ сумрачнымъ и недовольнымъ видомъ.

— Здравствуй, любезный Гортензій! встрѣтила его Валерія…

— Здравствуй, сестра! отвѣчалъ онъ съ видимымъ недовольствомъ.

— Садись и не дуйся на меня, любезный братъ, а лучше скажи мнѣ прямо, что у тебя есть противъ меня.

— Не одно несчастіе должно было поразить меня со смертью нашего возлюбленнаго Суллы, а два. Мнѣ пришлось узнать, что дочь моей матери забыла уваженіе къ себѣ, ко мнѣ, къ крови Месалы, въ имени Суллы и покрыла себя стыдомъ и позоромъ, связавшись съ низкимъ гладіаторомъ. О, Валерія, Валерія, что ты сдѣлала?

Опершись локтемъ на спинку стула, онъ склонилъ голову на ладонь и нѣсколько мгновеній оставался въ позѣ, выражавшей глубокую печаль и задумчивость.

— Послушай, Гортензій, ты обвиняешь меня въ преступленіи очень важномъ. Прежде чѣмъ защищаться, я хочу, имѣю право знать, откуда исходитъ обвиненіе.

Гортензій поднялъ голову и, проведя рукой по лбу, отвѣчалъ:

— Съ нѣсколькихъ сторонъ. На шестой день послѣ смерти Суллы Кризогонъ вручилъ мнѣ это письмо.

Съ этими словами Гортензій подалъ Валеріи измятый папирусъ, на которомъ^: было написано слѣдующее:

"Луцію Корнелію Суллѣ, императору, диктатору счастливому отъ друга поклонъ.

"Отнынѣ, вмѣсто обычнаго берегись собаки, ты можешь написать на косякѣ своей двери берегись змѣи, или, лучше, змѣй, потоку что подъ твоей кровлею свили себѣ гнѣздо двѣ змѣи: Валерія и Спартакъ.

"Не увлекайся гнѣвомъ. Прослѣди ихъ и въ часъ полуночи увидишь, какъ топчутъ въ грязь имя и честь самаго грознаго я могучаго человѣка въ республикѣ.

«Да хранятъ тебя боги и да избавятъ тебя на будущее время отъ подобныхъ несчастій».

Кровь бросилась въ лицо Валеріи, лишь только она прочла первыя строки этого письма. Когда-же она дочитала его до конца, лицо ея было блѣдно какъ полотно.

— А откуда получилъ Кризогонъ это письмо? спросила она сквозь зубы.

— Рабъ, прискакавшій изъ Рима въ самую минуту смерти Суллы, не заставъ его въ живыхъ, отдалъ его Кризогону. Но тотъ былъ такъ смущенъ въ ту минуту, что совершенно не помнитъ, отъ кого было оно привезено, и только на шестой день онъ прочелъ его.

— Но неужели на основаніи одного безъимяннаго письма ты рѣшаешься обвинять меня, вдову Суллы, дочь Месалы?

— О, нѣтъ, я тебя слишкомъ уважаю! Но дѣло въ томъ, что Метробій, огорченный смертью Суллы, находитъ, что его долгъ отомстить за поруганную честь друга. Три дня тому назадъ онъ явился ко мнѣ, разсказалъ про твою связь съ Спартакомъ и представилъ рабыню, которая провела его въ одну изъ твоихъ комнатъ, откуда онъ могъ видѣть, какъ Спартакъ входитъ ночью въ твой конклавъ.

— Довольно, довольно! вскричала Валерія, мѣняясь въ лицѣ при мысли, что ея поцѣлуи, ея слова, тайна ея любви, все это сдѣлалось достояніемъ гнусной рабыни и такого презрѣннаго существа, какъ Метробій. — Довольно, Гортензій. Теперь дай высказаться мнѣ.

Она встала и, гордо поднявъ голову, взглянула брату прямо въ глаза.

— Да, я полюбила Спартака, такъ что-жс? Да, я его люблю всѣми силами души, такъ что-же?

— О, всемогущіе боги! вскричалъ ошеломленный Гортензій, съ отчаяніемъ хватаясь за голову.

— Оставь всемогущихъ боговъ, они тутъ не причемъ, а выслушай лучше меня.

— Ну, говори.

— Да, я его любила, люблю и буду любить.

— О, Валерія! прервалъ ее Гортензій, но будучи въ состояніи скрыть своего отвращенія.

— Да, буду, буду любить его, повторила она все съ большей и большей силой, — Такъ что-же?

— Боги! Ты меня пугаешь… ты просто съума сошла!

— Нѣтъ, я не сошла съума, но я рѣшилась разорвать золотыя цѣпи, которыми вы сковываете насъ, женщинъ, между тѣмъ какъ сами считаете для себя все дозволеннымъ… О, меня обвиняетъ Метробій, Метробій, этотъ грязный скоморохъ, до такой степени, гнусный, что возбуждаетъ ревность всѣхъ женъ, мужья которыхъ съ нимъ знакомы. И онъ негодуетъ на мою безнравственность! Восхитительно! Не понимаю только, какъ ты, Гортензій, придающій столько вѣса его негодованію, не предложишь сенату избрать его въ цензоры. Вотъ тогда у римлянъ былъ-бы цензоръ, совершенно достойный ихъ нравовъ. Онъ находитъ, что я женщина безнравственная, что я не исполнила своего долга! Да, это правда, я не стану ни оправдываться, ни защищаться. Я, дѣйствительно, не исполнила своего долга, потому что у меня не хватило смѣлости бѣжать вмѣстѣ съ Спартакомъ изъ дома, полнаго разврата. Что-же касается моей любви къ этому человѣку, то я не только не считаю себя въ томъ виновной, но даже горжусь этимъ.

— Такъ-что для тебя ничего не значатъ ни наши законы, ни обычаи, ни чувство чести? спросилъ съ горечью Гортензій.

— Да, я отрекаюсь отъ всего, отъ римскаго гражданства, отъ имени, семьи. Мнѣ ничего отъ васъ болѣе не нужно… Я удалюсь со Спартакомъ во Фракію, и вы никогда больше обо мнѣ не услышите.

Съ этими словами Валерія, не будучи въ состояніи выносить долѣе бурю страстей, ее волновавшихъ, въ изнеможеніи упала на софу.

Гортензій нѣсколько минутъ смотрѣлъ на нее съ участіемъ и сожалѣніемъ, наконецъ, тихимъ, ласковымъ голосомъ сказалъ:

— Вижу, Валерія, что ты сегодня не совсѣмъ здорова.

— Я? вскричала съ удивленіемъ молодая женщина, быстро вставая. — Напротивъ, я чувствую себя очень хорошо.

— Нѣтъ, нѣтъ, Валерія, повѣрь мнѣ, ты не совсѣмъ здорова, ты слишкомъ возбуждена и не въ состояніи сохранять спокойствіе и благоразуміе, необходимыя для того, чтобы разсуждать о такихъ важныхъ дѣлахъ.

— Увѣряю тебя…

— Нѣтъ, отложимъ нашъ разговоръ на завтра, на послѣзавтра, на другое время.

— Но знай, что рѣшеніе мое неизмѣнно.

— Хорошо, хорошо. Поговоримъ, увидимся… А пока позволь мнѣ пожелать тебѣ покровительства великихъ боговъ и удалиться. Прощай, Валерія, прощай.

— Прощай, Гортензій.

Ораторъ ушелъ изъ будуара сестры, оставивъ ее погруженною въ глубокія я тяжелыя размышленія.

Ее заставилъ очнуться Спартакъ, который, войдя въ ея комнату, бросился къ ея ногамъ и, цѣлуя ея руки, прерывающимся отъ слезъ голосомъ благодарилъ ее за тѣ доказательства безпредѣльной любви, которыя она только-что дала ему.

— Да, я хочу остаться съ тобою навсегда^ на-вѣки, мой милый Спартакъ. Я буду твоей женой или въ фракійскихъ горахъ мы укроемся съ своею любовью, говорила Валерія, прижимаясь къ его груди.

Опьяненный ея поцѣлуями, забывъ весь міръ, Спартакъ чуть слышнымъ голосомъ шепталъ:

— Твой… твой… на-вѣкъ… Твой слуга… твой рабъ…

Вдругъ онъ вздрогнулъ, вырвался изъ объятій Валеріи и, отшатнувшись назадъ, весь блѣдный, сталъ прислушиваться, какъ человѣкъ, вся душа котораго сосредоточилась въ слухѣ.

— Что съ тобой? съ безпокойствомъ спросила Валерія.

— Тише! прошепталъ онъ путь слышно.

Среди глубокаго безмолвія оба они услышали хоръ молодыхъ, сильныхъ голосовъ, слабые отголоски котораго доносились въ комнату Валеріи. Хотя пѣсня раздавалась на улицѣ и на такомъ большомъ разстояніи трудно было разобрать слова, однако Спартакъ тотчасъ-же узналъ ее. Это была пѣснь гладіаторовъ. Тяжело дыша и низко опустивъ голову, Спартакъ слушалъ эту пѣсню, какъ будто жизнь его зависѣла отъ нея. Валерія съ трудомъ разобрала отдѣльныя греческія слова, смѣшанныя въ ней съ варварскими, по не могла догадаться о причинѣ волненія своего друга. Однако на ея блѣдномъ, какъ мраморъ, лицѣ отражались всѣ тревоги и мученія, которыя можно было прочесть на физіономіи несчастнаго рудіарія.

Пѣсня замолкла, а они все еще стояли и прислушивались, какъ-будто ожидая чего-то еще. Наконецъ, Спартакъ встрепенулся и, схвативъ Валерію въ свои объятія, вскричалъ прерывающимся отъ слезъ голосомъ:

— О, прости, прости меня! Я не могу быть твоимъ… потому что… не принадлежу больше себѣ.

Валерія вскочила, какъ ужаленная.

— Спартакъ, что ты сказалъ?! Ты любишь другую?

— Нѣтъ, нѣтъ, никакая женщина въ мірѣ по можетъ заставить меня на минуту забыть тебя. Нѣтъ, не женщина мѣшаетъ мнѣ быть счастливѣйшимъ изъ людей, а другое. Но что — не могу сказать… Клятва, священная а ненарушимая, лишаетъ меня права распоряжаться самимъ собою… Не спрашивай ни о чемъ больше… я не могу, не долженъ говорить. Знай только, прибавилъ онъ чуть слышно, — что безъ тебя я несчастнѣйшій человѣкъ!

Послѣ минутной паузы онъ вскричалъ голосомъ, полнымъ слезъ:

— Да, несчастнѣйшій человѣкъ въ мірѣ!

— Но ты съума сошелъ? съ испугомъ спрашивала Валерія, хватая голову Спартака и принуждая его смотрѣть себѣ прямо въ глаза, чтобы убѣдиться, по лишился-ли онъ и въ самомъ дѣлѣ разсудка. — Что ты говоришь? О чемъ бредишь? Что-же можетъ помѣшать тебѣ быть моимъ совсѣмъ?.. Что?.. Говори-же!. Не мучь меня!

— Повѣрь мнѣ, милая, обожаемая Валерія, говорилъ дрожащимъ голосомъ Спартакъ, — повѣрь мнѣ, что я по могу говорить… не въ моей власти нарушить клятву, которая меня связываетъ… Знай только, что это но другая женщина… да ты и сама должна знать это… потому что какая женщина можетъ замѣнить мнѣ тебя? Какая любовь можетъ существовать въ моемъ сердцѣ рядомъ съ любовью. къ тебѣ, о, божественная Валерія? И, положа руку на сердце, клянусь тебѣ твоей жизнью и твоей честью, моей жизнью и моей честью, что вдали или вблизи, съ тобой или безъ тебя, я буду и всегда останусь твоимъ, — твоимъ исключительно и нераздѣльно, — и что твой образъ и воспоминаніе о тебѣ всегда будутъ моей религіей, моимъ Олимпомъ.

— Такъ въ чемъ-же дѣло? Если ты такъ любишь меня, то отчего-же не хочешь ты повѣрить мнѣ своего горя? повторяла, съ трудомъ удерживая рыданія, бѣдная женщина. — Неужели ты не довѣряешь мнѣ? Можетъ быть, ты сомнѣваешься въ моей привязанности? Тебѣ мало тѣхъ доказательствъ, которыя я тебѣ дала? Хочешь новыхъ? Такъ говори, требуй, приказывай. Я на все готова.

— О, боги, неужели въ аду могутъ быть пытки болѣе жестокія! вскричалъ внѣ себя отъ отчаянія бѣдный гладіаторъ, хватая себя за волосы и ломая себѣ пальцы. — Любить самую лучшую, самую святую, самую великую изъ женщинъ, быть любиму ею и видѣть себя вынужденнымъ бѣжать отъ нея, не смѣя даже сказать, почему!.. Вѣдь я не могу, не могу говорить! кричалъ въ отчаяніи несчастный.

Валерія, заливаясь слезами, стала обнимать его.

— Но я вернусь, сказалъ онъ, — вернусь, лишь только мнѣ будетъ позволено нарушить относительно тебя свою клятву… вернусь завтра, послѣ завтра, какъ только можно скорѣе, лишь только буду вправѣ подѣлиться съ тобой, моя обожаемая Валерія, тайной, которая принадлежитъ не мнѣ, и тогда ты простишь меня и полюбишь меня еще-сильнѣе, если только можетъ быть любовь сильнѣе той, которая насъ связываетъ. Прощай-же, прощай, моя милая, моя безцѣнная Валерія!

Съ этими словами злополучный Спартакъ, сдѣлавъ надъ собой сверхъестественное усиліе, вырвался изъ объятій любимой женщины и вышелъ изъ конклава, шатаясь, точно пьяный. Валерія-же, подавленная горемъ, упала безъ чувствъ на полъ своего будуара.

ГЛАВА IX.
Пьяница въ роли спасителя республики.

За пятнадцать дней до мартовскихъ календъ (15 февраля), почти четыре года спустя послѣ похоронъ Луція Корнелія Сулы, квириты праздновали праздникъ Луперкаліевъ, установленный Рошуломъ и Реномъ при основаніи города въ честь кормилицы ихъ Луперки и бога Пана, оплодотворителя полей^[79].

Луперкалемъ назывался гротъ или пещера, расположенная въ скатѣ Палатинскаго холма, въ рощѣ, посвященной богу Пану, какъ-разъ напротивъ священной смоковницы.

Впрочемъ, происхожденіе этихъ празднествъ до сихъ поръ еще остается темнымъ, и многіе историки относятъ начало ихъ ко временамъ гораздо болѣе древнимъ, чѣмъ основаніе Рима.

Одно но подлежитъ никакому сомнѣнію, что онѣ праздновались съ большой торжественностью во все время существованія республики.

Что касается священной смоковницы, называемой также Ruininalis, отъ гита — сосокъ, то преданіе разсказываетъ, что волчица кормила своей грудью Ромула и Рема подъ смоковницей, росшей именно въ этомъ мѣстѣ. Съ тѣхъ поръ каждый разъ, какъ дерево приходило въ ветхость и грозило повалиться, жрецы съ торжественными церемоніями замѣняли его новымъ, потому что римляне были глубоко убѣждены, что пока не засохнетъ священная смоковница, городъ ихъ будетъ процвѣтать.

Итакъ, праздникъ Луперкаліевъ устраивался въ 15-й день февраля 680 года со всей обычной пышностью и веселіемъ.

Въ Луперкальскомъ гротѣ рано утромъ, собрались жрецы Луперки, молодые люди, выбранные изъ лучшихъ патриціанскихъ фамилій. Всѣ они ожидали часа, назначеннаго для жертвоприношенія.

Вдругъ въ гротъ вбѣжала новая толпа молодыхъ людей, тоже изъ благородныхъ фамилій, которые вели съ собой двухъ двадцатилѣтнихъ юношей — Марка Клавдія Марцела и Сервія Сульпиція Руфа, сыновей консуларовъ и впослѣдствіи тоже консуловъ. Оба они были одѣты въ бѣлыя тоги и носили на головахъ виноградные вѣнки, такъ-какъ должны были играть важную роль въ предстоящей религіозной церемоніи.

Едва только эта толпа вошла въ гротъ, жрецы схватили ножи и закололи двѣнадцать козъ и двѣнадцать кроликовъ. Затѣмъ одинъ изъ нихъ, взявъ въ руки мечъ, окунулъ его въ крови жертвъ и прикоснулся имъ ко лбу Клавдія Марцела и Сульпиція Руфа. Тотчасъ-же прочіе луперки принялись вытирать кровавыя пятна шерстью, смоченной молокомъ. Лишь только кровь была вытерта, Марцелъ и Руфъ разразились, какъ то было предписано ритуаломъ, громкимъ хохотомъ^[80]. Церемонія эта, какъ кажется, изображала собой символическое очищеніе пастуховъ Ромула и Рема.

Вслѣдъ затѣмъ, совершивъ обычныя омовенія, жрецы, вмѣстѣ съ очистившимися юношами, усѣлись за роскошный обѣдъ, въ которомъ принимали участіе и всѣ ихъ друзья и родственники.

Пока жрецы ѣли, роща бога Пана и всѣ окрестности наполнялись толпами народа, среди которыхъ особенно много было женщинъ и дѣвушекъ, причемъ патриціанокъ сопровождали ихъ рабыни, прислужники и собственные гладіаторы.

Чего ждала эта толпа, можно было вскорѣ увидѣть. Кончивъ обѣдъ, луперки, возбужденные обильными возліяніями, вскочили изъ-за стола и, опоясавшись поясами, вырѣзанными изъ шкуръ жертвенныхъ животныхъ, и взявъ въ руки бичи изъ ихъ сухожилій, съ крикомъ побѣлили по рощѣ, нанося удары направо и налѣво, всѣмъ, кто попадался имъ на встрѣчу.

Такъ-какъ дѣвушки считали, что удары бича, посвященнаго богу, содѣйствовали скорому браку, а замужнія полагали, что они даютъ плодородіе, то всѣ женщины и дѣвушки наперерывъ старались попасть подъ руку луперкамъ и съ радостью подставляли имъ свои обнаженные члены^[81].

Привѣтствуемые повсюду веселыми криками, луперки бѣжали по главнымъ улицамъ города до самыхъ Эсквилинскихъ воротъ, гдѣ каждаго изъ нихъ ждали бронзовыя и золоченыя колесницы, и они, вмѣстѣ съ множествомъ другихъ патриціевъ и богатыхъ гражданъ, ѣхали въ посвященный фавнамъ альбупейскій лѣсъ, отстоявшій въ нѣсколькихъ миляхъ отъ города. Здѣсь вся толпа пировала до самаго вечера и только въ сумерки возвращалась домой.

Опершись на одну изъ колонъ портика храма Фавна и слѣдя за движеніемъ толпы луперковъ, стоялъ молодой человѣкъ двадцати пяти лѣтъ, высокаго роста, съ сильными и замѣчательно пропорціональными членами. На изящной, точно выточенной греческимъ рѣзцомъ шеѣ сидѣла живая, красивая голова, покрытая черными, тщательно намасленными и завитыми волосами, сверкавшими, какъ черное дерево, виднѣлся большой геніальный лобъ и черные глаза, необыкновенно красивые и подвижные, повелительные и проницательные, способные и внушать симпатію, и покорять сердца. Желѣзная воля этого молодого человѣка обнаруживалась въ блескѣ чорныхъ очей, въ движеніи нахмуренныхъ бровей. Носъ его былъ прямой, совершенно правильный; ротъ, скорѣе маленькій, чѣмъ большой, отличался довольно толстыми, слегка выдавшимися губами, обнаруживавшими явственно двѣ страсти: властолюбіе и чувственность. Слегка оливковый цвѣтъ кожи дѣлалъ еще прекраснѣе лицо этого изящнаго, величественнаго и граціознаго римлянина.

Этотъ молодой человѣкъ былъ Кай Юлій Цезарь.

Цезарь одѣвался съ греческимъ изяществомъ. На бѣлой туникѣ изъ тончайшей матеріи, обшитой пурпурной полосой и опоясанной краснымъ шерстянымъ снуркомъ, онъ носилъ просторную тогу изъ бѣлаго сукна, отороченную широкой синей каймой. Туника и тога были расположены съ такимъ стараніемъ и искуствомъ, что какъ нельзя лучше обнаруживали всю красоту его фигуры.

Въ эту эпоху Цезарю было двадцать шесть лѣтъ, такъ-какъ онъ родился 12 іюля 654 г., но и въ эти годы онъ ужо пользовался громадной популярностью въ Римѣ, благодаря силѣ своего характера, уму, краснорѣчію, образованности и элегантности, въ которой не имѣлъ себѣ равнаго.

Въ восемнадцать лѣтъ Юлій Цезарь, по бабкѣ приходившійся внукомъ Марію и принадлежавшій въ маріанцамъ по своимъ симпатіямъ и убѣжденіямъ, женился на Корнеліи, дочери Корнелія Цинны, бывшаго консуломъ и горячимъ сторонникомъ побѣдителя кимировъ и тевтоновъ. Разбивъ Цинну и провозгласивъ себя диктаторомъ, Сулла приказалъ убить двухъ изъ членовъ дома Юліевъ, какъ сторонниковъ Марія, и потребовалъ отъ молодого Юлія Цезаря, чтобы онъ развелся съ своей женой Корнеліей. Но Цезарь обнаружилъ тогда-же желѣзную непреклонность своего характера, отказавшись наотрѣзъ исполнить волю всемогущаго владыки Рима. За это Сулла приговорилъ его къ смерти и онъ неминуемо погибъ-бы, еслибъ не заступничество главнѣйшихъ сулліанцевъ и всѣхъ весталокъ. Сулла уступилъ ихъ просьбамъ, но при этомъ сказалъ: въ этомъ юношѣ живетъ много Маріевъ.

Оставаться въ Римѣ было не безопасно, потому что Сулла могъ каждую минуту взять назадъ свое помилованіе. Поэтому Цезарь удалился въ Сабинію и прожилъ тамъ въ горахъ до самой смерти Суллы.

Вернувшись въ Римъ, онъ тотчасъ-же снова покинулъ его, отправившись на войну подъ начальствомъ претора Минуція Терма, вмѣстѣ съ которымъ принималъ участіе въ осадѣ Митилена, гдѣ обнаружилъ храбрость, превосходящую всякое описаніе и даже совершенно неестественную въ человѣкѣ^[82]. Тутъ онъ получилъ нѣсколько военныхъ наградъ и между прочимъ столь рѣдкую гражданскую корону, даваемую тѣмъ, кто спасалъ одного изъ товарищей, рискуя своей собственной жизнью.

Вскорѣ послѣ этого Цезарь отправился въ Битинію и такъ подружился съ царемъ ея Никомедомъ, что въ насмѣшку его называли царицей Битиніи.

Узнавъ здѣсь, что Сервилій Изаурійскій назначенъ сенатомъ командовать флотомъ, отправляющимся противъ пиратовъ, онъ поступилъ въ его отрядъ и доблестно сражался втеченіи всей кампаніи.

По окончаніи этого похода Цезарь рѣшился отправиться въ Грецію, чтобы посѣтить школы знаменитѣйшихъ ораторовъ. Но неподалеку отъ острова Формаеуса лодка, въ которой онъ плылъ, была окружена пиратами, и онъ вмѣстѣ съ своими спутниками былъ взятъ въ плѣнъ.

Это несчастіе дало Цезарю случай показать не только свое необыкновенное мужество, но и врожденную ему способность властвовать, которой онъ обязанъ былъ впослѣдствіи владычествомъ надъ всѣмъ тогдашнимъ міромъ.

Когда Цезарь спросилъ пиратовъ, какой выкупъ желаютъ они за него, и тѣ потребовали двадцать талантовъ, онъ съ гордостью отвѣтилъ, что заплатитъ имъ пятьдесятъ, по при этомъ объявилъ, что лишь только онъ будетъ свободенъ, тотчасъ-же пустится за ними въ погоню и прикажетъ распять ихъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ успѣлъ внушить разбойникамъ такое уваженіе къ себѣ, что они не смѣли шумѣть во время его сна.

Нисколько не сомнѣваясь въ томъ, что ему, какъ патрицію и члену фамиліи Юліевъ, повѣрятъ на слово какую угодно сумму, онъ отправилъ своихъ слугъ въ сосѣдніе греческіе города — Эфесъ, Самосъ и другіе, и дѣйствительно, тотчасъ-же собралъ огромную сумму въ пятьдесятъ талантовъ. Но едва только онъ ступилъ на беретъ, немедленно собралъ всѣ лодки, какія только находились по близости, пустился въ погоню за пиратами, нагналъ, напалъ на нихъ и, взявъ въ плѣнъ, отдалъ ихъ претору для казни. Когдаже онъ узналъ, что преторъ хочетъ продать ихъ въ рабство, онъ собственной властью приказалъ распять ихъ, объявивъ, что готовъ отвѣчать за это предъ сенатомъ и римскимъ народомъ^[83].

Все это создало Цезарю прочную и почетную популярность, которая сдѣлалась громадной послѣ того, какъ онъ смѣло выступилъ противъ Кнея Корнелія Долабелы, консулара и одного изъ вліятельнѣйшихъ членовъ суліанской партіи, обвиняя его въ дурномъ управленіи Македоніей, гдѣ онъ былъ проконсуломъ. Цезарь поддерживалъ обвиненіе но только съ мужествомъ, но и съ такимъ могучимъ и оригинальнымъ краснорѣчіемъ, что ветерану форума великому Цицерону едва удалось добиться оправданія Долабелы, да и то благодаря обширнымъ связямъ и несмѣтному богатству своего кліента.

Такимъ образомъ Юлій Цезарь, первый щеголь Рима, первый въ военныхъ упражненіяхъ, всегдашній побѣдитель на всѣхъ бѣгахъ, доблестный войнъ и замѣчательнѣйшій ораторъ, сдѣлался однимъ изъ вліятельнѣйшихъ людей въ Римѣ.

Неудивительно поэтому, что когда въ началѣ 680 года умеръ верховный жрецъ Аврелій Котта, онъ былъ облеченъ въ этотъ почетный и важный сапъ.

Таковъ былъ человѣкъ, стоявшій, какъ мы сказали выше, у колоны портика храма бога Фавпа и смотрѣвшій на волновавшуюся передъ нимъ толпу.

— Привѣтъ тебѣ, Цезарь! воскликнулъ, проходившій мимо, Титъ Лукрецій Карръ.

— Здравствуй, Карръ! отвѣчалъ Цезарь, пожимая руку поэта.

Вмѣстѣ съ Лукреціемъ Цезаря окружило еще нѣсколько его знакомыхъ.

— Честь и слава божественному Юлію, сказалъ, низко кланяясь и прикладывая руку къ губамъ, комедіантъ Метробій, выходившій какъ-разъ въ эту минуту изъ храма въ группѣ актеровъ и скомороховъ.

— А, здравствуй, Метробій! воскликнулъ, насмѣшливо улыбаясь, Цезарь. — Ты, какъ видно, потратишь времени по-пусту. Не проходитъ самаго маленькаго праздника, на которомъ-бы ты не веселился.

— Что будешь дѣлать, божественный Юлій! Нужно наслаждаться жизнью, дарованной намъ богами, потому что Эпикуръ говоритъ, что…

— Знаю! прервалъ его Цезарь, желая избавиться отъ скучной цитаты.

Затѣмъ, почесавъ себѣ голову мизинцемъ лѣвой руки, чтобы не испортить прически, правой онъ сдѣлалъ Метробію знакъ, что хочетъ поговорить съ нимъ.

Комедіантъ съ величайшей поспѣшностью отдѣлился отъ своихъ товарищей, которые крикнули ему въ догонку:

— Такъ мы будемъ ждать тебя въ тавернѣ Эскулапа.

— Хорошо, хорошо, отвѣчалъ Метробій и, подойдя къ Цезарю, льстивымъ голосомъ сказалъ:

— Какой-нибудь изъ боговъ навѣрное покровительствуетъ мнѣ сегодня, если мнѣ выпало счастье чѣмъ-нибудь услужить тебѣ, великій Юлій.

По губамъ Цезаря скользнула чуть замѣтная презрительная улыбка.

— Услуга, которой я попрошу отъ тебя, любезный Метробій, не велика. Ты бываешь въ домѣ Кнея Норбана?

— Какъ-же, какъ-же! съ торжествомъ воскликнулъ комедіянтъ. — Благородный Норбанъ расположенъ ко мнѣ… очень расположенъ… и съ давнихъ поръ… со времени, когда жилъ еще мой знаменитый другъ, безсмертный Луцій Корнелій Сулла.

Цезарь сдѣлалъ непріятную гримасу, точно при имени Суллы почувствовалъ какое-то зловоніе. Однако онъ отвѣчалъ съ притворной благосклонностью:

— Ну, хорошо. Такъ вотъ въ чемъ дѣло…-- Но онъ вдругъ остановился, задумался на минуту и потомъ прибавилъ: — Лучше приходи ко мнѣ сегодня ужинать. Мы поговоримъ на досугѣ хорошенько о моемъ дѣлѣ.

— О, какое счастіе, какая честь! Нѣмъ мнѣ отблагодарить тебя?

— Отложи свою благодарность до другого раза, а теперь ступай догонять твоихъ друзей. Жду тебя въ сумерки.

Съ этими словами онъ величественнымъ жестомъ распрощался съ комедіантомъ.

Неизвѣстно, что хотѣлъ сказать молодой человѣкъ Метробію. Но принимая во вниманіе всѣмъ извѣстную репутацію волокиты, которую успѣлъ ужо пріобрѣсти Цезарь, а также и ремесло его собесѣдника, можно съ большой вѣроятностью заключить, что дѣло касалось какой-нибудь любовной шашни.

Какъ-бы то ни было, Метробій пробирался сквозь шумную толпу, не чуя подъ собой земли отъ радости. Ему и не грезилось, что ему выпадетъ на долю честь быть приглашеннымъ на ужинъ къ Цезарю, и онъ спѣшилъ похвастаться этимъ передъ своими товарищами, уже сидѣвшими въ это время за столомъ въ тавернѣ Эскулапа.

Радость комедіянта была такъ велика, что даже въ виду роскошнаго ужина въ домѣ молодого патриція онъ не могъ удержаться отъ ѣды и въ особенности отъ частыхъ возліяній, тѣмъ болѣе, что фалернское, припасенное для этого дня предусмотрительнымъ трактирщикомъ, оказалось превосходнымъ.

Среди веселаго смѣха и шутокъ Метробій совершенно не замѣчалъ, какъ проходило время и какъ одна за другой исчезали въ его горлѣ чаши фалернскаго. Послѣ двухъ-часового пиршества комедіянтъ совершенно опьянѣлъ, но сквозь туманъ винныхъ паровъ слабѣющій разсудокъ подсказывалъ ему, что такъ продолжать дольше нельзя и что черезъ часъ онъ будетъ уже совершенно неспособенъ пошевельнуться и пойти на ужинъ къ Цезарю. Поэтому онъ сдѣлалъ надъ собой рѣшительное усиліе, оперся обѣими руками о столъ, съ трудомъ поднялся и обратился къ своимъ собутыльникамъ съ безсвязной прощальной рѣчью, въ которой излагалъ имъ, что не можетъ оставаться долѣе въ ихъ пріятной компаніи, потому что приглашенъ на ужинъ къ Це… къ Це… къ Церазю.

Взрывъ хохота былъ отвѣтомъ на это «lapsus linguae» комедіанта и цѣлый градъ насмѣшекъ провожалъ его до самаго выхода изъ таверны.

— Хорошъ ты будешь у Церазя! кричалъ одинъ.

— Ты завязалъ себѣ узелокъ на языкѣ, бѣдный Метробій! восклицалъ другой.

— Да, чтобы не забыть, что ему нужно быть сегодня у Цезаря.

— Не пляши, Метробій: ты вѣдь не на сценѣ.

— Иди прямѣй, опрокинешь стѣну!

— Онъ подкупленъ каменьщиками!

— Ходитъ точно змѣя!

Метробій, тѣмъ временемъ выйдя на улицу, бормоталъ:

— Смѣйтесь… смѣйтесь, дурачье!.. А я пойду… ужинать къ Цезарю… онъ хорошій, отличный человѣкъ… и любитъ ар… ар… тистовъ… Однако, клянусь Юпитеромъ капи… капи… лотійскимъ!.. не могу понять… какъ это… меня такъ… разобрало?.. Это проклятое фалернское… подмѣшано… оно фальшивое… какъ душа… Эв… Эвбитиды!

Сдѣлавъ шаговъ двадцать по направленію къ городу, пьяница остановился и, пошатываясь на одномъ мѣстѣ, сталъ что-то обдумывать. Наконецъ въ головѣ его блеснула мысль, которая для пьяницы была геніальной. Сдѣлавъ не безъ труда полъ-оборота, онъ направился зигзагами къ деревянному мосту, соединявшему Тибрскій островъ съ Яникульскимъ холмомъ, затѣмъ, перейдя его, пошелъ все по яникульской дорогѣ до того мѣста, гдѣ она раздѣляется на двѣ. Одна вола къ Яникульскимъ воротамъ, другая, лѣвая, шла къ Сублиційскому мосту, а оттуда къ Тригеминскимъ воротамъ и къ центру города.

Въ этомъ-то мѣстѣ рѣшительное ковылянье Метробія прекратилось, и онъ остановился въ раздумьи, не зная, которую изъ двухъ дорогъ ему выбрать для своей уединенной прогулки, потому что было ясно, что Метробій рѣшилъ провести остающіеся до сумерокъ часа два на чистомъ воздухѣ, чтобы разсѣять насколько возможно свой хмѣль и явиться къ Цезарю въ приличномъ видѣ. Какъ читатель видитъ, мысль была превосходная и дѣлала большую честь уму Метробія, который, стоя на распутьи и переминаясь на нетвердыхъ ногахъ, громко размышлялъ самъ съ собою, приложивъ палецъ ко лбу.

— Куда мнѣ… лучше пойти?.. Къ Яникулуму?.. Конечно… тамъ воздухъ свѣжѣе, а мнѣ жарко… такъ жарко… Хоть календарь и говоритъ… будто февраль… зимою… Кажется, зимой?.. Да, для тѣхъ, у кого нѣтъ фалернскаго… Такъ, такъ… пойду на гору… свѣжій воздухъ… а по дорогѣ могила добраго Нумы… а плевать мнѣ на этого дурака… онъ не любилъ пьяницъ и не пилъ вина… Будто? Вретъ! Навѣрное съ нимфой Эгеріей… говорили не объ однихъ дѣлахъ… не обошлось безъ любовишки и… боченка вина… о, не обошлось! Не хочу къ Нумѣ… пойду лучше долиною… да, долиною!

Съ этими словами Метробій, полный справедливаго негодованія въ трезвому Нумѣ Помпилію, свернулъ съ яникульской дороги, которая привела-бы его къ могилѣ этого царя, открытой всего лѣтъ за сто до описываемой эпохи на скатѣ Яникульскаго холма, и направился по дорогѣ, ведшей къ Тригеминскимъ воротамъ.

Продолжая свои зигзаги, Метробій, хотя хмѣль его успѣлъ уже немного разсѣяться, все еще осыпалъ своей безсвязной бранью всѣхъ ненавистниковъ пьянства, въ особенности-же бѣднаго царя Нуму, пока не дошелъ, наконецъ, до рощи Фурины, богини буpи, находившейся какъ-разъ на полъ-дорогѣ между Цестійскимъ и Сублидійскимъ мостами.

При видѣ рощи Метробій съ наслажденіемъ вздохнулъ полной грудью и, постоявъ съ минуту, вошелъ въ это спокойное и тихое убѣжище, откуда повѣяло на него живительной свѣжестью.

Пробродивъ нѣсколько Бремени по извилистымъ тропинкамъ рощи, онъ увидѣлъ въ срединѣ ея толстое дерево, неподалеку отъ котораго находилась маленькая круглая площадка. Метробій сѣлъ у его узловатыхъ корней, оперся спиной о стволъ и сталъ размышлять.

— Забавно, право… нахожу убѣжище отъ бури, блуждающей во мнѣ, въ рощѣ, посвященной богинѣ бурь… Однако, въ деревнѣ недурно… Поэты не все лгутъ, расписывая намъ прелести пастушеской жизни… Да, хорошо быть пастушкомъ! Живи себѣ далеко отъ шума большихъ городовъ, среди полей, природы, барашковъ… слушай блеяніе овечекъ, пѣніе соловья… шумъ ручейка… Ахъ, какъ хорошо быть пастушкомъ!

Однако, послѣ минутнаго размышленія Метробій пришелъ въ заключенію, что пастушеская жизнь имѣетъ и свои неудобства:

— Хорошо быть пастушкомъ, по только еслибъ въ ручейкахъ вмѣсто воды текло фалернское… О, этого я ни за что не уступлю, нѣтъ, нѣтъ! Пить воду! Да я умеръ-бы черезъ нѣсколько дней отъ меланхоліи. Вода… что можетъ быть глупѣе воды?

Съ этими словами Метробій, у котораго начинали уже слипаться глаза и туманиться въ головѣ, какъ это бываетъ передъ сномъ, пристроился поудобнѣе къ своему дереву и уже заплетающимся языкомъ пробормоталъ:

— Фалернское… да… но только хорошее… а не подмѣшанное, какъ то, что намъ давалъ этотъ трактирщикъ… потому что отъ него у меня кружится голова… и шумитъ въ ушахъ… точно я попалъ въ пчелиный улей… и…

И онъ уснулъ.

Безпорядочные сны комедіянта, совершенно естественно, были аналогичны съ мыслями, роившимися въ его головѣ въ то время, когда онъ засыпалъ.

Ему грезилось, что онъ стоитъ посреди обширной поляны, сухой безплодной, залитой жгучими лучами солнца. Какъ оно жгло! У него горѣли всѣ внутренности, въ горлѣ у него пересохло, его мучила жажда, страшная, невыносимая жажда, отъ которой у него сжимало грудь, мутилось въ головѣ. Къ счастью, однако, онъ услышалъ журчанье ручейка и бросился бѣжать къ нему что есть мочи. Онъ бѣжалъ, бѣжалъ, но ноги его отяжелѣли и такъ и вязли въ землѣ, точно онъ шелъ по болоту. Тѣмъ временемъ, самъ не зная какъ, онъ вдругъ замѣтилъ, что въ ручейкѣ течетъ не вода, а фалернское. Но только удивительное дѣло: журчанье его напоминало человѣческій голосъ. Однако, умирая отъ жажды, онъ все бѣжалъ и добѣжалъ, наконецъ, до ручейка. Но въ ту самую минуту, какъ онъ припалъ къ землѣ, чтобы напиться этого превосходнаго фалернскаго, вдругъ передъ нимъ откуда ни возьмись Нума Помпилій. У Нумы была бѣлая, длинная, длинная борода и сердитый видъ. Онъ сталъ осыпать его бранью и упреками. Что за звонкій голосъ у этого Нумы Помпилія!.. Пока старикъ бранилъ его, Метробій слышалъ также гулъ голосовъ, выходившихъ, казалось, изъ ручейка, въ которомъ текло уже не фалернское, а кровь. Нума еще съ большимъ ожесточеніемъ напалъ на него, и бѣдному комедіянту казалось, что суровый царь грозно кричалъ:

— Ты хочешь пить? Хочешь пить кровь, извергъ? Такъ упейся-же кровью твоихъ братьевъ, злодѣй!

Сонъ становился ужасенъ; Метробій чувствовалъ, что на лбу его выступилъ холодный потъ; неумолимый. старикъ съ звонкимъ голосомъ внушалъ ему такой ужасъ, что онъ пустился бѣжать отъ него, но, споткнувшись о камень, упалъ — и проснулся.

Въ первую минуту Метробій былъ такъ ошеломленъ, что не зналъ, гдѣ онъ, спитъ-ли или бодрствуетъ. Онъ сталъ протирать глаза, озираясь по сторонамъ, и увидѣлъ, что находится въ лѣсу, что уже ночь и мракъ разсѣевается лишь блѣдными лучами луны, проникающими кое-гдѣ сквозь вѣтви деревьевъ. Долго силился онъ собраться съ мыслями и понять, что съ нимъ, но это ему никакъ не удавалось, потому что и послѣ пробужденія онъ слышалъ звучный голосъ Нумы Помпилія, произносившаго слова крови и мести, какъ и во снѣ, такъ-что въ первое время ему казалось, что онъ еще спитъ и видитъ сонъ. Однако, Метробій вскорѣ сообразилъ, что онъ не спитъ, и, смутно припомнивъ, какъ онъ попалъ сюда, догадался, что голосъ, слышанный имъ во снѣ, принадлежалъ живому человѣку, говорившему неподалеку отъ него на маленькой лѣсной прогалинкѣ.

— Смерть ждетъ насъ! Такъ лучше-же умереть за нашу собственную свободу, а не для забавы нашихъ враговъ, говорилъ съ жаромъ голосъ, продолжая начатую раньше рѣчь. — Эти свирѣпые звѣри въ образѣ человѣческимъ жаждутъ крови, такъ пусть-же они сами разрѣжутъ намъ жилы своими мечами и тогда мы имъ покажемъ, что и у нихъ такая-же кровь, какъ и у насъ, что они такъ-же смертны, какъ и мы! Пусть убѣдятся они тогда, что всемогущій Юпитеръ создалъ всѣхъ людей одинаковыми, что для всѣхъ одинаково свѣтитъ его солнце и всѣ одинаково должны наслаждаться всѣми радостями жизни.

Громкій гулъ одобренія былъ отвѣтомъ на эти слова и долго не умолкалъ въ ночной тиши.

Метробій тотчасъ-же допилъ, что тутъ собрались какіе-то заговорщики, замышляющіе что-то противъ республики, и ему показалось даже, что онъ гдѣ-то слышалъ этотъ звонкій голосъ.

Но гдѣ? Когда? Этого Метробій не могъ припомнить, какъ ни напрягалъ свою память.

Какъ-бы то ни было, для него было ясно одно, что ему ни въ какомъ случаѣ не слѣдуетъ дать себя замѣтить, потому что иначе ему пришлось-бы провести очень скверные четверть часа.

Прижавшись плотно къ своему дереву, онъ удерживалъ дыханіе и весь превратился въ слухъ.

— Послѣ четырехъ лѣтъ упорной, опасной, подземной работы можемъ-ли мы, наконецъ, надѣяться, что для насъ приблизился часъ возмездія? спросилъ чей-то хриплый голосъ, немилосердно коверкая латинскія слова.

— Да! отвѣчалъ голосъ, который Метробій услышалъ при пробужденіи. — Арториксъ ѣдетъ завтра…

При этомъ имени Метробій узналъ голосъ говорившаго. Это былъ никто иной, какъ Спартакъ, и комедіянтъ тотчасъ-же понялъ, въ чемъ дѣло.

— Арториксъ ѣдетъ завтра. въ Равену и скажетъ Гранику, чтобъ онъ держалъ наготовѣ своихъ 5,200 гладіаторовъ, которые составятъ первый легіонъ нашей арміи. Второй составится изъ 5,750 членовъ нашего союза, находящихся въ Римѣ. Ими будешь командовать ты, Криссъ. Третьимъ и четвертымъ будемъ командовать мы съ Окноманомъ; они составятся изъ 10,000 гладіаторовъ школы Лентула Батіата.

— Двадцать тысячъ гладіаторовъ въ полѣ! вскричалъ съ дикой радостью Окноманъ. — Двадцать тысячъ!.. Отлично, отлично! Клянусь богами ада, мы увидимъ, какъ застегиваются латы на спинахъ легіонеровъ Суллы и Марія.

