СО ВЗЛОМОМЪ.
правитьВъ тотъ день судебная палата была почти совсѣмъ пуста. Съ утра моросилъ дождикъ, на улицахъ была грязь непроходимая и всякій благодарилъ судьбу, если только могъ оставаться дома.
Къ тому же, интересъ публики былъ уже нѣкоторымъ образомъ исчерпанъ недавно законченнымъ дѣломъ гг. Градевица и Горнштейна. Блестѣвшая остроуміемъ защитительная рѣчь пріѣхавшаго издалека адвоката, изслѣдованія экспертовъ, показанія свидѣтелей изъ высшихъ сферъ общества, наконецъ, прибытіе красавицы г-жи Луніа, которая, ради подачи показаній, должна была порвать свое лѣченіе во Франценсбадѣ и блистала на судѣ своимъ освѣженнымъ личикомъ съ великолѣпными золотисто-черными глазами и роскошными новыми туалетами — все это привлекло къ этому дѣлу вниманіе и интересъ пинекой публики, который затѣмъ сталъ быстро охладѣвать.
На очереди стояли одни лишь крестьянскія дѣла, при которыхъ засѣданія тянутся страшно медленно и на которыхъ не услышишь блестящихъ рѣчей адвокатовъ, не увидишь представителей высшаго круга.
И господа присяжные, будучи, повидимому, такого же мнѣнія, поздно вставали изъ-за картъ, долго спали, обильно ѣли. Отъ одного заѣзжаго дома къ другому то и дѣло бѣгали мишурисы, шлепая туфлями по деревяннымъ, высоко приподнятымъ надъ грязными лужами, тротуарамъ, торговля въ магазинахъ винъ, ликеровъ и бакалейныхъ товаровъ шла необыкновенно бойко; зато передъ зданіемъ судебныхъ засѣданій улица пустѣла съ каждымъ днемъ.
Бывало, здѣсь пройти нельзя было отъ тѣсноты и толкотни, и всякій норовилъ пойти по этой улицѣ, будто мимоходомъ, постоять, потолковать — нечего этого не было теперь: рѣдко-рѣдко кто проходилъ по ней. Даже факторы сюда не заглядывали, а заглянувши случайно, презрительно сплевывали сквозь зубы.
Правда, собирались тутъ еще кучками мужички изъ Волгатичъ, изъ Крынекъ, изъ Загайнаго, изъ Мытрыкъ, Долгушекъ, изъ Корнятъ, да что выжмешь изъ полѣщука, который въ городъ обыкновенно приходитъ безъ гроша за душой, съ краюхой чернаго хлѣба за пазухой, съ горсткой толокна въ тряпицѣ, и этимъ питается онъ дня три и четыре даже? Даже рыжій Юдко не показывался между ними, а это было вѣрнѣйшимъ признакомъ того, что отъ этихъ пропитанныхъ дегтемъ и пдтомъ тулуповъ не поживишься ничѣмъ: тонкое чутье Юдки далеко угадывало пустой карманъ.
Но вотъ насталъ день, когда не видать было и этихъ мужичковъ; разошлись они всѣ, каждый за своей нуждой. Въ судѣ разбиралось послѣднее дѣло, оставленное на самый конецъ, не возбуждавшее ничьего интереса, не привлекавшее ничьего вниманія. Это было какое-то ничтожное дѣлишко о кражѣ сыра и масла.
— Нищенки какіе-то! — говорилъ остроумный панъ Іеронимъ, раздавая карты въ заѣзжемъ домѣ Шіи Фроима.
Никому и дѣла не было до этихъ «нищенокъ». Только двѣ бабы, одна въ тулупѣ и сапогахъ, другая въ платкѣ, понявѣ и онучахъ, вошли въ ворота суда и исчезли въ нихъ.
Улица совершенно опустѣла. Только у стѣны дома, находившагося противъ судебной палаты, стоялъ «дидъ» въ рваномъ тулупѣ и порыжѣвшей, нахлобученной на уши, шапкѣ, цвѣтъ которой мало отличался отъ цвѣта его колтуноватыхъ волосъ и рыжеватой бороды. Лицо его еще не было совсѣмъ старо, но сильно обезображено оспой, да и водка оставила на немъ свои слѣды. У ногъ его, обутыхъ въ лапти, сидѣла на заднихъ лапкахъ небольшая, бураго цвѣта собаченка, привязанная за веревочку къ желѣзной палкѣ, служившей «диду» подпорой.
Напротивъ, въ судебной палатѣ, ярко свѣтились окна освѣщенной залы. Туда-то смотрѣли и «дидъ», и собаченка, но, между тѣмъ, какъ «дидъ» глядѣлъ равнодушно и тупо, во взглядѣ собаченки сказывалось явное безпокойство и нетерпѣніе.
Между тѣмъ, по пустой улицѣ, словно въ открытомъ полѣ, гудѣлъ вѣтеръ, задувая желтое пламя фонаря, развѣвая бороду «дида» и его заплатанный тулупъ, а собачка, вся дрожа отъ рѣзкаго холода, начинала жалобно и отрывисто завывать, слегка порываясь къ воротамъ суда. Но сильный толчокъ ногою заставлялъ ее сидѣть на мѣстѣ, и, поджавъ подъ себя хвостъ, она снова съ величайшей тревогой всматривалась въ окна палаты.
А тамъ, въ большой теплой комнатѣ, привѣтливо горѣли по стѣнамъ яркіе огоньки, освѣщая позолоту недавно выкрашеннаго потолка; сѣрыя шторы на высокихъ окнахъ были опущены; строгими, безмолвными рядами стояли высокія пустыя скамьи, кончаясь небольшой гфлереей, которая на нѣкоторомъ возвышеніи поднималась какъ разъ напротивъ стола, за которымъ засѣдали судьи. На одной изъ этихъ скамей, у самаго входа въ палату что-то чернѣлось: это былъ служитель, который, видя, что никто не приходитъ, на цыпочкахъ подошелъ къ скамейкѣ, присѣлъ на ней, предварительно съ достоинствомъ раздвинувъ полы мундира, и, сгорбившись, началъ осторожно понюхивать табакъ.
Полный свѣтъ спускавшейся съ потолка люстры падалъ на стоявшаго у края стола прокурора. Это былъ мужчина уже не первой молодости, хорошо сложенный, съ неторопливыми движеніями. Голова у него была большая, круглая, вся лысая, лицо мясистое, глаза тусклые, выпуклые, въ золотыхъ очкахъ, свѣтлые большіе усы, совершенно обросшія волосами щеки и подбородокъ, взглядъ немного грустный. Онъ говорилъ тяжеловато, почти монотонно, но голосъ у него былъ теплый и задушевный. Вообще, во всѣхъ чертахъ его лица и во всей его фигурѣ сквозило особенное добродушіе, свойственное полнымъ людямъ, которое мало гармонировало съ его ролью публичнаго обвинителя.
Передъ нимъ, въ видѣ амфитеатра, были расположены скамьи для господъ присяжныхъ, по правую его руку стояли стулья и столики защитниковъ, а по лѣвую — блестѣли мундиры предсѣдателя и его товарищей. Предсѣдатель сидѣлъ въ своемъ креслѣ, опершись на его ручки и слегка склонивъ на грудь голову; налѣво и направо отъ него сидѣло еще двое господъ, изъ которыхъ одинъ просматривалъ бумаги, а другой забавлялся, вставляя въ глазъ монокль и тотчасъ же сбрасывая его легкимъ, почти незамѣтнымъ движеніемъ носа. Не смотря на это, онъ, казалось, внимательно слѣдилъ за рѣчью прокурора, придавъ другому, незанятому глазу сосредоточенное и мечтательное выраженіе.
На скамьяхъ присяжныхъ, по обыкновенію, пестрота костюмовъ и разнообразіе званій, возрастовъ и физіономій; но на всѣхъ лицахъ одно общее выраженіе усталости. Ничего удивительнаго: на послѣднихъ судебныхъ засѣданіяхъ это явленіе самое обыкновенное, и нужно чрезвычайно занимательное, капитальное дѣло, чтобы согнать съ этихъ лицъ выраженіе усталости и вдохнуть въ нихъ оживленіе и интересъ.
Но, видно, сегодня, разбиралось не капитальное дѣло; чтобы въ этомъ убѣдиться, достаточно было взглянуть на сидѣвшаго у бокового столика защитника.
Господинъ сей то и дѣло зѣвалъ, щурилъ глаза и погружался въ слѣдующее интересное занятіе: разсматривалъ сперва ногти лѣвой руки, потомъ ногти правой, затѣмъ опять лѣвой, потомъ еще разъ правой и, наконецъ, обѣихъ сразу.
