Союзники (Фирсов)/ДО

Союзники
авторъ Николай Николаевич Фирсов

Опубл.: 1882. Источникъ: az.lib.ru • Из свежих преданий Трущобска.

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

СОЮЗНИКИ.

ИЗЪ СВѢЖИХЪ ПРЕДАНІЙ ТРУЩОБСКА.

I.

Еще была ночь, когда я выѣхалъ со станціи, зарылся въ пышно наваленное въ тарантасъ сѣно, подложилъ подъ голову кожаную подушку и заснулъ.

Толчекъ, еще толчекъ, еще и еще. Я открылъ глаза. Сквозь щели кожанаго фартука, которымъ тарантасъ былъ на ночь закупоренъ, врѣзается задорный лучъ восходящаго солнца; голова мотается, тѣло съѣзжаетъ внизъ, подъ козлы, никакъ его не достать. Подушка куда-то ускользнула, сѣно невыносимо щекочетъ руки и лицо, лѣзетъ въ носъ и глаза. Короткіе, упругіе толчки безъ конца; лошади бредутъ шагомъ; колокольчикъ вздрагиваетъ, жалобно звеня при каждомъ толчкѣ; ямщикъ закуриваетъ трубку; тютюномъ потянуло.

Оно, значитъ, болото: началось оно и потянется невыносимой бревенной гатью безъ малаго на пять верстъ. Милое, съ дѣтства знакомое болото. Я сразу совсѣмъ проснулся и выглянулъ на волю.

Оно, гладкое, широкое, безпредѣльное, безжизненное, сырое, мягкое. Словно инеемъ подернуто оно по кочкамъ бѣлымъ мохомъ; индѣ свѣтлѣютъ большія лужи, какъ стальныя зеркала съ пятнами красной ржавчины, около дороги; на болѣе сухихъ мѣстахъ, назрѣваютъ желто-румяныя ягоды морошки и доцвѣтаетъ свѣтло-карминная чашечка мамуры. Изъ-подъ ногъ лошадей вспархиваютъ стаи бѣлыхъ, какъ снѣгъ, бабочекъ, словно разносятся вѣтромъ лепестки мелко-на-мелко изорваннаго письма. Сосенки изрѣдка торчатъ, голыя, тщедушныя, облѣпленныя бѣлымъ мохомъ; торчатъ онѣ, уныло покачнувшись, безпомощно растопыривъ свои неуклюжія вѣтки. Тишь какая! Господи! крикъ болотной птицы словно утопаетъ въ мокрой, безпредѣльной мякоти природы. Только подъ тарантасомъ глухо и мѣрно бьютъ колеса, перескакивая съ бревна на бревно.

— Стой! скомандовалъ я ямщику.

Онъ какъ будто не слыхалъ и продолжалъ сидѣть, подремывая въ лучахъ начинающаго припекать солнышка, подремывая и подпрыгивая надъ каждымъ бревешкомъ.

— Стой же, тебѣ говорятъ! закричалъ я, должно быть, благимъ матомъ, ибо ямщикъ проснулся и изумленно поглядѣлъ на меня.

У меня въ груди начинало колоть, подбрасывало во всѣ стороны, зудъ даже какой-то во всемъ тѣлѣ сдѣлался, чувство отвратительной безпомощности охватило меня. Я хотѣлъ пройтись пѣшкомъ по гати. Съ самаго ранняго дѣтства, когда въ деревню изъ Петербуга большой семьей ѣзжали мы, вся семья пѣшкомъ перебиралась по гати, причемъ неизъяснимое удовольствіе доставляло шлепать по лужамъ ногами, обутыми въ толстые, высокіе сапоги, сшитые спеціально для деревни. Одна только покойница бабушка оставалась въ экипажѣ, и такъ въ немъ ее бѣдную метало вмѣстѣ съ подушками, мѣшочками и кофточками, что, казалось, какой-то японецъ ими всѣми, и мѣшочками, и подушками, и самой бабушкой, какъ шарами играетъ. А намъ всѣмъ даже пріятно было пройтись, ноги поразмять. Я уже 6 лѣтъ не ѣзжалъ по этой гати, и теперь чувствовалъ непреодолимое желаніе пройтись.

— Непошто, баринъ, сурово возразилъ мнѣ, сильно одолѣваемый дремотой, ямщикъ: — обмочитесь, ишь вода брыжетъ изъ-подъ мосту-то. Задарма себя безпокоите. Только вотъ конямъ вздохнуть дадимъ; — эхъ вы, матушки! будь здорова! привѣтствовалъ онъ чхнувшую пристяжную: — только кони вздохнутъ — опять запалимъ! шоссе! Сичасъ ему, этому бревну, конецъ.

— Ну, какой же сейчасъ! ѣзжалъ я тутъ много разъ, знаю. Еще добрыхъ четыре версты, у меня кости-то свои.

— Сичасъ конецъ!

— Да какой конецъ! Пять верстъ вся-то гать. Я вѣдь ѣзжалъ.

— Когда ѣзжали-то? лѣниво спросилъ ямщикъ, взглянувъ мнѣ въ лицо: не призналъ ли онъ, кого везетъ, и все-таки не останавливался.

— Лѣтъ восемь тому назадъ.

Ямщикъ только головой презрительно мотнулъ и опять повторилъ:

— Полверсты тутъ не болѣ, а тамъ поворотъ — шоссе. Вотъ какъ запустимъ.

— Исправили, что ли, дорогу?

— И-и! какъ исправили!

Очень пріятно было это слышать, и картина расторопности трущебскаго земства такъ ярко стала рисоваться въ моимъ воображеніи, что я и толчки сталъ переносить безъ содраганія.

— Эхъ вы, голубыя, писаныя! проснулся мой ямщикъ черезъ десять минуть; рубаха около него запузырилась, надутая встрѣчнымъ воздухомъ, пристяжныя закрутили головы, коренникъ, вздернувъ горбатый носъ, мѣрно и твердо замоталъ дугой съ колокольчикомъ. И мы, дѣйствительно, запустили, если не по шоссе, то по ровной, широкой, гладко обсыпанной желтымъ пескомъ и обрытой по бокамъ канавами дорогѣ. Влѣво оставалось пустынное болото съ сѣрѣвшею по немъ полосой старой гати, а мы уносились вправо. Вправо тоже, какъ мнѣ отчетливо помнилось, было прежде такое же болото. Теперь мѣстность была неузнаваема. Желтая полоса гладкой дороги врѣзывалась въ исчерченную канавами равнину, покрытую зеленой травой, сначала болотной, осочистой и постепенно переходившей въ доброкачественную. Дальше видно было, что кочки срѣзаны, мѣстами чернѣли распашки только-что поднятыя, мѣстами бурѣлъ тотъ могучій овесъ, готовый съ рожью ростомъ помѣриться, который ростетъ въ нашемъ сѣверномъ краю, только на удачно осушенныхъ способныхъ низинахъ. Вдали были разбросаны плоскія деревянныя строенія, большіе шалаши или сараи за ними, на самомъ краю прежняго болота, пестрѣла большая группа построекъ, насколько можно было издали разсмотрѣть, заводскихъ или фабричныхъ. Промежъ и около нихъ кишило людское движеніе. На ясномъ утреннемъ небѣ чернѣли густые красиво изогнутые султаны дыма, выходящаго изъ высокихъ трубъ.

Я освѣдомился у ямщика, что это все такое.

— Заводчина, коротко отвѣчалъ онъ, все погоняя и погоняя тройку.

— Какая заводчина?

— Да вотъ тутъ Савенковъ… ишь построилъ. Онъ и дорогу эту самую выстроилъ. Народу страсть работаетъ.

Я что-то не помнилъ Савенкова въ прежніе годы въ этой мѣстности. Ямщикъ, вообще весьма безтолковый, отъ природы ли, отъ безсонной ли ночи, объяснилъ, что Савенковъ краснопуповскими и опочинскими имѣніями заправляетъ, все одно, что своими, все подъ себя забралъ, и «мужикъ хорошій». Такъ ямщикъ и сказалъ, что мужикъ хорошій.

— Да что этотъ Савенковъ изъ крестьянъ, что ли?

— А кто его знаетъ. Одѣвается по барски, а коли по разговору, да по ѣдѣ, значитъ, такъ кабы и мужикъ. Когда надо — самъ работой на брезгаетъ, какую барину не осилить. Иной разъ на заводѣ-то день-деньской куетъ, учитъ народъ. И съ артелью ѣстъ, коли случится далеко отъ дому. А всѣмъ ворочаетъ, и желѣзо выискалъ въ болотѣ, и глину въ Питеръ продаетъ, и зимой лѣсами промышляетъ. Одно слово, дошлый! И денегъ же, говорятъ, загребаетъ!

«И высосетъ онъ изъ болотъ — руды, изъ лѣсу — сосны, изъ мужика — мускулы, и все въ деньги обратитъ. Алхимикъ нашего времени. Ну, да что же! и то хорошо, хоть дорогу исправилъ», думалось мнѣ.

А дорога, въ самомъ дѣлѣ, была на славу, прочно выстроена, поднята высоко, чтобы могла бороться съ вешними разливами и осенними ливнями. Недалеко отъ выѣзда съ болота она раздвоилась. Одна вѣтвь уходила вправо къ заводчинѣ, куда мы и поѣхали. Другая вѣтвь тянулась по направленію стариннаго тракта къ селу и деревушкамъ, закинутымъ въ болотистые тощіе лѣса, разукрашеннымъ темными соснами и песчаными безплодными холмами. Съ дѣтства зналъ я эти деревушки, приткнувшіяся то къ холмику, то къ ручейку, то къ большой болотистой лужѣ, называемой въ нашей мѣстности озеромъ; маленькія, сѣренькія деревушки, похожія на небольшія кучи грибовъ, которыхъ подбирать не стоитъ, окружённыя міазмами, исковырянной сухой поскотиной, на которой скоту, печально влачащему свое существованіе, нечего защипнуть, бурой, зачерствевшей, какъ морской сухарь, парениной, полями, засѣянными рожью и овсомъ, такими жидкими, что лучше бы ихъ было и не сѣять совсѣмъ. Жалостливо какъ-то становилось, глядя на эти деревеньки.

— Гдѣ останавливаться станете? Чай будете кушать? спросилъ меня ямщикъ на выѣздѣ изъ болота.

— Да въ селѣ у Барабана. Гдѣ же больше? Живъ Барабанъ-то?

Во всей этой волости, кромѣ какъ въ селѣ Зоболотьѣ въ домѣ умнаго зажиточнаго мужика Семена Кирилова, по прозвищу Барабанъ, невозможно было ни отдохнуть съ дороги, ни самовара найти.

— Живъ, чего ему долгобородому дѣется, презрительно отвѣчалъ возница, и, немного помолчавъ, прибавилъ: — а не то у Трифона въ угловой, либо у Амельяныча.

— Ну, вотъ ещё выдумалъ!

— Останетесь довольна. Не хуже Барабана будутъ. Дома новые.

— Поправились?

— И-и какъ поправились! протянулъ ямщикъ и закрутилъ въ воздухѣ кнутомъ.

Дѣйствительно, и мнѣ казалось, судя по мѣстности, которую я проѣзжалъ, что тутъ вообще, если еще не произошло поправленіе, то поправленіе назрѣвало. Гдѣ мнѣ помнились болота, тамъ теперь нерѣдко зеленѣла поскотина. А поскотина, зеленѣющая среди лѣта, не малый признакъ благосостоянія. Обыкновенно поскотина бываетъ изглодана до того, что у коровъ на зубахъ песокъ хруститъ, а въ брюхѣ вѣтеръ ходитъ. И скотъ былъ нынче какъ будто веселѣе прежняго, менѣе тощъ, и больше его было. Хлѣбъ по полямъ росъ гуще, ровнѣе, костеря рѣже забуряла рожь, и вымочекъ лысѣло меньше. Постройки въ деревняхъ положительно поправились; гдѣ новая золотистая сосновая изба, гдѣ свѣжая тесовая кровля надъ домомъ, съ вывѣшеннымъ заново угломъ; много срубовъ и бревенъ, подтащенныхъ къ деревушкамъ, начинающимъ утрачивать характеръ непотребныхъ грибныхъ кучъ.

Пузатые, бѣловолосые ребятишки съ живостію, которой я прежде не замѣчалъ въ этомъ удрученномъ мякиннымъ людомъ слоѣ населенія, кидаются распахнуть отводъ^[1], завидя экипажъ и даже задорно протягиваютъ къ проѣзжающему рученьки, громогласно требуя: пряничка, дядинька!

Рѣшительно поправляются! И мнѣ было досадно, что я этого не зналъ, и пряничковъ съ собой не захватилъ. Ребятишки, если не ошибаюсь, за это упущеніе даже бранили меня довольно громко, до такой степени поправки они дошли.

Село, и прежде болѣе опрятное и, относительно, болѣе зажиточное изо всѣхъ селеній, обитаемое частію плотниками, уходящими на заработки, носило теперь на себѣ явные слѣды прогресса. На погостѣ рядомъ съ желтою приземистою деревянною церковью, выросъ большой бѣлокаменный храмъ, весело сверкавшій на солнцѣ округлымъ куполомъ, докрытымъ лучеобразно жестяными листами. Печальный лѣсъ деревянныхъ надгробныхъ крестовъ былъ охваченъ широко, съ запаснымъ мѣстомъ для грядущихъ поколѣній, зеленой веселенькой оградкой на каменномъ фундаментѣ. Въ оградѣ были приспособленія для лавокъ и базарной торговли.

— Каждое воскресенье торгъ нонѣ завели, пояснилъ мнѣ ямщикъ, вихремъ мчавшій меня по пыльной, мягкой улицѣ повеселѣвшаго села.

— Вотъ какъ!

И мнѣ тоже становилось веселѣе. Только при видѣ Барабанова жилища какъ-то обидно стало за стараго пріятеля. Жилище это, когда-то первое въ волости, выглядѣло теперь униженнымъ и оскорбленнымъ. Окрестъ него все приподнялось и повеселѣло, а большая прочная изба Барабана, словно въ землю стала вростать, посѣрѣла, нахмурилась, и никакихъ признаковъ прогресса не являла.

Самъ Барабанъ, оказавшійся дома, тоже посѣрѣлъ, и нахмурился. Огромный, мощный мужикъ, съ широкой бородой по поясъ, съ мускулистыми руками, которыя оттопыривались отъ туловища, съ большими неестественно вытаращенными, пронзительно во всѣ стороны бѣгающими глазами, онъ въ былое время всегда казался мнѣ мужикомъ, призваннымъ господствовать и повелѣвать. И дѣйствительно, прежде онъ былъ одинъ изъ весьма немногихъ Заболотскихъ жителей, умѣвшихъ набивать мошну; а гулкій, полный голосъ его, доставившій ему прозванье Барабана, подавлялъ мелкую сошку на сходахъ.

Нынче онъ, подобно своему дому, посѣрѣлъ, и сталъ вростать въ землю, глаза таращилъ меньше прежняго, и глядѣли они загадочно, задумчиво; въ движеніяхъ появились заискиваніе и неувѣренность, чего прежде не замѣчалось. Признавъ во мнѣ стараго знакомаго, онъ какъ будто обрадовался, и поздоровался въ руку, чего тоже прежде не дѣлывалъ.

— Вотъ спасибо, что завернули, не побрезгали.

— Чего брезгать. Старый другъ лучше новыхъ двухъ. А самоварчикъ есть?

Барабанъ пытливо уставилъ на меня свои вытаращенные глаза и какъ будто обидѣлся.

— Есть еще, слава Богу. Есть, отвѣчалъ онъ, до того не дожили, чтобы не быть. Нынче у всякаго на селѣ самоваръ завелся. И у насъ есть… не продавать стать. Еще не дошли до того, благодареніе Царицѣ Небесной.

— А много завелось самоваровъ?

— Завелось! Мы держали для проѣзжающаго, а нонѣ народъ и самъ лакать сталъ. Какъ-то проживутъ съ чая съ этого!

— Проживутъ, какъ бы про себя увѣренно протянулъ присутствовавшій при этомъ разговорѣ сынъ Барабана, здоровый молодой парень, очень проворный, вдумчивый, и какъ я узналъ вскорѣ, работающій на заводчинѣ.

Отецъ сердито поглядѣлъ на сына.

— У васъ волость-то вообще, какъ будто поправилась? спросилъ я.

— Поправилась, отвѣчалъ Барабанъ, но такъ это сказалъ, какъ будто былъ очень сердитъ на поправленіе….

— За умъ взялись; работать лучше стали?

— Одна у мужика работа. Работы обухомъ не вышибешь, и ума ему не прибавишь. Мужикъ, такъ мужикъ и есть. Какой у его умъ!

— Такъ отъ чего же самовары-то завелись? Вонъ и постройка лучше, и скотъ, и поля какъ будто тоже подобрѣли.

— Это точно.

— Такъ отъ чего же, какъ не отъ ума?

— Отъ земли это. Землевладѣльцами нынѣ числимся.

— Выкупъ что ли покончили, начисто откупились?

— На выкупъ мы давно пущены. А начисто выкупиться, гдѣ намъ! Сами знаете, какіе у насъ были достатки, какія средствія. Гдѣ намъ выкупиться. Не нашего кармана, не нашего ума дѣло. Мы, благослови Господи, новую себѣ петлю надѣли, сами своими руками ее затягиваемъ. Землю купили, въ новый долгъ влѣзли.

И Семенъ Кирилычъ объяснилъ мнѣ, что окрестныя сельскія общины купили разные клочки земли, большею частію болота, да лѣса у Сергѣя Владиміровича Опочина и у его сродственниковъ, которые вошли въ компанію съ Савенковымъ, краснопуповскимъ управляющимъ; что земли куплены въ разсрочку, и что сгоряча мужики, какъ будто и пользоваться толкомъ стали землей, покосы и подскотину подчистили, скотъ поправили; постройки отдѣлали.

— Оно извѣстно, новая метла. Спервоначалу лестно. Ну, а петля, такъ петля и есть. Затянутъ ее, вотъ и будетъ разъ.

— Да какая же петля?

— Какъ, какая? Земля-то куплена, да деньги-то не плачены.

— Ну, что пустое говорить! вмѣшался сынъ. Отецъ презрительно поглядѣвъ на молокососа, ушелъ распорядиться на счетъ самовара и яичницы. — Что пустое-то говорить, продолжалъ парень. — Какая петля? — Купили мы село отъ Опочинскаго барина съ разсрочкой, да не деньгами платимъ. Слава Богу, вотъ ужь шестой годъ пошелъ, никакихъ пустяковъ въ заводѣ нѣтъ; и недоимки хоть бы тѣ грошъ, и казенную недоимку справляемъ.

Я узналъ отъ Барабанова сына, что старикъ помѣщикъ Опочинъ составилъ какую-то компанію съ бывшимъ управляющимъ краснопуповскими заводами Перфильемъ Савенковымъ; самъ какіе-то заводы завелъ; а лишнія земли, мягкаго болота большею частію, съ лѣсомъ однако, по совѣту того же Савенкова, продалъ крестьянскимъ обществамъ. Уплачивается эта покупка работой крестьянъ на заводахъ; работа такъ налажена, что кто какое дѣло знаетъ, тотъ къ тому и приставляется, мужики, ходившіе прежде на спеціальные заработки, въ отходъ далеко отъ дому за сотни верстъ, нынчѣ на заводчинѣ у Савенкова и Краснопупова мѣсто своимъ рукамъ находятъ, и времени, чтобы около полей и около дома работать, остается у нихъ больше, чѣмъ прежде. Плата за землю положена хорошая, но и жалованье на заводчинѣ тоже хорошее.

— Можно жить, что говорить, заключилъ парень, видимо вошедшій во вкусъ заводской работы и новыхъ порядковъ.

— Поживи съ наше, тогда и говори — можно жить, али не можно, внушительно возразилъ родитель, вернувшійся на эти слова.

— Чего жить! и нонѣ видимое дѣло.

— Видимое дѣло! презрительно кинулъ сыну Семенъ и обратился ко мнѣ вкрадчивымъ, задушевнымъ полушопотомъ, вступая въ серьёзное объясненіе.

— Сами вы теперь посудите. Землю мы пріобрѣли, обрабатываемъ за землю. Безъ вынужденія. Это вѣрно, потому жалованье на заводѣ хорошее. А вѣдь это завлеченіе одно. Глаза отводятъ. Какъ мы въ землю-то вопьемся, въѣдимся въ нее, во вкусъ-отъ войдемъ — тутъ и шабашъ. Жалованье пойдетъ такое, что одна недоимка станетъ у насъ на шеѣ оставаться. Онъ то съ насъ за землю свое и допрежъ того выберетъ, а тамъ и работой прижжетъ. Вотъ она, петля, тутъ и окажется.

— И-и! Не такой онъ человѣкъ! Видимо вѣдь это… увѣренно проворчалъ сынъ.

— Да вы изволите помнить Сергѣя Владиміровича, полагаю? продолжалъ вкрадчиво повѣтствовать Барабанъ. — Ловокъ былъ земли-то съ барышомъ продавать. Въ прежніе годы господъ обогрѣвалъ, вельможъ, сказываютъ въ столицахъ обиралъ этимъ способомъ. А нынче у господъ денегъ не стало; купца не объегоришь, да и мужикъ не глупъ, коли у него деньги есть. Такъ вотъ онъ наше общество голозадое и обошелъ; мы тутъ и попались. Горлодёровъ-то нынче много завелось на сходѣ; всякому самовара хочется. У него, у Сергѣя-то Владимірыча болото языкомъ змѣинымъ вдоль всей волости прошло. Ни къ чему оно кромѣ нашихъ деревнюшекъ не притыкается. Ну, намъ и навязалъ. Ловокъ былъ, ловокъ и остался. Ужъ коли вельможъ государевыхъ объегоривалъ, такъ наше общество вшивое и Богъ велѣлъ.

— А Савенковъ-то, что за человѣкъ?

— Савенковъ! громыхнулъ всѣмъ своимъ барабаномъ Семенъ Кирилычъ, выпрямился, встряхнулся молодецки, и даже глаза по старинному бойко у него заблистали и забѣгали при этомъ имени: — Савенковъ-то! Это, братецъ ты мой, умственный человѣкъ! Это, братецъ ты мой, такой человѣкъ по уму — день бѣлый. Пронзительный умомъ. Онъ и тебя, и меня, и общество наше, и заводы, и лѣса, все скарманитъ; а ты только спасибо скажешь. Вотъ какой это человѣкъ!

— Хорошій мужикъ! отозвался сынъ, надъ чѣмъ-то копошившійся въ углу.

Мнѣ показалось, что окрестная молодежь не безъ симпатіи и уваженія относится къ этому Савенкову.

— Теперь вы сами извольте посудить, съ трудомъ понижая свой могучій голосъ, продолжалъ повѣствовать Барабанъ: — Этакій онъ человѣкъ, что всѣ Краснопуповскія имѣнія въ его рукахъ; всѣ Опочинскія, не одного Сергѣя Владимірыча, а и сродственниковъ всѣхъ, у того же Савенкова въ рукахъ. Изъ болота, батюшка, изъ нашего-то болота, мертвое вѣдь мѣсто съ измалѣтства вамъ извѣстно, теперь онъ, желѣзо, да чугунъ, глину какую-то фарфоровую, да Христосъ его знаетъ, чего не выжимаетъ. Ну какъ же онъ изъ глупаго, дурня мужика, изъ общества нашего горлодраннаго не выжметъ своей пользы? Мужикъ нонѣ глупъ сталъ. Который прежде былъ поумнѣе — нонѣ того міроѣдомъ зовутъ: не надо, говорятъ, его. Не слушаютъ. Вотъ примѣромъ, у меня кабакъ былъ; ленъ я скупалъ тоже; у Амельяныча — лавка, тоже торговлей онъ сталъ распространяться. А по нынѣшнимъ порядкамъ порѣшить пришлось. Вотъ оно что.

— Отчего же?

— А оттого же: говорятъ, мы міроѣды; народъ обижаемъ. На заводчинѣ они, у этого самого, Савенкова, ума набрались. Два кабака уничтожили, торговлю притѣснили. Молодой-то народъ льстится на новое; думаетъ: лучше ленъ какимъ-то товариществамъ прямо въ Питеръ на биржу сбывать, либо въ новой лавкѣ отъ заводчины товары покупать. Барышнѣе. Слова нѣтъ. Да какъ бы барышъ-то не вскочилъ въ убыточекъ. Вы это понимаете, куда ведетъ-то? а? понимаете линію-то эту?

Я ничего не понималъ. Возбужденный Барабанъ совсѣмъ шопотомъ, хотя отъ его шопота гулъ по всей горницѣ расходился, пояснилъ:

— Это что бы мужика умнаго, значитъ, укротить, ходу ему не дать. Дураковъ-то легче будетъ подъ себя сгресть. Вотъ онъ какой умственный человѣкъ, этотъ Савенковъ! До женщинъ прорва, да еще съ Сергѣемъ Владиміровичемъ связался. Господи прости наши прегрѣшенія!

И старикъ сталъ сердито креститься.

II.