— Теноръ, когда мы уже до всего договорились, сказалъ Спартакъ, — заклинаю васъ святымъ дѣломъ, для котораго мы собрались, будьте осторожны и благоразумны. По рискуйте разрушить въ одно мгновеніе дѣло, стоившее четырехъ лѣтъ самыхъ ужасныхъ усилій. Всякая несвоевременная вспышка была-бы непростительнымъ преступленіемъ въ эту минуту. Мы съ Окноманомъ первые поднимемъ знамя возстанія и постараемся неожиданнымъ нападеніемъ овладѣть столицею Кампаніи. Тогда собирайтесь и вы въ Римѣ и Равенѣ и идите къ намъ. До тѣхъ-же поръ, пока не поднимется Капуя, притворство и спокойствіе должны, какъ и прежде, царствовать между вами.

Послѣ этой рѣчи начался оживленный разговоръ, въ которомъ приняли участіе почти всѣ присутствующіе, непревосходившіе двадцати пяти человѣкъ, такъ-какъ это было собраніе «верховнаго совѣта союза угнетенныхъ».

Обмѣнявшись совѣтами, одобреніями и братскими рукопожатіями, гладіаторы направились какъ-разъ къ тому мѣсту, гдѣ находился Метробій, но Спартакъ воротилъ ихъ.

— Братья, сказалъ онъ, — не идите всѣ въ одну сторону, а выходите по два или по три на разстояніи пяти или шестисотъ шаговъ другъ отъ друга.

Тѣмъ временемъ, какъ гладіаторы, повинуясь приказанію, выходили изъ рощи по всѣмъ направленіямъ, Спартакъ, проходя съ Окноманомъ, Арториксомъ и Криссомъ какъ-разъ мимо того дерева, подъ которымъ, дрожа всѣмъ тѣломъ, лежалъ Метробій, сказалъ, обращаясь къ человѣку, шедшему по правую его сторону:

— А съ тобой, Криссъ, мнѣ еще нужно повидаться сегодня, чтобы уговориться относительно доставки обѣщанныхъ намъ латъ. Приходи въ полночь къ Лутаціи одноглазой.

— Я какъ-разъ собирался идти къ погонщику муловъ, который мнѣ обѣщалъ перевезти ихъ въ Капую какъ можно скорѣе.

— Да зачѣмъ намъ латы! съ презрѣніемъ воскликнулъ Окноманъ. — Мы и безъ нихъ справимся съ этими грабителями.

Криссъ удалился, направляясь быстрыми шагами по яникульской дорогѣ, между тѣмъ какъ Спартакъ, Окноманъ и Арториксъ пошли къ Сублиційскому мосту.

"Чортъ возьми! думалъ тѣмъ временемъ доблестный Метробій, страхъ котораго проходилъ по мѣрѣ того, какъ гладіаторы удалялись. — Чортъ возьми! Какая буря собирается обрушиться на республику! Двадцать тысячъ гладіаторовъ въ полѣ! Есть съ чего разгорѣться покой рабской войнѣ вродѣ той, какая была когда-то въ Сициліи. Даже хуже, потому что этотъ Спартакъ совсѣмъ не чета Эвну, сирійскому рабу, начальствовавшему ордами возставшихъ рабовъ… Да, не даромъ попалъ я въ этотъ лѣсъ! Всемогущіе боги, очевидно, нарочно послали меня сюда, чтобы сдѣлать меня орудіемъ спасенія Рима. Да, да, это несомнѣнно. Къ тому-же, развѣ не употребили они въ старину для этой-же цѣли гусей? А развѣ я… Ахъ, чортъ возьми, какія глупыя сравненія лѣзутъ въ мою пьяную голову!

Глубоко обиженный тѣмъ выводомъ, къ которому прямехонько вело его собственное сравненіе, Метробій тихонько поднялся съ земли, сдѣлалъ нѣсколько робкихъ шаговъ и сталъ прислушиваться, чтобы убѣдиться, точно-ли всѣ гладіаторы вышли изъ лѣсу.

Окончательно успокоившись, онъ вспомнилъ о Цезарѣ, который пригласилъ его ужинать къ сумеркамъ. Время это давно уже прошло и приближался часъ полуночи. Комедіантъ былъ сильно огорченъ этимъ открытіемъ, но тотчасъ-же подумалъ, что едва только ему можно будетъ безопасно выйти изъ рощи богини бурь, тотчасъ-же онъ отправится къ Цезарю и разскажетъ ему важный секретъ, такъ случайно имъ подслушанный.

«Открытіе заговора, думалъ про себя Метробій, — заставитъ Цезаря простить мнѣ мою неакуратность».

Переждавъ еще полчаса, Метробій вышелъ изъ лѣсу и быстрыми, твердыми шагами пошелъ къ Цестійскому мосту, разсуждая самъ съ собою, что не напейся онъ пьянымъ, онъ, конечно, ни въ какомъ случаѣ не былъ-бы сегодня въ рощѣ Фурины въ часъ собранія гладіаторовъ и что, стало бытъ, нужно благословлять его привычку напиваться. Даже фалернское таверны Эскулапа, которое онъ проклиналъ нѣсколько времени тому назадъ, показалось ему божественнымъ и онъ рѣшилъ, что Вакхъ заслуживаетъ новаго храма за свое спеціальное покровительство республикѣ.

Разсуждая такимъ образомъ, онъ подошелъ къ дому Цезаря и, войдя въ него, тотчасъ-же приказалъ рабу передать своему господину, ч#е онъ, Метробій, проситъ его зайти въ библіотеку, почему что ему нужно открыть очень важное дѣло, отъ котораго зависитъ, быть можетъ, судьба государства.

Въ первую минуту Цезарь не обратилъ большого вниманія на это заявленіе Метробія, извѣстнаго пьяницы и хвастуна. Но послѣ нѣкотораго размышленія онъ рѣшилъ выслушать его на всякій случай и, извинившись передъ своими гостями, отправился въ библіотеку, гдѣ Метробій подробно разсказалъ ему все, что онъ видѣлъ и слышалъ въ рощѣ Фурины.

Дѣло показалось молодому патрицію до такой степени невѣроятнымъ, что онъ подвергъ комедіянта самому тщательному допросу, чтобы удостовѣриться, не было-ли все имъ разсказанное продуктомъ его пьяной фантазіи. Однако, убѣдившись въ противномъ, онъ глубоко задумался и, наконецъ, съ видомъ человѣка, принявшаго уже свое рѣшеніе, сказалъ:

— Не стану спорить съ тобою, но ты долженъ признаться, что во всемъ этомъ дѣлѣ не послѣднюю роль играютъ пары фалернскаго, котораго ты выпилъ не въ мѣру въ тавернѣ Эскулапа.

— Что я люблю не въ мѣру фалернское, въ особенности хорошее, съ достоинствомъ отвѣчалъ Метробій, — этого, божественный Юлій, я отрицать не хочу, а если-бы и хотѣлъ, то ne могу; что сегодня вечеромъ голова моя была не совсѣмъ въ порядкѣ, этого я тоже отрицать не стану. Но что касается всего слышаннаго мною въ рощѣ Фурины, то за это я ручаюсь безусловно, потому что свѣжій воздухъ и добрый сонъ совершенно возвратили мнѣ сознаніе. Неужели ты все еще не вѣришь мнѣ? Неужели ты не предупредишь объ этомъ сенатъ?

Цезарь, опустивъ голову, молчалъ.

— Каждая лишняя минута увеличиваетъ опасность!

Цезарь все молчалъ. Молчалъ и Метробій. Однако по лицу его видно было, что сильнѣйшее патріотическое нетерпѣніе волнуетъ его душу. Черезъ минуту онъ спросилъ:

— Такъ стало быть…

Цезарь поднялъ голову и отвѣчалъ:

— О размѣрахъ опасности, угрожающей государству, я хотѣлъ-бы судить лично, любезный Метробій.

— Но какъ-же можешь ты… началъ было комедіянтъ, но Цезарь, не обращая на него вниманія, продолжалъ:

— Если ты мнѣ это позволишь…

— О, что ты говоришь, божественный Юлій! Я пришелъ къ тебѣ за приказаніями и тебѣ, если ты этого пожелаешь, охотно уступлю даже честь открытія этого заговора, потому что знаю, что Кай Юлій Цезарь съумѣетъ наградить меня со свойственной ему щедростью.

— Благодарю тебя, Метробій, за твою преданность; благодарю тебя также за твое предложеніе; но принять его вовсе не желаю и хотѣлъ-бы лично провѣрить то, что ты разсказалъ, лишь для того, чтобы узнать, какъ намъ слѣдуетъ поступить въ этомъ дѣлѣ.

Метробій закивалъ головою въ знакъ своего полнаго согласія и Цезарь продолжалъ:

— Ступай теперь въ триклиній и жди меня тамъ, но только не проболтайся никому, слышишь-ли, никому! Ни о томъ, что ты слышалъ въ рощѣ Фурины, ни о пашемъ разговорѣ, чтобы никто не могъ догадаться, куда я пойду. Черезъ часъ я вернусь и тогда мы рѣшимъ, что слѣдуетъ предпринять для блага отечества.

— Сдѣлаю все, какъ ты приказалъ.

— И не будешь раскаиваться, потому что я умѣю быть благодарнымъ, а въ книгѣ судебъ написано, что не одни виноградные вѣнки увѣнчаютъ голову Цезаря!

Съ этими словами Юлій Цезарь вошелъ въ комнату, смежную съ библіотекой, оставивъ Метробія размышлять по поводу своихъ словъ, и черезъ нѣсколько времени вернулся одѣтымъ въ темную пенулу изъ грубой шерсти. Опоясавшись мечомъ и надвинувъ на голову капюшонъ пенулы, онъ распрощался съ Метробіемъ, наказавъ ему снова никому не говорить о заговорѣ гладіаторовъ. Затѣмъ, взявъ съ собою одного изъ своихъ рабовъ, онъ быстрыми шагами направился къ переулку, гдѣ находилась таверна «Венеры погребальной».

Кромѣ дворца на Палатинѣ, у Цезаря былъ домикъ въ центрѣ Субуры, гдѣ онъ большею частью и жилъ, чтобы пріобрѣсти популярность среди безчисленныхъ бѣдняковъ, населявшихъ этотъ кварталъ. Разумѣется, Цезарь, весьма часто замѣнявшій роскошный костюмъ патриція трубой туникой бѣдняка, чтобы удобнѣе ходить по домамъ неимущихъ гражданъ, которымъ онъ помогалъ съ царственной щедростью, зналъ какъ свои пять пальцевъ всѣ узкія и грязныя улички Субуры и Эсквилина. Не безъизвѣстна была ему и Лутація одноглазая. Поэтому онъ весьма скоро дошелъ до таверны, откуда слышались громкіе и непристойные крики пьющихъ.

Войдя туда вмѣстѣ съ своимъ рабомъ, Цезарь очутился въ большой комнатѣ, въ которой пировали по обыкновенію публичныя женщины, гробовщики, фальшивые калѣки, нищіе, скоморохи и прочіе подонки общества. Окинувъ быстрымъ взглядомъ залу, онъ замѣтилъ, что въ сосѣдней комнатѣ сидятъ за столомъ человѣкъ десять гладіаторовъ и рудіаріевъ. Войдя туда, Цезарь сѣлъ вмѣстѣ съ своимъ рабомъ за скамейку въ углу комнаты и приказалъ рабынѣ-негритянкѣ подать имъ два стакана вина. Пока негритянка ставила на столъ стаканы, Цезарь внимательно разсматривалъ группу сидѣвшихъ на противоположномъ концѣ комнаты гладіаторовъ, прислушиваясь къ каждому ихъ слову.

Спартакъ, сидѣвшій между Криссомъ и Окноманомъ, былъ противъ обыкновенія блѣденъ, печаленъ и задумчивъ. Втеченіи четырехъ лѣтъ, истекшихъ со дня смерти Суллы, наружность фракійца сдѣлалась значительно серьезнѣе. Глубокая морщина на его широкомъ лбу обнаруживала тяжелыя думы я заботы, волновавшія его душу.

Услыхавъ имя Спартака, Цезарь тотчасъ-жe убѣдился, что онъ не ошибся, полагая, что Спартакомъ долженъ быть этотъ самый высокій, могучій человѣкъ съ лицомъ Аполлона, отражавшимъ необыкновенную энергію и сильный умъ. Но чѣмъ болѣе всматривался онъ въ гладіатора, тѣмъ сильнѣе чувствовалъ онъ симпатію, которая съ первой-же минуты влекла его къ этому человѣку. Съ проницательностью генія Юлій Цезарь понялъ Спартака.

Рабыня Асуръ принесла тѣмъ временемъ вино. Наливъ оба стакана, Цезарь взялъ въ руки одинъ изъ нихъ и, указывая рабу на другой, сказалъ:

— Пей.

Рабъ выпадъ, санъ-же Цезарь только сдѣлалъ видъ, что пьетъ, но даже не прикоснулся къ випу губами, потому что никогда ничего не пилъ, кромѣ воды.

Просидѣвъ еще нѣсколько минутъ, наблюдая гладіаторовъ, Цезарь вдругъ всталъ и, подойдя къ нимъ, сказалъ:

— Привѣтъ тебѣ, доблестный Спартакъ! Пусть боги пошлютъ тебѣ удачу во всѣхъ твоихъ предпріятіяхъ. Не удѣлишь-ли ты мнѣ минутку, потому что я хотѣлъ-бы поговорить съ тобой наединѣ.

Всѣ глаза устремились на него.

— Юлій Цезарь! воскликнуло внѣ себя отъ удивленія нѣсколько гладіаторовъ.

— Юлій Цезарь? спросилъ пораженный Спартакъ, знавшій Цезаря по наслышкѣ, но никогда невидавшій его въ лицо.

— Замолчите! сказалъ, снисходительно улыбаясь, будущій диктаторъ. — Я не хочу, чтобъ завтра весь Римъ зналъ, что верховный жрецъ бродитъ по ночамъ по кабакамъ Субуры и Эсквилина.

Спартакъ внимательно всматривался въ прекрасное лицо молодого человѣка, который хотя еще не совершилъ ничего необыкновеннаго, по успѣлъ настолько обнаружить свои великія дарованія, что ужо наполнилъ своимъ именемъ и Римъ, и Италію. Онъ любовался его черными орлиными глазами, правильностью всѣхъ чертъ его лица, стройностью фигуры и величественной, твердой осанкой.

Послѣ нѣсколькихъ секундъ такого созерцанія фракіецъ сказалъ:

— Буду счастливъ, если чѣмъ-нибудь могу услужить тебѣ, великій Юлій.

— Не можешь-ли ты разстаться на нѣсколько времени съ своими доблестными друзьями и пройтись со мной до ближайшаго поля?

Гладіаторы съ удивленіемъ переглядывались другъ съ другомъ. Спартакъ, почтительно поклонившись, отвѣчалъ:

— Для жалкаго рудіарія будетъ великой честью идти рядомъ съ однимъ изъ благороднѣйшихъ сыновъ Рима.

— Мужественный человѣкъ никогда не бываетъ жалокъ, сказалъ Цезарь, выходя изъ комнаты и сдѣлавъ предварительно рабу знакъ подождать его возвращенія.

— О, какая польза льву въ его храбрости, если онъ закованъ въ цѣпи! со вздохомъ проговорилъ Спартакъ, слѣдуя за нимъ.

Разговаривая такимъ образомъ, оба эти необыкновенные человѣка вышли на улицу. Молча шли они до того самаго мѣста, гдѣ четыре года назадъ гладіаторы убили вольноотпущенника Каія Вера.

Луна ярко свѣтила на небосклонѣ, озаряя своими блѣдными лучами сады, огороды и виноградники, въ изобиліи разбросанные въ этой мѣстности. Здѣсь-то, на этой пустынной полянѣ, среди ночной тиши, Цезарь и Спартакъ, блѣдные при свѣтѣ луны, походившіе въ своихъ длинныхъ костюмахъ скорѣе на привидѣнія, чѣмъ на людей, остановились молча другъ передъ другомъ, какъ-будто желая взаимно оцѣнить другъ друга и измѣрить пропасть, отдѣлявшую ихъ, какъ представителей двухъ противоположныхъ принциповъ, двухъ враждебныхъ началъ: деспотизма и свободы.

Первымъ нарушилъ молчаніе Цезарь.

— Сколько тебѣ лѣтъ? спросилъ онъ Спартака.

— Тридцать три, отвѣчалъ тотъ, пристально смотря въ глаза Цезарю, какъ-будто желая угадать его мысль.

— Ты фракіецъ?

— Да. — Фракійцы — храбрые воины, твердые и несокрушимые въ опасности^[84]. Ты-же не только могучъ и безстрашенъ, какъ Геркулесъ, по и образованъ, какъ истинный сынъ Греціи. Не правда-ли?

— Откуда ты это знаешь?

— Отъ одной женщины. Впрочемъ, я пришелъ, чтобы поговорить съ тобою не объ этомъ, а о томъ, что тебѣ и дѣлу, которому ты посвятилъ себя, угрожаетъ величайшая опасность.

— О какомъ дѣлѣ, о какой опасности говоришь ты? спросилъ Спартакъ, вздрогнувъ и поблѣднѣвъ какъ полотно.

— Я все знаю и пришелъ сюда не для того, чтобы повредить тебѣ, а чтобы спасти, если возможно. Одинъ человѣкъ нечаянно подслушалъ, сидя подъ деревомъ, ваши переговоры въ рощѣ Фурины.

— О, будь ты проклятъ! съ бѣшенствомъ прорычалъ Спартакъ, грозя сжатымъ кулакомъ небу.

— Однако онъ еще не разсказалъ о своомъ открытіи консуламъ, по какъ-бы я ни старался его задержать, онъ непремѣнно сдѣлаетъ это сегодня ночью или завтра чуть свѣтъ. Твои четыре легіона гладіаторовъ будутъ разсѣяны прежде, чѣмъ успѣютъ собраться.

Внѣ себя отъ горя и отчаянія Спартакъ рвалъ на себѣ волосы и, широко раскрывъ глаза, устремилъ неподвижный, какъ у съумасшедшаго, взглядъ на освѣщенный луной пень, стоявшій неподалеку отъ него, и прерывающимся отъ рыданій голосомъ пробормоталъ:

— Пять лѣтъ, пять лѣтъ борьбы, трудовъ, надеждъ и опасностей, — все погибло въ одно мгновеніе!.. Все, все. Нѣтъ больше надеждъ! Рабами мы были — рабами должны сойти въ могилу!

Цезарь съ состраданіемъ и участіемъ, почти съ уваженіемъ смотрѣлъ на этого человѣка, преданнаго такому глубокому и благородному горю. Почти противъ воли, въ его гордой душѣ, непризнававшей въ своемъ величіи и во всемогуществѣ своего генія, что можетъ быть человѣкъ, способный возбудить его удивленіе, — въ этой душѣ проснулось чувство симпатіи къ гладіатору, который, одушевляемый святой любовью къ свободѣ, съумѣлъ совершить дѣло, достойное героевъ Греціи и Рима, къ этому рабу, который съ упорствомъ вѣрующаго и съ предусмотрительностью тенія создалъ грозную армію изъ жалкихъ и презрѣнныхъ гладіаторовъ.

При этой мысли зависть сверкнула въ черныхъ очахъ Цезаря. Онъ затрепеталъ отъ жажды власти и славы, голова его закружилась и, окинувъ взглядомъ верхушки албанскихъ холмовъ, онъ подумалъ, что если-бы ему дали четыре легіона, двадцать тысячъ воиновъ, безусловно ему преданныхъ, готовыхъ идти по его мановенію въ огонь и въ воду, онъ въ нѣсколько лѣтъ завоевалъ бы весь міръ и сдѣлался-бы владыкою Рима, но но ненавистнымъ и свирѣпымъ, какъ Сулла, по любимымъ и чтимымъ, грозою честолюбивыхъ патриціевъ, идоломъ бѣднаго народа.

Погруженные, одинъ — въ свое горе, другой — въ свои честолюбивыя мечты, оба они нѣсколько минутъ молчали. Первымъ заговорилъ Спартакъ, который, встрепенувшись, вскричалъ съ дикой энергіей:

— Нѣтъ, клянусь молніями Юпитера-истребителя, этого не будетъ!

— Что-же ты сдѣлаешь? спросилъ Цезарь, тоже встрепенувшись при этихъ словахъ.

Спартакъ устремилъ свои пылающіе глаза въ очи Цезаря, успѣвшіе уже принять свое спокойно-величественное выраженіе, и послѣ минутнаго размышленія спросилъ:

— Но ты, Цезарь, кто ты намъ? Другъ или врагъ?

— Хотѣлъ-бы быть другомъ и ни въ какомъ случаѣ не буду врагомъ.

— Въ такомъ случаѣ ты можешь все для насъ сдѣлать. Наша участь въ твоихъ рукахъ, и если захочешь, ты можешь насъ спасти.

— Какимъ образомъ?

— Выдай намъ человѣка, подслушавшаго нашу тайну.

— Ты хочешь стало быть, чтобы я, римлянинъ, далъ возстать на Римъ всѣмъ рабамъ Италіи, хотя могу помѣшать этому?

— Ты правъ. Я забылъ, что ты римлянинъ.

— И хочу, чтобы весь міръ принадлежалъ Риму.

— Итакъ, ты — воплощеніе латинской тираніи надъ всѣми народами земли? Въ твоей душѣ родилась мысль болѣе грандіозная чѣмъ мысль Александра? Послѣ того, какъ римскій орелъ покроетъ своими крыльями весь міръ, ты хочешь сжать его въ своемъ желѣзномъ кулакѣ? Римъ — владыка міра, ты — владыка Рима?

Какая-то дикая радость сверкнула въ глазахъ Цезаря, но, тотчасъ-же успокоившись, онъ съ улыбкой отвѣчалъ:

— Что я замышляю, то никому неизвѣстно, можетъ быть даже и мнѣ самому, и много еще мнѣ нужно трудиться прежде, чѣмъ соберу столько силы, сколько мнѣ нужно, чтобы расправить свои крылья. Но ты, Спартакъ, ты собралъ уже съ удивительной твердостью двадцать тысячъ рабовъ и съ мудростью полководца создалъ изъ нихъ стройные легіоны, которые намѣренъ вывести въ поле. Скажи-же мнѣ, что ты замышляешь, на что надѣешься?

— Надѣюсь, отвѣчалъ рудіарій, и глаза его сверкнули пламенемъ, — разорвать римскія цѣпи и видѣть на развалинахъ римскаго могущества возникновеніе свободы народовъ. Надѣюсь уничтожить гнусные законы, дѣлающіе одного человѣка вещью другого.

— Бѣдный мечтатель! И ты думаешь, что тебѣ удастся достигнуть этого? спросилъ Юліи Цезарь голосомъ, полнымъ насмѣшливаго состраданія. — Бѣдный мечтатель!

Затѣмъ послѣ небольшой паузы онъ продолжалъ:

— Выслушай меня, Спартакъ, и взвѣсь хорошенько мои слова, потому что мнѣ внушаетъ ихъ доброжелательство и любовь къ тебѣ, а Цезарь не изъ тѣхъ людей, которые легко дарятъ свою любовь, а въ особенности уваженіе. Предпріятіе твое неисполнимо, оно — сумасбродство, химера, какъ въ смыслѣ цѣли, къ которой ты стремишься, такъ и въ смыслѣ средствъ, которыми располагаешь.

Спартакъ хотѣлъ было заговорить, но Цезарь, удержавъ его, продолжалъ:

— Не прерывай меня, лучше выслушай. Я говорю для твоей-же пользы. Что твои двадцать тысячъ гладіаторовъ не могутъ испугать Рима — это, разумѣется, ты и самъ знаешь. Если ты на что надѣешься, такъ это на безчисленныхъ рабовъ, которыхъ слово «свобода» привлечетъ подъ твои знамена. Но пусть ихъ соберется сто, полтораста тысячъ, пусть — чего никогда не будетъ — тебѣ удастся посредствомъ желѣзной дисциплины создать изъ нихъ стройное войско, пусть они будутъ сражаться съ мужествомъ отчаянія,. — что-же изъ этого выйдетъ? Неужели ты думаешь, что они одолѣютъ 400,000 легіонеровъ, стоящихъ по городамъ Италіи, легіонеровъ, побѣдившихъ всѣхъ царей Азіи и Африки? Какъ граждане и собственники, они будутъ сражаться съ вами съ величайшимъ ожесточеніемъ потому-что ваша побѣда была-бы для нихъ полнымъ разореніемъ. Превосходя васъ числомъ, они встрѣтятъ въ каждомъ городѣ союзника, вы-же — врага; къ ихъ услугамъ всѣ богатства государственнаго казначейства и всѣ еще болѣе громадныя сокровища патриціевъ; за нихъ гроза римскаго имени, искуство испытанныхъ вождей, интересы всѣхъ городовъ и всѣхъ гражданъ, безчисленный флотъ республики и вспомогательныя войска всей земли. Если тебѣ и удастся, благодаря твоему уму, твоей твердости и мужеству, водворить порядокъ среди дикихъ полчищъ своевольныхъ варваровъ, принадлежащихъ ко всевозможнымъ національностямъ, несвязанныхъ между собою ни славнымъ прошлымъ, ни общностью интересовъ и происхожденія, непонимающихъ, быть можетъ, даже цѣли вашего предпріятія; если ты, будучи одаренъ всѣмъ, что необходимо великому полководцу, и съумѣешь прикрыть собою недостатки твоею войска, какъ раны тѣла прикрываются платьемъ^[85], то ты совершишь чудеса мужества и искуства, но все-таки никогда не побѣдишь.

— Ну такъ что-же! воскликнулъ Спартакъ съ благороднымъ самоотверженіемъ. — Погибну со славою за справедливое дѣло, и изъ крови нашей выростетъ новое поколѣніе мстителей, которые докончатъ наше дѣло свободы.

— Прекрасныя, но неосуществимыя мечты. Только-что я показалъ тебѣ, до какой степени средства, которыми ты располагаешь, недостаточны для достиженія твоей цѣли. Теперь я скажу тебѣ, что и самая твоя цѣль — продуктъ твоей фантазіи. Никогда люди не были свободны, никогда и не будутъ. Всегда и повсюду сильные владычествовали надъ толпами плебеевъ, всегда готовыхъ повиноваться. Даже въ нашей республикѣ, основанной на народномъ самовластьи, все управленіе государственными дѣлами находится въ распоряженіи ничтожной кучки патриціевъ, владѣющихъ всѣми богатствами, а стало быть и всей властью въ республикѣ. Развѣ свободны тѣ 400,000 римскихъ гражданъ, которымъ недостаетъ куска хлѣба, чтобы утолить свой голодъ, и кровли, чтобы укрыться отъ непогоды? Нѣтъ, они рабы всякаго, кому вздумается купить ихъ голосъ. Голосъ — вотъ единственное наслѣдіе этихъ оборванныхъ владыкъ вселенной. Стало быть свобода — пустой звукъ, находящій себѣ отголосокъ въ сердцахъ толпы и часто служащій только для того, чтобы легче поработить ее. Я тоже страдаю отъ наглости ненавистныхъ олигарховъ и всей душой сочувствую страданіямъ несчастныхъ плебеевъ. Но я знаю, что человѣкъ человѣку — волкъ и что люди всегда должны дѣлиться на голубей и коршуновъ, терзаемыхъ и терзателей, и потому я сдѣлалъ свой выборъ и поставилъ передъ собой задачу трудную, быть можетъ неразрѣшимую: овладѣть властью и перемѣнить судьбу обѣихъ половинъ, сдѣлавъ угнетателей угнетенными и мучителей — страдальцами.

— Такъ стало быть и ты, Цезарь, раздѣляешь отчасти мои стремленія?

— Да, раздѣляю, и мнѣ всегда было жаль рабовъ, съ которыми обращаюсь съ величайшей снисходительностью, и гладіаторовъ, которыхъ ни разу не допускалъ въ угоду свирѣпымъ инстинктамъ черни рѣзать другъ друга въ зрѣлищахъ, даваемыхъ мной народу^[86]. Но чтобы достигнуть моей дѣли, мнѣ нужно гораздо больше хитрости, чѣмъ насилія, и искуства, чѣмъ силы. Смѣлость, неразлучная съ осторожностью, одна можетъ провести меня по моему опасному пути. Я чувствую, что предназначенъ къ величію, что долженъ достигнуть его, и достигну. Я такъ-какъ мнѣ нужно привлекать себѣ въ помощники всѣхъ сильныхъ людей, которыхъ встрѣчу на своемъ пути, подобно тому, какъ рѣка принимаетъ въ себя всѣ встрѣчающіеся ей потоки, то я и обращаюсь къ тебѣ, Спартакъ, потому что ты одинъ изъ людей, способныхъ совершать великое, и говорю тебѣ: хочешь-ли ты бросить безумную мысль о невозможномъ возстаніи и вмѣсто того сдѣлаться моимъ другомъ и товарищемъ и слить твою судьбу съ моею? У меня есть звѣзда, Венера — моя мать^[87], которая ведетъ меня по жизненному пути и указываетъ на мое высокое назначеніе. Рано или поздно я получу управленіе провинціей, легіоны, одержу побѣды, сдѣлаюсь тріумфаторомъ, консуломъ, завоюю царства, покорю народы…

Лицо Цезаря горѣло, глаза свѣтились какимъ-то сверхъестественнымъ блескомъ, а въ твердомъ, рѣшительномъ голосѣ звучало такое глубокое убѣжденіе, что Спартакъ не могъ не поддаться его обаянію и на минуту, казалось, былъ покоренъ, околдованъ этимъ всемогущимъ человѣкомъ.

Но молодой патрицій остановился, и Спартакъ, стряхнувъ съ себя эти чары, спросилъ:

— А потомъ?

Черные глаза Цезаря сдѣлались еще чернѣе. Отъ волненія онъ поблѣднѣлъ какъ мертвецъ и дрожащимъ, но рѣшительнымъ голосомъ сказалъ:

— Потомъ… владычество надъ вселенной!

Наступила краткая пауза послѣ этикъ словъ, выражавшихъ собою всю душу будущаго диктатора, вся жизнь, всякое дѣйствіе, всякое слово котораго съ самаго ранняго дѣтства были направлены къ этой единственной, исключительной цѣли.

— Такъ брось-же свое безумное предпріятіе, продолжалъ Цезарь, успокоившись. — Оно осуждено въ самомъ зародышѣ доносомъ, который сдѣлаетъ съ минуты на минуту Метробій. Вернись къ своимъ товарищамъ по несчастію и уговори ихъ переносить все, чтобы впослѣдствіи пріобрѣсти законнымъ путемъ то, чего имъ не пріобрѣсти силою оружія^[88]. Будь моимъ другомъ, и я сдѣлаю тебя товарищемъ своихъ подвиговъ, ты будешь командовать легіонами и обнаружишь великіе таланты, которыми одарила тебя природа…

— Невозможно, невозможно! отвѣчалъ Спартакъ. — Отъ души благодарю тебя, благородный Юлій, за твое расположеніе ко мнѣ и за. твои предложенія. Но я долженъ слѣдовать своему року и никогда не покину своихъ братьевъ по страданіямъ. Если точно боги Олимпа рѣшаютъ судьбу людей и если тамъ существуетъ справедливость, которой нѣтъ на землѣ, наше дѣло не погибнетъ. Если-же противъ насъ будутъ сражаться и боги, и люди, то, подобно Аяксу, я съумѣю пасть безтрепетно и спокойно, какъ слѣдуетъ бойцу.

Снова Цезарь почувствовалъ глубокое удивленіе къ этому мужественному человѣку и, крѣпко пожимая руку Спартаку, онъ сказалъ:

— Пусть будетъ по-твоему. И если такова твоя смѣлость, то, почемъ знать, можетъ быть счастіе снова улыбнется тебѣ, потому что я знаю, насколько неукротимая храбрость способна побѣждать враждебный рокъ^[89], въ особенности въ дѣлахъ военныхъ, гдѣ въ самый короткій срокъ совершаются величайшія перемѣны^[90]. Сегодня твое дѣло, повидимому, стоитъ на краю окончательной гибели; завтра, если счастіе повернется въ твою сторону, оно можетъ оказаться столь-же близкимъ къ удачѣ. Такъ спѣши-же въ Капую. Я не могу помѣшать Метробію открыть вашъ заговоръ консуламъ, а если-бы и могъ, то не сдѣлалъ-бы этого. Спѣши-же, чтобы, если счастіе на вашей сторонѣ, прибыть въ Капую раньше гонцовъ сената. Прощай.

— Боги да хранятъ тебя, благородный Юлій. Прощай.

Верховный жрецъ и рудіарій снова пожали другъ другу руку и молча пошли внизъ по пустынному переулку. Войдя въ кабакъ «Венеры погребальной», Цезарь расплатился и въ сопровожденіи раба отправился домой. Спартакъ-же, подозвавъ товарищей, съ лихорадочной поспѣшностью сталъ отдавать приказанія. Криссъ долженъ былъ уничтожить всякіе слѣды заговора въ Римѣ; Арториксъ долженъ былъ летѣть въ Равену предупредить о томъ-же Граника, а самъ Спартакъ вмѣстѣ съ Окноманомъ, взявъ съ собой всѣ деньги, имѣвшіяся въ кассѣ «союза угнетенныхъ», осѣдлавъ двухъ добрыхъ копей, поскакали во весь опоръ по направленію къ Капуѣ.

Вернувшись домой, Цезарь узналъ, что Метробій, подъ вліяніемъ новыхъ возліяній, воспламенился такой горячей патріотической ревностью, что отправился прямехонько, какъ онъ выразился уходя, по свидѣтельству-же привратника зигзагами, къ консулу спасать республику.

Цезарь задумался. Очевидно, жребій былъ брошенъ. Войдя въ свою спальню, онъ пробормоталъ:

— Теперь гладіаторы и гонцы сената скачутъ на перегонку. Почемъ знать, кто доскачетъ скорѣе!

Затѣмъ послѣ нѣкотораго размышленія онъ прибавилъ:

— Вотъ какъ часто самыя важныя событія зависятъ отъ совершенно ничтожныхъ причинъ!.. Здѣсь все зависитъ отъ лошади.

ГЛАВА X.
Возстаніе.

Какъ я, богатая, роскошная и прелестная столица Кампапьи, одной изъ самыхъ плодоносныхъ и цвѣтущихъ провинцій Италіи, значительно утратила въ описываемое нами время; свой прежній блескъ, тогда-какъ до высадки Аннибала она считалась счастливѣйшей и богатѣйшей соперницей Карфагена и Рима.

Однако, съ тѣхъ поръ прошло уже 138 лѣтъ; всемогущее покровительство Суллы, основавшаго въ окрестностяхъ Капуи колоніи легіонеровъ, возстановило до извѣстной степени благосостояніе и богатство этого города, населеніе котораго простиралось теперь до 100,000 жителей.

Было 20 февраля 680 г. (по римск. лѣтосъ). День клонился къ вечеру; солнце медленно закатывалось, погружаясь въ волны розоватыхъ, бѣлоснѣжныхъ и пурпурныхъ облаковъ, блестѣвшихъ фосфорическимъ свѣтомъ надъ вершинами холмовъ, спускавшихся къ морю. Въ улицахъ Капуи виднѣлось то оживленіе, которое бываетъ обыкновенно къ вечеру, когда работники оканчиваютъ свою работу, лавки запираются и одни спѣшатъ домой, другіе выходятъ изъ дому, — однимъ словомъ, когда за движеніемъ и дѣятельностью дня готовится наступить тишина и спокойствіе ночи.

По широкой и красивой Албанской улицѣ, простиравшейся отъ Флувіанскихъ до Беневентскихъ воротъ и почти нополамъ разсѣкавшей городъ, сновали взадъ и впередъ разнообразныя кучки пѣшеходовъ. Вдругъ нѣкоторыя изъ нихъ остановились, глядя съ удивленіемъ на отрядъ изъ десяти всадниковъ съ декуріономъ во главѣ, показавшійся на поворотѣ Аппіевой дороги. Ихъ бѣшеная ѣзда, лошади, покрытыя пылью и грязью, съ дымящимися ноздрями и забрызганными пѣною удилами, все это ясно указывало, что они очень торопились и вѣроятно имѣли какое-нибудь очень спѣшное дѣло.

— Клянусь скипетромъ Юпитера Тифатинскаго, сказалъ одинъ пожилой гражданинъ шедшему съ нимъ юношѣ, — что я но видалъ еще такой бѣшеной ѣзды съ тѣхъ воръ, какъ много лѣтъ тому назадъ скакали курьеры съ извѣстіемъ о побѣдѣ, одержанной Суллою надъ консуломъ Л. Нордоссо, приверженцемъ Марія.

— Какія-же новости везутъ намъ эти всадники? спросилъ юноша.

— Невидимому, они ѣдутъ изъ Рима, замѣтилъ одинъ кузнецъ, снимая съ плечъ кожанный фартукъ, какіе носятъ обыкновенно люди его ремесла.

— Намъ предстоитъ должно-быть что-нибудь новое…

— Или грозитъ какая-нибудь опасность…

— Или-же открытъ нашъ заговоръ! сказалъ шепотомъ, блѣднѣя, молодой гладіаторъ своему товарищу.

Между тѣмъ декуріонъ съ своими всадниками, истомленными и измученными длинной дорогой, проѣхавъ нѣкоторое пространство по Албанской улицѣ, свернулъ въ не менѣе красивую улицу Сельпозіа, на которой виднѣлись многочисленные косметическіе магазины, хозяева которыхъ вели обширную торговлю мазями и эссенціями со всей Италіей, снабжая своими произведеніями туалеты римскихъ матронъ. На этой-же улицѣ находился домъ Медіа Либеона, который въ качествѣ префекта управлялъ городомъ отъ имени Рима.

Тамъ-то остановились всадники, и декуріонъ, соскочивъ съ лошади, вошелъ въ портикъ и потребовалъ, чтобъ его тотчасъ-же провели къ префекту, которому, по его словамъ, онъ имѣлъ передать важныя письма отъ римскаго сената.

Тѣмъ временемъ вокругъ солдатъ, расположившихся около дома префекта, мало-по-малу столпились любопытные; нѣкоторые изъ нихъ, замѣтивъ состояніе, въ которомъ находились эти люди и ихъ лошади послѣ бѣшеной скачки, разсуждали о томъ, какова должна быть цѣль, принудившая ихъ ѣхать съ такой поспѣшностью; другіе-же пробовали завести разговоръ съ самими солдатами, которые въ эту минуту менѣе всего расположены были говорить, стараясь, если возможно, разузнать что-нибудь относительно предмета ихъ посольства.

Но допытыванья праздныхъ капуанцевъ принесли мало плодовъ; имъ едва удалось вытянуть нѣсколько словъ изъ устъ солдатъ, отъ которыхъ они узнали лишь, что тѣ выѣхали изъ Рима — извѣстіе, еще больше подстрекнувшее любопытство зѣвакъ. Толпа не расходилась. Вдругъ вниманіе ея обратилось на нѣсколькихъ рабовъ, поспѣшно вышедшихъ изъ дома префекта и направившихся кто въ одну, кто въ другую сторону по улицѣ Сельнозіа.

— Однако, сказалъ одинъ, — дѣло, повидимому, очень серьезно!

— Какое-же дѣло, Бога ради?

— А почемъ-же мнѣ знать!

— Рабы префекта бѣгутъ, какъ олени, преслѣдуемые собаками.

— Стало-быть дѣло важное!

— Очевидно. Но куда-жe спѣшатъ эти рабы?

— Въ томъ-то и вопросъ.

— За то, чтобъ узнать это, воскликнулъ толстый, одутловатый и красный торговецъ мазями, который, выйдя изъ своей лавки, протолкался впередъ, сгорая любопытствомъ узнать въ чемъ дѣло, — чтобы узнать это я далъ-бы десять банокъ моей чудной розовой мази.

— Ты правъ, прибавилъ одинъ гражданинъ; — нѣтъ сомнѣнья, что здѣсь идетъ дѣло о чемъ-нибудь очень важномъ, и невыносимо досадно, что мы, именно мы, которые, по всей вѣроятности, всего болѣе будемъ заинтересованы въ этомъ, ничего все-таки не можемъ узнать,

— А ты думаешь, что намъ угрожаетъ какая-нибудь опасность?

— Какъ-же иначе? Развѣ ты полагаешь, что сенатъ послалъ-бы изъ пустяковъ отрядъ всадниковъ съ приказаніемъ скакать въ карьеръ, загоняя Богъ вѣсть сколько несчастныхъ лошадей по дорогѣ?

— Ахъ, чортъ возьми, что тамъ такое?

— Гдѣ?

— Тамъ на углу Албанской улицы…

— Да помогутъ намъ всемогущіе боги! воскликнулъ, блѣднѣя, торговецъ маслами. — Не военный-ли это трибунъ?..

— Да, конечно!.. Это онъ и есть… Титъ Сервиліонъ!..

— Смотри, какъ онъ поспѣшно идетъ вслѣдъ за рабомъ префекта.

— Ну, чтобы это могло значить!

— Да храпитъ насъ Діана.

Пока военный трибунъ, Титъ Сервиліонъ, входилъ въ домъ префекта, а на улицу Сельпозіо все болѣе и болѣе стекался народъ, разнося волненіе по всей Капуѣ, вдоль водопровода, снабжавшаго съ ближайшихъ холмовъ водою весь городъ и проходившаго на довольно большомъ протяженіи возлѣ стѣны, опоясывавшей Капую, шли два человѣка колоссальнаго роста и сильнаго тѣлосложенія. Они были страшно утомлены, блѣдны и съ головы до ногъ покрыты пылью и грязью; по одеждѣ и оружію въ нихъ не трудно было узнать гладіаторовъ.

Это были Спартакъ и Окноманъ, которые, выѣхавъ съ необыкновенною поспѣшностью изъ Рима въ ночь съ 15 на 16 того-же мѣсяца и мѣняя лошадей на каждой почтовой станціи, быстро достигли до Сессы Пометійской, по тамъ, настигнутые декуріономъ, мчавшимися со своими десятью всадниками въ Капую, чтобъ предупредить префекта о готовившемся возстаніи гладіаторовъ, должны были отказаться не только отъ смѣны лошадей, но но временамъ принуждены были даже оставлять Аппіеву дорогу и ѣхать по другимъ, смежнымъ.

Тамъ не менѣе имъ удалось купить пару свѣжихъ лошадей въ домѣ одного крестьянина и, то пробираясь по окольнымъ дорогамъ, то блуждая, то наверстывая время, и скача прямо чрезъ поля тамъ, гдѣ дорога дѣлала изгибы, удлиннявшіе путь римскихъ всадниковъ, они ухитрились выѣхать на дорогу, которая вола изъ Ателлы въ Капую.

И теперь, когда они считали себя у цѣли, когда думали, что имъ на цѣлый часъ удалось опередить посланниковъ сената, что для нихъ равносильно было побѣдѣ, вдругъ на дорогѣ, на разстояніи семи миль отъ Кануи, лошадь Спартака, измученная, истощенная и лишенная послѣднихъ силъ, внезапно упала, увлекая за собою всадника, который, захваченный врасплохъ, хотѣлъ-было поддержать какъ-нибудь несчастное животное, охвативъ лѣвою рукою его шею, но безуспѣшно; лошадь, падая сильно, вывернула ему руку, такъ-что произошелъ серьезный вывихъ.

Несмотря на страшную боль, Спартакъ ни однимъ внѣшнимъ признакомъ не выдалъ своего страданія; только слабые судорожныя движенія мускуловъ на его блѣдномъ лицѣ могли дать замѣтить какую сильную боль онъ испытывалъ. Очевидно, для его желѣзной души физическія страданія имѣли ничтожное значеніе въ сравненіи съ перенесенными имъ нравственными мученіями и тѣмъ отчаяніемъ, которымъ переполнилось теперь его сердце. Для него было ясно, что вмѣсто того, чтобы прибыть въ школу Лентула Батіота получасомъ раньше своихъ враговъ, онъ явится позже ихъ. А съ пріѣздомъ посланниковъ сената должно безвозвратно погибнуть то зданіе, которое въ теченіи пяти лѣтъ, путемъ долгаго неусыпнаго труда, онъ воздвигнулъ изъ ничего.

