СОЧИНЕНІЯ Ѳ. М. ДОСТОЕВСКАГО.
правитьВъ нашей современной критикѣ господствуетъ теперь совершенная безурядица. Мы говоримъ"безурядица" не въ смыслѣ недостатка авторитетовъ, узаконяющихъ то или другое въ извѣстной области силою своей интеллектуальной власти; авторитетъ только тогда и могучъ, когда дѣйствуетъ во имя стойкихъ, непоколебимыхъ принциповъ разума, а гдѣ выработались достаточно такіе принципы, тамъ дѣло можетъ обойтись и безъ всякихъ авторитетовъ; нѣтъ, говоря это слово, мы разумѣемъ то, что самыя основы нашей критики сильно покачнулись и подвергаются уже шутливому и обидному трактованью со стороны всякаго, кто только склоненъ точить свой языкъ на этомъ дешевомъ оселкѣ. Мы хотимъ сказать, что, въ случаѣ неизбѣжныхъ разнорѣчій критики при оцѣнкѣ того или другаго художественнаго произведенія, намъ нельзя сослаться ни на одно эстетическое правило, мало-мальски способное занять въ такомъ спорѣ мѣсто судьи, — и рѣшительно нельзя привести на помощь ни одного критическаго преданія, которое бы, если не совсѣмъ разрѣшало, то, по крайней мѣрѣ, уясняло бы сущность спора и помогало его разрѣшенію. Г. Веселовскій, въ своемъ отчетѣ о присужденіи академическихъ наградъ за драматическія произведенія, выразилъ мысль очень многихъ, когда сказалъ, что, при оцѣнкѣ художественныхъ произведеній, нельзя даже и найти чего-нибудь похожаго на масштабъ, на правильную и сколько-нибудь общую мѣрку, и что такая оцѣнка есть всегда, ни больше ни меньше, какъ голосъ личнаго вкуса, и пріобрѣтаетъ значеніе, смотря по тому, сколько личныхъ вкусовъ совпадаетъ въ данномъ сужденіи. Это начало, убивающее всякую критику, тѣмъ не менѣе исповѣдуется многими quasi-критиками, доводится ими даже до той крайности, что критикъ и не обязанъ знать ничего, кромѣ своего личнаго вкуса, и наконецъ, въ томъ или другомъ видѣ, проникаетъ въ массу публики, хотя туго и медленно, но непрерывно и рѣшительно. Отъ этой истины намъ нечего отпираться и хуже будетъ, если мы, относясь свысока къ совершающемуся предъ нашими глазами факту, не оцѣнимъ его по достоинству и не объяснимъ себѣ его причинъ и послѣдствій. Въ исторіи человѣческихъ обществъ, а равно и въ исторіи литературы, служащей выраженіемъ ихъ жизни, есть мы то фактовъ нелѣпыхъ и безобразныхъ, поражающихъ умъ или возмущающихъ чувство; но до сихъ поръ еще не было ни одного такого, который совершенно выходилъ бы изъ всего ряда окружающихъ явленій. Точно такъ же и шаткость современной русской критики, отсутствіе въ ней ясныхъ правилъ, всего сильнѣе выражающееся въ непримиримой разноголосицѣ, возбуждаемой тѣмъ или другимъ художественнымъ произведеніемъ, имѣютъ свои особенныя причины, о которыхъ, быть можетъ, слѣдуетъ сказать: «онѣ такъ просты, что ихъ нельзя скоро открыть». Мы не будемъ здѣсь разсматривать подробно этихъ причинъ, потому что онѣ, во всякомъ случаѣ, требуютъ больше вниманія и мѣста, чѣмъ сколько можемъ мы удѣлить имъ въ настоящей статьѣ; мы только позволимъ себѣ очертить ихъ наскоро, въ короткихъ словахъ, чтобы затѣмъ прямо перейти къ предмету нашей теперешней бесѣды, т. е. къ сочиненіямъ г. Достоевскаго, о которыхъ наша критика, по свойственной ей слабости, едва мигнула русской публикѣ, затрудняясь вѣроятно, какъ подступить къ такому значительному явленію. — О Бѣлинскомъ было не разъ говорено, что онъ создалъ эстетику на Руси, неимѣвшей до него понятія объ этомъ мѣрилѣ художественныхъ произведеній, и создалъ се, растолковавъ намъ эстетическое значеніе Пушкина. Этотъ отзывъ несовсѣмъ вѣренъ исторически, потому-что, задолго до Бѣлинскаго, Московскій Вѣстникъ, основанный по мысли Веневитинова, положилъ первые задатки чисто-эстетической критикѣ; но дѣло пока не въ этомъ: отзывъ все-таки заключаетъ въ себѣ большую долю правды, которая частію объясняется тою выгодой положенія, которую имѣлъ Бѣлинскій передъ Moсковскимъ Вѣстникомъ. Плодотворная