Сочиненія Павла Якушкина. Съ потретомъ автора, его біографіей С. В. Максимова и товарищескими о немъ воспоминаніями. Спб. 1884 г.
Отдавая отчетъ о біографіи Щапова, мы привели извѣстный афоризмъ, гласящій, что жизнь отдѣльнаго человѣка можетъ быть не менѣе замѣчательна и поучительна, какъ жизнь цѣлаго народа. По поводу біографіи и вообще личности Якушкина намъ припоминается другой афоризмъ, утверждающій, что народы, не имѣющіе исторіи — счастливые народы. Счастіе, по остроумному замѣчанію Тургенева, все равно, что здоровье: если его не замѣчаешь, значитъ оно есть.
Съ этой точки зрѣнія, Якушкинъ былъ одинъ изъ самыхъ счастливыхъ людей, былъ той птичкой божіей, которая не знаетъ ни заботы, ни труда, хлопотливо не свиваетъ долговѣчнаго гнѣзда. Къ «сочиненіямъ.» Якушкина очень кстати приложены «воспоминанія» о немъ людей (ровно дюжины, но счету), лично и хорошо знавшихъ его, и относительно этого пункта всѣ характеристики свидѣтельствуютъ одно и тоже. Г. Максимовъ говоритъ, напримѣръ, объ Якушкинѣ, что «завѣтнаго не было у него ничего, начиная съ презрѣннаго металла (какой для него больше, чѣмъ для кого-либо былъ дѣйствительно презрѣннымъ) и кончая умственными пріобрѣтеніями, которыми онъ также дѣлился безъ всякаго разбора. О денежныхъ вознагражденіяхъ за печатный трудъ онъ не условливался; довольствовался тѣмъ, что дадутъ, никогда не жаловался и не сѣтовалъ. Цѣнилъ деньги и просилъ ихъ понемножку, когда были крѣпко нужны: сквозили сапоги и промокали ноги, сползала съ головы шапка, слѣзала съ плечъ свитка, да и объ этомъ надо было ему напомнить и кому-нибудь похлопотать. Хорошо вознаграждаемый изрѣдка литературнымъ гонораромъ, онъ, любя угощаться, любилъ угощать, владѣлъ замѣчательною способностью терять деньги и въ особенности удѣлять уцѣлѣвшія тому, кто въ нихъ нуждался» (XXVIII). Совершенно въ такомъ же духѣ говорятъ о человѣческой личности Якушкина почти всѣ остальныя его «товарищи».
Г. Курочкинъ отзывается объ Якушкинѣ, какъ о человѣкѣ, «до-нельзя помадномъ и уживчивомъ» (XXXVI). У г. Минаева одна мысль о покойномъ писателѣ-товарищѣ «вызываетъ невольную добродушную улыбку, и на душѣ становится какъ-то веселѣе». Г. Лѣсковъ заявляетъ, что доброта и простота Якушкина выражалась «всего болѣе въ высочайшей и, можетъ быть, наисовершеннѣйшей формѣ самаго прекраснаго и плѣнительнаго, трогательнаго незлобія. Враговъ у него буквально не было» (LVIII). И такъ далѣе. Только г. Боборыкинъ, джентльмэнство и европеизмъ котораго, разумѣется, оскорблялось немытою и нечесанною фигурою Якушкина, брезгливо замѣчаетъ: «частенько П. И. дѣлался томителенъ… Разумѣется, и повторялся».
Типъ, какъ видитъ читатель, часто встрѣчающійся въ русской жизни. Это извѣстный типъ «души-человѣка», у котораго и сердце, и кошелекъ всегда на распашку, типъ, если угодно весьма симпатичный съ житейской точки зрѣнія, но общественное значеніе котораго представляетъ вопросъ. Одинъ изъ товарищей Якушкина, г. Португаловъ, вмѣняетъ ему въ заслугу и даже въ «подвигъ» полную неспособность Якушкина къ сознательному и настойчивому дѣланію себѣ такъ называемой «карьеры», которую, по его мнѣнію, очень легко у насъ сдѣлать каждому «при извѣстномъ отношеніи къ окружающимъ условіямъ и къ существующему строю». «Но, продолжаетъ г. Португаловъ: — несравненно труднѣе стать въ противорѣчіе съ этимъ строемъ, не искать мірскихъ благъ, какъ вознагражденія за „извѣстныя“ заслуги, отрѣшиться отъ принятыхъ формъ общественнаго положенія и искать удовлетворенія своей души въ чемъ-то иномъ. Всю жизнь оставаться честнымъ человѣкомъ и не увлекаться страстью къ наживѣ, не эксплуатировать чужого труда и проводить въ жизнь опредѣленные и извѣстные принципы при извѣстномъ строѣ — это положительно подвигъ, тѣмъ болѣе, что со всѣхъ сторонъ соблазнъ и даже поощреніе идти инымъ путемъ» (ХСІІ).