Это одно уже какъ нельзя лучше характеризовало его роль защитника ex officio. Зашитникъ ex officio обыкновенно возится съ своими ногтями во все продолженіе рѣчи прокурора, развѣ отвлечетъ его отъ этого звонъ въ правомъ или лѣвомъ ухѣ. А то возьметъ лежащую передъ нимъ бумажку и, самъ того не сознавая, начнетъ выводить на ней букву L или букву S съ неимовѣрной, все увеличивающейся, быстротой, и только когда вся четвертушка будетъ испещрена, онъ пробуждается изъ своего забытья и окидываетъ присутствующихъ слегка удивленнымъ взоромъ.
Время шло. Газовые огоньки издавали однообразный трескъ; со скамьи, гдѣ сидѣли свидѣтели, доносилось сильное сопѣніе, изрѣдка прерываемое храпомъ, который, впрочемъ, тотчасъ же обрывался.
Зала вся сіяла лучезарнымъ свѣтомъ и великолѣпіемъ; все въ ней, казалось, дышало теплотой и лаской. Ярко горѣли свѣчи въ блестящихъ подсвѣчникахъ, освѣщая покрытый краснымъ сукномъ столъ; сверкали всѣми цвѣтами радуги хрустальные письменные приборы, граненые графины и стаканы; блистали богато расшитые, украшенные звѣздами и лентами, мундиры; лучи люстры обливали свѣтомъ широкую, неровную лысину прокурора, отражаясь вмѣстѣ съ тѣмъ и на серебряномъ крестѣ, стоявшемъ на столѣ, и даже на блестящемъ штыкѣ стоявшаго у дверей солдата.
Но при всемъ томъ обращало на себя вниманіе то странное обстоятельство, что въ залѣ совсѣмъ не видать было обвиняемыхъ. Высокія, похожія на закрытыя мѣста пѣвчихъ въ церкви, скамьи подсудимыхъ казались совершенно пустыми.
Казалось, все великолѣпіе, вся роскошь судебной палаты были направлены на какое-то безъимянное, безличное преступленіе; казалось, что эту громадную судебную машину завели и пустили въ ходъ только для пробы, какъ пускаютъ первый поѣздъ желѣзной дороги по новой насыпи.
Но это только казалось. Въ пустыхъ, повидимому, скамьяхъ отъ времени до времени слышался легкій шумъ, напоминающій шорохъ мышей; отъ времени до времени доносилось оттуда шлепанье нѣсколькихъ паръ босыхъ ножекъ. Такъ кролики, забравшись въ ямку подъ поломъ избы, невидимками топчутся по разглаженной глинѣ.
Прокуроръ кончалъ свою рѣчь.
Это была одна изъ тѣхъ рѣчей, всѣ обороты которыхъ легко предугадать заранѣе. Тема была избитая, гладкая, какъ наилучшій санный путь; слова, разъ пущенныя въ ходъ, свободно лились сами изъ устъ автора.
— Мелкіе проступки, — говорилъ онъ, — одно и то же, что маленькія вѣточки, которыя употребляются для прививки. Какъ изъ вѣточекъ выростаютъ деревья, такъ изъ мелкихъ проступковъ рождаются большія преступленія. Что же такое, разберемъ, малое преступленіе и что такое преступленіе большое? Въ основѣ это — одно и то же посягательство на законъ, то же нарушеніе общественнаго порядка. Если бы правосудіе чаще уничтожало первые зародыши преступленій, зараза порока не распространялась бы на цѣлыя массы съ такой роковой и неудержимой силой. Преступникъ, наказанный во-время, это — человѣкъ почти спасенный, но поздно будетъ вырывать его изъ когтей порока, когда онъ ужъ запятналъ себя позоромъ несмытыхъ и неотомщенныхъ преступленій.
Онъ остановился, переводя духъ. Собственно, онъ могъ или этимъ же закончить свою рѣчь, или продолжать ее: у него былъ свободный выборъ между тѣмъ и другимъ. Съ минуту казалось, что онъ тутъ кончитъ; быть можетъ, онъ и самъ подумывалъ объ этомъ. Какъ человѣкъ спокойный, добродушный, онъ не любилъ всѣхъ этихъ воззваній къ правосудію, которыми какъ бы обязательно заканчивается всякая прокурорская рѣчь. Сердце у него было мягкое, да и вообще, правду сказать, ему не хотѣлось въ данномъ случаѣ выступать cum apparato belli; просто даже не стоило рукъ марать. Ну, подумать только: три сыра да кусокъ масла!
«Боже ты мой! Да вѣдь нашъ братъ и за завтракомъ, душечка, справился бы съ этимъ!»
Защитникъ, котораго къ концу прокурорской рѣчи стало охватывать нѣкоторое безпокойство, кидалъ на него короткіе быстрые взгляды. Очевидно было, что онъ чего-то ждетъ и чего-то боится.
Вдругъ онъ вздрогнулъ и, опустивъ глаза, еще внимательнѣе прежняго сталъ разглядывать свои ногти: взглядъ выпуклыхъ глазъ прокурора упалъ на столъ, гдѣ, въ качествѣ вещественнаго доказательства, лежала длинная, загнутая съ одного конца, палочка, точь-въ-точь такая, какую употребляютъ садовники для сбрасыванія весной гусеницъ съ грушъ и яблонь.
Въ то же время, защитникъ, разсматривавшій свои ногти, сдѣлался предметомъ наблюденія для господина предсѣдателя; скосивъ свои прекрасные продолговатые глаза, устремилъ на него тотъ свой взоръ и долго-долго, съ какимъ-то особеннымъ выраженіемъ, разглядывалъ его.
— Еще слово, господа! — продолжалъ въ эту минуту прокуроръ свою рѣчь. — Въ данномъ случаѣ является еще одно обстоятельство, немало отягчающее вину подсудимыхъ и тѣмъ склоняющее судъ къ большей строгости: обстоятельство это — то, что предметы, составляющіе сущность проступка, украдены ими изъ-подъ замка, причемъ самый замокъ оказался поврежденнымъ. Беззаконіе, какое позволили себѣ въ этомъ случаѣ обвиняемые, такъ ужасно, такъ возмутительно, что этого одного достаточно, чтобы направить противъ нихъ мечъ карающаго правосудія. Передъ вами, господа, неопровержимое доказательство ихъ виновности! Вотъ то орудіе преступленія, которое помогло обвиняемымъ совершить одинъ изъ наиболѣе смѣлыхъ проступковъ, какіе предусмотрѣны закономъ. Обращаюсь къ вамъ, господа присяжные, и надѣюсь, что вы не задумаетесь выразить свое справедливое негодованіе отъ лица всего общества!
Онъ кончилъ и, словно теперь только самъ услышалъ собственныя слова, удивился и мутнымъ, неувѣреннымъ взглядомъ окинулъ присутствующихъ.
Что за чертъ! Вѣдь, кажется, такъ былъ расположенъ къ снисходительности, къ мягкости, а вонъ какъ выпалилъ! Ей-Богу, и не думалъ, и не гадалъ! А смотри-ка, душечка, что вышло! А?.. Вотъ такъ привычка! Вотъ такъ штука! Пугалъ Иванъ волкомъ, пугалъ, анъ глядь, козу и задушилъ! А?..
Онъ тихо разсмѣялся про себя, махнулъ рукой и тяжеловато опустился въ кресло.
Между тѣтъ за столомъ и на скамьяхъ поднялось движеніе. Сидѣвшіе тамъ зашевелились, зашептались, тотъ крякнулъ, другой вытянулъ шею, чтобы взглянуть на злополучную палочку.
Берестяная табакерка заходила между свидѣтелями. Кто-то чихнулъ, другой пожелалъ ему здоровья шепотомъ, тѣмъ славнымъ мужицкимъ шопотомъ, который за полъ-версты услышишь, кто-то зѣвнулъ такъ, что челюсти затрещали.
Между тѣмъ служитель тихохонько подвигался на самый край скамейки и усердно смотрѣлъ по направленію къ столу, дескать, береженаго и Богъ бережетъ. Однако, никто, славу Богу, не показывался. Лишь за дверьми, изъ холодной пріемной доносилось шлепанье босыхъ ногъ да жалостливое плаксивое сморканье, смѣшивавшееся со вздохами и шепотомъ. Но это ни мало не безпокоило служителя.
Онъ отлично зналъ, что тамъ однѣ бабы. Безъ бабъ не обойдется ни одно, хотя бы и самое пустяшное, мужицкое дѣло. Извѣстное, вѣдь, дѣло, какъ бабы лакомы на всякое гореванье. Иная и медомъ, или даже перцовкой не насладится такъ, какъ причитаньемъ да плачемъ. Начнись только дѣло въ судѣ, глядь, ужъ и тянется цѣлая процессія, ужъ и въ двери суются, ужъ и хнычутъ, дуры. Такъ это имъ и помогло! Какъ разъ!
Тутъ онъ дѣлаетъ гримасу и пренебрежительно усмѣхается. Ну, сплюнулъ бы, право, такая его разбираетъ досада на этихъ глупыхъ бабъ, только то, что въ такомъ мѣстѣ нельзя.
