СОЧИНЕНІЯ ФОНЪ-ВИЗИНА.
правитьСмотрителей своихъ, чрезъ дѣйство умъ тронуть;
Когда захочешь слезъ, введи меня ты въ жалость,
Для смѣху предо мной представь мирскую шалость.
Въ предъидущей статьѣ мы старались обозначить одну сторону русскаго общества вѣка Екатерины II, сторону свѣтлую. Мы видѣли тѣ начала, которыя проникали русскую жизнь съ первымъ появленіемъ иностранной цивилизаціи между нами; мы видѣли, что главное движеніе этимъ идеямъ давала сама императрица, стоявшая во главѣ русской литературы; что вліяніе Екатерины II было сильно на приближенныхъ ея и высшій классъ народа, что оно было благотворно по своимъ началамъ. Фонвизинъ въ этомъ отношеніи стоялъ наравнѣ съ самыми образованными людьми того времени, и въ своихъ сочиненіяхъ высказывалъ, что императрица, силою верховной власти, хотѣла слить съ русскимъ обществомъ. Это первая точка зрѣнія нашего на Фонвизина; между-тѣмъ, онъ у насъ преимущественно извѣстенъ какъ комикъ и комикъ народный. Какъ высоко стоялъ онъ въ этомъ отношеніи — вотъ второй вопросъ. Для этого намъ нужно будетъ обратиться къ той жизни народной, которая дала содержаніе его комедіямъ.
Каждый вѣкъ и каждый народъ приносятъ человѣчеству дань комизмомъ, и это одна изъ самыхъ обильныхъ даней. Комизмъ такъ же присущъ человѣчеству, какъ и трагичность; онъ обусловливается съ одной стороны ограниченностью способностей, данныхъ человѣку, а съ другой историческимъ развитіемъ рода человѣческаго. Проходя по пути, указанному Провидѣніемъ, человѣчество въ равныя эпохи подвергается временнымъ недугамъ, которые составляютъ принадлежность эпохи, которые подготовлены историческимъ развитіемъ жизни, безвыходны на извѣстное время. Смѣнится поколѣніе, смѣнятся вѣрованія, обновится мысль и чувство — родъ человѣческій уйдетъ отъ этой комедіи и… попадетъ въ другую. Трагедіи обыкновенно дается полное право гражданства въ области искусства, потому-что вѣками ей усвоено первое мѣсто въ области чувства и мысли. Всякому болѣе или менѣе доступна, всякаго болѣе или менѣе поражаетъ борьба человѣка за лучшія его вѣрованія, за благородство чувства. Самый предметъ, за который происходитъ борьба, такъ высокъ въ мнѣніи общественномъ, что искусство, которое захотѣло уловить его въ свои рамы, съ перваго появленія въ міръ сдѣлалось высочайшимъ искусствомъ. Не то съ комедіею, родною сестрою трагедіи: она всегда пользовалась меньшимъ почетомъ, хотя, можетъ-быть, доставляла иногда больше удовольствія, нежели трагедія. На комедію долгое время смотрѣли, какъ на такую вещь, которая не столько существуетъ въ мірѣ дѣйствительномъ, сколько въ фантазіи художника. Думали, что содержаніе комедіи даетъ комикъ, а не жизнь дѣйствительная; что счастливо построенное воображеніе поэта можетъ создать такія смѣшныя сцены, которыхъ въ жизни съищешь рѣдко или никогда не съищешь. Тогда въ мнѣніи общественномъ комикъ происходилъ по прямому пути отъ шута, его дѣло было забавлять общество, смѣшить его, и для этого онъ могъ выдумывать забавныя сцены: люди серьёзные прибавляли, что не худо бы смѣшить и въ одно время исправлять нравы смѣхомъ. Такимъ-образомъ комедія казалась чѣмъ-то случайнымъ въ области искусства. Никакъ не хотѣли допустить, что трагичность и комизмъ живутъ въ человѣчествѣ и имѣютъ полное право гражданства въ безпрестанномъ движеніи человѣчества впередъ; что въ то же время, когда одинъ борется за великія истины и чувства, которыми живутъ народы, другой, подлѣ него, въ вѣчной косности, порожденной частію обстоятельствами, временемъ, частію ограниченностью способностей и силъ, напрягаетъ свою дѣятельность въ борьбѣ за ложныя начала, ложныя чувства, ложныя убѣжденія; что въ то же время, когда первому несутъ въ дань сочувствіе, благодарность, слезы, надъ вторымъ смѣются, какъ надъ Донъ-Кихотомъ, который сражается съ привидѣніями, порожденными его собственнымъ разстроеннымъ воображеніемъ. Комедія необходимо дополняетъ трагедію въ исторіи человѣчества, потому-что заблужденія идутъ въ ней объ-руку съ истиной. Какъ трагедія имѣетъ свой дѣйствительный міръ страстей и волненій, такъ и у комедіи есть свой дѣйствительный міръ заблужденій; какъ трагикъ не выдумываетъ чувства, но беретъ его прямо изъ природы человѣческой и исторіи, такъ и комикъ черпаетъ свои матеріалы изъ тѣхъ же сокровищницъ. Какъ трагикъ, чтобъ быть вполнѣ художникомъ, долженъ быть объективенъ, такъ и комикъ, для подлинности своихъ героевъ, долженъ быть вѣренъ исторіи и сердцу человѣческому. Слѣдовательно, всякое уродливое, одностороннее изображеніе героевъ комедіи такъ же неестественно, какъ неестественны восковыя статуи, куклы и другія дѣтскія забавы.
Итакъ, каждый народъ, каждый вѣкъ доставляетъ героевъ комедіи и трагедіи. Комикъ, передающій въ своихъ твореніяхъ потомству всю область комизма въ извѣстное время и у извѣстнаго народа, будетъ принадлежать къ такимъ же рѣдкимъ и міровымъ явленіемъ въ области искусства, какъ и трагикъ, сжавшій въ своихъ произведеніяхъ всѣ лучшіе помыслы и надежды своего времени. — Немногимъ избраннымъ принадлежитъ эта слава; рѣдкимъ удается схватить и одну черту своей эпохи.
Какое жь содержаніе могло дать комедіи время Екатерины, и какъ понимали въ то время самую комедію?
Смѣсь началъ истинной образованности и прежняго невѣжества поразительно столкнулись въ обществѣ екатеринина вѣка; новыя начала жизни составляли рѣзкій разладъ съ преданіями прежней жизни. Мы говорили, что со временъ Петра-Великаго до Екатерины II Россія окрѣпла матеріально. Образованность, которую мы приняли отъ Европы, была очень немногосложна, и большая часть народа чуждалась образованія. Признаки образованности, и то внѣшніе, были; внутреннихъ же, духовныхъ, не было. И посреди этихъ обстоятельствъ является Екатерина-Великая сильнымъ двигателемъ нашего общества. Трудно сказать что-нибудь общее объ этомъ времени, представить какую-нибудь вѣрную его характеристику. Съ одной стороны, прежняя жизнь достигла полнаго политическаго блеска, основаннаго на началахъ старинной жизни, нисколько не утративъ своего главнаго признака, съ другой — появляется сильное вліяніе новаго ученія, европейскаго духа, литературы, философіи. Особенно замѣтно столкнулись два послѣдніе признака: поверхностная необразованность и европейская цивилизація съ французскою утонченностью. Высшій классъ отличался послѣднимъ и былъ нововводителемъ; нисшій былъ таковъ же, какъ и теперь, а средній (понимая подъ этимъ словомъ одно среднее дворянство) прикрывалъ недостатки образованія французскими отрывочными словами, фижмами и кафтаномъ; онъ не имѣлъ оригинальности ни одного, ни другаго. — Эти то герои выпали на долю Фонвизина, и онъ сдѣлалъ имъ честь „Бригадиромъ“ и „Недорослемъ“. Еще при императрицѣ Елисаветѣ Европа считала Россію державою полуазіатскою, хотя и давно вошла въ сношенія съ нею. Съ виду мы давно казались Европейцами: на головѣ у насъ былъ тупей съ длинною косою, вложенною въ кошелекъ, мы щеголяли во французскихъ кафтанахъ съ пуговицами разныхъ сортовъ, въ глазетовыхъ и шелковыхъ камзолахъ, въ кружевныхъ манжетахъ, въ башмакахъ, въ трехугольныхъ шляпахъ. Длинная коса, рогатый тупей или безчисленное множество буклей, манжеты, закрывающія всѣ пальцы рукъ, широкія серебряныя пряжки на тупоносыхъ башмакахъ, бамбуковая трость съ металлическимъ набалдашникомъ, были признаками щеголя. Ассамблеи, учрежденныя Петромъ-Великимъ, имѣли важное вліяніе на русскіе нравы: они нанесли окончательный ударъ прежнимъ обычаямъ. Это полезное учрежденіе вызвало дамъ въ гостиныя, дало права женщинѣ, и, въ-слѣдствіе этого, возникла свѣтская жизнь. Ассамблеи превратились въ soirées dansantes, балы, концерты и маскарады. Танцы были самымъ взъискательнымъ искусствомъ. Мужчины, посыпавъ голову пудрой, принялись за свой многосложный туалетъ; прабабушки наши затянулись въ корсеты и фижмы, надѣли длиннохвостые роброны, фуро, фуро-ферме, левиты, полонезы, жилеты, сюртуки съ тремя разноцвѣтными воротниками. Безъ колецъ и перстней, перчатокъ и вѣера, никакая дама не смѣла войдти въ гостиную. Надѣвъ черевики съ высокими каблуками и нарумянившись, какъ ныньче не румянятся и купчихи, наши дамы изучили жеманные книксены у балетмейстеровъ, и протянули свои ручки къ русскимъ петиметрамъ, которые, шаркая и раскланиваясь, цаловали эти милыя ручки со всевозможной осторожностью. Въ саду Сухопутнаго Шляхетнаго Корпуса дозволялось гулять два раза въ недѣлю, по четверкамъ и воскресеньямъ; въ эти два дня въ одной изъ бесѣдокъ предлагались любителямъ политики и словесности газеты, вѣдомости, журналы на русскомъ, нѣмецкомъ и французскомъ языкахѣ; въ томъ же саду находились бильярдъ, фортунка и качели; гуляющіе могли за деньги получать оржадъ, лимонадъ, мороженое, шоколадъ, кофе, чай, конфекты и разные плоды; тамъ же была ресторація, въ которой готовили обѣды и ужины цѣною по рублю, по полтинѣ и по тридцати копеекъ съ посѣтителя, кромѣ вина… Дворянство начало ѣсть телятъ, зайцевъ, голубей, кроликовъ, колбасы, салатъ, — начало нюхать и курить табакъ. Мы усвоили себѣ экипажи по французскому образцу и сбрую подъ вліяніемъ польской изобрѣтательности. Впереди парадныхъ экипажей знатныхъ и достаточныхъ людей ѣздили вершники, одѣтые по-гусарски или по-казацки. Скороходы иногда исполняли эту должность, а гайдуки отправляли иногда должность лакеевъ. Въ это же самое время мы не на шутку заговорили по-французски, фантазировали кое-какъ на клавикордахъ и танцовали въ собраніяхъ… Такимъ-образомъ, внѣшность была приготовлена на европейскій образецъ; но кое-гдѣ прорывался востокъ. Нужно было одушевить картину, и одушевленіе началось съ царствованія императрицы Екатерины II.
Вотъ общество, которое представлялось Фонвизину. Единства въ немъ не было. Политика, побѣды и матеріальная жизнь увѣнчеваютъ полнымъ блескомъ старинную роскошную, от крытую боярскую, спѣсивую жизнь; но съ этимъ мы видимъ и появленіе образованности, уже настоящей, а не внѣшней. Столкновеніе этой образованности съ прежнею грубостью, или лучше, соединеніе внѣшняго лоска образованія и прежней неподвижности составляетъ характеръ героевъ Фонвизина; онъ не коснулся двухъ остальныхъ классовъ народа — самаго высшаго, который съ внѣшностію усвоилъ себѣ и начала образованности, и нисшаго, не усвоившаго себѣ ни началъ, ни внѣшности. — Итакъ, обратимся къ самымъ сочиненіямъ и будемъ дополнять картину образами „Бригадира“ и „Недоросля“.