дѣятельность Пушкина закончилась при Бѣлинскомъ: ея могучія очертанія уже обрисовались при немъ съ той полнотою и ясностью, которыя давали возможность оцѣнить ее спокойно и безпристрастно, отнестись къ ней объективно-историческимъ взглядомъ, чего нельзя было сдѣлать въ то время, когда эта дѣятельность стояла у всѣхъ на виду со всею роскошной и часто обманчивой приманкой, такъ сказать, дневнаго событія. Кромѣ того, Кольцовъ, Гоголь, Лермонтовъ требовали себѣ геніальнаго истолкователя, внося въ русскую литературу новыя жизненныя струи; они требовали истолкователя — и какъ блистательно оправдывали на себѣ его умныя толкованія, какъ горячо заставляли вѣрить въ силу извлеченныхъ имъ правилъ! Бѣлинскому открывался широкій просторъ: сколько новыхъ словъ сказалось въ литературѣ, какую обширную перспективу открывалъ ей хотя бы только одинъ Гоголь съ своей новой натуральной школой, приводившей въ трепетъ однимъ своимъ именемъ одного извѣстнаго журналиста! Положеніе великаго критика было такъ выгодно, матеріалы, лежавшіе передъ нимъ, дышали такой свѣжей и нетронутой силой, что нуженъ былъ именно его геній, чтобы выполнить эту задачу такъ удачно, какъ онъ ее выполнилъ на самомъ дѣлѣ. Не критика раждаетъ искуство, а наоборотъ, искусство вызываетъ критику, и если мы пойдемъ отъ этой точки зрѣнія, то сейчасъ же увидимъ, почему современные намъ цѣнители литературныхъ произведеній, изживъ и истрепавъ старыя критическія формы, иногда вовсе нейдущія къ новому содержанію, отличаются вообще такой сухостью и безтактностью своихъ литературныхъ приговоровъ. Мы не хотимъ сказать, чтобы наша современная литература была ужъ очень бѣдна хорошими произведеніями; но станетъ ли хотя одно изъ нихъ въ уровень съ Мертвыми Душами, съ Евгеніемъ Онѣгинымъ, съ Героемъ нашего времени? Что этого нѣтъ — лучшимъ доказательствомъ служатъ критическія погони г. Ап. Григорьева за «новымъ словомъ» въ русской литературѣ, его сочувственные, но немного странные выходы «навстрѣчу вѣщему пророку», хотя, въ послѣдній разъ, этимъ пророкомъ оказался никто иной, какъ г. Слуневскій, нынѣ совсѣмъ переставшій бряцать на своей невинной аржѣ. Въ самомъ дѣлѣ, гдѣ эти новыя слова, которыя раздавались бы въ русской литературѣ, занявъ собой все наше вниманіе, гдѣ титаническія силы, неизбѣжно вызывающія для себя могучаго толкователя, дающія точку опоры для живаго суда критики? Ихъ нѣтъ теперь, да если онѣ и будутъ, то развѣ тогда, когда, по словамъ г. Чернышевскаго, литература наша получитъ наиболѣе широкое развитіе. Намъ скажутъ пожалуй, что, ставя критику въ зависимость отъ того или другаго состоянія литературы, мы тѣмъ самымъ уничтожаемъ всякую внутреннюю силу критическихъ правилъ, исходящихъ изъ того же самаго разума, который, въ первыхъ строкахъ нашей статьи, названъ непоколебимымъ, и что такимъ образомъ мы рѣшительно возстаемъ противъ абсолютнаго значенія вещей, существующихъ въ мірѣ…. На всѣ эти упреки намъ придется сначала смиренно поникнуть головой, а затѣмъ отвѣчать съ должной скромностью, что разумъ-то точно непоколебимъ, да только «съ другой стороны», какъ выражался гоголевскій Осипъ, что его непоколебимость заключается не въ упорной стоячести и одеревенѣлости созданныхъ имъ принциповъ, а въ вѣчной, ничѣмъ неутолимой потребности создавать ихъ все полнѣе и шире, перековывать ихъ на столь же вѣчной и постоянной наковальнѣ — времени. Когда, въ русской литературѣ открылся новый источникъ — литературы обличительной, неужели вы думаете, что Бѣлинскій, этотъ титулованный эстетикъ, отнесся бы къ ней такъ свысока нахально и такъ непрактично жестоко, какъ сдѣлали это нѣкоторые изъ нашихъ записныхъ критиковъ? Неужели онъ затруднился бы смягчить на этотъ разъ свои эстетическіе принципы и не нашелъ бы въ этомъ явленіи, сквозь его грубую и неприглядную оболочку, кое-какихъ весьма утѣшительныхъ чертъ?