Перфилью Тарасовичу Савенкову было тогда около 35 лѣтъ, но казался онъ гораздо старше. Правда, его большіе черешневаго цвѣта глава были свѣжіе, бойкіе; но его даже и въ 25 лѣтъ не считали за молодого человѣка, какъ мнѣ разсказывали; такой онъ былъ серьезный, огромный, неуклюжій, тяжеловѣстный, неукладистый. Сядетъ — вездѣ ему, какъ будто, тѣсно; того и гляди кого-нибудь нечаянно съ мѣста сдвинетъ ножищей или задѣнетъ руками, которыя любилъ, то запихивать въ отвислые карманы своего пиджака, то вытаскивать оттуда. И вытаскивалъ онъ ихъ не безъ труда, потому что, его мускулистымъ рукамъ было въ карманахъ, очевидно, тѣсно, особенно большому пальцу правой руки, расплюснутому на какой-то работѣ, и глубокимъ шрамомъ, точно черной шелковинкой, перетянутому вдоль по ногтю. Круглая, какъ арбузъ, полысѣвшая съ широкаго лба голова, плотно всаженная въ могучія плечи, даже на этихъ богатырскихъ плечахъ, казалась огромною. Объемистая была голова, и чего, чего въ нее, кажется, не уложено! Да и было порядкомъ уложено: онъ и на медицинскомъ факультетѣ курсъ кончилъ, и технологъ былъ патентованный, и въ естественныхъ наукахъ, говорятъ, собаку съѣлъ, и механикой занимался. И все-таки еще надо полагать въ ней много празднаго мѣста оставалось, ибо онъ читалъ и штудировалъ всѣ новѣйшія сочиненія, хотя работалъ на заводахъ съ утра до ночи. Его воловье здоровье позволяло ему пренебрегать сномъ. Мозгъ у него былъ съ перегородками; свѣдѣнія у него укладывались каждое на свое мѣсто, и когда въ чемъ являлась потребность, онъ безъ замедленія извлекалъ требуемое, зная, гдѣ его взять. Но даромъ, безъ опредѣленной цѣли онъ ни себя, ни своей кладовой не безпокоилъ; онъ былъ мало разговорчивъ, да и некраснорѣчивъ. Онъ часто употреблялъ выраженія несвойственныя великорусскому языку, предлогъ за ставилъ туда, гдѣ его совсѣмъ не надо: «Онъ мнѣ говорилъ за дрова», «онъ за меня сказалъ». Что означало: «онъ мнѣ говорилъ о дровахъ»; «онъ сказалъ обо мнѣ. Вмѣсто назвать всегда говорилъ наименить; вмѣсто загнуть — зачепить; вмѣсто шитье — пошитье вмѣсто отстали откарасакмили; гадка вмѣсто дума, помышленіе. Когда надо было сказать не знаю, не могу сказать, онъ басомъ выпаливалъ: не скажу, и т. д. Эта гадка, какъ слово весьма неблагозвучное и „не скажу“, всегда сбивали съ пониманіи его рѣчей, великоруссовъ, среди которыхъ ему приходилось жить.

Глядѣлъ онъ, какъ и говорилъ, простовато, даже, можно сказать, придурковато, что не мало содѣйствовало расположенію къ нему мѣстной интеллигенціи, и довѣрію, которое питали къ нему всѣ власти, начиная отъ станового и отца духовнаго, и кончая исправникомъ и товарищемъ прокурора. Въ началѣ его нѣсколько подозрительно обнюхивали; но убѣдясь, что если онъ, невзирая на свою простоватость и, „шельмецъ“, какъ любовно опредѣлялъ его въ началѣ знакомства Сергѣй Опочинъ, что если онъ и „прорва“, какъ въ порывѣ нѣжной благодарности за его успѣшную дѣятельность по заводамъ отзывался о немъ его хозяинъ старикъ Краснопуповъ, то „шельмецъ“ и „прорва“ онъ отнюдь не въ смыслѣ политико-экономически-соціальномъ, а только въ очень благонамѣренномъ смыслѣ наживы. Деньги онъ умѣлъ изо всего выворачивать. Лѣсъ на срубъ Краснопуповъ купитъ, онъ ему бревна и плашки въ Англію сплавитъ, и неожиданно для хозяина тройную цѣну пріобрѣтетъ. Пни гніютъ въ болотѣ, онъ посреди болота поставитъ какіе-то сараи съ печами, станетъ поджаривать пни и изъ пней въ кубышки и бочки разные продукты наливать, за которые деньги выручитъ большія. Станетъ рыться въ болотныхъ лужахъ, подернутыхъ красной ржавчиной, и такія неистощимыя вороха желѣзныхъ бобовъ оттуда извлечетъ, что Краснопуповъ, хоть новый заводъ строй. И непремѣнно построитъ, потому что прибыльно. Глинистую гору, отъ которой, какъ отъ козла, ни шерсти ни молока, вдругъ по частямъ станетъ на барки грузить, и слышно, гдѣ-то около Питера гора начинаетъ въ тончайшій фарфоръ превращаться. Пески сыпучіе въ зеркала передѣлываетъ. Словно онъ землю насквозь видитъ. Все, что у него подъ руками, забираетъ. Все, что за моремъ выдумаютъ другіе — примѣняетъ. И торфъ, и песокъ, и элекричество, и машины, и сжатый воздухъ, и динамитъ, все это у него въ дѣло идетъ, и идетъ такъ чудно, что даже такія блестящія и занятныя вещи, какъ электричество, телефоны, и проч., въ общей совокупности и примѣненіи, какъ будто, и не блестящія изобрѣтенія, а самая заурядная рабочая сила. Простота необыкновенная во всемъ, какъ и въ немъ самомъ.

Оттого его Опочинъ и называлъ шельмецомъ; любя называлъ, потому что слѣдилъ за нимъ, съ самаго его появленія и любовался его дѣятельностію. А Краснопуповъ старикъ, звалъ „прорвой“, потому что жалованье онъ требовалъ громадное. И чуть что новое выдумаетъ, сейчасъ прибавку, да еще участіе въ барышахъ.

— Что я на тебя даромъ что ли работать стану? говорилъ онъ Краснопупову. Даромъ-то я бы лучше къ отцу пошелъ работать. Да заработокъ у него малъ. Онъ хуже тебя — кремень.

Краснопуповъ соглашался, что, дѣйствительно, сухая ложка ротъ деретъ, увѣренный, что Перфилій смачную кашу заваритъ.

Сначала, Краснопуповъ недовѣрчиво относился къ такой новой системѣ. Для него по древней привычкѣ было сподручнѣе, чтобы прикащикъ умѣлъ „пользоваться“, не безпокоя хозяина жалованьемъ. Но умный старикъ скоро освоился съ новыми порядками, тѣмъ болѣе, что Савенковъ больше съ Власомъ, сыномъ Краснопупова дѣло имѣлъ. Во время своихъ заграничныхъ бѣдствованій Власъ и познакомился съ Савенковымъ, который работалъ тогда на какой-то бельгійской фабрикѣ.

Сословія онъ былъ мѣщанскаго. Отецъ у него — тоже „шельмецъ“ въ своемъ родѣ — жилъ въ Украйнѣ, и занимался хозяйствомъ на своемъ хуторѣ.

Старикъ Савенковъ выпивалъ безъ малаго четверть ведра водки въ день, а въ экстренныхъ случаяхъ и больше и, даже въ этихъ экстренныхъ случаяхъ, не бывалъ пьянъ; много-много, что рожа у него къ вечеру раскраснѣется, да раньше онъ спать ляжетъ. Деньги у него водились изрядныя; хуторъ былъ не многоземельный, но по хозяйственному, богатѣйшій; такъ всякая благодать и претъ изъ земли. Онъ былъ богаче многихъ первогильдейскихъ купцовъ, хотя торговлей пренебрегалъ, предпочитая земледѣліе. Даже купеческаго свидѣтельства не выправлялъ, числился въ мѣщанахъ, и вообще жилъ по мужицки.

Хозяйствовалъ онъ тоже шельмовато. Придетъ къ нему, напримѣръ, мужикъ въ самую горячую пору наниматься.

— Сколько берешь? спроситъ старикъ Савенковъ.

— Да сорокъ-то копеекъ на день положьте, батюшка, запроситъ мужикъ.

А Тарасъ на него сердито глаза выпучитъ, за такой запросъ всякими недобрыми прозвищами обзоветъ. „Дармоѣдъ! дескать, какая твоя работа на сорокъ копеекъ въ этакую пору? вѣдь дѣло-то горитъ, а ты сорокъ копеечекъ“.

Мужикъ опѣшитъ. И если вытаращенные глаза Тараса, рабочей способности въ мужикѣ болѣе, какъ на 40 коп. въ день не усмотрятъ, то обыкновенно мужику приходится, поджавъ хвостъ, удалиться. Если же въ мужикѣ есть сила и прокъ, то Тарасъ ему говоритъ:

— Ну, какую я съ тебя могу объ этакую пору за 40 коп. работу спрашивать, фуфлыга ты арзамаская! Ты цѣну настоящую проси, я и взыскивать съ тебя буду по настоящему. А то 40 копеечекъ! На 40-го копеечекъ ты у меня только напакостишь. А не то что.

Тарасъ Савенковъ, когда распорядокъ хозяйства позволялъ, работалъ самъ въ полѣ и зачастую ѣлъ вмѣсгѣ съ рабочими. Только пилъ всегда дома. „А то я имъ соблазнъ одинъ, говаривалъ онъ: — слабы они супротивъ меня“.

Слабыхъ онъ вообще не любилъ. Въ себѣ онъ сокрушался одной слабостью: въ граматѣ былъ не силенъ. Но хоть и въ силу великую, а каждое воскресенье, придя отъ обѣдни, прочитывалъ нумеръ „Сына Отечества“, который получалъ отъ сосѣда. О политикѣ и о томъ, что прочитывалъ, онъ не любилъ говорить, но думалъ о прочитанномъ на досугѣ, и нерѣдко на практикѣ оказывалось, что нетолько думалъ, но и дѣлалъ здравые выводы.

Судовъ, тяжебъ и всякаго „стрекулянья“, какъ онъ выражался, Тарасъ не терпѣлъ. Готовъ былъ скорѣй „поплатиться, чѣмъ судиться“, и этимъ нѣкоторые пользовались. Но когда его раза три окончательно вывели изъ терпѣнія неправильными рѣшеніями, онъ самъ сталъ являться защитникомъ своихъ дѣлъ на судѣ, и обыкновенно выигрывалъ. Единственнаго своего сына, Перфилья, онъ дома обучалъ какъ слѣдуетъ, а по 12-му году свезъ въ Москву, опредѣлилъ въ гимназію на полный пансіонъ. Мальчикъ учился хорошо, но интерната выносить не могъ, и изъ четвертаго класса написалъ отцу, что жить болѣе въ гимназіи не можетъ, а ходить на лекціи и вообще учиться будетъ. Отецъ ласково отвѣчалъ ему, что онъ никакихъ препятствій къ тому, чтобы сынъ не жилъ въ гимназіи не имѣетъ, но что и денегъ на проживаніе приватное ему давать не будетъ. На такое дѣло не припасъ, такъ ужь ты самъ какъ-нибудь».

Это, однако, не помѣшало сыну выполнить свое намѣреніе, которое онъ сообщилъ отцу, твердо его обдумавъ. Перфилій помѣстился на жительство въ углу у сапожника, учился въ гимназіи, давалъ уроки, лѣтомъ находилъ мѣсто въ отъѣздъ, и пробился-таки въ университетъ на медицинскій факультетъ. Кончивъ курсъ успѣшно, онъ, однако, менѣе года занимался практикой. Онъ находилъ, что медицинская практика недобросовѣстное дѣло, при настоящемъ несовершенствѣ медицинской науки. Запасшись медицинскими знаніями и недовѣріемъ къ состоятельности ихъ основъ, онъ сталъ заниматься естественными науками, потомъ технологіей, и, кончивъ курсъ въ технологическомъ институтѣ, поѣхалъ за-границу. Для этой поѣздки онъ занялъ у отца 500 руб. Отецъ далъ деньги охотно, но взялъ росписку на срокъ и пресерьёзно наказывалъ, прощаясь:

— Ты смотри, Перфилій, не надуй. Я, знаешь, не люблю. Уважилъ тебя, а ты не нагрѣй.

Сынъ обнадежилъ отца, что не нагрѣетъ, и отецъ былъ спокоенъ.

Перфилій подсмѣивался надъ скупостью отца, отецъ подсмѣивался надъ его ученостью, покуда онъ изъ нея не умѣлъ путныхъ грошей выколотить. Но встрѣчались они всегда дружно, по-братски, говорили другъ другу ты, оба вѣровали другъ въ друга и питали, каждый по своему, взаимное уваженіе.

За-границей, въ Бельгіи, Перфилій изучалъ практически механическое дѣло, работалъ сначала поденьщикомъ, а потомъ и дешевенькое мѣсто нашелъ. Тамъ съ нимъ и встрѣтился Власъ Краснопуповъ, пригласившій его въ Россію служить на отцовскихъ заводахъ. Перфилій, какъ и отецъ, не любилъ вздорнаго жалованья, чтобы не выходило вздорной работы. Власъ имъ дорожилъ, довѣрялъ ему больше, чѣмъ себѣ, обращался съ нимъ, какъ съ товарищемъ. Савенковъ же былъ съ нимъ сухъ, холоденъ и только изрѣдка насмѣхался надъ его спекулятивными предпріятіями. Власъ даже какъ будто заискивалъ у Перфилья Тарасыча; онъ любилъ въ бесѣдѣ съ нимъ вызывать воспоминанія о далекомъ прошломъ и возвращаться къ помысламъ и принципамъ, ставшимъ для него, Власа, тоже прошлымъ, но еще дорогимъ. Савенковъ при этихъ воспоминаніяхъ оставался сухъ, холоденъ и неотзывчивъ, а когда молодой Краснопуповъ, движимый не то теплотой воспоминаній, не то желаніемъ доставить удовольствіе технологу, предложилъ при заводахъ учредить нѣкоторую ассоціацію труда и капитала такъ, чтобы и онъ, Савенковъ, въ качествѣ управляющаго, и всѣ рабочіе, не жалованье, а извѣстный процентъ съ прибылей получали, то Перфилій даже посмѣялся надъ простотой молодого милліонера.

— А нутка попробуй, сказалъ Савенковъ: — а я вотъ становому Извѣтову сообщу, что ты ассоціацію, фаланстеръ собираешься вводить. Извѣтовъ ужъ давно ищетъ такихъ словечекъ: никто ихъ не понимаетъ, а доблесть становыхъ они возвышаютъ.

Вѣчно занятый заводской работой, Савенковъ, конечно, мало удѣлялъ времени обществу, но когда удѣлялъ, то былъ пріятенъ и ни въ чемъ отъ другихъ не отставалъ. Его уважали, видя въ немъ человѣка способнаго быстро нажиться. Пить онъ, правда, не пилъ; танцовать, конечно, не умѣлъ, но въ карты былъ не прочь и вистикъ составить, и завинтить, и постучать. Иногда чудесныя пѣсни украинскія пѣлъ. Жилъ онъ по своему доходу, свинья-свиньей, какъ выражался становой приставъ, жившій, по своимъ доходамъ, конечно, очень роскошно. Но заѣзжимъ на заводъ именитымъ лицамъ всегда были готовы и водочка, и закусочка, и сытный обѣдъ съ добрымъ виномъ, и даже мягкія постели съ очень грубымъ бѣльемъ, но безъ идоловъ. Угощенья, говорятъ, онъ относилъ на хозяйскій счетъ и, слѣдовательно, все-таки въ существѣ оставался сквалыгой и скрягой. Но это даже ему въ достоинство, по зрѣломъ разсужденіи, ставили: бережетъ, дескать, копейку и, того гляди, развернется, всѣ Краснопуповскіе заводы подъ себя заберетъ! Подозрѣвали даже, что онъ, кромѣ жалованья, хапаетъ съ заводовъ. Это еще болѣе возвышало его въ глазахъ интеллигенціи и властей, ибо это было имъ родственно и понятно. Это закругляло ихъ представленіе о пріятности и доброкачественности технолога, который съ одной стороны, всю современную науку въ карманѣ носитъ, съ другой — охранитель преданій добраго стараго времени. А что живетъ свинья-свиньей, такъ на что ему, мѣщанинишкѣ, жить-то лучше. Тоже нѣкоторымъ образомъ охраненіе преданій. За то деньжищъ ужь и теперь — прорва. Ученостью своею онъ никому глазъ не мозолилъ, держалъ ее для своего обихода. Даже, какъ сказано, былъ простоватъ и некраснорѣчивъ. Книгъ читалъ множество, но тоже такъ, что никому этого не было видно. Какъ отецъ своей водкой, Перфилій своей ученостью, никого въ соблазнъ вводить не любилъ.

Голосъ у него былъ южный, чудесный и, хотя не каждое воскресенье, но онъ любилъ пѣть на клиросѣ и даже изъ заводской молодежи и дѣтей хоръ составилъ, который во время обѣдни пріятно сглаживалъ впечатлѣніе, производимое на молящихся сопѣньемъ отца Игнатія. Отецъ Игнатій, сознававшій недостатки своего носа, былъ за это, а также и за обильныя угощенья во время приходскихъ и другихъ праздниковъ, весьма признателенъ Перфилью Тарасовичу, онъ его даже милостивцемъ иногда величалъ, потому что Перфилій изъ доходовъ заводскихъ много содѣйствовалъ украшенію храма Божія. Въ этомъ его самъ Федулъ Краснопуповъ поощрялъ.

Съ рабочими Савенковъ обходился сурово. Платилъ жалованье хорошее: рабочіе при немъ поправились, и въ сберегательной кассѣ, ими самими по инціативѣ технолога, устроенной, копеечку имѣли. Дѣтей имъ не приходилось рано посылать на работу и можно было дольше держать въ школѣ. Жалованье платилъ нешуточное, но и вздорной работы не терпѣлъ. Чтобъ у него всякій по линіи своей валомъ валилъ, а не то не прогнѣвайся. Онъ разговаривать не охотникъ былъ. Мужикъ сколько не лопочи — у мужика лопоты въ утробѣ много — а коли Перфилій Тарасовичъ слово скажетъ, такъ вся лопота въ мужикѣ замретъ, инда попятится.

Не взирая на его суровость рабочіе его любили. Молодежь любила больше чѣмъ старики, а больше всего любили его шемела, какъ онъ называлъ дѣтей — труха, въ которой, много сору и пустоцвѣту, за то и здоровыхъ сѣмянъ много. Только знай, какъ съ трухой обращаться и на какую почву кинуть. Дѣти его любили. Дѣти были сильнѣе его, вся его суровость и строгость пропадала въ присутствіи дѣтей, они дѣлались почти его тиранами; онъ съ ними шутилъ, балагурилъ. Онъ не могъ пройти мимо ребенка, чтобъ не приласкать его, или не улыбнуться ему по крайней мѣрѣ, и въ этой улыбкѣ исчезала, какъ это не странно — и его простоватость, и его старообразіе. Онъ становился даже какъ будто моложе своихъ лѣтъ, и лицо свѣтилось умомъ и любовью, словно онъ сбрасывалъ какую то личину, которую надѣвалъ при взрослыхъ. Маленькія рученки сдергивали эту личину и сопротивляться имъ онъ либо не умѣлъ, либо не смѣлъ. Можетъ быть, по этой своей слабости онъ и на заводѣ дѣтей роботать не допускалъ. Слонообразная нескладная фигура его на забаву дѣтей выказывала чудо ловкости, когда онъ принималъ участіе въ ихъ играхъ. И иногда изъ этого выходили смѣшные и конфузившіе даже его нѣкоторымъ образомъ qui-pro-quo.

III.

Съ Сергѣемъ Владиміровичемъ Опочинымъ, мнѣ случилось познакомиться лѣтъ восемь тому назадъ, въ то самое время, когда онъ занимался устройствомъ своихъ дѣлъ, только что вступая въ союзъ съ Савенковымъ.

Знакомство наше завязалось случайно.

Мы, т. е. я и нѣсколько трущобцевъ, только что закусили у Сливочкина. Славный былъ человѣкъ Сливочкинъ. Съ разу его выбрали въ предводители трущобскаго дворянства, и въ силу того, что онъ никогда въ Трущобскѣ не живалъ, а наслаждался дотолѣ Петербургомъ и заграницей и, слѣдовательно, ни къ какой Трущобской партіи не принадлежалъ, всѣ его сразу полюбили: обходительный, хлѣбосольный, настоящій русакъ, даромъ что отъ его одежды, рукъ и даже рѣчей и улыбки вѣяло столицей и заграницей.

Мы только что закусили — слегка, но такъ, что отяжелѣли.

— Пора по домамъ, хозяину отдохнуть надо!

— Что это, помилуйте, протестовалъ хозяинъ. Я не отдыхаю никогда. Да и вамъ то, что дома дѣлать?

Оно, дѣйствительно, не пора было, — всего второй часъ дня; и дома нечего было дѣлать. А если и было у кого дѣло, такъ какое же занятіе послѣ закуски у Сливочкина? У него всякіе консервы отъ Вышина, и портвейнъ отъ Елисѣева. Изволь-ка переварить омаровъ, да pâté изъ жирной печени, съ трюфелями.

Въ Петербургѣ и климатъ, и жизнь, и занятія, и развлеченія, и мостовыя, и экипажи такъ принаровлены, чтобы поддерживать во всемъ населеніи, дающемъ тонъ Россіи, вялость апетита, вялость печени, несвареніе желудка, а желчь распространять не на свое мѣсто.

Въ Трущобскѣ, не взирая на всѣ нововведенія, свѣжій воздухъ такъ васъ со всѣхъ сторонъ и обвѣваетъ. Ужасно въ Трущобскѣ много этого свѣжаго воздуха, патріархальной простоты и бездумья даже не созерцательнаго. Живи себѣ, да и полно. Особенно нынче. И жалованья пошли хорошія, и помимо жалованья матерьяльныя удобства невозбранно допускаются, какъ въ доброе старое время. Вали черезъ пень колоду и живи тѣлу во здравіе, душѣ на спасеніе, родинѣ на славу.

Очень пріятное бездумье охватываетъ, какъ покушаешь, разумѣется, предварительно выпивъ и, разумѣется, когда душа полна несокрушимой надежды на то, что вечеркомъ можно будетъ либо «постукать» либо «завинтить», либо «мушку половить».

Пора по домамъ, къ «покою», или, въ переводѣ на прозаическій діалектъ — ко сну, такъ насъ и клонило. Даромъ, что былъ всего второй часъ дня.

Мы взялись за шапки и вдругъ звонокъ.

— Сергѣй Владиміровичъ Опочинъ! доложилъ слуга.

Старикъ Опочинъ былъ человѣкъ легендарный; онъ когда то забавлялъ и развлекалъ всѣ слои населенія Трущобскаго уѣзда. А вѣдь это заслуга великая. Со времени обновленія Трущобска реформами, онъ скрылся и обратился въ легендарнаго героя. Всѣ новые люди знали о немъ, но мало кто его видѣлъ.

— Ну, теперь останемся! рѣшилъ прокуроръ, великій охотникъ до цѣльныхъ натуръ и наблюденій за человѣчествомъ.

Опочину было лѣтъ подъ шестьдесятъ. Широкія плечи, сплошь румяное лицо; густые курчавые, хотя сильно сѣдые волосы, умаляли на видъ его годы. Красивая серебристая бородка и усы, слегка по поповски подстриженные, надъ верхней губой, скрадывали морщины и придавали его физіономіи весьма почтенный характеръ. Два маленькихъ, маслянисто-сѣрыхъ глаза безпрестанно моргали почти черными рѣсницами. Морганье особенно усиливалось, когда лицо или рѣчь Сергѣя Владиміровича выражали глубокія чувства — почтеніе, грусть, торжественность, и усиливалось, казалось, для того, что-бы скрасть упрямо, помимо воли Опочина, постоянно пробивавшуюся насмѣшку.

Опочинъ явился въ первый разъ къ новому предводителю и поэтому, вѣрный старымъ обычаямъ, былъ во фракѣ. Фракъ былъ стариннаго, степеннаго, красиваго покроя и хорошо округлялъ его формы; большой сѣрый атласный галстухъ, спадавшій небрежно по бѣлой накрахмаленой рубашкѣ, былъ заколотъ крупной сапфировой булавкой. Изъ подъ тонкихъ голландскихъ рукавовъ выглядывала ярко красная фуляровая сорочка.

Онъ оставилъ въ передней какой-то большущій портфель и мѣховую шапку; входя въ гостиную, съ трескомъ раскрылъ клякъ отъ Брюно и, придерживая его одной рукой, зашаркалъ передъ хозяиномъ по полу ногами въ мягкихъ сапогахъ. Затѣмъ онъ элегантно подошолъ къ ручкѣ madame Сливочкиной, и сѣлъ не на ближайшее къ ней кресло, на которое она указала длиннымъ вязательнымъ крючкомъ, а на отдаленное. Вѣжливый по старинному, онъ выказывалъ, что цѣну себѣ, при всей своей скромности, все таки знаетъ.

Хозяинъ и хозяйка старались занимать гостя. Гость скромно молчалъ, внимательно слушалъ, и какъ то по мышиному наблюдалъ, быстро перебѣгая глазами съ одного предмета на другой, съ одного лица на другое. Сливочкинъ сталъ распространяться о родственникахъ Опочина, которыхъ предводитель знавалъ въ столицѣ. Заявить о знакомствѣ съ этими родственниками было лестно; всѣ они блистали ярко и вѣсили много. Кто, насадивъ эмансипацію и земство въ мѣдвѣжьемъ углу, былъ нынѣ призванъ въ столицу насаждать бюрократію въ вѣдомствѣ, заразившемся вѣяніями земства и эмансипаціи. Кто, раззоривъ свое состояніе эфектными хозяйственными операціями, пріобрѣлъ славу прекраснѣйшаго дѣятеля, свѣдущаго хозяина и насыщалъ разныя комиссіи проектами возрожденія и обогащенія цѣлыхъ областей; кто, въ качествѣ учредителя и директора многочисленныхъ банковъ, помогалъ крупному землевладѣнію поддерживать представительство; кто гремѣлъ по всей Руси патріотизмомъ, ненавистью ко всему иноземному, проповѣдывалъ освободительные крестовыя походы.