Фонвизинъ принялся за литературные труды рано; онъ выступилъ на поприще переводомъ Басень Гольберга, по заказу университетскаго книгопродавца, и получилъ за нихъ на пятьдесятъ рублей книгъ; потомъ перевелъ съ нѣмецкаго же сочиненіе аббата Террасона Геройская Добродѣтель или жизнь Сифа, царя египетскаго въ 4-хъ частяхъ, Альзиру Вольтера, Любовь Хариты и Полидора Бартелеми, и поэму Іосифъ Битобе. — Наконецъ онъ явился съ своею комедіею Бригадиръ.
Предъ появленіемъ Фонвизина у насъ одинъ Сумароковъ писалъ комедіи и сатиры, вмѣстѣ съ трагедіями, одами, посланіями, мадригалами, элегіями, идилліями — со всѣмъ, что вамъ угодно. Во всѣхъ этихъ родахъ онъ былъ отъявленнымъ поклонникомъ Французовъ — Расина, Корнеля и преимущественно Вольтера; почему и называлъ себя „русскій господинъ Расинъ“ или „русскій господинъ Вольтеръ“; руководствомъ же, грамматикою, реторикою и піитикою ему служилъ Буало, котораго онъ наперехватъ расхваливалъ съ Тредьяковскимъ; въ этомъ пунктѣ они были согласны, не смотря на ихъ безпрестанныя распри и брань. Ученіе же Буалб вамъ извѣстно; для сатиры вотъ его наставленія:
Le latin, dans les mots, brave l’honnêteté:
Mais le lecteur franèais veut être respecté;
Du moindre sens impur la liberté l’outrage,
Si la pudeur des mots n’en adoucit l’image.
Je veux dans la satire un esprit de candeur,
Et fuis un effronté qui prêche la pudeur.
(L’art poёt. Ch. IІІ).
Видите, что даже въ сатирѣ читатель французскій любитъ благопристойность въ словахъ, и если смыслъ рѣчи немножко нечистъ, то его непремѣнно должно смягчить невиннымъ выраженіемъ! Поэтому-то, когда Тредьяковскій, критикуя Сумарокова, между прочимъ сказалъ, что „онъ суется во всѣ стороны подобно угорѣлой кошкѣ“, — Сумароковъ съ гордостію отвѣчалъ: „Я какъ угорѣлая кошка не суюсь, а подлому изъясненію, какъ угорѣлая кошка, кромѣ его сочиненій, ни въ какой критикѣ мѣста не нахожу“. — Такъ полировка общества прорывалась сквозь изящную науку Буало у самыхъ жаркихъ его обожателей!
Для комедіи у Буало также были правила:
Le comique, ennemi des soupirs et des pleurs,
N’admet point en ses vers de tragiques douleurs;
Mais son emploi n’est pas d’aller, dans une place,
De mots sales et bas charmer la populace
Il faut que ses acteurs badinent noblement…
Que son stile humble et doux se relève à propos…
Mais pour un faux plaisant à grossière équivoque.
Qui pour me divertir n’а que la saleté,
Qu’il s’en aille, s’il veut, sur deux tréteaux monté,
Amusant le Pont neuf de ses sornettes fades,
Aux laquais assemblés jouer ses mascarades.
(L’art poët. Ch. III).
Вы видите: вся забота опять о томъ же, кто бы вы ни были, человѣкъ образованный или ничему-неученый, человѣкъ принадлежащій къ высшему или нисшему обществу, сдѣлайте милость, острите, потому-что въ комедіи должно острить, но острите прилично; иначе, ваша комедія будетъ написана для черни, для народа — а кто жь писалъ въ тѣ времена комедіи для народа? Онѣ писались для высшаго круга „où on badine noblement“; слѣдовательно, вы говорите милые пустяки и будете комикъ въ совершенствѣ. — И какъ мило понимаетъ Буало комедію: въ ней нѣтъ горькаго смѣха — нѣтъ, тутъ смѣхъ легкій, веселый; въ комедіи вамъ должно быть такъ же весело, какъ въ разговорѣ съ пустымъ и острымъ болтуномъ; для этой цѣли лица, если смѣшны, такъ ужь должны быть черезъ чуръ смѣшны, при чемъ не обращается никакого вниманія на то, естественны они или нѣтъ. Чтобы лица выходили еще смѣшнѣе, съ ними нужно поставить рядомъ нѣсколько человѣкъ людей порядочныхъ: контрастъ придаетъ больше комизма. Одна цѣль „смѣшить“ служила основою всему комическому дѣйствію; что уже и за комедія, когда у васъ бока не заболѣли отъ смѣха! Такъ мило и благородно старался смѣшить Мольеръ, очень-умный и острый французъ, талантливѣйшій изъ писателей вѣка Лудовика XIV: у него, ужь если герой смѣшитъ своею глупостью, такъ глупъ съ начала до конца; во всей комедіи вы не увидите у него ни одного проблеска ума. Если человѣкъ смѣшитъ своею скупостью, то онъ безпрестанно въ комедіи скупъ, и другой стороны у него нѣтъ. Это та сторона, которая производитъ смѣхъ; слѣдовательно, эту сторону и развивали до нельзя. Иначе, онъ не производилъ бы смѣха. Всѣ остальныя лица комедіи подбирались для того, чтобъ авторъ могъ лучше выказать эту единственно-смѣшную сторону, и сами-по-себѣ ничего не значили; они, какъ куклы, приходили и уходили со сцены, чтобъ смѣшной герой могъ имъ сказать нѣсколько словъ и доставить новое удовольствіе публикѣ. Оно всегда такъ и должно было быть, когда комедіи дана была внѣшняя цѣль — смѣхомъ исправлять нравы. Въ этомъ случаѣ дѣйствіе не развивалось изъ самаго-себя, изъ идеи, изъ начала, носящаго въ самомъ-себѣ жизнь и развивающагося своимъ естественнымъ порядкомъ; нѣтъ, старались, чтобъ герой былъ смѣшонъ туалетомъ, пріемами, разговоромъ, образомъ мыслей, поступками, неловкостями въ обществѣ; герою навязывалъ авторъ все, что приходило ему въ голову забавнаго. Отъ этого выходили не живыя лица, а сатиры на людей, да и какія еще сатиры? — самыя легкія, невинныя, также забавныя, не ѣдкія; иначе, и сатира была pour la populace или trop à la bourgeois. Отъ ѣдкихъ остротъ у дамъ разболѣвались нервы, а онѣ ожидали только невиннаго смѣха… Мужчины съ этимъ совершенно соглашались.
Фонвизинъ написалъ свои комедіи въ то время, когда господствовали эти понятія объ изящномъ. Посмотримъ, въ чемъ онъ подчинился требованіямъ вѣка, въ чемъ сталъ выше ихъ, и могутъ ли его комедіи назваться комедіями въ строгомъ смыслѣ слова.
Первая его комедія была „Бригадиръ“. Вотъ ея содержаніе. Въ деревнѣ у отставленнаго за взятки совѣтника, собралась компанія, состоящая изъ бригадира, бригадирши и сына ихъ Иванушки. Совѣтникъ, совѣтница и дочь ихъ Софья, ведутъ разговоръ съ гостью и. Изъ этого разговора вы узнаёте, что Софью хотятъ выдать за Иванушку, что бригадиръ влюбленъ въ совѣтницу, а совѣтникъ въ бригадиршу; что Софья влюблена въ какого-то молодаго человѣка Добролюбова, что, наконецъ, сынъ бригадира Иванушка, вмѣстѣ съ отцомъ, также влюбленъ въ совѣтницу, которая показываетъ, что она неравнодушна къ сыну, а не къ отцу. Съ самаго начала вы не знаете, на комъ остановить свое вниманіе, кто жь будетъ героемъ пьесы, и боитесь перезабыть, кто въ кого влюбленъ, потому-что эта главная пружина комедіи распредѣлена лицамъ совершенно-произвольно. Разговоръ въ первомъ явленіи длится довольно-долго и какъ-то нескладно, отъ-того, что каждый старается опредѣлить себя въ этомъ разговорѣ, показать себя. Авторъ не обозначилъ въ названіи ролей, что совѣтникъ плутъ, бригадирша дура, сынъ бригадира глупый мальчишка, бывшій въ Парижѣ, пренебрегающій всѣмъ русскимъ, Потому что оно не французское, и т. д., и потому въ первомъ явленіи Онъ заставляетъ лица эти говорить о себѣ такія вещи, которыя совсѣмъ ненужны для хода комедіи. Такимъ-образомъ вы видите, что лица эти знакомятъ публику съ собою не своими дѣйствіями и не развивая свой характеръ мало-по-малу, а прямо говорятъ безъ обиняковъ: „я дуракъ“, „я плутъ“… Потомъ начинаются поочередныя объясненія въ любви, и, во-первыхъ, совѣтницы съ сыномъ бригадира. Совѣтница говоритъ, что она страдаетъ отъ своего урода», что мужъ ея прямая приказная строка, что у нея всѣ способы къ отмщенію были отняты до настоящаго времени, потому-что сосѣди «неучи и скоты, которые сидятъ по домамъ обнявшись съ женами», что они ни о чемъ больше не думаютъ, какъ о столовыхъ припасахъ: «прямыя свиньи». На это сынъ бригадира удивляется, какъ она можетъ жить съ такою тварью… Потомъ они начинаютъ гадать и узнаютъ, что они влюблены другъ въ друга. Совѣтница разсуждаетъ такъ, что нѣтъ ничего помоднѣе свободы, что имѣть мужа или быть связанной — все равно.
Потомъ объясняются въ любви Добролюбовъ и Софья.
Во второмъ дѣйствіи, совѣтникъ дѣлаетъ наставленія Софьѣ выйдти замужъ за сына бригадира, потому-что тогда она будетъ имѣть свекровью бригадиршу, которая «превосходитъ всякую тварь своими добродѣтелями и которая написана у Господа въ книгѣ животныхъ». Послѣ ухода Софьи совѣтникъ объясняется въ любви бригадиршѣ. Эта сцена была бы недурна, если бы не была растянута.
«Бригадирша. О чемъ ты, мой батюшка, вздыхаешь?
Совѣтникъ. О своемъ окаянствѣ.
Бриг. Ты уже и такъ, мой батюшка, съ поста и молитвы скоро на усопшаго походить будешь, и долго ли тебѣ изнурять свое тѣло?
Сов. Охъ, моя матушка! тѣло мое еще не изнурено. Далъ бы Богъ, чтобъ я довелъ его грѣшнымъ моимъ моленіемъ и пощеніемъ до того, чтобъ избавилось оно отъ дьявольскаго искушенія: не грѣшилъ бы я тогда ни на небо, ни предъ тобою.
Бриг. Предо мною: а чѣмъ ты, батюшка, грѣшишь предо мною?
Сов. Окомъ и помышленіемъ.
Бриг. Да какъ это грѣшатъ окомъ?
Сов. Я грѣшу предъ тобою, взирая на тебя окомъ.
Бриг. Да я па тебя смотрю и обоими. Неужели это грѣшно?
Сов. Такъ то грѣшно для меня, что если я хочу избавиться вѣчныя муки на томъ свѣтѣ, то долженъ я на здѣшнемъ походить съ однимъ глазомъ до послѣдняго издыханія. Око мое меня соблазняетъ, и мнѣ исткнуть его необходимо должно для душевнаго спасенія.
Бриг. Такъ ты и въ правду, мой батюшка, глазокъ себѣ выколоть хочешь?
Сов. Когда все грѣшное мое тѣло заповѣдямъ сопротивляется, такъ конечно и руки мои не столь праведны, чтобъ однѣ онѣ взялись исполнять Писаніе; да я страшусь теплыя вѣры твоего сожителя, страшусь, чтобъ онъ, узрѣвъ грѣхъ мой, не совершилъ на мнѣ заповѣди Божіей.
Бриг. Да какой грѣхъ?
Сов. Грѣхъ, ему же вси смертные поработилися. Каждый человѣкъ имѣетъ духъ и тѣло. Духъ хотя бодръ, да плоть немощна. Къ тому же нѣсть грѣха, иже не можетъ быти очищенъ покаяніемъ… (съ нѣжностью) Согрѣшимъ и покаемся.
Бриг. Какъ не согрѣшить, батюшка? Единъ Богъ безъ грѣха.
Сов. Такъ, моя матушка. И ты сама теперь исповѣдуешь, что ты причастна грѣху сему.
Бриг. Я исповѣдуюся, батюшка, всегда въ великій постъ на первой. Да скажи мнѣ пожалуй, что тебѣ до грѣховъ моихъ нужды?