Въ эту минуту раздается звонокъ предсѣдателя: защитникъ начинаетъ говоритъ.
Защитникъ подымается. Сначала онъ не знаетъ, куда дѣвать свои длинныя руки въ короткихъ рукавахъ, наконецъ, кладетъ ихъ на столикъ и поднимаетъ голову. На лицѣ его на одно мгновеніе выступаетъ легкій румянецъ.
Это — неказистый человѣкъ, съ сгорбившейся спиной и впалой грудью; лицо у него вялое, безъ всякаго выраженія, высокій лобъ рѣдѣющіе волосы, взглядъ потухшій.
Онъ никогда не держитъ прямо свою голову, но постоянно наклоняетъ ее то въ одну, то въ другую сторону, бросая взглядъ снизу въ сторону, какъ это дѣлаетъ коршунъ. Сухія, тонкія губы его постоянно раскрываются въ какую-то особенную улыбку, даже тогда, когда онъ говорить совершенно серьезно; впрочемъ, у него нельзя точно уловить этого момента и то, что онъ говоритъ серьезно, носитъ какой-то оттѣнокъ грустной ироніи, и въ томъ, что онъ говоритъ съ ироніей, слышится что-то суровое, неумолимое. Вообще, онъ напоминаетъ человѣка, который любить горько насмѣхаться надъ самимъ собою.
Неважная была это личность. Кліентовъ у него вовсе не было; а въ канцеляріи его, неизвѣстно зачѣмъ, стоялъ пустой столикъ рядомъ съ лишней конторкой, между тѣмъ какъ онъ рѣшительно не нуждался въ помощникѣ, да и едва ли примирился бы онъ съ кѣмъ-нибудь другимъ, какъ съ этимъ пустымъ столикомъ.
Онъ всталъ, откинулъ голову съ лѣваго плеча на правое, искривилъ губы сперва въ одну сторону, потомъ въ другую, точь-въ-точь, какъ дѣлаетъ сапожникъ, когда вытягиваетъ кожу, затѣмъ стрѣльнулъ взглядомъ въ бокъ, прямо въ расшитый обшлагъ мундира прокурора, приводившаго въ порядокъ свои бумаги.
"Задача, выпавшая мнѣ на долю, почтенные гг. судьи, — началъ онъ съ разстановкой, безцвѣтнымъ, вялымъ голосомъ, — задача чрезвычайно легкая, я сказалъ бы даже, задача благодарная, если бы не было общепринятой истиной, что всѣ вообще задачи человѣческой жизни — дѣло неблагодарное. Но не въ этомъ дѣло.
«Подсудимые обвиняются въ томъ, что украли и съѣли сыръ и масло. Какъ защитникъ оффиціальный, я понимаю все значеніе этого факта и нисколько не думаю ослаблять вины ввѣренныхъ мнѣ кліентовъ. Блестящая рѣчь господина прокурора не допускаетъ никакой альтернативы. Разъ малое преступленіе одно и то же, что преступленіе большое, къ чему же, спрашивается, его уменьшать? Не значило ли бы это то же, что его увеличивать? Посему, я не имѣю ни малѣйшаго намѣренія затѣвать такую ненадежную игру. Впрочемъ, къ чему все это? Собственно говоря, вся моя защита — дѣло ненужное, лишнее. Обвиняемые не отрицаютъ своей вины. Да-съ, господа судьи! Они съѣли три сыра и цѣлый фунтъ масла. Возможно даже, что и больше, чѣмъ фунтъ масла, какъ утверждаетъ потерпѣвшая сторона. Возможно! У этакихъ бездѣльниковъ обыкновенно аппетитъ бываетъ отличный».
Онъ смолкъ, откинулъ голову на другое плечо, и взглядъ его упалъ на золотую цѣпь предсѣдателя.
"Я, напримѣръ, — продолжалъ онъ, — совершенно не употребляю масла: оно возбуждаетъ у меня горечь во рту и жаръ въ нижней его части, какъ и всѣ другія жирныя вещества.
"Однако, я вполнѣ склоненъ вѣрить, что такіе здоровые, такіе мужицкіе желудки, которымъ даже можно бы позавидовать, были въ состояніи переварить цѣлый фунтъ масла или даже немного больше.
"При всемъ томъ, — прибавилъ онъ, — откидывая голову, словно бильярдный шаръ, на противоположное плечо, — является весьма интересный и достойный разсмотрѣнія вопросъ: какъ было истреблено сіе масло: съ хлѣбомъ или безъ хлѣба? И если съ хлѣбомъ, то откуда взялся у обвиняемыхъ хлѣбъ? Въ томъ, что они не достали его въ хатѣ, у матери, можно быть болѣе чѣмъ увѣреннымъ.
«Скажите, милостивые государи мои, у кого теперь въ хатѣ найдешь хлѣба? Абсолютно ни у кого! Годъ плохой былъ, жатва обманула ожиданія, рожь не уродилась, картофель погнилъ, овесъ почернѣлъ, ячмень высохъ на корню, даже лебеда плохая была, горькая и червивая».
Онъ снова оборвалъ свою рѣчь сдѣлалъ такую гримасу, такъ искривилъ свои губы, точно самъ пробовалъ эту лебеду и еще чувствовалъ ея горечь.
«Въ пустыхъ закромахъ, — продолжалъ онъ черезъ минуту, — мыши устроили свои норы; бабы послѣднія крохи крупъ повымели изъ клѣтей; давно неупотребляемыя квашни разсохлись и разсыпались въ клепки. Быть можетъ, васъ удивляетъ, господа, что у меня имѣются такія подробныя свѣдѣнія о томъ, что творится въ деревнѣ, въ такое неудачное, неурожайное время? Я самъ — крестьянскій сынъ, милостивые государи мои, мужицкое отродье, если позволите такъ выразиться, и отлично помню, какъ докучаетъ нужда, когда рожь не уродится, да картофель сгніетъ».
И первый разъ въ продолженіе своей рѣчи онъ выпрямилъ немного голову и сверху посмотрѣлъ на слушателей. Казалось, равнодушный взглядъ его загорѣлся и глаза сверкнули влагой. Но мгновенно онъ принялъ свою обыкновенную позу и, опустивъ глаза, продолжалъ:
«Во всякомъ случаѣ, для хода дѣла не можетъ быть безразличнымъ то обстоятельство, что въ такой плохой, неудачный годъ обыкновенно на десять крестьянъ приходится девять голодныхъ. Если я нахожу защиту, которой пользуется кліентъ отъ своего адвоката, пустой и безполезной, то, наоборотъ, величайшее значеніе я придаю всему тому, что само по себѣ говорить въ защиту дѣла. Итакъ, если вы, почтенные судьи, признаете справедливымъ мое скромное мнѣніе, то я предлагаю приступить не медля къ допросу обвиняемыхъ, съ цѣлью разъясненія этого во всѣхъ отношеніяхъ интереснаго пункта. Процедура ничего не потеряетъ на такомъ незначительномъ отступленіи отъ правилъ, зато господа присяжные несомнѣнно выиграютъ отъ болѣе всесторонняго разсмотрѣнія дѣла съ той точки зрѣнія, которую въ предварительномъ слѣдствіи, къ сожалѣнію, поторопились обойти».
Тутъ онъ остановился, прищурилъ глаза и кинулъ быстрый взглядъ въ сторону слѣдователя, который въ ту же минуту захлебнулся и покраснѣлъ, словно его схватили за горло.
Этотъ упрекъ адвоката, самъ по себѣ почти не имѣвшій никакого отношенія къ защитѣ, да еще грозящій замедленіемъ дѣла сверхъ предназначеннаго для него времени, не могъ, понятно, никому придтись по вкусу.
Первый заявилъ свое неудовольствіе служитель, пожимая плечами и тихонько подсмѣиваясь въ свои саперскіе, подстриженные усы; впрочемъ, онъ тотчасъ же успокоился и, погрузивъ свои два пальца въ табакерку, старался ограничить свои движенія какъ можно менѣе замѣтными приближеніями табака къ носу. Дѣйствительно, ему-то что такъ сидѣть и слушать? Другое дѣло, если бы онъ стоялъ при дверяхъ: тогда, понятно, онъ присоединился бы къ оппозиціи.
Между тѣмъ, сидѣвшіе за столомъ стали пошевеливаться въ своихъ креслахъ съ такимъ видомъ, который не оставлялъ сомнѣнія въ томъ, что предложеніе защитника они не одобряютъ и даже считаютъ его неумѣстной шуткой.
Что это за новые законы, чтобы обвиняемыхъ, передъ произнесеніемъ послѣдней рѣчи, требовать къ разъясненіямъ при разборѣ дѣла? Не своеволіе ли это, ни на чемъ не основанное! Или притязаніе на пустой эффектъ? на оригинальность?
