Это одна изъ малаго числа тѣхъ книгъ, которыя немедленно по напечатаніи являются на учебныхъ столахъ Литтераторовъ и на уборныхъ столикахъ свѣтскихъ женщинъ, — одна изъ тѣхъ книгъ, по которымъ судятъ о степени образованности, просвѣщенія, вкуса, и объ успѣхахъ Литтературы. Многія изъ піесъ, въ послѣдній разъ напечатанныхъ въ двухъ предшедшихъ Частяхъ (1803 года), а особливо басни[1] и сказки[2], почитаются превосходными; нѣкоторыя пѣсни[3] сдѣлались всеобщими.
Сія третья Часть содержитъ въ себѣ два отдѣленія: Басни и Смѣсь. Будемъ говорить о первомъ, состоящемъ изъ тридцати басень, по большой части переведенныхъ изъ Лафонтена и Флоріана.
Въ Поэзіи, равно какъ въ военномъ дѣлѣ, то называется похищеннымъ, что взято у свѳихъ земляковъ; но все, что ни беремъ у чужестранцевъ, есть завоеваніе, славная добыча. Лабрюйеръ сказалъ: выбрать мысль значитъ — изобрѣсть. Какая нужда читателямъ, у кого Авторъ взялъ содержаніе басни — у Индійца, Грека, или Француза? дѣло въ томъ, какъ онъ разсказалъ ее на нашемъ языкѣ. Самъ Лафонтенъ, Корифей баснописцевъ, ничего отъ себя не выдумалъ; ибо извѣстно, что ни одна басня собственно ему не принадлежитъ. Конечно трудно выдумать прекрасное содержаніе для басни, какова напримѣръ Фуріи и Граціи у Геллерта, или Три путешественника у Садія, и другіе апологи; однакожь, не оспоривая славы у изобрѣтателей, можно сказать, что хорошій подражатель долженъ имѣть столько, или почти столько дарованія, сколько предполагается въ баснописцѣ, изъ котораго переводитъ. Прочтите у Пильпая (или Пидьпая) басни: Два голубя, Два друга; онѣ не сдѣлаютъ въ васъ никакого впечатлѣнія. Первая наскучитъ своею продолжительностію, сухостію, однообразіемъ; другая заставитъ васъ жалѣть, для чего древній баснописецъ не умѣлъ обработать такой счастливой мысли. Напротивъ того, обѣ сіи басни какъ милы, какъ трогательны, съ какимъ искуствомъ разсказаны у Лафонтена, а первая и у Дмитріева! Пускай другой стихотворецъ, котораго природа не одарила изящнымъ вкусомъ, чувствительностію, талантомъ, — пускай другой напишетъ сіи самыя басни: онѣ будутъ несносны. Кто нерадитъ о прелестяхъ слога, — тотъ худо знаетъ людей, въ томъ не пылаетъ ревность быть полезнымъ; онъ не имѣетъ понятія ни о выгодахъ своей славы, ни объ истинѣ и точности; онъ мыслитъ, но не имѣя рѣдкаго дарованія писать слогомъ красивымъ, доброзвучнымъ, плѣнительнымъ, худо выражаетъ свои мысли — и сочиненія его скоро забываются. Вопреки странному мнѣнію, коимъ хотятъ прославиться нѣкоторые люди, скажемъ рѣшительно, что одинъ слогъ дѣлаетъ книги долговѣчными; одинъ слогъ возбуждаетъ въ насъ охоту снова читать то, что было уже двадцать разъ прочитано; одинъ слогъ назначаетъ Авторамъ знаменитую степень между соотечественниками.
Третія Часть Сочиненій и Переводовъ Господина Дмитріева начинается баснею: Мудрецъ и Поселянинъ, переведенною изъ Флоріана. Сей Авторъ. прославился баснями столько же, какъ и другими своими сочиненіями. Хотя не льзя ставить его наровнѣ съ Лафонтеномъ, однакожь многіе знатоки опредѣляютъ, ему мѣсто подлѣ неподражаемаго Баснописца. Флоріанъ разсказываетъ натурально и пріятно; лица, выводимыя имъ на сцену, иногда разговариваютъ умнѣе, нежели сколько нужно для басни; но это самое и возвышаетъ достоинство его дарованія, потому что простота (naivete), главное украшеніе аполога, у него не пренебрежена для остроумія и учености, какъ напримѣръ у Гея и Ламотта. Вотъ другія отличительныя черты Флоріана: стопосложеніе легкое и пріятное, языкъ чистой и правильной, изобрѣтеніе и разположеніе счастливыя. Одно только обстоятельство можно назвать противнымъ Піитикѣ, именно то, что Флоріанъ иногда выходитъ за предѣлы, назначенные для басни. Напримѣръ, Мудрецъ и Поселянинъ и Калифъ, по содержанію своему и по качеству дѣйствія болѣе принадлежатъ къ роду сказокъ, нежели аполога. Много было писано о томъ, какое надлежитъ давать опредѣленіе баснѣ. Слѣдующее кажется ближайшимъ къ истинѣ, потому что основано на большемъ числѣ хорошихъ примѣровъ: Басня есть краткое повѣствованіе аллегорическаго дѣйствія, изъ котораго