Сов. До грѣховъ твоихъ мнѣ такая же нужда, какъ и до спасенія. Я хочу, чтобъ твои грѣхи и мои были одни и тѣ же, и чтобъ ни что не могло разрушити совокупленія душъ и тѣлесъ нашихъ.
Вриг. А что это батюшка совокупленіе? Я церковнаго то языка столько же мало смышлю, какъ и французскаго. Вѣдь кого какъ Господь миловать захочетъ. Иному откроетъ онъ и французскую и нѣмецкую и всякую грамоту, а я грѣшная и по Русски-то худо смышлю. Вотъ съ тобою не теперь уже говорю, а больше половины рѣчей твоихъ не разумѣю. Иванушку и твою сожительницу почти головою не разумѣю. Коли чью я рѣчь больше всѣхъ разберу, такъ это своего Игнатія Андреевича. Всѣ слова выговариваетъ онъ такъ чисто, такъ рѣчисто, какъ попугай… Да видалъ ли ты, мой батюшка, попугаевъ?
Сов. Не о птицахъ предлежитъ намъ дѣло: дѣло идетъ о разумной твари. Не ужели ты, матушка, не понимаешь моего хотѣнія?
Бриг. Не понимаю, мой батюшка. Да чего ты хочешь?
Сов. Могу ли я просить….
Бриг. Да чего ты у меня просить хочешь? Если только мой батюшка, не денегъ, то я всѣмъ ссудить тебя могу. Ты знаешь, каковы нынѣ деньги: ими никто даромъ не ссужаетъ, а для нихъ ни въ чемъ не отказываютъ. (Здѣсь входитъ сынъ, а они его не видятъ).
Сов. Не о деньгахъ рѣчь идетъ: я самъ для денегъ на все могу согласиться (становится на колѣни)я люблю тебя, моя матушка!…»
Въ этомъ разговорѣ видны всѣ недостатки Фонвизина.
Конечно, много комизма въ объясненіи совѣтника-ханжи, человѣка, который отъ поста и молитвы скоро на усопшаго походить будетъ, человѣка, которому трудно высказать свое желаніе, который долженъ говорить обиняками о дьявольскомъ искушеніи; но когда этотъ человѣкъ доходитъ до словъ: «согрѣшимъ и покаемся», онъ высказывается вполнѣ; убѣдительнѣе и энергичнѣе что-либо сказать не подъ-силу натурѣ совѣтника; задушевная мысль его высказана, по его понятію, сильно и убѣдительно… Тутъ бы, казалось, и конецъ объясненію… Такъ нѣтъ, автору понравилось затруднительное положеніе совѣтника, онъ длитъ дѣйствіе и впадаетъ въ фарсъ. Со стороны бригадирши совершенное неразумѣніе страсти совѣтника послѣ этихъ словъ дѣлается невѣроятнымъ. Вы даже охотнѣе согласитесь подумать, что она умная женщина, которая нарочно не хочетъ понимать неблаговидный разговоръ совѣтника и желаетъ насладиться его затруднительнымъ положеніемъ. Но выходитъ иначе: она ничего не понимаете, даже и тогда, когда совѣтникъ сталъ на колѣни и сказалъ «я люблю тебя, матушка!» Вы видите, что тутъ уже нѣтъ комедіи, что зачатки ея были, но что они подавлены желаніемъ острить, смѣшить и исправлять нравы. Когда на нѣжныя слова совѣтника: «согрѣшимъ и покаемся» бригадирша отвѣчаетъ: «Какъ не согрѣшить, батюшка? Единъ Богъ безъ грѣха» — выходитъ смѣшно, но не естественно, потому-что глупость переходить границы. Весь дальнѣйшій разговоръ, всѣ слѣдующіе доводы совѣтника начинаютъ дѣло съизнова и повторяютъ то же, что было сказано, только другими словами: отъ этого вамъ уже не хочется ихъ читать. Авторъ хотѣлъ поддержать смѣшную сторону положенія совѣтника и бригадирши — и дѣлаетъ ихъ разговоръ скандалёзнѣе, но этимъ ничего не выигрываетъ. Начинаются натяжки; совѣтница спрашиваетъ, что такое совокупленіе, говоритъ, что она не понимаетъ многихъ словъ, и что только одинъ Игнатій Андреевичъ всѣ слова выговариваетъ такъ чисто, такъ рѣчисто, какъ попугай. Вы видите, что бригадирша даже острить начинаетъ — бригадирша, у которой совѣтникъ спрашиваетъ: «не-: уже-ли ты, матушка, не понимаешь моего хотѣнія?» и она отвѣчаетъ: «не понимаю, мой батюшка». Наконецъ, къ довершенію неестественности, совѣтникъ становится на колѣни передъ бригадиршей, — тотъ совѣтникъ, который не могъ лучше высказать своей любви, какъ словами: «согрѣшимъ и покаемся». Но бригадирша и этого не понимаетъ; только сынъ могъ ей объяснить, что совѣтникъ «амурится».
Будемъ слѣдить дальше ходъ комедіи. Бригадирша бѣсится, узнавъ, что съ ней совѣтникъ амурится, но совѣтница уговариваетъ ее потомъ, что совѣтникъ не амурился, сынъ подтверждаетъ слова ея, говоря: «чортъ меня возьми, ежели это неправда». Бригадирша испугалась и говоритъ. «Перекрестись. Какой божбой ты божишься; опомнись: вѣдь чортомъ не шутятъ. Сложи ручку, Иванушка, да перекрестись хорошенько». Однакожь, начинаетъ склоняться на это убѣжденіе и говоритъ: «Что за дьявольщина! Да чему же вѣрить?»
Третье дѣйствіе начинается бранью между бригадиромъ и сыномъ, который увѣряетъ отца, что несносно быть женатымъ на Русской. Къ-чему этотъ разговоръ? Но мы уже могли замѣтить, что въ ходѣ пьесы нѣтъ никакой послѣдовательности: одно дѣйствіе не вытекаетъ изъ другаго, всегда какъ-то приклеено къ нему снаружи, такъ-что еслибъ его отнялъ авторъ, вы бы никогда не замѣтили пробѣла. Такъ точно и съ этимъ дѣйствіемъ. По въ этомъ-то случаѣ и видна назидательная цѣль комедіи, какъ понимали ее въ то время. Что нужды, если нѣтъ цѣлости и единства пьесы, лишь бы она была поучительна. Въ этомъ разговорѣ отца и сына, сынъ проявляется безграничнымъ дуракомъ; онъ видѣлъ Парижъ и думаетъ, что отъ этого уменъ, между-тѣмъ, какъ не видѣвъ Парижа, можно быть образованнымъ человѣкомъ. Это довольно-плохое назиданіе, приправленное нравоученіемъ, что внѣшность, лоскъ иностранный не составляетъ образованности, перерываетъ дѣйствіе, или, лучше сказать, поставлено на ряду съ другими сценами. Повторяемъ: въ этомъ случаѣ даже né за чѣмъ спрашивать, почему авторъ вводитъ такія сцены. Для Фонвизина довольно было того, что въ тогдашнемъ обществѣ существовала эта сторона, что въ немъ была привязанность къ внѣшности европейской, что этою внѣшностью была прикрыта необразованность и грубость — и вотъ онъ даетъ мѣсто въ своей комедіи и этой сторонѣ жизни, хотя оно по ходу дѣла и лишнее. У Фонвизина сынъ бригадира и совѣтница олицетвореніе этой внѣшней привязанности ко всему иностранному; а такъ-какъ эта привязанность, по отсутствію содержанія, очень-неосновательна, то и лица эти глупы до той степени, до которой могли они дойдти въ комедіи, имѣвшей цѣлью только острить и смѣшить. На-при: мѣръ, въ этомъ разговорѣ бригадиръ говоритъ сыну: «Однако, ты все-таки Россіи больше обязанъ, нежели Франціи. Вѣдь въ тѣлѣ твоемъ гораздо больше связи, нежели въ умѣ». А сынъ на это отвѣчаетъ: «Вотъ, батюшка, теперь вы уже и льстить мнѣ начинаете когда увидѣли, что строгость вамъ не удалась».
Это даетъ поводъ бригадиру сказать такія назидательныя слова сыну: «Ну, не прямой ли ты болванъ? И тебя назвалъ дуракомъ, а ты думаешь, что я льщу тебѣ: этакій оселъ!»
Даже, чтобъ показать вящшую глупость сына, некстати съѣздившаго въ Парижъ, авторъ заставляетъ его спросить у отца: «да какое право имѣете вы надо мною властвовать? когда щенокъ не обязанъ респектовать того пса, кто былъ его отецъ, то долженъ ли я вамъ хоть малѣйшимъ респектомъ?»
Этотъ вопросъ странно звучитъ, вопервыхъ, въ устахъ сына-дурака, а вовторыхъ, такой вопросъ не могъ принадлежать обществу вѣка Екатерины. Если мы и перенимали многое отъ иностранцевъ, то это многое относилось преимущественно къ внѣшности, а не къ такимъ вопросамъ. Общество высшее, вполнѣ образованное, которое было проводникомъ мнѣній европейскихъ, не могло задать этого вопроса, потому-что оно было образовано; общество же нисшее, которое переняло только отъ Запада пудру, помаду, кафтаны и тому подобныя вещи, не приняло отъ Запада, вмѣстѣ съ костюмомъ,) рѣшительно ни одного вопроса, а попрежнему крѣпко стояло въ старинныхъ вѣрованіяхъ, не смотря на измѣненную внѣшность. Слѣдовательно, вопросъ неестественъ, но за то отвѣтъ бригадира простъ, ясенъ и прямо изъ жизни. Онъ говоритъ: «Что ты щенокъ, такъ въ томъ никто не сомнѣвается; однако я тебѣ, Иванъ, какъ присяжный человѣкъ клянусь, что ежели ты меня еще примѣнишь къ собакѣ, то скоро самъ съ рожи на человѣка походить не будешь. Я тебя научу, какъ съ отцомъ и заслуженнымъ человѣкомъ говорить должно. Жаль, что нѣтъ со мною палки! Эдакій скосырь выѣхалъ!»
Является совѣтница и заставляетъ сына разсказывать о Парижѣ. Вотъ отрывокъ изъ ихъ разговора:
«Сынъ. Во Франціи, люди совсѣмъ не таковы, какъ вы, то-есть не Русскіе.
Совѣтница. Смотри, радость моя: я тамъ не была, однако я о Франціи получила уже отъ тебя изрядную идею. Неправда ли, что во Франціи живутъ по большой части Французы?
Сынъ (съ восторгомъ). Vous avez lo don de deviner.
Совѣт. Скажи мнѣ, жизнь моя: можно ль тѣмъ изъ нашихъ, кто былъ въ Парижѣ, забыть совершенно то, что они Русскіе?
Сынъ. Totalement нельзя. Это не такое несчастіе, которое бы скоро въ мысляхъ могло быть заглажено: однако нельзя и того сказать, чтобъ оно живо было въ нашей памяти. Оно представляется намъ какъ сонъ, какъ illusion.»
Вы видите, что разсужденія сына и совѣтницы переходятъ всѣ границы вѣроятія. Это уже и не смѣшно, и не остро, и не поучительно. Когда совѣтница, женщина не глупая, какъ видно изъ многихъ мѣстъ комедіи, спрашиваетъ: «не правда ли, что во Франціи живутъ по-большой-части Французы», дѣлается скучно и стыдно за умъ Фонвизина. А все отъ-того, что авторъ видѣлъ въ своихъ герояхъ не образы, въ которые воплощены живыя идеи общества, но въ лицѣ ихъ хотѣлъ насмѣяться надъ нелѣпымъ подражаніемъ внѣшности французской; цѣль была внѣ лицъ дѣйствовавшихъ, и отъ того совѣтница и сынъ бригадира не живыя лица, а пародіи на ложное увлеченіе общественное.
Но идемъ дальше, куда влечетъ насъ четвертое явленіе третьяго дѣйствія.
Дошла очередь до бригадира объясняться въ любви. Бригадиръ, какъ человѣкъ военный, излагаетъ свою любовь коротко и ясно. Онъ говоритъ совѣтницѣ: «Представь себѣ фортецію, которую хочетъ взять храбрый генералъ: что онъ тогда въ себѣ чувствуетъ? Точно то теперь и я. Я, какъ храбрый полководецъ, а ты моя фортеція, которая, какъ ни крѣпка, однако все брешу въ нее сдѣлать можно.»