Вставъ на ноги и нимало не заботясь о вывихнутой рукѣ, Спартакъ тяжело вздохнулъ, тѣмъ вздохомъ, которое скорѣе походитъ на рычаніе смертельно раненаго льва и воскликнулъ мрачнымъ безнадежнымъ голосомъ:

— Все кончено!..

Между тѣмъ Окноманъ, спрыгнувъ съ лошади, поспѣшно приблизился къ Спартаку и, ощупывая его руку, чтобы убѣдиться, не случилось-ли чего опаснаго, сказалъ:

— Какъ?.. что ты говоришь… развѣ можетъ быть все кончено, пока руки твои не скованы цѣпями и пока ты можешь свободно владѣть мечемъ?

Спартакъ стоялъ нѣкоторое время молча; потомъ, взглянувъ на лошадь Окномана, сказалъ:

— Семь миль!.. намъ остается проѣхать только семь миль и, да прокляты будутъ враждебные намъ боги, мы должны отказаться отъ надежды пріѣхать во время! Еслибъ твой конь могъ провезти насъ обоихъ три или четыре мили, то остальное мы быстро пробѣжали-бы пѣшкомъ и, можетъ быть, все-таки поспѣли-бы во время, такъ-какъ нашимъ врагамъ придется употребить по крайней мѣрѣ еще часъ, чтобы сдѣлать необходимыя распоряженія.

— Ты правъ, сказалъ германецъ, взглянувъ, въ свою очередь, на лошадь. — Но это несчастное животное, будетъ-ли оно въ состояніи протащить насъ обоихъ рысью хоть двѣ мили.

Изслѣдованіе, которому подвергли гладіаторы лошадь, состояніе полнаго безсилія, до котораго она дошла, на что ясно указывало тяжелое дыханіе, причемъ ея бока, которые то высоко поднимались, то тяжело опускались, убѣдили ихъ скоро, что она быстро покончила-бы подобно первой и что попытка заставить ее везти себя дальше равносильно желанію подвергнуться опасности сломить себѣ не одну только руку, по, пожалуй, ногу или шею, такъ-что послѣ короткаго совѣщанія они рѣшили бросить ее и поспѣшить въ Капую пѣшкомъ.

Трудно описать, въ какомъ настроеніи, съ какимъ лихорадочнымъ душевнымъ безпокойствомъ и поспѣшностью пустились въ путь по дорогѣ въ Капую эти два человѣка, усталые, измученные, почти ничего по ѣвшіе нѣсколько дней. Они шли молча, угрюмо съ блѣдными измѣнившимися лицами, облитые потомъ и съ такой невѣроятной быстротой, что менѣе чѣмъ въ полтора часа подошли уже къ воротамъ города.

Тутъ они на минуту остановились, чтобъ перевести духъ и нѣсколько оправиться для того, чтобъ не обратить на себя вниманіе стражи, состоявшей у воротъ, которая — и этого всего больше боялся Спартакъ — могла уже получить приказаніе слѣдить за всѣми входящими и арестовывать людей подозрительныхъ. Входя въ Капую, Спартакъ и Окноманъ приняли безпечный видъ и старались, насколько были въ силахъ, казаться людьми, шедшими не издалека. Но подъ этой маской наружной безпечности какъ трепетно билось у нихъ сердце въ груди! Только холодныя капли пота, струившіяся по лбу, указывали на то мучительное безпокойство и напряженіе душевныхъ силъ, которое они испытывали.

Входя Цодъ арку воротъ, Спартакъ предвидѣлъ ужо, что можетъ произойти что-нибудь, могущее помѣшать имъ продолжать свой путь. Въ такомъ случаѣ онъ рѣшилъ схватиться за мечь и съ такою силою напасть на стражу, чтобы въ одну минуту разсѣять солдатъ, а самому бѣжать скорѣе въ школу гладіаторовъ: въ этомъ заключалось послѣднее средство, за которое могъ ухватиться Спартакъ. Онъ не сомнѣвался въ успѣхѣ, зная свою силу и силу товарища; 12 солдатъ стражи, по большей части старыхъ инвалидовъ, но могли-бы устоять противъ града ихъ быстрыхъ и тяжелыхъ ударовъ.

Тѣмъ но менѣе это отчаянное средство было послѣднимъ, къ которому желалъ-бы прибѣгнуть фракіецъ, такъ-что при приближеніи къ воротамъ его сердце, никогда не испытавшее страха, такъ сильно билось, что онъ опасался, какъ-бы не лопнула какая-нибудь жила въ его груди.

Подойдя къ воротамъ, они увидѣли, что двое изъ стражниковъ спали, растянувшись на маленькихъ деревянныхъ скамьяхъ; трое другихъ были заняты игрою въ кости, сидя на корточкахъ на мраморныхъ ступеняхъ лѣстницы, ведущей на террасу городской стѣны и, наконецъ, двое другихъ болтали другъ съ другомъ, подшучивая насчетъ прохожихъ и путешественниковъ, входившихъ и выходившихъ изъ города.

Такъ, обращаясь къ одной бѣдной старухѣ, шедшей на нѣсколько шаговъ впереди гладіаторовъ и несшей съ собою нѣсколько кусковъ мягкаго сыра въ небольшихъ круглыхъ ивовыхъ корзинкахъ, одинъ изъ стражниковъ, шутя, сказалъ:

— Рано-же ты приходишь на рынокъ, старая колдунья?..

— Да хранятъ васъ боги! смиреннымъ голосомъ отвѣчала старушка, продолжая свой путь.

— Ну, посмотри на нее и скажи мнѣ, насмѣшливо воскликнулъ другой солдатъ, — развѣ не похожа она на Атропу самую старую и безобразную изъ трехъ Паркъ!.. А лицо ее развѣ не напоминаетъ тебѣ стараго папируса, сморщившагося отъ огня?

— Ее-ей я не согласился-бы поѣсть ея сыра, если-бы она давала мнѣ даже въ придачу 20 сестерцій!

— Провались ты сквозь землю, проклятая, это черезъ тебя мнѣ не везетъ! воскликнулъ одинъ изъ игроковъ, со злостью бросивъ дощечку на лѣстницу, откуда покатились на землю кости, — проклятая!.. Третій разъ выпадаетъ мнѣ все Собака!^[91]

Въ эту минуту Спартакъ и Окноманъ съ бьющимися сердцами и мертвенно-блѣдными лицами входили въ ворота. При видѣ ихъ одинъ изъ стражниковъ сказалъ:

— А вотъ и почетный конвой Парка!..

— Ахъ!.. Клянусь Юпитеромъ, что эти два мошенника блѣдные и худые, кажутся тѣнями, только-что вышедшими изъ Стикса.

— Хоть-бы поскорѣй разтерзали васъ дикіе звѣри! воскликнулъ стражникъ, проигравшійся въ кости, собираясь снова попытать счастье.

Спартакъ и Окноманъ подвигались впередъ скромно и молча; они прошли уже первую арку воротъ, въ углубленіи которой висѣла на цѣпяхъ опускная рѣшетка, и собирались уже выйти изъ-подъ второй арки, изъ которой собственно и открывались ворота, какъ вдругъ имъ на встрѣчу появился изъ города отрядъ изъ 30 легіонеровъ, вооруженныхъ съ головы до ногъ и снабженныхъ шлемомъ, кирасой, щитомъ, копьемъ, мечемъ и дротикомъ. Предводительствовавшій ими сотникъ былъ такъ-же въ полномъ вооруженіи, какъ-будто собравшись въ сраженіе, и держалъ въ рукахъ жезлъ, знакъ присвоенной его должности. Войдя подъ арку воротъ, онъ закричалъ громкимъ голосомъ, въ которомъ ясно слышалась привычка къ военной командѣ:

— Къ оружію!..

При звукѣ этого голоса солдаты поспѣшно выбѣжали изъ воротъ и хотя почти всѣ успѣли съ невѣроятной быстротой въ одно мгновеніе выстроиться въ боевой порядокъ, однако, командиръ имѣлъ все-таки время убѣдиться въ безпорядкѣ и смятеніи, царствовавшемъ среди солдатъ стражи.

Что-же касается Спартака и Окномана, то арестованные по знаку центуріона, они сдѣлали нѣсколько шаговъ назадъ и обмѣнялись быстрымъ взглядомъ между собой, причемъ фракіецъ удержалъ правую руку германца, схватившагося-было за эфесъ меча.

— Такъ-то вы исполняете свою службу, мошенники? строго спросилъ центуріонъ, среди глубокаго молчанія, царствовавшаго теперь подъ арками воротъ.

— Такъ-то вы сторожите лѣнтяи?

И сказавъ это, онъ ударилъ своимъ жезломъ одного изъ двухъ легіонеровъ, спавшихъ на скамьяхъ, которымъ послѣ другихъ пришлось выбѣжать и стать въ ряды.

— А ты, прибавилъ онъ, обращаясь къ декану, въ смущеніи стоявшему возлѣ рядовъ налѣво, на своемъ обычномъ мѣстѣ въ бою, — а ты, Ливій, слишкомъ мало заботишься о своихъ обязанностяхъ и о поддержаніи дисциплины: я отнимаю у тебя начальствованіе постомъ и съ этихъ поръ ты долженъ подчиняться декану Луцію Мединію, начальнику новаго отряда, который назначенъ мною въ подкрѣпленіе для охраны этихъ воротъ. Гладіаторы угрожаютъ возмущеніемъ. Необходимо опустить подвижную рѣшетку, запереть ворота, строго сторожить, какъ въ военное время, и разставить часовыхъ.

Пока новый начальникъ сторожевого поста, Луцій Модиній, размѣщалъ въ два ряда своихъ солдатъ, центуріонъ обратился къ Спартаку и Окноману и спросилъ ихъ, насупивъ брови:

— Вы гладіаторы?

— Гладіаторы, твердымъ голосомъ отвѣтилъ Спартакъ, съ трудомъ скрывая свое внутреннее волненіе.

— Изъ школы Лептула, само собою разумѣется?

— Ты ошибаешься, храбрый Попилій, возразилъ Спартакъ, въ глазахъ котораго блеснулъ лучь надежды, — мы находимся въ услуженіи у префекта Меція Либеона.

— Ты меня знаешь? спросилъ центуріонъ Спартака.

— Я видалъ тебя много разъ въ домѣ нашего господина.

— Въ самомъ дѣлѣ, сказалъ Попилій, пристально вглядываясь въ двухъ гладіаторовъ, колоссальный ростъ которыхъ легко можно было замѣтить, но при наступившей темнотѣ трудно было разсмотрѣть лица, — въ самомъ дѣлѣ мнѣ кажется…

— Мы два германца, исключительно отданные въ услуженіе Лепіи Дамиціи, благородной супругѣ Меція, носилки которой мы всегда сопровождаемъ.

Спартакъ, прожившій четыре года въ школѣ Лентула Батіота въ Капуѣ, имѣлъ, конечно, самыя подробныя свѣденія обо всемъ, что творилось въ городѣ и такъ-какъ въ «союзъ угнетенныхъ» входили и тѣ немногочисленные гладіаторы, которые принадлежали патриціанскимъ фамиліямъ, то онъ отлично зналъ такъ-же и двухъ громаднаго роста гладіаторовъ-германцевъ, которые принадлежали префекту Мецію Либеопу и безъ особеннаго труда съ своей стороны ознакомился черезъ нихъ съ порядками и обычаями его дома. Легко понять теперь, съ какой радостью схватился онъ за этотъ случай, бывшій для него единственнымъ средствомъ спасенія.

— Дѣйствительно! сказалъ центуріонъ, ты правъ!.. а теперь я узнаю васъ.

— Ты меня встрѣтилъ въ послѣдній разъ, я помню это очень хорошо, въ глубокую полночь при выходѣ изъ дому Тита Сервиліона, куда мы оба сопровождали Домицію въ носилкахъ. Эти ночныя прогулки нашей госпожи случаются ужь такъ часто, что…

— Молчи, кимврскій болтунъ! Заклинаю тебя твоими варварскими богами, воскликнулъ Попилій, которому не очень нравилось, чтобы при солдатахъ говорили такимъ образомъ о по особенно честномъ и слишкомъ хорошо всѣмъ извѣстномъ поведеніи жены префекта.

И послѣ минутнаго молчанія, втеченіи котораго два гладіатора не могли удержаться, чтобы не вздохнуть съ облегченіемъ, центуріонъ спросилъ Спартака:

— А откуда идете вы теперь?

Спартакъ, послѣ минутнаго колебанія, отвѣчалъ:

— Изъ Кумонской виллы нашего господина, куда мы вчера провожали обозъ съ дорогой утварью.

— Хорошо, отвѣчалъ Попилій, послѣ минутнаго размышленія.

Затѣмъ, наступило непродолжительное молчаніе, которое прервалъ центуріонъ, спросивъ гладіаторовъ:

— И вы ничего не знаете объ этомъ возстаніи, задуманномъ въ школѣ Лентула Батіота?

— Какъ-же намъ знать объ этомъ? отвѣтилъ Спартакъ голосомъ простодушнаго человѣка, который не любитъ говорить о томъ, чего не понимаетъ, — если-бы даже буйные и непокорные ученики Лентула задумали какое-нибудь сумасбродство, они, конечно, не пришли-бы говорить объ этомъ намъ, счастью которыхъ они завидуютъ. Намъ такъ хорошо у нашего добраго господина!..

Фактъ былъ вѣренъ и слова Спартака казались такъ естественны, что центуріонъ былъ убѣжденъ ими. Тѣмъ не мѣнѣе черезъ минуту онъ прибавилъ:

— Во всякомъ случаѣ сегодня вечеромъ намъ угрожаетъ возмущеніе, хотя, что касается до меня, то мнѣ смѣшно, какъ подумаю объ этомъ, но, впрочемъ, какъ-бы то ни было… Поэтому, на всякій случай, я приказываю вамъ положить свои мечи… хотя къ вамъ и хорошо относится добрѣйшій Мецій и обращается съ вами лучше, чѣмъ слѣдовало-бы обращаться съ подобною сволочью. Давайте-же мечи!.. Все-же вы гладіаторы, способные на все…

При этомъ приказаніи запальчивая неосмотрительность Окномана едва не разрушила всѣ усилія Спартака и чуть не погубила ихъ обоихъ.

Германецъ яростно схватился за мечь и обнажилъ-было его, но Спартакъ вырвалъ у него клинокъ правой рукой и въ тоже время, не безъ усилія и боли, вынулъ изъ ноженъ и свой собственный мечъ, и оба почтительно подалъ центуріону. Въ тоже время, чтобы помѣшать Окноману совершить какой-нибудь необдуманный поступокъ, онъ поспѣшилъ сказать:

— Не хорошо съ твоей стороны, что ты не довѣряешь намъ и, можетъ быть, за твое недовѣріе префектъ, нашъ господинъ, но очень-то будетъ благодаренъ тебѣ; во всякомъ случаѣ, вотъ тебѣ наши мечи и позволь намъ отправиться въ домъ Меція.

— Въ твоихъ поступкахъ, низкій гладіаторъ, я отдамъ отчетъ твоему господину; а теперь убирайтесь оба съ глазъ моихъ.

Спартакъ схватилъ правую руку дрожавшаго отъ гнѣва Окномана, и, поклонившись центуріону, вошелъ въ городъ въ сопровожденіи германца, ускоривъ шаги, насколько это было возможно, чтобы не возбудить подозрѣнія.

По мѣрѣ того, какъ два гладіатора подвигались впередъ по Албанской улицѣ, едва оправившись отъ мучительнаго безпокойства, причиненнаго имъ многочисленными опасностями, — они стали примѣчать необычное движеніе и шумъ въ городѣ, и сильнѣе, чѣмъ когда-либо убѣдились, что предпріятіе ихъ погибло, и что несмотря на всѣ ихъ усилія, они слишкомъ поздно придутъ въ школу гладіаторовъ.

Тѣмъ не менѣе, отойдя на значительное разстояніе, они повернули налѣво въ широкую, красивую улицу, вдоль которой возвышались многочисленные патриціанскіе дворцы, и добѣжали до противоположнаго конца ея, гдѣ, своротивъ направо, очутились въ пустынной улицѣ, а оттуда чрезъ запутанный лабиринтъ узкихъ переулковъ приблизились, наконецъ, къ школѣ.

Зданіе это находилось въ самой отдаленной части города возлѣ городской стѣны и почти въ срединѣ лабиринта вышеупомянутыхъ узкихъ маленькихъ улицъ. Вся эта часть исключительно была населена женщинами дурного поведенія, всегдашними посѣтительницами сосѣднихъ кабаковъ, гдѣ обыкновенно собирались гладіаторы Лентула.

Гладіаторская школа, насчитывавшая вначалѣ только нѣсколько сотенъ учениковъ, мало-по-малу стала увеличиваться послѣ того, какъ владѣлецъ ея внезапно разбогатѣлъ. Она состояла теперь изъ многочисленныхъ зданій, мало отличавшихся одно отъ другого по формѣ и устройству. Такъ-какъ эти зданія имѣли одно и то-же назначеніе, то всѣ они одинаково были раздѣлены на четыре крыла широкимъ дворомъ, внутри котораго упражнялись гладіаторы, когда не шелъ дождь, тогда-какъ въ дождливую погоду они обучались гимнастикѣ и фехтованію въ предназначенныхъ для этого залахъ.

Въ четырехъ крыльяхъ каждаго зданія, возвышавшихся по сторонамъ двора, какъ въ первомъ, такъ и во второмъ этажахъ, раздѣленыхъ длиннѣйшими коридорами, помѣщались безчисленные маленькіе комнатки (celiac), изъ которыхъ каждая едва могла вмѣстить одного человѣка; въ этихъ кельяхъ на подстилкахъ ръ сухой соломы или листьевъ спали гладіаторы.

Въ каждомъ изъ этихъ домовъ, кромѣ залы для фехтованія, имѣлось еще обширное помѣщеніе для склада оружія гладіаторовъ; въ этихъ помѣщеніяхъ, защищеныхъ крѣпкими желѣзными рѣшетками и запиравшихся массивными дубовыми дверями, ключи отъ которыхъ хранились у владѣльца и управителя школы, находились щиты, мечи, ножи, трезубцы и всякаго рода оружіе, которымъ хозяева обязаны были снабжать своихъ гладіаторовъ, отправляя ихъ на арену.

Эти восемь или десять зданій, построенныя безъ всякой заботы объ изяществѣ, соединялись между собою маленькими улицами и проходами, составлявшими когда-то часть самаго города; но послѣ попытки возстанія, бывшей за 28 лѣтъ до описываемаго нами времени и явившейся слѣдствіемъ подстрекательства одного римскаго всадника по имени Меція или Минуція, зданія эти были окружены стѣной по приказанію римскихъ властей и сената, стремившихся изолировать гладіаторскую школу Лептуна Батіота. Такимъ образомъ эта школа, состоявшая изъ многихъ отдѣльныхъ зданій и обнесенная стѣной, имѣвшей мѣстами 28, мѣстами 32 фута высоты, могла называться, да и въ самомъ дѣлѣ была чѣмъ-то вродѣ маленькой крѣпости, расположенной внутри большого города. Окрестныя-же улицы, какъ мы уже сказали, были какъ-бы предмѣстьями города гладіаторовъ и избѣгались всѣми мирными гражданами, точно мѣсто чумной заразы.

Вечеромъ 20 февраля почти всѣ гладіаторы оставались внутри школы, что было страннымъ и необычайнымъ явленіемъ; одни изъ нихъ въ фехтовальныхъ залахъ упражнялись въ фехтованіи на деревянныхъ шпагахъ, единственномъ, безвредномъ оружіи, дозволенномъ имъ, другіе, разбросанные тамъ и сямъ на дворѣ большими толпами, занимались гимнастикой, или-же распѣвали варварскія таинственныя пѣсни, непонятныя надзирателямъ; иные прохаживались по переулкамъ, пролегавшимъ между зданіями; иные-же, наконецъ, толпились въ коридорахъ, или-же лежали въ своихъ кельяхъ.

Какъ ни старались эти несчастные, привыкшіе къ страданію и скрытности, придать себѣ безпечный видъ, все-таки, внимательно наглядѣвшись въ ихъ лица и движенія, легко было понять, что всѣ они испытывали мучительное душевное безпокойство и волновались надеждой и страхомъ въ ожиданіи какого-то серьезнаго и необычайнаго происшествія.

— Что это гладіаторы сегодня не выходятъ на прогулку? спросилъ одинъ надзиратель — кривой, безрукій, старый солдатъ Суллы другого солдата, лицо котораго все было изрѣзано рубцами.

— А кто ихъ знаетъ!.. Кажется, вопреки обычаю, они хотятъ провести сегодняшній вечеръ въ стѣнахъ школы.

— Скучный-же это будетъ вечеръ для ихъ отвратительныхъ любовницъ, которыя напрасно будутъ ждать ихъ въ сосѣднихъ кабачкахъ!

— Клянусь могучимъ Суллой, это что-то очень странно.

— Такъ странно, что, откровенно говоря, я немного безпокоюсь.

— Какъ? Развѣ ты боишься какого-нибудь волненія?..

— Нѣтъ… но, говоря правду, не то, чтобы волненія, этого я отъ нихъ не жду, но какихъ-нибудь безпорядковъ… почемъ знать?..

— Клянусъ фуріями ада, у меня начинаютъ чесаться руки! И если…

Но тутъ солдатъ умолкъ, дѣлая знакъ товарищу, чтобъ и тотъ замолчалъ, такъ-какъ въ эту минуту къ нимъ подошелъ владѣтель и управитель школы Лентулъ Батіотъ.

Лентулъ Батіотъ былъ молодой человѣкъ лѣтъ 30, высокій, худой, блѣдный, съ маленькими черными глазами, въ одно и тоже время злыми и дикими; вообще во всей его физіономіи проглядывало что-то грубое и жестокое. Онъ былъ сыномъ ланиста Лентула Батіота, который основалъ эту школу и потомъ, впродолженіи тридцати лѣтъ изъ небольшого заведенія въ нѣсколько сотъ гладіаторовъ, довелъ ее до степени первой въ Италіи и, посредствомъ этой торговли кровью и человѣческимъ мясомъ, нажилъ себѣ громадное состояніе.

По смерти отца, случившейся нѣсколько лѣтъ тому назадъ, сынъ сдѣлался владѣльцемъ школы и, не удовлетворившись унаслѣдованнымъ богатствомъ, задумалъ удвоить его, продолжая заниматься честнымъ промысломъ, который такъ удачно велъ его отецъ.

При приближеніи Лентула оба солдата почтительно поклонились ему; подойдя къ нимъ, хозяинъ спросилъ:

— Не знаетъ-ли кто изъ васъ причины, почему гладіаторы, вопреки своему обычаю, почти всѣ остались дома въ такое время, когда школа почти всегда пустѣетъ?

— Не знаю… проговорилъ одинъ изъ солдатъ.

— Это замѣтили и мы, и также не менѣе тебя были удивлены, отвѣчалъ другой.

— Что-же случилось? спросилъ Батіотъ, сдвигая брови съ мрачномъ и жестокимъ видомъ. — Можетъ быть, составится какая-нибудь штука?

Никто изъ солдатъ не отвѣчалъ; но отвѣтъ песъ торговцу гладіаторами одинъ изъ его рабовъ, блѣдный, испуганный, ведя за собою одного вольноотпущеннаго, состоявшаго на службѣ у префекта и пришедшаго теперь по приказанію своего господина, чтобы немедленно предупредить Лентула объ опасности, грозившей не только одной его школѣ, но и городу и даже всей республикѣ. Префектъ поручалъ Лентулу тщательно охранять и защищать до послѣдней возможности склады оружія, и запереть всѣ ворота школы, обѣщая прислать ему не позже, какъ черезъ полчаса, трибуна Тита Сервиліона съ сильнымъ отрядомъ милиціи.

При этомъ извѣстіи, сообщенномъ вольноотпущеникомъ дрожащимъ отъ волненія голосомъ, Лентулъ Батіотъ стоялъ въ первыя мгновенія молча изумленный, почти уничтоженный и, подобно человѣку, пораженному молніею, не двигался и ничего не говорилъ. И кто знаетъ долго-ли оставался-бы онъ въ этомъ положеніи, если-бы окружающіе не расшевелили его, совѣтуя энергичными мѣрами предупредить грозящую опасность.

Едва прійдя въ себя, Лентулъ приказалъ тотчасъ-же вооружить 250 солдатъ и 250 рабовъ, находившихся въ службѣ при школѣ, по такъ, чтобъ не дать замѣтить гладіаторамъ этихъ приготовленій. Вооружившись, имъ велено было всѣмъ спѣшить къ воротамъ Фортуны, посредствомъ которыхъ школа сообщалась съ городомъ и тамъ ждать уже дальнѣйшихъ приказаній.

Между тѣмъ самъ Лентулъ, блѣдныя, какъ смерть, побѣжалъ за своимъ оружіемъ и однимъ изъ первыхъ явился къ воротамъ Фортуны. Тамъ, по мѣрѣ того, какъ собирались солдаты, онъ распредѣлилъ ихъ на маленькіе отряды изъ двадцати или тридцати человѣкъ, поручая начальство надъ ними самымъ храбрымъ изъ ветерановъ и послалъ ихъ охранять склады оружія и различные ворота школы.

Пока Лентулъ занимался этими приготовленіями, прибылъ трибунъ Титъ Сервиліонъ двадцативосьми-лѣтній молодой человѣкъ, сильного тѣлосложенія, презирающій опасности, но слишкомъ уже самонадѣянный и горячій. По просьбѣ префекта онъ явился во главѣ одной изъ двухъ когортъ, находившихся въ его распоряженіи въ Капуѣ.

— Ну, какъ дѣла?.. спросилъ, входя, Сервиліонъ.

— О!.. произнесъ Лентулъ, глубоко вздохнувъ, какъ-бы отъ облегченія, — да хранитъ тебя Юпитеръ и да поможетъ тебѣ Марсъ… Какъ я радъ, что ты пришелъ.

— Разскажи-же мнѣ, что здѣсь произошло до сихъ поръ, гдѣ мятежники?

— Пока никто еще не шевелился, не замѣтно и тѣни мятежа?..

— Что-же ты дѣлалъ?.. Какія отдалъ приказанія?…

Лентулъ разсказалъ трибуну въ короткихъ словахъ, что было имъ сдѣлано и въ то же время заявилъ, что во всемъ довѣряется его мудрости и что готовъ слѣпо повиноваться всѣмъ его приказаніямъ.

Титъ Сервилій, обдумавъ въ теченіи нѣсколько минутъ планъ дѣйствія, послалъ по-двадцати человѣкъ своихъ солдатъ на подкрѣпленіе каждаго изъ отрядовъ, поставленныхъ Лентулошъ для охраны оружейныхъ складовъ и воротъ, и приказалъ запереть ихъ всѣ за исключеніемъ воротъ Фортуны, возлѣ которыхъ помѣстился самъ съ оставшимся отрядомъ, приблизительно въ 260 воиновъ.

Пока шли всѣ эти приготовленія, между гладіаторами начало быстро распространяться волненіе; они толпились многочисленными, все возрастающимися трупами во дворахъ, громко, въ одинъ голосъ, разговаривая между собою.

— Оружейные склады окружаютъ стражи!..

— Мы преданы!..

— Они знаютъ все!..

— Мы погибли!..

— Хоть-бы былъ здѣсь по крайней мѣрѣ Спартакъ!..

— Ни онъ, ни Окноманъ не пришли, ихъ вѣрно распяли въ Римѣ!..

— Горе намъ!..

— Да будутъ прокляты несправедливые боги…

— Запираютъ ворота!..

— А у насъ нѣтъ оружія!..

— Оружія!.. Оружія!..

Вскорѣ шумъ этихъ десяти тысячъ голосовъ, бѣшено кричавшихъ, кощунствовавшихъ и проклинавшихъ, такъ возросъ, что превратился въ какой-то гулъ, страшный, какъ ропотъ моря, волнуемаго бурей; только послѣ многихъ усилій со стороны тѣхъ, кого Спартакъ, предусмотрительно раздѣливъ своихъ товарищей по несчастью на легіоны и когорты, возвысилъ въ званіе трибуновъ и центуріоновъ, только послѣ многихъ стараній этихъ начальниковъ, гладіаторы стали успокоиваться и размѣщаться согласно данному имъ приказанію, каждый въ свои когорты такъ, что когда мракъ спустился на землю, среди десяти громадныхъ дворовъ, гдѣ еще такъ недавно царствовалъ безпорядокъ, шумъ и отчаяніе, водворилась теперь мертвая тишина.

Въ каждомъ изъ этихъ дворовъ помѣстились по двѣ когорты гладіаторовъ, расположенные тѣсными рядами, такъ-какъ пространство было мало; они стояли молчаливые, взволнованные, ожидая рѣшенія, которое трибуны и центуріоны, собравшіеся въ эту минуту въ одной изъ фехтовальныхъ залъ, должны принять для спасенія святого дѣла, которому всѣ торжественно поклялись служить.

Все описанное нами происходило какъ-разъ въ то время, когда Спартакъ и Окноманъ, послѣ столькихъ трудовъ и опасностей, приблизились, наконецъ, къ школѣ Лептула и остановились, увидавъ при свѣтѣ факеловъ, зазженныхъ неопытными солдатами, блестящія пики, дротики и шлемы римскихъ солдатъ.

— Солдаты! сказалъ шепотомъ Окноманъ Спартаку.

— Да, отвѣчалъ Спартакъ, сердце котораго сжалось при этомъ открытіи.

— Значитъ, слишкомъ поздно… Школа окружена… что-же намъ дѣлать?..

— Погоди.

И Спартакъ сталъ напряженно вслушиваться, стараясь уловить какой-нибудь отдаленный голосъ или шумъ и слѣдя въ тоже время расширенными зрачками за движеніемъ свѣта, который продолжалъ мелькать среди улицъ съ востока на западъ, то появляясь, то снова исчезая. Тогда онъ сказалъ Окноману:

— Стой и молчи.

И съ чрезвычайною осторожностью тихо, тихо пошелъ онъ впередъ по направленію къ тому мѣсту, гдѣ проходили передъ тѣмъ солдаты. Сдѣлавъ шесть или семь шаговъ, фракіецъ остановился и напрягая слухъ, услышалъ слабый шумъ; потомъ, поднявъ ладонь правой руки къ глазамъ, онъ пристально началъ вглядываться въ темноту и черезъ минуту могъ различить уже черную массу, двигавшуюся въ конецъ улицы.

— Они начали окружать школу, но еще не кончили этого. Теперь отряды солдатъ идутъ другъ другу навстрѣчу съ обоихъ концовъ улицы; мы, болѣе знакомые съ запутанными тропинками, придемъ десятью минутами раньше ихъ къ стѣнѣ, которая окружаетъ школу со стороны города. Здѣсь она едва имѣетъ 28 футовъ высоты; оттуда мы проникнемъ въ школу.

Такъ съ хладнокровіемъ и храбростью, превышающей силу самыхъ закаленыхъ нервовъ, этотъ необыкновенный человѣкъ, отчаянно борясь съ неблагопріятствующей ему судьбою, во всякую минуту черпалъ въ своемъ умѣ и энергіи новыя силы, чтобы помочь своему погибающему дѣлу.

Дѣйствительно, случилось то, что онъ предвидѣлъ. Не теряя ни минуты, онъ вмѣстѣ съ Окноманомъ, быстро пробираясь но темнымъ улицамъ, подошелъ въ школьной стѣнѣ именно въ томъ мѣстѣ, о которомъ они только-что упоминали. Окноманъ съ ловкостью, какой никакъ нельзя было предполагать въ его гигантской фигурѣ, началъ карабкаться вверхъ, пользуясь неровностями, которыя представляли собою камни старой стѣны, лишенной совсѣмъ штукатурки и вскорѣ достигнувъ до вершины, сѣлъ на нее верхомъ и потомъ началъ спускаться на другую сторону, что было гораздо труднѣе и опаснѣе.

Едва германецъ сталъ скрываться изъ виду Спартака, какъ послѣдній, оперевшись рукою о край камня, выступавшаго изъ стѣны, началъ, въ свою очередь, влѣзать по этой неудобной лѣстницѣ; онъ вспомнилъ о вывихѣ своей руки только тогда, когда ему пришлось употребить ее въ дѣло; жестокая боль, которую онъ почувствовалъ, заставила его громко вскрикнуть и несчастный, не въ силахъ будучи держаться, упалъ навзничъ на землю.

— Что случилось, Спартакъ? — спросилъ изъ-за противоположной стороны стѣны сдержаннымъ шопотомъ Окноманъ, спрыгнувшій уже на землю во внутреннее пространство школы.

— Ничего… отвѣчалъ фракіецъ, успѣвшій уже подняться и, при помощи неимовѣрныхъ усилій, заглушивъ боль, причиняемую рукой, онъ началъ взбираться по стѣнѣ. Ничего… моя вывихнутая рука…

— Ахъ, клянусь всѣми семью змѣями ада! — воскликнулъ Окноманъ — ты правъ… мы не подумали объ этомъ… посади меня, я влѣзу опять на верхушку стѣны, чтобы помочь тебѣ.

И говоря это, онъ уже началъ взбираться, когда услыхалъ голосъ Спартака.

— Ничего… ничего… говорю тебѣ, что ничего… не трогайся… черезъ минуту и я доберусь къ тебѣ…

Когда Спартакъ произнесъ послѣднія слова, Окноманъ увидѣлъ дѣйствительно, верхомъ на стѣнѣ, его мужественную фигуру, черезъ нѣсколько мгновеній съ такой-же быстротой, какъ другой сходилъ-бы со ступеней удобной лѣстницы, спускался фракіецъ съ камня на камень, съ впадины въ впадину и, наконецъ, спрыгнулъ на землю и пошелъ къ германцу.

Окноманъ поспѣшилъ къ нему и хотѣлъ-было освѣдомиться у него о рукѣ, по удержался, пораженный смертельной блѣдностью лица и страшно расширенными, какъ-бы стеклянными зрачками товарища, дѣлавшими его скорѣе похожимъ на призракъ, чѣмъ на человѣка.

— Спартакъ!.. Спартакъ!.. воскликнулъ онъ шопотомъ и съ такимъ выраженіемъ нѣжности, которую трудно было предположить въ этомъ дикарѣ, — Спартакъ!.. тебѣ очень больно… больнѣе, чѣмъ способенъ вынести человѣкъ… Спартакъ, ты упадешь въ обморокъ… сядь здѣсь…

Говоря это, Окноманъ съ любовью сжалъ его въ своихъ рукахъ и старался усадить, прислонивъ спиною къ стѣнѣ.

Спартакъ, дѣйствительно, былъ въ обморокѣ, происшедшемъ отъ жестокой боли, вызванной тѣми усиліями, которыя пришлось ему дѣлать больною рукой. На его лицѣ, похожемъ скорѣе на лицо трупа, тамъ и сямъ виднѣлись капли холоднаго пота. Его страшно блѣдныя губы подергивались судорогой и время отъ времени слабый стонъ вырывался изъ его крѣпко стиснутыхъ зубовъ. Едва Окноманъ успѣлъ прислонить его къ стѣнѣ, какъ голова Спартака упала на грудь.

Онъ казался мертвымъ.

Взволнованный германецъ, превратившійся теперь въ преданную сидѣлку, стоялъ нѣсколько минутъ, съ отчаяніемъ глядя на своего друга, не зная, что дѣлать, но, наконецъ, повидимому, рѣшился на что-то. Съ величайшею деликатностью онъ взялъ лѣвую руку Спартака, тихо, тихо поднялъ ее и обнажилъ, засучивъ рукава туника; видя, что рука страшно налилась и опухла, онъ подумалъ, что теперь полезно было-бы сдѣлать перевязку. Затѣмъ, онъ опустилъ руку фракійца и принялся отрывать лоскутъ отъ своего плаща.

Но толченъ, испытанный Спартакомъ при паденіи руки на землю, причинилъ ему страшную боль; онъ застоналъ, пошевельнулся, тяжело открылъ глаза и мало-по-малу сталъ приходить въ себя.

Боль лишила его чувствъ, боль-же возвратила ему сознаніе.

Едва очнувшись и оглядѣвшись вокругъ, Спартакъ собралъ свои мысли и, быстро вскочивъ на ноги, воскликнулъ горькимъ, насмѣшливымъ голосомъ:

— Браво, герой!.. Клянусь олимпійскимъ Юпитеромъ, Спартакъ превратился въ дрянную бабу! Наши братья умираютъ подъ ударами солдатъ, наше дѣло окончательно погибаетъ, а я падаю въ обморокъ!

Насилу Окноману удалось убѣдить его, что все вокругъ еще спокойно, что они придутъ еще во-время, чтобы вооружить гладіаторовъ, что обморокъ его продолжался по болѣе двухъ минутъ и что, наконецъ, состояніе его руки было очень опасно.

Говоря это, германецъ туго забинтовалъ руку Спартака и потомъ при помощи повязки, подвязалъ ему руку горизонтально на груди. Окончивъ все это, онъ произнесъ:

— Такъ ты будешь меньше страдать. Спартаку-же достаточно одной правой руки, чтобы быть непобѣдимымъ.

— Только-бы удалось намъ добыть мечи! отвѣтилъ фракіецъ, быстро направляясь къ ближайшему дому.

Вскорѣ они уже были тамъ, сѣни оказались пустыми, они прошли ихъ и очутились во дворѣ.

Тамъ безмолвно стояли двѣ когорты гладіаторовъ, которые скоро узнали приближающихся Спартака и Окномана; въ рядахъ послышались крики радости и надежды.

— Молчите! крикнулъ Спартакъ своимъ сильнымъ голосомъ.

— Молчите! повторилъ Окноманъ.

— Молчите и сохраняйте порядокъ! теперь не время неумѣстнымъ крикамъ, прибавилъ Спартакъ.

И когда водворилось глубокое молчаніе, онъ спросилъ:

— Гдѣ трибуны, центуріоны и совѣтники?

— Въ сосѣдней школѣ Авроры, они тамъ держатъ совѣтъ, что предпринять, отвѣчалъ деканъ, выйдя изъ рядовъ, — такъ-какъ школа окружена римскими когортами и оружейные склады охраняются сильными отрядами солдатъ.

— Я знаю это, отвѣтилъ Спартакъ и, обернувшись къ Окноману, прибавилъ: — пойдемъ въ школу Авроры.

Потомъ, обратившись къ тысячѣ гладіаторовъ, собранныхъ во дворѣ, громко крикнулъ:

— Во имя всѣхъ боговъ неба и ада, я приказываю вамъ сохранять порядокъ и тишину.

И выйдя изъ старой школы, они скоро вошли въ залу, гдѣ при свѣтѣ нѣсколькихъ факеловъ засѣдали двѣсти главнѣйшихъ гладіаторовъ, — трибуны, центуріоны и члены высшаго совѣта «Лиги угнетенныхъ».

— Спартакъ!.. воскликнули человѣкъ тридцать, пораженные радостной неожиданностью.

— Мы погибли! сказалъ гладіаторъ, предсѣдательствовавшій въ собраніи.

— Нѣтъ еще, отвѣчалъ Спартакъ, — если намъ удастся завладѣть хоть однимъ складомъ оружія.

— Но можемъ-ли мы это сдѣлать?

— Мы не вооружены!

— И скоро ужь римскія когорты атакуютъ насъ.

— И изрубятъ насъ на куски.

— Есть-ли у васъ факелы? спросилъ Спартакъ.

— Да есть, триста-пятьдесятъ или четыреста.

— Вотъ ваше оружіе! воскликнулъ Спартакъ, глаза котораго заблистали радостью.

И черезъ минуту прибавилъ:

— Изъ всѣхъ десяти тысячъ гладіаторовъ, находящихся въ этой школѣ, вы, безъ сомнѣнія, самые храбрые и сильные. Вы должны доказать сегодня, что товарищи ваши, выбравъ васъ себѣ въ начальники, дѣйствительно не ошиблись. Готовы-ли вы на все?

— Готовы, твердо отвѣчали, какъ одинъ человѣкъ, всѣ двѣсти гладіаторовъ.

— Будете даже сражаться безоружными противъ вооруженныхъ?

— Будемъ! воскликнули еще съ большимъ энтузіазмомъ гладіаторы.

— Ну, такъ… давайте факелы!.. Зажжемъ ихъ и бросимся съ ними на стражу ближайшаго оружейнаго склада, прогонимъ ее, сожжемъ дверь, и у насъ будетъ столько оружія, сколько нужно для того, чтобы одержать вѣрную и полную побѣду. Нѣтъ, не все еще потеряно, пока въ насъ есть вѣра и рѣшимость побѣдить или умереть.

Блѣдное лицо отважнаго фракіица озарилось въ эту минуту какимъ-то особеннымъ свѣтомъ. Глаза его блестѣли и все существо дышало воодушевленіемъ; вѣра и энтузіазмъ, воспламенившіе этого человѣка, обезсиленнаго, усталаго и измученнаго, быстро, какъ электрическая искра, сообщились двумстамъ гладіаторамъ, сошедшимся въ этой залѣ.

Всѣ, какъ одинъ человѣкъ, поспѣшили за факелами, которые, благодаря предусмотрительному совѣту Спартака, заранѣе были заготовлены и хранились въ различныхъ помѣщеніяхъ школы.

Тѣмъ временемъ, Попилій, усиливъ охранительные посты городскихъ воротъ, повелъ въ гладіаторскую школу триста солдатъ и вмѣстѣ съ ними отдалъ себя въ распоряженіе трибуна Тита Сервиліона. Одновременно съ этимъ, къ воротамъ Фортуны подошли семьсотъ человѣкъ городской милиціи Капуи подъ непосредственнымъ начальствомъ префекта Меція Либеона.

Это былъ человѣкъ лѣтъ пятидесяти, высокій, толстый, одутловатый, съ свѣжимъ, красивымъ лицомъ, на которомъ ясно читалась любовь къ миру, спокойствію и эпикурейскимъ наслажденіямъ.

Будучи уже много лѣтъ префектомъ Капуи, онъ свободно наслаждался преимуществами своей высокой и завидной должности, всѣ заботы которой въ мирное время сводились къ вещамъ очень ? легкимъ и маловажнымъ. Такимъ образомъ, буря, которая такъ неожиданно и внезапно разразилась надъ его головою, захватила его врасплохъ, какъ человѣка разбуженнаго грубымъ ударомъ среди сладкаго сна, и бѣдный сановникъ былъ смущенъ и казался цыпленкомъ, запутавшимся въ кучѣ пакли.

Тѣмъ не менѣе, среди замѣшательства и страха, овладѣвшихъ имъ, важность событія, боязнь отвѣтственности, мужественное возбужденіе гордой и рѣшительной Домиціи, его жены, наконецъ, совѣты храбраго трибуна Сервиліона, подѣйствовали на него, и Мецій, не понимая хорошенько, что происходитъ и не предвидя послѣдствій отдаваемыхъ имъ приказаній, рѣшился въ-концѣ-концовъ что-нибудь дѣлать, какъ-нибудь распоряжаться.

Однимъ изъ непредвидѣнныхъ послѣдствій такихъ распоряженій было то, что наскоро собранные и кое-какъ вооруженные семьсотъ муниципальныхъ солдатъ Капуи вскорѣ стали кричать, что они желаютъ, чтобы въ сраженіи предводительствовалъ ими префектъ, который былъ высшимъ сановникомъ города и которому одному они довѣряютъ. Такимъ образомъ, Мецій, и безъ того дрожавшій отъ страха и не считавшій себя безопаснымъ даже въ собственномъ дворцѣ, вынужденъ былъ подвергнуться всѣмъ ужаснымъ послѣдствіямъ, какія влекло за собою прямое и непосредственное дѣйствіе.