Указанія г. Португалова совершенно вѣрны съ фактической стороны, и мы не ихъ оспариваемъ. Мы не видимъ только въ добродушіи Якушкина того «проведенія въ жизнь опредѣленныхъ принциповъ», которое усматриваетъ г. Португаловъ. Въ томъ именно и состоитъ отличительная черта Якушкина, насколько намъ удалось понять его личность, что онъ менѣе всего былъ человѣкомъ принципа. Это былъ воплощенная непосредственность, человѣкъ лишенный всякой власти надъ собою, жившій исключительно инстинктомъ. Эти инстинкты были честны, чисты, по крайней мѣрѣ безвредны въ общественномъ смыслѣ, но и только. О подвигѣ, о принципахъ, о сознательномъ проведеніи ихъ тутъ и рѣчи бить не можетъ.
Конечно, очень хорошо и для самаго дѣла полезно, если человѣкъ руководствуется въ своихъ дѣйствіяхъ нетолько принципами, но и органическими желаніями своими. Такому человѣку нѣтъ надобности ломать себя, тратить время и силы на борьбу съ собою, пришпориваться и подбодряться. Но и это положеніе справедливо только въ отвлеченномъ смыслѣ и неумѣстно въ данномъ случаѣ. Писемскій былъ очень правъ, говоря объ Якушкинѣ какъ о человѣкѣ, который «ни въ чемъ отъ міра не прочь и за міръ не челобитчикъ». Въ этомъ обстоятельствѣ источникъ и сильныхъ, и слабыхъ сторонъ Якушкина. За отсутствіемъ какой бы то ни было силы и самостоятельности въ своемъ характерѣ, Якушкинъ могъ идти только съ «міромъ» и за «міромъ», т. е. за теченіемъ, нетолько не протестуя противъ этого теченія, но и не подозрѣвая самой возможности протеста. Къ хамеліонству онъ былъ не способенъ, но не способенъ былъ и къ критикѣ идей и людей, къ выбору между ними, сознательному къ нимъ отношенію. Г. Лѣсковъ сообщаетъ, напримѣръ, что Якушкинъ "съ одинаковымъ спокойствіемъ и искренностью появлялся и въ редакціи «Отечественныхъ Записокъ», гдѣ около покойнаго Дудышкина сгруппировались постепеновцы и въ «Современникѣ» "гдѣ бодрствовали и (Такъ г. Лѣскову угодно называть нашихъ тогдашнихъ консерваторовъ и прогрессистовъ). Смѣшно и до послѣдней степени несправедливо было бы говорить тутъ о какомъ-нибудь ренегатствѣ. Нѣтъ, это было безволіемъ слабой души, это было выраженіемъ того добродушія, на взглядъ котораго всѣ люди — отличнѣйшій народъ. При полномъ равнодушіи къ какимъ бы то ни было идеямъ нетрудно сохранять самую широкую терпимость. О чемъ хлопотать, на что озлобляться, изъ-за чего ссориться? Перемелется, мука будетъ, и всякое дѣло можно разсудить по «душѣ».