извлекается полезное наставленіе. Поэтъ непремѣнно обязанъ соображаться съ коренными правилами; иначе, басня, часъ отъ часу болѣе измѣняясь, со временемъ можетъ превратиться въ эпиграмму или оду. Нѣтъ сомнѣнія, что вѣкъ, въ которомъ сочинены Басни Езоповы, отъ нашего во многомъ отличенъ. Древніе (Езопъ, Федръ, Афтоній, Авіенъ, Габріасъ) повѣствовали коротко и просто; нынѣ отъ баснописца требуютъ украшеній — пріятнаго разсказа, очаровательнаго слога, живописи, огня, оттѣнокъ въ характерахъ; но главная основа должна оставаться одна и та же. — Путешествіе (стр. 72) не походитъ ни на басню, ни на сказку; Г. Переводчикъ поступилъ справедливо, назначивъ мѣсто симъ безыменнымъ стихамъ въ Смѣси вопреки Флоріану, которой выдалъ ихъ за басню. Нравоученіе есть единственный предметъ басни, украшеніе же служитъ только позолотою сей пилюли. Нѣтъ нужды, въ началѣ или въ концѣ помѣщенъ смыслъ нравоучительный, но онъ непремѣнно долженъ быть въ баснѣ. Лафонтенъ творитъ: апологъ состоитъ изъ двухъ частей, которыя можно: назвать одну тѣломъ, другую душею. Тѣло — басня; душа — нравоученіе. Аристотель требуетъ, чтобы въ баснѣ говорили и дѣйствовали только однѣ животныя, не люди и не растенія. Сіе правило основано болѣе на приличіи, болѣе на предполагаемомъ свойствѣ аполога, нежели на необходимости; ибо ни Езопъ, ни Федръ, ниже другой кто либо изъ Баснописцевъ ему не слѣдовали: но никто изъ нихъ не дозволялъ себѣ писать безъ нравоучительной цѣли.
говоритъ Лафонтенъ. Иногда онъ отступалъ отъ сего необходимаго правила, но только тамъ, гдѣ всякой читатель самъ легко можетъ вывести моральное слѣдствіе.
Мудрецъ и Поселянинъ (апологъ, сказка, или анекдотъ въ стихахъ — какъ угодно) есть переводъ, хотя не во всемъ правильной, по крайней мѣрѣ во многомъ весьма удачной. Авторъ говоритъ самъ отъ себя (стр. 8):
Люблю ихъ (*) общество! — согласенъ я, конечно,
Есть и у нихъ свой плутъ, сутяга и пролазъ,
И хуже этого; но Я чистосердечно скажу вамъ между насъ:
Опаснѣй тварей всѣхъ словесную считаю,
И плутъ за плута, я лису предпочитаю!
Такихъ же мыслей былъ покойникъ мой землякъ,
Не авторъ, ниже чтецъ, но очень недуракъ,
(*) То есть; животныхъ.
Этотъ землякъ, за честность и благоразуміе, былъ уважаемъ всею округою, мирилъ ссорящихся, подавалъ совѣты.
«Ты правъ! ты виноватъ!» бывало скажетъ онъ,
И этотъ приговоръ пріемлемъ былъ въ законъ;
И ни одинъ не смѣлъ ни впрямь, ни стороною,
Скрыть правды предъ его почтенной сѣдиною.
Однажды, помню я, имѣлъ съ нимъ разговоръ
Проѣзжій — моралистъ, натуры испытатель;
Скажи мнѣ, онъ спросилъ, какой тебя писатель
Наставилъ мудрости?
Какихъ философовъ ученію — продолжалъ Моралитъ — ты слѣдовалъ: Зенона, Пиѳагора, Эпикура, или Платона?
А я ихъ и не зналъ ниже по именамъ!
Отвѣтствовалъ ему смиренно сельскій житель:
Природа мнѣ букварь, а сердце мой учитель.
Въ сихъ и слѣдующихъ стихахъ Авторъ съ удивительнымъ искуствомъ умѣлъ соединить двѣ противности: умъ и милую простоту. Г. Переводчикъ идетъ съ нимъ ровнымъ шагомъ.
Вселенну населилъ животными Творецъ;
Въ наукѣ нравственной я ихъ бралъ въ образецъ;
У кроткихъ голубковъ я перенялъ быть нѣжнымъ;
У муравья къ труду прилѣжнымъ,
И на зиму запасъ копить;
Воломъ я наученъ терпѣнью;
Овечкою — смиренью;
Собакой — неусыпнымъ быть;
А естьлибъ мы дѣтей невольно не любили?
То курыбы меня любить ихъ научили:
По мнѣ же такъ легко и всякаго любить!
Я зависти не знаю;
Доволенъ тѣмъ; что есть — богатый пусть богатъ;
А бѣднаго всегда, какъ брата, обнимаю,
И съ тѣмъ дѣлиться радъ.
Стараюсь, наконецъ, разсудка быть подъ властью
И только, — вотъ и вся моя наука счастью!
Еслибъ надлежало замѣчать всѣ хорошіе стихи нашего Автора, то статья сія по крайней мѣрѣ заняла бы столько же листовъ, сколько содержитъ въ себѣ его книга. Осмѣливаемся сдѣлать замѣчанія другаго рода, будучи увѣрены, что онѣ могутъ имѣть полезную цѣль для многихъ читателей.
Флоріанъ далъ баснѣ своей названіе: Le Savant et le Fermier, нашъ Авторъ переводитъ: Мудрецъ и Поселянинъ. Кажется Флоріанъ хочетъ представить мудрецомъ послѣдняго, а перваго — только ученымъ.