Тѣмъ дѣло и кончилось.
Такимъ-образомъ, въ первыхъ трехъ дѣйствіяхъ, одинъ-за-другимъ, поочередно всѣ объяснились въ любви. Предъ вами выступило множество лицъ въ одинаковой степени, по съ разныхъ сторонъ пошлыхъ; между этими господами есть два лица, представляющія благовидную и приличную сторону общества — это Добролюбовъ и Софья. Они нѣжно любятъ другъ друга, они чувствуютъ по человѣчески, они образованы. Всего этого, конечно, не видно изъ дѣйствій этихъ лицъ; по-крайней-мѣрѣ такъ заставляетъ говорить ихъ авторъ. Эти лица безукоризненны и скучны. Они страдаютъ, потому-что Софью хотятъ выдать за Иванушку. Въ то время, когда они страдаютъ, проходятъ передъ зрителями сцены объясненій людей пошлыхъ, совершенно-противоположныхъ Добролюбову и Софьѣ. Но вы не знаете еще, на комъ остановить вниманіе. Всѣ эти лица явились на сцену, поговорили и ушли. Авторъ хочетъ представить ихъ смѣшными; но какъ же онъ заставилъ ихъ развиться и высказать себя, какое происшествіе всколышетъ всѣ эти пошленькія натуры, на комъ сосредоточитъ онъ интересъ, какая тутъ, господствующая идея, въ чьемъ образѣ она воплотилась, и какія лица ее только дополняютъ? Покамѣстъ въ первыхъ трехъ дѣйствіяхъ всѣ лица были по-видимому главныя и всѣ второстепенныя. По заглавію пьесы «Бригадиръ» вы обращали преимущественно вниманіе на этого героя; но онъ, какъ и другіе, объяснился лаконически съ супругою совѣтника и сошелъ со сцены.
Слѣдовательно, отъ дальнѣйшихъ дѣйствій вы уже ожидаете сосредоточенія интереса на какомъ-нибудь лицѣ, ожидаете происшествія, которое освѣтитъ преимущественно чью-нибудь комическую натуру и заставитъ двинуться за собой весь этотъ хороводъ. Посмотримъ.
Четвертое дѣйствіе начинается разговоромъ Добролюбова и Софьи; они мечтаютъ о будущемъ, о бракѣ. Является бригадирша; она плачетъ. Добролюбовъ спрашиваетъ у нея: «о чемъ выплакали, сударыня?» Бригадирша отвѣчаетъ: «Я, мой батюшка, не первый разъ на вѣку плачу. Одинъ Господь видитъ, каково мое житье!
„Софья. Что такое, сударыня?
Бригадирша. Закажу и другу и ворогу идти за мужъ.
Софья. Какъ, сударыня? Можете ли вы говорить это въ самое то время, когда хотите вы того, чтобъ я была женою вашего сына?
Бриг. Тебѣ, матушка, для чего за него нейти? Я сказала про себя.
Добролюбовъ. Нѣтъ вы про всѣхъ теперь сказать изволили.
Бриг. И вѣдомо.“
Потомъ бригадирша жалуется на мужа, что онъ однажды шутя чуть не убилъ ея.
„Добр. Да какъ же вы съ нимъ жить можете, когда онъ и въ шутку чуть было васъ на тотъ свѣтъ не отправилъ?
Бриг. Такъ и жить. Вѣдь я, мать моя, не одна за мужемъ. Мое житье-то худо-худо, а все не такъ, какъ, бывало, нашихъ офицершей. У насъ былъ нашего полку первой роты капитанъ, по прозванью Гвоздиловъ; жена у него была такая изрядная молодка. Такъ, бывало, онъ разсерчаетъ за что-нибудь, а больше хмѣльной: такъ вѣришь ли Богу, мать моя, что гвоздитъ онъ, гвоздитъ ее бывало, въ чемъ душа останется, а ни дай, ни вынеси за что. Ну мы, наша сторона дѣло, а ино наплачешься на нее глядя.“
Весь этотъ разговоръ безъ результата для хода пьесы. Онъ вставочный, лишній; но мы привели его, какъ одно изъ рѣдкихъ мѣстъ, когда Фонвизину удавалось быть художникомъ, двумятремя словами рисующимъ передъ вами образъ, о которомъ не-художнику нужно говорить долго, долго, чтобы сдѣлать его понятнымъ. Логика бригадирши, заказывающей и другу и недругу идти замужъ, но въ то же время говорящей, что это не относится къ Софьѣ, хотя и говорится про всѣхъ, есть та эссенція, которая разжижена Фонвизинымъ въ роли бригадирши по цѣлой комедіи, по которая въ этомъ случаѣ представлена во всей своей наивной глупости. Послѣ этого вы понимаете, что за лицо бригадирша. Когда у нея Добролюбовъ спрашиваетъ, какъ же жить съ такимъ мужемъ, который можетъ убить, ея отвѣтъ: „такъ и жить“ — есть верхъ прелести. Браня она своего мужа и не допускай возможности съ нимъ жить, она не была бы бригадирша, она утратила бы характеръ глупости, она сдѣлалась бы резонёркой; но она бранитъ и находитъ возможность продолжать жить съ бригадиромъ, потому-что она не одна замужемъ и потому-что капитанъ еще не такъ бивалъ капитаншу, а „въ чемъ душа останется; а ни дай, ни вынеси за что“».
Это настоящій комизмъ; но онъ сейчасъ же истощается шутовствомъ и фарсёрствомъ. Въ слѣдующихъ сценахъ бригадиръ и совѣтникъ, сыпь бригадира и совѣтница, Добролюбовъ и Софья играютъ въ карты; въ это время бригадирша слушаетъ, что говорятъ. Сынъ, смотря въ карты, между-прочимъ говоритъ: «Санирандеръ шесть матедоровь», — а бригадирша спрашиваетъ: «Что мой батюшка, что ты сказалъ, мададуры? Вотъ ныньче стали играть и въ дуры; а бывало такъ всѣ въ дураки игрывали.» — Вы видите, что желаніе смѣшить и заставлять говорить глупости причиной этихъ словъ, которыя такъ же остроумны, какъ и вопросъ совѣтницы: «не правда ли, что во Франціи живутъ Французы?» — Эти слова уже странны не только для художника, но просто для умнаго человѣка, — и ихъ могъ сказать Фонвизинъ! Нужно замѣтить, что у него очень-часто встрѣчаются подобныя выходки, которыя можно объяснить только состояніемъ того общества, для котораго писалъ Фонвизинъ. и которое могло забавляться подобными остротами.
Поостривъ за картами, компанія начинаетъ разсуждать на тэму бригадира, который говоритъ, что жена его «не къ мѣсту печальна, не къ добру весела; зажилась долго, грѣха много некстати». За бригадиршу вступается совѣтникъ, и между ними оканчивается разговоръ о дорогихъ сожительницахъ: бригадиршѣ и совѣтницѣ.
Этимъ, замыкается четвертое дѣйствіе. Въ пятомъ, сынъ бригадира уговариваетъ совѣтницу бѣжать, потому-что бригадиръ ревнуетъ сына; время тратить не за чѣмъ, они торопятся, и говорятъ о чемъ? — о томъ, что Французскіе учители въ Россіи ни больше, ни меньше, какъ кучера, что большая половина изъ нихъ грамоты не знаетъ, однакожь не смотря на это они могутъ внушить Русскому совершенно Французскій духъ; въ-слѣдствіе чего совѣтница обѣщаетъ уважить всѣхъ кучеровъ. Потомъ сынъ становится на колѣни и проситъ совѣтницу, чтобы она бѣжала съ нимъ… Удивительная логичность дѣйствій! Даже въ разгарѣ дѣйствія, въ томъ случаѣ, когда нѣтъ мѣста никакому чувству, кромѣ страха погони, герой Фонвизина хладнокровно разсуждаетъ, какъ-будто они сидятъ за длиннымъ, скучнымъ обѣдомъ. — Въ то время, когда сынъ стоитъ на колѣняхъ передъ совѣтницей (чего по ходу дѣйствія совсѣмъ-ненужно) входятъ бригадиръ и совѣтникъ.
Что жь сказалъ сынъ, когда увидѣлъ передъ собою отца своего и мужа совѣтницы, когда онъ зналъ, что взбѣсилъ одного и другаго, когда онъ помнилъ, что бригадиръ уже обѣщалъ въ одномъ мѣстѣ «выломать ему ребра», если онъ будетъ часто говорить съ совѣтницей, когда онъ могъ чувствовать, что въ этотъ моментъ руки бригадира судорожно двигались? Сынъ вскочилъ и сказалъ тому и другому: «serviteur très humble». Гдѣ жь страхъ, самое простое и единственное чувство въ первый моментъ испуга? Ничего небывало: вѣдь сынъ не признаётъ связей семейныхъ; слѣдовательно, чего жь ему бояться?.. какая натяжка! Бригадиръ и совѣтникъ начинаютъ грозить совѣтницѣ и сыну; но ихъ усмиряетъ совѣтница, которая объявляетъ, что она видѣла, какъ совѣтникъ объяснялся въ любви бригадиршѣ, а бригадира заставляетъ молчать, потому что онъ самъ же «объявилъ ей свою любовь».
Въ-слѣдствіе этого, Добролюбовъ и Софья встунаютъ въ законный бракъ, добродѣтель награждается, и совѣтникъ, обращаясь къ партеру заключаетъ пьесу словами. "Говорятъ, что съ "совѣстью жить худо! а я самъ теперь «узналъ, что жить безъ совѣсти всего на свѣтѣ хуже.»
Припомнимъ теперь весь ходъ пьесы. Сынъ бригадира объясняется въ любви совѣтницѣ; Добролюбовъ объясняется въ любви Софьѣ; совѣтникъ объясняется въ любви бригадиршѣ; бригадиръ объясняется въ любви совѣтницѣ. Отъ нечего-дѣлать говорятъ о Парижѣ, играютъ въ карты и, наконецъ, другъ друга уличаютъ въ объясненіяхъ и расходятся. Больше ничего. Лица обозначили другъ друга въ первомъ разговорѣ, и въ-теченіе пяти дѣйствій ничего не прибавляютъ къ своимъ характерамъ. Дѣйствія нѣтъ; слѣдовательно, лица эти какъ вышли на сцену, такъ и сошли съ нея: въ нихъ не было движенія, они не жили, не дѣйствовали каждый сообразно своему образу мыслей, но остались каменными. Поэтому, вы видите, что здѣсь комедіи не было. Комедія, какъ и трагедія, имѣетъ свою борьбу, свою жизнь, свои страданія, свои волненія. Ея герои не уродливыя статуи, а живыя липа; жизнь имъ сообщается внутреннею борьбою, а не внѣшнею примѣсью остротъ, шутокъ, Фарсовъ. Эта внутренняя борьба героевъ комедіи для нихъ-самихъ кажется трагичною, потому-что она для нихъ естественна, вытекаетъ изъ сущности ихъ природы; но для публики она смѣшна, потому-что въ основаніи ея лежатъ ложныя начала героевъ комедіи, не-нормальныя убѣжденія: они борятся за такое вѣрованіе, которое смѣшно, неестественно; они страдаютъ изъ-за него, и публика смѣется надъ этой борьбой. Въ комедіи, герой живетъ въ силу ложныхъ убѣжденій, между-тѣмъ, какъ въ трагедіи онъ волнуется, страдаетъ и живетъ во славу истины и долга. Мы, Русскіе, имѣемъ одну только комедію, которая вполнѣ удовлетворяетъ требованію искусства: это «Ревизоръ» Гоголя. Разскажемъ вкратцѣ ея содержаніе, чтобъ, обратясь потомъ къ Фонвизину, указать его недостатки въ постройкѣ комедіи.