— Да, меланхолически произнесъ Сергѣй Владиміровичъ, выслушавъ много хорошаго про своихъ блистательныхъ родственниковъ: русскіе они люди, русскіе всѣ мы, Опочины. Достойные они люди. Одинъ я осѣвокъ.

И, поморгавъ слезливо глазами, прибавилъ:

— Родственныя чувства — моя слабость; глубоки они, очень глубоки.

Отъ полноты чувствъ онъ больше ничего не сказалъ. Но сказалъ онъ это такъ, что Богъ его знаетъ, не то шутилъ, не то душу выкладывалъ.

Сливочкинъ попенялъ ему, что вотъ онъ при такихъ связяхъ и при личной извѣстности въ губерніи, никакого участія въ общественныхъ дѣлахъ не принимаетъ: хоть бы въ земствѣ, на избирательные съѣзды показывался. Очень Сергѣй Владиміровичъ удивился; даже съ сидѣнья приподнялся медленно.

— Я то-съ, Николай Петровичъ? Я то-съ?

Вся фигура Сливочкина изобразила утвердительный отвѣтъ: онъ голову склонилъ на бокъ, руки напряженно растопырилъ и, вытаращивъ глаза, уставилъ ихъ на Опочина: именно вы!

— Шутить изволите, Николай Петровичъ! Да что же я такое? юнкеръ въ отставкѣ; вы, можетъ, не изволите знать?

— Да нынче чины не принимаются въ разсчетъ.

— Не знаю-съ; я нынѣшнихъ законовъ не знаю. Я вообще законовъ не знаю, отъ этого много въ жизни терпѣлъ и терплю. Впрочемъ, оно, конечно, можетъ статься и въ прежнее время чины мало значили — деньги-съ, связи-съ, значили, а не чины пробормоталъ Опочинъ, какъ будто въ сторону. — Я, юнкеръ-съ, пятидесятилѣтшй юнкеръ-съ. Такъ вы изволите говорить, что нынче чины не препятствуютъ. Ну, а невѣжество-съ, невѣжество какъ-съ?

— То есть какъ это?

— Да коли я ничего не знаю, нигдѣ не воспитывался. Однимъ словомъ — юнкеръ въ отставкѣ?

— Да, конечно, образовательный цензъ; но въ земствѣ и его не надо и законъ допускаетъ… опытность вообще…

— Помилуйте-съ, вы шутить изволите. Какая же моя опытность! Вы, я думаю, обо мнѣ наслышаны. Одному меня родитель мой, царство ему небесное, обучилъ: проживать деньги въ свое удовольствіе — и опытность моя вся въ этомъ состоитъ. И вдругъ я въ земствѣ буду! Земство, какъ до меня доходятъ слухи, учреждено съ цѣлію поднятія благосостоянія и благоустройства края общими усиліями мѣстныхъ жителей… Такъ — это-съ вѣрно-съ?

— Совершенно.

— Изволите видѣть. Куда же я тутъ гожусь? Самъ я весь свой вѣкъ все проживалъ, и разстроивался. Вамъ, можетъ, извѣстно, что нынѣ всей семьей въ гумнѣ и двухъ дорожныхъ экипажахъ проживаю, въ описанномъ кредиторами моими имѣньи. И вдругъ я то стану добрыхъ людей поучать, какъ обогащаться и благоустроиваться. Грѣхъ-съ. На томъ свѣтѣ съ меня взыщется, а до того свѣта мнѣ ужъ рукой подать.

Хозяинъ поспѣшилъ замять разговоръ и повелъ рѣчь о судѣ присяжныхъ, о мировомъ институтѣ, въ которомъ, по его мнѣнію, Сергѣй Владиміровичъ могъ бы принять участіе не безъ пользы.

Сергѣй Владиміровичъ при этомъ оживился.

— Это вы о новыхъ судахъ-съ? о судьяхъ новыхъ-съ? Незнаю-съ, какъ. Богъ меня покаралъ; имѣлъ дѣла-съ; такъ какъ то обидно вышло.

— Тѣмъ болѣе, если вы недовольны результатами новыхъ судовъ, вамъ слѣдовало бы принять въ нихъ участіе, продолжалъ настаивать Сливочкинъ.

Недавно ставъ на стражу общественной дѣятельности въ провинціи, онъ былъ одержимъ зудомъ ея и всякаго дворянина любилъ прельщать.

— Позвольте-съ — извините вы мою простоту, я не уразумѣю, какъ это я могу принять участіе.

— Мировымъ судьей, напримѣръ, быть.

— Я-то-съ? опять удивился Опочилъ — я-то-съ? не ученыхъ, прокутившихся дураковъ, по моему понятію, по шеямъ оттуда — извините сударыня за выраженіе, обратился онъ къ хозяйкѣ: — а не допускать-съ. Да и грѣхъ великій на старости лѣтъ!

— Грѣхъ то какой же? позвольте.

— Грѣхъ-съ? А изволите помнить евангельское слово — Сергѣй Владиміровичъ поискалъ глазами образа — не судите, не судимы будете. Какой же я судья-съ? Шемяка-съ я буду? Я и отъ этой новой поголовной повинности, откупился-съ.

Сливочкинъ вытаращилъ глаза: отъ какой повинности?

— Кажется, присяжными засѣдателями называется. Призываютъ меня, а я не ѣзжу.

— Штрафуютъ? замѣтилъ прокуроръ.

— Неоднократно штрафовали и довольно большіе куши.

— Охота вамъ штрафы платить.

— Штрафъ, сударь, легче грѣха. Не судите, не судимы будете. А впрочемъ, я штрафовъ не плачу.

— Какъ-же такъ?

— Я для удовлетворенія лицъ, меня штрафующихъ, денегъ не имѣю, и предоставилъ судебному приставу описать пустошку.

— Значитъ, все-таки платите? Вѣдь пустошка чего-нибудь да стоитъ.

— Мнѣ она собственно ничего не стоитъ; такъ была прихвачена при выгодной покупкѣ другого имѣнья. Я ее въ цѣну не ставлю. Хотѣлъ было даже крестьянамъ сосѣдямъ подарить, у нихъ дровъ нѣтъ въ надѣлѣ, да вотъ пришлось за шрафъ суду отдать. Я и предоставилъ ее описать и, благодареніе Бога, покрыла она всѣ штрафы; еще раза на два впередъ осталось.

Сливочкина, да и всѣхъ насъ, глубоко оскорбило такое небреженіе, къ обязанностямъ гражданина, и мыэто высказали откровенно. Всѣ мы были и краснорѣчивы, и многорѣчивы. Молча, уныло, словно подавленный тяжестью обвиненія, сидѣлъ на своемъ креслѣ Опочивъ. Только мышиные глазки за темными рѣсницами, все бѣгали да бѣгали; смѣялись они или слезы, навертывавшіяся изъ глубины души, разгоняли, кто ихъ знаетъ.,

— Не обижайте малыхъ сихъ, произнесъ онъ какъ бы про себя, и даже не произнесъ, а точно тяжко выдохнулъ. И взглянулъ на образъ.

Наши рѣчи дорвались.

Кого «малыхъ сихъ»? какъ это, «не обижайте малыхъ сихъ?»

— Младшую братію. Обездолѣдную братію. Грѣшны мы, отъ нихъ же первый есмъ азъ. Много меня порицали, и достоинъ я порицанья: воистину плоть моя немощна. Меня, какъ вамъ, конечно, извѣстно, Николай Петровичъ, и въ прежнія времена, когда еще крѣпостные люди были, обвиняли, порицали. За расточительность даже опеку, наложить на меня хотѣли. Грѣшный человѣкъ, не умѣлъ я, никогда денегъ беречь, доходовъ извлекать, родители не научили, да и самъ виноватъ, не старался обучиться. За расточительность хотѣли ваять въ опеку; комиссія дворянская изслѣдовала… Ну, а о жестокомъ обращеніи, рѣчи не было. И вдругъ я теперь на старости лѣтъ стану жестокостями заниматься!

— Да позвольте, мы совсѣмъ не о томъ…

— Нѣтъ, ужъ вы великодушно меня извините, мнѣ, по глупости моей, кажется, что о томъ именно. Вы изволите говорить: небреженіе дворянскаго долга…

— Гражданскаго, поправилъ прокуроръ.

— Гражданскаго, прошу извинить, я все по старому — вы говорите, неисполненіе гражданскаго долга. Первый долгъ, по моему глупому разуму: малыхъ сихъ не изобидь. Вотъ позвольте-съ, обижалъ ли я когда? Разрѣшите-съ? сейчасъ въ переднюю схожу, доложу-съ.

Опочинъ нѣсколько нетвердо, но быстро направился въ переднюю, порылся тамъ въ толстомъ портфелѣ и принесъ намъ какой то документъ.

— Вотъ, сдѣлайте мнѣ великое одолженіе, Николай Петровичъ, потрудитесь пробѣжать. Я даже долгомъ считаю вамъ, какъ нашему новому предводителю, предъявить, отрекомендоваться-съ.

Документъ оказался свидѣтельствомъ бывшаго губернскаго предводителя дворянства о томъ, что по тщательномъ разслѣдованіи особою комиссіею вотчинъ, имѣній и быта крестьянъ принадлежавшихъ отставному юнкеру Опочину, оказалось, что крѣпостные крестьяне весьма достаточны, къ помѣщику своему привязаны вообще имѣнье, не только ни въ чемъ безпорядка не представляетъ, но отличается образованымъ благоустройствомъ. Документъ относился къ послѣднимъ годамъ существованія крѣпостнаго права.

— Вотъ изволите видѣть, пояснилъ Опочинъ: порицали меня, а Богъ открылъ правду.

— Да, конечно, такъ, но времена перемѣнились. То былъ долгъ помѣщика — вы его исполнили; Ну, а нынче долгъ гражданскій…

Сергѣй Владиміровичъ какъ то грустно и недовѣрчиво улыбнулся.

— Все одно-съ, возразилъ онъ, долгъ честнаго человѣка, первый долгъ: не обижай малыхъ сихъ. Я его исполнялъ тогда и теперь, по моему разумѣнію выполняю. Я понималъ, что хозяйничать я не способенъ, при моемъ образованіи и характерѣ. Ну и не хозяйничалъ. Отъ того и мужикъ былъ мной доволенъ, и моя совѣсть была спокойна. Нынѣ — вы меня извините, я договорю — остановилъ онъ собравшагося было его перебить прокурора: — нынѣ я въ новыхъ порядкахъ ничего не понимаю и воздерживаюсь отъ участія.

— Да помилуйте, если бы всѣ стали воздерживаться…

— Кто въ себѣ силу чувствуетъ, тому, конечно, грѣхъ воздерживаться. А я ничему не учился, ничего не знаю. Вмѣшаюсь — непремѣнно кого нибудь обижу, грѣхъ на душу возьму. Ужъ лучше такъ, какъ нибудь, проживемъ.

— Научиться можно.

— Старъ учиться. Глупъ, хворъ. И съ дворянами то отъ борьбы уклонялся. А теперь даже и не дворяне, а похитрѣе — какъ французы говорятъ: буржуазія-съ. Насъ размечетъ, крестьянъ обгложетъ; новая сила; гдѣ ужъ намъ!

— Тутъ то и бороться, тутъ-то и побороть…

— Да, побороть, побороть, видимо внутренно углубляясь въ сильно занимающій его вопросъ, пробормоталъ Сергѣй Владиміровичъ. Побороть! Вотъ кабы мы, твердостью, либо познаніями отличались, а то вѣдь помилуйте…

Мадамъ Сливочкиной ужасно надоѣлъ дѣловой разговоръ. Она постаралась его перемѣнить, и освѣдомилась о состояніи здоровья гостя.

— Видъ у васъ прекрасный, замѣтила она.

— Видъ! что видъ, сударыня! наружность обманчива. Я мертвый человѣкъ; только отпѣть позабыли. Мертвый. Вотъ, если позволите, я на минутку отлучусь… Я на всякій случай всегда при себѣ бумаги вожу. И, шаркнувъ ножкой, онъ опять исчезъ въ переднюю, отъ куда появился черезъ минуточку съ новымъ документомъ.

— Позволите-съ? спросилъ онъ, и безъ дальнѣйшихъ предисловій прочелъ: «Мы нижеподписавшіеся докторъ медицины Федоръ Куропаткинъ, и профессоръ N-ой клиники Фридрихъ Шмандкухенъ, по тщательномъ діагнозѣ нашли и признали въ состояніи здоровья помѣщика Заглохинской губерніи С. В. Опочина слѣдующіе недостатки: расположеніе сердца къ ожирѣнію и поврежденіе клапана праваго желудочка; катарръ большой кишки; неправильное кровообращеніе, и какъ послѣдствія его, припадки головокруженія; ненормально румяный цвѣтъ лица, ао временамъ переходящій въ темно-красный, буроватый».

Опочинъ немного опустилъ бумагу, чтобъ всѣмъ было видно его лицо, и провелъ по немъ рукой.

«Хроническое катаральное состояніе почекъ, съ наклонностію одной къ постепенному разрушенію». Мму, мму, замычалъ онъ, проскальзывая нѣсколько строкъ: — извините сударыня, при дамахъ неудобно… Однимъ словомъ, болѣзнь Брайта. Дальше парализированіе венозно артеріальныхъ составочныхъ развѣтвленій, движущихъ нервовъ, хроническое трясеніе конечностей"…

И пальцы Сергѣя Владиміровича, дѣйствительно, тряслись, бумага трепетала въ рукахъ, а ноги нервно ерзали по ковру.

— Миганіе… мму и проч., катаральное расположеніе верхнихъ конечностей дыхательныхъ вѣтвей, выражающееся болями въ груди, расположеніемъ къ охриплости, горловыми болями, слабостію голоса…

Голосъ Опочина опадалъ.

— И наконецъ… мму… Тутъ латинскія названія, я ихъ непонимаюсъ — хроническое воспаленіе pancreas, pancreas; это тутъ гдѣ то — онъ прикоснулся дрожащимъ пальцемъ къ тому мѣсту жилета, надъ которымъ болтался огромный золотой брелокъ, крупная печатка съ гербомъ рода Опочиныхъ.

— Pancreas? что такое, спросилъ кто то изъ присутствующихъ: желѣза…

— Желѣзка-съ, вѣрно изволили замѣтить. Поджелудочная желѣза, какъ мнѣ объяснили. Riz de veau, еще ее такъ вкусно подъ sauce tomate у Бореля подаютъ, прибавилъ онъ совсѣмъ серьезно. Лицо его выражало страданье и, вмѣстѣ, словно смѣялось надъ ними своими темными глазами и концами клыковъ, опустившимися на нижнюю губу.

— Вы лечитесь? спросила Сливочкина.

— Лечусь, всѣмъ лечусь, гидропатіей, гимнастикой, даже гомеопатіей. Меня лечили Боткинъ и Здекауеръ въ Петербургѣ, Иноземцевъ въ Москвѣ, Зальцкрахъ въ Вѣнѣ, Роджерсъ — знаете, знаменитый Роджерсъ, по 100 фунтовъ стерлинговъ за визитъ беретъ — еще на послѣднихъ скачкахъ его лошадь первый призъ выиграла — такъ онъ лечилъ; въ Парижѣ къ Нелатону обращался.

— Много докторовъ, пожалуй хуже, замѣтилъ хозяинъ: — у семи нянекъ дѣтя безъ глазу…

— Что дѣлать-съ. Утопающій за соломенку хватается… Грѣшный человѣкъ, я животолюбивъ. Жизнь человѣческая — испытаніе, тяжкое испытаніе, а все жить хочется. При такихъ иногда, можно сказать, нищенскихъ средствахъ, всю Европу объѣздилъ. Нынче только моціономъ и держусь. По полусажени дровъ въ день распиливаю. Роджерсъ мнѣ и Гладстону предписалъ. Гладстонъ деревья рубитъ, а я дрова пилю; тѣмъ и поддерживаю себя, благодаря Господа-Бога.

И Опочинъ вновь набожно поднялъ глаза на икону.

— Радикально излечиться надѣйтесь? спросилъ Николай Петровичъ.

— Гдѣ-же, помилуйте. Всякому свой предѣлъ! Скоро наступитъ часъ мой; я ужъ давно приготовился предстать предъ вѣчнаго судію, давно получилъ отпущеніе грѣховъ.

Опочинъ такъ трогательно и торжественно произнесъ эти слова, что присутствующіе, не взирая на свое удивленіе, почти были тронуты. Однако замѣтили, что русская церковь индульгенцій не выдаетъ. Особенно горячо сказалъ это молодой членъ суда, великій скептикъ.

— Не выдаетъ-съ? вы полагаете? съ грустнымъ сожалѣніемъ, глядя на скептика, произнесъ Сергѣй Владиміровичъ, и приподнялся съ кресла. А вотъ-съ я имѣю случай вамъ доказать, я тоже съ собой этотъ документъ имѣю.

И онъ опять, попросивъ позволенія на минутку отлучиться, сходилъ въ переднюю и принесъ оттуда большой атласистый листъ бумаги, который вручилъ своими дрожащими руками скептику — судьѣ. Твердый, какъ картонъ, пергаментный листъ былъ обрамленъ изображеніемъ священныхъ предметовъ въ красивомъ сочетати; текстъ документа былъ написанъ крупнымъ заостреннымъ церковнымъ почеркомъ; внизу около огромной печати, изображавшей большую церковь съ тремя главами, стояла подпись Филарета.

— Изволите видѣть. Я ужъ давно забочусь о смертномъ часѣ. Жаловалъ меня блаженной памяти угодникъ Господень, и великій мужъ родины своей, высокопреосвященный Филаретъ… Жаловалъ. Отъ него я и грѣховъ отпущеніе получилъ.

— Да позвольте! заикнулся было членъ суда.

— Прочтите, прочтите-съ!

Скептикъ пробѣжалъ документъ.

Онъ оказался благодарносъю за пожертвованіе на церковь.

Опочинъ утвердительно кивнулъ головой.

— Пятнадцать тысячъ рублей на возведеніе новаго храма во имя Воздвиженія честнаго креста, въ Темнозерскѣ и лѣсная дача на срубъ. Пожертвованіе-съ, пояснилъ онъ.

— Да не отпущеніе же грѣховъ, продолжалъ настаивать скептикъ.

— А вы до конца извольте внимательно прочесть, скромно, едва внятно и на этотъ разъ, молебно возведя глаза къ небу, упрашивалъ Сергѣй Владиміровичъ.

Членъ суда небрежно вслухъ дочиталъ документъ. Опочинъ вслушивался, какъ бы подчеркивалъ выраженія, то глубоко вздыхая, то возводя глаза къ потолку.

— Осѣняемъ васъ нашимъ пастырскимъ благословеніемъ, благоговѣйно повторилъ онъ, по окончаніи чтенія, подчеркнутыя вздохами фразы. — Осѣняемъ васъ нашимъ пастырскимъ благословеніемъ, возносимъ теплыя молитвы о васъ… Поручаемъ и благословляемъ священно и церковно служителямъ созидаемаго вами храма непрестанно молиться о здравіи вашемъ при жизни и вѣчномъ упокоеніи души вашей въ лонѣ Авраама, Исаака и Іакова, по отозваніи васъ въ лучшій міръ… и да будетъ благодать Господа Іисуса Христа и Бога нашего на васъ нынѣ и присно и во вѣки вѣковъ. Аминь…

Опочинъ скрестилъ руки на груди и поникъ головой, творя молитву.

— Такъ какая же это индульгенція? продолжалъ упорствовать судья: — благодарность.

— Для кого фасонъ де парле, встрепенулся Опочинъ, а для меня упованіе! вѣчная молитва церкви, благодать Господа, нынѣ и во вѣки вѣковъ, вѣчное успокоеніе въ Господѣ… Исходитъ то отъ кого? Отъ праведника!

Скептикъ продолжалъ оспаривать. Опочинъ его не слушалъ; черныя рѣсницы сѣренькихъ глазокъ быстро моргали и клыки опять выступили на нижнюю губу. Онъ бережно, сосредоточенно, складывалъ дрожащими пальцами завѣтные документы, и неожиданно среди общаго оживленнаго разговора, приподнялся съ кресла и зашаркалъ передъ хозяйкой.

— Вы уѣзжаете? Вы надолго въ городѣ? Милости просимъ къ намъ, мы почти всегда дома! прощались съ нимъ гостепріимные хозяева…

— Буду, буду, не забуду, вдругъ какъ то фамильярно по шутовски, отвѣчалъ онъ Сливочкину, и мгновенно перешолъ въ почтительно просительскій тонъ, хотя на лицо выступила тонкая лукавая усмѣшка.

— Дѣла въ городѣ-съ. Вѣроятно, задержатъ. Я даже, можетъ, буду васъ своими дѣлами безпокоить. По старинному; къ кому, какъ не къ представителю нашего сословія, намъ обездоленнымъ дворянамъ обращаться, произнесъ онъ, низко кланяясь Сливочкину и скользнувъ чуточку презрительнымъ взглядомъ по представителямъ новаго суда.

— Это онъ опять какіе нибудь фортели подпускаетъ! замѣтилъ послѣ удаленія Опочина одинъ изъ Трущобскихъ старожиловъ.

И старожилъ оказался правъ. Опочинъ пріѣхалъ на этотъ разъ въ городъ для того, чтобы устраивать какую то сдѣлку по имѣнію съ Савенковымъ.

IV.

Опочины гордились древностію своего рода, помнившаго крамолу Грознаго. Одинъ изъ нихъ, красивый гвардеецъ временъ императрицы Елисаветы Петровны, баловень судьбы и государыни, нажилъ колоссальное состояніе, изъ котораго около 1,000 душъ дошло до отца Сергѣя, Владиміра Кирилыча. Владиміръ Кирилычъ ничего изъ своего состоянія не прожилъ, но выжалъ, изъ доставшихся ему 1,000 душъ крестьянъ все, что могъ выжать распутнѣйшей барской жизнью, преисполненный обычныхъ крѣпостныхъ наслажденій.

Жена его рано окончила свои дни, и Сергѣй росъ безъ матери. Три сына Кирилъ, Сергѣй, и Владиміръ жили при отцѣ. Сердцемъ онъ ихъ любилъ; но никогда не подумалъ, чѣмъ должна выражаться отцовская любовь на пользу дѣтей; и любви этой они не подозрѣвали. Онъ ихъ безпутно баловалъ, развращалъ, и также безпутно наказывалъ, если они чѣмъ нибудь ему мѣшали и досаждали. Дѣти, благодаря примѣру отца, развратились въ самомъ нѣжномъ возрастѣ, и ничего, кромѣ страха, къ отцу не питали. Морочить отца, и, если можно, пакостить ему, составляло для нихъ наслажденіе. Неискренность отношеній къ нему и неравность его отношеній къ нимъ выработали въ нихъ, и въ особенности въ Сергѣѣ, способность лгать и хитрить безнаказанно. «Не попадемся въ лапы медвѣдки» говаривалъ 10-ти лѣтній Сергѣй. Онъ отца звалъ медвѣдкой. Ихъ единственный сердечный другъ, старая няня Афросинья, увѣряла, что Сережу на томъ свѣтѣ за такія слова о родителѣ будутъ на сковородѣ вѣки вѣчные жарить.

Афросинья была покорная раба, преданная семьѣ, но ненавидѣвшая сама ея главу. Она пугала дѣтей каленой сковородкой за ихъ неуваженіе къ главѣ семейства, читала имъ нравоученія, заставляла утромъ и вечеромъ класть за него по земному поклону, и вмѣстѣ съ тѣмъ учила ихъ лицемѣрію предъ нимъ, въ которомъ сама была искусна. Подобострастная и смиренная передъ бариномъ, въ душѣ она его ненавидѣла. Она видѣла, какъ истощались существованія сотенъ семействъ, какъ барскій капризъ разносилъ послѣдніе остатки, послѣдніе признаки благоденствія и тѣхъ, кто имѣлъ несчастіе ему полюбиться и тѣхъ, кто попадалъ въ опалу. То, что она сама видѣла и чувствовала, она не могла не передавать дѣтямъ, даже противъ своей воли, ибо она искренно вѣрила, что возстановлять дѣтей противу родителя — смертный грѣхъ, и сама боялась каленой сковороды на томъ свѣтѣ. Между тѣмъ въ дѣтяхъ она не могла не поселить сочуствія къ жертвамъ отца. И тѣмъ легче это дѣлалось, что самихъ барчатъ она считала, и небезосновательно, тоже его жертвами. Вмѣстѣ съ тѣмъ, сама продуктъ крѣпостнаго права, она поблажала въ нихъ развитіе отцовскихъ инстинктовъ на счетъ тѣхъ же крѣпостныхъ жертвъ, и этимъ, какъ бы старалась вознаградить ихъ за то, что они сами претерпѣвали отъ Владиміра Кирилыча. Къ тому хе самые эксперименты барчатъ надъ крѣпостнымъ населеніемъ, не носили на себѣ характера тираніи, а скорѣй походили на союзъ молодыхъ господъ съ жертвами, съ вотчиной, противу общаго мучителя. И тѣхъ и другихъ связывало общее чувство страха и желанія морочить владыку.