Бѣдняга воспротивился сначала требованію солдатъ со всей энергіею, какую внушалъ ему страхъ, приводя резоны, извиняясь, выискивая предлоги, увѣряя, что онъ человѣкъ тоги, а не меча, съ самыхъ раннихъ лѣтъ не занимавшійся оружіемъ и военными упражненіями. Онъ указывалъ, что присутствіе его необходимо во дворцѣ префекта, чтобы имѣть возможность предусматривать и предупреждать все, что можетъ случиться, по, наконецъ, припертый настояніями капуанскихъ сенаторовъ, криками милиціи и упреками жены, несчастный долженъ былъ рѣшиться надѣть шлемъ, кольчугу и опоясаться мечомъ. Не какъ вождь, идущій во-главѣ солдатъ сражаться съ врагомъ, а какъ жертва, ведомая на казнь, вышелъ онъ изъ дому и, во главѣ капуанской милиціи, отправился въ гладіаторскую школу.

Едва приблизились капуанскіе солдаты къ воротамъ Фортуны, имъ вышелъ навстрѣчу трибунъ Сервиліонъ въ сопровожденіи Лентула Батіота и центуріона Кая Элпидія Солонія и объявилъ, что необходимо составить совѣтъ и обсудить какъ можно скорѣе, какія принять мѣры.

— Совѣтъ… совѣтъ… не долго сказать составить совѣтъ… нужно посмотрѣть еще, знаютъ-ли всѣ… могутъ-ли всѣ… сказалъ смущенный Мецій, замѣшательство котораго росло тѣмъ сильнѣе, чѣмъ больше старался онъ скрыть отъ другихъ одолѣвшій его страхъ. — Потому что… въ-концѣ-концовъ, продолжалъ онъ послѣ минутнаго размышленія, въ теченіи котораго старался показать видъ, будто думалъ о чемъ-то, — я знаю всѣ законы республики и при случаѣ умѣю также владѣть мечемъ… и если необходимо отечеству… если необходимо… отдамъ даже жизнь… но предводительствовать милиціей… такъ… неожиданно… не зная даже противъ кого… никакъ… никуда… потому что вообще… въ-концѣ-концовъ… если-бы пришлось идти противъ извѣстнаго врага… въ открытой войнѣ… я хорошо знаю, что-бы сталъ дѣлать… что-бы съумѣлъ сдѣлать… но…

И его запутанное краснорѣчіе прервалось на этомъ и какъ ни чесалъ онъ себѣ за ухомъ, ища другого слова, которымъ можно-бы окончить начатый періодъ, однако, ему не суждено было найти его, и, противъ всѣхъ правилъ грамотности, за этимъ но бѣдный префектъ долженъ былъ поставить точку.

Трибунъ Сервиліонъ, хорошо зная натуру префекта, улыбался и отчасти, чтобы вывести его изъ затрудненія и въ тоже время сдѣлать то, что онъ давно рѣшилъ сдѣлать, сказалъ:

— Я думаю, что для того, чтобы разрушить замыслы этой сволочи, есть одно только средство: охранять и защищать помѣщенія, гдѣ сложено оружіе; запереть ворота школы; стеречь ихъ, чтобы помѣшать бѣгству заговорщиковъ и забаррикадировать улицы и проходы, ведущіе въ городъ; обо всемъ этомъ я уже позаботился.

— И прекрасно сдѣлалъ, храбрый Сервиліонъ, что распорядился, сказалъ префектъ, очень обрадованный тѣмъ, что тотъ своею предусмотрительностью избавилъ его отъ необходимости самому отдавать приказанія.

— Теперь у меня остаются приблизительно пятьсотъ воиновъ, которыхъ вмѣстѣ съ храброю муниципальной милиціей, прибавилъ Сервиліонъ, — я могу смѣло вести противъ мятежниковъ и принудить ихъ разсѣяться и разойтись по своимъ кельямъ.

— Прекрасно, великолѣпно придумано! Это именно и есть то, что я хотѣлъ предложить, воскликнулъ Мецій Либеонъ, который былъ очень радъ, что Сервиліонъ принялъ на себя все веденіе дѣла.

— Что касается до тебя, мудрый Либеонъ, то такъ-какъ ты, воодушевленный ревностью къ благу республики, желаешь принять прямое участіе въ дѣйствіи…

— О!.. Когда ты здѣсь… человѣкъ отважный и опытный въ битвахъ, думаешь-ли ты, что я буду настаивать?.. О, нѣтъ… никогда!

— Такъ-какъ ты этого желаешь, продолжалъ, не обращая на него вниманія, трибунъ, — то можешь остаться съ сотней этихъ солдатъ возлѣ воротъ Геркулеса, находящихся отсюда на разстояніи двухъ выстрѣловъ, чтобы охранять, вмѣстѣ съ стоящими тамъ воинами, выходъ!

— Но пойми это… въ концѣ-концовъ я человѣкъ тоги… но во всякомъ случаѣ… если ты думаешь…

— О, я понимаю тебя… тебѣ хочется принять участіе въ схваткѣ, которую, можетъ быть, придется намъ завязать съ этой сволочью… Но охрана этихъ воротъ также очень важная вещь, и поэтому я прошу тебя взять на себя эту обязанность.

Потомъ, быстро наклонившись почти къ самому уху Либеона, прошепталъ:

— Ты не подвергаешься ни малѣйшей опасности.

А затѣмъ громко прибавилъ:

— Впрочемъ, если ты хочешь распорядиться иначе….

— Нѣтъ… нѣтъ… вотъ еще… сказалъ нѣсколько облегченный Мецій Либсонъ, — поди-же расправься съ мятежниками, или храбрый и мудрый юноша. Я отправлюсь съ сотнею солдатъ на назначенный мнѣ постъ, и если негодяи попытаются сдѣлать оттуда вылазку… если вздумаютъ аттаковать меня… вы… увидите… увидите… имъ непоздоровится… хотя… въ концѣ-концовъ я человѣкъ тоги… да… Но я помню еще… мои юношескіе военные подвиги… и горе этимъ извергамъ… если…

Итакъ, бормоча и бравируя, онъ пожалъ руку Сервиліону и, въ сопровожденіи центуріона и ввѣренныхъ ему капунскихъ солдатъ, отправился на указанный ему постъ, по не безъ жалобы въ душѣ на тяжелое положеніе, въ которое поставило его безуміе этихъ десяти тысячъ разбойниковъ и не безъ горячаго желанія насладиться снова блаженнымъ спокойствіемъ прежнихъ дней.

Тѣмъ временемъ гладіаторы, волнуемые страхомъ и надеждой, продолжали стоять, выстроившись на дворѣ, въ ожиданіи приказаній своихъ начальниковъ, которые, вооружившись факелами, старались завладѣть оружейнымъ магазиномъ школы Геркулеса, входъ въ который охранялся пятьюдесятью солдатами и рабами, рѣшившимися цѣною жизни оспаривать его у мятежниковъ.

Но въ ту минуту, когда Спартакъ, Окноманъ и его товарищи готовы были ворваться въ коридоръ, куда выходила дверь оружейнаго магазина, звукъ трубъ раздался въ тишинѣ ночи и пронесся по дворамъ, гдѣ стояли въ сборѣ бѣдные гладіаторы.

— Слушайте! сказалъ Спартакъ, останавливая товарищей однимъ движеніемъ правой руки, вооруженной факеломъ.

Дѣйствительно, за звукомъ трубъ послышался голосъ общественнаго глашатая, который именемъ римскаго Сената приглашалъ мятежниковъ разойтись по кельямъ, предупреждая ихъ, что въ случаѣ неповиновенія, послѣ третьей трубы, ихъ разгонитъ силой республиканская милиція.

Страшный гулъ и громкій ропотъ были отвѣтомъ на крикъ глашатая, который, какъ эхо сосѣднихъ горъ, зловѣще повторялся другими глашатаями въ различныхъ дворахъ, гдѣ стояли, скучившись, гладіаторы.

Спартакъ нѣсколько мгновеній оставался неподвижнымъ, съ сосредоточеннымъ, мрачнымъ и страшнымъ лицомъ и съ опущенными въ землю глазами, какъ человѣкъ, который совѣщается самъ съ собою. Наконецъ, онъ обратился къ своимъ товарищамъ и голосомъ, достаточно громкимъ, чтобы быть услышаннымъ ими, сказалъ:

— Если осада оружейнаго магазина удастся, намъ хватитъ найденныхъ тамъ мечей, чтобы овладѣть всѣми другими магазинами школы, и мы побѣдимъ. Если-же это не удастся, намъ остается одно только сродство, чтобы наше дѣло свободы окончательно не погибло. Пусть центуріоны, начальствующіе первыми ротами (primipie)^[92] обоихъ легіоновъ, уходятъ отсюда и возвратятся къ нашимъ товарищамъ, и если черезъ четверть часа они не услышатъ звуковъ гимна свободы, то должны приказать всѣмъ разойтись молча и возвратиться въ кельи: это будетъ знакомъ, что мы не могли овладѣть оружіемъ. Мы-же, въ такомъ случаѣ, разобьемъ и сожжемъ дверь, находящуюся на разстояніи полувыстрѣла отъ воротъ Геркулеса и, проникнувъ въ трактиръ Ганимеда, вооружимся тамъ чѣмъ только можемъ, преодолѣемъ всѣ опасности и въ числѣ ста-ли, шестидесяти-ли, тридцати-ли, однимъ словомъ, всѣ, кто останется въ живыхъ, сойдемся на горѣ Везувіѣ и тамъ поднимемъ знамя возстанія. Туда-же, самымъ ближайшимъ путемъ, вооруженные или безоружные, толпами или въ одиночку, пусть приходятъ всѣ наши братья; оттуда начнется война угнетенныхъ противъ притѣснителей.

И, черезъ минуту, видя, что два центуріона первыхъ ротъ колеблются оставить это мѣсто, гдѣ представлялась теперь самая большая опасность, онъ сказалъ:

— Армадій, Клувіанъ, именемъ Верховнаго Совѣта, приказываю вамъ идти.

Оба юноши опустили головы и неохотно удалились, направившись оба въ противоположныя стороны.

Тогда Спартакъ, обратившись къ товарищамъ, сказалъ:

— А теперь… впередъ!

И, вмѣстѣ съ Окноманомъ, первый вошелъ въ коридоръ, гдѣ находился магазинъ оружія. Въ одно мгновеніе бросился онъ на солдатъ, начальникъ которыхъ, однорукій и одноглазый ветеранъ, стоялъ въ ожиданіи нападенія, крича:

— Впередъ! Впередъ-же… мерзкіе гладіаторы!.. Вперр…

Но онъ не успѣлъ окончить, такъ-какъ Спартакъ, протянувъ во всю длину свою руку, вооруженную громаднымъ, горящимъ факеломъ, нанесъ ему ударъ прямо въ ротъ.

Старый ветеранъ заревѣлъ и отшатнулся; между тѣмъ солдаты напрасно силились отражать мечами нападеніе Окномана и Спартака, которые съ отчаянной яростью размахивали своимъ, новаго рода оружіемъ, сдѣлавшимся ужаснымъ въ ихъ рукахъ.

Между тѣмъ, солдаты, находившіеся подъ командою трибуна Тита Сервиліона и капуапская милиція, раздѣленная по приказанію центуріона Попилія на двѣ части, вступили одновременно въ три двора и послѣ трехъ напрасныхъ призывовъ трубъ, начали бить своими дротиками безоружныхъ гладіаторовъ.

То была страшная минута: воздухъ огласился криками, проклятіями, ревомъ и стономъ; гладіаторы, придя въ смятеніе отъ этого тяжелаго града ударовъ, обрушившихся на безоружную массу людей и усыпавшихъ дворъ ранеными и убитыми, начали отступать къ различнымъ выходамъ дворовъ, крича въ иступленіи:

— Оружія… оружія!.. Оружія…

Но удары дротиковъ продолжали ихъ поражать, и вскорѣ отступленіе гладіаторовъ превратилось въ бѣгство и общее смятеніе.

Они бѣжали, тѣснясь въ проходахъ, толкаясь въ дверяхъ, наводняя коридоры, спасаясь во дворы, падая, задыхаясь, топча другъ друга. Проклятія, дикій ревъ, молитвы, жалобы и вопли раненыхъ и умирающихъ зловѣще раздавались во мракѣ ночи, переполняя собою громадную школу Лентула.

Бойня гладіаторовъ въ первыхъ трехъ дворахъ и ихъ бѣгство внесли скоро смятеніе и въ когорты, стоявшіе въ другихъ дворахъ; ряды ихъ мгновенно начали рѣдѣть, разстраиваться и вскорѣ совсѣмъ смѣшались. Хотя эти люди, будучи вооружены, съумѣли-бы сразиться и умереть всѣ или одержать полную побѣду надъ двумя римскими легіонами, но, избиваемые безоружными, они не смогли и не захотѣли продержаться въ строю даже четверти часа и обратились въ бѣгство, помышляя только о личномъ спасеніи.

Между тѣмъ Спартакъ и Окноманъ бились, какъ голодные тигры, вмѣстѣ съ двумя другими товарищами, такъ-какъ въ узкомъ коридорѣ нельзя было сражаться болѣе чѣмъ четверымъ въ рядъ. — Вскорѣ они прогнали отъ дверей солдатъ, горячо преслѣдуя ихъ. Тогда сотня гладіаторовъ, вооруженныхъ факелами, протѣснилась мало-по-малу въ сѣни и начала убивать солдатъ, изъ которыхъ многіе, обезоруженные и ослѣпленные, спѣшили спастись бѣгствомъ. Другая-же часть гладіаторовъ, находившаяся въ коридорѣ, складывала факелы возлѣ двери оружейнаго магазина, чтобъ сжечь его и тѣмъ открыть себѣ входъ.

Солдаты, бѣжавшіе отъ яростной атаки Спартака, издавая громкіе крики и стоны, бросились въ смятеніи куда попало, и нѣкоторые изъ нихъ, столкнувшись съ толпами гонимыхъ войсками гладіаторовъ, были немедленно опрокинуты ими, стоптаны и задушены; тогда-какъ другимъ удалось добѣжать до когортъ Сервиліона, Попилія и Солонія, шедшихъ сомкнутымъ строемъ впередъ, медленно преслѣдуя бѣгущихъ гладіаторовъ.

Такимъ образомъ, отъ бѣглецовъ, трибунъ и центуріонъ узнали о новой, грозившей имъ опасности, которая могла вырвать изъ ихъ рукъ такъ легко доставшуюся побѣду. Вслѣдствіе этого, Попилій поспѣшилъ въ школу Геркулеса и бросился въ коридоръ, гдѣ дверь оружейнаго магазина начала уже горѣть. Видя, что мечи безполезны противъ факеловъ, съ которыми выступали гладіаторы, онъ приказалъ стоявшимъ за нимъ рядамъ броситься на враговъ съ дротиками, посредствомъ которыхъ и здѣсь вскорѣ была одержана побѣда.

Товарищи Спартака отступили; но такъ-какъ они были людьми болѣе храбрыми и мужественными, то отступленіе ихъ происходило въ порядкѣ. Обороняясь противъ римлянъ факелами, они вынимали дротики изъ тѣлъ убитыхъ и раненыхъ и захватывали съ собою. Дойдя до конца коридора, они стойко оспаривали у солдатъ выходъ изъ него, обороняясь этими самыми дротиками.

Между тѣмъ Спартакъ, выйдя съ Окноманомъ изъ сѣней во дворъ, увидѣлъ тамъ безпорядочное бѣгство гладіаторовъ и по отчаяннымъ крикамъ и стонамъ понялъ, что теперь здѣсь все потеряно и что остается одинъ только путь къ спасенію, — прорваться изъ школы и бѣжать къ Везувію.

Тогда, войдя снова въ сѣни, онъ закричалъ громкимъ голосомъ, который слышенъ былъ среди рева и шума битвы:

— У кого есть мечи, — оставайтесь здѣсь и защищайте, какъ можно дольше, этотъ выходъ отъ солдатъ.

Тѣ немногіе гладіаторы, которымъ удалось во время схватки отнять мечи и копья, сомкнулись возлѣ выхода коридора, которымъ напрасно силился овладѣть Попилій, храбро сражавшійся въ первомъ ряду, несмотря на полученныя имъ раны въ лобъ и правую руку.

— Слѣдуйте за мною! крикнулъ Спартакъ остальнымъ гладіаторамъ, высоко размахивая факеломъ.

И, вмѣстѣ съ Окноманомъ, быстрыми шагами направился къ тому мѣсту стѣны, опоясывавшей школу, гдѣ узкая и низкая дверь, Богъ-вѣсть сколько лѣтъ стоявшая запертой и заваленной, представлялась теперь гладіаторамъ единственнымъ выходомъ.

Но чтобы сжечь эту дверь, потребовалось-бы по меньшой мѣрѣ полчаса; между тѣмъ, очевидно было, что наступавшіе со всѣхъ сторонъ побѣдители не дадутъ имъ времени на это. Съ другой стороны, топоровъ или молотковъ, чтобы разбить дверь, у нихъ также не было. Что-же предпринять?!.. Какъ наивозможно скорѣе открыть этотъ выходъ?..

Пока всѣ съ мучительной тоской и страхомъ подыскивали средства къ достиженію этой цѣли, Окноманъ бросилъ взглядъ на маленькую мраморную колону, стоявшую неподалеку отъ него и крикнулъ, обращаясь къ товарищамъ:

— Выходи впередъ самый сильный!

Черезъ минуту семь или восемь гладіаторовъ, самыхъ высокихъ и сильныхъ, протѣснились сквозь толпу и очутились возлѣ Окномана, который, оглядѣвъ ихъ опытнымъ взглядомъ человѣка, понимающаго смыслъ въ этомъ дѣлѣ, и обращаясь къ плотному, высокому самниту, почти такого-же колосальнаго роста, какъ онъ самъ, сказалъ, указывая на колону:

— Возьмись-ка, посмотримъ какова твоя сила, — и самъ охватилъ колону съ другой стороны.

Всѣ поняли мысль Окномана и очистили мѣсто передъ дверью, возлѣ которой остановились германецъ и самнитъ. Безъ всякихъ усилій поднявъ и перенеся туда колону, они раскачали эту громадную каменную массу и изо всей силы ударили ею въ дверь, которая затрещала отъ тяжелаго сотрясенія.

Два раза должны были повторить гладіаторы эту операцію, и въ третій дверь упала на землю, разлетѣвшись на куски. Гладіаторы, загасивъ факелы, молча прошли черезъ нее вслѣдъ за Спартакомъ, который по узкимъ и темнымъ улицамъ отправился къ кабаку «Ганимеда».

Это былъ самый ближайшій трактиръ къ школѣ Лентула и наиболѣе посѣщаемый гладіаторами, такъ-какъ содержателемъ его былъ одинъ изъ вольноотпущенныхъ, очень дружный съ Спартакомъ и сочувствующій заговору, для содѣйствія которому предложилъ всевозможныя услуги съ своей стороны.

Заведеніе это, на дверяхъ котораго виднѣлась безобразная вывѣска, представлявшая уродливаго Ганимеда, наливающаго красный, какъ запекшаяся кровь, нектаръ, въ чашу не менѣе безобразнаго Юпитера, находилось на разстояніи одного выстрѣла отъ того мѣста, гдѣ стояли солдаты и капуанская милиція, находившаяся подъ командою тучнаго и миролюбиваго префекта Меція Либеона.

Въ глубокой тишинѣ и съ большими предосторожностями содвигался впередъ Спартакъ съ двумя-стами гладіаторовъ, шедшихъ гуськомъ одинъ за другимъ. По данному шопотомъ приказанію, они всѣ остановились.

Фракіецъ, германецъ и еще семь или восемь другихъ вошли въ трактиръ. Хозяинъ, испытывавшій невообразимое безпокойство относительно исхода сраженія, о которомъ онъ догадался по шуму и гулу, доносившемуся изъ школы, поспѣшно вышелъ имъ навстрѣчу.

— Ну что?.. Каковы новости?.. Какъ идетъ сраженіе? спросилъ онъ.

Но Спартакъ коротко обрѣзалъ эти вопросы, сказавъ:

— Вибиній, дай намъ все оружіе, сколько у тебя найдется, а также и какіе-нибудь инструменты, которые въ рукахъ отчаянныхъ людей могутъ сдѣлаться смертоносными.

Сказавъ это, онъ подбѣжалъ къ камину и схватилъ вертелъ, а Окноманъ стащилъ багоръ, висѣвшій на стѣнѣ, и, набравъ цѣлую охапку рогатинъ, ножей и косъ, они вышли изъ кабачка и стали раздавать это оружіе товарищамъ. Ихъ примѣру послѣдовали и другіе, обшаривая всюду, и вскорѣ всѣ были порядочно вооружены, захвативъ еще съ собою три деревянныхъ лѣстницы и нѣсколько веревокъ.

Едва окончилось это вооруженіе, какъ Спартакъ двинулся первый, а за нимъ и другіе, идя среди глубокой тишины по направленію къ той улицѣ, гдѣ стояли римскіе солдаты.

Часовые еще не успѣли крикнуть тревогу, какъ гладіаторы бросились съ яростью дикихъ звѣрей на римлянъ, расточая отчаянные удары, опрокидывая, раня и убивая ихъ.

То была битва, продолжавшаяся нѣсколько минутъ, но въ теченіи которой отчаянный натискъ гладіаторовъ заставилъ скоро разсѣяться немногочисленныхъ солдатъ и капуанскую милицію.

Квинтъ Волуцій, молодой центуріонъ этой послѣдней, воодушевлялъ солдатъ къ битвѣ и горячо сражался, поддерживаемый немногими храбрецами, крича:

— Впередъ капуанцы!.. Смѣлѣе, во имя Юпитера Тифатинскаго!.. Мецій… храбрый Мецій!.. Ободряй солдатъ…

И Мецій Либеонъ, который при первомъ неожиданномъ нападеніи гладіаторовъ, былъ объятъ паническимъ страхомъ и спрятался-было въ хвостъ своего маленькаго войска, услыхавъ теперь, что его такъ настоятельно призываютъ къ исполненію возложенной на него обязанности, началъ кричать, самъ не понимая хорошенько, что говоритъ:

— Конечно… разумѣется… капуанцы смѣлѣй!.. Впередъ!.. Храбрые капуанцы… я буду управлять… вы сражайтесь!.. Не бойтесь… ничего, ничего… бейте… убивайте!..

И при каждомъ словѣ отступалъ шагъ назадъ.

Мужественный Квинтъ Волуцій упалъ, пронзенный насквозь вертеломъ Спартака, и гладіаторы, стремясь впередъ, толкая и опрокидывая, подбѣжали къ несчастному префекту, который, съежившись, бросился на колѣни и восклицалъ голосомъ, прерывающійся рыданіями:

— Я человѣкъ тоги… я не сдѣлалъ ничего дурного… сжальтесь… сжальтесь!.. О, храбрые… простите!..

Но онъ не могъ долго продолжать своего плача, такъ-какъ Окноманъ, подошедшій въ эту минуту, нанесъ ему такой ударъ ногою въ грудь, что тотъ покатился, какъ тяжелый камень, и упалъ безъ сознанія въ четырехъ шагахъ отъ него.

Пробѣжавъ шаговъ триста, Спартакъ остановился и грустнымъ голосомъ сказалъ Окноману:

— Теперь необходимо половинѣ изъ насъ остаться здѣсь, чтобы на полчаса задержать нашихъ преслѣдователей и дать время другой половинѣ перебраться черезъ городскую стѣну.

— Я остаюсь! воскликнулъ Окноманъ.

— Нѣтъ, ты поведешь нашихъ на Везувій, а я останусь здѣсь.

— Этого никогда не будетъ. Если я умру, ты можешь продолжать войну, а умрешь ты, все погибнетъ.

— Бѣги, бѣги, ты Спартакъ! воскликнуло восемь или десять гладіаторовъ. — Мы останемся здѣсь съ Окноманомъ.

На рѣсницахъ Спартака показалась слеза при видѣ этого благороднаго самоотверженія и привязанности; протянувъ руку германцу, онъ сказалъ:

— Прощай!.. Жду васъ на Везувіи.

И, въ сопровожденіи части гладіаторовъ, въ число которыхъ Окноманъ включилъ и тѣхъ, кто несъ лѣстницы, Спартакъ исчезъ, углубившись въ сѣть переулковъ, ведущихъ къ городской стѣнѣ; а Окноманъ, приказавъ нѣкоторымъ изъ своихъ пробраться въ сосѣдніе дома и бросать изъ оконъ скамейки, кровати и мебель, забарикадировалъ посредствомъ этихъ вещей улицу, приготовляя долгое и упорное сопротивленіе наступавшимъ римскимъ когортамъ.

ГЛАВА XI.
Отъ Капуи до Везувія.

Два часа спустя послѣ событій, описанныхъ въ предъидущей главѣ, т. е. около полуночи, небольшой отрядъ гладіаторовъ, убѣжавшихъ изъ школы Лентула Батіота, подходилъ уже къ виллѣ Кнея Корнелія Долабелы, расположенной на скатѣ прелестнаго холма на Ателанской дорогѣ въ разстоянія около восьми миль отъ Капуи.

Подъ прикрытіемъ полной темноты Спартакъ и его товарищи взобрались на городской валъ, а оттуда, при помощи трехъ связанныхъ одна съ другой лѣстницъ спустились не безъ опасности на край наружнаго рва, окружавшаго весь городъ. Затѣмъ, развязавъ снова лѣстницы они перекинули ихъ черезъ ровъ, который былъ наполненъ водою и глубокой грязью и потому непереходимъ въ бродъ. Перебравшись въ открытое поле, они быстро двинулись въ путь прямиками, держась между двухъ дорогъ — Ателанской и Кумской.

Когда отрядъ подошелъ къ желѣзной оградѣ вилы Долабелы, Спартакъ нѣсколько разъ дернулъ звонокъ, замѣнявшій на югѣ Италіи римскіе молотки, и разбудилъ собакъ, а съ ними и привратника, стараго фесалійскаго раба, который уже легъ спать и теперь, полусонный, подходилъ къ калиткѣ, бормоча по-гречески: — Пусть Зевесъ накажетъ наглеца, который смѣетъ возвращаться такъ поздно. Завтра-же безъ всякой жалости доложу объ этомъ управляющему.

Съ этими словами старикъ подошелъ къ рѣшеткѣ въ сопровожденіи двухъ огромныхъ собакъ, свирѣпо лаявшихъ, оскаливая свои бѣлые зубы.

Зевесъ олимпійскій да будетъ милосердъ къ тебѣ и да поможетъ тебѣ во всѣхъ твоихъ дѣлахъ, отвѣчалъ тоже по-гречески Спартакъ. — Мы, гладіаторы, греки, рабы, какъ и ты и вышли изъ Капуи, чтобы провозгласить всеобщую свободу. Отвори сію минуту и не заставляй насъ прибѣгать къ силѣ, не то тебѣ-же будетъ худо.

Легко себѣ представить ужасъ стараго фесалійца, когда онъ услышалъ эти слова и увидѣлъ отрядъ гладіаторовъ, растрепанныхъ и вооруженныхъ такимъ страннымъ образомъ.

Раскрывъ ротъ и вытаращивъ глаза, онъ остановился въ оцепенѣніи и походилъ скорѣе на статую, чѣмъ на живое существо.

Послѣ минутнаго молчанія, нарушаемаго только лаемъ собакъ, Спартакъ заставилъ старика встрепенуться, крикнувъ громкимъ голосомъ:

— Отворишь-ли ты, наконецъ, намъ, трусливый старикашка и уймешь-ли ты своихъ собакъ? не то я сейчасъ-же прикажу выломать ворота.

Слова эти не допускали возраженій и привратникъ началъ отодвигать засову и отворять ворота, стараясь при этомъ унять расходившихся псовъ.

— Перестань, Пирръ, перестань Алкидъ!.. Боги да помогутъ вамъ… доблестные мужи… сейчасъ отворю. Да замолчите-ли вы проклятые!.. милости просимъ… Сейчасъ позову управляющаго. Онъ тоже грекъ.

Лишь только гладіаторы вошли во дворъ, Спартакъ приказалъ запереть ворота и приставилъ къ нимъ своихъ часовыхъ. Затѣмъ, онъ вошелъ въ обширный садъ, наполненный розами, жасминами, олеандрами и всевозможными фруктовыми деревьями, которыя очень любилъ хозяинъ дома, патрицій и консуларъ Клей Корнелій Долобелла.

Разставивъ часовыхъ у всѣхъ выходовъ, Спартакъ приказалъ призвать къ себѣ управляющаго эпирца Пеодофила и успокоивъ его, что ни ему, ни имуществу его хозяина не будетъ сдѣлано никакого вреда, онъ приказалъ ему добровольно снабдить свой отрядъ жизненными припасами, не заставляя прибѣгать къ насилію.

Тотчасъ-же гладіаторамъ было принесено изъ кладовыхъ вино и пища и по приказанію Спартака, каждый изъ нихъ взялъ съ собой припасовъ на три дня. Что-же касается до самого Спартака, то онъ почти ничего по ѣлъ, хотя болѣе сутокъ не прилипалъ пищи и не отдыхалъ ни на минуту.

Однако, пребываніе въ виллѣ римскаго патриція оказалось для Спартака несравненно полезнѣе, чѣмъ онъ могъ ожидать, потому что между рабами, находившимися здѣсь для разныхъ домашнихъ и полевыхъ работъ, былъ также и врачъ-грекъ по имени Діонисій Эудней, который обязанъ былъ лѣчить прочихъ рабовъ, а также и господина, когда тотъ посѣщалъ виллу. Діонисій внимательно осмотрѣлъ руку Спартака и вправивъ вывихнутую кость, окружилъ руку дощечками, забинтовалъ и положилъ на шейную перевязь. Затѣмъ, онъ объявилъ, что Спартаку необходимо отдохнуть — такъ-какъ въ противномъ случаѣ ему грозитъ воспаленіе, потому что уже теперь онъ страдаетъ лихорадкой, причиненной усталостью и тревогами послѣднихъ дней.

Вслѣдствіе этого Спартакъ отдалъ самыя точныя распоряженія Борториксу, молодому галлу средняго роста, съ рыжими волосами и голубыми глазами полными огня и энергіи, почтительно и безмолвно стоявшему возлѣ него, самъ-же легъ въ удобную постель и проспалъ до слѣдующаго утра. Хотя Спартакъ и приказалъ Борториксу разбудить себя черезъ два часа, однако, послѣдній, тоже по совѣту врача Діонисія, оставилъ его спать вволю пока по проснется.

Когда Спартакъ всталъ, освѣженный и укрѣпленный сномъ, солнце освѣщало уже своими яркими лучами прелестную виллу, окрестные холмы и крутые лѣсистые скаты Аппенниновъ, окаймлявшіе горизонтъ.

Выйдя на дворъ, онъ собралъ передъ домомъ всѣхъ рабовъ Долобелы и въ сопровожденіи управляющаго и тюремщика отправился въ тюрьму, неизмѣнно находившуюся при всякой римской виллѣ. Туда сажали всѣхъ провинившихся рабовъ, работавшихъ обыкновенно въ желѣзахъ. Выпустивъ изъ тюрьмы около двадцати несчастныхъ узниковъ, онъ вернулся съ ними къ прочимъ рабамъ и здѣсь въ горячей, сильной рѣчи изложилъ причину своего похода и цѣль, достиженію которой они посвятили всю свою жизнь. Яркими красками изобразилъ онъ всѣ страданія несчастныхъ рабовъ и всю прелесть ожидающей ихъ свободы.

— Кто изъ васъ желаетъ сдѣлаться свободнымъ, такъ закончилъ онъ свою рѣчь, — кто предпочитаетъ жалкому существованію, на которое онъ обреченъ, почетную смерть съ мечемъ въ рукѣ на полѣ битвы; кто чувствуетъ себя достаточно смѣлымъ, чтобы каждую минуту рисковать своей головой и достаточно твердымъ, чтобы переносить всѣ тягости и трудности войны противъ владыкъ міра, — тотъ пусть возьметъ въ руки первое попавшееся оружіе и слѣдуетъ за нами!

Краснорѣчивыя и задушевныя слова Спартака произвели глубокое впечатлѣніе на души этихъ несчастныхъ, униженныхъ, но не окончательно развращенныхъ рабствомъ. Среди восторженныхъ криковъ и слезъ радости восемьдесятъ слишкомъ человѣкъ схватило топоры, косы и трезубцы и произнесло присягу, связывавшую между собою всѣхъ членовъ «Союза угнетенныхъ».

Немногіе мечи и копья, найденные въ виллѣ, были разобраны уже гладіаторами, которыхъ Спартакъ благоразумно размѣстилъ въ перемежку съ рабами Долобелы съ цѣлью поднять духъ послѣднихъ.

Выстроивъ свой маленькій отрядъ, Спартакъ сдѣлалъ ему смотръ, причемъ оказалось, что вмѣстѣ съ вновь приставшими у него было около 150 человѣкъ^[93].

Въ десять часовъ утра отрядъ гладіаторовъ двинулся далѣе и послѣ восьми-часоваго перехода подошелъ къ окрестностямъ Неаполя, гдѣ по приказанію Спартака остановился въ виллѣ одного патриція. Здѣсь повторились тѣ-же сцены, что и у Долабело. Послѣ двухчасоваго отдыха Спартакъ снова двинулся далѣе въ сопровожденіи новыхъ пятидесяти рабовъ и гладіаторовъ патриція.

Всю ночь отрядъ шелъ впередъ, избѣгая большихъ дорогъ, пробираясь по тропинкамъ среди полей и виноградниковъ. Во всѣхъ попадавшихся на пути виллахъ Спартакъ останавливался насколько это было необходимо, чтобы призвать къ возстанію рабовъ и забрать находившееся тамъ оружіе. Такъ дошли они до подножія горы Везено или Везувія, нижняя часть котораго была усѣяна патриціанскими виллами, вершина-же представляла крутые обрывы, покрытые лѣсомъ и мелкимъ кустарникомъ.

Везувій того времени вовсе не былъ тѣмъ грознымъ, клокочущимъ, ежеминутно грозящимъ изверженіемъ, вулканомъ, какимъ онъ является въ наши дни. Хотя изверженія несомнѣнно бывали и въ глубокую старину, какъ это доказывается слоями лавы, находимыми въ настоящее время подъ Геркуланумомъ, Стабіей и Помпеей, по въ описываемую нами эпоху память о нихъ совершенно изгладилась и ничто не тревожило безпечныхъ жителей этого прелестнаго уголка земли, называемаго поэтами воротами въ Елисейскія поля. Единственное, что могло нѣсколько безпокоить обитателей счастливой Кампаньи, — землетрясенія, сопровождаемыя какимъ-то страннымъ подземнымъ грохотомъ. Но такъ-какъ землетрясенія эти бывали часты и притомъ совершенно безвредны, то къ нимъ давно привыкли и не обращали на нихъ никакого вниманія. Вотъ почему вся нижняя половина Везувія была усѣяна садами, виноградниками, виллами, дворцами, оливковыми и апельсинными рощами, превращавшими всю эту мѣстность въ одинъ огромный садъ.

Остановившись, Спартакъ сталъ пристально смотрѣть вверхъ, чтобы убѣдиться, доходитъ-ли до самой вершины горы, усыпанная кусками лавы, тропинка, по которой они шли до сихъ поръ. Но густой кустарникъ, становившійся все гуще и гуще, по мѣрѣ приближенія къ верхушкѣ горы, совершенно мѣшалъ ему разсмотрѣть вьющуюся тропинку. Поэтому, послѣ нѣкотораго размышленія, Спартакъ рѣшилъ послать для рекогносцировки дороги Борторикса съ тридцатью человѣками изъ наиболѣе проворныхъ гладіаторовъ. Самъ-же онъ съ главными силами намѣренъ былъ обойти окрестные дворцы и виллы, освобождая повсюду рабовъ и собирая оружіе. Отрядъ гладіаторовъ въ семьдесятъ человѣкъ былъ оставленъ на сборномъ пунктѣ, куда должны были явиться къ полудню и Борториксъ и Спартакъ.

Все произошло, какъ было предписано вождемъ возставшихъ рабовъ. Вернувшись изъ рекогносцировки, Борториксъ засталъ уже на сборномъ пунктѣ Спартака, успѣвшаго тѣмъ временемъ набрать множество оружія и увеличить свой отрядъ двумя стами рабовъ и гладіаторовъ, пристававшихъ къ нему во время его экскурсій.

Теперь у Спартака было уже около пятисотъ человѣкъ^[94], изъ которыхъ онъ составилъ кагорту, раздѣливъ ее на пять сотенъ, получившихъ особое названіе, смотря по роду оружія, которымъ сотня была вооружена. Первая изъ нихъ, состоявшая изъ самыхъ молодыхъ и сильныхъ гладіаторовъ, умѣвшихъ хорошо владѣть оружіемъ, была вооружена наилучшимъ образомъ: копьями и мечами. Командиромъ ея былъ назначенъ Борториксъ. Изъ другихъ четырехъ сотенъ, одна была вооружена косами, другая — трезубцами, а двѣ остальныя короткимъ оружіемъ: топорами, ножами и кинжалами. Каждая сотня раздѣлялась на десятки. Сотники и десятники были выбраны Спартакомъ изъ семидесяти восьми гладіаторовъ, бѣжавшихъ съ нимъ изъ Капуи, такъ-какъ онъ съ давняго времени зналъ ихъ лично. и потому могъ вполнѣ довѣрять имъ.

По свѣденіямъ, сообщеннымъ Борториксомъ, оказывалось, что дорога, по которой шли до сихъ поръ гладіаторы, на протяженіи еще около двухъ миль шла по чрезвычайно пологому скату горы, что далѣе она превращается въ крутую, сжатую съ обѣихъ сторонъ утесами, тропинку, извивавшуюся среди кустарника, а затѣмъ еще выше, у подножья голыхъ скалъ, исчезаетъ совсѣмъ и подъемъ становится чрезвычайно труднымъ.

— Наконецъ-то, вскричалъ Спартакъ, — послѣ столькихъ неудачъ боги начинаютъ намъ покровительствовать! Тамъ, на этихъ вершинахъ, гдѣ орлы вьютъ гнѣзда и гдѣ звѣри прячутся отъ преслѣдованій человѣка, водрузимъ мы знамя свободы! Тамъ будемъ мы стоять лагеремъ, пока не соберутся къ намъ наши друзья. Лучшаго мѣста но могла дать намъ судьба. Въ походъ!

И тѣмъ временемъ, какъ гладіаторская кагорта вытягивалась по дорогѣ къ Везувію, Спартакъ подозвалъ къ себѣ девять гладіаторовъ изъ школы Лептула и, снабдивъ ихъ деньгами, приказалъ идти разными дорогами: тремъ въ Римъ, тремъ въ Равену, тремъ въ Капую, чтобы передать товарищамъ по Союзу, находящимся въ этихъ городахъ, что Спартакъ съ пятьюстами воиновъ стоитъ лагеремъ на Везувіи и зоветъ всѣхъ идти къ нему какъ можно скорѣе, по одиночкѣ, кучками и отрядами, какъ кто можетъ, чтобы вмѣстѣ бороться за свободу.

Отправляя по три гонца въ каждый изъ этихъ городовъ, Спартакъ разсчитывалъ, что въ худшемъ случаѣ, по крайней мѣрѣ, одному изъ нихъ удастся обмануть бдительность враговъ.

Наказавъ всѣмъ девятерымъ быть какъ можно осторожнѣе, онъ распрощался съ ними и въ то время, какъ они спускались внизъ по скату горы, онъ нагналъ голову колонны, быстро поднимавшейся къ вершинѣ.

Весьма скоро гладіаторская кагорта прошла ту часть дороги, которая была окаймлена съ обѣихъ сторонъ садами, виллами и виноградниками. Чѣмъ круче становился подъемъ, тѣмъ пустыннѣе и безмолвнѣе дѣлался окрестный лѣсъ, переходившій мало-по-малу изъ высокихъ лиственныхъ деревьевъ въ низкіе кустарники. Въ началѣ пути имъ часто встрѣчались крестьяне и фермеры, отправлявшіеся съ ослами, нагруженными овощами и фруктами, на рынки Помпеи, Неаполя и Геркуланума. Всѣ они съ испугомъ и удивленіемъ сторонились отъ толпы вооруженныхъ людей, совершенно но походившихъ на римскихъ легіонеровъ. Когда-же гладіаторы поднялись до кустарниковъ, то только изрѣдка попадался имъ пастухъ, пасшій по утесамъ козъ, и эхо доносило до нихъ одно заунывное блеяніе этихъ животныхъ.

Послѣ двухъ часовъ тяжелаго подъема кагорта Спартака достигла обширной поляны, расположенной подъ самой верхушкой горы, всего въ двухъ-трехъ стахъ футахъ отъ ея высшей точки.

Здѣсь Спартакъ приказалъ своему отряду остановиться и, пока его воины отдыхали, онъ обошелъ кругомъ эту поляну, чтобы рѣшить, можно-ли избрать ее для разбитія лагеря. Она примыкала съ одной стороны къ крутому горному скату, по которому поднялись гладіаторы, съ другой, — къ гребню высокихъ остроконечныхъ и совершенно неприступныхъ утесовъ, отдѣлявшихъ ее отъ главной вершины. Съ третьей стороны находился обрывъ, до такой степени крутой, что подъемъ на него былъ невозможенъ, не только для людей, но даже для дикихъ козъ.

Убѣдившись въ совершенной неприступности своей позиціи, Спартакъ рѣшился остаться здѣсь, пока къ нему не придутъ подкрѣпленія изъ Капуи, Рима и Равенны. Тотчасъ-же онъ приказалъ двумъ десяткамъ своихъ воиновъ вооружиться топорами и отправиться въ ближайшій лѣсъ нарубить дровъ, чтобы зажечь костры на ночь, такъ-какъ на такой высотѣ и притомъ въ серединѣ февраля по ночамъ было очень холодно.

Тѣмъ временемъ онъ поставилъ сторожевой пикетъ на восточной сторонѣ площадки, хотя она была почти неприступна, и сторожевой постъ, состоявшій изъ. одного десятка людей, "со стороны Помпеи, откуда отрядъ поднялся на эту вершину, сохранявшую впослѣдствіи весьма долго названіе «лагеря гладіаторовъ».

Весьма скоро отрядъ, утомленный походами послѣднихъ двухъ дней, погрузился въ глубокій сонъ и когда на небѣ зажглись первыя звѣзды, ненарушимая тишина царствовала на всей полянѣ. Костры, треща и вспыхивая, освѣщали спящихъ гладіаторовъ и темныя скалы, составлявшія фонъ этой фантастической картины.

Не спалъ одинъ Спартакъ. Неподвижно сидѣлъ онъ на черномъ утесѣ, на половину освѣщенный отблесками огней и смотрѣлъ вдаль. Его атлетическая фигура рѣзко выдѣлялась на темпомъ небосклонѣ; его можно было принять за тѣнь одного изъ тѣхъ титановъ, которые пошли войною противъ Зевеса и, по словамъ поэтовъ, основали свой лагерь именно неподалеку отъ Везувія, откуда собирались, нагромождая гору на гору, взять приступомъ небо^[95].

Слегка наклонивъ голову, Спартакъ внимательно слѣдилъ за кораблемъ, который плылъ къ гавани Помпеи, и, казалось, весь былъ погруженъ въ это созерцаніе.