Все это черты добраго малаго, душевнаго и безхитростнаго человѣка, но отнюдь не серьёзнаго общественнаго дѣятеля. «Мужчина долженъ быть свирѣпъ», гласитъ (по свидѣтельству Тургенева) какая то испанская пословица и немного перефразировавъ ее, мы, пожалуй, сможемъ установить тѣ требованія, которыя предъявляются современною жизнью каждому человѣку, претендующему на общественную роль. Строгость къ себѣ и строгость къ другимъ: упорство въ трудѣ; выдержка и послѣдовательность въ стремленіяхъ: отчетливое пониманіе конечной цѣли своихъ усилій; независимость мысли, независимость дѣйствій, независимость самого положенія — вотъ, вкратцѣ, необходимыя условія, которымъ долженъ удовлетворять всякій общественный дѣятель. Ничего подобнаго у Якушкина и въ поминѣ не было. Онъ жилъ день за день нетолько въ матеріальномъ, но и во всѣхъ другихъ отношеніяхъ. Самые загулы Якушкина, которымъ не было ни числа, ни мѣры, носили все тотъ же характеръ добродушной распущенности. Щедринскій Очищенный говорилъ: "вы думаете запой — отъ чего онъ происходитъ? Конечно, тутъ и неглежировка роль играетъ: неглежируетъ собой человѣкъ, неглежируетъ, ну, и запуститъ себя. А то вѣдь бываетъ тоже и отъ «пониманія». Если запои Щапова происходили почти исключительно отъ «пониманія», то запои Якушкина были дѣломъ одной «неглежировки». Недоконченная работа? — «Поспѣется»! Расшатанное здоровье? — «Поправится»! Отсутствіе средствъ? — «Живы будемъ, сыты будемъ»! Словомъ —
И пить будемъ, и гулять будемъ,
А смерть придетъ, умирать будемъ,
какъ гласитъ пѣсенка, которую недаромъ особенно любилъ распѣвать Якушкинъ, по показанію его друзей. Все это можетъ быть и «симпатично», но легкомысленно и не серьёзно до послѣдней степени.
Обращаясь къ вопросу о томъ, что совершено Якушкинымъ, въ чемъ заключаются его общественныя заслуги, намъ, къ сожалѣнію, опять приходится противорѣчить друзьямъ — панегиристамъ покойнаго писателя. Г. Максимовъ, напримѣръ, говоритъ: «Написалъ собственно Якушкинъ немного, хотя сдѣлалъ несравненно больше того, о чемъ успѣлъ и съумѣлъ разсказать, судя но тѣмъ свѣдѣніямъ и знаніямъ, въ какихъ намъ сотни разъ приходилось убѣждаться лично. Онъ положительно былъ одинъ изъ серьёзныхъ знатоковъ народныхъ обычаевъ, быта и въ особенности характера. Преслѣдуя главную цѣль: собираніе пѣсенъ, онъ изучилъ этотъ вопросъ до тонкости и въ погонѣ за любимымъ дѣломъ, мимоходомъ слѣдя за остальными народными чертами, усвоилъ ихъ въ такомъ множествѣ, что возбуждалъ уваженіе. Можетъ быть эта отрывочность свѣдѣній и мѣшала ему остановиться на цѣльныхъ трактатахъ и спеціально ихъ разработывать. Вѣроятно оттого и литературныя работы его представляютъ коротенькія замѣтки, всегда сгруппированныя около его личныхъ похожденій, по вызову той или другой задачи» (XXV). Съ своей стороны г. Португаловъ утверждаетъ: «Павелъ Ивановичъ первый понялъ необходимость узнать, что желаетъ собственно народъ самъ и что желаютъ за него другіе. Въ этомъ вся его заслуга. Онъ, какъ Колумбъ, первый открывшій Америку — первый проложилъ путь въ народъ для тщательнаго его изученія и ознакомленія съ его завѣтными думами. Въ этомъ отношеніи пальма первенства безспорно принадлежитъ ему, и онъ по праву можетъ считаться родоначальникомъ настоящихъ народниковъ» (XCIV).