Изъ старшаго брата Кирила, выработался злющій, ехидный юноша, способный сдѣлаться достойнымъ продолжателемъ родителя. Кирилъ и нянѣ начиналъ досаждать, и сверстники дворовые его боялись и не любили, и съ братьями, у него не было дружбы. Владиміръ былъ слабъ здоровьемъ, простоватъ; ни рыба ни мясо. Всѣхъ проказливѣе, остроумнѣе и вмѣстѣ добросердечнѣе былъ Сергѣй. Изобрѣтательность его до части ухищреній противу родителя, и впослѣдствіи, противу старшаго брата, Кирила, который его не долюбливалъ, была изумительна. Крѣпостные союзники и сверстники любили, его больше, чѣмъ Владиміра. Владиміръ былъ приглупень. Сергѣй умѣлъ тѣшиться съ ними и надъ ними, такъ что ему выходило удовольствіе, а крѣпостнымъ сверстникамъ не причинялось вреда.

Сергѣй въ самомъ нѣжномъ возрастѣ полюбилъ житейскія наслажденія. Зрѣлище крѣпостнаго эпикуреизма отца возбуждало и въ немъ сильный апетитъ; у него слюнки текли и мечты разыгрывались, когда на своихъ оргіяхъ родитель являлся полновластнымъ самодержцемъ, кормившимъ, поившимъ, веселившимъ, и рабовъ, и чиновниковъ и окрестныхъ дворянъ, когда около отца ѣли, пили, веселились, потрясали воздухъ пѣснями и хохотомъ, когда отъ широкаго разгула стонъ стономъ стоялъ. Мальчикъ какъ бы опьянялся. Ему хотѣлось жить, весело жить, но такъ, чтобы и другимъ было весело. Онъ самъ хохоталъ, пѣлъ, лихо плясалъ въ присядку, откалывалъ трепака и помогалъ отцу и его сотрапезникамъ шутить шутки и строить проказы, покуда въ этихъ шуткахъ и проказахъ кромѣ смѣху ничего не было. Онъ съ увлеченьемъ самъ пришпиливалъ на спину заѣзжему торгашу жиду кусокъ контрабандныхъ кружевъ и забавлялся, какъ бѣдный Мошка въ отчаяніи метался по всему дому, разыскивая свою пропавшую драгоцѣнность, которую всѣ кромѣ него самого, видѣли; Сергѣй охотно собственноручно смазывалъ варомъ бороды двухъ упившихся за отцовской трапезой монаховъ, завалившихся въ мертвецкомъ снѣ на одну кровать носъ къ носу, и сзывалъ отца и всѣхъ его гостей любоваться, какъ монахи, икая, дергали взаимно другъ другу бороды, и наконецъ разодрались съ пьянаго просонья, не будучи въ силамъ разорваться. Онъ рисовалъ фосфоромъ ночью чорта въ спальнѣ до смерти боявшагося дьявольскаго навожденія сосѣда, Кузьмы Савича, будилъ его изъ-за стѣны барабаннымъ боемъ и тѣшился ужасомъ пьянчужки, узрѣвшаго врага рода человѣческаго, разкрывшаго надъ нимъ свою пылающую пасть и зловѣще простиравшаго къ нему свои свѣтящіеся когти. Сергѣй непрочь былъ припугнуть, обмануть, принадуть, лишь бы забавно выходило, и насколько онъ понималъ, не причиняло людямъ зла. Но когда дѣло доходило до травли чиновниковъ настоящими, хотя и ручными медвѣдями; когда попа, взявшагося сварить отмѣннаго вкуса пиво и сварившаго какую то бурду въ наказаніе предательски въ горячей банѣ вытерли, по приказанію барина, перцовкой и выпарили вымоченными въ перцовкѣ-же вѣниками, причемъ попъ нагишомъ выскочилъ изъ бани, выбивъ окно, и, воя, какъ лютый звѣрь, по снѣгу катился добрую версту до дому и схватилъ горячку; когда надъ тѣлами дворовыхъ, дурно пропѣвшихъ плясовую передъ барскими хоромами, свистѣли гибкія пучки розогъ; когда красавицу Дуню, любушку Сергѣева пріятеля, форейтора Климки, заставляли стоять по цѣлымъ часамъ на колѣняхъ и на четверенькахъ на мѣшкахъ, наполненныхъ мѣдными полушками за то, что она не покорялась барской любви; или когда увозили куда-то на поселенье, изъ глазъ всей семьи другого Сергѣева пріятеля кузнеца Трошку за то, что съ колеса у барской коляски шина свалилась — Сергѣй негодовалъ, трепеталъ, озлоблялся, а можетъ быть и трусилъ. Нервы у него были потрясены рано, и раннимъ развратомъ, и отцовскимъ произволомъ.

Онъ самъ не выносилъ тѣлесной боли, и причинять ее другимъ ему было больно. Онъ по своей воспріимчивости самъ, какъ бы воспринималъ боль. Онъ никого никогда не подводилъ подъ наказаніе; напротивъ, если могъ, при помощи своей изобрѣтательности, избавлялъ людей отъ наказанія. Когда по приказанію барина пороли дворовыхъ и крестьянъ, Кирилъ Сергѣевичъ, не довѣряя палачамъ, изъ дворовыхъ же, приказывалъ приводить къ себѣ наказанныхъ и издали взглядывалъ на ихъ обнаженныя спины. Къ счастію, онъ былъ близорукъ и почти всегда пьянъ. Сергѣй выучился раскрашивать спины такъ искусно, что отца не рѣдко удавалось обманывать, избавляя людей отъ наказанія. Но когда, однажды, случилось подвергнуться барскому гнѣву самому старостѣ Ефиму, любимцу Кирила Сергѣевича, широкорожему, корявому извергу, зачастую подводившему другихъ подъ розги, и когда Ефимъ попросилъ художника-барчука расписать ему спину на подобіе сѣченой, то Сергѣй нарисовалъ на этой спинѣ подобіе собственной паскудной хари Ефима. Это разсмотрѣли даже близорукіе и пьяные глаза барина. Потерпѣлъ, конечно, и самъ Сергѣй, потому что Ефимъ его выдалъ, за то Ефимъ нетолько былъ вспоротъ сугубо, но и палъ на вѣки при общемъ ликованіи, избавившейся отъ его тираніи вотчины.

Досаждать отцу безнаказанно составляло главнѣйшее его занятіе, на которомъ чрезвычайно изострялся его вообще отъ природы острый умъ. Потѣшаться такъ, чтобы другимъ было весело, а не скверно, составляло второе его занятіе, содѣйствовавшее его развитію. Любовью къ ученію онъ не отличался, и поэтому никуда кромѣ какъ въ юнкера, поступить не могъ, но офицерскаго экзамена не выдержалъ, и, воспользовавшись смертію отца, вышелъ въ отставку и водворился въ деревнѣ. Впрочемъ, еслибы онъ и выдержалъ экзаменъ, то все-таки вышелъ бы въ отставку, ибо имѣлъ органическое отвращеніе проливать чью бы то ни было кровь, а тѣмъ болѣе подвергать свою жизнь опасности. Храбрость онъ однажды, по крайней мѣрѣ, въ своей жизни выказалъ, какъ гласятъ легендарныя о томъ преданія и даже при обстоятельствахъ весьма ужасныхъ. Но храбрость эта была возбуждена такими обстоятельствами, которыя и въ зайцѣ доблесть возбуждаютъ. А именно: изъ-за любви и ревности онъ убилъ на дуэли родного брата, негодяя Кирила. Кирилъ послѣ цѣлаго рада самыхъ гнусныхъ дѣяній, обезчестилъ дѣвушку, которую любилъ Сергѣй — дочь обѣднѣвшей остзейской баронесы фонъ-Штокгаузенъ. Сергѣй нетолько убилъ брата, но и женился на его жертвѣ. Впрочемъ, дѣйствительность дуэли никогда не была доказана, хотя три петербургскихъ комиссіи пріѣзжали поочереди въ Трущобскъ для разслѣдованія дѣла. Борьба съ этими комиссіями также содѣйствовала изощренію способностей нашего героя. Вотъ, вотъ кажется всѣ доказательства на лицо, а смотришь онъ выкинетъ какую-нибудь штуку, и доказательствъ какъ не бывало. Третья и послѣдняя, комиссія, довела, было, дѣло до конца, впрочемъ, основывая свои доказательства больше на слухахъ и на нравственномъ убѣжденіи. Къ вящему торжеству проницательной комиссіи, стали по городу носиться слухи, что Сергѣй Опочинъ ищетъ средствъ отдѣлаться и отъ младшаго брата, дабы завладѣть и его частью имѣнья. Однажды весь Трущобскъ былъ приведенъ въ ужасъ: Сергѣй въ одной рубахѣ и съ саблей въ рукахъ гнался по улицѣ за Владиміромъ, который былъ тоже въ одной рубахѣ. Сергѣй нагналъ несчастнаго, повалилъ и закололъ. Мирные Трущобскіе деревянные мостки Московской улицы обагрились кровью. Люди Опочиныхъ, бѣжавшіе за господами, унесли трупъ домой и увели убійцу, который тотчасъ же со всѣхъ сторонъ заперся отъ полиціи въ своемъ жилищѣ. Второе братоубійство подтверждало первое; комиссія торжествовала, и полиція ворвалась таки въ домъ. Но въ это самое время, оба брата, и убитый и убійца, Богъ ихъ знаетъ, какъ они изъ земли выросли — нѣжно обнявшись, прогуливались взадъ и впередъ по площади. Вотъ тутъ и вѣрьте нравственному убѣжденію и достовѣрнымъ слухамъ. Комиссія уѣхала ни съ чѣмъ, и Сергѣй Владиміровичъ на вѣки восторжествовалъ. Зато у себя дома онъ терпѣлъ пораженіе за пораженіемъ. Его супруга, сентиментальная Амальхенъ, была остзейская сиротка баронскаго происхожденія. Она не могла жить безъ Шиллера, клавикордъ, буколь, похожихъ на сосиски, и безъ матушки, сугубой — и по рожденію и по браку — остзейской баронессой, властолюбивой и раздраженной нѣсколькими годами вдовьей бѣдности. Эта дама поселилась у Опочиныхъ, и стала загонять Сергѣя Владиміровича въ баронесскія формы и обычаи; а съ его мужиковъ и имѣнья начала поостзейски снимать пѣнку. Въ дѣтствѣ Сергѣй изощрялся въ атмосферѣ родительскаго безпутства, теперь ему пришлось изощряться въ борьбѣ съ крахмальной чопорностью, или задыхаться въ затхломъ запахѣ баронскихъ склеповъ, который распространяла его теща. Въ дѣтствѣ ему не нравилось, какъ отецъ раззорялъ имѣнье и мучилъ вотчину. Нынче ему еще менѣе нравилось, какъ желѣзная frau мама все въ струночку вытянула и, начиная съ него самого, изо всего сокъ жала своей дланью, унизанной кольцами съ бирюзой и гранатами. Жалко было ему самого себя, жалко ему было и мужика, и онъ задалъ себѣ вопросъ, да неужели нельзя пользоваться жизнью, не удушая ближнихъ? Очень это былъ хитрый вопросъ для человѣка, никогда философіей не занимавшагося. Но мало-по-малу, Сергѣю Владиміровичу удалось его разрѣшить болѣе или менѣе удовлетворительно. Прежде всего оказалось необходимымъ фрау-мама спровадить. Баронеса выписала себѣ сбрую, экипажи, лошадей и кучера изъ остзейскаго края, и въ первый же разъ, когда отправилась показывать все это сосѣдней генеральшѣ, при въѣздѣ въ лѣсъ была встрѣчена нѣсколькими залпами изъ фалконетовъ, сюрпризомъ, разставленныхъ въ кустахъ. Почтительный зять, наученный остзейскимъ обычаямъ, торжественнымъ салютомъ, желалъ почтить первый торжественный въѣздъ баронесы. Честь, конечно, честью, а лошади понесли; фрау-мама получила синяки, контузіи, разлитіе жолчи, и, предусматривая дальнѣйшія почести и сюрпризы со стороны почтительнаго зятя, покинула имѣніе Опочина, обезпечивъ матеріально себя и Амальхенъ, которая тоже, страхъ успѣла надоѣсть мужу.

Опочинъ, провожая ихъ, пролилъ нѣсколько крупныхъ слезъ, и, оставшись одинъ на свободѣ, ясно созналъ три вещи: что онъ ненавидитъ все остзейское — разъ; что онъ хозяйничать неспособенъ ни по отцовски, ни по тёщенски, и вообще никакъ — два; что надо вообще жить, и даже жить себѣ въ удовольствіе и другимъ не въ утѣсненіе. Не имѣй онъ отвращенія къ остзейской тёщѣ, онъ, можетъ быть, постепенно поступился бы второй половиной третьей очевидности и, зажмуря глаза, завинтилъ бы мужиковъ. Но больно ужь тёща его доѣхала; вспомнилось, какъ отецъ и его, и мужиковъ доѣзжалъ; сердце у Сергѣя было доброе, умъ находчивый. Зачѣмъ хозяйничать — можно продавать земли имѣнія. Да не сглупа, не задаромъ, а ловко, дорого, продавать тѣмъ, кого и обобрать не грѣхъ; тѣмъ, чьи деньги никому не полезны.

И Сергѣй Владимірычъ всю жизнь дорого продавалъ, и дешево покупалъ имѣнія; а владѣя имѣньемъ, давалъ всевозможныя льготы мужикамъ и радостію ихъ радовался, ибо сердце у него было доброе, народолюбивое.

V.

Заявивъ свое прибытіе въ Трущобскѣ визитомъ къ Сливочкину Опочинъ замелькалъ передъ нами въ городѣ, который сталъ было забывать этого, когда то знаменитаго легендарнаго героя, всѣхъ утѣшавшаго и забавлявшаго. Почти 10 лѣтъ уже, вмѣстѣ съ крѣпостнымъ правомъ онъ все уходилъ въ даль преданій; образъ его блѣднѣлъ, подвиги начинали забываться. Теперь онъ опять воскресъ, мы его осязали, видѣли и чувствовали съ благодарностію, что пробиваетъ онъ нашу трущобскую скуку, также какъ и 10 лѣтъ тому назадъ, хотя она теперь, и перемѣнила свой характеръ. Прежде мы скучали, не зная, куда дѣвать свою мощь, нынче мы скучали отъ безсилія и неумѣнья. Годы и реформы измѣнили многое, но скуки не отмѣнили. Не измѣнили они и Сергѣя Владимірыча Опочина.

Онъ немножко постарѣлъ, немножко сгорбился, клыки немножко больше чѣмъ прежде выступали изъ подъ верхней губки, глаза немножко медленнѣе мигали. Но ходилъ онъ по улицѣ въ той же красной, канаусовой рубахѣ, въ какой хаживалъ въ былые дни; также внезапно останавливался на улицѣ и начиналъ продѣлывать гимнастику, отталкивая руки то вверхъ, то въ бокъ, то впередъ; вращалъ ихъ на подобіе мельничныхъ крыльевъ, или туловищемъ начиналъ воронку описывать, или просто дрыгать ногами. Повертится, подрыгаетъ, и продолжаетъ свой путь по улицѣ, объяснивъ знакомымъ зрителямъ, обыкновенно останавливавшимся около него, что ему докторомъ предписаны подобныя упражненія, и что долженъ онъ ихъ производить тотчасъ же, когда почувствуетъ приступъ извѣстнаго недуга. То онъ каялся въ своихъ прегрѣшеніяхъ, называя ихъ пакостями и даже рыдалъ: то похвалялся своими добродѣтелями и выражалъ увѣренность попасть въ царствіе небесное. И опять проливалъ слезы. А мы всѣ хохотали, словно присутствовали на представленіи искусно исполненной классической комедіи, уносящей насъ изъ скучной современной дѣйствительности въ завидную даль прошлаго (что грѣха таить, во глубинѣ души признаваемаго нами золотымъ) времени.

Воскресъ передъ нами герой, воскресли и легенды. Вспоминали, какъ онъ старому дилетанту антикварію, сосѣду князю Мурашкину продалъ за 2,000 р. увѣсистую серебрянную луковицу, часы, увѣривъ его, что онъ эти часы заводитъ только разъ въ мѣсяцъ. Князь убѣдясь, что часы надо ежедневно заводить, обрушился на него съ ругательствами, а Опочинъ объяснилъ: «а вотъ, ваше сіятельство, неугодно ли за пять тысячъ продамъ, у меня въ кухнѣ часы есть — я ихъ только разъ въ годъ завожу».

Вспоминали, какъ онъ своего кузена (нынѣ въ столицѣ высокій административный постъ занимающаго) одурачилъ на 1,000 р. Кузену очень полюбилась вороная тройка Сергѣя Владимірыча, и Сергѣй Владимірычъ предложилъ пари на 1,000 р. что онъ кузена, не кормя, на этой тройкѣ изъ Трущобска до Заглохнова довезетъ. А отъ Трущобска до Заглохнова около 200 верстъ. Проѣхали 30 верстъ, Опочинъ приказалъ кучеру остановиться на постояломъ дворѣ, чтобы лошадей покормить, а изумленному кузену объявилъ: да неужели же ты думаешь, что я лошадей съ голоду морить буду? Это я тебя дурака, до Заглохнова, не кормя, довезу; а животинку безсловесную — какъ же можно не покормить?

И выигралъ пари.

«Пошло»! приговаривали, вспоминая легенды, но смѣялись. Гдѣ смѣхъ, тамъ прощенье. Онъ много забавлялъ, и много прощалось ему. Да развѣ онъ не жертвовалъ самимъ собой для забавы тонущаго отъ скуки Трущобска. Вспоминали, какъ однажды — это было давно, когда даже еще уступали свое мѣсто на диванахъ губернаторамъ, когда фрейлинъ — помѣщицъ встрѣчали въ уѣздныхъ городахъ съ колокольнымъ звономъ, и когда загоралась въ сердцахъ россіянъ сладкая вѣра въ близость рая на землѣ и въ изобиліе плодовъ земныхъ — черезъ Трущобскъ долженствовало прослѣдовать высокопоставленное лицо, никогда небывалое въ нашемъ скромномъ мірѣ.

Десятки тысячъ народа стеклись въ городъ, и ожидали вмѣстѣ съ толпами горожанъ пріѣзда великаго лица. Архіерей въ облаченьи, съ крестомъ въ рукахъ, ждалъ въ соборѣ момента, когда ему должно было выйти на паперть, осыпанную дворянскими мундирами и привѣтствовать. И вдругъ движеніе, волненіе; по дорогѣ пыль; экипажи, вороная шестерня, коляска и въ коляскѣ мущина въ бѣлой фуражкѣ: онъ! Колокола звонятъ, народъ кричитъ, у дворянъ и властей подколѣнки трясутся, преосвященный, трепетно вращая бѣлками своихъ желтыхъ глазъ, грядетъ на паперть. И вдругъ!.. о ужасъ! экипажъ и вороная шестерня, и бѣлая фуражка, и клубы пыли, все это мимо, мимо, сквозь толпу за городъ. Народъ разорвалъ бы дерзкаго шутника, да уже вороная шестерня больно шибко уносила его.

Опочинъ, все Опочинъ.

А его лукуловскія пиршества, задаваемыя всему уѣзду, и цѣлымъ вотчинамъ мужиковъ. А продажи имѣній за баснословную цѣну людямъ, не то что Трущобску, а Европѣ по уму извѣстнымъ; или подарки нѣсколькихъ сотенъ десятинъ мужикамъ. Разъ онъ цѣлую вотчину на волю съ землей отпустилъ.

«Пошло», и все таки его любили, и никто не въ силахъ былъ презирать его. Нынѣ всѣ эти легенды еще невѣроятнѣе казались, а тоже нельзя было презирать. И забавенъ то очень, и простъ онъ до придурковатости, и уменъ должно быть, вмѣстѣ съ тѣмъ шельма. Новые люди твердили: «пошло, гадко», а у самихъ смѣхъ въ брюхѣ такъ и разводило, а въ сердцѣ нѣкоторая даже зависть, и, вмѣстѣ, уваженіе являлось. Вотъ имъ, этимъ новымъ людямъ, ужь новаго жалованья, еще недавно казавшагося крупнымъ и достаточнымъ — не хватаетъ; надо иные способы существованія придумывать. Хорошо еще афера — въ аферѣ самому черту не разобрать, гдѣ воровство, гдѣ законное пріобрѣтеніе. А не то за старую отцовскую знакомую, за взяточку принимайся. Оно впослѣдствіи, какъ втянешься, чудесно: никто тебя за это не коритъ. Даже почету больше. А все съ первоначала боязно.

А Опочинъ! даромъ, что теперь обнищалъ, даромъ, что живетъ въ гумнѣ описаннаго имѣнья, въ дормезѣ своей любовницы Липочки помѣщается, Опочинъ все-таки воспрянетъ. Всѣ это знаютъ, отъ того хоть смѣются надъ нимъ, а уваженія не забываютъ. Даже побаиваются; особенно полиція, чортъ его знаетъ, вдругъ губернатору во время ревизіи обѣдъ задастъ. И гдѣ только онъ найдетъ средства воспрянуть? Къ современной аферѣ онъ не способенъ, службы не имѣетъ, а воспрянетъ. Не даромъ онъ такъ искренно, самъ разсказывая про свои подвиги, раскаяніемъ убивается и громы небесные на свою голову призываетъ. И не даромъ, отведя душу раскаяніемъ, впадаетъ въ дѣтское веселье и шутки, шутитъ и цѣлую теорію житейской мудрости передъ новыми мудрецами выкладываетъ. Кто, дескать Богу не грѣшенъ, царю не виноватъ. Всякому кушать хочется, и благо тому, кто кушаетъ не отъ ближняго своего. А развѣ онъ, Сергѣй Опочинъ, когда либо питался человѣческимъ мясомъ. Имѣнія спускалъ въ десять разъ дороже, чѣмъ слѣдовало бы, правда, такъ, уже не говоря о томъ что это дѣло комерческое, законами и кодексомъ европейской нравственности даже поощряемое, вѣдь кому онъ имѣнья то спускалъ — такимъ людямъ, которыхъ, какъ всей Европѣ извѣстно, никто надуть не можетъ. Они хотѣли съ него поживиться, а поживился онъ съ нихъ. Съ бѣдняка же онъ гроша не взялъ напрасно. Совсѣмъ, напротивъ, онъ эти самые барыши не на себя собственно и тратилъ, а бѣднымъ людямъ помогалъ; кормилъ ихъ, поилъ, деньги давалъ. А что европейскихъ мудрецовъ и сановниковъ одурачилъ, такъ уже это Господу было угодно.

Да и онъ тоже… нищъ и убогъ нынче. И не далеко отъ своихъ жертвъ ушолъ, ибо, какъ только оскудѣли эти жертвы, такъ и онъ растерялся, погибаетъ, и семья погибаетъ, положимъ, незаконная семья, а все таки своя плоть и кровь. За грѣхи, значитъ, Господь наказываетъ. А велики ли, кажется, грѣхи: жить хотѣлось!

И сокрушался, и слезы проливалъ, и даже рыдалъ Сергѣй Владимірычъ, и такъ трогательно, что насъ жалость пробирала, жалость такая же искренняя, какъ и смѣхъ, который онъ возбуждалъ въ другіе моменты нашего съ ними общенія.

Но особенно трогалъ онъ насъ, когда впадалъ въ меланхолію, по поводу своего невѣжества, своей необразованности. Тутъ онъ не себя лично жалѣлъ, а обобщалъ, охватывалъ всю родину своей іереміадой и стоналъ по общепринятому камертону. Отъ того мы ему такъ и сочувствовали, отъ того мы и къ рѣчамъ его прислушивались и въ пренія съ нимъ вступали, хотя онъ совершенно переставалъ забавлять.

Что мужикъ обнищалъ, спился и исподлился отъ необразованности, что помѣщикъ послѣдовалъ (по своему, конечно, ибо мужикъ пьетъ сивуху, а помѣщикъ, по малой мѣрѣ, мадеру или хересъ, худо-худо — наливку) примѣру мужика, да еще озлобился отъ той же необразованности, намъ и доказывать было нечего. Но Опочинъ доказывалъ, что и онъ самъ подлости дѣлалъ отъ той же самой необразованности, ибо будь онъ богать знаніями, какая бы ему была надобность, хитрость дикаря къ барышничанью землею примѣнять. Не будь онъ дикаремъ, вооруженнымъ только первобытной хитростью, у предковъ унаслѣдованной, какая бы ему была надобность европейскіе умы въ дурацкіе колпаки преждевременно рядить, и въ концѣ-концовъ самому обнищать безнадежно, когда карманы европейскихъ умовъ оскудѣли? Да и великіе умы попадались на удочку дикаря тоже по своей необразованности. Слишкомъ на себя надѣялись, будто свѣтъ отъ себя распространяли, а свѣтилась на нихъ одна пыль цивилизаціи — встанутъ, встряхнутся, хвостъ распустятъ, ну пыли въ глаза и напустятъ; у кого глаза пыль эту промигать могутъ, тотъ изъ ихъ грубой оболочки и вырветъ кусъ. Теперь и ихъ жалко. Потому что грубость и невѣжество — болѣзнь общая и всѣхъ губить. Сергѣй Владимірычъ утверждалъ, что хуже будетъ, и особенно жалѣлъ мужиковъ и помѣщиковъ, ибо самъ принадлежалъ къ именитому роду.