«Ревизоръ» Гоголя есть цѣлый міръ, развившійся изъ одной идеи, міръ оконченный, котораго всѣ части составляютъ одно органическое цѣлое. Этотъ міръ городничаго, жены его и дочери, Добчинскихъ и Бобчинскихъ, Земляники, Тяпкиныхъ-Ляпкиныхъ взволновался однимъ событіемъ, чрезвычайно-важнымъ для плутовъ и мошенниковъ — пріѣздомъ ревизора. Этотъ пріѣздъ было то страшное событіе, котораго они боялись, которое безпрестанно рисовало имъ ихъ настроенное страхомъ воображеніе: до того времени они покойно жили въ своемъ городѣ, брали взятки и хоронили концы въ воду. Жизнь ихъ была однообразна и безцвѣтна; городничій Сквозникъ-Дмухановскій бралъ взятки съ самоварниковъ и архибестій; Тяпкинъ-Ляпкинъ ловилъ рыбу въ мутной водѣ своего суда; Добчинскіе и Бобчинскіе бѣгали изъ одного дома въ другой, переносили вѣсти, сплетничали и угощали себя за свой труды насчетъ слушавшихъ ихъ болтовню. Жена городничаго и дочь ея кокетничали съ уѣздными Франтами съ усиками и безъ усовъ. Земляника жилъ на-счетъ богоугодныхъ заведеній. Всѣ они жили кривымъ путемъ и всѣ боялись одного суда; у нихъ жизнь раздѣлялась на двѣ половины: въ одной предъ ними являлось обиліе благъ земныхъ и плутовство, а въ другой господствовалъ страхъ наказанія. Этотъ-то страхъ наказанія наконецъ явился въ лицѣ ревизора. Всѣ засуетились, и въ главѣ ихъ Сквозникъ-Дмухановскій, какъ начало и конецъ этой уродливой жизни. Онъ преимущественно боится суда, а съ нимъ вмѣстѣ боится и его паства, дѣйствующая по началамъ, усвоеннымъ городничимъ. Но они лица второстепенныя, дополняющія только тѣ ужасы и бѣдствія, которые могутъ постигнуть преступнаго городничаго; они увеличиваютъ его отвѣтственность, потому-что мошенничали подъ его крыломъ. Итакъ, пріѣздъ ревизора всколыхалъ весь этотъ маленькій міръ. Бобчинскій и Добчинскій приносятъ вѣсть о ревизорѣ… Городничій въ отчаяніи, потому-что велѣлъ высѣчь невинную унтер-офицерскую жену, потому-что на улицахъ грязь, потому-что у него нѣтъ новой шпаги, а купцы не догадались подарить ему новую, хотя и видѣли, что старая шпага никуда не годится; потому-что квартальный не по чину беретъ, потому-что другой квартальный уѣхалъ разбирать случившуюся драку и воротился пьянъ. Добчинскаго, которому хочется разсказать еще что-нибудь о ревизорѣ, подмываютъ другія желанія: онъ проситъ городничаго позволить ему посмотрѣть въ щелочку на ревизора, когда къ нему войдетъ городничій: "такъ, знаете, изъ дверей только увидѣть, какъ тамъ онъ., больше сущность и «поступки его, а я ничего». Въ это же время, устарѣлая уѣздная кокетка торопится разспросить мужа о томъ, съ усами ли ревизоръ и съ какими усами; ей это очень-интересно: она думаетъ еще пококетничать съ молодымъ человѣкомъ изъ Петербурга, потому-что тогда она будетъ гордо обходиться съ уѣздными франтами и даже презирать ихъ; она въ то же время начинаетъ ревновать и бранить дочь, которая слишкомъ-долго занялась своимъ туалетомъ… Однимъ словомъ, цѣлый городъ пришелъ въ движеніе, цѣлый городъ высказалъ и то, что онъ ощутилъ при словѣ «ревизоръ», и то, чѣмъ онъ былъ прежде, какъ онъ жилъ. Этотъ волшебный пріѣздъ освѣтилъ всю прошедшую его жизнь и его настоящее ощущеніе. Каждый начинаетъ дѣйствовать по-своему, гонимый страхомъ ревизорскаго имени, но каждый составляетъ только часть одной общей картины, воплотившей въ себѣ идею автора. Каждый составляетъ отдѣльное, художественно-выработанное лицо, но вмѣстѣ съ этимъ каждый есть только часть одного стройнаго цѣлаго, одной идеи, воплощенной творчествомъ въ живые образы. Хлестаковъ, догадавшись, что его принимаютъ за ревизора, подгулялъ отъ удовольствія и начинаетъ нести всякій вздоръ о себѣ; въ его и безъ того глупой головѣ все закружилось отъ неожиданныхъ обстоятельствъ, отъ внезапнаго перехода отъ голода и почти тюрьмы къ сытному обѣду, вину, полному почету; онъ самъ уже не знаетъ, что съ нимъ дѣлается; въ головѣ у него двоится и Смирдинъ съ Брамбеусомъ, и «Библіотека» съ "Сумбекою «; онъ несетъ дичь и самъ даже не можетъ понять, что говоритъ… Между-тѣмъ, каждое его слово наводитъ ужасъ на жителей уѣзднаго городка; личность Хлестакова все больше и больше растетъ въ ихъ глазахъ. Наконецъ, Хлестакова задобриваютъ; онъ дѣлается любезенъ съ людьми, которые опасались его гнѣва. У людей этихъ снова возникаетъ жизнь, надежды; городничій воображаетъ себя уже въ Петербургѣ, воображаетъ дочь свою замужемъ за такимъ человѣкомъ, „что и на свѣтѣ еще не было, что можетъ и прогнать всѣхъ въ то родѣ, и въ тюрьму посадить, и все, что хочетъ“. Городничій уже велитъ кричать о своемъ счастіи всему городу, валять въ колокола; коли торжество, „такъ торжество, чортъ возьми!“ Его завѣтныя мечты начинаютъ возникать передъ нами; онѣ были подавлены скромною жизнью уѣзднаго городка, но вотъ теперь выплываютъ изъ глубины его души во всемъ величіи; городничій воображаетъ себя генераломъ… Какъ вы думаете, зачѣмъ городничій хочетъ быть генераломъ? По тому-что, случится, поѣдешь куда-нибудь, фельдъегери и адъютанты повскачутъ впередъ: лошадей! и тамъ на станціяхъ никому не дадутъ, все дожидается, всѣ эти титулярные, капитаны, городничіе; а ты себѣ и въ усъ не дуешь: обѣдаешь гдѣ-нибудь у губернатора, а тамъ, стой городничій! Ха, ха, ха! Вотъ что, канальство, заманчиво!„
Городничій въ паѳосѣ. Все, что роилось у него въ душѣ, все высказано отъ избытка счастія. Какъ чувство страха въ началѣ пьесы открыло одну часть его души и показало въ ней бездну сора, такъ чувство самодовольствія подняло не мало дряни изъ этой грубой природы. Но погодите! городничій еще не весь: онъ былъ низокъ отъ страха, былъ гнусенъ отъ счастья и гордости; посмотрите на него еще разъ: онъ узнаётъ, что его обманули, что Хлестаковъ не ревизоръ, что все это были пустяки. Посмотрите въ третій разъ на эту натуру, обиженную тѣмъ, что ее обманули, бѣснующуюся отъ досады. Городничій проведенъ, — городничій, который тридцать лѣтъ жилъ на службѣ, котораго ни одинъ купецъ, ни одинъ подрядчикъ не могъ провести; мошенниковъ надъ мошенниками обманывалъ, пройдохъ и плутовъ такихъ, что весь свѣтъ готовы обворовать, поддѣвалъ на уду; трехъ губернаторовъ обманулъ“! Во время этого бѣснованія городничаго и недоумѣнія окружающихъ его, является жандармъ съ извѣстіемъ о пріѣздѣ истиннаго ревизора; герои комедіи окаменѣли отъ ужаса, и пьеса кончена — кончена потому-что вмѣстила въ себѣ полный, замкнутый міръ страстей, истекшихъ изъ основной идеи комедіи.
Вотъ пьеса, въ которой есть единство, которая составляетъ цѣлое, въ которой герои прожили моментъ своей жизни, освѣтившій всю глубину души ихъ. Послѣ этой комедіи вы ихъ знаете. У Фонвизина рѣшительно нѣтъ ничего подобнаго: мы уже говорили, что въ „Бригадирѣ“ нѣтъ дѣйствія; слѣдовательно, остались отдѣльныя сцены. Но и въ сценахъ этихъ является не одно и то же лицо, а разныя лица, такъ-что одна сцена посвящена совѣтнику и бригадиршѣ, другая бригадиру и совѣтницѣ и т. д.; въ четвертомъ дѣйствіи нѣтъ никакого дѣйствія, а въ пятомъ развязка, упреки во взаимныхъ объясненіяхъ не прибавляютъ ни одной новой стороны уже-извѣстнымъ характерамъ.
Мы такъ подробно разбираемъ „Бригадира“ потому-что въ немъ есть тѣ же недостатки, какъ и въ „Недорослѣ“. При разборѣ Недоросля», намъ останется только указывать на эти недостатки.
Итакъ, изъ «Бригадира» намъ остались однѣ сцены: обратимся къ нимъ. Каждая изъ нихъ есть объясненіе въ любви; слѣдовательно, чувство любви есть тотъ пунктъ, которымъ Фонвизинъ хотѣлъ освѣтить природу своихъ героевъ: бригадира, совѣтника, совѣтницы… Но удались ли ему это? Содержаніе этихъ объясненій мы привели выше; плутъ-совѣтникъ, который представленъ у автора только какъ ханжа, высказалъ съ нѣжностью слова: «согрѣшимъ и покаемся»; бригадиръ, человѣкъ крутой, прямой, грубый, объяснился на военную ногу и сказалъ, что совѣтница для него фортеція; сынъ влюбился въ совѣтницу, потому что, она походитъ на Француженку столько же, сколько онъ на Француза. Развѣ изъ этого вы видите натуру плута и ханжи въ совѣтникѣ, натуру бригадира въ военныхъ выраженіяхъ? Совѣтница и сынъ — каррикатуры, о которыхъ и говорить нечего. Автору не удалось освѣтить своихъ героевъ сценами объясненій въ любви, потому-что самая точка освѣщенія выбрана ложная. Взято ничтожнѣйшее изъ обстоятельствъ для такихъ людей, какъ совѣтники, бригадиры, совѣтницы и бригадирши. Не это чувство можетъ взволновать природу плута, ханжи, отставнаго грубаго бригадира, скупой дуры-бригадирши. Посмотрите, какъ удачно Гоголь выбралъ точку освѣщенія своихъ героевъ: страхъ наказанія есть то чувство, которое ихъ преслѣдовало, какъ судъ Божій, и которое, слѣдовательно, заставило ихъ развернуться въ полномъ блескѣ и со всѣхъ сторонъ. Чувство любви для совѣтника — одно изъ послѣднихъ; онъ и самъ его называетъ только « своимъ хотѣніемъ»; у бригадира тотъ же самый взглядъ, а у совѣтницы и сына — это Фарсъ, который авторъ хотѣлъ выставить на позоръ, каррикатура.
Отъ-этого, комедія Фонвизина не отличается и частными сценами, которыми такъ богато «Горе отъ Ума» — второе замѣчательное произведеніе послѣ «Ревизора» Гоголя; отъ-этого, въ характерахъ мало художественности. Но, не говоря ничего окончательно объ отдѣльныхъ лицахъ, перейдемъ къ другой комедіи Фонвизина, къ «Недорослю», гдѣ характеры обрисованы съ большимъ искусствомъ.
Первое лицо, выходящее на сцену въ «Недорослѣ» — Простакова, смѣсь грубой любви къ сыну, нахальства и дерзости помѣщицы, вѣчно жившей въ деревнѣ, грозы своего мужа, человѣка кроткаго и глупаго. Для нея нѣтъ властей и законовъ; одинъ брать ея, Скоіининъ, пользуется у нея авторитетомъ, да и то потому-что онъ братъ и здоровый дѣтина, который можетъ поколотить свою дражайшую сестрину. Цростакова заѣлась и зажилась въ деревнѣ, свыклась съ безпрекословнымъ повиновеніемъ подчиненныхъ, и отътого ея деспотизмъ съ окружающими доходитъ до крайности; она хочетъ, чтобъ они называли бѣлое чернымъ, а черное бѣлымъ, если этого требуетъ ихъ госпожа. Простакова уже не исключительно скряга, или грубо-нѣжная мать, или бранчивая помѣщица, — нѣтъ, въ ней соединилось, сжилось и выросло много недостатковъ; она походитъ уже на лицо живое, а не на статую. Изъ какой норы вышелъ такой звѣрокъ, видно по слѣдующимъ словамъ ея:
«Я по отцѣ Скотининыхъ. Покойникъ батюшка женился на покойницѣ матушкѣ. Она была по прозванію Приплодиныхъ. Насъ дѣтей было у нихъ восьмнадцать человѣкъ; да, кромѣ меня съ братцемъ, всѣ, по власти Господней, примерли: иныхъ изъ бани мертвыхъ вытащили; трое, похлебавъ молочка изъ мѣднаго котлика, скончались; двое о святой недѣлѣ съ колокольни свалились; а достальныя сами не стояли, батюшка.»