G’est ainsi que pensait un sage,
Un bon fermier de mon pays.
Depuis quatre-vingts ans, de tout le voifinage
On venait écouter et fuivre ses avis.
Chaque mot qu’il disait était une sentence.
Французской Авторъ, не видя надобности шутить, разсказываетъ о своемъ Мудрецѣ тономъ важнымъ и благороднымъ. Г. Переводчикъ тоже предлагаетъ другимъ образомъ.:
Такихъ же мыслей былъ покойный мой землякъ,
Не Авторъ, ниже чтецъ, но очень недуракъ,
Честнѣйшій человѣкъ, оракулъ всей округи.
Очень недуракъ поставлено потому, что, вопреки Флоріану, Мудрецомъ названъ Ученый. Стихъ:
Et fripon pour fripon, je préfère un renard.
на Русскомъ выраженъ:
И плутъ за плута, я лису предпочитаю.
Не льзя ближе! но сомнительно, многіе ли поймутъ, что что значитъ слѣдующее: «еслибъ надлежало выбирать плута изъ людей или изъ животныхъ, то я предпочелъ бы лисицу.»
. . . . mon livre est nature;
Природа мнѣ букварь……
Въ подлинникѣ стоитъ: книга. Умной Поселянинъ можетъ быть не зналъ, въ какихъ книгахъ содержатся высокія науки, но вѣрно ему было извѣстно, что таинствъ философіи ищутъ не въ букварѣ.
Перейдемъ къ третей баснѣ: Лисица проповѣдница, взятой также изъ Флоріана. Старая и больная, но ученая, краснорѣчивая и хитрая Лисица вздумала проповѣдывать о пользѣ смиренія, благонравія и честности, никто или почти никто, не хотѣлъ слушать ее. Догадливая Лисица загремѣла противъ насильства львовъ, тигровъ, медвѣдей: стекалось множество звѣрей, и проливало слезы умиленія! Набожный Левъ, царь страны, захотѣлъ послушать проповѣдницу, и велѣлъ призвать ее ко двору; Лисица съ чрезвычайнымъ искуствомъ описывала состояніе угнетенной невинности. Разтроганный Монархъ спросилъ какой награды требуешь за свои наставленія? Лисица отвѣчала: нѣсколько индѣекъ. Въ этомъ состоитъ басня у Флоріана. Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ перевода отступлено отъ подлинника. Здѣсь сказано, что Лисица начала проповѣдывать въ пустынѣ, se mit à prêcher au defert; а въ переводѣ стоитъ:
Уединилася отъ свѣта и отъ зла,
И проповѣдывать въ пустыю перешла.
еслибъ и можно было сказать на Русскомъ языкѣ уединиться отъ чего нибудь, а особливо отъ зла, то все таки Лисицѣ не за чемъ уединяться въ пустынѣ для проповѣдыванія: ей нужны были слушатели. Въ слѣдующихъ стихахъ Г. Переводчикъ превзошелъ Автора; Флоріанъ далеко остается назади — относительно разсказа:
Тамъ кроткія свои бесѣды разтворяла
Хвалой воздержности смиренью, правотѣ.
То плакала, то воздыхала
О братіи, въ мірской утопшей суетѣ;
А братій и всего на проповѣдь сбиралось
Пять, шесть на перечотъ,
А иногда случалось
И менѣе того, и то сурокъ, да кротъ.
Да двѣ, три набожныя лани
Звѣришки бѣдные, безъ связей, безъ подпоръ;
Какой же ожидать отъ нихъ Лисицѣ дани?
Замѣтимъ однакожъ и здѣсь, что вмѣсто и братій надлежало бы сказать; а братіи, какъ стоитъ въ предъидущемъ стихѣ. Безъ связей, безъ подпоръ есть галлицизмъ едва примѣтной; но такіе галлицизмы, будучи употреблены кстати, какъ напримѣръ у нашего Автора, не только не безобразятъ, но украшаютъ и обогащаютъ Россійское слово.
Но лисій дальновиденъ взоръ;
Она перемѣнила струны,
Взяла суровой видъ, и бросила перуны
На кровожаждущихъ медвѣдей и волковъ,
На тигровъ даже и на львовъ!
Что жь? слушателей тьма стеклася!
И слава о ея витійствѣ донеслася
До самаго царя звѣрей,
Которой, не смотря, что въ немъ порода львина,
Былъ смирный, такъ сказать, дѣтина,
И набожный подъ старость дней.
Мы не знаемъ, надобно ли перемѣнять струны для того, чтобы бросить перуны. По крайней мѣрѣ въ баснѣ до сихъ поръ не было говорено о музыкальномъ орудіи. Перемѣнить тонъ употребляется въ общемъ разговорѣ, и значитъ — перемѣнить содержаніе, иногда — перемѣнить голосъ, наружной видъ, обхожденіе. Такъ напримѣръ, человѣкъ малаго чина, разсказывая о Министрѣ или Сенаторѣ — которой, прежде обходившись съ нимъ пріятельски, вздумалъ бы заговорить повелительно и грозно — можетъ сказать: онъ вдругъ перемѣнилъ тонъ, и это будетъ понятно для каждаго. Но перемѣнитъ струны употребляется не иначе, какъ только въ собственномъ знаменованіи, то есть, значитъ: снять однѣ струны, и навязать, или нацѣпить другія. Бросать перуны на кого, не столько правильно и значительно, какъ: въ кого. Вотъ и примѣръ, взятой изъ сей же басни:
Въ тирановъ громъ она бросала.