Все вышеприведенное нами можетъ, пожалуй, дать читателю мысль, что, приступая къ разбору сочиненій г. Достоевскаго, мы хотимъ напередъ высказаться въ нашемъ маломъ почтеніи ко всей современной изящной литературѣ вообще и къ произведеніямъ г. Достоевскаго въ частности. Но такое заключеніе читателя будетъ слишкомъ поспѣшно, а потому самому и несправедливо. Говоря о томъ, что наша современная литература никакъ не можетъ, по силѣ талантовъ, глубинѣ и свѣжести своего отношенія къ жизни, стать въ уровень съ литературой пушкинскаго періода, мы никакъ не хотимъ изъясняться въ нашемъ неуваженіи къ тому или другому изъ современныхъ писателей или ко всѣмъ имъ въ совокупности. Мы просто, въ этомъ случаѣ, проводимъ невинную параллель, констатируемъ Фактъ, выражаясь покнижному, нимало не требуя отъ нашихъ авторовъ, чтобы они давали намъ то, что свыше ихъ силъ и таланта. Тѣмъ не менѣе, если мы всмотримся внимательно во всю нашу наличную бельлетристику, то увидимъ, что она все еще шествуетъ по дорогѣ, проложенной знаменитыми предками, и живетъ почти исключительно ихъ завѣтами, изрѣдка рѣшаясь переставить два, три словца въ одной и той же завѣтной фразѣ. Г. Тургеневъ остановился на Лаврецкомъ, одномъ изъ сотни «слабыхъ» людей, и, двинувшись дальше, набрелъ на Инсарова, болгарскій типъ, долженствующій служить образцомъ сильнаго дѣятеля для русскихъ. Мы не винимъ г. Тургенева, что онъ не вышелъ изъ круга своего таланта, который тѣмъ и симпатиченъ, что относился съ поэтической точки къ больнымъ и слабымъ людямъ; но мы не можемъ не замѣтить при этомъ, что за типомъ сильнаго человѣка не стоило забираться въ Болгарію и что когда ужъ намъ понадобился примѣръ, то его можно было найти и поближе, если не въ нашемъ настоящемъ, то, по крайней мѣрѣ, въ прошедшемъ. Было бы очень прискорбно, еслибъ, въ самомъ дѣлѣ, Россія не представила до сихъ поръ ни одного дѣятеля на поприщѣ тѣхъ вопросовъ, которые выдвинуты впередъ русской жизнью: вѣдь были же и у насъ свои Кошихины. Но сильные люди у насъ есть, по крайней мѣрѣ, были же когда нибудь, и опять будутъ. Почему мы до сихъ поръ не встрѣчали ихъ въ нашей беллетристикѣ, это вопросъ, на который существуетъ много отвѣтовъ, между прочимъ, и тотъ, что такихъ людей, въ самомъ дѣлѣ, очень немного, — и только чрезвычайно сильный талантъ можетъ воспроизвести ихъ съ должной яркостью. Сочиненія г. Достоевскаго, лежащія передъ нами, всего лучше и всего одностороннѣе показываютъ, какими печальными элементами кишитъ наша русская жизнь и какой нуженъ замѣчательный, въ своемъ родѣ, талантъ, чтобы очертить ихъ со всею полнотой и вліятельностію ихъ реальнаго существованія.