И господа присяжные, въ свою очередь, ворочались на своихъ скамьяхъ.
Что же это, чортъ возьми, до какихъ поръ ихъ тутъ думаютъ держать? Пулька не разыграна, въ девять часовъ назначенъ у Фроима ужинъ съ щукой, а тутъ — вотъ тебѣ и разъ! Чортъ побери такое дѣло, когда ни поѣсть, ни отдохнуть не дадутъ во время!
Одинъ лишь прокуроръ сочувственно смотрѣлъ на защитника. И онъ, правда, признавалъ несвоевременность этихъ рекриминацій, даже готовъ былъ считать ихъ уклоненіемъ отъ закона, но, съ другой стороны, какая-то тайная симпатія влекла его къ адвокату.
Тотъ налету подхватилъ это выраженіе на лицѣ прокурора, а такъ какъ предсѣдатель молчалъ, нервно барабаня по ручкѣ кресла, что можно было себѣ объяснить и такъ, и иначе, то онъ, слегка наклонившись къ столу и откинувъ голову, какъ мячъ, съ лѣваго плеча на правое, проговорилъ.
— Я позволяю себѣ повторить мое предложеніе и усиленно настаивать на немъ. Вы, почтенные гг. судьи, не можете отнестись равнодушно къ тѣмъ выгодамъ, какія можетъ принести дѣлу выясненіе указаннаго пункта.
"Не одно и то же — съѣсть сыръ и масло съ хлѣбомъ или вмѣсто хлѣба; я напираю на эту разницу. Это важный, рѣшающій элементъ въ данномъ случаѣ. Въ виду же того, что ни только что оконченный допросъ свидѣтелей, ни потерпѣвшая сторона не дали въ этомъ отношеніи никакихъ указаній, ясно, что за полученіемъ этихъ выясненій слѣдуетъ обратиться къ самимъ обвиняемымъ. Съ вашего разрѣшенія, господинъ предсѣдатель… — прибавилъ онъ, слегка поклонившись, и смолкъ въ ожиданіи.
Категорическаго отказа не послѣдовало; защитникъ повернулся къ рядамъ скамеекъ.
— Ходите, ребята! — кликнулъ онъ на простонародномъ нарѣчія полѣщуковъ.
Въ ту же минуту въ скамейкахъ, которыя до сихъ поръ казались пустыми, что-то зашевелилось, зашлепали босыя ноги и изъ глубины понемногу повылѣзли небольшія сѣрыя фигурки.
— Ближе! — крикнулъ адвокатъ, и глаза его вдругъ разгорѣлись.
Маленькія сѣрыя фигурки зашевелились, засуетились и шагомъ начали подвигаться къ защитнику.
— Ще ближе! — крикнулъ онъ снова какимъ-то свѣжимъ, помолодѣвшимъ голосомъ. — Ще ближе!
Они хорошо были видны теперь: прижались другъ къ дружкѣ я стали въ кучку, словно овечки сѣрыя.
Ихъ было всего пятеро.
Это были маленькіе, худенькіе мальчики, загорѣвшіе отъ вѣтра я солнца. Старшему изъ нихъ было на видъ лѣтъ четырнадцать, младшему — лѣтъ десять или даже еще меньше. Ну, деревенскіе мальчуганы, что пасутъ гусей, телятъ да другой мелкій скотъ, а то и просто изъ хаты. Низко подстриженныя, темнорусыя и черныя гривы закрывали ихъ лбы, щеки у нихъ — смуглыя, слегка впалыя, на лицѣ — выраженіе испуга и въ то же время любопытства.
Одни изъ нихъ были въ полотняныхъ свиткахъ, другіе въ рваныхъ полушубкахъ, шитыхъ разными нитками; на самомъ младшемъ была надѣта простая холщевая рубашенка поверхъ такихъ же штанишекъ, завязанныхъ веревочкой на босыхъ ногахъ.
Держа обѣими руками свои шапченки, они крѣпко прижимали ихъ къ груди; вытаращивъ глаза, разинувъ рты, вытянувъ тонкія, какъ у воробьевъ, шеи, они, казалось, были совершенно поглощены невиданнымъ дотолѣ зрѣлищемъ. Одинъ изъ господъ, сидѣвшихъ за столомъ, обратился было къ нимъ, но они его не поняли. Ихъ разсѣянные взгляды блуждали по блестящимъ мундирамъ, по золотой рамѣ, висѣвшаго въ углу, образа, останавливались на звонкѣ, на сверкавшихъ чернильницахъ, на серебряномъ крестѣ, на красномъ сукнѣ стола.
— Ой-ой, сколько тутъ богатства всякаго! Ой-ой, сколько богатства!
Маленькій Хведось даже не былъ вполнѣ увѣренъ въ томъ, что сидѣвшіе за столомъ господа были настоящіе, живые люди, и въ недоумѣніи толкнулъ въ бокъ Бенедыся, указывая головой на прокурора. Но Бенедысь ничего не чувствовалъ; онъ весь былъ поглощенъ созерцаніемъ цѣпи на груди предсѣдателя.
— Богъ мій! А какъ свѣтло-то! Свѣчи-то какія! Большое богатство! Большущее богатство!
— Кабъ ѣсть дали, — думаетъ разсудительный Лукась, недовѣрчиво поглядывая исподлобья, — а то стой, да гляди, да дивуйся!
Онъ покачиваетъ головой и задираетъ свою темнорусую гриву кверху, къ горящей надъ нимъ люстрѣ, которая кажется ему больше и гораздо красивѣе солнца.
Самый старшій изъ мальчиковъ, Устимъ, единственный сынъ вдовы Хвылыны, который вотъ уже годъ, какъ пасетъ дворовыхъ жеребцовъ, соображаетъ, что ужъ коли ихъ впустили въ этакую красоту, такъ это не даромъ. Онъ — мальчикъ умный и смѣтливый.
— Ого! — думаетъ онъ, и на смугломъ лицѣ его вдругъ выражается безпокойство. Онъ отлично помнитъ, что былъ зачинщикомъ въ дѣлѣ истребленія тѣхъ сыровъ и масла, а это, видно, гладко не пройдетъ. Кутузка — кутузкой, еще бы не такъ страшно, такая же грязь и голодъ, какъ у себя въ хатѣ. Но тутъ, въ этомъ богатствѣ, при такихъ господахъ, ужъ тутъ вѣрно что-то будетъ, ого! Не даромъ, вѣрно, забрали ихъ сюда, ужъ никакъ не иначе, какъ выпороть… Ого!.. И онъ переступаетъ съ ноги на ногу, крѣпче сжимаетъ свои руки и съеживается. А то ему вдругъ покажется, что ему больно въ нижней части спины, и онъ тревожно озирается назадъ. Однако, ничто не грозить ему съ этой стороны.
За нимъ стоитъ Климъ, маленькій погонщикъ гусей; онъ живетъ въ послѣдней хатѣ, что у самаго лѣса. Онъ стоитъ, какъ очарованный. Съ той минуты, какъ его ввели сюда, его глазенки не переставали бѣгать по потолку, который былъ виденъ съ высокихъ закрытыхъ скамеекъ; теперь разгорѣвшимся, мечтательнымъ взоромъ онъ оглядываетъ всю залу.
— Кабъ гуси-то видѣли!.. Мама ты моя, кабъ они видѣли!.. — шепчетъ онъ. — Церковь — не церковь, а словно сонъ какой… Да гдѣ! На самой теплой печкѣ не приснятся этакія дива!.. Въ молитвѣ не придумать… На сурнѣ не съиграть, хоть и на самой длинной!.. Ахъ, мама ты моя! Кабъ гуси-то видѣли!
Онъ говорилъ «мама» такъ себѣ, по глупости, по привычкѣ: онъ былъ сиротой, и добрые люди пріютили его у себя изъ жалости да еще ради гусей, которыхъ лисица душила на дорогахъ; и такъ онъ привыкъ уже къ своему маленькому стаду, что считалъ гусей своими ближайшими друзьями, и въ эту минуту жалѣлъ только о томъ, что гуси его не могли видѣть этого дива.
Устимъ, между тѣмъ, насторожилъ уши: ему показалось, что кто-то заговорилъ о хлѣбѣ. Онъ чувствуетъ какое-то непріятное ощущеніе пустоты въ желудкѣ и сильнѣе затягиваетъ спавшій подъ ребра поясокъ.
— А что? — думаетъ онъ, и страхъ смѣняется у него надеждой, — а что? Можетъ, дадутъ хлѣба, да и пустятъ!
Онъ пытливо и подозрительно взглядываетъ на столъ.
— Э… можетъ, и не дадутъ! Хлѣба-то этого самаго что то не видать! Гдѣ жъ бы ему тутъ быть?