Главное и первое искуство Лафонтена состоитъ въ томъ, что онъ разсказываетъ съ такою простотою, съ такою невинностію, съ такимъ милымъ добродушіемъ, что вы противъ воли своей думаете, будто онъ самъ увѣренъ въ истинѣ повѣствуемаго произшествія. Мармонтель говоритъ о неподражаемомъ Баснописцѣ: онъ не только слышалъ то, что самъ разсказываетъ, но даже видѣлъ, даже думалъ, что видитъ еще тогда, когда разсказываетъ. Это не поэтъ, котораго воображеніе занимается работою; это не сказочникъ, которой хочетъ повеселить васъ шутками — нѣтъ! это очевидецъ повѣствуемаго дѣйствія. — Поэтъ не заставитъ меня принимать участія въ его лицахъ, если самъ не говоритъ о нихъ тономъ, приличнымъ каждому характеру. Пусть Лисица, сказывая проповѣдь, лѣзетъ изъ кожи вонъ; читатель не безпокоится, что о ней говорятъ съ пренебреженіемъ, какъ о твари хитрой, которая для корысти надѣла на себя личину. Но что выходитъ, когда Льва, стараго набожнаго царя звѣрей, называютъ смирнымъ, такъ сказать, дѣтиною? Очарованіе изчезаетъ, а съ нимъ вмѣстѣ и то, что составляетъ прелесть басни*
Лисица сказала проповѣдь въ присутствіи царя
Какую жь проповѣдь? Изъ кожи лѣзла вонъ!
Въ тирановъ громъ она бросала.
И тутъ же стонъ
И слезы извлекала,
Представя, какъ отъ нихъ
Невинность унываетъ
И каждый день въ мученьяхъ злыхъ
На небо лишь взираетъ,
Откуда праведный судья и царь царей
Не скоро, но воздастъ гонителямъ и ей.
Въ подлинникѣ есть нѣкоторая разница:
. . . . . . Il prêche, et cette fais ,
Se surpassant lui-même, il tonne, if épouvante
Le féroces tyrans des bois,
Peint la faible innocence à leur afpect tremblante,
Implorant chaque jour la juftice trop lente
Du mâitre et du juge des rois.
Нашъ Авторъ продолжаетъ:
Придворные оцѣпенѣли:
Какъ можно при Дворѣ такъ дѣрзко говорить!
Другъ на друга глядятъ, но говорить не смѣли,
Смекнувъ, что царь Лису изволилъ похвалить;
Какъ новость иногда и правда намъ по нраву!
Короче вамъ: Лиса вошла и въ честь и въ славу;
Царь Левъ давъ лапу ей, привѣтливо сказалъ;
Тобой я истину позналъ,
И болѣ прежняго гнушаться сталъ пороковъ;
Чегожь ты требуешь за мзду твоихъ уроковъ?
Скажи безъ всякаго зазренья и стыда?
Я твой должникъ. — Лиса глядь, глядь туда, сюда,
Какъ будто совѣсти почувствуя улику: —
Всещедрый царь — отецъ !
Отвѣтствовала Льву съ запинкой наконецъ;
Индѣекъ . . . малую — толику.
У Флоріана: придворные дивились дерзости Лисицы, но не смѣли ничего говоришь, видя, что царю проповѣдь нравится; Левъ (au sortir du fermon) велѣлъ позвать къ себѣ проповѣдницу, похвалилъ ее, предложилъ ей награду. Порядокъ весьма натуральной! Въ переводѣ: въ то самое время, когда Лисица бросала громъ въ тирановъ, придворные говорятъ не смѣли, потому что царь Дису изволилъ похвалить; Лиса вошла и въ честь и въ славу; Царь, давъ ей лапу, спросилъ, что требуешь, и проч. Все это сдѣлалось, въ нѣсколько минутъ, на мѣстѣ проповѣдыванія! — Глаголъ гнушаться требуетъ падежа творительнаго: гнушаться пороками. Льву, которой былъ весьма доволенъ Лисою, ни въ чемъ не подозрѣвалъ ее, и не предполагалъ, никакой хитрости, неприлично говорить: скажи безъ всякаго зазренья и стыда. Положимъ, что стыдъ здѣсь должно разумѣть, вмѣсто застѣнчивости, но зазрѣніе всегда значитъ безпокойство, или упрекъ совѣсти. Ученая и краснорѣчивая Лисица не могла не знать, что титло Всещедраго Царя приписывается Богу, не земному Монарху, и что малую толику едва ли входитъ въ словарь языка, которымъ говорятъ предъ лицемъ Государя.
Изъ напечатанныхъ въ сей Части тридцати басень публикѣ извѣстны весьма немногія; четыре или пять помѣщены въ разныхъ періодическихъ изданіяхъ. Смертъ и умирающій — очень близкое подражаніе Лафонтену — и Орелъ и Змія, — переводъ изъ одного Парижскаго Журнала (басни, по нравоученію, по изобрѣтенію и разположенію, наконецъ по искусному переводу, безъ сомнѣнія изъ лучшихъ на Русскомъ языкѣ) — напечатаны были въ семъ Журналѣ прошлаго года.