Это нужно разсмотрѣть. Почему Якушкинъ «можетъ считаться родоначальникомъ настоящихъ народниковъ»? Потому ли, что онъ первый заинтересовался изученіемъ бытовой стороны жизни народа? Но сами же его друзья упоминаютъ о томъ, что свои изслѣдованія Якушкинъ производилъ по порученію другихъ лицъ — Кирѣевскаго, Погодина и проч. — которые, стало быть, интересовались народомъ независимо отъ Якушкина и пораньше его. Но Якушкинъ, говорятъ намъ, первый употребилъ столь оригинальный пріемъ — переодѣлся въ зипунъ, смазные сапоги и съ коробкомъ за плечами отправился бродить по деревнямъ. Если это заслуга, то довольно скромная, и опять-таки сомнительно, чтобы и въ этомъ отношеніи пальма первенства принадлежала Якушкину. Еще у Тургенева въ «Запискахъ Охотника» («Однодворецъ Овсянниковъ») фигурируетъ какой-то помѣщикъ-народолюбецъ, одѣтый въ поддевку и въ тѣ же знаменитые смазные сапоги. А Хомяковъ, который даже за-границею не снималъ своего «русскаго» платья? Намъ возразятъ, что Хомяковъ и вообще славянофилы подвергали себя этому переодѣванью не ради практическихъ цѣлей сближенія съ народомъ, а ради аффишированья своихъ основныхъ идей, тогда какъ Якушкинъ переодѣвался лишь для того, чтобы внушить народу довѣріе къ себѣ. Но, во-первыхъ, народъ сейчасъ же узнавалъ въ немъ «барина». Г. Лейкинъ свидѣтельствуетъ, напримѣръ, что ему "часто приходилось слышать объ Якушкинѣ отъ простого народа такой отзывъ: «баринъ, но порченный… не совсѣмъ онъ въ порядкѣ въ мысляхъ… А хорошій, добрый баринъ» (LXIX). Во-вторыхъ, Якушкинъ и въ Петербургѣ щеголялъ все въ томъ же зипунѣ или въ той же свиткѣ, являлся въ этомъ костюмѣ и въ редакціи, и въ общество, и даже въ аристократическія сферы, какъ, напримѣръ, къ графу Строганову. Дѣлалъ онъ это, конечно, безъ всякой задней мысли, безъ желанія порисоваться, а просто потому, что такъ было для него удобнѣе. Никакого тутъ позора нѣтъ, но нѣтъ никакого и подвига, очевидно. Положимъ, и въ Петербургѣ Якушкинъ братался и водился съ народомъ, но… но пусть лучше скажетъ объ этомъ наивнѣйшій, а потому самому и правдивѣйшій изъ друзей Якушкина — тотъ же г. Лейкинъ: «Были у Якушкина добрые пріятели и среди простого народа, по большей части среди буфетчиковъ въ трактирахъ или приказчиковъ въ винныхъ погребахъ» (LXIX). Читатель понимаетъ, что эта дружба, это «сліяніе» съ народомъ обусловливались вовсе не цѣлями «ознакомленія съ завѣтными думами народа», какъ пышно выражается г. Португаловъ, а объяснялось гораздо проще.
Всѣ друзья Якушкина единогласно говорятъ, что онъ вообще не былъ человѣкомъ «политики» ни въ обширномъ, общественномъ, ни въ узкомъ, житейскомъ смыслѣ этого слова. Мы идемъ дальше, говоримъ больше. У Якушкина нетолько не было никакихъ политическихъ идей (опять-таки припомните Щапова, котораго сгубила, по мнѣнію его біографа, политика), но и никакой системы изученія народа, потому что нельзя же вѣдь чисто внѣшній пріемъ переодѣванья называть системой. Онъ «наблюдалъ», т. е. бродилъ, балагурилъ, глазѣлъ, записывалъ «кое-что» — и только. Такъ какъ эти странствія его продолжались цѣлые годы, то, конечно, онъ пріобрѣлъ, даже помимо своей воли, то знаніе «народныхъ обычаевъ, быта и въ особенности характера», которое г. Максимовъ вмѣняетъ ему въ огромную заслугу. Но это знаніе такъ и осталось въ Якушкинѣ сырымъ, непереработаннымъ матеріаломъ, и Якушкинъ не систематизировалъ, не упорядочилъ его, потому что для такой систематизаціи нужна была хоть какая-нибудь теорія, каковой у Якушкина никогда не бывало.
Мы считаемъ лишнимъ останавливаться на разборѣ произведеній Якушкина. Дѣло изученія народа сдѣлало, со времени Якушкина, такіе успѣхи, мы имѣемъ теперь въ своемъ распоряженіи такую массу тонкихъ наблюденій, обобщенныхъ и освѣщенныхъ фактовъ, добросовѣстныхъ изслѣдованій, что произведенія Якушкина могутъ имѣть въ нашихъ глазахъ значеніе историческаго матеріала, не болѣе того. Въ своихъ работахъ Якушкинъ обнаружилъ и извѣстный талантъ, и наблюдательность, и знаніе народной жизни. Все это даетъ ему право на довольно видное мѣсто въ ряду — именно только въ ряду, а не во главѣ нашихъ современныхъ народниковъ.