Понятно, какая госпожа должна была выйдти изъ такого семейства!
Дѣйствіе открывается тѣмъ, что Простакова осматриваетъ кафтанъ, сшитый Тришкою для сына ея, Митрофанушки. Кафтанъ сшитъ хорошо, но Простаковой онъ кажется нехорошъ, потому-что за труды нужно выбранить Тришку. «Не говорила ль я тебѣ, воровская харя, чтобъ ты кафтанъ пустилъ шире? Дитя, первое, растетъ; другое, дитя и безъ узкаго кафтана деликатнаго сложенія. Скажи, болванъ, чѣмъ ты оправдаешься?» Видимо, что Тришка уже давно выведенъ изъ терпѣнія, и хотя часто бывалъ битъ, однако свыкся съ своимъ положеніемъ и укрѣпился въ грубости: «Да вѣдь я, сударыня, учился самоучкой. Я тогда же вамъ докладывалъ: ну, да извольте отдавать портному.»
Въ словахъ: «ну, да извольте отдавать портному» такъ и видишь, что онъ махнулъ рукой и думаетъ: а мнѣ чти за дѣло? узокъ, такъ узокъ; вѣдь все равно, еслибъ онъ и не былъ узокъ: я былъ бы битъ. Простакова возражаетъ: «Такъ развѣ необходимо надобно быть портнымъ, чтобъ умѣть сшить кафтанъ хорошенько? Экое скотское разсужденіе!»
Для Простаковой эта фраза не натяжка; она знаетъ, что не-портной не можетъ сшить кафтана; но такъ-какъ это говоритъ Тришка, то его разсужденіе — скотское. Приходитъ Простаковъ; о немъ Простакова не говоритъ иначе, какъ съ презрѣніемъ:
«Уродъ мой ужь такъ рохлею родился. На него находитъ такой, но здѣшнему сказать, столбнякъ. Иногда выдача глаза стоитъ битый часъ, какъ вкопаный. Ужь чего-то я съ нимъ не дѣлала; чего только онъ у меня не вытерпѣлъ! Ничѣмъ не проймешь. Ежели столбнякъ и попройдетъ, то занесетъ, мой батюшка, такую дичь, что у Бога просишь опять столбняка. Онъ смиренъ какъ теленокъ; отъ того-то у насъ въ домѣ все и избаловано. Вѣдь у него нѣтъ того смыслу, чтобы въ домѣ была строгость, чтобъ наказать путемъ виноватаго. Все сама управляюсь, батюшка, съ утра до вечера, какъ за языкъ повѣшена: то бранюсь, то дерусь…»
Этотъ Простаковъ осмотрѣлъ кафтанъ и говоритъ, что кафтанъ мѣшковатъ; супруга отвѣчаетъ ему, что онъ самъ мѣшковатъ. Наконецъ, приходитъ братъ, Скотининъ, и объявляетъ, что кафтанъ сшитъ хорошо. Тогда Простакова не знаетъ, что дѣлать, ссориться ли съ братомъ, или отказаться отъ своихъ словъ; ей очень-жаль, что братъ похвалилъ кафтанъ, и что, слѣдовательно, нельзя побить Тришку, и потому она съ злобой говоритъ воровской харѣ": «Выйди вонъ, скотъ! (Обращается къ Еремеевнѣ). Поди жъ, Еремѣевна, дай позавтракать ребенку. Я чаю, скоро и учители придутъ.» Въ этой же сценѣ Фонвизинъ хотѣлъ обрисовать и сына, но ему этого не удалось: Митрофанушка вышелъ неудаченъ, какъ и сынъ въ «Бригадирѣ». Желая выразить глупость и нахальство Митрофана разсказомъ его о томъ, что ему ночью всякая дрянь въ глаза лѣзла, т. е. то батюшка, то матушка, что онъ видѣлъ будто-бы матушка изволитъ бить батюшку, и что ему стало жаль матушки, которая устала колотя батюшку — Фонвизинъ сказалъ фарсъ. Это для того, чтобъ матушка могла воскликнуть Митрофану: «Обойми меня, другъ мой сердечный! Вотъ сынокъ, одно мое утѣшеніе»; но въ этомъ случаѣ Фонвизинъ поторопился обрисовкой нѣжности грубой матери.
Въ домѣ Простакова живетъ Софья-сиротка; отецъ и мать ея умерли; Простаковы помѣстили ее въ своемъ домѣ и управляютъ ея имѣніемъ. На Софьѣ хочеть жениться Скотининъ — не потому, чтобы она нравилась ему, нѣтъ, а потому-что въ деревенькахъ Софьи водятся свиньи. Скотининъ говоритъ: «Люблю свиней, сестрица; а у насъ въ околоткѣ такія крупныя свиньи, что нѣтъ изъ нихъ ни одной, которая, ставъ на заднія ноги, не была бы больше каждаго изъ насъ цѣлою головою.» Этотъ неумѣстный рефренъ Скотининъ повторяетъ безпрестанно на разныя манеры; видимо, что Фонвизинъ хотѣлъ сдѣлать изъ него отличительную черту характера Скотинина — но Скотининъ имѣетъ свой характеръ болѣе отличительный…
Простакова не прочь женить Скотинина на Софьѣ, какъ вдругъ приносятъ письмо къ Софьѣ отъ дяди, который живетъ въ Сибири, и который теперь ѣдетъ въ деревню; онъ нажилъ десять тысячь дохода и наслѣдницею ихъ дѣлаетъ Софью. Простакова перемѣняетъ намѣреніе женить Скотинина на Софьѣ, и хочетъ устроить свадьбу Митрофана и Софьи.
Между-тѣмъ въ деревню приходитъ отрядъ солдатъ, которымъ командуетъ молодой человѣкъ Милонъ. Онъ влюбленъ въ Софью, а Софья въ него лица эти такія же, какъ и Добролюбовъ и Софья въ «Бригадирѣ» — честныя, благородныя, образованныя, однимъ словомъ такія, которыя, для контраста съ дураками, всегда были въ прежнихъ комедіяхъ; они говорятъ умно общими мѣстами и походятъ другъ на друга, какъ двѣ капли воды. Поэтому мы о нихъ и не будемъ распространяться. Во время нѣжнаго разговора Софьи и Милона подходитъ къ нимъ Скотининъ и говоритъ: «Привезла меня сюда сестра жениться; теперь же сама подъ ѣхала съ отводомъ, „что-де тебѣ, братецъ, въ женѣ; была бы де у тебя, братецъ, хорошая свинья“. Нѣтъ, сестра! я и своихъ поросятъ взвести хочу. Меня не проведешь…» И далѣе, въ этомъ же родѣ. Ему говорятъ, что у него есть соперникъ Митрофанушка. Скотининъ озлобился, зоветъ къ себѣ Митрофана и говоритъ ему:
«Митрофанъ, ты теперь отъ смерти на волоску. Скажи всю правду. Еслибъ я грѣха не побоялся, я бы тѣ, не говоря еще ни слова за ноги, да объ уголъ; да не хочу губить души, не найдя виноватаго. Смотри жъ, не отпирайся, чтобъ я въ сердцахъ не вышибъ изъ тебя духу. Тутъ ужъ руки не подставишь. Мой грѣхъ; виноватъ Богу и Государю. Смотри жъ не клеили и на себя, чтобъ напрасныхъ побой не принять».
Вотъ это настоящій Скотининъ, не смотря на то, что онъ не говоритъ о свиньяхъ! Тѣнь этого Скотинина носилась въ воображеніи Фонвизина, когда онъ чертилъ характеръ Бригадира; но тамъ этотъ образъ былъ смутенъ, не рѣзокъ; здѣсь онъ отчетливъ, ясенъ. Только этотъ Скотининъ могъ выражаться такъ, когда къ нему лѣзла сестра драться: за Митрофана: «отвяжись, сестра! дойдетъ дѣло до ломки; погну, такъ затрещишь»… Скотининъ любилъ слушать исторіи, которыя ему разсказывалъ выборный, и приговаривалъ: «мастеръ, собачій сынъ! откуда что берется!»
Этотъ Скотининъ хотѣлъ побить Митрофана, но его не допустили. Послѣ того приходятъ учители, Кутейкинъ и Цыфиркинъ, которые были бы хороши, еслибъ не были утрированы. Наприм. Кутейкинъ говоритъ, что онъ изъ ученыхъ:
"Семинаріи здѣшнія епархіи. Ходилъ до риторики, да Богу изволившу, назадъ воротился. Подавалъ въ консисторіи челобитье, въ которомъ прописалъ: Такой-то де семинаристъ, изъ церковныхъ дѣтей, убояся бездны премудрости, проситъ отъ нея объ увольненіи. На что и милостивая резолюція вскорѣ воспослѣдовала, съ отмѣткою: «Такого-то де семинариста, отъ всякаго ученія уволить: писано бо есть — не мечите бисера предъ свиніями, да непопрутъ его ногами.»
Это разсказываетъ самъ Кутейкинъ! Цыфиркинъ зараженъ страстію острить такъ же, какъ и другіе герои Фонвизина; напр. онъ при Простаковой, которая кормитъ его на кухнѣ и при случаѣ можетъ побить, говоритъ: «Вотъ у ихъ благородія надъ ломаными третій годъ бьемся, да что-то плохо клеятся. Ну и то правда, человѣкъ на человѣка не приходитъ.»
Кутейкинъ и Цыфиркинъ хотѣли учить Митрофана; но онъ жалуется, что его чуть не убилъ дядя. Дѣло перемѣняется, учителей отправляютъ накормить, а сама Простакова взъѣдается на Еремѣевну; слѣдуетъ превосходная сцена между ними обѣими:
«Еремѣевна. Все дядюшка напугалъ: чуть было въ волоски ему не вцѣпился. А ни зашто, ни прошто…
Простакова (въ злобѣ) Ну…
Ерем. Присталъ къ нему: хочешь ли жениться?…
Прост. Ну….
Eрем. Дитя не потаилъ; ужь давно-де, дядюшка, охота беретъ. Какъ онъ остервенится, моя матушка! какъ вскинется!..
Прост. (дрожа) Ну…. а ты бестія, остолбенѣла? а ты не впилась братцу въ харю? а ты не раздернула ему рыла по уши?…
Ерем. Приняла-было! Охъ, приняла, да….
Прост. Да… да что?… не твое дитя, бестія! По тебѣ ребенка хоть убей до смерти.
Ерем. Ахъ, Создатель! спаси и помилуй! Да кабы братецъ въ ту жъ минуту отойти не изволилъ, тобъ я съ нимъ поломалась, во что бы Богъ ни поставилъ: притупились бы эти (указывая на ногти), я бъ и клыковъ беречь не стала.
Прост. Всѣ вы бестіи, усердны на однихъ словахъ; а на дѣлѣ….».
Это трижды повторенное ну во время разсказа Еремѣевны, это язвительное употребленіе слова «братецъ», которому хотятъ впиться въ харю, эта привязанность Еремѣевны къ дѣтищу, которое ей дано на сохраненіе, — все вмѣстѣ дѣлаетъ эту сцену чрезвычайно-драматичною.
Въ третьемъ дѣйствіи является угрюмый дядюшка, Стародумъ, и разсуждаетъ съ Правдинымъ о воспитаніи, о политикѣ, о своей жизни, и о многомъ другомъ; онъ пріѣхалъ освободить Софью отъ Простаковой. Начинаютъ представляться Стародуму. Простакова хочетъ задобрить его въ пользу своего сына; Скотининъ повторяетъ только про-себя: «Тотъ-то! онъ-то! дядюшка-то!» По уходѣ Стародума, Митрофана заставляютъ учиться, чтобы дядюшка могъ слышать, что вотъ дитя воспитываютъ; приходитъ Нѣмецъ-учитель, Вральманъ, такая же каррикатура, какъ Кутейкинъ и Цыфиркинъ, и уговариваетъ Простакову перестать учить сына.
