Сочиненiя К. С. Аксакова. Т. I. Москва, 1861.
правитьПослѣднiе два года были особенно тяжелы для такъ-называемаго славянофильскаго кружка. За это время онъ лишился самыхъ лучшихъ, даровитѣйшихъ своихъ представителей. Хомяковъ и два Аксаковыхъ преждевременно сошли въ могилу, когда для славянофиловъ быть-можетъ особенно полезенъ былъ бы голосъ такихъ даровитыхъ и глубокообразованныхъ людей, когда зарождались надежды на болѣе широкiй кругъ ихъ литературной дѣятельности. Такiя потери составляютъ потерю не для одного только кружка, а и для цѣлаго общества. Личности, подобныя двумъ Аксаковымъ, Хомякову и Кирѣевскому, умершему еще въ 1856 году, чрезвычайно въ немъ рѣдки. Они были прежде всего честные люди, а въ честныхъ людяхъ нѣтъ особеннаго излишка въ настоящее время. Можно не сочувствовать тѣмъ или другимъ ихъ взглядамъ, можно бороться съ нѣкоторыми ихъ увлеченiями, но невозможно отрицать въ нихъ чрезвычайно смѣлыхъ и честныхъ борцовъ за правду. Дѣйствительно нужно имѣть много честной, несокрушимой энергiи въ убѣжденiяхъ, чтобъ долгое время напоминать обществу, толковавшему о патрiотизмѣ, любви къ отечеству, безмѣрной славѣ и величiи россiйскаго государства, что оно идетъ по ложной дорогѣ и т. д. Покойные славянофилы вполнѣ испытали на себѣ, какъ трудно вообще прививается къ обществу новая мысль и сколько борьбы нужно, чтобъ уяснить ее ему.
Теперь эти люди сошли въ могилу. Станемъ ли и мы относиться къ нимъ такъ же, какъ отнеслось къ нимъ общество, въ первый разъ услыхавшее ихъ голосъ? Если оно часто вовсе непонимало ихъ цѣлей и намѣренiй, если оно ставило ихъ въ разрядъ темныхъ силъ, то вѣдь оно имѣло тутъ особыя, въ нѣкоторой степени оправдывающiя причины. На первыхъ порахъ самая мысль славянофиловъ не была ясна и опредѣленна, и потому легко могла смѣшиваться въ сознанiи общества съ другими темными мыслями. Ту ясность и опредѣленность, съ какою теперь она проявляется, она получила уже во время долгой борьбы, которая заставила ее раскрыться полнѣй и всестороннѣй. Съ другой стороны, въ то время общественнаго недовѣрiя, когда по разнымъ причинамъ трудно было и въ жизни и въ литературѣ отличить друзей отъ враговъ, когда современный человѣкъ былъ болѣе всего расположенъ во всемъ видѣть скорѣй враждебное себѣ, чѣмъ дружелюбное, — подобное отношенiе общества къ нововозникающимъ неяснымъ мыслямъ совершенно естественно. Но то уже было и былiемъ поросло. Теперь кажется такихъ людей, каковы Хомяковъ и К. Аксаковъ, нельзя позорить тѣсной дружбой съ силами «маяковщины». Теперь можно, несоглашаясь съ нѣкоторыми ихъ односторонними илюзiями, признать за ними жизненныя стороны, которыя никогда не пройдутъ даромъ для общества, а принесутъ ему значительную пользу.
Поэтому нельзя не сочувствовать намѣренiямъ друзей покойника издать всѣ ихъ сочиненiя. Такое изданiе прежде всего полезно въ томъ отношенiи, что оно облегчитъ для критики судъ о заслугахъ, бывшихъ славянофильскихъ вожаковъ. Оно скорѣй напомнитъ нашему чрезвычайно забывчивому обществу заслуги этихъ людей и дастъ болѣе вѣрное понятiе о тѣхъ увлеченiяхъ, какихъ не избѣжали и такiя даровитыя личности, какъ напримѣръ Хомяковъ и К. Аксаковъ.
На первый разъ мы поговоримъ о К. Аксаковѣ. Мы на первый случай не станемъ разбирать все его мiросозерцанiе. Скажемъ кое-что объ Аксаковѣ, какъ историкѣ, насколько это видно въ первомъ вышедшемъ историческомъ томѣ его сочиненiй.