«Помѣщикъ, развивалъ Опочинъ свои мысли, теперь мужика во всемъ винитъ, въ капиталисты лѣзетъ, о союзѣ съ капиталомъ мечтаетъ, отъ него хочетъ поживиться. Капиталъ нынѣшній, конечно, еще необразованнѣе помѣщика, да за то по своей самой необразованности капиталъ — дикарь и хитрость дикаря имѣетъ, и отъ нѣжныхъ чувствъ свободенъ. Гдѣ же намъ съ нимъ тягаться? Ужъ одно то, что накопленіе знаній и образованности такъ и разметаютъ тѣ, кому надлежитъ разметать. Чуть станетъ наслоиваться молодежь сознаніями, пройдетъ вѣтерокъ, и нѣтъ ихъ — этого слоя и этой молодежи, этихъ знаній. А что выстоитъ изъ людей знающихъ, то капиталъ на свою службу захватить. Кабы остальные по вѣтру не были разсѣяны, такъ на всѣхъ бы хватило, и на мужиковъ, и на капиталъ, и на помѣщиковъ. А теперь, гдѣ же на всѣхъ хватить, только одному капиталу въ пору захватить тѣхъ, у кого знанія въ головѣ. Намъ, боярамъ, одно спасеніе — союзъ съ мужиками и съ знаніемъ, а мы, дескать, помогаемъ капиталу въ союзѣ съ знаніемъ мужика жрать, сами себя ему въ пищу преподносимъ; удивляемся, что насъ кушаютъ и плачемся надъ своей бѣдой и мужицкой подлостью»…

Очень иногда краснорѣчиво заговаривался Сергѣй Владимірычъ, проницательно свои мысли излагалъ, и товарищъ прокурора, большой поклонникъ своего принципала, говаривалъ: точно Александръ Иванычъ (это прокуроръ) сидитъ въ судѣ во время судебнаго слѣдствія, глаза закроетъ, думаешь спитъ, а онъ все себѣ на усъ мотаетъ, станетъ рѣчь говорить — ничего не пропустилъ.

VI.

Ежегодно въ тѣ дни и часы, когда въ Петербургѣ производился тиражъ билетовъ выигрышнаго займа, въ усадьбѣ Сергѣя Владимірыча Опочина служили молебенъ. За нѣсколько недѣль до описанной мною встрѣчи съ Опочинымъ, было 1-е іюля, тиражный день. У самого Сергѣя Владимірыча билетовъ не было — у него вообще никакого движимаго имущества не было — но были у его вѣрной, безупречной сожительницы, когда-то распрекрасной Липочки, а нынче полновѣсной и почтенной Олимпіады Степановны, подарившей Сергѣя Владимірыча двумя пухленькими и здоровыми дочками, Надей и Соней, представлявшими счастливое въ физическомъ отношеніи сочетаніе простонароднаго элемента со стороны крѣпостной матери, и древнебоярской крови со стороны отца.

Опочинъ особенно усердно молился на этотъ разъ, потому что находился въ періодѣ глубокаго оскудѣнія. Самый молебенъ приходилось служить не въ барскомъ домѣ, какъ-то дѣлалось многіе годы, а на гумнѣ. И столы для гостей были поставлены не въ барскихъ хоромахъ и даже не на барскомъ дворѣ, а въ тѣни полуразрушенной мякинницы, въ обширномъ гуменникѣ, въ которомъ паслись обыкновенно телята, который по заплывшимъ канавамъ обросъ кудряватыми кустами ивняка.

День былъ знойный; съ обширныхъ, кочковатыхъ, мягкихъ покосовъ парило и вѣяло запахомъ спѣлой травы, съ бурѣющихъ хлѣбныхъ полей, раскиданныхъ окрестъ по пологимъ холмамъ, лился ослѣпительный искристый свѣтъ; въ ласковомъ голубомъ небѣ проносились бѣлыя пухлыя облачка, изрѣдка застилая свѣтъ солнца и окидывая землю успокоительнымъ, нѣжнымъ покровомъ тѣни и легкой прохлады.

Народъ молился въ гумнѣ, гдѣ отецъ Игнатій, пожилой, маленькій, коренастый, плотный, затвердѣвшій въ борьбѣ съ требами и земледѣліемъ, попъ, сопя лоснящимся круглыхъ носомъ, служилъ молебенъ. Не мало народу бродило по зеленому простору гуменника, точно въ престольный праздникъ по погосту.

— Ишь какъ, божоной, убивается, всхлипывала Терентьевна, тетка Липочки, длиннымъ подбородкомъ указывая на барина.

— Извѣстно! сочувственно морщился старикъ Ипатычъ, бывшій дворовый.

— Въ гумнѣ-то, братъ, жить видно не по скусу, равнодушно замѣчалъ молодой парень въ длинныхъ городскихъ панталонахъ и въ жилетѣ поверхъ розовой ситцевой рубахи. — Ужо овины станутъ топить, какъ ему тутъ жить будетъ?

И парень втихомолку усмѣхался, скаля бѣлые зубы.

Сергѣй Владимірычъ со всѣмъ семействомъ, дѣйствительно, уже болѣе мѣсяца жилъ въ гумнѣ. И вотъ по какому непріятному случаю.

Лѣтъ 10 ранѣе, вскорѣ послѣ объявленія воли, Опочинъ оскудѣлъ. Но оскудѣніе это ни мало не завысило отъ «воли» и вообще отъ реформъ, ни мало не удивило ни его самого, ни его друзей. Онъ всю свою жизнь то оскудѣвалъ, то вдругъ разцвѣталъ, какъ махровый піонъ. А еслибы вы его спросили, чѣмъ онъ живетъ, онъ, со свойственной ему прямотой, отвѣчалъ бы вамъ: «Живу я дураками-съ». Какъ будто дураки продуктъ какой или жизненные припасы. И дѣйствительно, онъ жилъ дураками, которыхъ поставлялъ ему по преимуществу Петербургъ. Придя вновь въ фазисъ оскудѣнія, вскорѣ послѣ «объявленія воли», онъ рѣшилъ, что надо опять дураками поживиться, въ Петербургъ съѣздить, денегъ достать. Трудненько, однако-жь, было. У него только одно неважное имѣньишко оставалось, а въ ту пору съ скверными имѣніями было плохо. Дворяне отъ имѣній чурались; низменные буржуа еще во вкусъ не вошли, и даже банковый кредитъ былъ въ младенческомъ состояніи. Другое имѣніе у него было, да онъ его раззорилъ, отдавъ лучшія земли въ прибавку къ надѣлу крестьянъ.

Но Опочинъ былъ человѣкъ глубоко вѣрующій.

— У меня въ Петербургѣ, заявлялъ онъ, отъѣзжая изъ Трущобска: — еще непочатый уголъ дураковъ.

— Ну исполать вамъ! напутствовали его трущобцы, менѣе твердые въ вѣрѣ и оскудѣвшіе по независящимъ отъ нихъ причинамъ.

Черезъ три мѣсяца Сергѣй Владимірычъ вернулся въ свое Лохматово, даже прутика изъ имѣнія не продалъ, а между тѣмъ, привезъ, какъ случалось въ подобныхъ случаяхъ и прежде, цѣлыя бочки винъ, цѣлые подвалы провизіи, всей семьѣ парижскіе наряды, подарковъ на половину уѣзда, всѣмъ своимъ «временнообязаннымъ» по синему кафтану, бабамъ по ситцевому сарафану, задалъ пиръ на весь міръ и, самолично пройдясь въ хороводѣ, объявилъ мужикамъ, что даритъ на каждую семью по 100 бревенъ на поправку, и всей общинѣ жалуетъ пустошь: по двѣ десятины на тягло приходилось. Словомъ, поступилъ, какъ и въ прежнюю пору. Заглохловцы только руками разводили, лакая его шампанское.

Оказалось, что въ Петербургѣ онъ продать имѣнія не могъ, но заложилъ его за 60,000 р. А по трущобскимъ понятіямъ того времени 6,000 р. всему Лохматову красная цѣна была. Заложилъ онъ имѣніе старику, князу Суслову, аристократу и сановнику, раздававшему, подъ великимъ секретомъ, деньги подъ вѣрные залоги.

Ахъ, еслибы хитроумный сіятельный старецъ могъ слышать какъ весело смѣялись трущобцы надъ «вѣрнымъ залогомъ», и какъ хорошо разсказывалъ про совершенную имъ операцію Опочинъ, угощая трущобцевъ виномъ, купленнымъ на занятыя деньги.

— Я вѣдь вамъ говорилъ, что у меня тамъ не початый уголъ дураковъ!

Имѣніе было заложено на 10 лѣтъ. Лѣтъ 7 онъ кой-какъ платилъ проценты. Потомъ начались неисправности, взысканія. Князь разсвирѣпѣлъ: во-первыхъ, его обошли какъ дурака, тогда какъ онъ всю жизнь слылъ за одного изъ мудрѣйшихъ сановниковъ, а самъ себя всегда считалъ за хитроумнѣйшаго ростовщика. Во-вторыхъ, князь терялъ деньги; въ-третьихъ, надо было затѣвать процессъ, значитъ, обнаруживать свое ремесло. Имѣніе Опочина было описано. Цѣнная движимость въ домѣ оказалась принадлежащею не Сергѣю Владимірычу, а Олимпіадѣ Степановнѣ, а также и экипажи. Олимпіада Степановна выпросила у довѣренныхъ кредитора позволеніе сложить свое имущество въ гумно, а экипажи поставить въ гуменникъ. Гумно обратилось въ складъ громоздкихъ движимостей, а самъ Сергѣй Владимірычъ поселился въ дормезѣ, гдѣ премило устроилъ спальню и кабинетъ, и гдѣ даже принималъ посѣтителей по дѣламъ, требующимъ болѣе или менѣе интимныхъ переговоровъ.

VII.

— Десница Всевышняго не оскудѣваетъ на праведныя, просопѣлъ о. Игнатій, усаживаясь послѣ молебна на кресло, обитое толстымъ штофомъ, пріютившееся между нескладно наваленною въ гумнѣ мебелью, ящиками и всякимъ скарбомъ. — Дай вамъ Богъ 200,000 сегодня выиграть.

— Гдѣ ужь двѣсти! Мы бы и 75 рады были. И съ 25-ю даже могли бы поправиться, вздохнулъ Сергѣй Владимірычъ.

— Грѣхъ это вамъ, Сергѣй Владимірычъ, упрекнула своего сожителя Олимпіада Степановна. — Коли ежели батюшка двухъсотъ тысячъ желаютъ, такъ вы… Я и дочерямъ о двухъ стахъ заказывала молиться.

Олимпіада Степановна была женщина статная, плотная, степенная, сохранившая слѣды смачной русской красоты. Одѣта она была нарядно, побарски, почти со вкусомъ, и обращеніе имѣла, хотя нѣсколько неуклюжее, но скромное и пріятное. Умная была баба. Какъ только кончился молебенъ, она вмѣстѣ съ обѣими дочерьми стала истово хлопотать о трапезѣ. Обѣдъ готовился въ одной изъ людскихъ, предоставленныхъ для этого случая въ ея распоряженіе кредиторами; кушанья оттуда носили въ гуменникъ.

Кто знаетъ, можетъ и впрямь молебенъ поможетъ; билетъ Олимпіады Степановны выиграетъ и Сергѣй Владимірычъ опять піономъ разцвѣтетъ. Много на его вѣку бывало неожиданныхъ превращеній; отъ того имъ въ бѣдности, какъ и въ богатствѣ, никогда не брезгали трущобскіе друзья. Бѣденъ, бѣденъ, бьется, какъ рыба объ ледъ, и вдругъ…

— Гдѣ ужъ оно, не до жиру намъ, быть бы живу, Липочка. А вотъ бы ты намъ закусочки поскорѣй. Жарковато, у батюшки въ горлѣ пересохло.

— Ничего, привычны, просопѣлъ отецъ Игнатій. — Оно, конечно, и 75,000 великія деньги.

— Семьдесятъ пять описей, вмѣшался и самъ своимъ словамъ расхохотался Аркадій Петровичъ Шишмаревъ, богатый сосѣдъ, старый пріятель Опочина, высокій сѣдоватый старикъ, съ неглупой впечатлительной физіономіей. Одѣтъ онъ былъ джентльмэномъ и держалъ себя таковымъ же, покуда не поддавался воздѣйствію общества, въ которомъ находился. По своей впечатлительности, онъ въ чопорномъ обществѣ становился чопоренъ и накрахмаленъ; въ безцеремонно-низменномъ — вульгаренъ. И вульгарность, и накрахмаленность всегда у него выходили искренни, отражаясь въ самой душѣ. Острилъ онъ грубо, не всегда смѣшно, и про запасъ самъ смѣялся своимъ анекдотамъ и остротамъ.

На его остроту о 75 описяхъ Опочинъ грустно и укоризненно покачалъ головой: «У тебя, дескать, и не описываютъ, а тоже подъ гору шибко идешь».

— Слава Богу, еще первая, съ роду первая. Господь милосердъ, возразилъ Опочинъ громко.

— То-то, первая, отвѣчалъ Шишмаревъ: — лиха бѣда первая, а тамъ и пойдутъ! Нынче судъ скорый.

Опочинъ только моргалъ глазами.

— Времена нонѣ, дѣйствительно, трудныя, вмѣшался священникъ: — хоть бы и до насъ доведись. Требы куда прежде сподручнѣе было справлять…

— Въ шапку, да на пустозвонъ^[2], опять съострилъ Шишмаревъ и опять расхохотался.

— Народъ не тотъ: требовательный, неуважительный. Земля даже — кажется, тотъ же на ней уходъ — а родитъ не какъ прежде. Бога прогнѣвили!

— Какъ кому, задумчиво возразилъ Сергѣй Владимірычъ. — Вонъ вишь столковываются нонѣшніе-то люди, имъ можетъ и легче прежняго.

Опочинъ указалъ на двухъ мужчинъ, стоявшихъ въ широко распахнутыхъ воротахъ гумна и о чемъ-то серьёзно, полушопотомъ разговаривавшихъ. Одинъ былъ недавно возникшій изъ «телятниковъ» и широко раскинувшій по разнымъ областямъ и отраслямъ свою комерцію, милліонеръ Семенъ Иванычъ Поркинъ. Другой — Перфилій Савенковъ.

Поркинъ былъ длинный, худощавый, далеко не старый, но состарѣвшійся отъ заботъ человѣкъ. Его умные глаза, характерное лицо, даже волосы на головѣ, порѣдѣвшіе, словно молью изъѣденные — все носило на себѣ слѣды изнурительныхъ заботъ. Скитаясь умомъ за милліонами, онъ постоянно велъ колоссальныя рискованныя предпріятія, направляя ихъ не единственно къ личному обогащенію, но и къ прославленію своей гуманности и филантропичности. И нельзя сказать, чтобы его филантропичность была неискренна. Онъ любилъ добро дѣлать.

Оба были одѣты въ сюртуки. У Поркина въ петличкѣ краснѣла ленточка.

— Дѣйствительно, кого Господь взыщетъ, пробормоталъ батюшка, взглянувъ на нихъ: — оно точно.

— У одного денегъ уйма, у другого ума палата — вотъ! печально замѣтилъ Опочинъ.

— Головизна у этого технолога! показалъ Шишмаревъ руками: — какая головизна!

— Гдѣ намъ съ ними тягаться? какъ бы обдумывая завѣтную мысль, едва шевелилъ губами Опочинъ, устремивъ маленькіе глазки на Поркина, и выпустивъ на губу свои клыки. — Еще Поркины ничего, а вотъ этакіе-то, ученые-то простаки, коли они рука въ руку — ну, тогда намъ отходная! А вотъ кабы они къ намъ пристали!

— Головизны-то? засмѣялся Шишмаревъ.

— Да, голубчикъ!

— А за какія блага они къ намъ приставать станутъ?

— Мму, мму, м-да… мычалъ Опочинъ. — Не знаешь, гдѣ искать!

— Ужъ коли ты не знаешь, гдѣ искать, хлопнулъ Шишмаревъ Опочина по плечу: — такъ значитъ finita la comedia дѣйствительно.

— Какъ для кого, печально замѣтилъ Опочинъ. — вонъ у Семена Иваныча ленточка.

— Это вы про меня, Сергѣй Владимірычъ? спросилъ Поркинъ.

— Про васъ, Семенъ Иванычъ. Намъ гдѣ же! Ленточекъ ныньче намъ не даютъ. Вашъ чередъ чины и ордена брать.

— А что? очень хочется отъ Краснопупова-то къ себѣ Савенкова переманить? спросилъ Шишмаревъ. — Алхимикъ онъ. За что не возьмется, изо всего у него золото выходитъ.

— Зачѣмъ же у Краснопупова отбивать хорошаго человѣка, отвѣчалъ Поркинъ, и по неровности своей не могъ скрыть лукавой улыбки: — не попріятельски было бы. Мы съ Краснопуповымъ пріятели.

— Пріятели-то пріятели, а съ Савенковымъ шушукаетесь вы не даромъ. Только я бы тебѣ не совѣтовалъ, Семенъ Иванычъ. Онъ, братъ, даромъ что тихоня, а зубъ у него волчій, хвостъ лисій; ученъ больно. У Краснопупова есть Власъ. Какъ никакъ, а Власъ тоже ученый; можетъ его и попровѣрить. Ну, а мы съ тобой даромъ, что изъ разныхъ гнѣздъ, а сыроѣжки. На ученомъ-то алхимикѣ какъ бы намъ не подавиться.

— Нѣтъ, это вы напрасно говорите, совсѣмъ серьёзно заступился за Перфилья Семенъ Иванычъ: — человѣка сразу видно.

— Да, вотъ подите, мѣщанинъ, живетъ, какъ мужикъ, а говорятъ, больше десяти тысячъ заработываетъ! вздохнулъ мировой судья, вспомнивъ свои 1,500 руб.

— Больше десяти! пояснилъ Поркинъ: — вдвое больше, если не втрое.

— Господи помилуй! Господи помилуй! изумился отецъ Игнатій: — куда только онъ ихъ дѣваетъ… экія деньги.

— Найдетъ мѣсто, какъ-то двусмысленно улыбнувшись, замѣтилъ Шишмаревъ.

— То-есть это какъ? спросилъ Поркинъ: — какое мѣсто?

— Да мало ли какія хорошія мѣста бываютъ; можетъ, и вамъ съ Краснопуповымъ тепленькій уголокъ припасетъ ужо.

— Нѣтъ, вы напрасно на него нападаете, Аркадій Петровичъ. Савенковъ даромъ, что бука, честнѣйшій, добрѣйшей души человѣкъ. Благородный человѣкъ!

Батюшка пояснилъ, что, дѣйствительно, какъ будто суровъ Савенковъ, а очень добръ, и что прихожане его любятъ. Обходителенъ и всякому совѣтомъ поможетъ. У Пахома мельница плохо работала, мужикамъ приходилось на другую мельницу за 10 верстъ хлѣбъ возить, такъ онъ выучилъ Пахома такъ знатно жернова насѣкать, что вдвое заработывать сталъ. Даже мужики по своимъ дѣламъ къ нему обращаются, потому что у него и мужицкія понятія есть. Сколько лѣтъ, напримѣръ, Ершовскіе съ Карповскими мужиками вздорили изъ-за лядины, что къ мысу, къ озеру выперла, а нонѣ Савенковъ помогъ разобраться — и разобрались. Чудесный человѣкъ, умственный. У батюшки у самого тоже не задалась одна полоска, а Савенковъ золы посовѣтовалъ посыпать. Ну, что такое зола? всегда выкидывали, а тутъ, глядь, великую помощь оказала. Умственный человѣкъ, и въ храмъ божій ходитъ.

Шишмаревъ только усмѣхнулся.

— Нѣтъ, что говорить, онъ честный малый, намъ вѣдь это видно. Хоть и сыроѣжки по вашему, а комерцію-то понимаемъ. Кабы хотѣлъ, онъ давно бы Краснопупова обдуть могъ.

Шишмаревъ загорячился.

— Да развѣ я говорю, что онъ нечестный, только какъ для кого. Можетъ, у него честь и есть, да не про нашу честь. Ныньче, братъ, не разберешь, иной въ томъ и полагаетъ честь, чтобы на пользу однихъ другихъ обирать… Вотъ, напримѣръ, тебя за что ленточкой-то почтили? увлекся было старый магнатъ, но воздержался отъ дальнѣйшаго увлеченія, ибо Поркинъ былъ человѣкъ болѣе, чѣмъ полезный для магната. Кстати же и Олимпіада Степановна засуетила гостей къ закусочкѣ. Обильная закуска была расположена въ полумракѣ овинной шеи, симетричной съ той, въ которой служили молебенъ.

VIII.

Весело прокатилось по небу солнышко въ этотъ день подъ Лохматовымъ. Бойко разгулялось село къ вечеру; словно «кормилецъ» Сергѣй Владимірычъ царствовалъ въ прежнемъ блескѣ; словно всѣ забыли, что онъ обратился въ неисправнаго должника, изгнаннаго изъ барскихъ хоромъ. Мрачная сторона, пированье на гумнѣ, исчезала за веселящими душу винными парами, за отягченіемъ желудка, напоминавшимъ старое время. Гумно! эка важность. Мало ли гдѣ барамъ, съ сытаго брюха, придетъ охота баловаться. Ну, на гумнѣ, такъ на гумнѣ.

Даже птичница, Терентьевна, забыла, какъ убивался за молебномъ «божоной баринъ», и весьма бойко (принимая въ соображеніе количество поданныхъ ей Олимпіадой Степановной рюмочекъ жгучей влаги) — шлепала своими босыми ногами по тропкѣ отъ людской къ гуменнику и обратно, пособляя Олимпіадѣ управляться съ угощеніемъ гостей.

Алый, золотистый вечеръ смѣнился на всю ночь прозрачными сѣнокосными сумерками. Бѣлыя струйки тумана закудрявились было надъ низинами; но скоро сконфузились, растянулись въ тонкія горизонтальныя полоски, лѣниво заколыхались и постепенно разстаяли въ тепломъ, пропитанномъ ароматомъ сѣна, воздухѣ. Потянулъ едва примѣтный, чуть-чуть прохладный вѣтерокъ.

Къ веселью и пѣснямъ, оглашавшимъ село съ утра, явилась въ подмогу добрая пѣсня косцовъ, вернувшихся съ луговъ. Степенные мужики и бабы, получивъ надлежащее угощеніе, все изъ тѣхъ же неустанныхъ рукъ общей сродственницы Олимпіады Степановны, и поцѣловавъ ручку кормильца, Сергѣя Владимірыча, разбрелась по своимъ клетямъ. Хороводъ звѣнѣлъ хриплыми голосами бабъ, взвизгивалъ дѣвичьими пѣснями, въ перемежку съ любезностями парней и заливчатой гармоникой. Гармонику эту, какой подобной во всемъ уѣздѣ не было, пять лѣтъ тому назадъ, Сергѣй Владимірычъ привезъ своему любимцу Аѳонѣ и самъ выучилъ его выводить куранты.

Подъ заборами и въ канавахъ, валялось съ десятокъ трупообразныхъ мужицкихъ фигуръ, которыхъ хозяйкамъ не подъ силу было домой уволочить. Дьячокъ лежалъ поперекъ крыльца своего собственнаго жилища, и изрыгалъ ругательства на все окружающее вообще, и на поповскихъ свиней, попавшихъ въ его огородъ, въ особенности. Старый дворовый Александръ, прошедшій всѣ должности отъ дворецкаго до мельника включительно, зачастую пьяный, и всегда трудящійся, хрипѣлъ, пѣлъ и благодушествовалъ на берегу гладкаго озера, почернѣвшаго отраженіемъ лѣса. Александръ ладилъ однонитки и челно. Въ какомъ бы градусѣ его опьяненіе ни находилось, онъ не могъ лечь спать, не исполнивъ всей необходимой по его понятіямъ работы. А въ такую благодать рыба на озерѣ играетъ — всплескъ, да всплескъ. Грѣхъ Божьимъ даромъ пренебрегать — нельзя не поставить однонитокъ. А то и сна Господь не пошлетъ.

Въ гумнѣ свѣтился огонь. Тамъ доканчивали праздникъ господа. Къ вечеру еще понаѣхало сосѣдей. Закуска, настоящее имя которой у насъ въ Трущобскѣ — выпивка, и два сдвинутыхъ вмѣстѣ ломберныхъ стола, окруженные постукивавшими гостями, расположились уютно въ той самой овинной шеѣ, въ которой отецъ Игнатій утромъ служилъ молебенъ.

Карточная игра, впрочемъ, шла вяло, на что весьма сердился старый полковникъ въ мундирѣ безъ эполетъ, ѣздящій къ сосѣдямъ единственно для того, чтобы постукать, и даже всегда возившій карты въ карманѣ. Полковникъ только карты изо всего мірозданія и понималъ, хотя всегда проигрывалъ. Не могъ онъ понять, зачѣмъ онъ на старости лѣтъ женился на молоденькой женщинѣ, какъ не понималъ, отчего его сынишка, какъ двѣ капли воды, походилъ на уѣзднаго лекаря. Полковникъ хмурился, потому что игра шла вяло, прерываемая отъѣздами. То Крутовъ, извѣстный въ Трущобскѣ, подъ прозваніемъ Мефистофеля, начнетъ ругать Савенкова за то, что тотъ своимъ поганымъ жалованьемъ на заводъ мужиковъ сманиваетъ. То отецъ Игнатій табачнымъ сокомъ карты закапаетъ, такъ что и трогать ихъ претительно. То судья, совсѣмъ отяжелѣвшій отъ закуски, захлопаетъ красными глазами; и объявивъ, что у него завтра засѣданіе, домой пора, приподнимается со стула. То Поркинъ и Савенковъ о какой-то желѣзной дорогѣ, либо объ антрацитѣ рѣчь заведутъ.