Г. Достоевскій началъ свою литературную карьеру извѣстнымъ романомъ: "Бѣдные Люди, " донынѣ памятнымъ всей читающей Россіи. Бѣлинскій первый обратилъ вниманіе публики на этотъ новый талантъ и самъ увлекся имъ со всею теплотой и пылкостью своей энергической натуры. "Честь и слава молодому поэту, " говорилъ Бѣлинскій, «муза котораго любитъ людей на чердакахъ и въ подвалахъ и говоритъ объ нихъ обитателямъ раззолоченныхъ палатъ: „вѣдь это тоже люди, ваши братья!“ Обратите вниманіе на старика Покровскаго (одно изъ дѣйствующихъ лицъ въ романѣ: „Бѣдные люди“) и вы увидите въ немъ гуманную мысль автора. Подставной мужъ обольщенной, обманутой женщины, потомъ угнетенный мужъ разлихой бой-бабы, мотъ и пьяница — и онъ человѣкъ! Вы можете смѣяться надъ его любовью къ своему мнимому сыну, напоминающею робкую любовь собаки къ человѣку; но если, смѣясь надъ нею, вы въ то же время глубоко ею не трогаетесь, если изображеніе Покровскаго съ книгами въ карманѣ и подъ мышкою, безъ шапки на головѣ, въ дождь и холодъ бѣгущаго за гробомъ смѣшно-любимаго имъ сына, не производитъ на васъ трагическаго впечатлѣнія, то не говорите объ этомъ никому, чтобъ какой нибудь Покровскій, шутъ и пьяница, не покраснѣлъ за васъ, какъ за человѣка»…. Увлеченіе Бѣлинскаго совершенно понятно: его не могъ не плѣнить этотъ горячій протестъ за права оскорбленнаго человѣчества, который слышался и до сихъ поръ слышится въ каждой строкѣ сочиненій г. Достоевскаго. Гоголь, съ своимъ практическимъ гуманисмомъ, первый затронулъ несчастное существованіе этихъ мелкихъ людей, живущихъ гдѣ-то и зачѣмъ-то, чтобы сойти въ могилу такъ же неслышно, какъ вошли они въ жизнь, и съ его времени эта струнка не перестаетъ звучать въ русской литературѣ. Г. Достоевскій мастерски воспользовался этой новой канвою и, не, заслуживъ даже имени подражателя, изобразилъ съ такой самостоятельной глубиною жалкое существованіе Макара Дѣвушкина и другихъ эпизодическихъ лицъ въ своемъ романѣ, что вызвалъ своимъ примѣромъ немалое количество разныхъ повѣстушекъ, въ которыхъ тотъ же мотивъ доведенъ до смѣшной и пошлой сентиментальности, — удѣлъ, предоставленный бездарнымъ подражателямъ. Подобныя же лица дѣйствуютъ и въ Двойникѣ, романѣ, который исключенъ г. Достоевскимъ изъ полнаго собранія своихъ сочиненій, и въ «Бѣлыхъ ночахъ», прелестной, но немного подслащенной эпопеѣ. Они вообще составляютъ сердцевину произведеній г. Достоевскаго: онъ самъ признавался въ своей любви къ униженнымъ и оскорбленнымъ и если блескъ и сила, богатство и матеріяльная власть, входятъ въ его романы, то только для того, чтобы ярче оттѣнить другую, противоположную сторону картины, въ которой собственно и заключается главная сила. Вообще говоря, вдохновенія г. Достоевскаго унылы и мрачны, и въ этомъ у него много общаго съ другимъ даровитымъ авторомъ, Н. А. Некрасовымъ. Намъ кажется, что его проза имѣетъ много общаго съ чертами той мрачной музы, которая такъ хорошо намъ знакома по стихотвореніямъ Некрасова. Намъ кажется, что но многимъ страницамъ романовъ г. Достоевскаго цѣликомъ проходитъ тотъ же крикъ соціальнаго недуга, который слышенъ и въ лучшихъ произведеніяхъ Некрасова, замѣтна подчасъ та же нравственная истома а надломленность, какъ въ извѣстномъ стихотвореніи: «Замолкни, муза мести и печали», видна та же безнадежность, которая заставила поэта сказать:
Не просвѣтлѣетъ небо надо мною,
Не броситъ въ душу теплаго луча!