Читателямъ извѣстно, что особенно сильная сторона славянофиловъ — сторона отрицательная. Но это ихъ отрицанiе не имѣетъ ничего общаго съ отрицанiемъ ради искуства. Они отрицаютъ во имя идеала, даннаго прошедшею историческою жизнью русскаго народа, въ нѣкоторой мѣрѣ уцѣлѣвшаго до сихъ поръ. Если они отстаиваютъ состоятельность русскаго быта, то это потому, что они хорошо изучили его въ прошедшемъ и настоящемъ. Нѣтъ ли тутъ тоже своего рода идеализацiи, — это другой вопросъ. Но что у нихъ есть чутье русской жизни, что они стараются какъ можно тщательнѣе изучить ее по историческимъ источникамъ, — это несомнѣнно. Вотъ это-то историческое направленiе въ славянофильствѣ и даетъ ему по нашему мнѣнiю силу, значенiе и права на признанiе его заслуги передъ обществомъ. Если чѣмъ славянофилы вооружаются противъ сословнаго быта, то не какими-либо отвлеченными умствованiями объ отвлеченномъ общемъ человѣкѣ и равноправности его, а фактами русской жизни: они исторически устанавливаютъ, какъ данный русской исторiей фактъ, что старая русская жизнь не знала сословiй въ томъ смыслѣ, въ какомъ мы понимаемъ ихъ теперь. Если они говорятъ противъ бюрократiи, то опять фактами изъ русской же жизни доказываютъ, что бюрократiя вовсе не въ русскомъ духѣ и т. д. Въ исторiи, говоримъ, вся сила славянофиловъ, и какъ увидимъ ниже, исторiя же составляетъ для нихъ камень преткновенiя.
Въ славянофильскомъ кружкѣ Аксаковъ былъ попреимуществу историкъ. Это была даровитѣйшая личность, въ европейскомъ образованiи не много уступавшая Хомякову, а въ знанiи русской жизни, исторiи, несомнѣнно его превосходившая. Его воззрѣнiя на вещи приняли характеръ историческихъ воззрѣнiй. Всякiй общественный вопросъ онъ старался перенести на историческую почву и въ исторiи искать его рѣшенiя. Зато, при своихъ дарованiяхъ и знанiи, онъ оказалъ существенныя услуги русской исторiи вообще. Вопервыхъ онъ много сдѣлалъ съ своей стороны въ пользу популяризацiи русской исторiи. Въ то время когда общество мѣряло все французскимъ аршиномъ, когда подъ тулупомъ и зипуномъ, однимъ словомъ въ moujik'ѣ оно не подозрѣвало человѣческой личности или обращалось съ нимъ какъ съ сахарною куклой, Аксаковъ старался указать на важность серьознаго изученiя исторiи русскаго народа и остановить вниманiе офранцузившагося общества на здоровые задатки жизни, таившiеся подъ зипуномъ. Обществу, восхищавшемуся походами Карловъ, придворнымъ блескомъ Людовиковъ и потому невидѣвшему въ русской исторiи ничего занимательнаго и интереснаго, Аксаковъ указывалъ на глубину и величайшую человѣчность началъ старой русской жизни. И его ратованiе за русскую исторiю конечно не пропало даромъ.