И зачѣмъ это Поркинъ, всегда дорожащій своимъ временемъ, въ лохматовскомъ гумнѣ его растрачиваетъ. Не даромъ это. Опочинъ свои глаза промигалъ, проникая въ поркинскую душу. Большія уши Сергѣя Владимірыча даже зардѣлись отъ напряженія, съ которымъ онъ прислушивался къ каждому слову, пророненному между Савенковымъ и Норкинымъ.

Совсѣмъ вывинтившійся изъ своего джентльмэнства, воспріимчивый къ средѣ и напиткамъ Шишмаревъ галстухъ развязалъ, сертукъ сбросилъ, рубашку разстегнулъ, пряжку на брюкахъ отпустилъ. И все-таки ему было жарко, и душно, и тѣсно, и тяжко… Время на него напирало. Не годы, а духъ времени. Въ общественныхъ дѣлахъ, въ собраніяхъ, смазанныхъ условнымъ либерализмомъ, онъ былъ горячимъ и краснорѣчивымъ адвокатомъ, этого самаго духа, въ земство вѣровалъ, эмансипацію прославлялъ. А какъ только попадетъ въ глубь помѣщичьихъ осадковъ, да хлебнетъ лишняго — такъ этотъ самый хваленый духъ за горло и станетъ его хватать. Душитъ этотъ духъ времени, и зачѣмъ только за него распинаться было въ земствѣ. Горькое раскаяніе душу гложетъ въ такія минуты. И что хуже всего, чувствуетъ Шишмаревъ въ эти же самыя минуты, какъ завтра же — попади онъ въ другую обстановку, опять словословить этотъ духъ времени станетъ.

— Вѣдь мы нынче идіотами стали, твердитъ онъ, забывая карты: — идіотами! это насъ нарочно сдѣлали идіотами. Звѣри мы стали. Это насъ нарочно звѣрьми сдѣлали. Вѣдь я, господа, вдругъ началъ онъ откровенничать: — добрый человѣкъ, ей-Богу добрый! люблю, охъ, какъ могу любитъ, и васъ люблю, и народъ люблю… А вѣдь, ей-Богу, до того довели, что и себя бы изгрызъ и всѣхъ бы перервалъ. Я вѣдь и не дуракъ, я понимаю, что надо работать, а что же я могу работать? Околѣю. Вонъ Александръ у озера оретъ, слышите? Вѣдь онъ пьянъ подлецъ, какъ стелька пьянъ, а работаетъ — рыболовитъ. А я и трезвый… не могу! Умъ есть, а чувствую что идіотомъ становлюсь.

— А вы у него поучитесь, посовѣтовалъ Крутовъ, подмаргивая на хозяина.

Хозяинъ, принявъ скромно-степенный видъ, предложилъ всѣмъ пройтись еще разокъ по поповочкѣ.

— Тезка будетъ, просопѣлъ отецъ Игнатій и опрокинулъ рюмку поповки.

Крутовъ влилъ въ себя три рюмки безъ передыху, пропихалъ въ горло ломоть ветчины, загоготалъ толстымъ брюхомъ и, выпучивъ большіе на выкатѣ глаза, опять завелъ рѣчь о хлѣбосольномъ хозяинѣ и о его подвигахъ, достойныхъ подражанія.

Всякій трущобецъ зналъ наизусть повѣствованіе о томъ, напримѣръ, какъ Опочинъ, еще задолго до эмансипаціи, погрузясь однажды въ періодическое оскудѣніе, поѣхалъ въ Петербургъ заморить червячка, перекусить дурачка. Обладалъ онъ въ то время жалкимъ имѣньемъ, которое только-что купилъ у раззорившихся на немъ братьевъ Трухановыхъ, предпріимчивыхъ европейцевъ. Это имѣнье онъ самъ же въ періодъ своего предъидущаго оскудѣнія, спустилъ имъ за сто тысячъ, прельстивъ предпріимчивыхъ европейцевъ обиліемъ песчаной земли, которую было плевое дѣло, при трухановскомъ капиталѣ, всю превратить въ хрусталь и зеркала. Трухановы, разгорясь очень скоро на хрусталѣ и зеркалахъ, вышли изъ терпѣнья и продали песчаное царство за сущій безцѣнокъ обратно Опочину. Злы они на него были, но никто другой не покупалъ, а отдѣлаться надо было поскорѣе. Это-то имѣніе Опочинъ вновь насадилъ на удочку и закинулъ ее въ омутъ, гдѣ водилась крупная рыба — въ Петербургъ. Разузналъ, кому способнѣе посватать пески, оказалось, что статсъ-секретарь Кленковъ искалъ въ то время имѣнія съ живописной мѣстностью, съ легкимъ воздухомъ, съ комфортабельнымъ домомъ, и съ лѣсами для охоты. За хозяйственными выгодами онъ особенно не гнался, ему лишь бы можно было отдыхать на лонѣ природы отъ государственныхъ заботъ, ну, а все-таки пріятно, чтобы былъ заводъ какой-нибудь, какъ-будто Европой пахнетъ, цивилизаціей. Заводъ есть — чего лучше — зеркально-хрустальный, а все остальное тоже, разумѣется, есть. Чтобы у Сергѣя Владимірыча чего не было въ имѣньи, когда онъ имѣнье въ Петербургѣ отрекомендовать хочетъ! Кленкову было предложено имѣнье со всѣми искомыми прелестями. Статсъ-секретарь не лѣсопромышленникъ, онъ съ дворяниномъ дѣло на слово дѣлалъ. Осматривать имѣнья не считалъ нужнымъ. Но, однако, наводилъ справки, какъ человѣкъ привыкшій къ бюрократической аккуратности. И справки, въ которую сторону онъ за ними ни обращался, были наиудовлетворительнѣйшія. Особенно хорошо отзывались объ имѣніи Опочина: камердинеръ Кленкова, познакомившійся съ лакеемъ Опочина, и Лори Дуббль, танцовщица, съ которою Опочинъ свелъ знакомство. И трущобскіе помѣщики, мотавшіеся въ Петербургѣ и мечтавшіе о концессіяхъ, банкахъ и патріотическихъ заводахъ съ пособіемъ изъ министерства финансовъ, тоже совѣтовали не упускать случая. Обѣдами въ Петербургѣ Опочинъ своихъ трущобцевъ кормилъ отмѣнными: такими обѣдами отъ худого имѣнья не накормишь. Потомъ лестно было залучить въ трущобцы такого туза. «Мой сосѣдъ статсъ-секретарь Кленковъ», или даже просто: «мой пріятель Кленковъ». Это, какъ хотите, очень пріятно.

Словомъ, Кленковъ со всѣхъ сторонъ слышалъ: «Не упускайте имѣнья, пользуйтесь случаемъ».

Опочинъ простякъ, деревенщина, имѣнье ему сбыть до зарѣзу нужно, значитъ, не поприжать со стороны Кленкова было бы просто глупо. Кленковъ былъ убѣжденъ, что имѣнье стоить 150,000, но на 75,000 онъ уперся; больше не давмъ, и видѣлъ, какъ неудержимо падалъ духомъ продавецъ, какъ онъ все сдавался, спускалъ цѣну, спустилъ съ 120 до 90,000 р. Но на этой цифрѣ и захолодилъ. А Кленковъ давалъ только 80. Толковали, не столковались, и совсѣмъ убитый горемъ, Опочинъ удалился, однажды, изъ кабинета сановника. "Неужели ускользнуло? вознегодовалъ было на себя Кленковъ, и началъ колебаться: — не послать ли за Опочинымъ, не накинуть ли 5,000.

Между тѣмъ Опочинъ, выйдя на лѣстницу, по лисьи оглянулся во всѣ стороны на первой площадкѣ. Никого не было. Никто его не могъ видѣть. Только стоялъ сзади него, всюду сопровождавшій его крѣпостной камердинеръ, рыжій Лавруха. Какъ больной человѣкъ, Опочинъ одинъ никуда изъ дому не выѣзжалъ. Припадокъ, послѣдствія отравленія, могъ его всюду настигнуть. Одинъ Лавруха глядѣлъ на него теперь изъ подъ ливрейной гороховой съ галунами фуражки, какъ всегда, полупьяными, презрительными глазами.

Сергѣй Владимірычъ вонзилъ себѣ въ глаза свои костлявые кулаки, крѣпко повинтилъ ими, поглядѣлъ на руки, и покачалъ головой: — нѣтъ не выходитъ!

— Лавруха, обратился онъ къ своему камердинеру, откинувъ ниже на спину воротникъ своего потертаго енота: — Лавруха, бей меня въ шею.

— Это вы что же еще? даже испугался Лавруха, не спятилъ ли баринъ съ ума?

— Бей меня! сердито повелѣлъ баринъ.

Лавруха помоталъ презрительно головой и приложилъ свой кулачище къ барской шеѣ.

— Да это ты что же? шутишь что ли? Говорятъ: бей крѣпче. Крѣпче, каналья. Ну! вотъ такъ! та-акъ.

Три раза покачнулась вся маленькая фигурка помѣщика, подъ натискомъ лакейскаго кулака, а изъ маленькихъ темныхъ глазъ, быстро, быстро заморгавшихъ, закапали слезы.

— Будетъ! будетъ! бѣги на верхъ, звони у его превосходительства. Ну!

Черезъ минуту Сергѣй Владимірычъ, со слезами на глазахъ входилъ въ кабинетъ Кленкова и, прерывающимся отъ волненія голосомъ, дрожа всѣмъ тѣломъ, заявилъ, что по крайности, за 85,000 уступаетъ; меньше не можетъ.

Какъ искренне было горе этого деревенскаго простака! Кого бы не растрогалъ его пришибленный видъ. И имѣніе было продано за 85,000 р.

Какой обѣдъ закатилъ Опочинъ метавшимся въ Петербургѣ трущобцамъ; какой браслетъ подарилъ Лорѣ Дуббль! какіе подарки привезъ домой; какія празднества устроилъ мужикамъ! Лаврухѣ триста рублей пожаловалъ, а въ придачу, сыну его вольную выдалъ и земли кусокъ отрѣзалъ.

Тысячу разъ слыхали всѣ трущобцы эту знаменитую исторію, и каждый разъ ее было пріятно прослушать. Даже Шишмаревъ пересталъ кислиться, пряжку на брюкахъ затянулъ, пріосанился и пьяно моталъ головой…

— Ловокъ былъ тузовъ надувать! гоготалъ Крутовъ, тыкая большой ручищей въ умалившагося Опочина.

— Ну, гдѣ же мнѣ надувать сановниковъ, дипломатовъ, можно сказать? скромно оправдывался Опочинъ.

— Да, теперь Лазаря запѣлъ. Ну, а Трухановыхъ песочкомъ не прельстилъ? А Таразанова въ казенныя заповѣдныя дачи вмѣсто своихъ не водилъ? Лепехину не сбылъ имѣніе по планамъ съ подскобленными надписями? И какъ ловко подскоблиъ-ѣто еще!

Опочинъ вздохнулъ глубоко.

— Ну, что же! было дѣло, было. Кто Богу не грѣшенъ, царю не виноватъ. На то и покаяніе. Каюсь я! Такъ вѣдь батько? Покаялся, значитъ, гдѣ же грѣхъ? Батько, а? такъ?

Отецъ Игнатъ объяснилъ, что оно точно, таинство покаянія… ну, и грѣховъ отпущеніе, а, впрочемъ…

— Да позвольте, вдругъ оживился и сталъ оправдываться Опочинъ: — кого же я собственно обидѣлъ? Надо же было мнѣ жить! Вотъ вы хозяйствомъ жили. А я — какой же я хозяинъ? Вотъ извольте видѣть, вы еще и теперь живете, а я — до чего я дохозяйничался? въ гумнѣ со всѣмъ семействомъ обитаю. Не могу я хозяйничать. Я хотѣлъ веселиться, да и мужичка отчего же повеселить? Эти барщины, да поголовщины — бывало, и при батюшкѣ-то покойномъ я ихъ не любилъ… ахъ, какъ бывало скверно! Ну, какъ же жить? Одинъ Богъ безъ грѣха. Пожилъ. А развѣ Кленковы да Труфановы бѣднѣе стали? Да и то сказать, деньги я съ нихъ бралъ настоящія за имѣнье, а они только хозяйничать не умѣли, какъ и я. Такъ опять развѣ это моя вина? Вотъ нынѣшніе пошли, хоть бы Перфилій Тарасычъ, либо вонъ онъ… Опочинъ указалъ на Поркина. — Умѣлость значитъ, откуда что берется. Значитъ, и не обманывалъ я. А какъ я не умѣлъ, такъ и они не умѣли пользоваться. За грѣхи Господь насъ всѣхъ и покаралъ. Такъ, батька? за грѣхи?

— А что же мы въ карты какъ? проснулся полковникъ.

Но на него не обратили вниманія.

— А какже вы, этого самаго мужичка жалѣючи, да кому ни попало продавали? произнесъ насмѣшливо густой басъ Савенкова.

Опочинъ заѣздилъ на стулѣ, что-то болѣзненное проступило въ выраженіи его глазъ.

— Все это по глупости. Вѣдь люблю я ихъ, выросъ съ ними жалѣю… Породнился даже… Хоть и грѣхомъ, безъ церковнаго благословенія, прости меня Господи — Опочинъ перекрестился — а породнился… Ну и выходитъ по недоумью. Жалѣешь, жалѣешь, а тутъ гляди и забудешь… Вотъ, слава Богу, нынче этого нельзя.

— И дѣйствительно, слава Богу, какъ бы про себя выговарилъ Савенковъ, а Шишмаревъ, давно уже старавшійся свое слово ввернуть, весь просіялъ и пролился краснорѣчивымъ потокомъ. Дескать какъ это, дѣйствительно, прекрасно что нельзя, и какъ нынче то лучше противу прежняго.

— А то вѣдь мерзость какая! глубоко, искренно негодовалъ старый магнатъ: — съ покупщика за раззоренное имѣнье деньги въ три дорога сорветъ…

— Ну, а коли самъ изъ мужика сокъ выжимаетъ, это какъ, лучше? загадочно спросилъ Савенковъ.

Шишмаревъ запнулся, но скоро опять вдохновился и полился: нѣтъ-съ, и не выжимали, и не выжимали, а порядочный помѣщикъ… И Аркадій Петровичъ объяснилъ свою дѣятельность. Очень хорошо выходило.

— Такъ что же лучше то, тогда или нынче? опять озадачилъ его Савенковъ. Шишмаревъ опять запнулся, ибо совсѣмъ запутался въ мысляхъ: тогда или нынче? Чортъ знаетъ, сколько разъ и то и другое доказывалъ и себѣ, и другимъ, а вотъ поставятъ вопросъ ребромъ съ двухъ сторонъ, и выйдетъ путаница.

— Все одно, скверно, разрѣшилъ его сомнѣнія, никогда неунывавшій Крутовъ: — тогда по одному было скверно; нынче по другому.

Очень обрадовался такому рѣшенію Шишмаревъ; даже всталъ и зашагалъ, замахалъ руками; нѣсколько разъ до хрипоты усердно прокричалъ, что это святая истина, потомъ машинально выпилъ стаканъ портера и снова впалъ въ уныніе.

Опочинъ умиленно поглядывалъ на Савенкова, и косился на Поркина, совсѣмъ не вмѣшивавшагося въ разговоръ.

— Что на нихъ посматриваешь, сосѣдъ? обратился Крутовъ къ хозяину — Въ Петербургѣ рыбина отощала, а эта щука зубастая. Ихъ не объѣдешь, какъ статсъ-секретарей.

— Ну еще кто кого, замѣтилъ сквозь свою думу Поркинъ, привѣтливо улыбнувшись. Улыбка у него была пріятная, симпатичная, немного даже страдальческая.

— Еще этотъ нешто, можетъ тебѣ и годится, продолжалъ Крутовъ, помахивая подбородкомъ на Поркина: — изсохъ отъ заботы; значитъ, слабость есть, его еще можно попробовать.

— Гдѣ намъ съ Сергѣемъ Владимірычемъ тягаться, пошутилъ Поркинъ.

— Ну, а вотъ хохолъ-то, его не своротишь ни заботой, ни работой, съ этимъ шутокъ, смотри, не шути.

Хохолъ сидитъ, словно не про него рѣчь шла; Опочинъ одобрительно качалъ головой, и вдругъ встрепенувшись, произнесъ искренно, съ убѣжденіемъ, какъ будто противу воли высказалъ завѣтную мысль.

— Да, люди это! Я такъ думаю: коли пристанутъ они къ мужику и къ намъ, мы выплывемъ, а коли къ купцу пристанутъ, купецъ выплыветъ… На какіе вѣсы свой мечь эти люди положатъ, тѣ и перетянутъ. Наука!

— Ни къ кому мнѣ нѣтъ нужды приставать, я самъ по себѣ къ дѣлу пристаю, а тамъ мужикъ ли, баринъ ли, купецъ ли, мнѣ все равно, съ досадой возразилъ малороссъ, всталъ и отошолъ къ открытымъ на лугъ воротамъ гумна.

— Что же мы не доиграли? встрепенулся было опять полковникъ.

— А ну ихъ, въ самомъ дѣлѣ, къ праху эти карты! вдругъ бѣшено стукнулъ кулакомъ по столу Шишмаревъ, такъ что лампа затряслась; затресся съ просонья и страху полковникъ, и сталъ сгребать карты, самъ не зная, отъ какой опасности желая спасти свое сокровище.

— Батюшка, Аркадій Петровичъ, что вы это? трагически разведя руками, и насмѣшливо выпучивъ глаза на Шишмарева, возвалъ къ нему Крутовъ: — что вы это? Насъ то пожалѣйте, у насъ тоже жены, дѣти дома есть.

— Всѣ по міру пойдемъ, въ отчаяніи ерошилъ свои волосы Шишмаревъ и глаза его глядѣли куда то вдаль. Они несомнѣнно прозрѣвали ужасныя картины будущаго.

— Полно вамъ, Аркадій Петровичъ, полушутя успокоивалъ его Поркинъ: — вотъ ужо проведемъ линію желѣзной дороги черезъ ваше имѣнье, еще какъ поправитесь то!..

— Проведете и слопаете.

— Слопаютъ, непремѣнно слопаютъ: какъ пить дадутъ! по своему утѣшалъ Крутовъ. По губамъ мазнутъ, и маршъ имъ въ глотку. Вотъ они здѣсь мужиковъ по губамъ мажутъ; распирать стало пэйзана отъ чаевъ; говядину сталъ каждое воскресенье лопать мужикъ. А вотъ ужо погодите.

— Что погодите? вдругъ вплотную къ нему подойдя, спросилъ Савенковъ.

— Слопаете мужика съ говядиной въ брюхѣ. Мужикъ у насъ же хлѣбца Христа ради попроситъ.

— Нѣтъ, опять какъ будто помимо своей воли произнесъ Опочинъ. Поркинъ по прежнему снисходительно улыбался. А Савенковъ, не дождавшись отвѣта, снова отошолъ къ воротамъ.

По задумчивому зеленоватому лицу Поркина давно стала разливаться какая-то ласковая, и вмѣстѣ почтительная, точно просительская улыбка — такая улыбка, которой онъ умѣлъ забираться въ чужую душу по дорогѣ къ чужому карману. Поркинъ давно что-то собирался сказать и видимо обдумывалъ, что выгоднѣе: сказать или промолчать. Опочинъ сильно моргалъ и зорко, какъ кошка за мышью, слѣдилъ за лицомъ милліонера.

— А вѣдь знаете, господа, полушутя, полусерьезно, рѣшился наконецъ высказать Поркинъ: — вѣдь, вотъ, мы смѣемся надъ Сергѣемъ Владимірычемъ, что онъ князя обманулъ, а вѣдь это мы напрасно! Его имѣнье…

— Чортъ съ ними, съ имѣньями! яму намъ каждому по серединѣ своего имѣнья выкопать, да и лечь живьемъ! удрученно объявилъ Шишмаревъ.

Поркинъ пояснилъ, что хотя это вообще говоря и справедливо, но что Лохматово — другое дѣло. Ибо несомнѣнно, линію желѣзной дороги выгоднѣе всего провести черезъ это имѣнье, и именно вдоль его; что Лохматово обладаетъ водяной силой необыкновенныхъ размѣровъ, что въ нѣдрахъ его хранятся богатства колоссальныя, для простого глаза невидимыя, и жаль только, что все это достанется въ руки князя, который никогда не продастъ ничего. Будетъ лежатъ на сѣнѣ, какъ собака.

Поркинъ вздохнулъ и замолчалъ, и какъ будто даже раскаялся, что преждевременно высказался. Лицо его опять зачерствѣло заботой. За то Опочинъ заволновался. У него непритворно затряслись руки.

— Господи! кто это все вамъ навралъ! Да неужели вы думаете, что кабы у меня были такія сокровища, я бы ихъ совсѣмъ таки проглядѣлъ и сталъ бы горе мыкать съ семьей, дорогихъ гостей въ поганомъ гумнишкѣ хлѣбомъ солью кормить? Господи! Вѣдь это кто нибудь надо мной, дуракомъ, пошутить захотѣлъ. Савенковъ! это онъ все это вамъ наговорилъ?

— Я, отозвался густой басъ изъ за воротъ.

— Ну вотъ, ну онъ… Смѣется надъ несчастнымъ! грѣхъ это. Шишмаревъ выпрямился, у него тоже ушки на макушку вскочили, и его охватила надежда: «а ну какъ и у меня тоже сокровища въ имѣньи». Онъ даже внезапно помолодѣлъ.

— Ну, Перфилій Тарасычъ шутить не любитъ, увѣренно, твердо произнесъ онъ.

— Надъ кѣмъ не шутитъ, а надо мной и Богъ проститъ, возразилъ Опочинъ, все безпокойнѣе моргая и ерзая на стулѣ.

— Не шутитъ.

— Ей Богу, шутитъ. А коли и не шутилъ, такъ очень ошибается. Онъ у Краснопупова подъ всякой кочкой имперіалы находитъ, думаетъ и у меня тоже. Вѣдь и я тоже думалъ, что дураки до моего обихода не изведутся, анъ извелись. Ошибется и Перфилій Тарасычъ, повадился кувшинъ по воду ходить, тамъ ему и голову сломить. Погрѣшилъ каюсь, не желаю больше. По совѣсти, по чистотѣ… Въ монастырь пойду.

— Мо-онахъ! дѣвка въ головахъ! загоготалъ Крутовъ.

IX.

Было далеко за полночь, когда гости начали разъѣзжаться. Сѣрые сумерки лѣтней ночи, стали совсѣмъ прозрачные; изъ за темнаго лѣса на востокѣ вытянулось въ небо широкое полотно бѣлаго облака; алая заря слабо теплилась за нимъ. Гдѣ то, въ кустахъ и деревьяхъ, съ просонья чирикали птицы.

Поркину подали неуклюжій тарантасъ на деревянныхъ осяхъ съ огромнымъ кузовомъ, надъ которымъ постукивала дурно прикрѣпленная бичевками рогоженная кибитка. За то тройка пѣгихъ круглыхъ сытыхъ лошадокъ глядѣла щегольски подъ своей блестящей пошаркивавшей и позванивавшей сбруей, и рвалась изъ возжей.

— Тарантасъ-отъ на дорогѣ отъ коней на сколько верстъ отстанетъ? съострилъ Крутовъ, усаживаясь въ свою одноколку, приспособленную изъ сноповой телеги.

— Милліонеръ, другъ министровъ, а въ этакой рогожѣ ѣздитъ! страмъ вѣдь! посмѣялся Шишмаревъ.

— Съ насъ и того будетъ, уныло и добродушно улыбаясь, возразилъ Поркинъ, не безъ затрудненія помѣщая свою тощую фигуру въ обширную внутренность кузова, заваленную сѣномъ. Въ изголовья валялись двѣ ситцевыя полинялыя подушки, и истертый полушубокъ, рядомъ съ тонкимъ англо-индѣйскимъ непромокаемымъ плащемъ; въ ногахъ стоялъ огромный несессеръ въ красномъ сафьяновомъ футлярѣ; въ немъ было до сотни баночекъ съ золотыми крышечками, которыя, за исключеніемъ мыльницы, никогда не вынимались хозяиномъ. Тутъ же стоялъ цѣнный изящный погребецъ, между ними валялся тощій, обвязанный веревкой, чемоданчикъ, совсѣмъ обитый по краямъ, и едва выглядывалъ изъ сѣна затасканный ковровый мѣшокъ, все попадавшій подъ ноги Поркину, покуда онъ укладывался, предварительно во всѣ стороны повернувшись, и обминая сѣно, какъ собака, которая собирается комфортабельно заснуть.

— Мѣшечекъ-то поди ассигнаціями набитъ? Смотри разлезется, птички-то пестренькія разлетятся, опять съострилъ Крутовъ, подбирая свои веревочныя возжи.

— Бѣлье грязное въ мѣшкѣ, скромно пояснилъ купецъ.