Но тѣмъ временемъ, какъ взоръ его былъ прикованъ къ кораблю, умъ его блуждалъ далеко, далеко. Переходя отъ одного воспоминанія къ другому, онъ перенесся воображеніемъ въ родныя горы Фракіи, къ первымъ годамъ своего дѣтства, къ давно минувшему счастію, исчезнувшему, какъ сновидѣніе. При этихъ свѣтлыхъ воспоминаніяхъ лицо его приняло спокойное и ясное выраженіе, но вдругъ оно сдѣлалось мрачнымъ и суровымъ: онъ вспомнилъ сцены римскаго нашествія, кровавыя битвы, пораженія фракійцевъ, разрушеніе своего дома, истребленіе стадъ, рабство всей семьи…

Спартакъ встрепенулся; ему показалось, что на тропинкѣ послышался какой-то шорохъ. Онъ сталъ прислушиваться, но кругомъ все было тихо и только порывы горнаго вѣтра время отъ времени колыхали листья деревьевъ.

Спартакъ направился къ костру, намѣреваясь отдохнуть передъ завтрашнимъ днемъ, по, сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, остановился и снова сталъ прислушиваться. Теперь не оставалось болѣе никакого сомнѣнія.

— На гору поднимаются солдаты!.. прошепталъ онъ.

Подойдя къ краю площадки, онъ наклонился впередъ и прибавилъ!

— Уже! Не думалъ, что такъ скоро.

Не успѣлъ Спартакъ подойти къ сторожевому посту, какъ въ ночной тиши раздался чисто и звонко окрикъ часового:

— Кто идетъ?..

И затѣмъ еще болѣе громкій кривъ:

— Къ оружію!

Въ одно мгновеніе сторожевой постъ гладіаторовъ былъ на ногахъ. Въ эту минуту къ нимъ подошелъ Спартакъ, держа въ рукѣ обнаженный мечъ, и спокойнымъ голосомъ сказалъ:

— На насъ хотятъ напасть, по съ этой стороны не взойдетъ ни одинъ.

— Не вздойдетъ ни одинъ! какъ эхо отвѣчали гладіаторы.

Пославъ одного изъ гладіаторовъ съ приказаніемъ поднять на

поги весь отрядъ, Спартакъ вмѣстѣ съ остальными сталъ ждать нападенія. Но каково было удивленіе всѣхъ, когда въ отвѣтъ на окрикъ часового раздались слова: твердость и побѣда! бывшіе лозунгомъ гладіаторовъ. Одинъ изъ десятниковъ съ восемью или десятью солдатами бросился впередъ узнать, въ чемъ дѣло, а въ это время вся кагорта гладіаторовъ успѣла уже встать, вооружиться и выстроиться въ боевой порядокъ, готовая отразить нападеніе, какъ-будто состояла изъ старыхъ легіонеровъ Марія и Суллы.

Десятникъ, высланный впередъ, осторожно подкрадывался къ приближающимся войскамъ, тѣмъ временемъ, какъ Спартакъ съ сторожевымъ отрядомъ внимательно прислушивались къ малѣйшему звуку, раздававшемуся внизу. Вдругъ десятникъ громкимъ голосомъ крикнулъ:

— Это Окноманъ! и тотчасъ-же десять голосовъ, сопровождавшихъ его гладіаторовъ, повторили:

— Это Окноманъ!

Вслѣдъ за тѣмъ раздался могучій голосъ самого германца:

— Да, да, это я, товарищи, и со мною девяносто-три человѣка изъ нашихъ.

Легко вообразить себѣ радость Спартака. Онъ бросился навстрѣчу Окноману и оба гладіатора стали обнимать другъ друга, точно невидались много лѣтъ.

— О, мой милый Окноманъ! воскликнулъ Спартакъ; — не думалъ я такъ скоро тебя увидѣть.

— Не думалъ и я, отвѣчалъ германецъ, лаская своими огромными руками русыя кудри Спартака и нѣжно цѣлуя его въ лобъ.

Когда прошли первыя минуты радости, Окноманъ разсказалъ Спартаку, какъ, послѣ двухчасовой упорной битвы съ нимъ, римскія кагорты раздѣлились на двѣ части и въ то время, какъ одна изъ нихъ продолжала сражаться съ фронта, другая двинулась въ обходъ, чтобы напасть на него съ тылу. Догадавшись о ихъ намѣреніи и разсудивъ, что теперь Спартакъ и его товарищи успѣли уже уйти далеко, онъ бросилъ устроенную имъ поперекъ улицы барикаду, приказалъ своимъ воинамъ разсѣяться во всѣ стороны и скрыться кто гдѣ можетъ, условившись на другой день придти по одиночкѣ, перемѣнивъ платье, подъ арку акведука, гдѣ онъ обѣщалъ ждать ихъ до ночи. Разсказалъ онъ также, какъ около тридцати его товарищей погибло въ ночной битвѣ, неподалеку отъ школы, и какъ изъ ста-двадцати оставшихся только девяноста-тремъ удалось сойтись подъ акведукомъ, откуда они съ наступленіемъ ночи и двинулись въ походъ. Близь Помпеи они встрѣтились съ однимъ изъ гонцовъ, посланныхъ Спартакомъ въ Капую, и отъ него узнали въ точности мѣсто, гдѣ Спартакъ и его товарищи остановились лагеремъ.

Велико было ликованіе въ лагерѣ гладіаторовъ по случаю прибытія этой шестой сотни. Въ костры бросили новыхъ дровъ и, вокругъ ярко пылавшихъ огней, гладіаторы угощали вновь прибывшихъ хлѣбомъ, сухарями, сыромъ, фруктами, орѣхами и прочими предметами своего скромнаго стола. Веселое жужжаніе шестисотъ голосовъ, распросы, восклицанія, объятія и неожиданныя встрѣчи друзей, все это придавало картинѣ необыкновенно живой характеръ.

— А, и ты здѣсь!

— Какъ поживаешь?

— Откуда вы?

— Какъ пробрались сюда?

— Отличное мѣсто для защиты!..

— Да, мы спасены.

— А какъ кончилось дѣло въ Капуѣ?

— Что наши?

— А что Тимандръ?

— Бѣдняжка!

— Убитъ?

— Да, раненъ въ грудь.

— А Помпедій?

— Онъ съ нами. Эй, Помпедій! Помпедій!

— А школа Лентула?

— Растаетъ какъ снѣгъ на солнцѣ.

— Придутъ всѣ?

— Всѣ до одного!

Подобные вопросы носились и перекрещивались по всѣмъ направленіямъ.

Въ разговорахъ и въ весельи прошло много времени, такъ-что только къ полуночи въ лагерѣ гладіаторовъ снова водворились тишина и спокойствіе.

Едва только взошло солнце, десять человѣкъ рабовъ и гладіаторовъ, снабженныхъ пастушескими и охотничьими рогами, по приказанію Спартака, принялись играть на своихъ инструментахъ, чтобы разбудить спящій лагерь.

Когда всѣ встали, тотчасъ-же отрядъ былъ выстроенъ въ боевой порядокъ и Спартакъ съ Окноманомъ сдѣлали ему смотръ, отдавая новыя распоряженія и одушевляя каждаго изъ своихъ воиновъ. Затѣмъ, были смѣнены сторожевые посты и отправлено два небольшихъ отряда одинъ за водою, другой за новыми дровами.

Всѣ-же прочіе гладіаторы, слѣдуя примѣру Спартака и Окномана, мотыгами, ломами и прочими земледѣльческими орудіями, находившимися у нихъ въ изобиліи, принялись вырывать изъ земли камни, чтобы бросать ихъ на непріятеля либо руками, либо изъ немногихъ пращей, которыя они могли приготовить. Цѣлыя огромныя груды такихъ камней были сложены по краямъ площадки. въ особенности-же со стороны Помпеи, откуда нападеніе было не только вѣроятно, но и неизбѣжно.

Такъ прошелъ весь день и вся слѣдующая ночь. Но на зарѣ второго дня гладіаторы были пробуждены крикомъ часовыхъ, звавшихъ ихъ къ оружію.

На этотъ разъ приближались дѣйствительно двѣ римскія кагорты, т. е. около тысячи человѣкъ, подъ командою трибуна Тита Сервиліона.

На другой день, послѣ тревожной ночи, когда ему удалось по мѣшать возстанію десяти тысячъ гладіаторовъ школы Лентула Батіота, Сервиліонъ узналъ, что Спартакъ и Окноманъ съ двумя сотнями буптовщиковъ ушли по направленію къ Везувію, грабя всѣ встрѣчавшіяся имъ по дорогѣ виллы, что было совершенно ложно, и призывая повсюду рабовъ къ возстанію.

Тотчасъ-же трибунъ пошелъ къ капуанскому сенату, засѣдавшему въ страхѣ и трепетѣ въ храмѣ Юпитера Тифатинскаго и тамъ Сервиліонъ, разсчитывавшій отличиться въ дѣлѣ подавленія возстанія, изложилъ предъ почтенными отцами до какой степени опасно давать Спартаку и Окноману возможность, хотя-бы въ теченіи нѣсколькихъ дней, оставаться въ полѣ, потому-что рабы отовсюду будутъ стекаться къ нему толпами. Въ заключеніе онъ сказалъ, что слѣдуетъ немедленно гнаться за бѣглецами, догнать ихъ, изрубить въ куски и вернуться съ воткнутыми на пики головами Спартака и Окномана, которыя будутъ потомъ выставлены на воротахъ школы Лентула Батіота для устрашенія десяти тысячъ ихъ товарищей.

Предложеніе это встрѣтило горячее одобреніе со стороны капуанскихъ сенаторовъ, обрадовавшихся случаю свалить съ своихъ плечь это дѣло, такъ некстати нарушившее ихъ покойное и пріятное существованіе, уже причинившее имъ столько безпокойствъ. Тотчасъ-же былъ изданъ декретъ, которымъ назначалась сумма въ два таланта, за голову Спартака и Окномана; оба они и всѣ ихъ товарищи приговаривались къ распятію на крестѣ, какъ бунтовщики и грабители, и подъ страхомъ самыхъ жестокихъ наказаній запрещалось всѣмъ, какъ свободнымъ, такъ и рабамъ, оказывать имъ какое-бы то ни было содѣйствіе.

Другимъ декретомъ капуанскій сенатъ отдавалъ въ распоряженіе трибуна Тита Сервиліона одну изъ кагортъ, стоявшихъ гарнизономъ въ Капуѣ, предоставляя ему взять съ собой другую кагорту въ ближайшемъ городѣ Атоллѣ. Съ этими силами осъ долженъ былъ подавить возстаніе въ самомъ зародышѣ. Другая, изъ стоявшихъ въ Капуѣ кагортъ, подъ командой сотника Попилія, была оставлена для защиты города и для наблюденія за школой Лентула.

Оба эти декрета были принесены для подписи къ префекту Мецію Либеону, который отъ страшнаго испуга и здороваго пинка Окномана лежалъ въ постели въ сильнѣйшей лихорадкѣ. Что касается до него, то онъ былъ-бы радъ подписать по только два, по хоть десять тысячъ декретовъ, лишь-бы избавиться даже отъ самой отдаленной опасности провести снова ночь, подобную той, отъ которой до сихъ поръ страдали и его тѣло, и душа.

Такимъ образомъ, Титъ Сервиліонъ въ ту-же ночь двинулся къ Ателлу и, взявъ здѣсь вторую кагорту, съ тысячью двумя стами людей направился кратчайшимъ путемъ къ Везувію, гдѣ, какъ онъ зналъ по свѣденіямъ, собраннымъ отъ окрестныхъ жителей, стояли лагеремъ гладіаторы.

Онъ заночевалъ у подножья горы и на другой день чуть свѣтъ, сказавъ краткую, но пламенную рѣчь, двинулся на приступъ и къ восходу солнца дошелъ до вершины, гдѣ былъ расположенъ лагерь гладіаторовъ.

Какъ ни осторожно двигались римскія кагорты, однако на непріятельскихъ аванпостахъ ихъ замѣтили прежде, чѣмъ они успѣли подойти на разстояніе полета дротика.

Съ крикомъ «къ оружію!» передовой пикетъ отступилъ за выстроенный поперегъ тропинки валъ, за которымъ стояли гладіаторы сторожевого поста съ каменьями въ рукахъ и на плащахъ, готовые встрѣтить цѣлымъ градомъ ихъ приближающихся римскихъ легіонеровъ.

Пока гладіаторы, предупрежденные крикомъ своихъ часовыхъ, строились въ боевой порядокъ, трибунъ Сервиліонъ первымъ бросился впередъ съ боевымъ кривомъ, подхваченнымъ вскорѣ тысячью двумя стами голосовъ и слившимся вскорѣ въ оглушительное и грозное «барра», съ которымъ искони побѣдоносные римскіе легіоны ходили въ атаку на враговъ.

Лишь только Сервиліонъ и его кагорта показались передъ непріятельскимъ валомъ, пятьдесятъ гладіаторовъ стоявшихъ за нимъ, пустили въ нихъ цѣлую тучу камней.

— Впередъ! впередъ ради Юпитера Статора! Смѣлѣй! Это ничего! ободрялъ своихъ воиновъ Сервиліонъ, идя впередъ. Сію минуту мы будемъ въ лагерѣ этой сволочи и искрошимъ ихъ въ куски!

Не смотря на градъ камней, летѣвшихъ на нихъ сверху и становившихся все чаще и вреднѣе по мѣрѣ приближенія къ непріятелю, римляне шли впередъ до самаго вала, гдѣ могли, наконецъ, употребить въ дѣло свое оружіе и пустить въ гладіаторовъ нѣсколько дротиковъ.

Шумъ и крики усиливались, битва стала дѣлаться кровавой.

Спартакъ тѣмъ временемъ стоялъ на вершинѣ скалы и наблюдалъ за сраженіемъ. Быстрымъ взглядомъ окинувъ позиціи обѣихъ сторонъ, онъ съ проницательностью, достойной опытнаго полководца, понялъ, какую грубую, непростительную ошибку сдѣлалъ его противникъ, поведя свой отрядъ на приступъ, по узкой дорожкѣ, гдѣ могло помѣститься не болѣе десяти человѣкъ въ рядъ, тогда-какъ вся остальная масса должна была оставаться въ бездѣйствіи подъ мѣткими ударами враговъ.

Въ ту-же минуту онъ воспользовался ошибкой неопытнаго противника, выстроивъ своихъ солдатъ вдоль всего края площадки, выходившаго на эту сторону и приказавъ имъ безъ отдыха и изъ всѣхъ силъ бросать каменьями въ нападающихъ.

— Черезъ четверть часа, сказалъ Спартакъ, обращаясь къ окружающимъ, — римляне обратятся въ бѣгство и мы изрубимъ ихъ въ куски.

Предсказаніе его сбылось вполнѣ.

Трибунъ Сервиліонъ и съ нимъ нѣсколько смѣльчаковъ дошли до самаго вала и копьями и мечами старались проложить себѣ дорогу въ непріятельскій лагерь. Но гладіаторы, одушевленные личнымъ присутствіемъ Спартака, стояли твердо, тѣмъ временемъ, какъ товарищи ихъ поражали перекрестнымъ градомъ камней оба фланга длинной римской колонны.

Вскорѣ послѣдняя начала колебаться, приходить въ безпорядокъ, подаваться назадъ. Сервиліонъ напрасно охрипшимъ отъ крика голосомъ требовалъ отъ своихъ легіонеровъ невозможнаго — стоять неподвижно и, сложа руки, подъ ударами враговъ — смятеніе рядовъ, наиболѣе подверженныхъ дѣйствію непріятельскихъ снарядовъ, становилось все сильнѣе и сильнѣе. Задніе ряды смѣшались, примѣръ робкихъ увлекъ и болѣе смѣлыхъ и вскорѣ поспѣшное отступленіе перешло въ самое безпорядочное бѣгство.

Тогда гладіаторы, выскочивъ изъ-за вала, пиками и мечами стали гнать передъ собой римлянъ. Эта узкая колонна бѣгущихъ римлянъ, за которыми бросились изъ-за вала гладіаторы, походила на исполинскую змѣю, извивавшуюся вдоль горы.

Всего замѣчательнѣе въ этой краткой стычкѣ, превратившейся такъ неожиданно для римлянъ въ полное пораженіе, было то, что на протяженіи слишкомъ двухъ миль одни бѣжали, другіе преслѣдовали, не будучу въ состояніи ни тѣ, ни другіе, пустить въ дѣло оружіе. Римляне, если-бъ и захотѣли, не могли уже остановиться, потому-что задніе тѣснили переднихъ, передніе слѣдующихъ; по той-же причинѣ не могли остановиться и гладіаторы. Крутизна ската и узкость дороги, сжатой съ обѣихъ сторонъ почти отвѣсными скалами, сообщали этому живому потоку роковое движеніе, подобное движенію лавины, которая можетъ остановиться лишь сама собой у подножія.

Дѣйствительно, только добѣжавъ до того мѣста, гдѣ узкая горная тропинка пересѣкала большую дорогу и гдѣ скатъ становился отложе, бѣглецы могли разсыпаться по окрестнымъ садамъ и вилламъ, и только тутъ началась кровопролитная рѣзня.

Остановившись у одного прелестнаго домика, Сервиліонъ осипшимъ голосомъ звалъ къ себѣ своихъ воиновъ, храбро отбиваясь отъ нападающихъ на него гладіаторовъ. Но мало кто услышалъ его голосъ, еще меньше собралось вокругъ него, чтобы остановить напоръ непріятелей. Въ другомъ мѣстѣ сотникъ Кай Солоній собралъ около пятидесяти воиновъ и грудью старался преградить дорогу гладіаторамъ. То тамъ, то сямъ какой-нибудь десятникъ или опціонъ^[96], побѣждавшіе кимвровъ и тевтоновъ съ Маріемъ, грековъ и понтійцевъ съ Суллою, съ нечеловѣческими усиліями собирали кучки храбрецовъ и пытались измѣнить исходъ битвы. Всѣ эти усилія были геройскія, но совершенно безплодныя потому, что главная масса легіонеровъ, охваченная паническимъ страхомъ, въ полномъ безпорядкѣ бѣжала внизъ, слушая лишь голоса самосохраненія.

Спартакъ съ отрядомъ гладіаторовъ кинулся на Сервиліона и на сотню храбрыхъ воиновъ, собравшихся вокругъ своего вождя. Жестока и кровопролитна была стычка. Но когда палъ Сервиліонъ, проколотый насквозь мечомъ Спартака, римляне бѣжали, тѣснимые напоромъ все прибывающихъ и прибывающихъ гладіаторовъ. Тѣмъ временемъ Окноманъ отсѣкъ однимъ ударомъ голову храбраго центуріона Солонія и гналъ передъ собой кучку легіонеровъ, которыми тотъ предводительствовалъ. Съ этой минуты сраженіе прекратилось и началось настоящее побоище.

Пораженіе двухъ римскихъ кагортъ было полное. Четыреста съ лишкомъ солдатъ лежали убитыми. Триста человѣкъ были взяты въ плѣнъ и, по приказанію Спартака, обезоружены и затѣмъ отпущены на свободу. Побѣдители потеряли не болѣе тридцати человѣкъ убитыми и насчитывали до пятидесяти раненыхъ.

Не много спустя послѣ полудня, гладіаторы, нагруженные богатой добычей, одѣвшіе всѣ до одного шлемы и латы, снятые съ враговъ и вооружившись ихъ мечами, копьями и дротиками^[97], вернулись въ свой лагерь на Везувіи, унося съ собой огромное количество оружія, чтобы снабдить имъ будущихъ товарищей, которые не должны были замедлить явиться въ большомъ количествѣ подъ ихъ знамена.

ГЛАВА XII.
Отрядъ превращается въ армію.

Извѣстіе о пораженіи двухъ кагортъ, двинувшихся въ погоню за бѣжавшими изъ Капуи гладіаторами, съ быстротою молніи распространилось по всѣмъ окрестнымъ городамъ, возбуждая повсюду ужасъ и тревогу.

Неаполь, Нола, Геркуланъ, Кумы, Баіа приготовились къ защитѣ, вооружили всѣхъ своихъ гражданъ и охраняли день и ночь городскія стѣны и ворота. Помпея, стѣны которой были срыты по приказанію Суллы, за приверженность города Марію, не могла сопротивляться гладіаторамъ. Инсургенты свободно входили въ городъ за припасами и, къ великому удивленію гражданъ, вели себя не какъ враги или дикари, а какъ дисциплинированные римскія войска.

Тѣмъ временемъ префекты перечисленныхъ городовъ безпрестанно посылали гонцовъ къ Мецію Либеопу, правителю провинціи, умоляя его принять мѣры противъ увеличивающейся съ каждымъ днемъ опасности. Несчастный Либеонъ, совершенно растерявшійся, посылалъ, съ своей стороны, гонца за гонцемъ къ римскому сенату, требуя немедленныхъ и сильныхъ подкрѣпленій.

Въ Римѣ, разумѣется, не придавали серьезнаго значенія возстанію гладіаторовъ. Только Катилина и Юлій Цезарь были въ состояніи понять важность этого возмущенія; они одни знали возникновеніе заговора, подготовившаго возстаніе, и замѣчательное дарованіе вождя возставшихъ. Кромѣ этихъ двухъ человѣкъ никто не обратилъ вниманія на пораженіе кагортъ Тита Сервиліона. Къ тому-же, солдаты, спасшіеся отъ этого побоища и описывавшіе его во всѣхъ подробностяхъ, объясняли причины пораженія одною только невѣжественной самонадѣянностью трибуна, предводительствовавшаго ими.

Кромѣ того, римскій сенатъ былъ занятъ въ это время войнами, несравненно болѣе важными. На Западѣ, Серторій поднялъ противъ Рима почти всю Испанію, побѣдоносно отражая нападенія самого Помпея и старика Метолла. На Востокѣ, Матридатъ снова ополчился противъ римлянъ и нанесъ уже нѣсколько пораженій Марку Аврелію Коттѣ, бывшему въ этомъ году консуломъ вмѣстѣ съ Луціемъ Лукулломъ.

Однако-же Лукуллъ, находившійся въ это вромя въ Римѣ для сбора легіоновъ противъ Митридата, рѣшился отправить въ Кампанъю противъ гладіаторовъ шесть кагортъ, т. е. около трехъ тысячъ человѣкъ, подъ начальствомъ трибуна Клавдія Глабра, извѣстнаго своей храбростью и опытностью.

Покуда Клавдій Глабръ снаряжалъ свои кагорты, армія гладіаторовъ быстро увеличивалась. Въ первые-же двадцать дней послѣ побѣды, численность ея возрасла до тысячи-двухъ-сотъ человѣкъ, отлично вооруженныхъ, готовыхъ отдать послѣднюю каплю крови за дѣло свободы.

Спартакъ, хорошо знакомый съ тактикой и грековъ, и фракійцевъ, и понтійцевъ, отдавалъ, однако-же, рѣшительное предпочтеніе римскому военному устройству. Изучивъ его еще въ то время, когда служилъ солдатомъ въ римскихъ легіонахъ, онъ пришелъ къ убѣжденію, что римляне, постоянно одерживали побѣды надъ народами несомнѣнно храбрыми и искуссно владѣющими оружіемъ, благодаря дисциплинѣ, превосходству военнаго устройства и тактикѣ. Вотъ почему онъ, какъ мы видѣли выше, вводилъ въ отряды возставшихъ гладіаторовъ всѣ римскіе военные порядки, копируя ихъ даже въ мелочахъ.

Какъ только побѣда надъ Титомъ Сервиліономъ дала ему возможность войти въ Помпею, онъ тотчасъ-же заказалъ для перваго легіона гладіаторовъ значекъ (signum). На древкѣ этого значка, на самомъ верху, было, вмѣсто обычнаго римскаго орла красная фригійская шапка, — символъ освобожденія, — а подъ нею маленькая бронзовая фигурка кошки — животнаго, посвященнаго, по своему независимому характеру, богинѣ свободы. Кромѣ того, Спартакъ, подражая римлянамъ, далъ каждой сотнѣ особый значокъ. Древко этого значка оканчивалось двумя руками, пожимающими одна другую, подъ ними была маленькая фригійская шапка съ номеромъ кагорты и легіона.

Спартакъ не сомнѣвался, что со всѣхъ сторонъ къ нему пойдутъ толпы рабовъ и гладіаторовъ и что вскорѣ подъ его знаменами соберется цѣлая армія.

Владѣя Везувіемъ и окрестными равнинами, онъ каждый день по нѣскольку часовъ обучалъ свои войска военному римскому строю. Онъ училъ ихъ сдваивать ряды, смыкаться, разсыпаться, строиться въ боевыя колонны и т. д. Воспользовавшись трубами и рожками, взятыми у легіонеровъ Сервиліона, Спартакъ составилъ маленькій отрядъ музыкантовъ, игравшихъ зорю, сборъ и аттаку. Такимъ образомъ, время, предоставленное ему врагами, не пропало для Спартака даромъ, и онъ успѣлъ подготовить свое маленькое войско къ предстоящей борьбѣ.

Клавдій Глабръ не замедлилъ выступить въ походъ, какъ только кагорты его были собраны.

Благодаря строжайшей дисциплинѣ, заведенной Спартакомъ въ своихъ войскахъ, ему удалось пріобрѣсти симпатіи и довѣріе всѣхъ окрестныхъ пастуховъ и дровосѣковъ^[98] и такимъ образомъ Спартакъ за день до приближенія Клавдія зналъ, что римляне идутъ на него и имѣлъ точныя свѣденія о числѣ враговъ. Онъ понялъ, что съ 1,200 воиновъ ему невозможно будетъ въ открытомъ полѣ сражаться противъ трехъ слишкомъ тысячъ римскихъ опытныхъ легіонеровъ и потому рѣшился отступить въ свой лагерь на Везувій и тамъ ждать нападенія. Казалось, Клавдій дѣйствительно собирается аттаковать Спартака. Около полудня, сотня легко вооруженныхъ пѣхотинцевъ, разсыпавшись цѣпью (latitudine triplicata)^[99], стала подниматься по обѣимъ сторонамъ тропинки, вьющейся на гору. Приблизившись къ лагерю гладіаторовъ, римляне пустили въ лагерь цѣлую тучу стрѣлъ, но не сдѣлали большого вреда, такъ-какъ разстояніе было слишкомъ велико. Однако, нѣсколько человѣкъ было ранено и въ тотъ числѣ Борториксъ.

Спартакъ уже собирался броситься на римскихъ стрѣлковъ, по они быстро отступили, отказываясь, повидимому, отъ нападенія на лагерь.

Спартакъ понялъ, что пораженіе Сервиліона послужило хорошимъ урокомъ римлянамъ, что они не нападутъ, какъ прежде, открытою силою на лагерь гладіаторовъ, и что Клавдій, по всей вѣроятности, приметъ какія-нибудь мѣры, чтобы заставить возставшихъ спуститься внизъ и сражаться при невыгодныхъ для нихъ условіяхъ. Дѣйствительно, стрѣлки были посланы Клавдіемъ на Везувій только для того, чтобы узнать, не покинули-ли гладіаторы своего лагеря. Убѣдившись, что нѣтъ, Клавдій весело потеръ себѣ руки. Во время гражданской войны онъ исколесилъ вдоль и поперегъ Кампанью, превосходно зналъ всѣ окрестности Везувія и теперь сразу понялъ, что можетъ побить врага его-же собственнымъ оружіемъ.

— Мышь въ западнѣ! Черезъ пять дней они сдадутся всѣ! сказалъ онъ.

Центуріоны и опціоны, окружавшіе трибуна, съ удивленіемъ переглянулись, не понимая, что значатъ слова ихъ начальника. Однако, весьма скоро, они догадались въ чемъ дѣло. Оставивъ у подошвы горы двѣ кагорты подъ начальствомъ центуріона Марка Валерія Мессалы, трибунъ двинулся съ четырьмя остальными вверхъ, къ лагерю гладіаторовъ. Поднявшись до мѣста, гдѣ, среди крутыхъ обрывовъ, пролегала единственная извилистая и узкая тропинка, по которой можно было пройти, Клавдій остановился и, выбравъ удобное мѣсто на отлогомъ сватѣ горы, приказалъ разбить лагерь. Затѣмъ, онъ тотчасъ-же отправилъ къ Валерію Мессалѣ гонца съ приказаніемъ приступить къ выполненію условленнаго между ними движенія.

Этотъ Валерій Мессала, впослѣдствіи сдѣлавшійся консуломъ, въ описываемую нами эпоху былъ еще молодымъ человѣкомъ, лѣтъ тридцати трехъ. Смѣлый, честолюбивый, сгоравшій нетерпѣніемъ отличиться, онъ началъ свою карьеру во времена гражданской войны, сражаясь въ войскахъ Суллы; затѣмъ, отправился, вмѣстѣ съ консуломъ Аппіемъ Клавдіемъ въ Македонію для усмиренія нѣсколькихъ возставшихъ племенъ, въ особенности франійцевъ, которые не могли вынести римскаго ига и снова поднялись противъ своихъ побѣдителей. Въ Римъ онъ вернулся уже центуріономъ, увѣнчаннымъ гражданской короной, и снова собрался отправиться въ походъ, на этотъ разъ подъ начальствомъ Лукулла. Но такъ-какъ войска послѣдняго могли выступить не раньше конца весны, то Мессала выпросилъ у него позволеніе сопровождать Клавдія Глабра въ его «военной прогулкѣ» противъ гладіаторовъ. Какъ римлянинъ и патрицій, Мессала принадлежалъ къ числу тѣхъ людей, которые при одной мысли о войнѣ съ гладіаторами презрительно улыбались, пожимая плечами.

Впрочемъ, не одна только жажда славы заставила Мессалу принять участіе въ этомъ походѣ. Онъ былъ родственникомъ Валеріѣ Мессалѣ, вдовы Суллы, зналъ о любви ея къ Спартаку, и до такой степени былъ возмущенъ связью римской матроны съ гладіаторомъ, что отказался видѣть Валерію. Ненависть Мессалы къ презрѣнному гладіатору, запятнавшему ихъ имя, была безпредѣльна.

Получивъ приказаніе Клавдія Глабра, Мессала повелъ свои двѣ кагорты въ обходъ горы и черезъ нѣсколько часовъ достигъ противоположнаго ската ея, спускавшагося къ Ноллѣ и Ноцерѣ. По отвратительной дорогѣ онъ поднялся на гору до того мѣста, гдѣ обрывы и утесы преграждали всякій путь, и здѣсь приказалъ разбить лагерь. Такимъ образомъ, къ вечеру, Клавдій Глабръ и Валерій Мессала, окопавшись рвами, валомъ и частоколомъ, заняли единственные пути отступленія гладіаторовъ. Казалось, что мышь дѣйствительно попала въ ловушку.

Какъ человѣкъ предусмотрительный, Клавдій Глабръ послалъ Мессалу только съ тысячью человѣкъ сторожить тропинку, спускавшуюся къ Ноллѣ, такъ-какъ съ той стороны крутизна горы служила достаточной преградой для гладіаторовъ. Самъ-же Клавдій съ главными силами загородилъ непріятелю дорогу со стороны Помпеи, гдѣ спускъ былъ гораздо легче и потому трибунъ вполнѣ былъ увѣренъ, что Спартакъ попробуетъ прорваться именно съ этой стороны.

На разсвѣтѣ слѣдующаго дня Спартакъ, обходя по обыкновенію сторожевые посты, замѣтилъ непріятельскій лагерь, расположенный у обрывовъ на тропинкѣ, спускавшейся въ Ноллу. Онъ не могъ видѣть войскъ Клавдія, расположенныхъ на противоположной сторонѣ горы и скрытыхъ отъ него лѣсомъ, но тѣмъ не менѣе сталъ прозрѣвать истину. Чтобы удостовѣриться въ справедливости своей догадки, онъ съ двумя сотнями сталъ спускаться по тропинкѣ, ведущей въ Помпею. Не успѣли гладіаторы пройти и двухъ миль, какъ авангардъ ихъ наткнулся на передовые посты римлянъ, съ которыми обмѣнялся нѣсколькими дротиками. Спартакъ, тотчасъ-же остановивъ свои войска, присоединился самъ къ авангарду и скоро большой римскій лагерь предсталъ во всемъ своемъ грозномъ величіи передъ глазами изумленнаго гладіатора.

Неподвиженъ и блѣденъ стоялъ Спартакъ, не спуская глазъ съ вала, преграждавшаго ему дорогу. Этотъ валъ производилъ на него такое-же впечатлѣніе, какое произвело-бы на заживо погребеннаго прикосновеніе къ крышкѣ собственнаго гроба.

При первомъ приближеніи гладіаторовъ, на римскихъ аванпостахъ затрубили тревогу и сторожевая сотня тотчасъ-же двинулась впередъ, осыпая стрѣлами отрядъ Спартака. Но несчастный фракіецъ, поглощенный горемъ при мысли о томъ, что онъ запертъ со всѣхъ сторонъ и долженъ неминуемо погибнуть, не двигался съ мѣста и не замѣчалъ дротиковъ и стрѣлъ, свистѣвшихъ вокругъ него.

Десятникъ, предводительствовавшій авангардомъ, заставилъ его очнуться.

— Спартакъ! что-же прикажешь? Идти впередъ и сражаться или отступать?

— Отступать Алцестъ, отступать, печально отвѣчалъ фракіецъ.

Авангардъ гладіатора быстро сталъ подниматься на гору. Задумчиво и медленно шелъ за нимъ Спартакъ, опустивъ голову на грудь.

Римляне нѣсколько времени преслѣдовали гладіаторовъ, осыпая ихъ стрѣлами, по вскорѣ, согласно данному имъ приказанію, вернулись обратно.

Достигнувъ площадки, Спартакъ призвалъ къ себѣ Окномана и Борторикса. Раненый Борториксъ все-таки продолжалъ исполнять свои обязанности, полный вѣры и усердія. Отведя ихъ въ сторону, Спартакъ указалъ имъ на римскій лагерь, расположенный по дорогѣ въ Ноллу, затѣмъ разсказалъ, что видѣлъ другой лагерь, по дорогѣ въ Помпею и спрашивалъ совѣта, какъ выбраться изъ этого ужаснаго положенія.

Окноманъ, вдохновляемый лишь необузданной храбростью, дикой стремительностью и презрѣніемъ къ смерти, составлявшими отличительную особенность его характера, вскричалъ:

— Клянусь фуріями ада, намъ ничего не остается, какъ только броситься съ яростью дикихъ звѣрей на тотъ или другой изъ лагерей, тысяча нашихъ погибнетъ, по двѣ сотни пробьются на волю!..

— Если-бъ только это было возможно! сказалъ Спартакъ.

— Что-же въ этомъ невозможнаго? запальчиво спросилъ германецъ.

— На минуту и я мечталъ-было о томъ-же… но разсудилъ-ли ты, что вражескіе станы расположены какъ разъ тамъ, гдѣ крутыя стремнины немного раздвигаются? Понялъ-ли ты, что какъ съ той, такъ и съ другой стороны, мы можемъ сражаться не больше какъ по десяти человѣкъ въ рядъ. Что намъ въ томъ, что насъ тысяча-двѣсти, если въ дѣлѣ могутъ принять участіе только двадцать?..

Доводы Спартака были до такой степени очевидны и предсказанія до такой степени несомнѣнны, что даже Окноманъ опустилъ голову и испустилъ глубокій вздохъ. Борториксъ тоже хранилъ угрюмое молчаніе.

— Припасовъ у насъ всего на пять-шесть дней, продолжалъ Спартакъ. — Ну, а потомъ?…

Вопросъ, которымъ такъ зловѣще закончилъ свои слова вождь гладіаторовъ, предсталъ предъ глазами его товарищей во всемъ своемъ ужасающемъ видѣ. Ни малѣйшей возможности уклониться отъ грознаго, неумолимаго и неотвратимаго отвѣта на него… Семь, восемь, десять дней еще можно будетъ продержаться, а потомъ?..

Потомъ одинъ исходъ: сдаться или умереть.

Продолжительно и мучительно было молчаніе этихъ людей. Невыносимой пыткой было для нихъ сознаніе, что въ одно мгновеніе ока разрушены надежды и труды пяти лѣтъ; погибла единственная цѣль, единственная радость ихъ жизни!.. Видѣть такой жалкій конецъ предпріятія въ ту самую минуту, когда, казалось, они были такъ близко къ побѣдѣ!.. Что значила смерть рядомъ съ такимъ ужаснымъ несчастіемъ?

Спартакъ первый нарушилъ это мрачное молчаніе.

— Пойдемъ, сказалъ онъ, — осмотримъ площадку хорошенько, можетъ быть, есть еще какое-нибудь средство спастись и выйдти изъ этого гроба, хоть-бы съ потерей девяти десятыхъ.

Въ сопровожденіи своихъ товарищей Спартакъ, безмолвный и задумчивый, сталъ обходить лагерь, останавливаясь отъ времени до времени и посматривая внизъ.

Подойдя къ тому мѣсту, гдѣ въ видѣ гигантской стѣны поднимались отвѣсные утесы, отдѣлявшіе площадку отъ верхушки горы, Спартакъ поднялъ глаза вверхъ и пробормоталъ:

— Бѣлки и тѣ не взобрались-бы на эту крутизну!..

Затѣмъ, послѣ минутнаго размышленія, онъ прибавилъ:

~ А если-бъ мы взобрались, то только ухудшили-бы свое положеніе…

Наконецъ гладіаторы подошли къ глубокимъ стремнинамъ, выходившимъ къ Сорренто. Всѣ трое наклонились впередъ, желая измѣрить глазомъ глубину ихъ, но тотчасъ-же отступили въ ужасѣ, почувствовавъ головокруженіе при видѣ этой бездонной пропасти.

— Только камни могутъ скатиться до дна, сказалъ Спартакъ.

Недалеко отъ вождей нѣсколько молодыхъ галловъ, лежа на землѣ, плели большіе щиты изъ ивовыхъ прутьевъ, обивая ихъ затѣмъ кусками подошвенной кожи^[100]. Взглядъ Спартака, задумчиво блуждавшій по сторонамъ, нечаянно упалъ на этихъ гладіаторовъ и на ихъ грубую первобытную работу.

Въ первую минуту Спартакъ смотрѣлъ на нихъ совершенно машинально, повидимому, ничего не замѣчая. Но одинъ изъ галловъ, замѣтивъ его взглядъ, улыбаясь, сказалъ:

— Металлическихъ щитовъ у насъ въ лагерѣ но больше семисотъ, а для того, чтобы снабдить щитами прочихъ пять-сотъ нашихъ товарищей, мы рѣшили сплести имъ такіе, какъ эти, и будемъ плести, пока у насъ хватитъ кожи.

— Гезу и Тетуанъ наградятъ васъ за то въ будущей жизни!^[101] воскликнулъ Спартакъ, тронутый братской заботливостью о своихъ товарищахъ бѣдныхъ рабовъ.

Послѣ минутной паузы, во время которой Спартакъ съ любовію смотрѣлъ на этихъ юношей, онъ спросилъ:

— А много-ли у васъ еще кожи?

— О, нѣтъ, на какую-нибудь дюжину щитовъ побольше.

— Мы добыли эти шкуры, когда въ послѣдній разъ были въ Помпеѣ.

— Какъ жаль, что кожи не достанешь сколько угодно, какъ лозы въ рощѣ! шутя замѣтилъ одинъ изъ гладіаторовъ.

Взоръ Спартака снова устремился на эти толстые, крѣпкіе и гибкіе прутья, лежавшіе маленькими пучками.

Послѣднія слова гладіатора поразили Спартака. Внезапная мысль озарила его благородную голову. Онъ нагнулся въ землѣ и, схвативъ пучекъ прутьевъ, радостно вскричалъ:

— О, клянусь Юпитеромъ-освободителемъ, мы спасены!

Окноманъ и Борториксъ съ удивленіемъ обернулись къ Спартаку.

— Что ты говоришь?

— Въ чемъ-же наше спасеніе?

Спартакъ, внимательно разсматривавшій прутья, обратился къ товарищамъ и сказалъ:

— Вы видите, друзья, эти прутья? Изъ нихъ мы совьемъ безконечную лѣстницу, привяжемъ ее однимъ концомъ къ верхушкѣ вотъ этого утеса и спустимся одинъ за однимъ до самаго дна ущелья, откуда выйдемъ въ тылъ римлянамъ и изрубимъ ихъ въ куски.

Печальная улыбка появилась на устахъ спутниковъ Спартака. Окноманъ, покачавъ головою, сказалъ:

— Спартакъ, ты бредишь!

— Лѣстница въ восемьсотъ или девятьсотъ локтей длины! съ недовѣріемъ воскликнулъ Борториксъ.

— Для того, кто чего-нибудь страстно пожелаетъ, отвѣчалъ Спартакъ, съ твердостью глубокаго убѣжденія, — нѣтъ ничего невозможнаго. Насъ тысяча-двѣсти человѣкъ и часа въ три мы сплетемъ эту лѣстницу!

Горячими убѣдительными словами онъ влилъ въ душу товарищей вѣру, одушевлявшую его самого. Тотчасъ-же онъ приказалъ четыремъ сотнямъ гладіаторовъ отправиться съ топорами въ сосѣдній лѣсъ и нарубить какъ можно больше ивовыхъ прутьевъ.

Тѣмъ временемъ, по его приказанію другіе гладіаторы расположились въ четыре ряда вдоль всей поляны, имѣя при себѣ веревки и ремни для связыванія отдѣльныхъ частей гигантской лѣстницы.

Черезъ часъ гладіаторы, отправленные въ лѣсъ, начали возвращаться небольшими партіями, неся съ собою огромныя вязанки прутьевъ. Спартакъ, показывая первый примѣръ, какъ слѣдуетъ плести прутья, приказалъ всѣмъ взяться за эту работу. Одни сплетали звенья лѣстницы, другіе связывали ихъ другъ съ другомъ, третьи свертывали гигантскую лѣстницу въ одинъ толстый валъ по мѣрѣ того, какъ она изготовлялась.

Работа продолжалась съ усердіемъ, равнымъ опасности угрожавшей гладіаторскому войску. На обширной полянѣ, гдѣ работала въ одно время тысяча-двѣсти человѣкъ, царствовала глубокая тишина, прерываемая лишь время отъ времени тихими вопросами о томъ, какъ лучше исполнить ту или другую часть общаго труда.

За два часа до заката солнца лѣстница длиною почти въ девять-сотъ футовъ была ужо окончена^[102]. Тогда Спартакъ приказалъ четыремъ гладіаторамъ развить ее, чтобы лично удостовѣриться въ ея прочности. По мѣрѣ того, какъ онъ ощупывалъ и осматривалъ каждое звено, четыре другихъ гладіатора свертывали лѣстницу съ противоположнаго конца.

Когда наступили сумерки Спартакъ приказалъ тихонько сняться съ лагеря, причемъ каждый десятокъ долженъ былъ связать вмѣстѣ свое оружіе, такъ-какъ при спускѣ, къ которому они готовились, не было никакой возможности обременять себя оружіемъ. Для спуска оружія должна была служить особая веревка, свитая изъ имѣвшихся въ лагерѣ кусковъ матеріи всевозможныхъ цвѣтовъ и качествъ. Спустившись на дно пропасти, каждый десятокъ долженъ былъ тотчасъ-же получить по этой веревкѣ свое оружіе.

Къ одному изъ концовъ лѣстницы были привязаны два большихъ камня и ее начали тихонько спускать внизъ по обрыву, составлявшему стѣну этого бездоннаго колодца.

Привязывая къ концу лѣстницы эти тяжелые камни, Спартакъ имѣлъ въ виду достиженіе двухъ одинаково полезныхъ для него результатовъ. Такъ-какъ вѣсъ камня былъ несравненно больше вѣса какого-угодно атлета, то въ случаѣ благополучнаго спуска камней до дна обрыва, можно было не сомнѣваться, что по лѣстницѣ могутъ спуститься безопасно и люди. Во-вторыхъ, своей тяжестью камни эти должны были удерживать неподвижно лѣстницу; вслѣдствіе своей гибкости она могла сильно качаться, что значительно увеличивало-бы опасность спуска.