И сомнѣніе охватываетъ его съ новой силой. Какъ бы то ни было, онъ не чувствуетъ себя здѣсь въ полной безопасности. Тутъ ужъ никакъ не пособишь! Тутъ ужъ, видно, плохо придется, добромъ не пройдетъ! Онъ медленно оглядывается въ сторону и вдругъ замѣчаетъ у дверей солдата. Въ то же мгновеніе онъ съ быстротою молніи опускаетъ глаза и начинаетъ сильно моргать длинными, свѣтлыми рѣсницами. Быстро подымающіяся и опускающіяся вѣки его напоминаютъ въ эту минуту тонкія, быстро бьющіяся въ смертельномъ страхѣ, крылышки наполовину обожженной ночной бабочки.
Вдругъ онъ слышитъ, что къ нему обращаются; это тотъ самый господинъ, что сказалъ имъ «ходите!» Онъ отлично понимаетъ его: господинъ этотъ спрашиваетъ его, съѣли ли они сыръ и масло съ хлѣбомъ или безъ хлѣба?
— Съ хлѣбомъ?.. — Мальчикъ поднимаетъ глаза, улыбается, выказывая мелкіе зубы, и качаетъ головой. Вся его прежняя робость прошла, какъ только онъ услышалъ, что съ нимъ заговорили такъ просто, точно въ деревнѣ. Но то, что его спрашиваютъ о хлѣбѣ, кажется ему просто смѣшно. Ну, гдѣ жъ бы имъ было хлѣба взять, когда его не было? На полкахъ бабы хлѣба не кладутъ. Коли есть хлѣбъ, такъ онѣ его въ клѣть прячутъ, аль въ другія какія бабьи мѣста, а на полкахъ, ну, откуда бы ему тамъ быть?.. Ныньче такъ хлѣба и вовсе-то не пекутъ; ржи, вишь, въ деревнѣ мало. Кабы только Богъ далъ, чтобы хоть на посѣвъ хватило…
Такъ думаетъ себѣ Устамъ, но, понятно, вслухъ этого не высказываетъ. Куда, онъ бы и не посмѣлъ, да ужъ и стыдно больно. И, думая все это про себя, онъ улыбается и качаетъ отрицательно головой. Защитникъ и не требуетъ. Онъ, видно, отлично знаетъ эту отрицательную улыбку полѣщука; знаетъ онъ, что тотъ словомъ, пожалуй, и солжетъ порой, но такой улыбкой никогда.
— А давненько-ль ты хлѣбъ ѣдалъ? — спрашиваетъ онъ вдругъ, обращаясь къ мальчику.
Устамъ поднимаетъ голову и начинаетъ припоминать. Худенькій и высокій, съ поднятой головой, онъ кажется еще выше, его вытянутая шея такъ тонка, что такъ, кажется, и перерѣзалъ бы ее веревочкой, изъ-за растегнутаго ворота рубашки видны глубокія выемки въ ключицѣ; кожа на подбородкѣ и нижней челюсти сморщилась, какъ у старика. Сначала онъ пробуетъ считать на дни, но ихъ слишкомъ много, не ладится у него; тогда онъ начинаетъ считать на воскресенья, не это опять не клеится. Онъ начинаетъ еще разъ съизнова, вслухъ, и считаетъ по ярмаркамъ. Вотъ такъ, теперь ладно! Теперь онъ знаетъ, когда это было! Теперь онъ помнитъ… Живое дѣтское воображеніе вызываетъ передъ нимъ всю эту минуту со всѣми ея подробностями.
— А было это за двѣ ярманки передъ той, что послѣдней была, на Пилыпа это было… Мамушка шерсть продала и купля хлѣба — два каравая, да еще булочку для Софійки сусѣдской… Отъ хлѣбушка хорошо таково пахло… Мамка его въ фартухѣ несла, а я тутъ же, при ней, бѣжалъ… Идемъ мы этакъ шибко, потому сонце ужъ за «гвоздокъ»[1] заходило… А Тытъ Желизный подъ «розсвитней»[2] пахалъ. Вотъ, идемъ, а мамка и говоритъ: Слава Богу! А Тытъ ей въ отвѣтъ: во вики виковъ! А что, говоритъ, несешь, Хвылына? А мать: хлѣба, вотъ, говоритъ, купила. А Тытъ опять: Что жъ это, свадьба, что ль, у тебя, что хлѣба-то купила? А мамка ему на это: То-то, говоритъ, что свадьба! Колы хлѣбъ есть, то и свадьба! И разсмѣялася: ай-да ярманка! ай-да Пылыпокъ! А чому, Тытъ говоритъ, и не пошалыты, колы прыступае! И тутъ покрикивать зачалъ: а ну, малый! а ну, ладный! Потому тамъ у «розсвитни» потайникъ[3], а у потайника и на волахъ тяжко. Вонъ въ ту пору я и хлѣбъ-то ѣлъ!
Мальчикъ разсказываетъ все это медленнымъ, тихимъ, точно усталымъ голосомъ, и самый этотъ голосъ его подтверждаетъ, что ярмарка на Пилыпа давно ужъ была, давно…
Защитникъ ни разу не прервалъ разсказа мальчика. Наклонившись къ нему, онъ смотрѣлъ на него разгорѣвшимися глазами, съ поблѣднѣвшимъ лицомъ и дрожавшими губами, и, казалось, жадно вслушивался въ лепетъ этого деревенскаго пастушка.
Мальчикъ смолкъ, а онъ все еще прислушивался. Наконецъ, онъ тихо, горько засмѣялся и повернулся къ судьямъ.
Несмотря на его кажущееся спокойствіе, видно было, что весь онъ горитъ отъ внутренняго волненія. Голова его не производила обыкновенныхъ своихъ движеній, она поднималась все выше и выше, все смѣлѣй и смѣлѣй; глаза уже не глядѣли изподлобья, въ сторону, но рѣзко, словно ножомъ, пронизывали сидѣвшихъ и метали искры въ узоры мундировъ, перстни и ленты.
Судьи опустили глаза: больно не по вкусу приходилась имъ вся эта сцена. Не нравилось имъ ни это разспрашиваніе мальчика, ни эта кучка оборванцевъ, которыхъ неизвѣстно зачѣмъ вызвали сюда съ ихъ мѣстъ. Все это, думали они, пожалуй, красиво въ романѣ, въ книжкѣ, но никакъ не въ судебной палатѣ. Не то, чтобъ они были холодные эгоисты, нѣтъ, нѣкоторые изъ нихъ даже отворачивались, не будучи въ состояніи смотрѣть на бѣдныхъ истощенныхъ мальчугановъ, жалко имъ становилось этихъ несчастныхъ, безпомощныхъ сиротинокъ, но — все хорошо на своемъ мѣстѣ и въ свое время.
Но болѣе всѣхъ былъ изумленъ служитель. Онъ просто не хотѣлъ вѣрить своимъ собственнымъ глазамъ и въ недоумѣніи такъ покачивалъ головой, что табакъ съ трудомъ попадалъ ему въ носъ. Съ тѣхъ поръ, какъ онъ при судѣ, онъ еще не видывалъ подобной «комедіи». Посмотришь, такъ и театръ тутъ себѣ скоро устроютъ!
Защитникъ, между тѣмъ, кончалъ свою рѣчь.
— Вотъ и все, что относится къ хлѣбу, т. е., собственно, къ отсутствію хлѣба, — говорилъ онъ. — Но я принужденъ обратить ваше вниманіе, почтенные судьи, еще на одинъ пунктъ, который опять-таки самъ по себѣ говоритъ въ защиту дѣла моихъ кліентовъ. Пунктъ этотъ указанъ мнѣ господиномъ прокуроромъ въ его блестящей рѣчи, и я позволю себѣ повторить тутъ подлинныя слова почтеннаго оратора: «Вотъ орудіе преступленія!» — такъ сказалъ онъ, указывая на небольшой предметъ, лежащій въ данную минуту передъ вашимъ лицомъ, почтенные судьи. Нельзя отрицать, что это — одно изъ наиболѣе мѣткихъ, остроумныхъ и категорическихъ умозаключеній, которыя когда-либо были произнесены устами достойнаго обвинителя въ семъ прибѣжищѣ правосудія и истины. А посему, мнѣ кажется, я не могу сдѣлать ничего лучшаго и полезнѣйшаго для дѣла моихъ кліентовъ, какъ обратить на это ваше милостивое вниманіе и повторить:
— Господа судьи! Вотъ передъ вами орудіе преступленія!
И свободнымъ величественнымъ жестомъ онъ протянулъ руку по направленію къ столу, указывая на палочку.
Присутствующіе какъ-то безпокойно зашевелились, какъ будто эта, сурово протянутая рука коснулась ихъ груди.
А прокуроръ уставился на защитника мутнымъ, неувѣреннымъ взглядомъ.