— Знаемъ, бѣлье! Полно, бѣлье ли? моргнулъ глазомъ Крутовъ. — Какъ бы не ограбили! И двусмысленно разсмѣялся.

— Не ограбятъ! спокойно кинулъ въ отвѣтъ Поркинъ вмѣстѣ съ прощаньемъ, и лихая пѣгая тройка, съ мѣста въ карьеръ, унесла тарантасъ, заскрипѣвшій и застонавшій всѣми своими суставами.

— Экіе лихіе кони! вдругъ воспламенился Шишмаревъ и впился глазами въ дорогу, по которой уносился экипажъ. — На этой тройкѣ не ограбишь, небось.

— Гдѣ ограбить, самъ онъ каждаго ограбитъ, какъ будто прошипѣлъ Сергѣй Владимірычъ.

— Да и грабить-то, братцы, его нечего. Самъ онъ себя грабитъ. Широко плаваетъ, а канаты тонки. Намедни три тысячи мнѣ за дрова, что я на его пароходы ставлю, отдавалъ, ужь онъ считалъ-считалъ, деньги-то считалъ, рублевки да трешники, и деньгами-то совѣстно назвать. Ну, спокойной вамъ ночи…

И, нукнувъ на рабочую клячу, толстая фигура Крутова запрыгала на сноповой одноколкѣ.

Шишмаревъ, усаживаясь въ свой великолѣпной дормезъ, запряженный безукоризненнымъ заводскимъ воронымъ шестерикомъ, пережилъ, какъ это часто съ нимъ случалось, цѣлую жизнь ощущеній въ какія-нибудь пять минутъ. Старый угрюмый камердинеръ, бережно подсадивъ барина въ глубь экипажа, обложилъ его подушечками, подъ ножки что-то осторожно подсунулъ, пледомъ увернулъ и посовѣтовалъ «плечико» шарфикомъ закинуть, а не то къ утру свѣжо, не равенъ часъ.

— Домой, скомандовалъ Шишмаревъ, чувствуя разбитость и усталость во всѣхъ членахъ.

Опочинъ радушно и умиленно провожалъ гостей, искренне сокрушаясь, что ему въ его положеніи нельзя ихъ на ночь успокоить.

— А что бы мнѣ стульчика нельзя ли? воззвалъ къ Опочину слабый голосъ полковника, про котораго какъ-то всѣ позабыли.

Онъ стоялъ на каменномъ невысокомъ фундаментѣ гумна, вцѣпившись одной рукой въ выступъ бревна, чтобы не свалиться. Въ другой рукѣ онъ держалъ поводъ лошади, переступавшей съ мѣста на мѣсто, и, очевидно, не желавшей принять сѣдока. Полковникъ чувствовалъ себя безпомощно, хозяинъ былъ даже убитъ видомъ его положенія, и, мрачно покачавъ головой, самъ принесъ стулъ, при помощи котораго полковникъ, жалуясь на геморой, взобрался на сѣдло.

— Вотъ и людишекъ-то нѣтъ, понуривъ голову, извинялся Опочинъ, и полковникъ тоже жаловался, что людишки совсѣмъ пропали, однако, утѣшался тѣмъ, что такое ужь положеніе вообще. Подъ положеніемъ полковникъ подразумѣвалъ всѣ новые порядки, всѣхъ ихъ пріурочивая къ Положенію 19-го февраля 1861 года. Затѣмъ, онъ затрусилъ по увлаженной утренней росой дорогѣ, а хозяинъ усмѣхнулся, потомъ захихикалъ, потомъ затрясся отъ смѣха, поджалъ животъ руками, и сѣлъ на валявшееся около овина бревно.

Смѣхъ его былъ какой-то истерическій, слезный и разомъ оборвался. Онъ отеръ глаза. Утренняя свѣжесть пробѣжала по его тѣлу непріятной дрожью; въ душѣ стало скорбно. Откутилъ, отпотчивалъ. А дальше?

Вонъ въ дорожномъ экипажѣ шевелится что-то бѣлое. Это ему дочка Надя постель стелетъ. На старости лѣтъ валяться изъ ночи въ ночь въ дорожной коляскѣ невесело, тяжко. Олимпіада суетится, убирая посуду и серебро, измаялась за день, хозяйка она заботливая, а помогать ей некому. Одна сонная Терентьевна безъ пути толчется около нея, только мѣшаетъ. Да вонъ еще Александръ никакъ. Да, Александръ, даромъ что пьянъ, а поставилъ свои однонитки, прибѣжалъ съ озера, дайте, матушка Олимпіада Степановна, помогу вамъ!

Добрый народъ. За что это они, право, не покидаютъ. Остальные перепились, умаялись, а еслибы не то, тоже помогли бы. Да помогли бы убраться, а житъ не помогли бы. Сами жить не умѣютъ. Кто поможетъ? Старое порвалось, съ новымъ гдѣ же сладить?

Скорбь и жалость пригнетала Опочина. Себя жалко… нѣтъ не себя, что-жь себя жалѣть, своя пѣсня спѣта. А за что имъ-то пропадать? Олимпіадой силой когда-то завладѣлъ, а она полюбить съумѣла; жизнь прожила съ нимъ, ни за себя, ни за дѣтей, словомъ однимъ не попрекнула. Берегла и сожителя, и его добро; сдерживать разгула не умела, иногда и сама его дѣлила, увлекаясь. За то нищету вслѣдствіе безропотно переносила. Вѣрнѣе не найти ему человѣка, хотя весь свѣтъ обойди. Знаетъ Олимпіада всѣ его грѣхи, всѣ пороки, а бережетъ и любитъ. И въ новую бѣдность, по всему кажется безъисходную бѣдность, идетъ она будто… что съ ней будетъ. Деньги на исходѣ. Серебро заложить — а дальше?

А дочки? Вотъ онѣ, голубушки, тоже трудятся. Надя постлала отцу постель и куда-то проворно зашагала, въ людскую за посудой, вѣрно мать послала. У дѣвушки ноги подгибаются, глаза отъ усталости синими кругами охватило, а идетъ, хлопочетъ. И изъ-за чего хлопочетъ? Изъ-за того, что ему, старому дураку, на послѣднія деньги дѣтскія развернуться захотѣлось.

И всю-то жизнь такъ. Гдѣ же конецъ? А вотъ онъ и конецъ, тутъ онъ и есть, за гумномъ.

— Поди-ка сюда, Надечка, посиди. Устала? окликнулъ Опочинъ, пробѣгавшую мимо него дочь.

Дѣвушка остановилась. Во всей ея фигурѣ оказывалось сильное утомленіе.

— Устать-то устала. Да гдѣ же мнѣ отдыхать. Вонъ мама послала…

— Да отдохни минутку.

И старикъ приподнялся съ бревна, положилъ руку на плечо Нади, поласкалъ ее рукой по взбившимся русымъ волосамъ. Глаза его совсѣмъ не моргали, а твердо и любовно глядѣли въ доброе лицо дѣвушки.

— Вы бы, батюшка, легли, я постельку постелила. А мы уберемся. Замаялись и вы-то съ гостями.

Опочинъ поласкалъ еще дочку.

— Нѣтъ, я еще не лягу.

— А ляжьте лучше, нѣжно посовѣтовала она еще разъ, и прибавивъ дѣловымъ голосомъ: — а мнѣ надо ложки принести изъ людской, проворно удалилась.

Совѣстно стало Опочину, что вотъ онѣ работаютъ, а его на покой посылаютъ. Онъ усталъ, правда, а съ чего усталъ? Бражничалъ. И всю жизнь такъ. Только прежде какъ-то не было совѣстно и горько, въ самыя критическія минуты были надежды, потому что былъ цѣлый непочатый уголъ дураковъ. А теперь конецъ. Каяться только и остается.

Дочерей ему жалко стало. Ни барышни онѣ, ни крестьянки. Работать по крестьянски не умѣютъ, въ учительницы сельскія, и то не годятся: вотъ «постелила» да «ляжьте» — куда онѣ голову приклонятъ? И кому онѣ нужны, никто на нихъ и не женится. И при этой мысли еще жальче стало Опочину Надю, потому что онъ зналъ, что любитъ она, хорошаго человѣка любитъ, да не возьметъ онъ ея, безприданницы необтесанной, полубарышни. А любить она. И понималъ отецъ, какъ любитъ его дочь. Кабы онѣ грубы съ нимъ были, и ему бы легче было.

Понуро сгорбившись, Опочинъ побрелъ спать и легъ. Но ему не спалось. Неотвязна была щемящая сердце дума. Долго еще слышалъ онъ, какъ брякали посудой, серебромъ и шевелили мебелью Липочка съ дочерьми. Какъ онѣ разговаривали шопотомъ, боясь нарушить покой главы семейства. «Ну ужь и глава же!» горько усмѣхался самъ надъ собою Опочинъ. Потомъ охватилъ его утренній холодокъ, на селѣ заскрипѣлъ очень, стукнулъ отводъ раза три, заговорили люди, протяжно замычали коровы. Косы мужики отбиваютъ, бабы граблями на сараѣ разобраться не могутъ: ругаются. Опять отводъ, хлопъ-хлопъ. Стали въ поле выходить. Куры отчаянно кудахтаютъ.

— Что Богъ далъ? слышится съ озера голосъ Терентьевны.

— Ишь, корзина цѣлая, хрипло отвѣчаетъ Александръ.

Когда только онъ спитъ? Знать однонитки вынулъ.

— Все сорожка?^[3]

— Нѣтъ, ершъ есть, два окуни знатные…

Кожанный фартукъ коляски началъ накаливаться, солнце разогрѣвать стало. Задремалось Опочину, а сквозь дрему все таже дума… что же съ ними будетъ? Вотъ вѣдь и не глупъ, а куда годенъ? Эхъ кабы вотъ этакъ, умѣючи, какъ Савенковъ!

Савенковъ оставался ночевать въ Лохматовѣ у прикащика.

X.

Сергѣй Владимірычъ немного забылся сномъ, когда въ селѣ все стихло. Всѣ ушли на работу, только куры продолжали кудахтать. Сонъ былъ призрачный, томительный. Сквозь этотъ сонъ онъ все время чувствовалъ, какъ у него сердце не то ныло тоской, не то физически болѣло. Когда онъ совсѣмъ проснулся, тѣло было разбитое, кости болѣли, глаза рѣзало.

Онъ зналъ свою натуру, такая болѣзненность одолѣвала его не отъ физическаго утомленія, она бывала признакомъ окончательнаго оскудѣнія. Онъ обыкновенно долго боролся съ наступавшими заботами, искуственно стараясь ихъ забыть; но кончалось тѣмъ, что борьба эта все-таки разбивала его тѣло. А это было особенно неудобно, потому что разбитое состояніе ощущалось во всей своей силѣ тогда именно, когда откладывать наступательныя дѣйствія на фортуну было уже невозможно.

Сегодня онъ это особенно мучительно сознавалъ, но ничего путнаго не могъ выдумать. Заслышавъ шаги около дормеза, онъ окликнулъ:

— Надя?

— Я, батюшка.

Надя, по обыкновенію, помогла отцу совершить его довольно сложный старческій туалетъ. Она пододвинула къ нему бѣлье, фуфайки, приподняла его съ постели, бережно поддержала его разбитое тѣло, когда онъ, кряхтя отъ слабости и боли, спускался изъ экипажа, вытерла ему мокрой губкой спину и шею, отерла тѣла простыней, дала умыться изъ фарфороваго умывальника, поправила канаусовую рубаху, и подставила свѣтло-вычищенные сапоги.

Онъ покосился на руки дочери, запачканныя ваксой, очевидно, она сама вычистила сапоги. Однако, ничего не сказалъ, только вспомнилъ, какъ одинъ заѣзжій молодой сосѣдъ осуждалъ его за то, что онъ заставляетъ дочерей отирать свое голое старое тѣло:

— Вѣдь онѣ — ваши дочери, хоть и не законныя, а все же дочери.

Прежде Опочинъ смѣялся надъ этимъ, теперь ему стало, дѣйствительно, совѣстно, что онъ заставляетъ дочерей исполнятъ унизительныя обязанности.

— Гдѣ Палашка? спросилъ онъ, усаживаясь за опрятно накрытый для чайной трапезы столъ.

Дѣвчонка Палашка, была единственной постоянной прислугой въ семействѣ.

— Палашку мама въ Ершово за циплятами послали, вы вечоръ приказали.

— Гмъ!

Сергѣй Владимірычъ съѣлъ безъ аппетита яйцо въ смятку. Оно ему показалось горькимъ, чай тоже показался перепрѣлымъ, но у него не хватило духу сдѣлать дочери замѣчаніе.

— Соня гдѣ?

— Обѣдъ готовитъ въ людской.

— Гмъ!

Онъ допилъ большую чашку чаю. Надя проворно убирала его походную спальню и превращала дормезъ въ кабинетъ.

— А мать гдѣ?

— Стираетъ. У васъ ни носковъ, ни платковъ нѣтъ…

— Это еще что! стираетъ! нѣкому что ли?

— А кому больше. Народъ на работѣ. Терентьевна занята.

— А Перфилій Тарасычъ въ Лахматовѣ у прикащика ночевалъ, къ озеру теперь пошелъ искупаться, замѣтила Надя, надѣясь, что отецъ будетъ доволенъ возможностью поразвлечься бесѣдой съ Савенковымъ.

Мысль блеснула въ маленькихъ глазкахъ Опочина: нельзя ли какъ-нибудь черезъ Савенкова? Съ нимъ трудно… хитеръ! Однако, надо же что-нибудь предпринимать.

Сергѣй Владимірычъ, непритворно пошатываясь отъ нытья во всемъ тѣлѣ, побрелъ къ озеру по узкой тропкѣ, пробиравшейся между длиннымъ садовымъ плетнемъ и высокой рожью. Въ воздухѣ царила тишь, колосья, осыпанные своей цвѣтною пылью, стояли сѣровато-зеленой массой и обдавали сытнымъ запахомъ; изъ запущеннаго сада пахло левкоями и только что зацвѣтающими розами. Бѣлое облако, на восходѣ солнца вытягивавшееся изъ-за лѣса полотномъ, теперь застлало все небо ровнымъ сѣроватымъ покровомъ. Небо словно пропустилось и на землѣ стало безжизненно и печально.

Озеро лежало спокойное, тоже сѣроватое, мѣстами зеркалилось гладью, отражая обрывки холмовъ, лѣса и деревушекъ.

Савенковъ только что выкупался. Вылѣзъ изъ озера, выжалъ руками свои длинные волосы, выкрутилъ воду изъ бороды, встряхнулся, какъ добрый песъ, и, не вытираясь, натянулъ на себя ситцевую рубаху; она прилипла къ тѣлу, и вода неравными пятнами выступала сквозь пестрые разводы. Онъ присѣлъ около опрокинутаго вверхъ дномъ челна, на которомъ Александръ ночью ѣздилъ ставить однонитки и, вытащивъ изъ кучи платья двѣ чистыя квадратныя тряпицы, сталъ обвертывать ими свои большія ноги.

Опочинъ позавидовалъ ему. Этотъ не разгорится, денегъ куча, богатѣетъ съ каждымъ днемъ, и никакого ухода ему не надо. Что еслибы я такъ могъ! Ужь не для Нади ли остался Савенковъ въ Лохматовѣ. Ахъ, еслибы?

Они поздоровались.

— Я прогуляться, пояснилъ Опочинъ: — а вы ужь выкупались. Кофе-то пили?

— Блиновъ овсяныхъ поѣлъ у Татьяны; знатные блины она печетъ, отвѣчалъ молодой человѣкъ.

— Давно встали?

Оказалось, что Савенковъ успѣлъ обойти больше 10 верстъ; все осматривалъ Лохматовскія угодья.

Давно работавшая въ умѣ Опочина мысль опять засвѣтилась въ его маленькихъ глазахъ. Онъ присѣлъ на челнокъ и сталъ жалиться: имѣніе чудесное, а приходится его потерять; по-міру идти — семьи жалко. И въ самомъ дѣлѣ, ему было жалко семьи, и, не взирая на то, что онъ этой рѣчью начиналъ приводитъ въ исполненіе на -скоро созданный хитрый планъ, онъ говорилъ задушевно. По привычкѣ, онъ впадалъ иногда въ комедіанство, но сейчасъ обрывался, потому что и сердце у него слишкомъ наболѣло, и Савенковъ однимъ своимъ присутствіемъ разрушалъ въ немъ увѣренность въ силѣ его драматическаго таланта. — Что я теперь буду дѣлать?

А Перфилій Тарасычъ медленно застегивалъ подтяжки и нетолько не былъ тронутъ, но даже какъ будто вниманія не обращалъ на его слова.

— Ну куда дѣться? куда я? Кабы я что-нибудь зналъ, кабы я умѣлъ работать? причиталъ Сергѣй Владимірычъ: — а то, что же я умѣю? Примись я работать — вѣдь околѣю.

— Околѣете, апатично, но добродушно подтвердилъ малороссъ.

Опочину даже страшно стало.

— Много добраго въ Лохматовѣ, невозмутимо обводя даль апатичными глазами, выговорилъ хохолъ.

Опочинъ обрадовался этому слову, встрепенулся и вкрадчиво спросилъ:

— Какъ по вашему, вѣдь больше 60,000 р. стоитъ?

Старикъ съ замирающимъ сердцемъ глядѣлъ въ глаза Савенкова, ожидая отвѣта.

— Теперь за что же, а если заняться…

— А если заняться?

— А если умѣючи заняться, такъ и десять разъ 60,000 руб. выручить можно.

Опочинъ оживился, всѣ его суставы пришли въ движеніе, словно задрожали, и глаза заморгали.

— Батюшка! отецъ родимый! взмолился онъ: — помогите.

Сергѣй Владимірычъ просилъ кому-либо зарекомендовать имѣніе, всѣ его достоинства, чтобы продать подороже. Вѣдь не обманъ будетъ. Вѣдь и князя Суслова онъ, значитъ, не обманулъ. Онъ внутренно искренно обрадовался, когда оказалось, что хотя и нечаянно, но на этотъ разъ онъ лжецомъ не оказался. За это онъ даже приливъ благодарности къ Савенкову почувствовалъ. Пріятно сознать себя честнымъ человѣкомъ, даже невзначай.

Онъ схватилъ молодого человѣка за руку, которую тотъ тотчасъ же высвободилъ, чтобы поднять съ травы фуражку и надѣть ее на голову. Опочинъ просилъ помочь продать имѣніе, зарекомендовать его и выручить Лохматово изъ залога. Все это надо было сдѣлать скоро.

— Что въ имѣніи добраго — научу изволь.

И Савенковъ развилъ передъ своимъ просителемъ такія поземельныя достоинства, которыхъ, хоть сто лѣтъ спи, не увидалъ бы и во снѣ. Опочинъ былъ, какъ въ огнѣ.

— Ну, а продажей я не занимаюсь. Не мое дѣло, охолодилъ его Перфилій напослѣдокъ.

— Да я процентъ заплачу, большой процентъ, посулилъ было Опочинъ и испугался; въ молодыхъ глазахъ, устремившихся на него, блеснуло что-то страшное.

— Вѣдь самому-то мнѣ не повѣрятъ, что имѣніе этакое золотое дно, уныло произнесъ онъ.

— Не повѣрятъ.

Господи! что это за слова все у этого человѣка, твои же слова тебѣ подтвердитъ, и точно бревно привалитъ.

— Такъ присовѣтуйте, кому продать, по крайней мѣрѣ. Вотъ бы Поркину…

— Не знаю.

Опочинъ сталъ перебирать, кому бы можно было продать. Конечно, купцамъ, у дворянъ денегъ нѣтъ, а коли есть, нѣтъ умѣнья, охоту отбило.

— А купецъ вѣдь прижметъ.

— Прижметъ. Барышъ сорветъ — и кончено, какъ-то не добро произнесъ Савенковъ: — не стоитъ купцу.

Опочинъ подмѣтилъ въ немъ какое-то озлобленіе противъ купцовъ, которое прежде подозрѣвалъ только смутно, онъ сразу рѣшился эксплуатировать это открытіе. Онъ сталъ развивать свои завѣтныя мысли, что купецъ живетъ насчетъ барина и мужика, что хорошо купца обогрѣть, что это даже христіанское дѣло. Хоть бы Поркина. Сколько Поркинъ зла надѣлаетъ своими капиталами. Сколько бы пользы народу, кабы купеческіе карманы повыжать.

— Это еще вопросъ, какъ выжать! холодно отвѣчалъ Савенковъ: — польза будетъ, коли вообще народъ обезпечите работой и землей. А кусъ съ купца, если и сорвете, еще, пожалуй, хуже будетъ. Онъ этотъ кусъ выжметъ изъ голоднаго рабочаго.

Новая мысль блеснула въ умѣ Сергѣя Владимірыча, онъ клялся, что если Савенковъ поможетъ ему продать имѣніе, такъ онъ для мужиковъ все, что укажетъ Перфилій Тарасычъ, пожертвуетъ: землю, деньги — все. Вѣдь онъ истинно всегда любилъ народъ…

— Народъ любите, купца считаете за его раззорителя, а сами купцу имѣніе продать хотите? — это значитъ мужиковъ закабалить.

Савенковъ одѣлся, волосы расчесалъ роговымъ гребешкомъ, который носилъ въ карманѣ жилета, вскинулъ за плечи легкое ружьецо, просунулъ въ петличку пиджака, сорванный въ травѣ, душистый цвѣтокъ. Онъ, какъ всѣ малороссы, до страсти любилъ цвѣты, и дома, на заводѣ, много ихъ у себя разводилъ. Затѣмъ онъ объявилъ, что пойдетъ еще посмотрѣть, побродить, къ себѣ на заводъ не поѣдетъ: теперь сѣнокосъ и много рабочихъ распущено домой.

«Зачѣмъ это онъ все бродитъ по Лохматову?» подумалось Опочину, опять въ душѣ его сверкнула надежда.

Опочинъ предложилъ ему сопутствовать.

— Отъ чего же! Еще лучше…

Долго бродили они по лѣсамъ и болотамъ. День былъ сѣрый и паристый, старика Опочина стало совсѣмъ размаривать, но онъ не имѣлъ духу покинуть Савенкова и уйти домой. Въ душѣ его все еще шевелилась тайная надежда и разгоралось вожделѣніе. Технологъ на каждомъ шагу дразнилъ его воображеніе, указывая на скрытыя, но несомнѣнныя достоинства имѣнія. Сотни тысячъ изъ него можно извлечь. И неужели у него, у Опочина, не найдется умѣнія что-либо извлечь? Неужели голодъ, бѣдность и злоба только и остались ему въ удѣлъ на закатѣ жизни, когда еще почти вчера была въ рукахъ возможность всѣ эти скрытыя сокровища назвать своими?

Въ прозорливости Савенкова онъ не сомнѣвался: богатства существуютъ. И передъ нимъ человѣкъ — не человѣкъ, а магъ, могущій вызвать эти богатства къ жизни. Но магу нѣтъ дѣла до того, что онъ погибнетъ, онъ, бывшій владѣтель этихъ сокровищъ, погибнетъ со всей семьей. Заставить этого человѣка дѣйствовать такъ, какъ ему, Опочину, нужно — невозможно. Хитрость съ нимъ безполезна: онъ человѣка, какъ и землю, насквозь видитъ.

И вдругъ, возвращаясь къ усадьбѣ, Савенковъ сдѣлалъ Опочину предложеніе. Онъ, Савенковъ, выкупитъ Лохматово изъ залога съ тѣмъ, чтобы взять его въ аренду на 30 лѣтъ. Но за аренду будетъ платить только по 500 руб. въ годъ и выдавать необходимое для содержанія семьи Сергѣя Владимірыча продовольствіе.

Предложеніе было сдѣлано такимъ тономъ и въ такую минуту, что Опочивъ не чувствовалъ себя въ силахъ бороться. Онъ сознавалъ, что онъ подавленъ геніальнымъ «шельмецомъ», ловко пойманъ. Онъ принялъ искренне жалкій видъ: ну, какъ же при такихъ богатствахъ имѣнія всего 500 руб. аренды?

А развѣ ему не достаточно этого, чтобы жить? развѣ 500 р. не лучше нищеты? развѣ богатства онъ открылъ самъ? развѣ онъ съумѣетъ извлечь изъ имѣнія пользу? отвѣчалъ ему Савенковъ. И въ самомъ дѣлѣ такъ.

Савенковъ улыбался загадочной улыбкой, глядя на него, какъ будто что-то обдумывая, на что-то рѣшаясь. И, наконецъ, рѣшился.

— А хотите больше, много больше получать? спросилъ онъ старика.

— Конечно, какъ не хотѣть!

— Ну, такъ я вамъ скажу, а вы ужь до поры до времени никому не говорите.

Планъ Савенкова былъ такой: значительную часть земель имѣнія, не нужныхъ для цѣлей промышленныхъ, продать въ разсрочку и за сходную цѣну, окрестнымъ крестьянамъ. Крестьяне будутъ погашать долгъ работой, которая будетъ такъ наложена, чтобы не мѣшала ихъ сельскимъ работамъ. Савенковъ желалъ, кромѣ того, пріобрѣсти въ аренду, съ правомъ также уступать земли крестьянамъ, имѣніе именитыхъ родственниковъ Опочина, земли которыхъ окружали Лохматово. Сергѣй Владимірычъ долженъ это дѣло устроить, и на устройство этого дѣла получитъ необходимыя суммы. Мало того, одному Савенкову, конечно, со всѣмъ дѣломъ не управиться. Еще нужны помощники, у него есть три пріятеля, люди вполнѣ благонадежные во всѣхъ отношеніяхъ, проживающіе въ разныхъ мѣстахъ. Сергѣй Владимірычъ, при помощи своихъ именитыхъ петербургскихъ родственниковъ, долженъ выхлопотать этимъ пріятелямъ разрѣшеніе переѣхать на работу въ Трущобскій уѣздъ и охранять ихъ общественное положеніе.