Когда все было готово и темнота начала слегка окутывать гору, Окноманъ первый собрался спускаться внизъ. Охвативъ руками верхушку скалы, къ которой была прочно прикрѣплена лѣстница, колоссальный германецъ повисъ ногами надъ бездною. Онъ былъ немного блѣденъ, потому что такое необычное путешествіе въ бездонную пропасть, покрытую острыми обломками утесовъ, противъ которыхъ ничего не могли сдѣлать ни желѣзная сила рукъ, ни необузданная храбрость, — представляло собою опасность, совершенно для него новую и незнакомую.

— Клянусь Одиномъ, бормоталъ онъ полушутя, — даже Геллія, самая легкая изъ валькирій, не особенно охотно заступила-бы теперь мое мѣсто.

Съ этими словами огромная фигура германца стала тихо погружаться въ бездну, пока, наконецъ, совершенно не исчезла за уступомъ скалы. Спартакъ, нагнувшись впередъ, не спускалъ глазъ съ своего друга, съ трепетомъ слѣдя за всякимъ колебаніемъ, за всякимъ вздрагиваніемъ лѣстницы. Лицо его было блѣдно; казалось, вся душа его сосредоточилась въ зрѣніи.

Гладіаторы, столпившись у края площадки, не спускали глазъ съ пропасти и скалы, къ которой была прикрѣплена лѣстница. Всѣ хранили глубокое молчаніе и среди ночной тишины слышалось только порывистое дыханіе тысячи-двухъ-сотъ человѣкъ, вся жизнь и судьба которыхъ зависѣли въ эту минуту отъ слабой ивовой плетенки.

Медленное, періодическое, правильное колебаніе лѣстницы показывало гладіаторамъ число ступенекъ, пройденныхъ Окноманомъ.

Колебательное движеніе лѣстницы продолжалось около трехъ минутъ, показавшихся бѣднымъ гладіаторамъ тремя олимпіадами, тремя вѣками. Наконецъ, движеніе прекратилось.

Тогда, точно по командѣ, всѣ повернули уши по направленію къ пропасти и на всѣхъ лицахъ выразилось напряженное ожиданіе.

Прошло нѣсколько секундъ. На всей площадкѣ не слышно было ни малѣйшаго звука, ни малѣйшаго шороха. Наконецъ, раздался окрикъ сперва тихій и невнятный, потомъ все болѣе и болѣе громкій и ясный, какъ-будто нѣсколько человѣкъ, находившіеся на разныхъ разстояніяхъ, перекликались другъ съ другомъ:

С-л-у-ш а-й!.. С-л-у-ш-а-й!..

Глубокій вздохъ облегченія сразу вырвался изъ тысячи грудей; это былъ условленный сигналъ, которымъ Окноманъ увѣдомлялъ, что онъ благополучно спустился на дно обрыва.

Тогда съ лихорадочной поспѣшностью, соблюдая глубочайшую тишину, гладіаторы одинъ за другимъ начали спускаться по этому необыкновенному пути, который, теперь уже несомнѣнно, долженъ былъ вывести ихъ всѣхъ отъ смерти къ жизни, отъ полнаго пораженія къ блистательной побѣдѣ.

Около тридцати-шести часовъ продолжался этотъ безпримѣрный спускъ и только на зарѣ втораго дня всѣ гладіаторы находились на днѣ обрыва. На площадкѣ оставался одинъ Борториксъ, который спустилъ на веревкѣ весь запасъ топоровъ, косъ, трезубцевъ и прочаго оружія, заготовленнаго Спартакомъ для будущихъ своихъ воиновъ. Когда все было окончено спустился и Борториксъ^[103].

Нечего разсказывать о тѣхъ знакахъ признательности и удивленія, которыми осыпали гладіаторы Спартака, такъ чудесно спасшаго ихъ всѣхъ отъ неминуемой тибели.

Но Спартакъ упросилъ ихъ не шумѣть и приказалъ каждой сотнѣ спрятаться между сосѣдними утесами и ждать наступленія ночи.

Длиннымъ, безконечнымъ показался нетерпѣливымъ гладіаторамъ этотъ день; но, наконецъ, солнце начало склоняться къ закату и небо стало окрашиваться тѣмъ пурпурнымъ цвѣтомъ, который предшествуетъ темнотѣ. Тогда обѣ кагорты гладіаторовъ вышли изъ своихъ засадъ и двинулись съ величайшей осторожностью и тишиною по двумъ разнымъ направленіямъ. Одна, подъ начальствомъ Окномана, пошла къ морю, другая, предводительствуемая лично Спартакомъ, — по направленію къ Ноллѣ.

Такъ какъ оба отряда должны были пройти почти одинаковое разстояніе, то они одновременно очутились въ тылу римскихъ лагерей за часъ до полуночи.

Подойдя къ лагерю Валерія Мессалы, Спартакъ остановилъ свою кагорту и одинъ пошелъ къ римскому валу.

— Кто идетъ? крикнулъ часовой, которому послышался какой-то шорохъ въ примыкавшемъ къ лагерю виноградникѣ.

Спартакъ остановился и ничего не отвѣчалъ.

Наступила продолжительная пауза, во время которой римскій часовой сосредоточилъ всѣ свои чувства въ слухѣ. Но вокругъ все безмолвствовало.

Вскорѣ Спартакъ услышалъ шаги патруля. Патруль спѣшилъ узнать въ чемъ дѣло.

Ночь была такъ тиха, что фракіецъ слышалъ разговоръ, хотя онъ и велся шепотомъ.

— Что случилось? спрашивалъ голосъ, принадлежавшій, безъ сомнѣнія, десятнику, командовавшему патрулемъ.

— Мнѣ послышался какой-то шумъ въ этомъ виноградникѣ.

— Послѣ окрика «кто идетъ» слышалъ что-нибудь?

— Нѣтъ ничего, какъ ни прислушивался.

— Вѣроятно, лисица пробиралась за курицами.

— Я тоже думаю, что шумъ произошелъ отъ какого-нибудь звѣря.

— Ужь, конечно, не отъ гладіаторовъ. Они тамъ на верху и не уйдутъ отъ насъ.

— Не уйдутъ! Я слышалъ какъ нашъ центуріонъ говорилъ, что мышь попала въ мышеловку.

— О, будь въ томъ увѣренъ. Клавдій Глабръ старый котъ и такому мышонку, какъ Спартакъ, не избѣжать его когтей.

— Еще-бы! Еще-бы!..

Наступила новая пауза. Спартакъ, неподвижно стоявшій за винограднымъ кустомъ, улыбнулся такой увѣренности римлянина. Тѣмъ временемъ десятникъ продолжалъ:

— Такъ смотри-де въ оба, Септимій, и не принимай лисицъ за гладіаторовъ.

— Было-бъ слишкомъ много чести для гладіаторовъ! съ насмѣшкой сказалъ Септимій.

Снова все погрузилось въ безмолвіе.

Тѣмъ временемъ Спартакъ, привыкнувъ къ темнотѣ, разглядѣлъ, наконецъ, то, что ему хотѣлось, а именно: форму римскаго вала и рва, а также расположеніе воротъ.

Патруль вернулся къ своему посту и подложилъ хворосту въ почти потухшій костеръ. Вскорѣ огненные языки пламени освѣтили рвы, валъ и ворота и дали Спартаку возможность прекрасно разсмотрѣть весь лагерь.

Убѣдившись, что такъ-называемыя porta de eumana, расположенныя обыкновенно съ той стороны лагеря, съ которой нападеніе предполагалось всего менѣе вѣроятнымъ, — находятся неподалеку, Спартакъ вернулся къ своей кагортѣ и тихо повелъ ее по направленію къ этимъ воротамъ. Безъ шума подошла она къ лагерю на довольно близкое разстояніе, пока, наконецъ, шумъ ея шаговъ не обратилъ на себя вниманіе римскаго часового.

— Кто идетъ! крикнулъ солдатъ Септимій голосомъ до такой степени встревоженнымъ, что на этотъ разъ не могло оставаться ни малѣйшаго сомнѣнія, чтъ онъ по принялъ гладіаторовъ за лисицъ.

Не получивъ никакого отвѣта, Септимій закричалъ:

— Къ оружію!

Но гладіаторы, бросившись впередъ бѣгомъ, спрыгнули въ ровъ и, вскочивъ съ необыкновенной быстротой на плечи другъ другу, въ одно мгновеніе ока взобрались на валъ и стали перескакивать черезъ частоколъ. Спартакъ, перескочивъ первымъ черезъ палисадъ, кинулся на солдата Септимія, съ трудомъ защищавшагося отъ его молніеносныхъ ударовъ.

— Много лучше было-бы для тебя, Септимій, крикнулъ онъ, — если-бъ вмѣсто меня тебѣ пришлось сражаться съ лисицей, которую ты, однако, считаешь выше гладіатора!

Не успѣлъ онъ кончить этихъ словъ, какъ уже римскій легіонеръ упалъ на землю, пронженный мечемъ.

Тѣмъ временемъ гладіаторы по четыре, по восьми, по десяти человѣкъ перескакивали черезъ частоколъ и во всемъ римскомъ лагерѣ началась страшная рѣзня, наступающая всегда послѣ неожиданныхъ ночныхъ нападеній.

Римляне спали глубокимъ сномъ, совершенно но ожидая нападенія со стороны враговъ, запертыхъ, какъ они полагали, на вершинѣ Везувія и совершенно неспособныхъ разорвать желѣзное кольцо, которымъ они ихъ окружили. Неудивительно поэтому, что, ошеломленные, они не оказывали почти никакого сопротивленія свирѣпому натиску гладіаторовъ, врывавшихся, подобно бурному потоку, въ заднія ворота, истребляя на-право и на-лѣво испуганныхъ, безоружныхъ, полусонныхъ легіонеровъ.

Черезъ минуту во всемъ римскомъ лагерѣ слышны были лишь стоны раненыхъ, крики, проклятія, мольбы о пощадѣ, вопли ужаса. Это была не битва, а кровавое побоище, причемъ менѣе чѣмъ въ полчаса четыреста слишкомъ воиновъ лежало убитыми, остальные въ ужасѣ бѣжали по всѣмъ направленіямъ.

Не болѣе сорока храбрецовъ подъ предводительствомъ Валерія Мессалы, почти всѣ безъ щитовъ и нагрудниковъ, вооруженные кто чѣмъ могъ, пытались остановить напоръ гладіаторовъ, въ надеждѣ, что ихъ примѣръ побудитъ бѣглецовъ снова вступить въ битву.

Впереди этой небольшой кучки сражался Валерій Мессала, ободряя словами и примѣромъ своихъ воиновъ и вызывая Спартака, съ которымъ жаждалъ помѣряться мечами.

— Эй, Спартакъ, подлый вождь презрѣнныхъ грабителей, гдѣ ты? Куда спрятался? Или ты не смѣешь скрестить свой мечъ съ мечомъ свободнаго гражданина?

Несмотря на шумъ, гамъ, крики и звонъ оружія, наполнявшіе лагерь, Спартакъ услышалъ наглый вызовъ патриція и, растолкавъ могучими руками густую толпу своихъ воиновъ, окружавшихъ кучку римлянъ, онъ, въ свою очередь, вскричалъ:

— Эй, римскій грабитель и сынъ грабителей, возьми назадъ всю свою брань; она пристала гораздо больше тебѣ, чѣмъ мнѣ. Ну, собака, вотъ и я. Что тебѣ нужно?

Оба противника съ поднятыми мечами бросились другъ на друга.

— Погоди, гнусный обольститель, я покажу тебѣ, что такое мечъ Валерія Мессалы! шепталъ римлянинъ.

Гнѣвомъ загорѣлось сердце фракійца. Съ быстротою молніи отразивъ ударъ патриція, Спартакъ въ одно мгновенно выбилъ у него изъ рукъ щитъ и нанесъ такой страшный ударь по каскѣ, что несчастный сотникъ, ошеломленный, зашатался и упалъ на землю. Гибель его была-бы неизбѣжна, если-бы имя, только-что произнесенное имъ, не возбудило въ душѣ Спартака совершенно иныхъ воспоминаній.

Остановивъ во-время мечъ, уже занесенный надъ сраженнымъ врагомъ, Спартакъ бросился на двухъ опціоновъ, спѣшившихъ на выручку Мессалы и тѣмъ временемъ какъ молніеноснымъ ударомъ онъ выбивалъ мечъ изъ рукъ одного изъ нихъ и прокалывалъ насквозь другого, онъ крикнулъ, обращаясь къ патрицію:

— Иди, юноша, и разскажи всѣмъ, какъ презрѣнный гладіаторъ даровалъ тебѣ жизнь!

Раздѣлавшись съ обоими опціонами, Спартакъ снова подошелъ къ Мессалѣ, помогъ ему подняться на ноги и поручилъ двумъ гладіаторамъ вывозги его изъ лагеря, охраняя отъ ударовъ своихъ товарищей.

Черезъ нѣсколько минутъ храбрецы, пытавшіеся еще сопротивляться, были перебиты почти всѣ до послѣдняго. Весь римскій лагерь достался въ руки побѣдителямъ.

Въ то-же самое время на противоположной сторонѣ горы почти тѣ-же сцены повторились и въ лагерѣ Клавдія Глабра. Тамъ Окноманъ со своей кагортой также неожиданно и стремительно напалъ на лагерь претора и послѣ страшнаго кровопролитія овладѣлъ имъ.

Такимъ образомъ, благодаря хитрости Спартака, тысяча гладіаторовъ одержали блистательнѣйшую побѣду надъ тремя тысячами римскихъ легіонеровъ, изъ коихъ тысяча человѣкъ легла на полѣ битвы, прочіе-же разбѣжались, оставивъ во власти побѣдителей оружіе, багажъ и знамена^[104].

На другой день оба отряда гладіаторовъ соединились въ лагерѣ Клавдія Глабра. Нечего и говорить, что побѣдители не жалѣли шутокъ и остротъ надъ хвастливымъ старикомъ и даже сложили за вето насмѣшливую пѣсню.

Легко представить себѣ, съ какой быстротою извѣстіе о новой побѣдѣ Спартака распространилось по всѣмъ городамъ Кампапьи. Изъ Капуи, гдѣ находилась школа Лентула Батіата, гладіаторы бѣжали толпами. Каждый день, каждый часъ сотни ихъ прибывали въ лагерь у Везувія. Двадцать дней спустя послѣ пораженія Клавдія Глабра ихъ прибыло слишкомъ четыре тысячи, такъ-что подъ начальствомъ Спартака находилось уже теперь около шести тысячъ человѣкъ, составившихъ первый легіонъ гладіаторскаго войска, которое вскорѣ должно было сдѣлаться столь могучимъ и грознымъ.

Несмотря на то, что въ Римѣ были заняты дѣлами болѣе серьезными, пораженіе Клавдія Глабра возбудило нѣкоторый говоръ. И народу и сонату казалось одинаково постыднымъ для чести римскаго имени, что легіонеры, завоевавшіе весь міръ, терпятъ пораженія отъ рабовъ.

Между тѣмъ рабы, раздѣленные на правильныя сотни, кагорты и легіоны и предводимые храбрымъ и предусмотрительнымъ человѣкомъ подошли къ Ноллѣ, одному изъ самыхъ цвѣтущихъ и многолюдныхъ городовъ Кампаньи. Прежде чѣмъ двинуться на приступъ, гладіаторы потребовали свободнаго входа въ городъ, обѣщая полную безопасность жителямъ и ихъ имуществу.

Испуганные появленіемъ незваныхъ гостей, граждане Ноллы собрались на форумѣ и начали толковать о томъ, что имъ дѣлать. Одни предлагали сдаться, другіе — сопротивляться до послѣдней крайности. Послѣ долгихъ и шумныхъ споровъ, верхъ взяла партія сопротивленія, нолійцы заперли ворота и бросились къ городскимъ стѣнамъ, разославъ вмѣстѣ съ тѣмъ гонцовъ въ Неаполь, Бриндизи и Римъ, требуя немедленныхъ подкрѣпленій.

Но всѣ эти гонцы попали въ руки Спартака, занявшаго своими войсками всѣ дороги и тропинки, по которымъ можно было выйдти изъ города. Самая-же защита Ноллы превратилась въ жалкій фарсъ. Дурно вооруженные и отвыкшіе владѣть оружіемъ, граждане не могли устоять и часа противъ натиска гладіаторовъ. Благодаря своимъ лѣстницамъ, послѣдніе почти безъ всякихъ потерь ворвались въ городъ и, раздраженные сопротивленіемъ, начали рѣзню и грабежъ.

Хотя Спартакъ строго приказалъ своему войску воздерживаться отъ всякихъ излишествъ и хотя слово его было священно для всѣхъ этихъ воиновъ, но они не могли, однако, устоять, какъ не могутъ устоять никакіе солдаты, противъ той лихорадочной жажды крови и разрушенія, которая овладѣваетъ всѣми солдатами, когда они встрѣчаютъ сопротивленіе, рискуютъ собственной жизнью и видятъ смерть своихъ товарищей.

Спартакъ бросился по улицамъ города, употребляя всѣ усилія, чтобы остановить кровопролитіе и грабежъ и, благодаря его энергіи, ему дѣйствительно удалось, наконецъ, при содѣйствіи своихъ помощниковъ, возстановить порядокъ.

Вскорѣ затѣмъ звукъ трубъ сталъ призывать гладіаторовъ на главную городскую площадь.

Когда всѣ выстроились, Спартакъ вышелъ впередъ и среди глубокой тишины объявилъ своимъ пристыженнымъ товарищамъ, что не хочетъ начальствовать надъ разбойниками и грабителями, что онъ призывалъ ихъ для завоеванія свободы, а не для грабежа, что и безъ того ужо ихъ называютъ ворами и убійцами и если они поведеніемъ своимъ станутъ подтверждать эти прозвища, имъ скоро не будетъ ни отъ кого другого имени.

Низко опустивъ головы, слушали гладіаторы эти справедливые упреки своего вождя. Но по мѣрѣ того, какъ продолжалась его простая, но горячая рѣчь, въ рядахъ все чаще и чаще раздавались отдѣльныя восклицанія сожалѣнія и раскаянія. Наконецъ, гладіаторы по выдержали и, бросившись впередъ, окружили Спартака и, цѣлуя его руки, молили простить ихъ, обѣщая никогда больше не нарушать его приказаній.

Спартакъ вывелъ свое войско изъ Ноллы и расположился лагеремъ на холмѣ, неподалеку отъ города, оставивъ въ послѣднемъ всего двѣ кагорты, смѣнявшіяся каждый день.

Нолла доставила гладіаторамъ огромное количество всякаго рода оружія, которое Спартакъ приказалъ сложить въ своемъ лагерѣ для вооруженія рабовъ и гладіаторовъ, ежедневно стекавшихся подъ его знамена.

Онъ простоялъ подъ Ноллою два слишкомъ мѣсяца, постоянно обучая военному дѣлу своихъ солдатъ, число которыхъ дошло уже до восьми тысячъ, такъ-что Спартакъ раздѣлилъ ихъ на два легіона. Порядокъ и дисциплина, заведенныя имъ въ своемъ войскѣ, были таковы, что сами римляне не могли по отдать ему въ этомъ справедливости^[105].

Въ Римѣ тѣмъ временемъ рѣшено (шло отправить противъ возмутившихся рабовъ претора Публія Варинія во главѣ цѣлаго легіона, состоявшаго преимущественно изъ молодыхъ новобранцевъ и охотниковъ, такъ-какъ старые ветераны, привыкшіе къ трудамъ и опасностямъ, были отправлены уже противъ Серторія и Митридата.

Но за нѣсколько дней до выступленія изъ Рима Публія Варипія со своими шестью тысячами человѣкъ пѣхоты, къ которымъ присоединились около трехсотъ всадниковъ, поставленныхъ союзными городами, — изъ лѣса, расположеннаго неподалеку отъ Вѣчнаго города, поздней ночью двинулось по направленію къ Кампапьи двѣ слишкомъ тысячи человѣкъ, вооруженныхъ какъ попало, одни кольями, вилами, топорами, трезубцами; другіе — одними дубинами и острыми кольями, и только нѣкоторые — мечами и пиками.

Это были тладіаторы школъ Аціона, Юлія Рабеція и прочихъ римскихъ ланистовъ. Они собрались въ разсыпную въ этотъ лѣсъ по приказанію галла Крисса, который и велъ ихъ теперь къ Спартаку.

Утромъ пятнадцатаго февраля, въ тотъ самый день, когда Метробій пошелъ донести о гладіаторскомъ заговорѣ консуламъ Поттѣ и Лукуллу, Криссъ побѣжалъ по всѣмъ римскимъ гладіаторскимъ школамъ предупредить своихъ товарищей о томъ, что случилось, уговаривая ихъ держаться смирно и притворяться совершенно чуждыми заговору.

Въ одной изъ этихъ школъ Криссъ былъ арестованъ и отведенъ въ Мамертинскую тюрьму. Здѣсь онъ былъ подвергнутъ пыткѣ. Несмотря на всѣ мученія, онъ упорно отрицалъ всякое участіе въ заговорѣ Спартака. Безъ всякаго сомнѣнія онъ былъ-бы распятъ, если-бы не заступничество Требонія, Катилины и самого Юлія Цезаря, которымъ удалось, наконецъ, послѣ двухъ мѣсяцевъ добиться его освобожденія.

Но Криссъ отлично зналъ, что хотя его и выпустили изъ тюрьмы, тѣмъ не менѣе за нимъ слѣдятъ во всѣ глаза, равно какъ и за школами всѣхъ римскихъ ланистовъ. Поэтому, несмотря на всѣ настоянія Спартака, бѣдный галлъ долженъ былъ еще два мѣсяца оставаться въ Римѣ, скрывая свои муки, но будучи въ состояніи ни самъ двинуться, ни послать на помощь своимъ товарищамъ ни одной сотни гладіаторовъ.

Только черезъ два мѣсяца послѣ своего освобожденія изъ тюрьмы, т. е. четыре мѣсяца спустя послѣ начала возстанія, когда Спартакъ успѣлъ уже одержать двѣ побѣды, Криссу удалось, наконецъ, бѣжать изъ Рима въ Эпицинійскій лѣсъ, съ увѣренностью, что если не всѣмъ, то большинству гладіаторовъ удастся пробраться туда-же незамѣченнымя.

Такъ дѣйствительно и случилось. Послѣ двухдневнаго пребыванія въ темной чащѣ лѣса, Криссъ выступилъ по направленію къ Везувію и черезъ четверо сутокъ труднаго и опаснаго пути благополучно прибылъ въ лагерь возставшихъ гладіаторовъ во главѣ своихъ двадцати сотенъ.

Велика была радость всего войска, стоявшаго подъ Ноллою, при видѣ этого неожиданнаго подкрѣпленія. Какъ брата встрѣтилъ Спартакъ Крисса, котораго любилъ и уважалъ больше всѣхъ своихъ товарищей по несчастью.

Новоприбывшіе тотчасъ-же были вооружены и вмѣстѣ съ тремя тысячами другихъ воиновъ составили второй легіонъ, подъ начальствомъ Крисса. Первымъ легіономъ командовалъ германецъ Окноманъ. Спартакъ при всеобщемъ ликованіи былъ снова провозглашенъ верховнымъ вождемъ всего войска.

Черезъ два дня послѣ прибытія Крисса развѣдчики донесли Спартаку, что по Аппіевой дорогѣ форсированнымъ маршемъ идетъ на него преторъ Публій Вариній.

Спартакъ приказалъ ночью сниматься съ лагеря и быстро двинулся на встрѣчу противнику.

ГЛАВА XIII.
Отъ Казилинской до Аквинской битвы.

Публій Вариній былъ человѣкъ лѣтъ сорока-пяти, плебей по происхожденію. Онъ началъ свою службу солдатомъ и достигъ званія претора, исключительно благодаря собственнымъ заслугамъ. Дѣйствительно, трудно было найти человѣка, который представлялъ-бы болѣе совершенный типъ римскаго солдата. Онъ былъ скроменъ въ пищѣ и питьѣ, неприхотливъ, привыченъ къ холоду, зною, усталости и всевозможнымъ лишеніямъ, молчаливъ, угрюмъ и чрезвычайно храбръ. Если-бы въ придачу ко всѣмъ этимъ достоинствамъ Вариній обладалъ соотвѣтствующимъ умомъ и образованіемъ, то изъ него навѣрное вышелъ-бы полководецъ, консулъ, тріумфаторъ. Но, къ несчастію, умственныя способности стараго воина не отличались ни блескомъ, ни глубиною, такъ-что послѣ двадцати-восьми лѣтъ службы онъ достигъ только званія претора, да и то лишь благодаря основательному знанію военнаго устава, безупречной исполнительности и честности, возбуждавшихъ къ нему симпатію въ средѣ товарищей и уваженіе со стороны начальниковъ.

Овое военное поприще Вариній началъ восемнадцати лѣтъ въ рядахъ легіоновъ, выступившихъ подъ начальствомъ Марія противъ Кимировъ и Тевтоновъ. Въ этой войнѣ онъ отличился; получилъ гражданскую корону и чинъ опціона. Затѣмъ, онъ участвовалъ въ греческихъ походахъ Суллы, во фракійской войнѣ и во многихъ другихъ войнахъ, и теперь возвращался въ Римъ намѣреваясь отправиться вмѣстѣ съ консуломъ Авреліемъ Коттою въ походъ противъ Митридата. Но когда Вариній прибылъ въ Римъ, Котта уже выступилъ изъ города, а другой консулъ Лукуллъ уже набралъ всѣхъ офицеровъ своего войска. Однако, желая воспользоваться опытностью Варинія, котораго онъ также очень цѣнилъ, Лукуллъ предложилъ его въ кандидаты на должность претора Сициліи, такъ-какъ на обязанности этого сановника лежало подавленіе позорнаго возстанія рабовъ.

Таковъ былъ человѣкъ, выступившій семнадцатаго дня передъ іюльскими календами 680-го года изъ капуанскихъ воротъ противъ гладіаторовъ, предводимыхъ Спартакомъ. Подъ командой Варинія находился легіонъ или шесть тысячъ человѣкъ тяжелой пѣхоты, тысяча человѣкъ велитовъ^[106], шестьсотъ пращниковъ и триста всадниковъ, присоединенныхъ къ отряду Варинія по настоянію Лукулла, понимавшаго необходимость конницы въ такого рода войнѣ. Всего у Публія Варинія было восемь тысячъ человѣкъ, молодыхъ, сильныхъ, прекрасно вооруженныхъ. Квесторомъ его былъ Кней Фурій, человѣкъ лѣтъ тридцати-пяти, хабрый, умный, искусный въ военномъ дѣлѣ, но въ высшей степени разгульный и развратный. Первымъ изъ трибуновъ былъ нѣкій Лелій Коссиній, человѣкъ лѣтъ подъ пятьдесятъ, участвовавшій въ пятидесяти-семи сраженіяхъ, ста-двадцати стычкахъ, одинадцати осадахъ. Онъ получилъ двадцать-двѣ раны и три короны, по въ теченіи тридцати двухъ лѣтъ службы не могъ подняться выше званія трибуна по причинѣ своей тупости и крайняго невѣжества. Намъ еще придется встрѣтиться съ нимъ впослѣдствіи.

Послѣ трехдневнаго форсированнаго марта Публій Вариній прибылъ въ Гаэту, гдѣ и остановился лагеремъ. Затѣмъ, призвавъ къ себѣ Павла Тибуртина, начальника своей кавалеріи, онъ приказалъ ему пробраться до Капуи и собрать подробныя и точныя свѣденія о мѣстѣ, гдѣ укрѣпилась возставшіе рабы, объ ихъ численности, вооруженіи и, если возможно, объ ихъ планахъ и намѣреніяхъ.

Молодой Тибуртинъ исполнилъ данное ему порученіе съ благоразуміемъ и смѣлостью, достойными его славнаго будущаго. Онъ проникнулъ не только до Кануи, по даже до Кумъ, Геркуланума, Неаполя и самой Помпеи, повсюду собирая отъ римскихъ властей и мѣстныхъ жителей необходимыя свѣденія о непріятелѣ. Черезъ четыре дня онъ вернулся въ лагерь Варинія, загнавъ своихъ копей, но пріобрѣтя множество важныхъ свѣденій о положеніи войска гладіаторовъ. Отъ него преторъ узналъ, что число возставшихъ рабовъ достигло уже десяти тысячъ, что они вооружены и обучены по-римски и расположены лагеремъ близь Нолы, откуда дѣлаютъ набѣги на окрестности, по, очевидно, намѣрены остаться здѣсь надолго и ждать нападенія римлянъ, такъ-какъ окружили свой лагерь высокимъ валомъ и частоколомъ.

Выслушавъ эти извѣстія, Варипій заперся въ своей палаткѣ и послѣ долгаго размышленія рѣшился раздѣлить свои силы на двѣ части и вести ихъ двумя почти параллельными дорогами, чтобы напасть на гладіаторскій лагерь съ двухъ сторонъ разомъ. Такимъ способомъ онъ разсчитывалъ одержать надъ гладіаторами полную побѣду.

Поручивъ квестору Кнею Фурію начальство надъ четырьмя когортами легіонеровъ съ соотвѣтствующимъ числомъ легкой пѣхоты, пращниковъ и всадниковъ, онъ приказалъ ему идти по Аппіевой дорогѣ до Синуэзы, гдѣ квесторъ долженъ былъ свернуть на проселочную дорогу, дойти до маленькаго городка Ателлы и тамъ ожидать дальнѣйшихъ приказаній. Вариній разсчитывалъ, что въ то время, какъ его квесторъ будетъ совершать свой маршъ, онъ успѣетъ обойти лагерь гладіаторовъ съ тылу, слѣдуя но дорогѣ, ведущей чрезъ Кавдинскія ущелья. Такимъ образомъ онъ хотѣлъ ударить на гладіаторовъ съ тыла, въ то самое время, какъ Фурій бросится на нихъ съ фронта.

Планъ этотъ ни бъ какомъ случаѣ нельзя было назвать дурнымъ. Весь вопросъ заключался въ томъ, не вздумаетъ-ли Спартакъ покинуть свой лагерь. Ріо Вариній считалъ какой-бы то ни было поступокъ, обнаруживающій военную предусмотрительность, совершенно невозможнымъ со стороны Спартака.

Лишь только Спартакъ узналъ о приходѣ Варинія въ Гаэту, онъ тотчасъ-же снялся съ лагеря и послѣ двухъ дней форсированнаго марша, не щадя ни себя, ни своихъ солдатъ, дошелъ до Линтерна.

Тѣмъ временемъ квесторъ Кней Фурій, слѣдуя по Домиціановой дорогѣ, дошелъ до Триферна и здѣсь узналъ чрезъ своихъ развѣдчиковъ, что Спартакъ во главѣ всего своего войска находится въ Линтерпѣ, отстоявшимъ отъ него но больше, чѣмъ на одинъ день пути.

Кней Фурій, храбрый солдатъ, не задумался-бы помѣряться съ любымъ изъ гладіаторовъ, въ томъ числѣ и со Спартакомъ, и даже прежде всего со Спартакомъ. Но получивъ отъ начальника опредѣленную инструкцію, онъ рѣшилъ въ точности выполнить ея. Поэтому онъ уклонился отъ битвы, такъ-какъ по могъ разсчитывать на полную побѣду надъ въ четверо сильнѣйшимъ непріятелемъ. Но отступить назадъ было-бы постыдно и къ тому-же такое движеніе не оправдывалось требованіями благоразумія, потому-что въ то время, какъ онъ сталъ-бы отступать къ Лаціуму, Спартакъ очень легко могъ перерѣзать ему дорогу и истребить его отрядъ. Во избѣжаніе этого, молодой квесторъ рѣшился свернуть съ большой консульской дороги нѣсколько въ лѣво, намѣреваясь дойдти до Кальви, откуда въ одинъ переходъ можно было достигнуть Капуи и соединиться съ гарнизономъ этого города.

Если-бы Спартакъ вздумалъ продолжать путь на Ладіумъ, то Кней Фурій разсчитывалъ во время соединиться съ Вариніемъ, ударить на гладіаторовъ въ тылъ и разбить ихъ на голову.

Если-же Спартакъ повернетъ назадъ, то Фурій всегда имѣлъ-бы возможность исполнить данное ему предписаніе, либо снова вернувшись на Домиціанову дорогу, либо, пройдя изъ Капуи по преторской^[107] дорогѣ до Аталены, гдѣ ему приказано было ждать дальнѣйшихъ приказаніи Варинія.

Всѣ эти разсужденія и рѣшеніе свернуть съ большой дороги, были какъ нельзя болѣе основательны и самъ Помпей Великій не могъ-бы ничего противъ нихъ возразить.

Приказавъ сняться съ лагеря за два часа до восхода солнца, Фурій въ полномъ порядкѣ двинулся къ Кальви, пославъ предварительно впередъ по Домиціаповой дорогѣ трехъ переодѣтыхъ крестьянами развѣдчиковъ, которые должны были нарочно попасться Спартаку и на свой страхъ и рискъ обмануть его ложными свѣденіями, будто Фурій со всѣмъ своимъ отрядомъ повернулъ назадъ къ Гаагѣ.

А между тѣмъ Спартакъ, узнавъ чрезъ своихъ развѣдчиковъ, что у Триферна стоитъ лагеремъ часть римскихъ силъ, тотчасъ-же понялъ, какую непростительную ошибку сдѣлалъ Вариній, раздѣливъ свои войска и догадался о намѣреніи его напасть на него съ двухъ сторонъ. Немедля ни минуты онъ рѣшился броситься въ середину между обоими отрядами и разбить ихъ оба, кинувшись сперва на одинъ, потомъ на другой.

Однимъ изъ замѣчательнѣйшихъ качествъ Спартака, какъ полководца, которому онъ обязанъ былъ большею частью своихъ блистательныхъ побѣдъ, была быстрота, съ которой онъ соображалъ обстоятельства своего положенія, разсчитывалъ, угадывалъ, что ему слѣдуетъ дѣлать и немедленно приводилъ свои рѣшенія въ исполненіе. Съ другой стороны отличительной особенностью его военнаго генія было искусство, примѣняться къ обстоятельствамъ. Будучи глубокимъ знатокомъ и горячимъ поклонникомъ римской тактики и военнаго строя, онъ никогда не придерживался свойственнаго многимъ римскимъ полководцамъ педантизма въ слѣдованіи разнымъ стратегическимъ правиламъ и пріемамъ, всегда сообразуя свои движенія, эволюціи и планы съ очертаніемъ почвы, положеніемъ непріятельскихъ силъ и съ мѣстными обстоятельствами. Въ этомъ отношенія его можно сравнить только съ Наполеономъ.

Но возвратимся къ нашему разсказу. Спартакъ сдѣлалъ все, какъ предполагалъ: краткой рѣчью одушевивъ своихъ товарищей, онъ двинулся вмѣстѣ съ ними по труднымъ проселочнымъ дорогамъ и дошелъ до Волтурна, катящаго свои шумныя волны среди холмовъ Капуи и Казелина.

Слѣдствіемъ этого движенія было то, что на зарѣ, въ то самое время, какъ квесторъ Фурій подходилъ къ Кальви, Спартакъ приближался къ Капуѣ и остановился въ трехъ миляхъ отъ города, чтобы дать передохнуть солдатамъ. Съ улыбкой выслушалъ онъ отчетъ своихъ развѣдчиковъ о переполохѣ, произведенномъ его приближеніемъ въ этомъ городѣ парикмахеровъ, и часа черезъ два приказалъ снова двинуться въ путь по дорогѣ въ Казилинумъ, куда и прибылъ вечеромъ того-же дня почти въ тотъ-же самый часъ, какъ квесторъ Фурій входилъ въ Кальви.

Испуганные неожиданнымъ появленіемъ гладіаторской арміи, казилинцы тотчасъ-жe выслали на встрѣчу Спартаку депутатовъ съ ключами отъ города. Поставивъ стражу у воротъ и занявъ городъ одной кагортой, Спартакъ вывелъ свое войско въ открытое поле и приказалъ разбить лагерь какъ-разъ по дорогѣ въ Кальви.

Слѣдуетъ сказать, что со времени пораженія Клавдія Глабра до высылки противъ него Публія Варинія, Спартакъ, имѣвшій полную возможность свободно колесить по всей Кампаньи, приказалъ выѣздить множество забранныхъ на лугахъ патриціевъ дикихъ копей и такимъ образомъ составилъ отрядъ кавалеріи въ шестьсотъ коней. Начальство надъ нимъ было поручено храброму и изящному Борториксу, уступившему Криссу командованіе вторымъ легіономъ.

Лишь только разбивка лагеря была окончена, Спартакъ подозвалъ въ себѣ Борторикса и приказалъ ему на другой день рано утромъ раздѣлить пополамъ свой отрядъ съ цѣлью произвести рекогносцировку по двумъ дорогамъ, шедшимъ съ одной стороны на Трифернъ, съ другой — на Кальви. Оба отряда къ восходу солнца должны были вернуться въ лагерь и сообщить ему результатъ своихъ наблюденій.

Не успѣла еще заняться заря, какъ второй изъ отрядовъ, предводимый лично Борториксомъ, вернулся съ рекогносцировки, сообщивъ Спартаку къ величайшему его удивленію, что непріятель идетъ прямо на него. Въ первую минуту вождь гладіаторовъ не хотѣлъ вѣрить такому странному извѣстію, по послѣ новыхъ разспросовъ и минутнаго размышленія онъ понялъ все, что должно было случиться: тѣмъ времененъ, какъ онъ свернулъ съ Домиціановой дороги, чтобы пропустить Фурія и ударить ему въ тылъ римскій квесторъ свернулъ влѣво съ цѣлью уклониться отъ встрѣчи съ гладіаторами и пробраться проселками въ Капую. Такимъ образомъ, желая избѣжать встрѣчи, оба предводителя совершенно неожиданно, хотя какъ нельзя болѣе естественно, столкнулись другъ съ другомъ на боковой дорогѣ.

Не медля ни минуты, Спартакъ приказалъ трубить сборъ и тотчасъ-же вывелъ въ открытое поле первый легіонъ, построивъ его къ бою въ двѣ линіи.

Передъ фронтомъ вытянулись цѣпью пращники и легкая пѣхота, которая должна была напасть на непріятеля, лишь только онъ покажется изъ-за сосѣднихъ холмовъ.

Второй легіонъ, раздѣленный на двѣ части, занялъ оба фланга боевой позиціи, значительно подвинувшись впередъ и укрываясь за естественными прикрытіями съ цѣлью во время самаго боя неожиданно напасть на римлянъ съ тылу и боковъ и окружить ихъ.

Солнце едва успѣло взойти, озаряя своими багровыми лучами желтые хлѣбные поля и зеленѣющіе виноградники, какъ римскій авангардъ показался изъ-за холмовъ. Въ ту-же минуту цѣлая туча дротиковъ и свинцовыхъ пуль полетѣла на него. Всадники быстро повернули назадъ и во всю прыть поскакали увѣдомить Фурія о приближеніи гладіаторовъ. Въ ту-же минуту Спартакъ., шедшій все время пѣшкомъ вмѣстѣ съ своими товарищами, приказалъ подать себѣ своего превосходнаго вороного коня и трубить аттаку по всей линіи, желая напасть на врага прежде чѣмъ тотъ успѣетъ построиться въ боевой порядокъ.

Дѣйствительно, при неожиданномъ извѣстіи о приближеніи гладіаторовъ, Кней Фурій тотчасъ-же приказалъ своей колоннѣ остановиться и со спокойствіемъ, котораго никогда не теряютъ храбрые люди, выслалъ впередъ свою легкую пѣхоту и пращниковъ. Растянувшись на возможно большее разстояніе, чтобы не дать врагу возможности охватить себя съ фланговъ, они двинулись на встрѣчу гладіаторамъ, пока кагорты выстраивались въ боевой порядокъ.

Несмотря на переполохъ, всегда сопровождающій неожиданныя нападенія, всѣ приказанія квестора были исполнены съ замѣчательной быстротою и въ полномъ порядкѣ.

Но не успѣли еще римляне выстроиться, какъ гладіаторы ужо бросились на передовую ихъ линію. Пращники и стрѣлки храбро защищались нѣсколько времени, но не будучи въ состояніи выдержать напора силъ настолько превосходныхъ, должны были отступить до самой подошвы холма, на которомъ Фурій выстроилъ свои четыре кагорты.

Римскія трубы затрубили аттаку и легіонеры, предводимые Фуріемъ, съ такою стремительностью ударили на враговъ, что тѣ, въ свою очередь, должны были податься назадъ. Но Спартакъ приказалъ трубить отбой и двѣ тысячи легко вооруженныхъ гладіаторовъ, пустивъ послѣдній дротикъ, очистили фронтъ, пройдя сквозь интервалы между наступающими кагортами своихъ товарищей, которые съ громкимъ крикомъ бросились на римлянъ. Вскорѣ по всему полю слышалось только сухой стукъ ударяющихся другъ о друга щитовъ, звонъ мечей и дикіе крики сражающихся.

Около получаса съ обѣихъ сторонъ дрались съ одинаковымъ ожесточеніемъ и съ равной доблестью. Но римляне слишкомъ много уступали врагамъ въ численности, такъ-что не могли долго выдерживать ихъ бѣшенаго натиска. Весьма скоро легіонеры Фурія, поражаемые со всѣхъ сторонъ, начали подаваться, а въ это самое время Криссъ со вторымъ легіономъ вышелъ изъ своей засады, и въ одно мгновеніе, тѣснимые отовсюду, римляне обратились въ безпорядочное бѣгство. Однако, спаслись немногіе. Окруженные со всѣхъ сторонъ ужаснымъ кольцомъ мечей, они почти всѣ погибли почетной смертью, въ числѣ погибшихъ былъ и Фурій.

Такъ-то кончилась эта несчастная битва, заслуживающая скорѣе названія Казилинскаго побоища.

На другой день послѣ этой новой побѣды, стоившей гладіаторамъ весьма немногихъ потерь, Спартакъ приказалъ сняться съ лагеря и двинулъ свое войско на Сидициніунъ чрезъ Кальви. Дорога шла по крутымъ отрогамъ аппенинскихъ горъ и была такъ утомительна, что легіоны его совершенно изнеможенные прибыли къ вечеру въ этотъ городъ. Тотчасъ-же Спартакъ послалъ свою кавалерію по дорогѣ въ Теаннсъ, находившійся всего въ нѣсколькихъ миляхъ отъ Сидициніума, чтобы собрать справки о преторѣ Публіи Вариніи, который по его разсчетамъ, долженъ былъ пройдти чрезъ этотъ городокъ дня за два тому назадъ.

Вернувшись ее своей рекогносцировки, развѣдчики сообщили Спартаку, что онъ почти не ошибся и что преторъ Вариній прошелъ чрезъ Теаннсъ только наканунѣ, направляясь на Алифисъ. Тогда фракіецъ рѣшилъ загородить дорогу претору, прежде чѣмъ онъ успѣетъ дойти до южныхъ городовъ и усилить свои войска ихъ гарнизонами и вспомогательными отрядами. Съ этою цѣлью онъ двинулся внизъ по теченію Волтурна и послѣ восьмичасоваго форсированнаго марша прибылъ къ Кандинскому ущелью. Тотчасъ-же онъ приказалъ перебросить черезъ ручей, значительно пересохшій вслѣдствіе жаркаго времени года, бревенчатый мостъ и, переправившись на противоположный берегъ, расположился лагеремъ на сильной позиціи по обѣимъ сторонамъ большой дороги.