Съ хорошею книгою жаль разстаться. чтобы продлить удовольствіе, доставляемое разсматриваніемъ басень нашего Автора, обратимъ вниманіе на апологъ: Человѣкъ и Конъ, котораго изобрѣтеніе приписываютъ Стезихору, древнему Греческому Поэту, Федръ и Горацій переложили его въ Латинскіе стихи, съ нѣкоторыми перемѣнами. Въ Греческой баснѣ Конь, желая отомстить Оленю, которой испортилъ лугъ, спросилъ Человѣка, не льзя ли наказать Оленя? Человѣкъ отвѣчалъ: можно, если Конь дозволитъ взнуздать себя, когда приметъ на спину свою сѣдока со стрѣлами. Конь былъ. взнузданъ и остался въ рабствѣ. У Федра: Конь разсердился на Кабана, которой мутилъ воду; окончаніе аполога почти сходно съ Греческимъ. У Горація — Олень, не дозволялъ Коню пастися на общемъ лугу. Сіи отмѣны служили поводомъ къ различнымъ нравоученіямъ: изъ Стезихоровои и Федровой басни слѣдуетъ, что лучше стерпѣть обиду, нежели мщеніемъ купить себѣ рабство. Горацій изъ своей басни выводитъ заключеніе: «кто не умѣетъ довольствоваться малымъ, тотъ лишается безценной свободы.» Рѣчь идетъ о человѣкѣ, которой изъ доброй воли налагаетъ на себя ярмо зависимости,. соглашается быть игрушкою прихотей и странныхъ затѣй какого нибудь покровительствующаго Вельможи, за то, что сей дозволяетъ ему сидѣть за лакомымъ столомъ своимъ. Лафонтенъ изъ котораго переводилъ нашъ Авторъ, возпользовался сочиненіями своихъ предшественниковъ, взязъ изъ каждаго, что находилъ нужнымъ для составленія своей басни! Вотъ переводъ:
Читатели! хотите лъ знать,
Какъ Лошадь намъ покорна стала?
Когда семья людей за лакомство считала
Коренья, жолуди жевать;
Когда еще, не такъ какъ нынѣ,
Не знали столько шоръ, каретъ и хомутовъ;
На стойлахъ не было коней, ни лошаковъ,
И вольно было жить, гдѣ хочетъ, всей скотинѣ;
Въ тѣ времена Олень, поссорившись съ Конемъ,
Пырнулъ его рогами.
И Стезихоръ, и Федръ, и Горацій упоминаютъ причины, за что именно поссорились выводимыя лица; а причины очень нужны, ибо имѣютъ связь съ нравоучительнымъ смысломъ. Лафонтенъ оставилъ это безъ вниманія; но древніе знали, что и для чего дѣлали. Въ подлинникѣ стоитъ:
Lorsque te genre humain de gland se contentoit,
и очень правильно; Лафонтенъ говоритъ о младенчествѣ всего человѣческаго рода, котораго нельзя назвать семьею. Замѣтимъ еще, что коренья и жолуди въ тѣ времена не считались лакомствомъ, но были обыкновенною пищею. По свойству Русскаго языка лучше бы сказать: не знали такого множества шоръ и проч.; для соблюденія же большей точности, не взирая на Лафонтена, приличнѣе было бы перенести: совсѣмъ не знали шоръ и проч.:
Конь былъ и самъ съ огнемъ,
И могъ бы отплатить, да на бѣду ногами
Не такъ проворенъ какъ Олень;
Гонялся за нимъ напрасно сталъ онъ въ пень.
Конь прибѣгнулъ къ искуству Человѣка, которой взнуздалъ Лошадку,
Вспрыгнулъ къ ней на спину, и столько рыси далъ,
Что Лошадь впрямь и вкось безъ памяти скакала,
Настигла своего врага и затоптала.
Начтожь Коню былъ надобенъ Человѣкъ. если дѣло состояло только въ томъ чтобъ догнать Оленя? лучше бъ ему, не опутывая головы уздою, не обременяя себя лишнею тяжестію, гоняться за непріятелемъ. У Лафонтена Конь прибѣгнулъ къ искуству Человѣка, для того, чтобы поймать и убить Оленя; у Греческаго Поэта Человѣкъ, садясь на лошадь, имѣлъ при себѣ стрѣлы; у Федра Человѣкъ поражаетъ Кабана метательными копьями. Сумороковъ, написавший подражаніе сей баснѣ, отгадалъ, чѣмъ можетъ Человѣкъ помочь Оленю; вотъ его собственныя слова:
Сѣдокъ ружье имѣетъ
Стрѣлять умѣетъ.
Нашъ авторъ продолжаетъ:
Потомъ, помощника онъ благодаритъ,
Ты мой спаситель! говоритъ:
Мнѣ это не забыть, пока жива я буду;
А между тѣмъ … уже не въ мочь моей спинѣ
Не льзя ль сойти съ меня? пора мнѣ въ степь отсюду.
За чѣмъ же не ко мнѣ?
Сказалъ ей Человѣкъ: въ степи какой ждать холи?
А у меня живи въ опрятствѣ и красѣ
И по брюхо всегда въ овсѣ.
Увы! что сладкой кусъ, когда нѣтъ милой воли!
Увидѣлъ, бедной Конь и самъ, что сглуповалъ,
Да. поздно: подъ ярмомъ состарѣлся, и палъ.