Только у г. Достоевскаго этотъ стонъ раздается какъ-то еще глуше и болѣзненнѣе, хотя и возрастаетъ, въ нѣкоторыхъ мѣстахъ, до поразительно-смѣлыхъ и потрясающихъ нотъ. Такъ напримѣръ, въ 4-й части романа: «Униженные и оскорбленные», одно изъ дѣйствующихъ лицъ, отецъ дѣвушки, безъ брака пожертвовавшей собой для любви, говоритъ, принимая къ себѣ прежде отвергнутую имъ дочь: «Она здѣсь опять у моего сердца! О! благодарю Тебя, Боже, за все, за все, и за гнѣвъ Твой, и за милость Твою, и за солнце Твое, которое просіяло теперь послѣ грозы на насъ. За всю эту минуту благодарю! О! пусть мы униженные, пусть мы оскорбленные, но мы опять вмѣстѣ, и пусть, пусть теперь торжествуютъ эти гордые и надменные люди, унизившіе и оскорбившіе насъ! пусть они бросятъ въ насъ камень? Не бойся, Елена, мы пойдемъ рука въ руку и я скажу имъ: это моя дорогая, это возлюбленна» дочь моя, которую вы оскорбили и унизили, но которую я, я люблю и благословляю во вѣки вѣковъ!« Но эти горячіе монологи рѣдки, очень, рѣдки въ романахъ г. Достоевскаго и ихъ общее впечатлѣніе можно опять-таки сравнить, съ похороннымъ напѣвомъ больной и плачущей музы. Люди счастливые и довольные судьбою, быть можетъ, пройдутъ мимо нихъ, не задумавшись; но всякій, испытавшій на себѣ тяжелую руку жизни, хорошо знакомый съ ея кошачьими ласками, сердцемъ почуетъ ихъ родство съ своимъ собственнымъ горемъ и найдетъ въ нихъ минуты чистѣйшаго наслажденія. Сочувствіе къ слабымъ и угнетеннымъ, выразившееся, какъ мы сказали, въ первомъ романѣ г. Достоевскаго, дошло теперь, въ послѣднемъ его романѣ (Униженные и Оскорбленные) до апогея своего значенія. Здѣсь авторъ уже не прячется въ своихъ произведеніяхъ за вымышленную форму переписки между дѣйствующими лицами, но выходитъ самъ предъ лицо читателя, со всею горячностью своихъ завѣтныхъ симпатій. Мы не будемъ подробно разсказывать содержанія этого романа, потому что не хотимъ соперничать въ достоинствѣ разсказа съ г. Достоевскимъ, да къ тому же и самый романъ-то еще не совсѣмъ конченъ[1], хотя въ немъ уже совершенно развиты главнѣйшія пружины дѣйствія, но считаемъ нужнымъ передать его въ короткихъ словахъ. Николай Сергѣевичъ Ихменевъ, отецъ Елены, главнаго дѣйствующаго лица въ романѣ, имѣетъ тяжбу съ однимъ княземъ, у котораго прежде онъ управлялъ имѣніемъ. Тяжба эта грезитъ Ихменеву разореніемъ, потому что князь обвиняетъ его въ умышленной растратѣ чужаго имущества во время его управленія имѣніемъ. Ихменевъ борется съ нимъ, сколько хватаетъ силы, но, въ разгарѣ этой борьбы, въ собственномъ домѣ его совершается измѣна: его дочь, вмѣсто того, чтобы, по его ожиданію, пылать ненавистью къ князю-обидчику и ко всему его семейству, страстно влюбляется въ Князева сына, Алексѣя; мало того, что влюбляется, но, въ порывѣ этой любви, уходитъ изъ дома отца и открыто становится любовницей Алексѣя, въ чемъ ей содѣйствуетъ самъ авторъ романа, т. е. лицо, отъ котораго ведется разсказъ, горячо любившій Елену и, въ началѣ романа, пользовавшійся даже ея взаимностью. Ихменевъ приходитъ въ негодованіе отъ побѣга своей дочери и въ одну особенно горячую минуту проклинаетъ ее своимъ отеческимъ словомъ. Между тѣмъ, нѣжное сердце старика не потухаетъ и когда Елена, оставленная