Непріятель не замедлилъ появиться. На другой день около полудня по дорогѣ изъ Алифиса показались римскіе значки. Это былъ Вариній со своими кагортами. Спартакъ построилъ свое войско въ боевой порядокъ и вскорѣ началось сраженіе.

Жестока и кровопролитна была битва, продолжавшаяся до вечера. Римляне защищались съ необыкновенной храбростью, но, тѣснимые втрое сильнѣйшимъ непріятелемъ, къ закату солнца начали въ безпорядкѣ отступать. Гладіаторы ударили на никъ съ новою силою и вскорѣ отступленіе превратилось въ настоящее бѣгство. Легкая пѣхота Спартака бросилась во слѣдъ бѣгущимъ и гнала ихъ на протяженіи полумили. Но страхъ окрылялъ ноги римлянъ и вскорѣ они далеко оставили за собой своихъ преслѣдователей. Тогда Спартакъ приказалъ трубить отбой, и когда гладіаторы очистили фронтъ, онъ пустилъ въ аттаку свою кавалерію, которая врѣзалась въ толпу бѣглецовъ, рубя ихъ на-право и на-лѣво^[108].

Болѣе двухъ тысячъ римлянъ погибло въ этой битвѣ при Кандинскихъ ущельяхъ, вторично оказавшихся столь гибельными для римлянъ. Въ числѣ раненыхъ, превышавшихъ полторы тысячи человѣкъ, находился самъ Вариній и многіе изъ трибуновъ. Большая часть раненыхъ попалась въ плѣнъ побѣдителямъ; по Спартакъ, обезоруживъ ихъ, отпустилъ всѣхъ на свободу, такъ-какъ большое количество плѣнныхъ могло причинить значительныя затрудненія для его арміи въ критическіе моменты.

Потери гладіаторовъ въ этой битвѣ были довольно велики. Около двухсотъ-пятидесяти человѣкъ погибло въ бою и около пятисотъ выбыло изъ строя.

Полный отчаянія, Публій Вариній укрылся въ Алифисъ, чтобы собрать остатки своей арміи и здѣсь услыхалъ печальную вѣсть объ окончательномъ пораженіи и смерти своего квестора. На другой день, опасаясь новаго нападенія, противъ котораго не имѣлъ ни малѣйшей надежды устоять, онъ быстро двинулся въ горы, проклиная гладіатора и всѣхъ боговъ неба и ада. Кампанія была предоставлена собственной участи.

Двѣ блистательныя побѣды, одержанныя въ теченіи трехъ дней, сильно увеличили обаяніе имени Спартака и глубоко взволновали всю южную Италію.

Отъ Кандинскаго ущелья, не теряя времени, Спартакъ пошелъ на Каудіумъ, гдѣ его встрѣтилъ Брезовиръ — тотъ самый гладіаторъ, который по приказанію Крисса убилъ когда-то шпіона Корденія недалеко отъ кабака Венеры Погребальной. Брезовиръ съ пятью стами товарищей бѣжалъ изъ школы Лентула Батіата, несмотря на бдительный надзоръ римской полиціи.

По его-то совѣту Спартакъ рѣшился двинуться на Капую съ съ цѣлью добиться свободнаго выхода пяти тысячъ своихъ товарищей, все еще остававшихся въ школѣ.

Три дня спустя послѣ Кандинской битвы Спартакъ, во главѣ своей десятитысячной арміи, расположился лагеремъ подъ стѣнами Капуи и тотчасъ-же послалъ въ городъ своего уполномоченнаго къ префекту и сенату, требуя свободнаго выхода для безоружныхъ своихъ товарищей, запертыхъ въ школѣ Лентула. Въ случаѣ неисполненія этого требованія Спартакъ угрожалъ взять городъ штурмомъ, предать его огню и мечу и истребить всѣхъ жителей безъ различія пола и возраста.

Извѣстіе о побѣдахъ фракійца уже достигло Капуи, преувеличенное народной фантазіей и наполнило ужасомъ сердца всѣхъ гражданъ. Появленіе грознаго врага подъ стѣнами города возбудило всеобщую панику.

Трепещущій сенатъ собрался въ храмѣ Діаны; народъ столпился на форумѣ. Менѣе чѣмъ въ полчаса всѣ лавки были заперты; женщины съ распущенными волосами бѣгали по храмамъ, умоляя боговъ о заступничествѣ; плебеи громко требовали, чтобы сенатъ принялъ предложеніе Спартака и спасъ городъ отъ неминуемой гибели.

Моцій Либеонъ, префектъ города, блѣдный, испуганный, заикаясь передалъ сенату слова Спартака. Сенаторы, не менѣе его перетрусившіе, молча смотрѣли другъ другу въ лицо, не смѣя заговорить и высказаться въ ту или другую сторону.

Пользуясь этимъ молчаніемъ и этой нерѣшительностью, военный трибунъ, командовавшій четырьмя кагортами, составлявшими гарнизонъ Капуи, попросилъ позволенія высказаться по поводу только-что сдѣланныхъ префектомъ сообщеній. Будучи человѣкомъ храбрымъ и опытнымъ въ военномъ дѣлѣ, онъ сталъ объяснять испуганнымъ сенаторамъ, что угрозы Спартака ничто иное, какъ пустое хвастовство, разсчитанное на трусость и невѣжество толпы. Онъ доказывалъ имъ, что безъ скорпіоновъ, катапультъ, балистовъ, тарановъ, осадныхъ серповъ и прочихъ военныхъ орудій^[109] нѣтъ никакой возможности взять приступомъ городъ, защищенный такими высокими стѣнами какъ Капуя и что гладіаторы никогда не отважатся на подобную попытку, которая былабы истиннымъ безуміемъ.

Но страхъ совершенно отуманилъ головы капуанскихъ сенаторовъ и лишилъ ихъ всякой способности понять справедливость словъ трибуна. Всѣ они разомъ вскочили со своихъ скамеекъ, точно укушенные тарантуломъ, и начали кричать, что трибунъ сошелъ съума, что когда гладіаторы брали Нолу, они были меньше числомъ и хуже вооружены и это не помѣшало имъ, однако, взять городъ въ два часа и предать его огню и мечу; что они не намѣрены для удовлетворенія честолюбія трибуна дать пожечь свои дома и изрубить свои семьи; что высылка изъ города пяти тысячъ гладіаторовъ даже необходима какъ мѣра общественнаго спокойствія, потому-что устраняетъ возможность всякихъ безпорядковъ. Много и другихъ доводовъ, подобныхъ этимъ, приводили испуганные капуанскіе «отцы». Имъ вторили крики собравшихся на форумѣ гражданъ, требовавшихъ исполненія желанія Спартака ради спасенія города. Неудивительно послѣ этого, что къ великой радости префекта Меція Либеона, капуанскіе сенаторы почти единогласно рѣшили уступить требованіямъ Спартака.

Такимъ образомъ, пять тысячъ гладіаторовъ, запертыхъ до сихъ поръ въ стѣнахъ школы Лентула Батіата, были выведены за городъ и тотчасъ-же отправились въ лагерь Спартака, расположенный на скатѣ Тифатскихъ горъ. Здѣсь они были встрѣчены съ неописаннымъ восторгомъ, тотчасъ-же вооружены полнымъ римскимъ вооруженіемъ и составили третій легіонъ гладіаторской арміи. Начальникомъ его былъ назначенъ Борториксъ, на мѣсто котораго префектомъ конницы Спартакъ назначилъ Брезовира.

Послѣ такого счастливаго похода на Каную, гладіаторы снова вернулись въ свой лагерь подъ Нолою и оставались здѣсь цѣлые тридцать дней, въ теченіи которыхъ Спартакъ неустанно обучалъ военному строю свой новый легіонъ.

Тѣмъ временемъ до него дошла вѣсть, что преторъ Вариній собираетъ новыя силы, чтобы снова помѣряться съ нимъ въ открытомъ полѣ. Онъ рѣшился предупредить своего врага. Съ этою цѣлью, оставивъ Крисса съ двумя легіонами подъ Нолою, онъ съ легіономъ Окномана перешелъ Аппенины, проникъ въ Самніумъ и подступилъ къ Бовіану, гдѣ долженъ былъ, по его сображеніямъ, находиться Бариній. Но римскаго претора не было въ городѣ, и мѣсто его заступалъ квесторъ Лелій Коссиній.

Разбитый въ Кавдинскомъ ущельи, Публій Вариній написалъ сенату правдивый разсказъ о всѣхъ своихъ несчастіяхъ во время этой войны, ставшей теперь дѣломъ серьезнымъ, потому-что для окончанія ея нужно было по крайней мѣрѣ два легіона. Припоминая свою прошлую службу отечеству, старый ветеранъ просилъ, какъ милости, чтобы сенатъ поручилъ ему-же окончаніе этой войны и не далъ ему унести въ могилу несмытый позоръ своихъ пораженій.

Сенатъ принялъ во вниманіе просьбу стараго воина и послалъ Варинію восемь кагортъ, т. е. четыре слишкомъ тысячи человѣкъ опытнаго войска и уполномочилъ его набрать среди марсовъ, самнитовъ и другихъ горныхъ народовъ шестнадцать новыхъ кагортъ. Въ совокупности это составляло два легіона, которые нужны были, по мнѣнію Варинія, чтобы покончить съ гладіаторами.

Вариній, для котораго старшинство по службѣ давало несомнѣннѣйшее право на предпочтеніе, выбралъ своимъ квесторомъ, на мѣсто убитаго Фурія, Лелія Коссинія, самаго ограниченнаго и невѣжественнаго изъ всѣхъ своихъ трибуновъ. Поручивъ ему начальство надъ восемью вновь прибывшими изъ Рима кагортами, Вариній приказалъ ему оставаться въ Бовіанѣ, чтобы не дать Спартаку возможности проникнуть въ Самніумъ. Самъ-же онъ съ двумя тысячами, оставшимися послѣ пораженія въ Кавдинскомъ ущельи, сталъ ходить по городамъ, набирая свои шестнадцать кагортъ.

Когда Спартакъ подступилъ къ Бовіану, вызывая Коссинія на бой, послѣдній, помня строжайшія предписанія своего начальника, оставался въ стѣнахъ города, рѣшившись переносить всѣ насмѣшки гладіаторовъ.

Тогда фракіецъ понялъ, какова тайная цѣль Варинія, и рѣшился не дать ему времени собрать свои силы. Съ этою цѣлью, оставивъ Окномана съ легіономъ подъ Бовіаномъ, онъ съ отрядомъ конницы вернулся въ свой лагерь подъ Нолою.

Здѣсь его ожидали двѣ очень пріятныя неожиданности. Первою и наибольшею было прибытіе Граника, приведшаго съ собой пять слишкомъ тысячъ гладіаторовъ изъ школъ Равенны. Съ этимъ подкрѣпленіемъ гладіаторское войско, раздѣленное уже на четыре легіона, достигало двадцати тысячъ человѣкъ, и Спартакъ чувствовалъ себя непобѣдимымъ. Второй, не менѣе пріятной, неожиданностью было прибытіе въ лагерь сестры его Мирцы. Спартакъ обнялъ ее я со слезами радости покрывалъ лицо ея поцѣлуями. Молодая дѣвушка, горячо цѣлуя лицо, руки, одежду брата, повторяла прерывающимся отъ слезъ голосомъ:

— О, Спартакъ, о, милый мой! Сколько я перестрадала изъ за тебя! Какъ я боялась! Съ тѣхъ поръ какъ началась эта ужасная война, я не знала ни минуты покоя. Мнѣ все думалось: «а что если онъ раненъ, что если я ему нужна?»… Потому что никто, никто, милый Спартакъ не сможетъ такъ хорошо ухаживать за тобой, если-бъ это случилось… И я все плакала по цѣлымъ днямъ… и просила Валерію, мою добрую госпожу, позволить мнѣ идти къ тебѣ… и она отпустила меня, бѣдняжка! Юнона пусть вѣчно охраняетъ эту добрую женщину… она меня отпустила и дала мнѣ въ добавокъ свободу. Вѣдь я теперь уже не рабыня, Спартакъ… и могу остаться навѣки съ тобою.

Во время этого дѣтскаго лепета молодая дѣвушка то плакала, то улыбалась брату.

Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ этой группы молча стоялъ Борториксъ, прибывшій два дня тому назадъ съ Граникомъ изъ Равенны, и смотрѣлъ своими прелестными голубыми глазами на эту нѣжную встрѣчу. Наконецъ, робко выступивъ впередъ, онъ сказалъ:

— А мнѣ, великій и непобѣдимый вождь нашъ, не позволишь-ли тоже привѣтствовать тебя?

При этомъ молодой человѣкъ украдкой взглянулъ на Мирцу, какъ-бы извиняясь передъ нею въ томъ, что похищаетъ у нея ласки брата.

— О, Борториксъ! вскричалъ Спартакъ, бросаясь въ объятія юноши. — О, мой милый Борториксъ, и ты здѣсь! Дай-же мнѣ прижать тебя къ своей груди!

Но вдругъ лицо фракійца, сіявшее самымъ искреннимъ счастіемъ, внезапно омрачилось. Опустивъ голову, онъ тяжело вздохнулъ и задумался.

Черезъ нѣсколько времени, попрощавшись съ друзьями, онъ отправился вмѣстѣ съ Мирной въ свою палатку. Ему очень-бы хотѣлось распросить сестру про Валерію, но деликатное уваженіе къ дѣвушкѣ не позволяло ему исполнить свое желаніе.

Къ счастью для Спартака, веселая и неустанная болтовня дѣвушки весьма скоро перешла на вдову Суллы, и при тонъ безъ всякаго умысла или задней цѣли, потому что она совершенно не подозрѣвала о существованіи какихъ-бы то ни было отношеній, кромѣ чисто-дружескихъ, между Валеріей и Спартакомъ.

— О, повѣрь мнѣ, повѣрь, милый братъ, повторяла молодая дѣвушка, — если-бъ всѣ римскія матропы походили на Валерію, то рабство было-бы отмѣнено закономъ. Потому что дѣти, рожденные отъ такихъ матерей, не стали-бы и не могли-бы терпѣть пытокъ, распятій и рѣзни гладіаторовъ.

— О, знаю, знаю! съ увлеченіемъ вскричалъ Спартакъ.

— А тебя она уважаетъ, какъ ни одна матрона не уважаетъ учителя собственныхъ гладіаторовъ. Очень часто мы говорили съ ней о тебѣ, и она такъ тебя хвалила, такъ тобой восхищалась! Въ особенности послѣ того, какъ ты началъ эту войну… При каждомъ новомъ извѣстіи о твоихъ побѣдахъ, — когда узнали, что ты разбилъ Трибуна Сервиліона, потомъ Клавдія Глабра, она все повторяла: «да, да, онъ рожденъ великимъ полководцемъ!»

— Она это говорила? спросилъ Спартакъ, весь вспыхнувъ.

— Да, говорила, отвѣчала Мирца. — А долго-ли- мы простоимъ здѣсь? Я должна позаботиться о твоей палаткѣ. Въ ней такой безпорядокъ! Нѣтъ самаго необходимаго, точно въ ней живетъ не вождь гладіаторовъ, а послѣдній изъ солдатъ. — Да, да, она именно такъ и говорила, и даже разъ заспорила съ Гортензіемъ, братомъ ея, ораторомъ. Ты его знаешь? Она доказывала, что начатая тобой война справедлива и что боги должны послать тебѣ окончательную побѣду, если только они точно руководятъ судьбою смертныхъ.

— О, божественная Валерія! прошепталъ Спартакъ внѣ себя отъ восторга.

— А какъ она несчастна, бѣдняжка, какъ несчастна! прибавила вдругъ дѣвушка, и глаза ея блеснули слезою.

— Несчастна? Какъ? Неужели! вскричалъ фракіецъ въ тревогѣ.

— Да, очень несчастна. Почему — не знаю! Знаю только, что она часто плачетъ и взыхаетъ по ночамъ и все грустна. Можетъ быть, вслѣдствіе какихъ-то несогласій съ родными; можетъ быть., вслѣдствіе смерти Сулли, хотя едва-ли. Единственное ея утѣшеніе — это дочка, Постумія. Что за прелестный ребенокъ!

Спартакъ тяжело вздохнулъ; онъ вытеръ украдкой навернувшуюся на глаза слезу и сталъ ходить по палаткѣ. Желая перемѣнить разговоръ, объ спросилъ:

— А не слыхала-ли ты, Мирна, чего-нибудь о Маркѣ Валеріи Мессалѣ, двоюродномъ братѣ Валеріи? Мы встрѣтились на полѣ битвы, дрались и я его ранилъ. Не знаешь-ли, выздоровѣлъ онъ?

— О, какъ-же! И до насъ дошла вѣсть о твоемъ великодушіи. Валерія со слезами благословляла тебя, когда Гортензій разсказывалъ ей объ этомъ.

Въ эту минуту десятникъ вошелъ въ палатку Спартака и сказалъ, что какой-то молодой солдатъ, только-что прибывшій изъ Рима, желаетъ немедленно его видѣть.

Выйдя изъ палатки, Спартакъ дѣйствительно увидѣлъ передъ собою вновь прибывшаго, оказавшагося, однако, не молодымъ человѣкомъ, какъ доложилъ о немъ десятникъ, а, казалось, мальчикомъ лѣтъ четырнадцати. Онъ былъ одѣтъ въ полный военный костюмъ, необыкновенно богатый.

На немъ была длинная кольчуга изъ серебрянныхъ колечекъ, стянутая у тонкаго, гибкаго стана широкимъ ремнемъ, украшеннымъ золотыми шариками. Ноги защищались стальными подколѣнниками, зашнурованными у икръ топкими ремешками. На правой рукѣ блестѣлъ стальной наручникъ, лѣвая-же была продѣта въ ушки маленькаго круглаго щита, обитаго бронзой съ превосходной рѣзьбой. Черезъ плечо, вмѣсто перевязи, висѣла плоская золотая цѣпь, поддерживавшая маленькій легкій мечъ. Серебряный шлемъ, на которомъ, вмѣсто шишака, извивалась золотая змѣйка, покрывалъ голову юноши. Изъ-подъ шлема виднѣлись пряди рыжихъ волосъ, окаймлявшихъ чистое, прелестное дѣтское личико. Большіе глаза сѣрозеленоватаго цвѣта сверкали смѣлостью и дерзостью, совершенно но гармонировавшими съ изяществомъ и нѣжностью этого ребенка.

Спартакъ взглянулъ съ удивленіемъ на юношу, затѣмъ перевелъ взоръ на десятника, вызвавшаго его изъ палатки, какъ-будто спрашивая его, этотъ-ли воинъ, желавшій такъ настоятельно говорить съ нимъ. Видя, что десятникъ утвердительно кивнулъ головою, онъ подошелъ къ мальчику и удивленнымъ голосомъ спросилъ:

— Такъ это ты хотѣлъ меня видѣть? Чего тебѣ нужно отъ меня?

Лицо мальчика вдругъ вспыхнуло яркимъ румянцемъ, и послѣ нѣкотораго колебанія онъ твердо отвѣчалъ:

— Да, Спартакъ, я.

Послѣ минутной паузы онъ прибавилъ:

— Ты не узнаешь меня?

Спартакъ сталъ всматриваться въ прелестное личико юноши, и въ головѣ его мелькнуло какое-то воспоминаніе.

— Дѣйствительно, мнѣ кажется, что я тебя видѣлъ, по только гдѣ?..

Наступила новая пауза.

— Ты римлянинъ? спросилъ Спартакъ.

Мальчикъ отрицательно покачалъ головою. По губамъ его мелькнула печальная и досадливая улыбка, похожая скорѣе на гримасу.

— Память у тебя слабѣе твоей могучей руки, доблестный Спартакъ!

При этой улыбкѣ, при этихъ словахъ точно молнія освѣтила умъ фракійца. Широко раскрывъ глаза отъ удивленія, онъ вскричалъ, какъ человѣкъ, не вѣрящій собственнымъ чувствамъ:

— Боги, неужели-же ты?..

— Да, я Эвтибида, отвѣчала молодая гречанка.

Тѣмъ временемъ какъ Спартакъ съ удивленіемъ разсматривалъ дѣвушку, она прибавила:

— Развѣ я не рабыня? Развѣ не рабы всѣ мои близкіе? Развѣ меня не лишили отечества? Развѣ римскіе развратники по превратили меня въ низкую куртизанку?

Скрытое бѣшенство клокотало въ словахъ молодой дѣвушки. Послѣднюю фразу она прошептала чуть слышно.

— Понимаю, понимаю, отвѣчалъ Спартакъ, печально опустивъ голову: въ эту минуту онъ подумалъ о своей сестрѣ.

Помолчавъ съ минуту, онъ поднялъ голову и, тяжело вздохнувъ, сказалъ:

— Но ты женщина… Ты привыкла къ роскоши и изнѣженности. Что можешь, что хочешь дѣлать ты здѣсь?

— О, клянусь Аполлономъ Дельфійскимъ, боги ада наслали туманъ на твою голову… Что мнѣ здѣсь дѣлать!.. Я должна отомстить за смерть отца и братьевъ, за рабство матери, за раззореніе отечества, за свой позоръ, за свою загубленную молодость, а ты меня спрашиваешь, что я могу дѣлать въ этомъ лагерѣ?..

Лицо дѣвушки дышало такой дикой ненавистью и энергіей, что Спартакъ почувствовалъ себя побѣжденнымъ и, протягивая къ ной руку, сказалъ:

— Пусть будетъ по-твоему! Оставайся у насъ. Будешь ходить съ нами, если можешь; сражаться вмѣстѣ съ нами, если съумѣешь.

— Я могу сдѣлать все, что захочу, отвѣчала дѣвушка, нахмуривъ брови, и крѣпко пожала руку Спартака. Но, казалось, прикосновеніе къ рукѣ гладіатора въ одно мгновеніе парализовало всю энергію Эвтибиды. Она поблѣднѣла, какъ полотно, ноги ея подкосились, и она готова была лишиться чувствъ. Спартакъ схватилъ ее за талью, чтобы не дать ей упасть. Дѣвушка вздрогнула.

— Что съ тобой? спросилъ ее фракіецъ.

— Позволь мнѣ поцѣловать твои руки, великій вождь, пробормотала она чуть слышно и, опустившись на колѣни, стала покрывать поцѣлуями загорѣлыя руки гладіатора.

Какимъ-то туманомъ окутало глаза Спартака. Кровь его заклокотала, въ головѣ закружилось. Онъ готовъ былъ схватить прелестную гречанку въ свои объятія, по вдругъ оправившись и какъ-бы стряхнувъ съ себя волшебныя чары, онъ быстро отдернулъ руки и строго сказалъ:

— Благодарю тебя, великодушная женщина, за твою преданность дѣлу угнетенныхъ, но мы хотимъ уничтожить рабство а должны держаться другъ съ другомъ какъ равные съ равнымъ.

Эвтибида, пристыженная, неподвижно стояла, опустивъ голову на грудь.

— Въ какомъ отрядѣ желаешь ты находиться? спросилъ Спартакъ.

— Съ того самаго дня, какъ ты поднялъ знамя возстанія, съ утра до ночи я училась фехтованію и верховой ѣздѣ. Со мною три прекрасныхъ скакуна, отвѣчала дѣвушка, мало-по-малу оправившись и смотря въ глаза Спартаку. — Хочешь взять меня своимъ контуберналіемъ^[110].

— У меня нѣтъ контуберналіевъ, сухо отвѣчалъ Спартакъ.

— Но если ты по-римски устроилъ войско возставшихъ рабовъ, теперь, когда оно возрасло до четырехъ легіоновъ и скоро возрастетъ до восьми и десяти, тебѣ, какъ ихъ вождю, слѣдуетъ окружить себя консульскими знаками, потому-что внѣшность много способствуетъ увеличенію авторитета и обаянія власти. Безъ контуберналіевъ тебѣ невозможно обойтись, потому-что, начальствуя арміей въ двадцать тысячъ человѣкъ, ты не можешь самъ поспѣть повсюду, и тебѣ придется имѣть гонцовъ для разсылки твоихъ приказаній легіонамъ.

Спартакъ съ удивленіемъ слушалъ дѣвушку.

— Ты необыкновенная женщина! воскликнулъ онъ, когда та кончила.

— Скажи лучше, мужчина, случайно рожденный женщиною, гордо отвѣчала гречанка.

Послѣ минутнаго молчанія она прибавила:

— У меня не дрожитъ рука и не трепещетъ сердце. Я говорю хорошо по-римски и по-гречески и могу оказать важныя услуги нашему общему дѣлу. Ему-же приношу я теперь-же всѣ мои богатства, составляющія около шестисотъ талантовъ^[111], и отнынѣ клянусь посвятить всю свою жизнь.

Съ этими словами она отошла на нѣсколько шаговъ отъ палатки Спартака и протяжно свистнула. Черезъ минуту къ ней подошелъ конюхъ, ведя подъ уздцы копя, на сѣдлѣ котораго привязаны были два мѣшочка, заключавшіе въ себѣ богатство Эвтибиды.

Все съ большимъ и большимъ удивленіемъ смотрѣлъ гладіаторъ на свою необыкновенную гостью. Онъ сталъ благодарить ее отъ имени всѣхъ угнетенныхъ за ея щедрый даръ. Что-же касается до принятія ея въ число своихъ контуберналіевъ, то объ этомъ онъ обѣщалъ дать ей отвѣтъ, когда посовѣтуется со своими товарищами. Слова его выражали ласку и благосклонность, но голосъ звучалъ строго и сурово,

Когда Спартакъ вернулся въ свою палатку, Эвтибида долго смотрѣла ему во слѣдъ, безмолвная и неподвижная, какъ статуя. Наконецъ, она встрепенулась и тихими шагами, низко опустивъ голову, пошла въ тотъ конецъ лагеря, который предназначался для союзниковъ и гдѣ она приказала разбить себѣ палатку.

— А все-таки я его люблю! шептала она чуть слышно.

Тотчасъ-же послѣ свиданія съ Эвтибидой, Спартакъ приказалъ созвать въ свою палатку на военный совѣтъ Крисса, Граника, Борторикса, Брезовира и всѣхъ трибуновъ и пробылъ съ ними до глубокой ночи.

Было рѣшено благодарить гречанку за щедрый подарокъ, употребивъ ея богатства на покупку оружія, щитовъ, кольчугъ и выѣзженныхъ лошадей для кавалеріи; кромѣ того, совѣтъ находилъ необходимымъ, чтобы Спартакъ имѣлъ при себѣ контуберналіевъ, такъ-какъ при тѣхъ размѣрахъ, какихъ достигло гладіаторское войско, личная передача приказаній становилась невозможной. Спартакъ избралъ десять человѣкъ контуберналіевъ, въ томъ числѣ и Эвтибиду.

Относительно военныхъ дѣйствій, рѣшено было: Крисса вмѣстѣ съ Граникомъ оставить въ лагерѣ подъ Нолою для военнаго обученія равенскаго легіона, прибывшаго всего нѣсколько дней тому назадъ; самому Спартаку съ легіономъ Борторикса идти къ Бовіану, на помощь Окноману, и съ нимъ вмѣстѣ напасть на Коссинія и Варинія, прежде чѣмъ они успѣютъ сформировать окончательно свое новое войско.

На зарѣ слѣдующаго дня Спартакъ выступилъ изъ лагеря во главѣ своего легіона. Несмотря на всѣ просьбы Эвтибиды и Мирны, онъ не захотѣлъ взять ихъ съ собою, говоря, что идетъ по на войну, а на военную прогулку и что вернется въ самомъ непродолжительномъ времени.

Прибывъ въ Бовіану, Спартакъ узналъ, что Окноманъ, наскучивъ безплоднымъ ожиданіемъ подъ стѣнами города, уже два дня какъ снялся съ лагеря и, бросивъ Коссинія, направился къ Сулмонѣ, гдѣ, по сообщеннымъ ему свѣденіямъ, долженъ былъ находиться преторъ Вариній.

Къ несчастью, случилось то, чего не могъ предвидѣть недальнозоркій германецъ: на другой день послѣ ухода гладіаторовъ, Коссиній тихонько вышелъ изъ крѣпости и пошелъ по ихъ слѣдамъ, съ очевиднымъ намѣреніемъ ударить на нихъ съ тылу, лишь только завяжется у нихъ дѣло съ Вариніемъ.

Въ одно мгновеніе Спартакъ понялъ, въ какомъ опасномъ положеніи долженъ будетъ очутиться Окноманъ черезъ нѣсколько дней, и, давъ всего шесть часовъ отдыха своимъ истомленнымъ воинамъ, двинулся, въ свою очередь, вслѣдъ за Коссиніемъ, успѣвшимъ опередить его уже на два дня.

Но Коссиній, старый солдатъ, до крайности неразвитой, рабски слѣдовавшій рутинѣ, двигался впередъ медленно, правильными переходами въ двадцать миль въ день, между тѣмъ какъ Спартакъ, идя впередъ форсированнымъ маршемъ по тридцати слишкомъ миль, на третій день нагналъ его близь Анфиденъ, аттаковалъ, разбилъ на голову и преслѣдовалъ съ такимъ упорствомъ, не давая ни минуты отдыха, что Коссиній, внѣ себя отъ стыда и отчаянія, бросился въ среду гладіаторовъ и погибъ смертью воина^[112].

Не медля ни одного часа, Спартакъ быстро двинулся дальше и прибылъ какъ-разъ во-время, чтобы превратить въ побѣду пораженіе, грозившее Окноману, который вступилъ въ бой съ Вариyіемъ между Марубіемъ и Фуцинскимъ озеромъ. Восемь тысячъ римлянъ горячо тѣснили легіонъ Окномана, который началъ уже подаваться подъ напоромъ превосходныхъ силъ непріятеля, когда внезапное появленіе Спартака перемѣнило участь битвы. Вариній былъ разбитъ и съ значительными потерями отступилъ къ Орфинію^[113].

Давъ три дня отдыха своимъ легіонамъ, Спартакъ снова двинулся въ походъ и, перейдя Аппенинскія горы у Анфиденъ, вступилъ въ Лиціумъ. Около двухъ мѣсяцевъ ходилъ онъ по этой провинціи, и даже приближался къ стѣнамъ Рима, къ немалому ужасу загородныхъ землевладѣльцевъ.

Во время этихъ походовъ, къ нему пристало такое множество рабовъ и гладіаторовъ, что онъ составилъ изъ нихъ два новые легіона, прекрасно вооруженные и экипированные. Тѣмъ не менѣе Спартакъ былъ настолько благоразуменъ, что ни одной минуты не думалъ предпринимать что-либо противъ Рима, отлично понимая, что ни съ двадцатью тысячами солдатъ, ни даже съ тридцатью, которыми могъ-бы располагать, призвавъ легіоны, стоявшіе подъ Нолою, невозможно рѣшиться на какую-нибудь серьезную попытку противъ Вѣчнаго города.

Тѣмъ временемъ, побуждаемый сенатомъ, Публій Вариній успѣлъ собрать между Пиценами множество войска, получилъ изъ Рима новое подкрѣпленіе и, горя желаніемъ смыть позоръ недавнихъ пораженій, двинулся противъ гладіатора во главѣ восемнадцати тысячъ легіонеровъ. Услыхавъ о его приближеніи, Спартакъ пошелъ къ нему на встрѣчу. Враги столкнулись близь Аквина въ день сентябрьскихъ идъ.

Это была первая битва, въ которой Спартакъ встрѣтился съ римлянами въ открытомъ полѣ и при силахъ почти одинаковыхъ съ обѣихъ сторонъ. До сихъ поръ смѣлому фракійцу благопріятствовали счастливыя случайности, неожиданность нападеній, въ особенности-же оплошности римскихъ предводителей. Въ Аквинской-же битвѣ Спартакъ впервые проявилъ то поразительное нравственное вліяніе на духъ своихъ солдатъ, ту способность вливать въ нихъ энтузіазмъ, которыя составляютъ тайну однихъ великихъ полководцевъ.

Казалось, все благопріятствовало римлянамъ. За нихъ была, многолѣтняя опытность, слава ихъ знаменъ, несокрушимая вѣра въ свою непобѣдимость. Но все это оказалось безсильнымъ.

Предъ началомъ битвы Спартакъ проѣхалъ по рядамъ, одушевляя своихъ воиновъ надеждой на блистательную побѣду, побуждая ихъ не щадить себя для своего святого дѣла. Съ неописаннымъ восторгомъ привѣтствовали гладіаторы своего вождя и клялись ему — либо вернуться побѣдителями, либо совсѣмъ не возвращаться.

Начался бой. Твердо стояли римляне. Вариній словомъ и примѣромъ ободрялъ свои войска. До самаго вечера длилась сѣча. Но ничто не могло устоять противъ отчаянной храбрости молодой арміи Спартака. Послѣдняя аттака, которой онъ предводительствовалъ лично, была такъ стремительна, что римляне подались. Вскорѣ ряды ихъ разорвались подъ дружнымъ натискомъ гладіаторовъ. Ворвавшись въ римскіе ряды, гладіаторы превратили отступленіе въ полное бѣгство. Отчаянно боролся несчастный Вариній. Раненый самимъ Спартакомъ, онъ потерялъ коня и только чудомъ спасся отъ смерти. Болѣе четырехъ тысячъ римскихъ труповъ покрывало поле битвы. Гладіаторы овладѣли лагеремъ, обозомъ, множествомъ непріятельскихъ знаменъ и даже захватили въ плѣнъ шестерыхъ ликторовъ, предшествовавшихъ претору^[114]. Никогда еще Спартакъ не одерживалъ такой серьезной и полной побѣды.

ГЛАВА XIV.
Ликторъ Семплиціанъ.

Пославъ въ свой лагерь подъ Ноллою гонца съ извѣстіемъ о новой побѣдѣ, Спартакъ расположился со своими войсками въ лагерѣ римлянъ. Ночью того-же дня, онъ призвалъ къ себѣ Окномана и потребовалъ отъ него торжественную клятву въ томъ, что ни подъ какимъ видомъ онъ не тронется изъ лагеря до его возвращенія. Окноманъ поклялся, и Спартакъ, взявъ съ собой триста всадниковъ, въ два часа пополуночи тихо выѣхалъ изъ лагеря и ускакалъ неизвѣстно куда.

Между тѣмъ, въ теченіи двухъ мѣсяцевъ, истекшихъ со дня выступленія Спартака изъ лагеря подъ Ноллою, туда ежедневно прибывали толпы рабовъ и гладіаторовъ въ такомъ множествѣ, что Криссъ составилъ изъ нихъ три новыхъ легіона въ пять слишкомъ тысячъ человѣкъ каждый. Начальство надъ ними было поручено Борториксу, Брезовиру и старому кимвру атлетическаго тѣлосложенія, въ ранней юности взятому въ плѣнъ Маріемъ въ битвѣ при Сикстійскихъ водахъ. Этотъ кимвръ по имени Вильмиръ, несмотря на свой дикій нравъ и неудержимое пьянство, пользовался большой популярностью въ средѣ гладіаторовъ, благодаря своей геркулесовской силѣ и рѣдкому прямодушію.

Новые легіоны, соотвѣтственно инструкціи Спартака, ежедневно обучались фехтованію и всѣмъ тонкостямъ римскаго военнаго строя. Молодые новобранцы учились съ величайшимъ усердіемъ и охотой. Надежда завоевать свободу и вернуться въ свои семьи одушевляла всѣхъ этихъ несчастныхъ, оторванныхъ отъ родины и друзей. Сознаніе, что они свободные воины великаго и святого дѣла, наполняло энтузіазмомъ сердца этихъ рабовъ, возвышало ихъ въ собственныхъ глазахъ и дѣлало непобѣдимыми. Всѣ горѣли желаніемъ помѣриться въ открытомъ полѣ со своими утѣснителями и доказать имъ съ мечомъ въ рукѣ свое человѣческое достоинство. Сила, храбрость, непобѣдимость этого молодого войска еще болѣе увеличились безграничной вѣрой въ своего даровитаго вождя.

Когда извѣстіе о блестящей побѣдѣ Спартака надъ преторомъ Вариніемъ достигло лагеря гладіаторовъ, радость ихъ была безпредѣльна. Все поле огласилось восторженными криками, пѣснями и шумнымъ говоромъ.

Услыхавъ неожиданный шумъ, Мирца вышла изъ палатки.

— Что случилось? спросила она бѣжавшаго мимо солдата.

— Спартакъ еще разъ разбилъ римлянъ!

— Гдѣ, когда?

— Подъ Аквиномъ, три дня тому назадъ. Взялъ римскій лагерь, отнялъ у претора его копя, знамя и ликторовъ!

Въ эту минуту къ палаткѣ подошелъ Борториксъ. Онъ воспользовался случаемъ, явиться подъ весьма благовиднымъ предлогомъ увѣдомить Мирцу о подробностяхъ новой побѣды брата. Но, подойдя къ ней и поздоровавшись, онъ покраснѣлъ какъ дѣвушка, и не зналъ, съ чего начать.

— Вотъ видишь-ли… Здравствуй Мирца, бормоталъ юноша, смотря въ землю и теребя перевязь своего меча. — Ты уже знаешь, конечно… дѣло было подъ Аквиномъ… Какъ поживаешь, Мирца?

Послѣ новой мучительной паузы онъ проговорилъ:

— Ну, такъ вотъ… видишь ли… Спартакъ снова побѣдилъ.

Чѣмъ болѣе Борториксъ старался быть развязнымъ, тѣмъ болѣе запутывался. Онъ понималъ самъ, до какой степени онъ смѣшонъ и предпочелъ-бы стоять лицомъ-къ-лицу съ непріятелемъ втрое сильнѣйшимъ, чѣмъ передъ этой голубоглазой дѣвушкой.

Дѣло въ томъ, что Борториксъ, юноша нѣжный и чистый, обожавшій Спартака, съ нѣкотораго времени почувствовалъ въ сердцѣ нѣчто совершенно новое и незнакомое. При видѣ Мирцы, онъ испытывалъ какое-то смущеніе. Голосъ ея возбуждалъ въ немъ непонятный трепетъ; разговоръ казался небесной музыкой, уносившей его въ невѣдомый, очаровательный міръ.

Въ первое время онъ весь отдавался этимъ сладкимъ ощущеніямъ, вовсе не думая объ ихъ значеніи.

Съ того дня, какъ Спартакъ ушелъ въ Самніумъ, молодой гладіаторъ, самъ не зная какъ, весьма часто являлся въ палаткѣ Спартака, около Мирцы. Случалось также нерѣдко, что онъ точно лунатикъ, шелъ куда глаза глядятъ и, встрепенувшись, замѣчалъ, что очутился, невѣдомо какъ и для чего, въ какой-нибудь рощѣ или виноградникѣ, въ нѣсколькихъ миляхъ отъ лагеря.

Однако, мѣсяцъ тому назадъ случилось нѣчто, заставившее молодого галла удержаться немного на опасной покатости, но которой онъ скользилъ.

Мирца въ первое время совершенно не замѣчала постоянства посѣщеній Борторикса и всегда разговаривала съ нимъ дружески, любезно и непринужденно. Но мало-по-малу и она начала внезапно краснѣть, блѣднѣть и смущаться въ присутствіи Борторикса.

Тогда молодой человѣкъ сталъ задумываться объ ихъ отношеніяхъ и прислушиваться къ біенію своего сердца. Къ ужасу своему онъ замѣтилъ, что безумно влюбленъ въ сестру Спартака.

Ея странное поведеніе онъ сталъ объяснять негодованіемъ на его дерзкое чувство. Ему и въ голову не приходило, что въ душѣ дѣвушки могло происходить совершенно то-же, что въ его собственной. Мысль о взаимности казалась ему святотатствомъ.

Такимъ образомъ молодые люди вѣчно мучились и страдали, скрывая свои чувства, стараясь убѣжать другъ отъ друга и сгорая желаніемъ поскорѣй свидѣться. При встрѣчахъ они хотѣли такъ много сказать другъ другу и молчали; хотѣли разстаться и не могли пошевельнуться. Они оставались неподвижные, какъ статуи, лишь украдкой посматривая другъ на друга, точно каждый взглядъ ихъ былъ преступленіемъ.

Вотъ почему Борториксъ съ такой радостью воспользовался извѣстіемъ о побѣдѣ Спартака, какъ самымъ приличнымъ предлогомъ для того, чтобъ повидаться съ его сестрой. Онъ самъ силился увѣрить себя, что не сдѣлать этого было-бы съ его стороны не только ребячествомъ, но по-просту непристойностью, потому-что какъ не поспѣшить сообщить сестрѣ о новомъ подвигѣ брата.

И онъ спѣшилъ, бѣжалъ, но чуя земли подъ ногами, трепеща при мысли о томъ, какъ встрѣтитъ его, что скажетъ ему дѣвушка. По дорогѣ онъ строилъ тысячу плановъ о томъ, какъ онъ преодолѣетъ свою смѣшную застѣнчивость и откроетъ, наконецъ, ей свою душу. Онъ твердо рѣшился объясниться, потому-что ему необходимо было такъ или иначе покончить свои невыносимыя мученія.

Но когда онъ подошелъ къ палаткѣ и увидѣлъ Мирцу, всѣ его благоразумные проекты разлетѣлись, какъ дымъ. Онъ стоялъ передъ дѣвушкой смущонный, взволнованный, какъ школьникъ, застигнутый учителемъ на какой-нибудь шалости. Потоки краснорѣчія, которые должны были политься изъ его устъ, внезапно пересохли и онъ могъ только пробормотать восемь или десять словъ безъ связи и смысла.

Мирца вспыхнула, какъ утренняя заря. Но, стараясь подавить волненіе, она проговорила слегка дрожащимъ голосомъ:

— Послушай, Борториксъ, развѣ такъ разсказываютъ сестрѣ о геройскихъ подвигахъ брата?

Юноша покраснѣлъ при этомъ упрекѣ и, поборовъ подъ вліяніемъ стыда свою застѣнчивость, разсказалъ Мирцѣ во всѣхъ подробностяхъ все, что гонцы передали относительно аквинской битвы.

— А Спартакъ не раненъ? спросила дѣвушка, съ замираніемъ сердца слѣдившая за каждымъ словомъ Борторикса.

— Нѣтъ, онъ не раненъ, сказалъ юноша. — Какъ и всегда, онъ вышелъ цѣлымъ и невредимымъ изъ тысячи опасностей.

— О, я боюсь за него, потому-что знаю его безумную храбрость, отвѣчала печальнымъ голосомъ Мирца.

— Не бойся, благородная дѣвушка; пока у Спартака въ рукѣ мечъ, нѣтъ на землѣ человѣка, который могъ-бы оцарапать его грудь.

— О, я знаю, что онъ непобѣдимъ, какъ Аяксъ, со вздохомъ сказала дѣвушка, — но знаю также, что онъ но неуязвимъ подобно Ахиллесу.

— Великіе боги, явно покровительствующіе нашему святому дѣлу, охранятъ драгоцѣнную жизнь нашего вождя!

Оба замолчали.

Борториксь устремилъ влюбленные глаза на дѣвушку и съ восторгомъ любовался ею. Мирца смотрѣла въ землю, потому-что чувствовала на себѣ взглядъ молодого галла, причинявшій ей въ одно и то-же время и наслажденіе, и муку.

Молчаніе длилось съ минуту, показавшуюся Мирцѣ цѣлымъ вѣкомъ. Не будучи въ состояніи выносить его далѣе, она рѣшительно подняла глаза на Борторикса и спросила:

— Ты не выведешь сегодня свои легіонъ за лагерный валъ для обученья?

— О, Мирца, вскричалъ опечаленный этимъ вопросомъ юноша, — неужели тебѣ такъ невыносимо мое присутствіе?