Главное, на что Аксаковъ обратилъ вниманiе при своихъ историческихъ изслѣдованiяхъ, — это старый русскiй бытъ, его цѣльность и сила жившаго въ немъ нравственнаго идеала. И въ пользу разработки древняго быта онъ сдѣлалъ чрезвычайно много. Онъ былъ однимъ изъ самыхъ жаркихъ и сильныхъ противниковъ такъ-называемой исторической школы, видѣвшей въ древней Руси господство родового быта. Аксаковъ съ знанiемъ отстаивалъ семейное начало въ славянскомъ быту. У него было историческое чутье, которое дается очень немногимъ историкамъ, тонко развитымъ натурамъ. Поэтому его бытовыя статьи всегда будутъ читаться съ пользою всякимъ серьозно занимающимся русской исторiей. Мало того, Аксаковъ былъ въ нѣкоторой мѣрѣ историкъ-художникъ и историкъ-публицистъ. Посмотрите на его в полномъ смыслѣ художническое воспроизведенiе личности Ивана-грознаго. Предъ нами выростаетъ колосальный образъ его, ради искуства успѣвавшiй во злѣ. Или перечтите статьи Аксакова о древнихъ преданiяхъ, обычаяхъ и богатырскомъ циклѣ русскаго народа. Тутъ нельзя не признать за нимъ художественнаго такта и пониманья. Мы сказали выше, что Аксаковъ всякiй общественный вопросъ переносилъ на историческую почву и старался рѣшать его какъ можно ближе держась ея. Теперь мы должны сказать о немъ, что онъ историческимъ своимъ статьямъ придавалъ современное значенiе. Его историческiя разсужденiя не были въ полномъ смыслѣ отвлеченными, неимѣвшими никакого значенiя для современной жизни. Читая его изслѣдованiя о далекомъ повидимому времени, мы замѣчаемъ, что въ нихъ затрогиваются, хотя издалека иногда, самые современные вопросы. Оттого историческiя статьи его чрезвычайно интересны и занимательны.
Но при всемъ томъ, что Аксаковъ имѣлъ самый историческiй талантъ, онъ не избѣжалъ увлеченiй, не избѣжалъ идеализацiи въ своихъ историческихъ взглядахъ. Правда, Аксаковъ въ меньшей мѣрѣ былъ славянофиломъ-теоретикомъ, чѣмъ Кирѣевскiй и даже Хомяковъ. Тѣмъ неменѣе недостатки цѣлой школы отразились и на немъ: и онъ былъ въ нѣкоторой мѣрѣ историкомъ-теоретикомъ. Его идеализованiе русской исторiи видно уже въ самомъ взглядѣ на отношенiе на Руси земли къ государству. На призванiе князей Аксаковъ смотритъ какъ на призванiе въ Русь государей, какъ-будто до призванiя князей не было на Руси никакого правительства и какъ-будто призванные князья на первыхъ порахъ получили значенiе государей. Аксаковъ дотого идеализируетъ на Руси отношенiе земли къ государству, что по его словамъ, они всегда жили въ примѣрномъ мирѣ и согласiи и земля ненуждалась ни въ какихъ гарантiяхъ, потомучто гарантiя — зло, и всегда вѣрила въ нравственный идеалъ и никогда не прибѣгала къ договорамъ.
Происхожденiе такихъ взглядовъ очень понятно. Они бываютъ слѣдствiемъ того, что историки подступаютъ къ изученiю жизни уже съ готовыми требованiями, съ готовыми идеалами и осуществленiя ихъ однихъ ищутъ въ исторiи. Въ этомъ-то и заключается главный недостатокъ славянофиловъ вообще и Аксакова въ частности: у нихъ таже идеализацiя стараго быта, и притомъ, чтò особенно важно, идеализацiя тѣхъ именно его сторонъ, которыя менѣе всѣхъ должны бы быть идеализованы.