Глазки Сергѣя Владимірыча заблестѣли. Опять широкое поприще дѣятельности, хоть временно широкая жизнь, безъ широкой жизни не обойдешь своихъ петербургскихъ кузеновъ. А обойти ихъ, заставить ихъ сдѣлать все по своему — какое это наслажденіе. «И какой же ты шельмецъ, какая непроходимая бестія!» думалъ Сергѣй Владимірычъ, глядя на широкое лицо Савенкова. И видѣлись ему въ этомъ лицѣ такая доброта и простодушіе, что совершенно смущались его помыслы о плутоватости молодого украинца. И плутъ онъ, и бестія, но не таког склада плутъ, какъ Поркины и Краснопуповы. Что-то глубокое, сердечное человѣческое теплилось въ его умныхъ глазахъ. Въ самомъ способѣ наживы его было что-то такое, что особенно привлекало къ нему извѣрившееся сердце Опочина. Это сердце начинало особенно радоваться, когда Савенковъ подробнѣе развилъ ему свой планъ, свои цѣли, достиженію которыхъ Опочинъ долженъ былъ содѣйствовать. Савенковъ хотѣлъ жить, но его личныя желанія не заходили долѣе обезпеченнаго удовлетворенія самыхъ законныхъ человѣческихъ потребностей. Всѣ избытки своего заработка, всѣ барыши онъ желалъ принести на пользу общую, онъ не копилъ ничего для себя. Онъ исполнялъ слово евангельское. Онъ заботился, чтобы ближнему жилось хорошо, чтобы хорошее за ближними упрочилось.

Какая-то давно забытая струна дрогнула въ груди Опочина. «Жить и давать жить другимъ». Не урывками жить, не очертя голову, а сознательно, послѣдовательно. Вспомнилось ему дѣтство, молодые, безпутные и безплодные порывы, искреннее желаніе дѣлать добро, желаніе, котораго онъ никогда не умѣлъ привести въ исполненіе и сводилъ всегда къ своему личному спокойствію; и непрочно было это спокойствіе, на пескѣ построено. Вспомнились Опочину и свои грѣхи, и тяжкіе грѣхи отца. Сергѣй Владимірычъ былъ человѣкъ богобоязненный; теперь вотъ, можетъ статься, представлялась возможность нетолько свои прегрѣшенія искупить, но и отца на томъ свѣтѣ выкупить изъ мученій.

Такъ хорошо становилось на душѣ старика, что онъ, возвратясь домой, предался игривой радости, шаловливо цѣловалъ Липочку, дурачился съ дочерьми, Палашку за щеку ущипнулъ, и послалъ за отцомъ Игнатіемъ опять молебенъ служить.

Савенковъ какъ будто нѣсколько прозрѣлъ въ эту душу. И за это старикъ чувствовалъ къ нему глубокую благодарность.

XI.

По дѣлу, въ отвратительномъ пассивномъ выжиданіи, мнѣ пришлось года два тому назадъ, прожить нѣсколько сутокъ въ городишкѣ К., передъ которымъ нашъ Трущобскъ казался столицей. К. одна изъ тѣхъ мѣстностей гдѣ люди и сверху, и снизу живутъ внѣ законовъ человѣческихъ, и даже внѣ законовъ природы. Только чудомъ можно себѣ объяснить, что человѣческія существа, нетолько прозябаютъ, но плодятся и множатся въ безбрежныхъ моховыхъ пространствахъ, окружающихъ К., въ пространствахъ, до того голодныхъ и холодныхъ, что и дикій звѣрь тамъ плохо уживается. Какъ мнѣ ни было скучно, но знакомиться съ заспанными опухшими чиновниками, съ единственными представителями интелигенціи въ К., я не былъ расположенъ. Моя комната на почтовой станціи, съ ея прибитыми гвоздями къ стѣнѣ синими полосатыми обоями, за которыми свободно проживали міріады голодныхъ клоповъ, горшками ерани и бѣлыхъ петуній, запахомъ дегтя, надоѣла мнѣ до смерти. Я спасался съ утра до ночи, бродя по окраинамъ города или валяясь въ ольховомъ кустарникѣ, заростившемъ берегъ извилистой, мелкой рѣченки, катившей черезъ К., изъ болота въ болото, свои мѣднокрасныя воды.

Разъ, возвращаясь подъ вечеръ домой мимо низкихъ домишекъ, безпорядочно раскинутыхъ около рѣчки, я обратилъ вниманіе на сѣренькую избенку въ два окна. Словно пригорюнясь, накренилась она на одинъ уголъ; около фундамента она была опутана слоемъ мякины и отрепьевъ, выбивавшихся изъ за двухъ полугнилыхъ досокъ, подпертыхъ колышками; отворенныя окошечки едва выглядывали на свѣтъ Божій изъ за этой ограды. Въ одномъ окошечкѣ я увидалъ лицо старика, показавшееся мнѣ знакомымъ. Длинные, вьющіеся, сѣдые волосы, маленькіе темносѣрые глазки, мигавшіе за темными еще рѣсницами, толстыя добродушныя губы и, выступавшій на нижнюю губу клыкъ — очевидно другой выпалъ — все это я видалъ прежде, въ другой обстановкѣ, въ болѣе свѣжемъ видѣ.

Неужели это Сергѣй Опочинъ? Старикъ сталъ вглядываться въ меня. Мы признали другъ друга. Да, это былъ онъ. Онъ искренно мнѣ обрадовался. Едва мы успѣли оба воскликнуть: «Какими судьбами», какъ Сергѣй Владимірычъ стоялъ уже на крылечкѣ, и тащилъ меня въ свое жилище, предварительно три раза обнявъ меня, и покрывъ мое лицо влажными поцѣлуями. Мнѣ показалось, что въ этой влагѣ были слезы, которыя онъ на этотъ разъ скрывалъ, а не выставлялъ на показъ, какъ бывало прежде.

— Богъ-то кого даетъ, Богъ-то кого даетъ, Липочка! кричалъ разбитымъ голосомъ Опочинъ-- Иди сюда, Липочка! Липочка! Вотъ, подлинно, голенькій охъ, а за голенькимъ Богъ!

Мы съ нимъ прежде никогда не были коротко знакомы и непритворная искренность его радости меня трогала. Надо быть, онъ очень настрадался.

Олимпіада Степановна поспѣшно и тоже радостно хотя и болѣе сдержанно, выбѣжала привѣтствовать гостя въ маленькія темныя сѣни. Она совсѣмъ состарѣлась. На ней былъ надѣтъ грубый крестьянскій сарафанъ; руки были покрыты бурымъ тѣстомъ. Вѣроятно, она стряпала.

Все жилище состояло изъ одной комнаты, раздѣленной на двое щелистой досчатой перегородкой. Бѣдность, которую скрывать безполезно, сказывалась во всемъ. Но видно было, что женская привычная къ работѣ и порядку рука, поддерживала опрятность и скрадывала острое впечатленіе нищеты.

Въ первой комнаткѣ, въ углу за набойчатой занавѣской помѣщалось двуспальное ложе. У окна стоялъ столъ, заваленный какимъ то кудрявымъ, бѣлѣсоватымъ узорчатымъ мохомъ и обрѣзками папки; тутъ же стоялъ горшечекъ съ клейстеромъ и тарелка съ объѣдками мелкой жареной рыбы. За перегородкой, около огромной печки, виднѣлся большой столъ, на которомъ бурѣла высокой конической грудой миска тѣста.

— Ну, какъ вы въ наши то Палестины? зачѣмъ это Господь принесъ? распрашивалъ Сергѣй Владимірычъ, пріискивая, гдѣ бы меня усадить.

Усадить гостя, за скромностію жилища и мебели было нѣсколько затруднительно. Я кой какъ примостился на не совсѣмъ твердый въ сидѣньи, рыночный красный стулъ, и пояснилъ, что именно меня занесло въ К. Распрашивать хозяевъ, у меня какъ то не хватало духу. Я ждалъ, чтобы они сами о себѣ повѣдали.

— Чайку бы гостю дорогому. Чайку позвольте? Теперь время, Липочка, ты бы самоварчикъ поставила… Суетился Сергѣй Владимірычъ.

Липочка устремила на него многозначительный взглядъ. Пришибленною безпомощностью отразился этотъ взглядъ во всемъ существѣ Опочина. Онъ немного растерялся, и пробормоталъ.

— А вотъ папиросочекъ нѣтъ. Извините, нѣтъ; я не курю вѣдь.

Я понялъ, что и чаю у нихъ тоже нѣтъ, и поспѣшилъ замять рѣчь объ угощеньи разными общими замѣчаніями о богоспасаемомъ градѣ К.

Олимпіада Степановна, грустно глядѣла на насъ, время отъ времени вздыхая; и наконецъ, вымолвивъ: «вотъ Богъ радость негаданную сослалъ», удалилась за перегородку и принялась раскатывать свое бурое тѣсто. Сергѣй Владимірычъ оправился постепенно отъ волненія, хотя губы у него все еще дрожали, точно онъ заплакать хотѣлъ. Ясно было, что онъ желалъ высказаться.

— Да городокъ! отвѣтилъ онъ на одно изъ моихъ замѣчаній о безотрадности К. — Здѣсь противно и жить, не только умирать. И поразсказавъ затѣмъ, какъ люди во всей области гибнутъ, не имѣя силъ умереть, во время заключилъ стихами:

И человѣка, человѣкъ

Послалъ къ Анчару мощнымъ взглядомъ,

И онъ послушно въ путь потекъ

И къ утру возвратился съ ядомъ.

— И ядъ-то какой: горькій, медленный.

Опочинъ произносилъ стихи какъ-то изъ души, тепло. Его нервность нынче питалась поэзіей, чего я прежде не замѣчалъ. Въ его убогомъ жилищѣ я увидѣлъ нѣсколько книгъ. Онъ мнѣ объяснилъ, что одинъ добрый человѣкъ, также какъ и онъ «пострадавшій», даетъ ему кой-что почитать, что книгъ хотя немного, но онѣ — единственная его утѣха.

— Прежде въ руки не бралъ, сожалѣлъ онъ — кончаю тѣмъ, чѣмъ бы слѣдовало начать. Можетъ и не случилось бы этого, кабы учился.

— Давно вы тутъ живете? спросилъ я.

— Два года, безъ малаго, какъ несчастіе случилось.

— И плохо живете? невольно сорвалось у меня съ языка.

— «И вотъ въ пустынѣ я живу, какъ птицы — даромъ божьей пищи», опять продекламировалъ онъ: — Кабы не Липочка, да не Надя, такъ съ голоду бы умеръ. На семь рублей въ мѣсяцъ, гдѣ же прожить. Я тоже работать вздумалъ. Мужики здѣсь мохомъ питаются; такъ думаю, отчего бы и мнѣ мохомъ не питаться, съострилъ онъ и усмѣхнулся, указавъ на столъ, заваленный мохомъ и папкой. Коробочки я сталъ изъ моху клеить; и довольно хорошо выходитъ; одинъ пріятель въ Москвѣ обѣщалъ продавать; да толку что-то мало. И переправлять-то въ Москву трудно: когда нѣтъ оказіи, а когда и неначто. Вѣрите ли, папки неначто купить иногда бываетъ… Да и какая моя работа. Руки трясутся, глаза слезятся. Да и подѣломъ мнѣ. А вотъ Липочку жалко, полушопотомъ повѣдалъ мнѣ Опочинъ, когда его сожительница, заткнувъ за поясъ подолъ сарафана, пошла съ ведромъ на рѣчку. Кормитъ она меня, убивается. Пряники, знаете, печетъ въ лавки: она — мастерица. Вотъ, ужо, коли у ней остались свѣженькіе, вы отвѣдайте. Чудесные пряники. Я тоже лакомлюсь.

Я поблагодарилъ.

— Кабы не Липочка, съ голоду бы умеръ. А она рукъ не докладываетъ. Пряники испечетъ, отнесетъ, все уберетъ въ домишкѣ, за шитье примется; шить она тоже мастерица, глаза только плохи стали. По ночамъ чулки вяжетъ, тоже въ Москву посылалъ. Здѣсь нитки почти даромъ. Народъ ленъ сѣетъ на подсѣкахъ… Надя тоже помогаетъ.

— Она съ вами?

Сергѣй Владимірычъ нѣсколько смутился.

— То-есть, да, со мной. То-есть въ К. Она въ услуженіи, какъ будто въ компаньонкахъ у одной купчихи больной, у вдовы; бакалейную лавку содержитъ. Жалованье намъ, голубушка, почти все отдаетъ.

— А Софья Сергѣвна?

— Соня… Соня — въ голосѣ Опочина слышались сдержанныя слезы, и онъ покосился на дверь, не возвращается ли Олимпіада: когда случилось со мной это несчастіе, Соню оно не захватило. Ее Шишмаревъ сначала пристроилъ-было учительницей въ школѣ, ничего бы; да, должно быть, озлобилась она что ли… къ нехорошимъ людямъ пристала. Пропала.

И крупныя слезы покатились по впалымъ щекамъ старика. Онъ ихъ поспѣшно отеръ и завернулся въ свой ветхій халатикъ, когда скрипнула дверь, и показалась Олимпіада Степановна.

— А пряничковъ нѣтъ ли у тебя? Вотъ бы гостя поподчивала, она у меня мастерица; стараясь казаться веселымъ, обратился онъ къ сожительницѣ.

Пряники оказались, дѣйствительно, превосходными. Солнце уже зашло. Дѣло было въ августѣ; наступали сумерки. Сергѣй Владимірычъ начиналъ какъ-то особенно тревожиться и конфузиться. По нѣкоторымъ знакамъ, которые онъ дѣлалъ Липочкѣ, я понялъ, что у нихъ нѣтъ свѣчей и поспѣшилъ удалиться, пообѣщавъ навѣстить ихъ до отъѣзда изъ К. еще разъ.

Когда я пришолъ на другой день въ назначенное время, меня, видимо, ждали. Тотчасъ же появились самоваръ, крендели, сливки. Только сахару было нѣсколько кусочковъ и серебряная ложечка, остатки прежняго величія, была одна на всѣхъ. Сергѣя Владимірыча я засталъ за чтеніемъ Іоанна Дамаскина Толстаго; онъ очень хвалилъ эту поэму, и размышлялъ, что въ пустынѣ лучше жить.

— Вотъ, хоть бы я, пояснялъ онъ, очевидно, рѣшивъ отвести душу. — Живу въ пустынѣ, дошелъ до предѣла, покончили со мной. Грабишь людей — тебя почитаютъ. Честно жить станешь — тутъ тебя и прихлопнутъ. Набивай свою мошну и поклоняйся Мамону, и можешь жить въ покоѣ. А вспомни, что у тебя крестъ на вороту — и кончено…

Глубоко вздохнулъ Сергѣй Владимірычъ, изъ души у него выходили эти слова. Горе окончательно вывѣтрило изъ него комедіянство. Да и къ чему бы оно теперь, когда «онъ дошелъ до предѣла».

Олимпіада Степановна брякала чайникомъ и стаканами, безпокойно поглядывая на сожителя, какъ будто чего-то опасливо отъ него ожидая.

— Вотъ, хоть бы Савенковъ, опять заговорилъ Опочинъ: — трудился онъ, себя не обогащалъ, край отъ него свѣтъ увидѣлъ…

Всегда кроткая и сдержанная Олимпіада Степановна, при этихъ словахъ вспыхнула, злобно пристукнула крышкой по чайнику, такъ что кругомъ горячіе брызги полетѣли.

— Не поминайте вы его, лучше, не поминайте, сдѣлайте милость, Сергѣй Владимірычъ! почти прикрикнула она на старика.

Старикъ пугливо опустилъ глаза и, закутавшись въ халатецъ, робко, какъ упрямыя, но запуганныя дѣти, пробормоталъ:

— Да что-жь не поминать? Лихомъ его помянуть нечѣмъ.

Олимпіада Степановна только сверкнула на него своими, все еще красивыми, карими глазами, и стала почти швырять въ стаканы куски сахару. Такою раздраженной я ея никогда на видывалъ. Губы ея шевелились; она что-то про себя говорила. Можетъ, ей тоже хотѣлось высказаться; она нѣсколько разъ взглядывала на меня, какъ будто собираясь что-то сказать; однако, продолжала молчать и сердито управляться съ чаемъ.

Водворилось непріятное безмолвіе. Слышно было, какъ квакали лягушки въ болотистыхъ берегахъ бурой рѣченки, протекавшей подъ окномъ. Я заговорилъ о чемъ-то постороннемъ. Хозяева мнѣ едва отвѣчали. Они были погружены въ тѣ думы, которыя избѣгали высказывать.

Наконецъ, женщина не вытерпѣла и вдругъ, сквозь брызгнувшія слезы, заговорила рѣшительно, поспѣшно, нервно, словно не имѣя силы долѣе удерживаться. Она хотѣла поскорѣй избавиться отъ тяготѣвшаго на ея душѣ бремени…

— Вѣрите ли, обратилась она ко мнѣ: — столько мы изъ-за него, изъ-за этого Савенкова натерпѣлись, столько натерпѣлись! Статочное ли дѣло этакъ-то, Сергѣю Владимірычу, на старости лѣтъ маяться. А все изъ-за него, за этого Савенкова. Господь его знаетъ, что ужь онъ такое надѣлалъ. — Ну, такъ его бы и наказывали. А насъ-то за что? Ну, онъ тамъ понадобился; самъ исправникъ пріѣхалъ за нимъ… Мать Пресвятая Богородица! страсти Господни! А мы-то зачѣмъ?

— А мало онъ намъ добра сдѣлалъ? робко замѣтилъ Сергѣй Владимірычъ, и вдругъ какъ-то горячо искренно прибавилъ: — да я за него не то, что это, да я за него готовъ былъ бы самъ…

Олимпіада Степановна всплеснула руками.

— Вотъ, вотъ, всегда-то такъ. Ну, конечно, онъ насъ изъ бѣды выкупилъ. Жили мы съ нимъ, слава тебѣ Господи, девять лѣтъ, ни зла ни горя не знали… Да, душа-то чужая — потемки. Этакъ ввѣриться, этакъ ужь ввѣриться, какъ Сергѣй Владимірычъ ввѣрились… вѣдь, прости Господи, Богу на него молились. Ну, а когда пріѣхали за нимъ; значитъ, надобенъ онъ… понапрасну тоже не станутъ.

— А мы-то какъ же? не понапрасну? опять робко замѣтилъ Сергѣй Владимірычъ; но его сожительница не обратила вниманія на эти слова и продолжала:

— Понапрасну не станутъ. За нами, слава Богу, ничего худого не примѣчено, да и примѣчать-то нечего. Мы бы въ сторонѣ остались. Такъ вѣдь Сергѣй Владимірычъ исправника-то, какъ маленькаго ребенка, три дня дурачили, этого самого, свое божество, Савенкова, прятали…

— Да вѣдь какъ-съ! вдругъ встрепенулся своей старинной шаловливостью старикъ: потѣха! Точно мы съ исправникомъ, въ игру играемъ, знаете, какъ дѣти: я Савенкова прячу, а онъ ищетъ. Даже къ исправнику на дворъ я въ своихъ пошевняхъ разъ пріѣхалъ, и говорю: знаете, гдѣ его искать? Там-то и тамъ-то… Тотъ и поскакалъ, и я на тройкѣ за нимъ. А Савенковъ, у меня въ саняхъ, подъ полостью. Вотъ штука-то была!

Старикъ, при воспоминаніи объ удачѣ своихъ обычныхъ проказъ, повеселѣлъ, словно забылъ свое настоящее горе.

— Вотъ за то и натерпѣлись теперь сами, замѣтила Олимпіада Степановна, и слезы градомъ струились у нея по щекамъ, а злоба все еще сверкала въ глазахъ.

А Сергѣй Владимірычъ, прищуривая глаза, словно вглядываясь въ безвозвратную даль прошлаго, продолжалъ смѣяться.

— Что смѣяться-то! Не до смѣху, ей Богу, Сергѣй Владимірычъ! вновь упрекнула она сожителя. — Какой ужь тутъ смѣхъ. Столько мы изъ-за него приняли горя, изъ-за этого Савенкова!

Сергѣй Владимірычъ пересталъ смѣяться, и, покачивая головой, замѣтилъ:

— Напрасно! Напрасно это ты, Липочка, напрасно!

— Что напрасно то? правду я говорю…

— Напрасно Липочка, собравшись съ духомъ рѣшился заступиться за своего пріятеля Опочинъ. И всей то вины Перфилья Тарасовича было, что онъ не потребительски широкое дѣло повелъ; народъ къ работѣ пріучалъ, работу путевую наставилъ, и своей мошны не набивалъ. А главная вина въ томъ, что онъ всѣхъ нашихъ сосѣдей съ толку сбилъ. Всѣ эти Крутовы да Шишмаревы, да судьи, да полковники, да Поркины видятъ, что у него это всюду деньги прутъ, да все какъ по маслу идетъ. И они стали подражать, да не хватило ихъ. Умъ то у кого если и есть, да знаютъ то они съ мое. А Савенковъ чего не знаетъ? Между ними, конечно, и добрые люди есть тоже; по душѣ добрые люди есть. Только опять не умѣютъ они себѣ добро дѣлать! Ихъ что винить! Конечно и мы такіе же. Вотъ и стали они подражать Савенкову да ничего не выходитъ. Завидно стало. Подозрѣнія разныя пошли, отъ чего у него такъ, а у нихъ иначе. Да пронюхали, что у него деньги не на себя копятся, а на расширеніе дѣла, да на пользу народа расходятся… Да еще урядникъ завелся въ околодкѣ… Вотъ и вся вина Савенкова. А въ краю то онъ сколько добра сдѣлалъ!

— Это что же напрасно говорить, смягчилась Липочка: добра то онъ много надѣлалъ.

— То то вотъ: и его жалко, и народъ жалко.

— Жалко то, жалко. До народа добръ былъ. И злобныя слезы Липочки стали переходить въ слезы искренней жалости…

— Вѣдь въ краю то какіе стали порядки хорошіе заводиться. Поясните, обратился ко мнѣ Опочинъ: — вы, кажется, проѣзжали въ Трущобскъ, въ то время, какъ у меня съ Савенковымъ дѣло въ началѣ заводилось.

Я помнилъ, и спросилъ: ну, а теперь какъ заводчина?

— А теперь, вотъ вы туда опять собираетесь: увидите сами.

Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ мнѣ, дѣйствительно, случилось быть въ Трущобскомъ уѣздѣ, проѣзжать знакомое болото, видѣть заводчину, Заболотскія угодья и бесѣдовать съ Барабаномъ. Заводы были каменные и роскошныя зданія. Ими правилъ самъ Власъ Краснопуповъ; съ высокомѣрнымъ сожалѣніемъ отзывался онъ объ утопистѣ Савенковѣ. Барабаны и Емельянычи стали снова разбухать, видимо всасывая обиліе, довольство. У мужиковъ вновь стало меньше заработка и меньше времени; и скотъ и угодья, какъ то потускнѣли. И въ населеніи назрѣвало какое то уныніе, хотя Барабаны и Емельянычи несомнѣнно благодушествовали и величались. По ихъ вышло… Кризисъ, послѣдовавшій за выбытіемъ изъ края Савенкова, переходы имѣній изъ однихъ рукъ въ другія, временный застой работъ и новая система управленія, все это затянуло ту петлю, которую въ прежній мой пріѣздъ въ Заболотье, пророчилъ своимъ землякамъ дальновидный Барабанъ. — А открытыя Савенковымъ естественныя богатства пошли на улучшеніе Краснопуповскихъ и Поркинскихъ милліоновъ.

Тогда же мнѣ случилось узнать подробно и о хозяйственныхъ пріемахъ Савенкова на заводчинѣ, и объ его отношеніяхъ къ окрестному населенію, и о причинахъ недовольства имъ помѣщиковъ, и о выросшей изъ этого недовольства катастрофѣ, неожиданно захватившей Сергѣя Владимірыча и Липочку. Все это, и въ особенности поступокъ Савенкова съ любившей его Надей, когда нибудь въ другой разъ мы разскажемъ читателямъ.

Л. Руськинъ.

"Отечественныя Записки", № 8, 1882

↑ Деревенскія ворота.
↑ Священники въ нѣкоторыхъ глухихъ мѣстностяхъ даютъ молитви родильницамъ въ шапку, т. е. не ходятъ къ родильницѣ, а читаютъ молитву въ шапку пришедшаго за священникомъ мужика, велятъ шапку нести въ горсти и вытряхнуть молитву на родильницу. Пустозвонъ — благовѣстъ, за которымъ обѣдни не служится.
↑ Плотва.

[1] Деревенскія ворота.

[2] Священники въ нѣкоторыхъ глухихъ мѣстностяхъ даютъ молитви родильницамъ въ шапку, т. е. не ходятъ къ родильницѣ, а читаютъ молитву въ шапку пришедшаго за священникомъ мужика, велятъ шапку нести въ горсти и вытряхнуть молитву на родильницу. Пустозвонъ — благовѣстъ, за которымъ обѣдни не служится.

[3] Плотва.

[1]

[2]

[3]