— Что же это онъ, душечка? Смѣется надо мной, что ли? Да ему-то, адвокату, вѣдь, прокурорскую рѣчь разбивать слѣдуетъ! Да, вѣдь, онъ на то и поставленъ! А онъ-то, посмотри-ка, душечка ты моя, самъ такъ говоритъ, словно бы онъ прокуроромъ былъ!
И онъ неспокойно заворочался въ креслѣ и чмокнулъ губами.
— Я вижу, вы тронуты, господа судьи, — произнесъ, между тѣмъ, защитникъ, тряхнувъ головою. — Благоволите, милостивые государи мои, успокоиться!
"Сіе орудіе преступленія не есть ни топоръ, ни даже ни ножикъ или долото, это — простая… нѣтъ, я ошибаюсь!.. это закривленная палка! Палка, которой всякій можетъ открыть дверь каждой полѣсской хаты, вкладывая ее, эту палочку въ отверстіе и поднимая деревянную скобку, которою дверь запирается изнутри. Не угодно ли вамъ знать господа судьи, какая рука, какая сила дѣйствовала этимъ преступнымъ орудіемъ?
Онъ повернулся, схватилъ Устима за плечо, завернулъ рукава его заплатанной свитки и грубой недобѣленной рубахи, и, обнаживъ тонкую, какъ вѣтвь, руку мальчика, воскликнулъ громко, нѣсколько даже громче, чѣмъ допускало приличіе въ присутствіи такого почтеннаго собранія:
— Вотъ она, эта могучая рука!
Но въ то же мгновеніе онъ быстро повернулся къ мальчику и, указывая на красные пузырьки, покрывавшіе его тонкую руку, сдавленнымъ голосомъ спросилъ:
— Это що?
— Это? Пруссаки скусали! — съ полнѣйшимъ равнодушіемъ отвѣтилъ Устамъ.
Въ глазахъ адвоката загорѣлся мрачный огонекъ; взоръ его впился въ исхудалое личико ребенка, съ глубины души поднялись и заговорили въ немъ полузабытыя, противорѣчивыя чувства… Черезъ нѣсколько мгновеній онъ овладѣлъ собой, едва замѣтная улыбка промелькнула на его губахъ.
— Простите, почтенные судьи! — произнесъ онъ, повернувшись къ къ столу, равнодушнымъ, но слегка дрожавшимъ голосомъ: — я испугался. Быть можетъ, я кого-нибудь изъ васъ тоже испугалъ? Простите! Мнѣ показалось, что этотъ ребенокъ внесъ намъ сюда какую-нибудь болѣзнь… заразу… Но нѣтъ! Тутъ только нужда! Не что иное, милостивые государи мои, какъ нужда, великая, грозная нужда!
Онъ выпустилъ руку мальчика, поклонился и, сдѣлавъ нѣсколько неровныхъ, медленныхъ шаговъ къ своему мѣсту, сѣлъ; мелкія капли пота выступили на его высокомъ, полысѣвшемъ лбу.
Странное дѣло! Голова его уже не перекидывалась съ одного плеча на другое, онъ держалъ ее прямо и твердо; широко открытые глаза -его глядѣли куда-то въ даль, тонкія губы были сжаты и суровы. Ничто не напоминало въ немъ въ эту минуту оффиціальнаго адвоката.
Вдругъ, среди глубокой тишины, водворившейся въ залѣ, послышался слабый, жалобный пискъ собаки.
Самый младшій изъ мальчиковъ вздрогнулъ, раскрылъ ротъ и поднялъ къ окну свои большіе голубые глаза.
— Козырекъ… Козырекъ это — крикнулъ онъ пронзительнымъ дѣтскимъ голоскомъ. — Козырекъ завывае…
Онъ сдѣлалъ-было шагъ впередъ, хотѣлъ идти… онъ не видѣлъ и не слышалъ ничего, онъ хотѣлъ сейчасъ туда, къ Козырьку. «Козырекъ завывае!»
Но Бенедысь вмигъ задержалъ его за рукавъ его сѣрой рубашонки. Внимательно наблюдавшій за всѣмъ, Бенедысь вдругъ замѣтилъ, что цѣпь на груди предсѣдателя зашевелилась, а вслѣдъ затѣмъ зашевелился и его гладко выбритый подбородокъ: предсѣдатель что-то говорилъ. Бенедысь даже очень хорошо разслышалъ, что онъ говорилъ: онъ спрашивалъ фамилію порывавшагося къ Козырьку мальчика.
— Хведось! Хведось Пыптюкъ! — рѣшительно промолвилъ онъ.
Предсѣдатель просмотрѣлъ бумаги.
— Какъ же это Пыптюкъ? Да вѣдь этой фамиліи нѣтъ въ протоколѣ!
Сидѣвшій подлѣ него секретарь, слегка наклонивъ голову, придвинулъ къ себѣ бумаги, тоже просмотрѣлъ ихъ и поднялъ брови: ни о какомъ Хведосѣ Пыптюкѣ тамъ не было и рѣчи. Предсѣдатель вторично спросилъ мальчика, какъ его зозутъ.
Но мальчикъ даже и не думаетъ, что дѣло касается его. Все прозрачнѣй, все серебристѣй дѣлаются его широко раскрытые глаза: посинѣвшія губы дрожатъ отъ сдерживаемаго плача. Одна мысль, одно желаніе наполняютъ въ эту минуту это маленькое созданіе: хотѣлось бы ему пойти туда, на эту темную улицу, откуда доносится жалобный вой собаки, туда, на этотъ воющій вѣтеръ, на рѣзкій дождь, вотъ такъ прямо, какъ онъ стоитъ, въ своей изношенной сѣрой рубашенкѣ, безъ, застежекъ, съ открытой грудью, ему бы хотѣлось прижаться къ мокрой шерсти, къ мохнатой головѣ воющей собаченки.
— Козырекъ это… Козырекъ завывае!..
— Хведось, Хведось Пыптюкъ! — все смѣлѣй и смѣлѣй толкуетъ, между тѣмъ судьямъ Бенедысь. Онъ отлично чувствуетъ себя. — И чего это тамъ на деревнѣ болтали: судъ! судъ! Мать плакала, отецъ на прощанье, отъ пущей жалости, влѣпилъ ему три тумака въ спину, а тутъ, гляди, и ничего страшнаго! Не бьютъ, не ругаютъ, сидятъ себѣ такъ тихо, красиво. А тамъ о сырѣ да маслѣ — ни слова, почитай! Вонъ и того не знаютъ, какъ этого дурня Хведося звать.
И онъ засмѣялся въ руку тѣмъ тихимъ быстрымъ смѣшкомъ, какимъ уже съ самаго дѣтства, умѣютъ смѣяться только полѣщуки.
Если бы волчата въ лѣсахъ смѣялись, они бы навѣрно выглядывали именно такъ, какъ выглядывалъ въ эту минуту Бенедысь.
— Ну, такъ какъ же?.. Ошибка тутъ? А?… спросилъ предсѣдатель, начиная горячиться.
Секретарь въ отвѣть только поднялъ брови и развелъ руками.
— А тебя какъ зовутъ? — вдругъ обратился предсѣдатель къ Бенедыею.
Мальчикъ былъ на седьмомъ небѣ; глаза его такъ и блестѣли отъ. радости. Разспросы предсѣдателя приводили его въ восторгъ. Онъ выдвинулся изъ группы товарищей и смѣло отвѣтилъ:.
— Тихобай!
— Бенедиктъ Гуцъ написано въ протоколѣ! Что жъ это ты? А?
Бенедысь сдѣлалъ еще шагъ впередъ. Онъ нисколько не стѣснялся передъ всѣми этими господами, словно это для него были свои люди.
— Несторъ Сирычъ — это батько! Гуцъ, та Сирычъ, та Несторъ! А що Бенедысь, та Тихобай — это я! — растолковалъ онъ и ударилъ себя въ грудь своимъ маленькимъ кулачкомъ.
Чрезвычайно довольный собою, онъ съ гордостью оглянулся вокругъ. Ишь, гдѣ они! Стоятъ тамъ, словно телята въ хлѣву! А онъ-то, онъ передъ самимъ столомъ, передъ самими господами!
Онъ проглотилъ слюну, выпрямился, опустилъ руки по швамъ, сдвинулъ свои босыя ноги, по примѣру стоявшаго на порогѣ солдата.
— Такъ какъ же тебя зовутъ? — снова спросилъ предсѣдатель, пожимая плечами. — Сирычъ, Гуцъ или Тихобай? Такъ и отца твоего звать Тихобай? А?..
Мальчикъ даже покраснѣлъ отъ радости, что еще не конецъ его торжеству.
Въ залѣ водворилась тишина. Предсѣдатель, потерявъ всякую надежду добиться какого-нибудь толку отъ мальчика, раздосадованный усѣлся въ кресло.