У Лафонтена слѣдуетъ нравоученіе: «какъ ни пріятно, мстить, но слишкомъ дорого стоитъ удовольствіе, покупаемое такимъ благомъ (то есть: свободою), безъ котораго всѣ прочія не значащъ ничего.» Въ переводѣ оно столько же нужно, какъ и въ подлинникѣ. Человѣкъ помогъ только отомстить, слѣдственно Конь, несправедливо называетъ его своимъ спасителемъ. Это — поставлено вмѣсто: этого. Въ словѣ состарѣлся удареніе должно быть на предпослѣднемъ слогѣ. Прекрасной стихъ, достойной остаться въ памяти у всѣхъ читателей,
Увы, что сладкой кусъ, когда нѣтъ милой воли!
весьма удачно выражаетъ два Французскіе:
Helàs! que fert la bonne-chere
Quand on n’a pas la liberté!
Но мораль сія не есть цѣль басни; тѣмъ очевиднѣе потребность въ нравоученіи, которое должно бы стоять на концѣ.
Смѣсь начинается стихотворною повѣстію: Филемонъ п Бавкида, переведенною съ Лафонтенова подражанія Овидію. Добродѣтельная чета старыхъ супруговъ угощаетъ въ бѣдной хижинѣ своей Юпитера и Меркурія, странствующихъ въ видѣ, обыкновенныхъ путешественниковъ. Громовержецъ, бывъ очень доволенъ усердіемъ добродушныхъ поселянъ, превратилъ хижину ихъ во храмъ, a Филемона и Бавкиду сдѣлалъ священнослужителями. Старикъ и старуха долго потомъ наслаждались жизнію, и оба лишились ее въ одно время: это выпросили они y Юпитера, чтобы не страдать одному лишась другаго. Филемонъ превращенъ въ дубъ, a Бавкида въ липу. Въ этомъ состоитъ повѣсть, которую Овидій въ осьмой книгѣ Превращеній разсказалъ съ обыкновеннымъ своимъ искусствомъ. Не останавливаясь надъ симъ драгоцѣннымъ памятникомъ золотаго вѣка Латинской Словесности, слегка разсмотримъ переводъ нашего Автора.
Лафонтенъ, держась Овидіева порядка, разпространилъ и украсилъ повѣсть о добродѣтельныхъ супругахъ. Лагарпъ говоря, что есть въ ней слабыя мѣста, безъ сомнѣнія думалъ не о началѣ. Кто можетъ прочесть сіи прекрасные стихи, не чувствуя тихаго, сладостнаго удовольствія?
Ni i' ni la grandeur ne ne us rendent heureux.
Ces deux divinités n accordant à noc voeux
Que des biens peu certainf, qu’un plaisir peu tranquille:
Des foucis devorans c’eft l'éternel afyle;
Veritables vautours, que le fils de Japet
Repréfente enchainé fur fon triste sommet.
L’humble toit est exempt d’un tribut si suneste.
Le sage y vit en paix, et méprise le reste.
Вотъ переводъ:
Ни злато, ни чины ко счастью не ведутъ:
Что въ нихъ, когда со мной заботы вѣкъ живутъ?
Когда духъ зависти несчастнымъ овладѣя,
Терзаетъ грудь его, какъ вранъ y Промиѳея?
Ахъ, это сущій адъ! гдѣ жъ счастье наконецъ?
Въ укромной хижинѣ: живущій въ ней мудрецъ
Укрытъ отъ грозъ и бурь, спокоенъ духомъ, воленъ,
Не алча лишняго; и тѣмъ, что есть, доволенъ.
Странно было бы хотѣть, чтобы въ переводѣ, a особливо стиховъ, удержанъ былъ тотъ же порядокъ въ словахъ, какой находится y Автора. Отъ Переводчика требуется, чтобы мысль Автора выражена была въ точности. Первой стихъ Русской ни въ чемъ не уступаетъ Французскому, не смотря на то, что фраза ne nous rendent heureux (не дѣлаютъ насъ счастливыми) замѣнена словами: ко счастью не ведутъ. Во второмъ и слѣдующихъ стихахъ видимъ, сколь трудно было удержать смыслъ Автора, которой именно хочетъ сказать, что знатность и богатство доставляютъ намъ блага непрочныя, и что съ ними неразлучны пожирающія заботы, прямые коршуны, vautours……Въ переводѣ, заботы не имѣютъ непосредственной связи со златомъ и чинами, отъ того и выходитъ, что онѣ только препятствуютъ наслаждаться выгодами богатства и знатности. Читая Лафонтена, вывожу слѣдствіе, что людямъ богатымъ и знатнымъ не извѣстно истинное счастіе. Читая переводъ, заключаю: кого не терзаютъ заботы (постороннія); тотъ, при знатности и богатствѣ, можетъ быть счастливъ. Сверхъ того, почему въ первыхъ двухъ стихахъ говорится о себѣ, a въ третьемъ и четвертомъ — о немъ? Алчу, по примѣру всѣхъ среднихъ глаголовъ, полагается безъ падежа; въ собственномъ значеніи нельзя сказать алчу хлѣба, алчу земляники; въ переносномъ — также.
Нашъ Авторъ умѣлъ остеречься отъ погрѣшности, въ которую впалъ Лафонтенъ, разсказывая о трапезѣ, приготовленной для небесныхъ путешественниковъ.