своимъ любовникомъ, приходитъ къ отцу со всей поэзіей тоски и живой утраты, онъ встрѣчаетъ ее съ раскрытыми объятіями и произноситъ выписанный нами заключительный монологъ 4-й части романа. Мы передали здѣсь, по обѣщанію, только одинъ остовъ романа, не упоминая о тѣхъ фибрахъ, которыми связываются его отдѣльныя механическія части въ одно стройное и живое цѣлое. Такъ напримѣръ прекрасно схвачена коллизія родительскаго чувства, нѣжнаго, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, и глубоко оскорбленнаго поступкомъ дочери; также весьма тонко разобрана любовь Алексѣя къ Еленѣ Ихменевой, любовь, страннымъ образомъ совмѣстная съ другой, менѣе пылкою, но столь же искреннею любовью. Кромѣ того мѣтко очерченъ характеръ стараго князя, дряннаго и грязнаго Ловеласа, главнымъ образомъ повредившаго взаимному счастью Елены и Алексѣя. Въ романѣ есть еще одна вставочная любовь, — маленькой Нелли къ самому автору романа, но мы еще не знаемъ, какъ разовьется это, на первый разъ, тоже весьма хорошо обрисованное чувство.
Однимъ словомъ, въ своемъ новомъ романѣ, г. Достоевскій остался совершенно вѣренъ тому направленію таланта, которое уже опредѣлилось въ прежнихъ его романахъ, причемъ его недостатки значительно смягчились, а достоинства получили еще болѣе силы и блеска. Читатели, привыкшіе къ краткому и живому разсказу гг. Тургенева и Писемскаго, могутъ здѣсь посѣтовать на нѣкоторую растянутость рома іа, на утомительное иногда повтореніе одинаковыхъ сценъ и описаній, но мы, въ этомъ обиліи психологическихъ подробностей, въ этомъ, такъ сказать, впивающемся анализѣ нравственныхъ мелочей, видимъ существенное достоинство въ талантѣ г. Достоевскаго, достоинство, иногда точно переходящее въ недостатокъ. Въ этомъ случаѣ мы держимся мнѣнія даровитаго автора одной статьи, напечатанной въ «Петербургскомъ Сборникѣ», мнѣнія, состоящаго въ томъ, что нынѣ рѣшеніе главнѣйшихъ вопросовъ жизни должно именно перейти въ разнообразный и часто нескладный міръ житейскихъ подробностей. "Естествоиспытатели, " говоритъ онъ, «увидѣли, что не въ палецъ толстыя артеріи и вены, не огромные куски мяса, могутъ разрѣшить важнѣйшіе вопросы физіологіи, а волосяные сосуды, клѣтчатки, волокна, — ихъ составъ. Употребленіе микроскопа надобно ввести въ нравственный міръ, надобно разсмотрѣть нить за нитью паутину ежедневныхъ отношеній, которая опутываетъ самые сильные характеры, самыя огненныя натуры. Люди никакъ не могутъ заставить себя серьезно подумать о томъ, что они дѣлаютъ съ утра до ночи, объ ежедневныхъ, будничныхъ отношеніяхъ, обо всѣхъ мелочахъ, къ которымъ принадлежатъ семейныя тайны, хозяйственныя дѣла, отношенія къ роднымъ, близкимъ, слугамъ и пр. пр.; объ этихъ вещахъ ни за что въ свѣтѣ не заставишь подумать: онѣ готовы, выдуманы.» "Когда я хожу по улицамъ, " продолжаетъ авторъ, «особенно поздно вечеромъ, когда все тихо, мрачно и только кое-гдѣ свѣтится ночникъ, потухающая лампада, на меня находитъ ужасъ; за каждой стѣной мнѣ мерещится драма, за каждой стѣной виднѣются горькія слезы, слезы, о которыхъ никто не свѣдаетъ, слезы обманутыхъ надеждъ, слезы, съ которыми утекаютъ не одни юношескія вѣрованія, но всѣ вѣрованія человѣческія, а иногда и самая жизнь.»