Въ четвертомъ дѣйствіи, Стародумъ объясняетъ Софьѣ значеніе истинной любви, значеніе нравственности, значеніе супружеской жизни; является Миловъ, и Стародумъ благословляетъ союзъ Софьи. — Но пьеса этимъ не кончается и не должна кончиться, потому-что въ ней главное лицо не Софья и Милонъ, не Недоросль, а Простакова, которая хочетъ женить своего сына на богатой лѣвицѣ. Она лѣзла драться съ Скотининымъ, когда онъ былъ соперникомъ: пеперь ей предстоитъ новая борьба съ Стародумомъ, который выдаетъ Софью за Милова, а не за Митрофана; слѣдовательно, роль Простаковой не окончена — она только разгарается. Фонвизинъ это очень-хорошо понималъ, и потому заставилъ Простакову дѣйствовать. Она, узнавъ о намѣреніи Стародума выдать Софью за Милона, составляетъ планъ увезти Софью и насильно обвѣнчать ее. Вотъ послѣдняя сцена. Но этотъ замыселъ не удается: Софью спасаютъ, я слуги, которые схватили Софью, разбѣгаются. Простакова въ ярости; она кричитъ: «Какая я госпожа въ домѣ? Чужой погрозилъ, приказъ мой ни во что». Но ей говорятъ, что ее отдадутъ еще под ь судъ; она бросается на колѣни и умоляетъ Стародума: «Батюшка, прости ты меня грѣшную. Вѣдь я человѣкъ, не ангелъ». — Стародумъ ее прощаетъ. Простакова оживаетъ; страхъ прошелъ: она опять является прежней Простаковой и тутъ же при Стародумѣ говоритъ:
«Простилъ! Ну теперь-то дамъ я зорю канальямъ своимъ людямъ; теперь-то я всѣхъ переберу по одиначкѣ; теперь-то допытаюсь, кто изъ рукъ ее выпустилъ! Нѣтъ, мошенники! Нѣтъ, воры! Вѣкъ не прощу этой насмѣшки.
Правдинъ. А за что вы хотите наказывать людей вашихъ?
Простакова. Ахъ, батюшка! это что за вопросъ? Развѣ я не властна и въ своихъ людяхъ?
Прав. А вы считаете себя вправѣ драться тогда, когда вамъ вздумается!…. Нѣтъ, сударыня, тиранствовать никто не воленъ.
Прост. Не воленъ! Дворянинъ, когда захочетъ, и слуги высѣчь не воленъ! Да на чтожъ данъ намъ указъ-отъ о вольности дворянства?»
Но на этомъ мѣстѣ Правдинъ ей объявляетъ другой указъ о томъ, что домъ ея беретъ правительство въ опеку за безчеловѣчные поступки. На это Простакова плачется: "Батюшка, не погуби ты меня! Что тебѣ прибыли? Не возможно ль тебѣ какъ-нибудь указъ поотмѣнить? Всѣ ли указы исполняются!…. Дай мнѣ сроку хоть на три дни… (въ сторону) я дала бы себя знать…
Но, видя, что люди эти неумолимы, она бросается обнимать сына и говоритъ: «Одинъ ты остался у меня, мой сердечный другъ, Митрофанушка!» — Но Митрофанъ очень-хорошо отвѣчаетъ ей: «Да отвяжись, матушка! какъ навязалась…» — Этимъ кончается «Недоросль»…
Первое, что васъ пріятно поражаетъ въ этой комедіи, по сравненію съ «Бригадиромъ» — единство дѣйствія. Тутъ есть не только жизнь, но и единство; главное лицо, на которомъ держится пьеса — Простакова. По отдѣлкѣ этого лица, Фонвизинъ почти выходитъ изъ своей постоянной роли сатирика; въ ней вы не замѣчаете преувеличеній, неумѣстныхъ остротъ, исключительной односторонности, которыми заражены прочія лица даже въ «Недорослѣ». Простакова, нѣжная мать, страстно любитъ своего сына, но любовью неразумною, животною; она готова со всѣми передраться за Митрофанушку, но не понимаетъ, что эта любовь губитъ сына. Въ глазахъ ея, Митрофанъ будетъ ребенкомъ, когда ему будетъ даже тридцать лѣтъ: это лучшая характеристика такой любви. Она сварлива, никому не подчиняется, но любовь къ сыну можетъ ее подвигнуть на униженіе, подличанье передъ Стародумомъ; въ ея глазахъ имѣютъ значеніе однѣ физическія силы и богатство; все остальное — тлѣнъ. Умъ и сердце ея безпрестанно заняты копленіемъ денегъ для Митрофанушки, всякаго рода стяжаніями въ пользу его; она даже его учитъ, потому-что говорятъ, будто ученье начинаетъ приносить пользу молодымъ людямъ; но въ дѣйствительную пользу ученья она нисколько не вѣритъ, и потому соблюдаетъ одинъ внѣшній обрядъ ученія. Она говоритъ Вральмаву: «Ребенокъ, не выучась, поѣ8жай-ка въ тотъ же Петербургъ, скажутъ дуракъ. Умницъ то ныньчо эавелось много; ихъ-то я боюсь». Она не только ихъ боится, но они ей противны; она вѣритъ Вральману больше, нежели Кутейкину и ЦыФиркину, потому-что вѣдь у Нѣмцевъ же Русскіе учатся. «Мы» (говоритъ Простакова) "въ Москвѣ приняли иноземца на "шесть лѣтъ и чтобъ другіе не сманили, контрактъ въ полиціи заявили, «Подрядился учить чему мы хотимъ». Кто не ученъ, того, значитъ, учили, по словамъ Простаковой, какъ красную дѣвушку. Мужъ въ ея глазахъ не имѣетъ никакой цѣны, потому-что не дерется съ дворней. Эта-та Простакова затаила мысль женить Митрофана на Софьѣ и для этого начинаетъ угождать Софьѣ, Стародуму, дурачить брата, Скотинина, котораго уважала за ростъ и дородство; а когда это не удалось, чуть не подралась съ сильнымъ соперникомъ, начинаетъ кокетничать Митрофанушкой, показывать его знанія передъ Стародумомъ. Однимъ словомъ, она вся оживилась и выказала свою гнусную натуру со всѣхъ сторонъ. Надежды оживляли ее; по вдругъ узнавъ, что Софья отдала руку свою Милону, она приходитъ въ ярость и для дорогаго дѣтища своего готова на похищеніе Софьи; когда и это не удается, когда ее берутъ въ опеку, злоба ея не перекипѣла: она проситъ позволенія перебить слугъ и тогда уже покориться непріятной судьбинѣ; ей и въ этомъ отказываютъ; она съ отчаянія бросается въ объятія Митрофана, но и Митрофанъ, недовольный развязкой дѣла, которое затѣяла матушка, отталкиваетъ ее и говоритъ: «да отвяжись, матушка! какъ навязалась…» Что послѣ этого сдѣлалось съ Простаковой, говорить нечего: она вылилась вся. Идея автора выполнена. Митрофанъ есть то лицо, которое составляло задушевную тревогу ея жизни; это пружина всѣхъ ея дѣйствій. Фонвизинъ выбралъ женитьбу Митрофана какъ лучшее средство показать натуру Простаковой, и въ этомъ случаѣ поступилъ удачно, потому-что это былъ дѣйствительно тотъ пунктъ, отъ соприкосновенія съ которымъ вся природа Простаковой освѣщалась яркимъ пламенемъ. Это уже не ошибочная идея, какъ, на-примѣръ, объясненіе въ любви въ "Бригадирѣ, которое не обрисовывало характеровъ дѣйствовавшихъ лицъ — нѣтъ, это вѣрная черта изъ жизни Простаковой; это была та нѣжная струна ея сердца, которую стоило затронуть, чтобъ заговорило ея ретивое. Фонвизинъ ее затронулъ, и Простакова вышла живымъ лицомъ. Отъ-этого въ «Недорослѣ» вы видите сцены мастерски-отдѣланныя, въ которыхъ дѣйствуетъ Простакова; на-примѣръ, сцена съ мамой Еремѣевной, сцена съ Стародумомъ, когда ей не удалось увезти Софью.
Мы говорили о единствѣ дѣйствія комедіи «Недоросль» по отношенію къ Простаковой: это еще не значитъ, чтобы вся пьеса была проникнута одной идеей; въ «Недорослѣ», какъ и въ «Бригадирѣ», есть сцены, наполненныя однимъ резонерствомъ, на-прим. сцены Стародума и Софьи, Стародума и Правдина. Разговоры этихъ лицъ сами-посебѣ умны, но нисколько не художественны и къ главной идеѣ не идутъ. Потомъ есть лишнія сцены, отъ-того, что и въ «Недорослѣ» есть лишнія лица, на-прим. Простаковъ: этотъ человѣкъ какъ тѣнь переходитъ изъ одного акта въ другой; никому изъ дѣйствующихъ онъ не нуженъ, нисколько не поясняетъ и не освѣщаетъ главной идеи. Правдинъ, резонёръ, также не нуженъ. Отъ праздности этихъ лицъ при ходѣ пьесы, авторъ выводитъ ихъ на сцену поговорить такъ, иногда для остраго словца, иногда для благоразумнаго совѣта. — Лица второстепенныя, какъ Стародумъ, занимаютъ много времени своими разговорами отъ-того, что говорятъ назидательно. Назидательность эта говорится безъ всякаго примѣненія къ людямъ, съ которыми разговариваетъ Стародумъ; такъ, на-примѣръ, Простакова смотритъ на выборы въ службу гражданскую, какъ на наказаніе, и потому говоритъ: «батюшки мои, да что за радость и выучиться? Мы это видимъ своими глазами и въ нашемъ краю. Кто посмышленнѣе, того свои же братья тотчасъ же выберутъ еще въ какую-нибудь „должность“. — Что жь, вы думаете, на это говоритъ Стародумъ? Онъ пресерьёзно отвѣчаетъ: „А кто посмышленнѣе, тотъ и не откажется быть полезнымъ своимъ согражданамъ.“ — Какъ кстати разсуждать съ Простаковою о пользѣ общественной!
Вообще „Недоросль“ есть какъ-бы дальнѣйшее развитіе усовершенствованнаго „Бригадира“. Лица одной комедіи напоминаютъ лица другой. Простаковъ есть бригадирша мужескаго рода; онъ такъ же наивно-глупъ; Скотининъ — усовершенствованный бригадиръ, если отбросить привязанность къ свиньямъ — эту неумѣстную пошлость, потемняющую тотъ характеръ, изъ котораго въ-послѣдствіи выработался у Грибоѣдова Скалозубъ. Митрофанъ — тотъ же сынъ бригадира, немного-лучше выработанный, не много-помоложе. О прочихъ лицахъ, каковы Правдинъ, Милонъ, Софья и говорить нечего: они вездѣ одинаковы, какъ уже и прежде мы сказали. — Слѣдовательно, единственное пріобрѣтеніе въ „Недорослѣ“ остается Простакова.
Такимъ образомъ, „Бригадиръ“ ни по дѣйствію, ни по характерамъ не есть комедія; скорѣе, это сатира на общество; слѣдовательно, произведеніе не художественное. „Недоросль“, по одному своему лицу, Простаковой, и по идеѣ, которая ее одушевляетъ, заключаетъ въ себѣ начатки комизма, поглощеннаго сатирическимъ направленіемъ пьесы и остальныхъ характеровъ. Между-тѣмъ, герои Фонвизина; Простакова, Бригадирша, Скотининъ, Недоросль въ свое время надѣлали столько же шума, сколько Фамусовъ, Скалозубъ, Репетиловъ и другіе герои Грибоѣдова. Спрашивается: отъ-чего же? Отъ-того, что Фонвизинъ первый показалъ рѣзкіе недостатки современменниковъ: подъ сатирой публика разсмотрѣла себя. Въ то время, когда Сумароковъ „для скихъ смотрителей“, т. е. для публики, выводилъ на сцену героевъ Вольтера, Расина и Мольера, и просилъ законовъ вдохновенія у Буало:
Скажи мнѣ Боало, свои въ сатирахъ правы,
Которыми въ стихахъ ты чистилъ грубы нравы!