La table, où l’on servit le champétre repas
Fut d’ais non faèonnés à l’aide du compas:
Encore assurt-t-on, si l’histoire en est crue.
Qu’en un de ses supports le temps l’avait rompuc.
Baucis en égala les appuis chancelais
Du débris d’un vieux vafe, autre injure des ans.
Шутка, единственная во всей повѣсти, здѣсь совсѣмъ не y мѣста. Въ Русскомъ переводѣ то же самое сказано въ двухъ стихахъ, изъ которыхъ второй заслуживаетъ особливое вниманіе, потому что вмѣщаетъ въ себѣ все, содержащееся въ трехъ Французскихъ;
Бавкида между тѣмъ трапезой nocnѣшаетъ,
Столъ ветхій черепкомъ сосуда подпираетъ.
Желательно было бы, чтобъ Г. Переводчикъ исправилъ и другую ошибку Французскаго Поэта. Юпитеръ, опредѣливъ потопить всю страну, возвелъ Филемона и Бавкиду на холмъ (напрасно въ переводѣ не сказано на ближній изъ холмовъ, вмѣсто: на ближній изъ хребтовъ):
Вдругъ сонмы грозныхъ тучъ подъ ними разразились,
И съ шумомъ рѣки водъ безъ отдыха пустились;
Валъ гонитъ валъ, и мчитъ все, что ни попадетъ,
Скотъ, кущи и людей …. изчезли! слѣда нѣтъ.
Бавкида родинѣ вздохъ сердца посвящаетъ,
И взоромъ, полнымъ слезъ, y Бога вопрошаетъ:
Пусть люди …. но почто животныхъ Онъ казнитъ?
Лафонтенъ заставляетъ Бавкиду жалѣть о животныхъ, когда люди гибнутъ! y Овидія нѣтъ картины, но также нѣтъ и ошибки, столь непростительной.
Замѣтимъ еще нѣкоторыя, по нашему мнѣнію, сомнительныя мѣста въ переводѣ. Все старится (стр. 52), вмѣсто: старѣется. Въ минуту на крыльцѣ (тамъ же) и проч.; читателю пріятнѣе воображать бѣдную хижину безъ крыльца. Повечеряя съ нами (тамъ же) — вмѣсто: повечерявши, то есть поужинавши. И самъ Юпитеръ изъ коры (стр. 53) поставлено для рифмы; надлежало сказать изъ дерева. Но менѣе ль тогда, и проч. (тамъ же); правильнѣе сказать бы;
Но въ меньшемъ ли тогда они привольѣ жили?
У Лафонтена Бавкида гоняется за ручною куропаткою, желая приготовить изъ нее кушанье для гостей; въ переводѣ (стр. 54) старуха ловитъ перепела, для принесенія его на жертву богамъ. Вѣтръ (тамъ же) отвсюду началъ дуть; то есть, со всѣхъ сторонъ? не возможно!
Мы хотѣлибъ останавливаться надъ каждою піэсою, но опасаясь, чтобы статья сія для нѣкоторыхъ читателей не показалась слишкомъ длинною, пропускаемъ множество прекрасныхъ стихотвореній, извѣстныхъ и неизвѣстныхъ публикѣ, и заключаемъ разсмотрѣніемъ одной изъ двухъ Одъ Гораціевыхъ, которыми оканчивается книга.
Г. Переводчикъ выбралъ третью Оду первой книги, — ту самую, которая почитается образцовымъ произведеніемъ Лирическаго Генія. Она лучше всѣхъ правилъ объясняетъ, что значитъ прелестной безпорядокъ, что значатъ слова Боаловы, для многихъ Пѣвцовъ непонятныя:
Son style impétueux souvent marche au hasard:
Chez elle un beau désordre est un esset de l’art.
Горацій желаетъ счастливаго плаванія Виргилію, отправляющемуся въ Аѳины. За симъ слѣдуетъ отступленіе, которое по видимому не имѣетъ никакой связи съ предметомъ:
Конечно твердою, дубовою корой
Тройнымъ булатомъ грудь была вооруженна,
Того, въ комъ перва мысль родилась дерзновенна:
Невѣрной поручить стихіи жребіи свой!
Ни дожденосныя зловѣщія Гіады,
Ни Африканской вѣтръ, ни бурный Аквилонъ,
Ни Нотъ, не знающій пощады,
Не сдѣлали ему препонъ.
Robur значитъ не кору дубовую, но самой дубъ. Намъ кажется справедливымъ мнѣніе Комментаторовъ, которые стиху: illi robur et aes triplex, даютъ слѣдующій смыслъ: «У того было нечувствительное, мѣдное сердце, кто первой дерзнулъ… пуститься въ открытое море.» Въ самомъ дѣлѣ, броня и доспѣхи не предохраняютъ отъ кораблекрушенія.
И что они (*)? Какой родъ смерти былъ ужасенъ
Тому, чей смѣлый взоръ былъ неподвиженъ (**), ясенъ,
Когда зіяла хлябь, горой вздымался валъ,
Изъ волнъ чудовища скакали,
И стрѣлы молній обвивали
Верхи Эпирскихъ грозныхъ скалъ?
- ) То есть вѣтры и зловѣщія созвѣздія.
- ) Въ нѣкоторыхъ изданіяхъ Горація стоитъ ficcis oculis. Кажется fixis правильнѣе, то есть, какъ здѣсь переведено; ибо отъ ужаса не плачутъ.