— О, нѣтъ, нѣтъ! воскликнула Мирца съ необдуманной горячностью. Но тотчасъ-же, остановившись и покраснѣвъ до корня волосъ, она пролепетала:

— Я сказала это потому, что ты всегда такъ усердно исполняешь свои обязанности.

— Въ честь побѣды Спартака Криссъ далъ легіонамъ цѣлый день отдыха.

Разговоръ ихъ снова прекратился.

Наконецъ, Мирца сдѣлала рѣшительный шагъ по направленію къ палаткѣ и, несмотря на молодого гладіатора, проговорила торопливо:

— Прощай Борториксъ.

— О, не уходи, не уходи… дай мнѣ высказаться… я уже столько дней собираюсь открыть тебѣ свою душу… вскричалъ Борториксъ, испугаппый движеніемъ дѣвушки, и понявъ, что онъ долженъ сказать ей все теперь или никогда.

— Что-же ты хочешь сказать мнѣ? О чемъ тебѣ нужно со мной говорить? спросила скорѣе огорченная, чѣмъ обрадованная сестра Спартака, продолжая держаться рукою за пологъ палатки и обернувъ на половину лицо къ Борториксу.

— Послушай… прости меня… вотъ уже два мѣсяца, какъ я страдаю и не могу выносить долѣе… но только не обидься моими словами… потому-что это случилось само собой… я совсѣмъ не виноватъ…

Пробормотавъ еще нѣсколько безсвязныхъ словъ, онъ снова остановился. Потомъ вдругъ слова полились изъ его устъ торопливо, нагоняя и какъ-бы тѣсня другъ друга, точно волны горнаго ручья.

— Зачѣмъ мнѣ притворяться? Зачѣмъ силиться скрыть чувство, котораго скрыть я не въ силахъ, потому-что оно сквозитъ въ каждомъ моемъ словѣ, въ каждомъ вздохѣ. До сихъ поръ я не открывалъ тебѣ своего сердца, потому-что боялся оскорбить тебя, сдѣлаться противнымъ тебѣ. Но теперь я по въ силахъ долѣе выносить стой муки! Я люблю тебя, Мирца! Люблю, какъ наше знамя, какъ Спартака, гораздо больше, чѣмъ самого себя. Если моя любовь для тебя оскорбленіе, если я тебѣ противенъ, то прости меня. Какая-то тайная сила влекла меня къ тебѣ помимо моей воли, даже безъ моего вѣдома и не одинъ человѣкъ не устоялъ-бы противъ нея!

Борториксъ остановился и, опустивъ голову, ждалъ рѣшенія своей участи.

По мѣрѣ того, какъ юноша говорилъ съ постепенно возрастаю " щей силою, какая дается только глубокому чувству, Мирца волновалась все больше и больше: Глаза ея мало-по-малу наполнялись слезами и ей стоило величайшихъ усилій, чтобъ не разразиться рыданіями. Грудь ея то поднималась, то опускалась; лицо покрылось мертвенной блѣдностью.

Когда юноша кончилъ, она устремила на него свои полные слезъ глаза и нѣсколько мгновеній они съ невыразимой нѣжностью покоились на его склоненной бѣлокурой головѣ. Наконецъ, прерывающимся отъ волненія голосомъ она проговорила:

— О, Борториксъ! Хорошо было-бы, если-бъ ты никогда не подумалъ обо мнѣ, и еще лучше было-бы, если-бъ ты никогда не признался мнѣ въ своей любви…

— Такъ, стало-быть, я до такой степени противенъ тебѣ? спросилъ глубоко огорченный гладіаторъ, поднимая свое блѣдное лицо.

— Нѣтъ, нѣтъ, ты не противенъ мнѣ Борториксъ! Самая знатная изъ дѣвушекъ, самая гордая изъ женщинъ били-бы счастливы твоей любовью… Но меня любить ты не можешь и ты долженъ… потушить свое чувство… и притомъ… на-вѣки!

— Но почему? Почему? съ мучительной тоской спрашивалъ Борториксъ, съ мольбой протягивая къ ней руки.

— Потому-что, отвѣчала Мирца сквозь слезы, — потому-что… любовь между нами… невозможна!

— Какъ? Что ты сказала? прервалъ ее несчастный гладіаторъ, блѣднѣя, какъ смерть, и бросаясь впередъ какъ-будто съ намѣреніемъ схватить, остановить ее, такъ-какъ Мирца сдѣлала шагъ по направленію къ палаткѣ.

Но молодая дѣвушка, поднявъ палецъ кверху, остановилась и задыхающимся голосомъ сказала:

— Именемъ гостепріимства требую, именемъ Спартака приказываю тебѣ никогда не переступать черезъ порогъ этой палатки.

При имени своего обожаемаго вождя, Борториксъ опустилъ голову и остался какъ вкопанный, подавленный ужаснымъ несчастіемъ, обрушившимся на его голову.

Мирца, блѣдная какъ смерть, съ трудомъ подавляя душившія ее рыданія, ушла въ палатку.

Молодой галлъ нѣсколько времени стоялъ все на томъ же мѣстѣ, устремивъ неподвижный взоръ на пологъ палатки, куда только-что исчезла дѣвушка, повторяя про себя въ полголоса:

— Невозможна!.. Невозможна!..

Изъ этого оцѣпенѣнія его вывелъ громкій звукъ трубъ: это трубили въ лагерѣ, въ честь побѣды Спартака. Очнувшись, онъ вскричалъ бѣшенымъ голосомъ, поднявъ кулакъ къ небу:

— Проклятіе! Пусть испепелитъ меня своими молніями Тана^[115] прежде чѣмъ я совсѣмъ сойду съума!

Схватившись обѣими руками за голову и шатаясь какъ пьяный, онъ отошелъ отъ палатки.

Въ то время, какъ въ гладіаторскомъ лагерѣ все было полно ликованія по поводу покой побѣды, Спартакъ, во главѣ своихъ трехсотъ всадниковъ, скакалъ во весь опоръ по большой римской дорогѣ.

Хотя послѣдняя его побѣда надъ Вариніемъ наполнила ужасомъ всѣ окрестные города, однако Спартакъ во рѣшался ѣхать днемъ по большой Аппіевой дорогѣ съ отрядомъ всего въ триста человѣкъ. Онъ пускался въ путь съ наступленіемъ ночи, дномъ-же скрывался въ какомъ-нибудь лѣсу или уединенной патриціанской виллѣ, расположенной всторонѣ отъ большой дороги, принимая всѣ предосторожности, чтобъ не быть застигнутымъ въ расплохъ.

На третью ночь послѣ выѣзда изъ Аквинскаго лагеря, отрядъ достигъ Лабикума, города, расположеннаго неподалеку отъ Тускулума. Здѣсь, приказавъ своимъ спутникамъ расположиться лагеремъ на закрытой прогалинкѣ лѣса, Спартакъ призвалъ къ себѣ самнита Мамидія, командовавшаго отрядомъ и наказалъ ему ожидать его возвращенія въ теченіи двадцати-четырехъ часовъ. Если-же къ ночи слѣдующаго дня его по будетъ, то возвращаться назадъ въ лагерь, не дожидаясь его далѣе.

Вскочивъ на коня, онъ одинъ-одинешенекъ понесся по дорогѣ въ Тускулунъ.

На скатахъ живописныхъ холмовъ, окружающихъ этотъ старинный городъ, разсыпаны были многочисленыя виллы римскихъ патриціевъ, любившихъ проводить здѣсь лѣтніе мѣсяцы и остававшихся иногда до поздней осени.

Спартакъ спросилъ у повстрѣчавшагося ему крестьянина, гдѣ находится вилла вдовы Суллы, Валеріи Месаллы. Получивъ нужныя ему указанія, онъ пришпорилъ своего вороного копя и вскорѣ прискакалъ къ желѣзной оградѣ виллы. Сирытувъ съ сѣдла, онъ дернулъ за ручку колокольчика.

Еще было очень рано и привратникъ долго но отворялъ. Когда-же онъ, наконецъ, показался у калитки, то не хотѣлъ ни за что докладывать о немъ своей госпожѣ, хотя Спартакъ и увѣрялъ его, что онъ десятникъ изъ кагортъ Марка Валерія Месаллы, присланный имъ но весьма важному дѣлу и долженъ немедленно видѣть Валерію.

Послѣ долгихъ колебаній привратникъ впустилъ его въ калитку и пошелъ доложить о немъ дворецкому. Но тутъ затрудненія увеличились. Старикъ дворецкій оказался еще упрямѣе привратника и наотрѣзъ отказался будить госпожу въ такую раннюю пору.

— Въ такомъ случаѣ, сказалъ Спартакъ, прибѣгая къ хитрости, — скажи мнѣ, не умѣешь-ли ты читать по-гречески?

— Не умѣю, любезный, по той простой причинѣ, что и по-латыни читаю плохо.

— Но неужели во всей виллѣ нѣтъ человѣка, который съумѣлъ-бы прочесть записку трибуна Месаллы къ Валеріи?

Ожидая не безъ нѣкотораго волненія отвѣта дворецкаго, Спартакъ сталъ рыться у себя за пазухой, дѣлая видъ, что ищетъ пергаментъ.

Какъ и предвидѣлъ Спартакъ, въ виллѣ не оказалось ни одного раба, который умѣлъ-бы читать по-гречески и старикъ дворецкій печально покачалъ головою и сказалъ:

— Всѣ рабы убѣжали изъ этой виллы… всѣ, греки и не греки…

Затѣмъ, понизивъ голосъ, онъ съ негодованіемъ прошепталъ:

— Убѣжали въ лагерь злодѣя Спартака! Пусть боги поразятъ его своими молніями!

Гладіаторъ усмѣхнулся.

— Но что-же дурного тебѣ сдѣлалъ Спартакъ, что ты его такъ ненавидишь?

— Что онъ мнѣ сдѣлалъ! Что онъ мнѣ сдѣлалъ!..

— Спрашиваю тебя потому, что, насколько я слышалъ, этотъ злодѣй провозглашаетъ свободу рабовъ. А такъ-какъ ты тоже рабъ, то мнѣ кажется, что тебѣ слѣдовало-бы скорѣе чувствовать симпатію къ этому негодяю.

Затѣмъ, не давъ дворецкому времени отвѣтить, онъ прибавилъ:

— Но, можетъ быть, ты притворяешься?..

— Притворяюсь! Я притворяюсь… пусть Минонъ проститъ тебѣ эту обиду въ день суда!.. Почему-же-бы мнѣ притворяться? Своимъ безумнымъ предпріятіемъ этотъ гладіаторъ сдѣлалъ меня несчастнѣйшимъ изъ людей. Безъ него, живя у моей доброй госпожи со своими двумя дѣтьми, я былъ совершенно счастливъ… Ахъ, что это были за прекрасные юноши! Если-бъ ты ихъ видѣлъ! Они родились близнецами и походили другъ на друга какъ Касторъ и Полуксъ.

— Ну, такъ что-же съ ними сталось?

— Ушли въ лагерь гладіатора и вотъ уже три мѣсяца какъ я не имѣю о нихъ вѣстей. Кто знаетъ, живы они, или убиты… О, великій Сатурнъ, покровитель Самніума, защити моихъ милыхъ дорогихъ дѣтей!

Старикъ горько зарыдалъ; Спартакъ былъ тронутъ. Послѣ минутной паузы онъ сказалъ:

— Такъ ты думаешь, что Спартакъ поступилъ дурно, затѣявъ эту войну и твои сыновья не должны были приставать къ нему?

— Да, думаю, и никогда не перестану такъ думать. Съ какой свободѣ толкуетъ этотъ съумасшедшій гладіаторъ?.. Я родился свободнымъ пастухомъ въ горахъ Самніума. Началась соціальная война. Наши предводители стали кричать: «хотимъ и мы завоевать себѣ право римскаго гражданства какъ и латиняне». И мы возстали, дрались, рисковали жизнью… и что-же вышло? Вышло то, что я, свободный горецъ Самніума, сталъ рабомъ семейства Месаллы. И счастье еще, что попалъ къ такимъ хорошимъ господамъ… И жена свободнаго самнита сдѣлалась рабыней и дѣти наши родились рабами…

Тутъ старикъ остановился на минуту и послѣ нѣкоторой паузы прибавилъ:

— Мечты, бредни!.. Міръ всегда былъ и всегда будетъ раздѣленъ на господъ и рабовъ, богатыхъ и бѣдныхъ, патриціевъ и плебеевъ. Такъ было, такъ и будетъ… Бредни… изъ-за которыхъ льется драгоцѣнная кровь нашихъ дѣтей. А ради чего? Что мнѣ за радость, если-бы даже — что совершенно невозможно — эта война и удалась, но убили-бы моихъ сыновей? Что мнѣ тогда дѣлать со своей свободой? Плакать сколько есть охоты! Но пусть даже мои дѣти останутся живы, пусть все пойдетъ какъ нельзя лучше и завтра я и они — свободны. Ну, такъ что-жъ? Какая намъ польза въ нашей свободѣ, если у насъ нѣтъ ничего за душою? Теперь отъ нашей доброй госпожи мы получаемъ все необходимое и хотя мы и рабы, по живемъ въ довольствѣ и даже имѣемъ иногда кое-что лишнее. На другой-же день послѣ нашего освобожденія намъ придется наниматься на чужое поле за ничтожную плату, на которую намъ по пріобрѣсти даже необходимаго… О, какое счастье умирать съ голоду на свободѣ!..

Старикъ замолчалъ. Рѣчь его, сперва безсвязная и отрывочная, по мѣрѣ того, какъ онъ говорилъ, становилась ясной, послѣдовательной и краснорѣчивой. Она произвела глубокое впечатлѣніе на Спартака, никогда еще не смотрѣвшаго на вопросы съ этой стороны. Погруженный въ тяжелыя думы, онъ опустилъ голову и съ минуту оставался неподвижнымъ. Наконецъ, встрепенувшись, онъ спросилъ:

— Такъ у васъ нѣтъ никого, кто умѣлъ-бы читать по-гречески?

— Никого.

— Въ такомъ случаѣ принеси мнѣ стиль и табличку.

Когда то и другое было ему подано, Спартакъ написалъ по-гречески два стиха изъ Гомера:

Къ тебѣ, о царица, я, странникъ гонимый судьбой, прибѣгаю

И твои обнимаю колѣни… *)

• ) Одисея VIII, 390—391.

Затѣмъ, подавая дворецкому дощечку, онъ сказалъ:

— Отнеси это сію минуту горничной и скажи ей, чтобы она немедленно разбудила свою госпожу, не то худо будетъ вамъ обоимъ!

Старикъ ушелъ, внимательно разсматривая непонятные для него греческія буквы, а Спартакъ сталъ ходить взадъ и впередъ по дворцовой площадкѣ. Слова стараго раба глубоко запали ему въ Душу.

— Онъ правъ, твердилъ гладіаторъ въ тяжкомъ раздумьи. — Что ему въ свободѣ, если будутъ убиты его сыновья? Что ему въ нашей побѣдѣ, если свобода, которую онъ купитъ такой дорогой цѣною, явится къ нему рука объ руку съ изсохшей, костлявой фигурой голода?.. Да, онъ правъ!.. Но въ такомъ случаѣ изъ-за чего-же мы бьемся, изъ-за чего проливаемъ рѣки крови?..

Онъ внезапно остановился, испуганный, подавленный своей мыслью.

Но черезъ минуту лицо его просвѣтлѣло: онъ поднялъ голову; походка его приняла прежнюю увѣренность.

— Но гдѣ-же написано, произнесъ объ почти громко, — гдѣ написано, что свобода должна идти рука объ руку съ голодомъ? Отчего человѣческое достоинство непремѣнно должно одѣваться въ рубища нищеты? Кто установилъ это? Кто предписалъ?

Онъ остановился, какъ-бы ожидая отвѣта, затѣмъ съ удвоенною силою проговорилъ:

— Развѣ боги установили неравенство между людьми? Развѣ мы по рождаемся съ одинаковыми потребностями, одинаково безсильными, безпомощными? Развѣ не одинаково носитъ во чревѣ и царица и послѣдняя рабыня? Развѣ боги избавляютъ патриціанку отъ мукъ рожденія? Развѣ тѣла знатныхъ не гніютъ такъ-же, какъ и тѣла бѣдныхъ? Развѣ ихъ кости и пепелъ отличаются чѣмъ-нибудь другъ отъ друга?.. Кто-жe это установилъ неравенство между людьми? Кто первый сказалъ: «это твое, это мое», нарушая права брата?.. Разумѣется, какой-нибудь узурпаторъ, воспользовавшійся своей силой, чтобъ наступить на горло слабому и беззащитному!.. А если грубая сила послужила основаніемъ для установленія первой несправедливости, узурпаціи, рабства, то отчегоже не употребить и намъ той-же силы для возстановленія равенства, справедливости, свободы? Если мы орошаемъ своимъ потомъ землю но намъ принадлежащую, чтобы вскормить и вспоить нашихъ дѣтей, то отчего не оросить намъ ее своею кровью, чтобы возвратить имъ отнятыя у нихъ права?..

Въ эту минуту вернулся дворецкій и сказалъ Спартаку, что Валерія тотчасъ-же встала съ постели и ждетъ его въ своемъ конклавѣ.

Внѣ себя отъ волненія вошелъ Спартакъ вслѣдъ за старикомъ въ домъ. Еще мгновеніе и онъ былъ у ногъ своей возлюбленной Валеріи.

Она бросилась ему на шею безъ слова, безъ звука и уста ихъ слились. Долго оставались они неподвижные въ одномъ страстномъ объятіи. Потомъ вдругъ, точно по данному знаку, оба откинулись назадъ, устремивъ другъ на друга взглядъ, полный неизъяснимаго восторга. Оба были блѣдны, взволнованы. Валерія, вся закутанная въ бѣлую, какъ снѣгъ, столу, съ распущенными по плечамъ густыми черными волосами, съ подернутыми слезами счастія очами, прошептала чуть слышно:

— О, милый, какъ я счастлива!

Они снова кинулись въ объятія другъ друга и молодая женщина, цѣлуя и лаская бѣлокурую голову своего возлюбленнаго, нѣжно шептала:

— Ненаглядный мой, какъ я боялась, какъ мучилась изъ-за тебя! Сколько я провела безсонныхъ ночей, думая объ опасностяхъ, которыми ты окруженъ!.. Ни о чемъ не могла я думать, кромѣ тебя, мой первый, послѣдній, единственный возлюбленный!..

Затѣмъ, черезъ минуту она спрашивала:

— Но какъ ты проникъ сюда? Отъ кого узналъ, что я здѣсь? Знаю! Отъ нашей милой Мирцы… Скажи, тебѣ не грозитъ-ли здѣсь какая-нибудь опасность? Гдѣ твое войско? Съ тобой? Разскажи мнѣ про свои подвиги! Скажи, когда окончится эта ужасная война и ты вернешься въ свою Фракію? Будешь свободенъ и мнѣ можно будетъ не разлучаться съ тобой?

Гладіаторъ печально улыбнулся, слушая эти мечты, которыми убаюкивала себя любимая имъ женщина. Поцѣловавъ ее въ лобъ и прижимая ее къ своей груди, онъ тихо сказалъ:

— Продолжительна и жестока будетъ война, по удастся-ли мнѣ привести подъ родныя кровли этихъ несчастныхъ рабовъ… про то знаютъ одни боги!..

Въ послѣднихъ словахъ гладіатора звучало столько грусти, что было ясно, какъ хорошо онъ понимаетъ всѣ трудности осуществленія своего великаго дѣла.

Ласками и поцѣлуями старалась Валерія разогнать тучу, омрачившую чело ея возлюбленнаго.

Счастіе влюбленныхъ еще болѣе увеличилось присутствіемъ прелестной Постуміи, дочери Валеріи.

Быстро промчался день. Когда мракъ началъ спускаться на землю, печаль мало-по-малу стала омрачать счастіе, посѣтившее на мгновеніе уединенный конклавъ бѣдной женщины. Казалось, что вмѣстѣ съ солнечнымъ свѣтомъ потухаетъ и радость!

Спартакъ разсказалъ Валеріи, какимъ способомъ онъ попалъ къ ней и до какой степени опасно было для него оставаться у нея долѣе. Въ ту-же ночь онъ непремѣнно долженъ былъ вернуться въ отряду, ждавшему его въ лѣсу.

При такой печальной вѣсти Валерія не могла удержаться отъ слезъ. Среди рыданій, прерываемыхъ поцѣлуями, она говорила своему другу, что какое-то тайное предчувствіе говоритъ ей, что если онъ уѣдетъ, она уже никогда больше не увидитъ его.

Спартакъ старался успокоить бѣдную женщину и осушить ея слезы. Но противъ воли онъ самъ подпадалъ вліянію ея тяжелыхъ предчувствій. Улыбка его выходила принужденной, холодной. Слова надежды звучали погребально, отъ нихъ вѣяло мракомъ отчаянія.

Такъ шло время, пока на стеклянной клетидрѣ, стоявшей на полуколоннѣ, вода не поднялась до черты, обозначавшей шестой часъ ночи. Тогда Спартакъ освободился отъ объятій Валеріи и сталъ надѣвать кольчугу и мечъ.

Испуганно вскочила и Валерія.

— Нѣтъ, нѣтъ, милый, останься! лепетала она сквозь слезы, поднимая на него умоляющій взоръ. — Останься! Заклинаю тебя именемъ твоей матери и твоихъ боговъ… Дѣло гладіаторовъ поставилъ ты на хорошую дорогу… у нихъ отличные вожди… Криссъ… Граникъ… Окноманъ… Пусть они окончатъ войну!.. Останься со мной!.. я буду ласкать, любить тебя безгранично… Малѣйшее твое желаніе будетъ для меня закономъ!.. Останься, умоляю тебя!

— О, Валерія, милая, не требуй отъ меня низости, предательства, говорилъ въ то-же время Спартакъ, съ нѣжностью стараясь освободиться изъ ея рукъ. — Я не могу, не могу бросить тѣхъ, кого призвалъ къ оружію! О, Валерія, неужели ты хочешь, чтобъ я сдѣлался измѣнникомъ! Оставь, оставь меня!

Эта мучительная борьба длилась нѣсколько минутъ. Валерія все крѣпче и крѣпче обвивала Спартака своими нѣжными руками, которымъ. отчаяніе придавало необыкновенную силу. Въ комнатѣ слышно было только порывистое дыханіе, конвульсивные поцѣлуи, вздохи, моленія и стоны.

Наконецъ, Спартакъ, призвавъ на помощь все свое мужество, поднялъ на руки Валерію и какъ ребенка положилъ ее на софу; нѣсколько секундъ она лежала въ изнеможеніи и, закрывъ лицо руками, тихо рыдала.

Гладіаторъ произнесъ безсвязныя слова надежды и утѣшенія, поспѣшно надѣлъ шлемъ, опоясался мечомъ и уже собирался въ послѣдній разъ поцѣловать дорогую женщину. Но она вдругъ вскочила и, упавъ на колѣни на порогѣ комнаты, схватила его за край туники.

— О, не покидай, не покидай меня, молю тебя всѣмъ, что есть святого! Я чую вотъ здѣсь — при этомъ она указывала на сердце — чую. что никогда, никогда тебѣ не суждено воротиться… Я это знаю, о, знаю!

— Я долженъ, долженъ ѣхать.

— Спартакъ… Спартакъ, шептала она чуть слышно. — Заклинаю тебя… именемъ нашей дочери, именемъ Постуміи…

Спартакъ поднялъ ее на руки и приложился своими горячими губами къ ея похолодѣлымъ устамъ.

Нѣсколько мгновеній они стояли, сжимая другъ друга въ объятіяхъ.

— О, милая, обожаемая Валерія, шепталъ Спартакъ, — тебѣ воздвигъ я храмъ въ моемъ сердцѣ и твоему образу поклонялся я какъ единственному моему божеству; мысль о тебѣ вдохновляла меня на всѣ высокіе и великодушные подвиги, и неужели ты потребуешь отъ меня, чтобы я сдѣлалъ подлость и сталъ предметомъ презрѣнія современниковъ и проклятій потомства?

— Нѣтъ, нѣтъ, я хочу, чтобъ ты былъ великъ, славенъ и могучъ!.. Но я люблю тебя, я не могу жить безъ тебя… пожалѣй меня… Останься со мной хоть до завтра… Уѣдешь утромъ… Поцѣлуешь еще разъ твою Постумію… Я надѣну тебѣ на шею этотъ медальонъ…

При этомъ она указала на золотой медальонъ (bulula), усыпанный дорогими каменьями, висѣвшій на ея груди на тонкой золотой цѣпочкѣ.

— Знаешь-ли, милый, что въ этомъ медальонѣ спрятанъ драгоцѣнный талисманъ, который предохранитъ тебя отъ всѣхъ опасностей. Отгадай, что это такое?

Спартакъ ничего не отвѣчалъ и только съ любовью смотрѣлъ на очаровательную женщину, улыбаясь ей сквозь слезы.

— Какъ, съ нѣжнымъ упрекомъ сказала Валерія, ты не догадываешься?

Затѣмъ, снявъ съ шеи медальонъ, она раскрыла его и пока зала Спартаку: въ немъ оказались двѣ пряди волосъ, — одна черная, другая бѣлокурая.

— Память отъ матери и дочери! прошептала Валерія.

Глубоко взволнованный Спартакъ приложилъ медальонъ къ устамъ.

Валерія взяла его изъ рукъ своего друга, сама поцѣловала и, надѣвъ медальонъ на шею гладіатора, сказала:

— Носи его подъ кольчугой, подъ туникой, на самой груди.

У бѣднаго фракійца сердце разрывалось на части. Не будучи въ состояніи промолвить слова, онъ прижималъ къ груди своей любимую женщину и слезы крупными каплями катились по его щекамъ.

Вдругъ на дворѣ раздались крики, звонъ оружія и смѣшанный гулъ человѣческихъ голосовъ.

Спартакъ и Валерія, блѣдные, притаивъ дыханіе, стали прислушиваться.

— Отопри, старый песъ, не то выломаемъ ворота, кричалъ чей-то грубый голосъ.

— Не отопру безъ приказанія моей госпожи, отвѣчалъ другой голосъ, въ которомъ Спартакъ узналъ голосъ привратника.

— Огня! огня! топоровъ! закричало разомъ нѣсколько человѣкъ.

— Что это? спросила шепотомъ Валерія, устремивъ на Спартака глаза, исполненные невыразимаго ужаса.

— Вѣроятно открыли мое убѣжище, отвѣчалъ гладіаторъ, стараясь освободиться отъ Валеріи, которая крѣпки къ нему прижалась при первомъ шумѣ.

— Не уходи… не шевелись… молю тебя… Спартакъ… милый… шептала она прерывающимся голосомъ, обращая къ нему помертвѣлое отъ ужаса лицо.

— Такъ ты. хочешь, чтобъ я попала живымъ въ руки враговъ? сказалъ тихимъ, но ужаснымъ голосомъ гладіаторъ. — Хочешь видѣть меня распятымъ на крестѣ?

— О, боги!.. отчаянно вскрикнула Валерія, отступая въ страшномъ испугѣ. — Спасайся! И если тебѣ суждено погибнуть, то умри съ мечомъ въ рукѣ, пораженный въ грудь!

Съ этими словами она смѣло схватила за ручку мечъ, висѣвшій у бедра Спартака, и сама дала ему въ руки.

— Благодарю, благодарю тебя, божественная Валерія! воскликнулъ Спартакъ, сверкнувъ очами. — Теперь я непобѣдимъ!

Онъ направился къ выходу.

— Прощай, милый, вскричала несчастная Валерія, въ послѣдній разъ прижимая его къ сердцу.

— Прощай, отвѣчалъ онъ, нѣжно цѣлуя ее.

Но вдругъ губы Валеріи похолодѣли и она, какъ бездушный трупъ, повисла у него на рукахъ.

— Валерія, Валерія! вскричалъ фракіецъ въ ужасѣ, всматриваясь въ помертвѣлое лицо своей возлюбленной, — что съ гобой?.. Валерія!..

Бросивъ на землю мечъ, онъ осторожно положилъ ее на софу и, ставъ на колѣни у ея изголовья, началъ покрывать лицо и руки поцѣлуями, точно надѣялся оживить ее ими.

Но Валерія оставалась неподвижной и походила скорѣе на мертвую, чѣмъ на упавшую въ обморокъ. Ужасное опасеніе мелькнуло въ головѣ Спартака. Широко раскрывъ глаза и дрожа всѣмъ тѣломъ, онъ сталъ всматриваться въ ея губы, но она не дышала. Тогда онъ приложилъ руку къ ея сердцу и почувствовалъ, что оно чуть замѣтно бьется. У него отлегло отъ сердца. Подбѣжавъ къ двери, онъ крикнулъ:

— Софронія! Софронія! скорѣй, скорѣй!

Въ ту-же минуту въ корридорѣ послышались мужскіе шаги.

Съ быстротою молніи Спартакъ схватилъ мечъ и выскочилъ въ дверь.

Передъ нимъ стоялъ дворецкій.

— Что тебѣ надо? спросилъ Спартакъ грознымъ голосомъ.

— Толпа всадниковъ… подъѣхала къ воротамъ, пробормоталъ старикъ, дрожа всѣмъ тѣломъ. — Они шумятъ и требуютъ, чтобы имъ выдали ихъ вождя и… говорятъ, что ты… Спартакъ!

— Ступай, скажи, что я сейчасъ выйду.

Онъ захлопнулъ дверь предъ лицомъ дворецкаго, точно окаменѣвшаго отъ удивленія, недоумѣнія и ужаса.

Въ то самое мгновеніе, какъ Спартакъ возвращался въ конклавъ Валеріи, съ противоположной стороны туда-же входила рабыня.

— Скорѣй позови другихъ рабынь, возьмите спирта и духовъ и помогите госпожѣ: она упала въ обморокъ.

— О, моя бѣдная, о, моя добрая госпожа! начала причитать Софронія.

— Скорѣй за дѣло! крикнулъ Спартакъ.

Софронія вышла и вскорѣ вернулась съ двумя другими рабынями, несшими въ рукахъ флаконы съ душистыми притираніями и спиртами. Всѣ трое стали усердно хлопотать около Валеріи и вскорѣ ея мертвенно-блѣдное лицо озарилось легкимъ румянцемъ жизни.

Спартакъ, стоявшій все время у ея изголовья, поднялъ глаза къ небу, какъ-бы благодаря его за спасеніе любимой женщины, потомъ подошелъ къ софѣ и, опустившись на колѣни, поцѣловалъ бѣлую руку Валеріи, безсильно опустившуюся внизъ, и быстрыми шагами вышелъ изъ комнаты.

Выйдя на крыльцо, онъ увидѣлъ полсотни всадниковъ, выстроившихся въ рядъ, держа коней подъ уздцы.

— Ну?.. спросилъ онъ строгимъ голосомъ: — что вамъ нужно?

— По приказанію Мамилія, отвѣчалъ девуріонъ, командовавшій полусотней, — мы слѣдили за тобою издали и боялись, что…

— Садись! скомандовалъ Спартакъ.

Въ одно мгновеніе всѣ пятьдесятъ всадниковъ, схватившись лѣвой рукой за гриву лошадей и опершись правой объ ихъ спину, вскочили на лошадей, покрытыхъ простыми синими чепраками^[116].

Обратившись къ немногимъ рабамъ, по старости остававшимся въ виллѣ и теперь робко тѣшившимся у крыльца, Спартакъ крикнулъ:

— Коня!

Нѣсколько человѣкъ бросилось въ конюшню и вывели оттуда вороного скакуна Спартака. Вскочивъ на него, онъ обратился къ старому дворецкому:

— Какъ зовутъ твоихъ сыновей?

— О, великій Спартакъ, отвѣчалъ всхлипывая старикъ, не вмѣни имъ въ вину моихъ вчерашнихъ необдуманныхъ словъ!..

— Низкопоклонный рабъ! въ негодованіи вскричалъ гладіаторъ. — Какъ смѣешь ты подозрѣвать меня въ такой низости?

— Прости меня, благородный Спартакъ… Ихъ зовутъ Аквиліемъ и Ациліемъ. Будь ихъ покровителемъ, о, великій вождь, и пусть боги помогутъ тебѣ!..

Спартакъ не слушалъ его болѣе. Пришпоривъ коня, онъ уже несся по гладкой дорогѣ впереди своего отряда.

Старые рабы семейства Месаллы нѣсколько минутъ смотрѣли вслѣдъ удалявшемуся отряду, не будучи въ состояніи придти въ себя отъ страха и удивленія и успокоились только тогда, когда совершенно смолкъ топотъ коней.

Невозможно описать слезъ, мученій и отчаянія Валеріи, когда, очнувшись, она узнала о внезапномъ отъѣздѣ Спартака.

Самъ онъ, подавленный горемъ, все гналъ и гналъ своего коня, какъ-будто надѣясь убѣжать отъ терзавшихъ его мукъ. Но адъ клокоталъ въ его груди и напрасно силился онъ бѣшеной скачкой спастись отъ него. Образъ Валеріи, измученной, страдающей, протягивающей къ нему руки съ мольбой и надеждой, неотступно преслѣдовалъ его..

— А что если Валерія, не совсѣмъ еще оправившись, узнала о его внезапномъ отъѣздѣ? Что если она заболѣла серьезно?.. Что если — о, боги — она умираетъ?..

При этой ужасной мысли онъ изо всѣхъ силъ дернулъ за узду и на всемъ скаку остановилъ своего коня. Спутники его тоже остановились.

— Мнѣ нужно вернуться въ виллу вдовы Суллы, сказалъ онъ мрачнымъ голосомъ. — А вы поѣзжайте дальше одни.

— Нѣтъ!

— Ни за что! отвѣчали почти въ одинъ голосъ всѣ гладіаторы.

— Но кто-же посмѣетъ меня удержать?

— Мы!.. сказало нѣсколько человѣкъ.

— Твоя честь! воскликнули другіе.

— Твои клятвы! проговорили третьи.

— Наше дѣло, которое безъ тебя погибнетъ!

— Долгъ!.. Долгъ!..

Тутъ всѣ голоса слились въ одинъ протяжный ропотъ, въ которомъ слышались и недовольство, и упреки, и мольба.

— Позволь мнѣ сказать тебѣ два слова, благородный Спартакъ, промолвилъ одинъ изъ всадниковъ, выѣзжая впередъ.

Это былъ молодой человѣкъ лѣтъ двадцати-трехъ, съ выразительнымъ смуглымъ лицомъ, окаймленнымъ первымъ пушкомъ.

Когда они отъѣхали немного всторону, молодой человѣкъ сказалъ:

— Прости мнѣ мое непрошенное вмѣшательство. Но твоя жизнь такъ дорога мнѣ и намъ всѣмъ, что я готовъ лучше показаться нескромнымъ въ твоихъ глазахъ, чѣмъ позволить тебѣ рисковать своей головою. Я знаю, что влечетъ тебя въ виллу благородной патриціанки. Позволь-же мнѣ предложить тебѣ свои услуги. Если прикажешь, я проникну въ виллу благородной вдовы, передамъ отъ твоего имени все, что пожелаешь и принесу тебѣ самыя вѣрныя извѣстія о ней.

— Такъ, стало-быть, ты хочешь, чтобъ я, оставаясь самъ внѣ всякой опасности, послалъ на вѣрную смерть другого? Нѣтъ! Никогда Спартакъ не сдѣлаетъ такой низости.

— Я пройду въ виллу и вернусь оттуда безъ малѣйшей опасности, отвѣчалъ, улыбаясь, всадникъ.

— Но кто ты? Какъ ты это можешь сдѣлать?

— Я одинъ изъ твоихъ старыхъ товарищей по заговору и горячихъ поклонниковъ и готовъ отдать за тебя жизнь! Но въ этомъ дѣлѣ, прибавилъ онъ, — я рѣшительно ничѣмъ не рискую, потому-что я родомъ латинъ и отлично знакомъ съ нравами и языкомъ этой провинціи. Въ первомъ крестьянскомъ домикѣ, который намъ встрѣтится, я переодѣнусь въ крестьянское платье, пройду въ виллу Валеріи Месаллы и проберусь назадъ въ нашъ лагерь горными тропинками гораздо раньше тебя, такъ-что ты застанешь уже тамъ извѣстія о Валеріи.

— Но ты… если не ошибаюсь, сказалъ Спартакъ, — кажется, охотникъ^[117] Рутилій.

— Да, отвѣчалъ юноша, — я Рутилій и счастливъ, что ты, Спартакъ, несмотря на столько лѣтъ разлуки, помнишь меня.

Рутилій былъ храбрый и надежный человѣкъ, на котораго можно било положиться. Спартакъ, послѣ нѣкотораго колебанія, принялъ его предложеніе и вмѣстѣ со своимъ отрядомъ поѣхалъ дальше. Вскорѣ имъ встрѣтилась крестьянская ферма, гдѣ гладіаторы нашли все нужное, чтобы нарядить Рутилія мѣстнымъ жителемъ.

Пока молодой человѣкъ переодѣвался, Спартакъ написалъ на вощеной дощечкѣ письмо Валеріи на греческомъ языкѣ и, отдавъ его Рутилію, двинулся далѣе во главѣ своего маленькаго отряда, значительно успокоенный.

Къ восходу солнца отрядъ прискакалъ къ тому мѣсту, гдѣ стоялъ лагеремъ Мамиліи со своими всадниками. Онъ разсказалъ Спартаку, какое волненіе распространилось по всей окрестности при извѣстіи объ ихъ наѣздѣ на Тускулумъ и совѣтовалъ немедленно двинуться назадъ къ Аквину.

Спартакъ послушался благоразумнаго совѣта и вскорѣ долженъ былъ убѣдиться во всей его основательности: прибывъ въ Алатри, онъ узналъ, что Вариній, увѣдомленный жителями о движеніи отряда гладіаторовъ человѣкъ въ триста но дорогѣ въ Тускулумъ, раздѣлилъ свою кавалерію на два эскадрона по пятисотъ человѣкъ каждый и послалъ одинъ изъ нихъ въ погоню за гладіаторами, другой въ Ферентинумъ, съ цѣлью отрѣзать имъ отступленіе въ аквинскому лагерю.

Давъ своимъ конямъ самый короткій отдыхъ, Спартакъ долженъ былъ спѣшить далѣе, чтобы прибыть въ Ферентинумъ раньше враговъ. Цѣлую ночь и весь слѣдующій день ѣхали гладіаторы, останавливаясь только на нѣсколько часовъ покормить лошадей и подкрѣпиться пищею. Только достигнувъ Фрегелиса, Спартакъ позволилъ сдѣлать привалъ и, оставивъ назади пикетъ въ двадцать человѣкъ слѣдить за дорогой изъ Ферентинума, гладіаторы провели здѣсь цѣлую ночь. На другой день около полудня они были уже въ Аквинскомъ лагерѣ внѣ всякой опасности.

Здѣсь Спартакъ засталъ Рутилія съ письмомъ отъ Валеріи.

Въ тотъ-же вечеръ онъ созвалъ въ свою палатку начальниковъ легіоновъ и, посовѣтовавшись съ ними, приказалъ на другой-же день сниматься съ лагеря.

Послѣ пятидневнаго перехода Спартакъ, во главѣ своихъ двадцати тысячъ воиновъ, вернулся въ свой старый лагерь подъ Ноллою.

Трудно описать, съ какой радостью гладіаторы встрѣтили своихъ товарищей, вернувшихся изъ Самніума послѣ столькихъ побѣдъ.

Цѣлыхъ три дня продолжались пѣсни, пляски и веселье въ лагерѣ, гдѣ Спартакъ рѣшилъ перезимовать. Онъ понималъ, что Вариній ничего не посмѣетъ предпринять противъ него въ суровое и дождливое время года, если-бъ даже войска его и по были такъ деморализированы цѣлымъ рядомъ пораженій. Съ другой стороны, было-бы верхомъ безумія идти на Римъ, противъ котораго не рѣшился двинуться даже величайшій изъ полководцевъ древности, Ганнибалъ, послѣ того какъ разбилъ на голову послѣднюю римскую армію подъ Каннами.

Покинувъ свой старый лагерь, оказавшійся теперь черезчуръ тѣснымъ, гладіаторы устроили другой, несравненно большій, окруживъ его глубокимъ рвомъ и высокимъ частоколомъ.

Лишь только войско расположилось на новомъ мѣстѣ, Спартакъ рѣшился привести въ исполненіе давно задуманный имъ планъ реорганизаціи своихъ легіоновъ. До сихъ поръ гладіаторы раздѣлялись на легіоны по времени своего присоединенія къ возстанію и теперь Спартакъ задумалъ раздѣлить ихъ по національностямъ. Несмотря на нѣкоторыя неудобства такого раздѣленія, Спартакъ разсчитывалъ, что оно дастъ самые благотворные результаты, увеличивъ взаимную связь между солдатами одного легіона. Кромѣ того, онъ имѣлъ въ виду и другую цѣль, въ высшей степени важную: возможность раздѣлить свое войско на отдѣльные корпуса, подъ начальствомъ одноплеменныхъ имъ начальниковъ, къ которымъ солдаты могли-бы питать полное довѣріе.

Нѣсколько дней спустя послѣ перехода войска въ новый лагерь, Спартакъ раздѣлилъ свою армію, достигшую въ это время пятидесяти-трехъ тысячъ, на десять легіоновъ, по пяти тысячъ человѣкъ каждый. Первые два легіона германцевъ, которыми командовали Вильмирій и Мероведъ, составляли первый корпусъ подъ начальствомъ Онномапа. Четыре слѣдующія состояли изъ галловъ и составляли второй корпусъ, которымъ командовалъ Криссъ. Седьмой легіонъ состоялъ изъ грековъ; восьмой и девятый — изъ фракійцевъ, а десятый — изъ самнитовъ и прочихъ народовъ, имѣвшихъ своихъ представителей въ средѣ возставшихъ рабовъ. Четыре послѣдніе легіона составляли третій корпусъ. Имъ командовалъ Граникъ, уроженецъ Иллиріи, человѣкъ лѣтъ тридцати-пяти, очень высокій и гибкій, съ черными кудрявыми волосами и смуглымъ цвѣтомъ лица. Онъ былъ всегда серьезенъ, молчаливъ и спокоенъ и считался первымъ и страшнѣйшимъ клинкомъ среди десяти тысячъ гладіаторовъ равенской школы.

Конницей, возросшей къ этому времени до трехъ тысячъ, командовалъ Мамилій.

Верховнымъ вождемъ былъ снова провозглашенъ, при всеобщемъ энтузіазмѣ, Спартакъ.

Восемь дней спустя, назначенъ былъ смотръ вновь переустроенному войску.

Когда Спартакъ показался передъ стройными рядами гладіаторовъ, выстроенныхъ по-корпусно въ три линіи, одѣтый въ свой скромный нарядъ простого воина, его привѣтствовалъ громкій, перекатывающійся какъ громъ, крикъ, вырвавшійся изъ груди этихъ пятидесяти-трехъ тысячъ рабовъ, превращенныхъ, благодаря его энергіи, въ непобѣдимое войско.

— Слава, слава великому Спартаку!

Когда этотъ крикъ, на минуту смолкавшій и потомъ снова подхватываемый ликующими голосами, смолкъ и трубачи проиграли гимнъ свободѣ, ставшій военной пѣснью гладіаторовъ, Окноманъ, сидѣвшій на большомъ гнѣдомъ конѣ впереди первой линіи, крикнулъ на все поле:

— Товарищи, послушайте, что я вамъ скажу!..

Наступила глубокая тишина и германецъ, послѣ нѣкоторой паузы, продолжалъ:

— Если наше войско устроено во всемъ, даже въ послѣдней мелочи, по-римски, то отчего одинъ только верховный нашъ вождь не имѣетъ знаковъ и почестей римскаго консула?..

— Императорскіе знаки Спартаку!.. крикнулъ