въ то время, когда онъ за недостаткомъ публичнаго одобренія самъ себя хвалилъ и называлъ себя русскимъ г-мъ Вольтеромъ, въ то время смиренно появился молодой человѣкъ съ первой русской сатирой, „Бригадиромъ“. Блистательный пріемъ, сдѣланный этой сатирѣ, доказываетъ, что запоздалые и тяжелые переводы Французскихъ трагедій и комедій не удовлетворяли высшаго общества, которое хотѣло отечественной драмы. Сумароковъ и на этомъ поприщѣ давно хлопоталъ и угощалъ желающихъ „Хоревомъ“, „Синавомъ и Труворомъ“, „Ярополкомъ и Доматой“, „Вышеславомъ“; но въ нихъ было столько же русскаго, сколько въ „Альзирѣ“, „Федрѣ“, „Магометѣ“, „Митридатѣ“ и другихъ произведеніяхъ Французскихъ мнимыхъ классиковъ. Сумароковъ также писалъ комедіи и сатиры, но онѣ имѣли такой же успѣхъ, какъ и трагедіи его, и по тѣмъ же самымъ причинамъ. Наконецъ, онъ опредѣлилъ для Русскихъ науку о стихотворствѣ Буало и въ ней предписалъ правила для комедіи:
Свойство комедіи, издѣвкой править нравъ:
Смѣшить и пользовать прямой ея уставъ.
Для сатиры:
Въ стихахъ должны мы, пороки охуждать,
Безумство пышное въ смѣшное превращать
Страстямъ и дуростямъ играючи ругаться;
Чтобъ та игра могла на мысли оставаться,
И чтобы въ страстныя сердца она втекла:
Сіе намъ зеркало сто разъ нужнѣй стекла.
Но, не смотря на все это, комедіи Сумарокова забыты.
Успѣху Фонвизина много содѣйствовалъ и языкъ его комедій — языкъ чистый, взятый прямо изъ жизни, вмѣстѣ съ элементами характеровъ. Языкъ Простаковой не только чистый русскій, но даже художественный языкъ; есть сцены, въ которыхъ Скотининъ говоритъ языкомъ искусно отдѣланнымъ. Чтобъ видѣть всю заслугу Фонвизина въ-отношеніи къ разговорному языку, возьмите какую-нибудь изъ комедій Сумарокова и посмотрите на красоту языка, выработанную по ученію Буало; на-примѣръ, загляните хоть въ комедію „Лихоимецъ“, которой дѣйствующія лица: Кощей, Изабелла, Дорантъ, Леандръ, Клара и Пасквинъ; всѣ эти лица живутъ и дѣйствуютъ въ Москвѣ. Изъ нихъ Клара, служанка Изабеллы, говоритъ Пасквину, лакею:
„Онъ въ пріемѣ денегъ гораздо точенъ. Давъ онъ родному своему брату и еще нѣкоторому ближайшему свойственнику, по сту рублевъ, вычетъ по двѣнадцати процентовъ и взявъ заклады въ десятеро больше, когда они нѣсколько дней къ заплатѣ не исправилися, ихъ было, съ ума свелъ, и въ день papa по два къ нимъ съ промеморіями посылалъ, ставя еще имъ новымъ одолженіемъ и то, что слуги его подошвы попротоптали, а онъ за то съ нихъ, какъ родной братъ и ближній самый свойственникъ, не взялъ ни по копейкѣ и клялся предъ своими друзьями, что онъ имъ это уступилъ.“
Это языкъ служанки! Поставьте же рядомъ съ ней Еремѣевну, маму Митрофана, и вы поймете, почему вельможи екатеринина вѣка такъ сильно были поражены комедіями Фонвизина. Языкъ Фонвизина, какъ мы сказали, не только правиленъ, чистъ, по даже въ нѣкоторыхъ мѣстахъ художественъ, на-пр., въ Простаковой, Скотниной, Еремѣевнѣ, Тришкѣ… Словомъ, герои Фонвизина говорили живымъ языкомъ; Фонвизинъ ушелъ даже отъ ферулы ученія Буало относительно изъисканной изящности», мы выше видѣли, какъ училъ Буало лило остритъ, мило смѣшить высшее общество, чтобъ въ остротахъ не было грязи, чтобъ комедія была острая болтовня, чтобъ она не оскорбляла тонкаго чувства изъисканныхъ маркизовъ, которые иногда удостоивали писателей своимъ привѣтствіемъ. Мы знаемъ, въ какомъ затрудненіи былъ Буало, похвалившій языкъ Гомера, когда Расинъ спросилъ у него изящно ли слѣдующее выраженіе, взятое изъ Одиссеи: «увидя Телемака, собаки Эумея не лаяли, но только махали хвостами» — потому-что большая часть словъ употребленныхъ Гомеромъ: «собака», «хвостъ», «лаять» низки и грязны, а низкія слова уничтожаютъ выразительность картины. Нужно было доказывать, что слова: «собака», «оселъ» и другія не имѣютъ въ себѣ ничего ни благороднаго, ни не-благороднаго, точно такъ же, какъ и слова: «лошадь», «овца», «олень»… Отъ-этого то у насъ Сумароковъ и Тредьяковскій такъ сильно спорили, кто изъ нихъ употребляетъ подлыя слова и кто не употребляетъ. Въ-слѣдствіе этого, Шекспира называли грубымъ дикаремъ, а Сумароковъ, передѣлавшій «Гамлета», говорилъ: «Гамлетъ мой, кромѣ монолога въ окончаніи третьяго дѣйствія и клавдіева на колѣни паденія, на Шекспирову трагедію едва, едва походитъ». И вдругъ, о ужасъ! Фонвизинъ выступилъ съ своими героями, которые совсѣмъ не знали изъисканности и заговорили общеупотребительнымъ, увѣсистымъ нарѣчіемъ, — и передъ кѣмъ же они заговорили? Передъ дворомъ императрицы Екатерины, передъ вельможами, говорившими по-Франнузски, читавшими Вольтера, Руссо, Дидро, передъ вельможами въ золотыхъ кафтанахъ, изъ которыхъ каждый
Но то на серебрѣ, на золотѣ ѣдалъ.
И эти вельможи осыпаютъ Фонвизина похвалами, а Потемкинъ, выходя изъ перваго представленія «Недоросля», говоритъ автору: «умри, Денисъ, лучше ничего не напишешь!»
Отъ-чего этотъ языкъ, вовсе неутонченный и непошлый по безцвѣтности, доходившій до того, что Скотининъ въ одномъ мѣстѣ сказалъ, что онъ съ своею сестрицей Простаковой «одного помету», отъ-чего этотъ языкъ, котораго ужаснулся бы Буало, былъ такъ радушно встрѣченъ публикой? Еще недавно, когда Гоголь заговорилъ языкомъ народа, наша публика никакъ не могла свыкнуться съ его рѣчью простою, но цвѣтистою, — отъ-того же прежде могли хвалить Фонвизина? Не отъ-того ли, что Гоголь пришелъ въ публику, еще неочнувшуюся отъ туманнаго романтизма, а Фонвизинъ былъ среди людей, хотя усвоившихъ себѣ начала европейской образованности, но сильно отзывавшихся стариною, прежними вѣрованіями, Фамусовыми, въ болѣе-грубой оболочкѣ. Прежняя наша жизнь общественная совсѣмъ не была утонченна; начала, усвоенныя умомъ, не слились еще съ жизнью: поэтому и языкъ Фонвизина легче могъ быть оцѣненъ въ ту эпоху, нежели во время царства романтизма.
Комедіи Фонвизина — ѣдкія сатиры; онѣ совсѣмъ не такія веселенькія произведенія, какъ бы, можетъ-быть, хотѣлось современникамъ; сатиры эти, по своему содержанію, имѣютъ и до настоящаго времени значеніе историческое. Всѣ онѣ направлены противъ того же зла, — противъ невѣжества и грубости. Мы видѣли, какъ усердно дѣйствовала Екатерина II и правительство противъ этого зла; но то было дѣйствіе положительное — провозглашеніе новыхъ понятій и идей. Фонвизинъ дѣйствовалъ отрицательно, осмѣяніемъ недостатковъ сатирой — противъ того же зла. Его комедіи въ художественномъ отношеніи не комедіи: онѣ сатиры; но элементы, вызвавшіе эту сатиру, тѣ же, которые заставляли правительство дѣйствовать положительно — смѣсь внѣшней образованности и нравственнаго невѣжества, въ которомъ коснѣлъ народъ. И вотъ эту-то смѣсь недостатковъ вы чувствуете, когда прочтете «Недоросля» и «Бригадира»; вы понимаете, что такое было дворянство средней-руки вѣка Екатерины, что за смѣсь гордости, ничтожества, косности была заключена въ этомъ классѣ народа, который нужно было преобразовать, облагородить, внушить ему чувство долга общественнаго и первыя понятія о значеніи его въ государствѣ, чтобъ заставить его дѣйствовать на другіе классы. Эти черты разбросаны въ герояхъ Фонвизина часто безъ художественной отдѣлки; но онѣ воспроизводятъ передъ вашимъ воображеніемъ эпоху. Много сторонъ, правда, упущено авторомъ изъ той жизни, въ которой сталкивались начала, провозглашенныя императрицею, съ понятіями тогдашняго общества; цѣлый высшій классъ ушелъ отъ сатиры Фонвизина, — и въ этомъ классѣ было много комическаго; но за то тѣ стороны, которыя воспроизведены, даютъ понятіе объ обществѣ. Еслибъ комедіи Фонвизина были дѣйствительными комедіями, мы бы лучше видѣли передъ собою то время. Вотъ почему Фонвизинъ, если не первый (по времени) нашъ народный комикъ, то по-крайней-мѣрѣ первый народный сатирикъ. Даже въ томъ, что ему такъ сильно сочувствовало общество, заключается доказательство близкаго родства героевъ его съ публикою.
Фонвизинъ, кромѣ «Бригадира» и «Недоросля», написалъ еще комедію «Выборъ Гувернера» въ трехъ дѣйствіяхъ, и передѣлалъ комедію Грессета, «Сидней», которую назвалъ «Коріонъ». Обѣ эти комедіи напечатаны въ новомъ изданіи. Первая не имѣетъ никакого художественнаго значенія, хотя и замѣчательна по образу мыслей Сеума и Нельстецова; вторая, «Коріонъ», неисправленная, неоконченная, даже не была извѣстна публикѣ до 1836 года, когда ее въ первый разъ напечатали въ одномъ журналѣ; она не заслуживаетъ никакого вниманія.
Фонвизинъ замѣчателенъ не однѣми комедіями; онъ замѣчателенъ еще и письмами изъ-за границы. Изъ этихъ только писемъ вы можете видѣть взглядъ автора на религію, государственное устройство, общественную жизнь и народный характеръ націй, имъ посѣщенныхъ. Наблюдательность, образованность и слогъ дѣлаютъ эти письма до того замѣчательными, что они съ удовольствіемъ читаются и теперь. Наши путевыя письма большею-частію ограничиваются описаніемъ мѣстности, физіономіи народовъ и происшествій, случавшихся съ пассажирами на дорогахъ; отъ-того письма эти монотонны, однообразны, важны только для географіи и топографіи; въ литературномъ же отношеніи они имѣютъ водевильный интересъ. Это, конечно, происходитъ отъ-того, что въ нихъ упускаются изъ вида важнѣйшіе народные интересы и описываются мелочные. У Фонвизина — наоборотъ: первое мѣсто принадлежитъ интересамъ человѣческимъ, второе личности автора. Не смотря на то, что при нынѣшней публичности государствъ европейскихъ, при нынѣшней журналистикѣ и цѣломъ мірѣ газетъ, по-видимому, намъ въ Россіи все извѣстно, что дѣлается во Франціи, однакожь, замѣтимъ, что свѣдѣнія эти мы получаемъ отъ тѣхъ же людей, которые или сами дѣйствуютъ, или живутъ въ средѣ лицъ дѣйствующихъ. Такія лица не могутъ обыкновенно видѣть сами себя такъ хорошо, какъ посторонніе, иностранцы. И потому письма путешественниковъ всегда будутъ имѣть свое значеніе: въ нихъ уловляются всѣ тѣ оттѣнки народные, которые самъ народъ не въ состояніи замѣтить. Въ вопросахъ общественныхъ судъ иностранца чрезвычайно-важенъ по другимъ причинамъ; иностранецъ можетъ хладнокровнѣе обсудить эти вопросы, къ которымъ пристрастенъ человѣкъ, живущій посреди того общества, гдѣ возникли эти вопросы. Поэтому, письма путешественниковъ всегда будутъ важны. Въ письмахъ Фонвизина отражаются новыя начала, приходившія къ намъ съ образованностью въ царствованіе Екатерины, и объясненныя нами въ первой статьѣ. Болѣзнь, отъ которой Фонвизинъ ѣздилъ лечиться за границу, заставила его смотрѣть на многія вещи съ ихъ мрачной стороны, и это единственный недостатокъ его писемъ.