Вотъ эти-то глухія, подземныя драмы, эти жгучія «несвѣданныя» слезы воспроизводятся съ мастерскою подробностью нашимъ авторомъ. Вспомните, какъ изъ одного того обстоятельства, что у "бѣднаго чиновника сорвалась пуговица съ вицъ-мундира, г. Достоевскій умѣлъ сдѣлать въ «Бѣдныхъ людяхъ» цѣлую драму. Мы сказали уже, что это достоинство имѣетъ и свою оборотную сторону, которую, для противоположности, слѣдуетъ называть недостаткомъ. По свойству своего таланта описывать бѣдствія, непрерывно тяготѣющія надъ массой людей, г. Достоевскій иногда слишкомъ долго выдерживаетъ свои образы въ черезъ-чуръ мрачномъ колоритѣ, мало скупится на слезы и прочія изъявленія душевной горечи или немощи. Душа читателя невольно устаетъ въ этомъ безвыходномъ лабиринтѣ тоски и слезъ: ей хотѣлось бы хоть одного луча Божьяго свѣта, хоть одного клочка голубаго неба; ей не вѣрится, чтобы сама жизнь не указала путей къ выходу. Повторяемъ: не все на свѣтѣ такъ печально и мрачно, какъ можно подумать, судя по міросозерцанію г. Достоевскаго, а въ человѣческомъ родѣ черезъ-чуръ много врожденнаго эпикуреисма, чтобы можно было совершенно безнаказанно лишить его всякаго отправленія въ жизни. Такъ напр., намъ кажется, что и въ «Бѣдныхъ Людяхъ» и даже мѣстами въ «Униженныхъ и Оскорбленныхъ», черезъ-чуръ густы мрачные колорита романа и не совсѣмъ гармонически раздѣлены по разнымъ частямъ картины. Мы замѣчаемъ, что говоримъ это совершенно бездоказательно, но яснѣй этого мы говорить не можемъ: исправлять г. Достоевскаго въ такихъ тонкихъ вещахъ и даже дѣлать ему какія бы то ни было фактическія указанія въ этомъ родѣ, было бы съ нашей стороны слишкомъ самонадѣянно. Еще Бѣлинскій сказалъ, что изъ людей, упрекающихъ г. Достоевскаго въ растянутости, недостаткѣ повидимому чисто внѣшнемъ и во всякомъ случаѣ болѣе ясномъ и очевидномъ, чѣмъ тотъ, о которомъ говоримъ мы, никто изъ такихъ людей, получивъ право вымарывать все, по его мнѣнію, излишнее въ романахъ г. Достоевскаго, не рѣшится посягнуть въ нихъ ни на одну страницу: такъ тѣсно связаны достоинства г. Достоевскаго съ его недостатками, т. е. лучше сказать, такъ мало эти недостатки могутъ быть названы дѣйствительными недостатками, вполнѣ зависящими отъ воли автора. Къ этому нужно еще прибавить, что всѣ такія соображенія приходятъ въ голову не вдругъ, при чтеніи романовъ г. Достоевскаго, потому что, на первыхъ порахъ, авторъ совершенно увлечетъ васъ въ свою грустную и какъ бы фантастическую сферу, и въ этомъ заключается, какъ намъ кажется, лучшая похвала дарованію г. Достоевскаго.