Негодованіе Горація на безразсудную отважность людей увеличивается по мѣрѣ продолженія Оды:
Такъ, втуне отъ небесъ народы раздѣленны,
Обширныя моря въ предѣлъ имъ положенны!
Аостовъ дерзкій сынъ все смѣетъ одолѣть:
Хотѣлъ, и могъ сіи пространства прелетѣть;
Хотѣлъ, и святость всѣхъ законовъ нарушаетъ,
И даже огнь съ небесъ коварно похищаетъ,
O святотатство! сколь твой гибеленъ былъ слѣдъ!
По свѣту Океанъ разлился новыхъ бѣдъ,
И неизбѣжна смерть, но медленна до толѣ,
Удвоила свой шагъ, и всѣхъ разитъ по волѣ!
Но только ли? Дедалъ, родившійся безъ крилъ,
Отважно къ солнцу воспарилъ;
Геркулъ потрясъ предѣломъ ада!
Гдѣ нашей дерзости преграда?
Мы въ буйствѣ даже въ брань вступаемъ съ божествомъ,
И Діевъ никогда не умолкаетъ громъ,
Раздѣленны и положенны стоятъ здѣсь вмѣсто глаголовъ страдательныхъ: раздѣлены, положены (суть), — имѣющихъ, какъ извѣстно, удареніе надъ послѣдимъ слогомъ.
Nequоcquam Deus abscidit
Prudens oceano dissocоabili
Terras; si tamen impiae
Noa tangenda rates transiliunt ѵаda.
Avdax omnia perpeti
Geas huvana ruit per vetitum nefas.
Горацій обвиняетъ не Промиѳея, но вообще людей, дерзнувшихъ переплыть моря, которыми Премудрый Творецъ раздѣлилъ землю. Поэтъ негодуетъ на сына Япетова только за то, что онъ похитилъ огонь съ неба, a не за то, чего онъ совсѣмъ не дѣлалъ:
Avdax Japeti genus
Ignem fraude mala gentibus intulit.
Мысль к намѣреніе Автора должны быть съ точности в_ы_р_a_ж_е_н_ы: вольность Переводчика, a особливо перелагающаго образцовыя, всѣмъ извѣстныя творенія, простирается весьма недалеко. Критикъ, не боясь упрековъ за послабленіе, могъ бы одобришь стихъ:
Апетовъ дерзскій сынъ все смѣетъ одолѣть.
и два, за нимъ слѣдующіе, хотя въ нихъ есть прибавленія и перемѣны противъ подлинника, — могъ бы, говорю, смѣло одобрить, если бъ не замѣшались фразы: смѣетъ одолѣть, хотѣлъ и могъ, хотѣлъ п нарушаетъ. Иракла приличнѣе бы заставить потрясти предѣлы ада; потрясти можно головою, рукою, и даже — что въ рукахъ держимъ — щитомъ, коліемъ; въ иносказательномъ же смыслѣ, по свойству языка, надлежитъ говорить: потрясти область, государство, не областію, не государствомъ.
Горацій при самомъ началѣ Оды уклоняется отъ предположенной цѣли; быстро переходитъ къ предметамъ, по видимому постороннимъ, неимѣющимъ никакой связи съ началомъ. Но сіи отступленія, сіи внезапные переходы суть слѣдствіе восторга, разсудкомъ управляемаго. Лирикъ обдумалъ и расположилъ планъ Оды; обозрѣлъ всѣ стороны своего предмета; видѣлъ отношенія, самыя отдаленнѣйшія, сблизилъ ихъ и связалъ цѣпью, почти непримѣтною. Въ жару чувства и страсти, онъ отдаетъ себя произволу влекущей силы; но держитъ въ рукѣ тайную нить Аріаднину, и не выпускаетъ изъ виду главной цѣли. Что заставляетъ его отъ корабля, на которомъ отправился Виргилій въ путь, перейти къ Промиѳею, Дедалу, Геркулесу? отъ жалѣнія къ негодованію? Опасность, грозящая мореходцамъ. Этотъ страхъ, это нѣжное участіе въ судьбѣ друга, которымъ занята душа его, есть главной, такъ сказать, тонъ Оды, управляющій всѣми измѣненіями напѣва. И такъ въ семъ мнимомъ безпорядкѣ, въ сихъ невольныхъ отступленіяхъ отъ матеріи, въ сихъ несвязныхъ переходахъ господствуютъ строгой порядокъ, обдуманное намѣреніе, точная соотвѣтственность,
Оканчиваемъ замѣчанія, которыми ограничиваются права Рецензента, разсматривающаго сочиненія знаменитыхъ Писателей. По счастію мы живемъ въ такое время, когда богиня славы, не откладывая до будущихъ столѣлтій, вѣнчаетъ лаврами достойныхъ любимцевъ своихъ, заслужившихъ благосклонность дѣвъ Парнасскихъ, — и награждаетъ ихъ завидною судьбою наслаждаться выгодами безсмертія, не разставшись со здѣшнимъ свѣтомъ. Похвала наша почтеннѣйшему Господину Автору была бы не что иное, какъ отголосокъ общей молвы: слѣдственно она безполезна.
[Каченовский М. Т.] Сочинения и переводы И.Дмитриева. Часть третия, Москва, в типографии Платона Бекетова 1805 // Вестн. Европы. — 1806. — Ч. 26, N 8. — С. 278-300.