Между тѣмъ, защитникъ, въ продолженіе всей этой сцены, съ нескрываемымъ раздраженіемъ сидѣлъ за своимъ столикомъ; перекинувъ голову на плечо, онъ оперся локтемъ на колѣно и дергалъ свою темную, рѣдкую бородку. Когда предсѣдатель сѣлъ, онъ медленно поднялся съ своего мѣста и, не переставая подергивать бородку, скромно опустилъ глаза и произнесъ сухимъ равнодушнымъ голосомъ:
— Не мѣшаетъ принять къ свѣдѣнію, почтенные гг. судьи, что народъ въ этой мѣстности обыкновенно носитъ болѣе, чѣмъ одну фамилію.
И, сказавъ это, онъ вдругъ поднялъ голову и, быстро взглянувъ въ лицо ребенку, спросилъ его просто, по мужицки:
— А какъ тебя зовутъ по батькѣ, э?
Мальчикъ, точно по командѣ, повернулся къ нему. Яркій румянецъ выступилъ на его личикѣ; что-то близкое, что-то родное почуялъ онъ въ этомъ вопросѣ.
— Бенедысь Гуцъ! — откликнулся онъ тоненькимъ, но внятнымъ голосомъ.
— А въ «канцеляріи» какъ тебя записали? — продолжалъ спрашивать защитникъ, все съ тѣмъ же мужицкимъ акцентомъ.
— Бенедысь Сирычъ! — тотчасъ же отвѣтилъ малышъ.
— Добре! — воскликнулъ защитникъ. — А на деревнѣ какъ тебя дразнятъ?
— Бенедысь Тихобай! — выпалилъ мальчикъ, въ восторгѣ, что его, наконецъ, хорошо поняли.
Предсѣдатель всталъ, обвелъ глазами присутствующихъ и, послѣ минутнаго молчанія, приступилъ къ резюмированію дѣла. Всѣ взгляды обратились на него.
Это былъ еще молодой, высокій, красивый брюнетъ; туго стянутый мундиръ красиво облегалъ его стройную фигуру; волосы на головѣ у него было коротко острижены, лобъ высокій и какъ будто покатый съ небольшой горбинкой носъ съ тонкими раздувающимися ноздрями, небольшіе усики, взглядъ быстрый и холодный.
По происхожденію онъ, вѣроятно, былъ грузиномъ или черкесомъ такъ можно было, по крайней мѣрѣ, судить по характернымъ чертамъ его лица, красивымъ продолговатымъ глазамъ съ темными, словно загорѣвшими вѣками и матово-смуглой кожѣ.
Голосъ у него былъ металлическій и нѣсколько сухой, но сильный и выразительный; онъ говорилъ не спѣша и какъ бы сдержанно. Заложивъ одну изъ своихъ длинныхъ худыхъ нервныхъ рукъ за бортъ мундира, онъ дѣлалъ другою легкіе, изящные жесты, придававшіе словамъ его необыкновенную убѣдительность и силу.
Это былъ одинъ изъ тѣхъ ораторовъ, которые сразу овладѣваютъ своими слушателями неотразимой силой логики и безпристрастія.
Сила его рѣчи съ первыхъ же словъ сказалась на господахъ присяжныхъ Весь ихъ прежній дилеттантизмъ исчезъ куда-то безслѣдно, вниманіе обострилось, разсѣянныя мысли сосредоточились, даже панъ Іеронимъ забылъ о поджидавшихъ его впереди у Фромма щукѣ и вистѣ.
Онъ съумѣлъ придать своей рѣчи такую ловкость и стройность, такую строгую систему, что только теперь они почувствовали себя настоящими судьями, твердыми, непоколебимыми жрецами истаго правосудія. Главное то, что самый фактъ, самая суть дѣла встала передъ ними ясно, прямо, во всей своей наготѣ, отдѣленная отъ именъ, лицъ, мѣстъ и предметовъ.
Исходнымъ пунктомъ, за который крѣпко держались и ораторъ, и присяжные, явился совершившійся фактъ: кража. Пунктъ этотъ, очищенный отъ всего посторонняго, словно выросъ и образовалъ родъ возвышенія, съ котораго можно было обозрѣвать все поле ботвы. И ораторъ, какъ искусный стратегъ, развернулъ передъ слушателями всѣ обстоятельства факта въ видѣ узкой фронтовой линіи, поражавшей стройностью и силой. Не успѣли они, однако, еще окинуть ее, какъ слѣдуетъ, взглядомъ, какъ вдругъ она тутъ же раздѣлилась на двое, на правое и лѣвое крыло: за кражу обыкновенную и кражу со взломомъ. И въ то же мгновеніе съ обоихъ фланговъ посыпались частые, ловкіе, мастерскіе удары, въ воздухѣ засверкали мечи, а господа присяжные были ослѣплены и очарованы.
И вотъ теорія кражи обыкновенной предстала предъ ихъ глазами въ видѣ стѣны, а теорія кражи со взломомъ — въ видѣ грозной, непобѣдимой арміи. И чѣмъ дальше лилась рѣчь предсѣдателя, тѣмъ больше и больше, тѣмъ глубже и глубже становилось разстояніе между этими двумя понятіями. Изъ небольшого углубленія образовался ровъ, изъ рва — непроходимая пропасть.
И господа присяжные сами были глубоко изумлены, какъ это они когда-либо могли смѣшивать два такихъ различныхъ, такихъ далекихъ одно отъ другого понятія. Но не долго оставилъ ихъ ораторъ и подъ этимъ впечатлѣніемъ. Онъ снова заговорилъ, сдѣлалъ легкое, едва замѣтное движеніе рукой, и въ ту же минуту каждое изъ обоихъ крыльевъ распалось, въ свою очередь, на двое, образуя правильный четыреугольникъ: какъ кража обыкновенная, такъ и кража со взломомъ можетъ быть совершена или въ одиночку, или сообща. Тутъ предсѣдатель развернулъ передъ очарованными слушателями все свое ослѣпительное ораторское искусство, разбирая теорію преступныхъ сотрудничествъ, эту одну изъ самыхъ блестящихъ статей уголовнаго закона.
Главная причина того сильнаго вліянія, которое рѣчь его производила на аудиторію, заключалась въ ея необыкновенной простотѣ, отсутствіи всякой запутанности или двусмысленности. Основныя черты обоихъ видовъ преступленія были ясно и точно обозначены, строго-математически распредѣлены. Какъ легкая, развѣваемая вѣтромъ въ разныя стороны, хоругвь, колебалось предположеніе въ сторону преступленія единичнаго лица, между тѣмъ какъ рѣшеніе въ пользу престуиленія кооперативнаго, стояло твердо и непоколебимо, какъ побѣдное знамя. Роковой четыреугольникъ замкнулся на глазахъ присяжныхъ: посреди него зіяла пропасть.
Неизвѣстно, видѣли ли ее присяжные, но вѣрно только то, что новая точка зрѣнія открылась передъ ними, что доля силы и непосредственности самаго оратора передалась и имъ. Всѣ внѣшнія чувства ихъ достигли величайшей степени напряженія. Съ неимовѣрной быстротой слѣдили они за каждымъ словомъ оратора, ловили каждый звукъ, каждый изгибъ его голоса.
И все это дѣло представляется имъ теперь совершенно явно. Вещественное доказательство виновности подсудимыхъ — закривленная палочка, дѣйствительно является теперь въ ихъ глазахъ какъ бы замѣной ключа, который взламываетъ чужіе замки и открываетъ чужія двери; въ ея шероховатости они усматриваютъ надрѣзы, которые умышленно были вырѣзаны затѣмъ, чтобы вѣрнѣе пробраться къ чужому добру. И когда ораторъ, въ пылу доказательства, сдѣлалъ легкій жестъ, какъ бы поворачивая этотъ ключъ въ замкѣ, господа присяжные ясно разслышали зловѣщій лязгъ его и трещаніе поднимавшейся скобки.
Сами обвиняемые являются теперь передъ ними въ совершенно иномъ свѣтѣ. Это уже не кучка забитыхъ, несчастныхъ ребятишекъ, но цѣлая воровская шайка, организованная спеціально для преступныхъ цѣлей, предусмотрѣнныхъ кодексомъ уголовныхъ законовъ. Это уже не голодные деревенскіе пастухи, пасущіе вмѣстѣ гусей и телятъ, которыхъ пустота въ желудкахъ и раздражающій запахъ свѣжаго сыра навели на такой нечестный поступокъ, нѣтъ, это — опасная для общественнаго спокойствія банда малолѣтнихъ бродягъ; возможность собираться вмѣстѣ въ одно и то же время, и въ одномъ и томъ же мѣстѣ, являлась для нихъ слишкомъ даже удобнымъ средствомъ для того, чтобы подробно обдумать свой преступный планъ.