Намъ нужно еще сказать слова два о юморѣ, какъ объ одной изъ принадлежностей таланта нашего автора. Мы считаемъ нужнымъ остановиться на этомъ предметѣ, потому что мнѣніе Бѣлинскаго, утверждавшаго, что въ юморѣ заключается главная сила г. Достоевскаго, лишено, какъ намъ кажется, должнаго основанія. Нѣтъ спора, что г. Достоевскій владѣетъ и юморомъ, какъ такимъ средствомъ своего таланта, безъ котораго его картины выходили бы черезъ-чуръ вялы и монотоины, но что эта черта не преобладаетъ въ его талантѣ, а составляетъ въ немъ только какъ бы подкладку другой, болѣе теплой и любящей стороны, это хорошо доказываетъ романъ «Двойникъ», построенный именно на этой ложной основѣ. При всемъ нашемъ уваженіи къ слову великаго критика, мы рѣшительно отказываемся находитъ этотъ романъ образцомъ совершенства и думаемъ, что "Двойникъ — это ахиллесова пята г. Достоевскаго, ясно показывающая, чего нужно ему бояться въ своей поэтической дѣятельности; авторъ хорошо сдѣлалъ, что не включилъ этого романа въ полное собраніе, своихъ сочиненій. Отъ этой же причины сильно пострадалъ и другой романъ г. Достоевскаго: «Село Степанчиково и его обитатели», романъ, исполненный впрочемъ и замѣчательныхъ достоинствъ, хорошо доказывающихъ, что сильный талантъ силенъ и на ложной дорогѣ. Такъ напр., въ этомъ романѣ, главное дѣйствующее лицо, полоумный нахалъ, Ѳома Опискинъ, среди бѣла дня, торжественно заставляетъ отставнаго полковника, у котораго живетъ на хлѣбахъ, назвать себя «вашимъ превосходительствомъ», да еще притомъ держать руки по швамъ и унизительно расшаркиваться, и этотъ: полковникъ, находясь самъ въ здравомъ умѣ, и хорошо зная безчиновность своего нахлѣбника, исполняетъ его требованіе. Воля ваша! но эта сцена просто выходитъ изъ границъ вѣроятія. Но самый неудачный и сбивающійся даже на фарсъ — разсказъ въ этомъ родѣ «Чужая жена и мужъ подъ кроватью». Мы не забудемъ прибавить, что въ сочиненіяхъ г. Достоевскаго есть одинъ небольшой разсказъ: «Маленькій герой», неподходящій подъ направленіе другихъ его произведеній и исполненный такой свѣтлой и чудной граціи, что можетъ быть приближенъ но достоинству къ «Первой любви» г. Тургенева, извѣстнаго мастера въ этомъ родѣ. Разсказецъ г. Достоевскаго задуманъ менѣе серьезно, но все же такъ хорошъ, живъ и изященъ, что ясно свидѣтельствуетъ о внутреннемъ разнообразіи таланта г. Достоевскаго, разнообразіи, которое, къ сожалѣнію, до сихъ поръ очень рѣдко высказывалось въ его произведеніяхъ.
Что сказать намъ въ заключеніе нашего разбора, быть можетъ, уже утомившаго читателя своей неумѣренной плодовитостью? Если намъ удалось очертить, хотя до нѣкоторой степени точно и понятно, сущность таланта г. Достоевскаго, то намъ собственно нечего даже и говорить больше: задача наша окончена, хотя мы и не дѣлали большихъ выписокъ изъ произведеній г. Достоевскаго. Остановимся еще на одну минуту и напомнимъ то, что сказали въ началѣ нашей статьи. Русская литература, сказали мы, остановилась пока на типѣ слабаго человѣка: его воспроизводитъ она съ любовью во всѣхъ его видоизмѣненіяхъ, начиная отъ людей слегка надломленныхъ и кончая такими, которые уже просто переломлены на двое житейской бѣдою, и хотя Уваръ Ивановичъ, въ повѣсти «Наканунѣ», провозгласилъ, что сильные люди будутъ у насъ, «дай только срокъ», но они до сихъ поръ еще не явились въ русской печати. (Мы говоримъ, конечно, про сильныхъ людей, къ которымъ можетъ лежать наше сочувствіе.) Отчего они не явились, Богъ вѣсть; но мы думаемъ, что въ нашей литературѣ, тогда только и явятся могучіе, колоссальные таланты, когда житейскія условія дадутъ намъ побольше матеріяловъ для сильнаго человѣка, дѣйствующаго на широкой аренѣ общественной жизни, не принужденнаго прнэтомъ, подобно Калиновичу, поссориться навсегда съ своею совѣстью. «Мечта, мечта!» скажетъ намъ насмѣшливо какой нибудь Чичиковъ; «нѣтъ, не мечта!» отвѣтимъ мы, готовые, на этотъ разъ, повторить слова Собакевича….
С. Петербургъ, 6-го іюля 1861 г.
- ↑ Въ послѣдней книжкѣ Времени» напечатанъ уже и конецъ романа въ видѣ «эпилога». Авт.