Все, что было до сихъ поръ сдѣлано какъ для обвиненія, такъ и для защиты подсудимыхъ, было забыто: превосходная рѣчь искуснаго оратора поглотила умы слушателей и совершенно изгладила изъ ихъ памяти впечатлѣніе рѣчей прокурора и защитника. Не усиливая обвиненія, не разбивая защиты, не затрагивая личностей, предсѣдатель какъ будто обходилъ самое дѣло; онъ развивалъ лишь принципы примѣнимаго въ данномъ случаѣ закона.
Это блестящее «résumé», вращавшееся, къ несчастью, исключительно въ сферѣ абстракціи, безстрастное, сухое, казалось, было скорѣе научной диссертаціей, чѣмъ изложеніемъ разбираемаго дѣла; а кучка бѣдныхъ оборванныхъ мальчиковъ играла здѣсь роль abc или xyz, которые приводятся лишь для рельефности доказательства, но которые сами по себѣ не имѣютъ никакого значенія для выводовъ доказываемаго положенія.
Это безстрастіе сообщилось и господамъ присяжнымъ, охраняя ихъ тѣ возможной опасности предаться впечатлѣніямъ дѣйствительности. Суровый безплотный духъ закона обдалъ своимъ холоднымъ дыханіемъ всю эту огромную пустую залу.
Въ заключеніе своей рѣчи, предсѣдатель нашелъ нужнымъ указать присяжнымъ тѣ параграфы законовъ, подъ которые подводятся различныя категоріи преступленій противъ чужой собственности. Совершилъ ли кражу человѣкъ взрослый или малолѣтній, совершилъ ли ее одинъ человѣкъ или цѣлая шайка, наконецъ, совершена ли кража обыкновенная или кража со взломомъ — степени наказаній въ каждомъ случаѣ бываютъ неодинаковы. Послѣдняя, т. е. кража со взломомъ, принадлежитъ къ категоріи тяжелыхъ преступленій и, даже совершенная малолѣтними, грозитъ заключеніемъ до двухъ лѣтъ.
Онъ кончилъ. Продолжавшаяся около получаса рѣчь нисколько не утомила его: онъ былъ такъ же бодръ и такъ же холоденъ, какъ и тогда, когда начиналъ ее. На гладкомъ узкомъ лбу его не появилось ни одной морщинки, золотистые зрачки его прекрасныхъ продолговатыхъ глазъ не загорѣлись, но и не потемнѣли. Только движенія его худой, длинной руки сдѣлались болѣе рѣзкими и болѣе нервными, только голосъ сталъ нѣсколько болѣе сухимъ и твердымъ.
Судьи поднялись изъ-за стола и направились въ смежную комнату, для формулированія вопросовъ, которые слѣдовало поставить присяжнымъ. Торжественно, медленно, чинно шли они одинъ за другимъ, соотвѣтственно чину и званію.
Защитникъ провожалъ ихъ своей обычной улыбкой; прокуроръ успѣлъ уловить ее и, добродушно покачавъ головою, пробормоталъ про себя:
— Такъ у него, душечки, таки прокурорская мина? а?..
По удаленіи судей, всѣ въ залѣ вздохнули свободнѣе, поднялись, зашевелились, выпрямили согнутыя спины. Тихое перешептываніе поднялось на скамьѣ свидѣтелей, словно легкій вѣтерокъ, быстро проносящійся по полю; берестяная табакерка снова выглянула изъ кармана чьего-то сюртука. Но старичокъ служитель уже держалъ въ рукахъ свою и, потряхивая головою, поочередно потчивалъ сидѣвшихъ, присоединяясь отчасти такимъ образомъ къ ихъ компаніи. Табакъ былъ лихой, чортъ знаетъ, чѣмъ заправленный, и потому они благосклонно отнеслись къ старику и то тотъ, то другой отодвигался, уступая ему мѣсто.
Защитникъ, повидимому, скучалъ, сидя за своимъ столикомъ, даже, пожалуй, и задремалъ. Но это только казалось служителю, который видѣлъ, какъ онъ сидѣлъ недвижимо, опершись на руку головою. Неподвижный взглядъ его впился въ кучку стоявшихъ передъ нимъ дѣтей; широко раскрытые глаза его казались совершенно прозрачными, столько безнадежной, безпредѣльной грусти сквозило въ нихъ! Такъ пусты и унылы безбрежные песчаники, на которыхъ ничего не растетъ, ни даже полынь, ни даже царскій скипетръ. Одно лишь солнце, знойное, палящее, ослѣпительно яркое солнце ходитъ надъ ними и выжигаетъ послѣднюю долю земной влаги, послѣднюю долю живительной свѣжести.
«Судъ идетъ!» вдругъ раздалось въ залѣ.
Защитникъ вздрогнулъ, словно пробудившись отъ сна.
Всѣ встали.
«Судъ идетъ… Судъ… Судъ идетъ…» послышались голоса.
Мальчики вытянулись къ дверямъ и разинули рты.
Въ залѣ настала какая-то особенная, торжественная тишина. Дотолѣ здѣсь чувствовался разладъ, сомнѣніе и непримиримость, дотолѣ здѣсь было ни то, ни се: въ воздухѣ вѣяло чѣмъ-то угрожающимъ, какой-то карающей мстительностью.
Судъ идетъ; съ нимъ идетъ правосудіе, свѣтъ и умиротвореніе. Преступленіе получитъ достойное наказаніе, справедливость восторжествуетъ.
Въ большой пустой залѣ уже не вѣетъ холоднымъ дыханіемъ суроваго закона; она вся залита яркимъ свѣтомъ торжествующей правды.
— Судъ идетъ!
Судьи поспѣшно занимаютъ свои мѣста за столомъ, предсѣдатель не садится. Въ его красивой рукѣ шелеститъ небольшая четвертушка бумаги, на которой написаны вопросы.
Ихъ всего два. Первый: слѣдуетъ ли признать кражу, совершенную подсудимыми, при извѣстныхъ, обременяющихъ вину, обстоятельствахъ, кражей обыкновенной? Второй: слѣдуетъ ли признать ее кражей со взломомъ?
Громко и отчетливо прозвучали въ большой залѣ эти простыя, безстрастныя слова.
Защитникъ съеживается, закидываетъ голову назадъ и зажмуриваетъ глаза. Слова эти кажутся ему блескомъ меча, занесеннаго твердой и сильной рукой.
Но въ эту послѣднюю рѣшительную минуту правосудіе, держащее этотъ мечъ, оказывается добрымъ и сострадательнымъ. Оно не закрываетъ передъ подсудимыми пути для защиты: оно оставляетъ за ними послѣднее слово.
Пусть въ ушахъ присяжныхъ, когда имъ придется выбирать между «да» и «нѣтъ», звучитъ еще этотъ робкій, дрожащій, молящій голосъ! Пусть передъ глазами ихъ еще стоитъ этотъ взглядъ, ищущій въ ихъ груди теплаго человѣческаго чувства!
Въ виду этого прекраснаго права, предсѣдатель громко и внятно спросилъ: не желаютъ ли подсудимые сказать еще что-нибудь въ свое оправданіе?
Господа присяжные удалились для совѣщаній.
Собственно говоря, здѣсь не о чемъ было и совѣщаться. Дѣло было ясно: совершена кража при извѣстныхъ обстоятельствахъ. Но у нѣкоторыхъ все-таки возникали сомнѣнія. Убытокъ не великъ, ребята глупые; вѣдь примѣнять къ нимъ строгіе параграфы наказаній — то же, что пушкой мухъ убивать. Слыханное ли дѣло, чтобы похищеніе фунта масла и трехъ сыровъ назвать грабежомъ. Неужели съ этакой палочкой можно взломать что-либо?
Мнѣнія раздѣлились. Болѣе пассивные умы еще находились подъ вліяніемъ блестящей абстрактной рѣчи предсѣдателя, но болѣе самостоятельные успѣли уже стряхнуть съ себя это вліяніе.
Только панъ Іеронимъ все еще не могъ принять окончательнаго рѣшенія. Но такъ какъ онъ очень торопился на ужинъ и на вистъ, то вдругъ присоединился къ первой категоріи w составилъ большинство. Чего тамъ еще возиться съ этими нищими!
Вѣдь очевидно и ясно, какъ Божій день, что разъ двери были заперты, а оказались открытыми, то тутъ былъ взломъ. Опять-таки, если изъ-за отпертыхъ такимъ образомъ дверей были украдены сыры и масло, то это кража со взломомъ. Чего тутъ больше!
Послѣ такого, столь яснаго и категорическаго умозаключенія, еще одинъ голосъ оторвался отъ меньшинства и перешелъ къ большинству. Это былъ сосѣдъ и пріятель, а теперь, у Фроима, и партнеръ пана Іеронима, который счелъ лучшимъ не отставать отъ друга.
Въ залѣ раздался звонокъ. Присяжные выносили вердиктъ.
На первый вопросъ — большинство голосовъ отвѣтило «нѣтъ», на второй — то же большинство отвѣтило «да».
Преступленіе было признано кражей со взломомъ.