Примѣръ этого можно видѣть въ религiозныхъ взглядахъ Аксакова. Намъ помнится, когда-то славянофилы, и въ томъ числѣ разбираемый нами писатель, чрезвычайно сильно нападали на мнѣнiе г. Соловьева о всей допетровской жизни. Дѣло въ томъ, что г. Соловьевъ выразилъ взглядъ на нее какъ только на время приготовленiя народа къ усвоенiю себѣ высшихъ государственныхъ формъ, перенесенныхъ Петромъ съ запада. У г. Соловьева народъ такимъ образомъ оказался младенцемъ, бѣлой доской, на которой можно было чертить первыя попавшiяся подъ руку фигуры. Славянофилы сильно возстали на такое мнѣнiе. Они указывали на то, что долгая жизнь немогла пройти безслѣдно для развитiя народа и что слѣдовательно онъ ни въ какомъ случаѣ не могъ, послѣ нѣсколькихъ вѣковъ жизни, оказаться бѣлой доской. Они отстаивали такимъ образомъ самобытность жизни народа, которая не позволяетъ ему вдругъ усвоять себѣ чужiя, готовыя формы. На этомъ пунктѣ они были кругомъ правы. Между тѣмъ отстаивая одно, они хотѣли убѣдить общество въ совершенно противоположной мысли на другомъ пунктѣ. Во имя самобытности и самозаконiя отрицая возможность скорой, насильной прививки Петромъ европейскаго элемента, они готовы допустить внезапную переработку религiозной русской жизни византiйскимъ христiанствомъ. Тутъ уже натяжка, идеализацiя. Религiозныя убѣжденiя, какъ извѣстно, труднѣе переработываются, чѣмъ простые обычаи, привычки. Чтобы народъ вдругъ перемѣнилъ свои воззрѣнiя, чтобы онъ смѣнилъ одни идеалы на другiе, — это дѣло невозможное, невозможное по той же самобытности и самозаконiю жизни, которыя такъ яро отстаиваются славянофилами. Они толкуютъ о младенчествѣ славянъ-язычниковъ, о невозможности почвы, готовой принять сѣмена и т. д., — тоже самое, что толкуется и г. Соловьевымъ, только при разсужденiи о петровской реформѣ. Вѣдь чтобъ доказать сродство русскаго духа съ византизмомъ и признать его за одинъ изъ самыхъ основныхъ элементовъ русской жизни, для этого нужно доказать чрезвычайно многое.
Прежде всего нужно доказать, что древнiй язычникъ-славянинъ не имѣлъ серьозныхъ религiозныхъ вѣрованiй въ боговъ, или лучше не былъ язычникомъ, такъ что христiанству вовсе не трудно было привиться къ славянской жизни; точнѣе говоря, нужно доказать дѣйствительное младенчество славянъ въ религiи. Аксаковъ дѣйствительно и доказываетъ эту мысль, говоря, что у славянъ въ собственномъ смыслѣ не было многобожiя, что кумиры, какiе существовали у нихъ, — все это было приносное, и что слѣдовательно у нихъ не было какихъ-либо сложившихся религiозныхъ воззрѣнiй, съ которыми должна была бы бороться новая вѣра. Но можетъ ли быть, чтобы народъ, особенно еще неразвитый, не имѣлъ какихъ-либо религiозныхъ взглядовъ и не проявилъ ихъ въ какихъ-либо внѣшнихъ обрядахъ! Правда, что исторiя древняго языческаго быта славянъ представляетъ намъ очень немного данныхъ для изученiя славянскаго языческаго мiра, да и въ тѣхъ данныхъ, какiя есть, скорѣй можно замѣтить чуженародное влiянiе, чѣмъ самодѣятельность народную. Но какъ бы то нибыло, исторiя застаетъ славянъ уже выработавшихъ общественный строй — общину и вѣче, — слѣдовательно на извѣстной ступени гражданскаго развитiя. Возможно ли предположить, чтобы у этого народа не были развиты въ извѣстной степени свои религiозныя представленiя, чтобы народное самозаконiе и самобытность не проявились въ религiозной области? Значитъ помимо исторiи нельзя не предположить, что у язычниковъ-славянъ была также своя религiозная область и что они въ этомъ отношенiи вовсе небыли младенцами, готовыми мѣняться, какъ только захотѣлъ того князь съ дружиной. Такое предположенiе восходитъ на степень достовѣрной истины, когда мы вспомнимъ исторiю распространенiя христiанства въ Россiи и религiозную историческую жизнь русскаго народа. Но объ этомъ послѣ. Главное-то дѣло въ томъ, что нельзя, доказывая самобытность жизни народа, считать его младенцемъ, какъ это дѣлаютъ славянофилы: вѣдь это страшная непослѣдовательность.
Даже положимъ, что къ принятiю византизма народъ, по своимъ младенческимъ свойствамъ, былъ совершенно приготовленъ; все-таки остается тутъ еще одно, какъ намъ кажется, довольно важное затрудненiе. Какъ извѣстно, христiанство перешло въ Россiю не однимъ только своимъ содержанiемъ (или лучше не настолько своимъ содержанiемъ), но въ готовыхъ уже формахъ, въ какихъ оно сложилось на византiйскомъ востокѣ. Является вопросъ: дѣйствительно ли формы языческо-славянскаго мiросозерцанiя сразу могли уступить мѣсто формамъ православно-греческаго созерцанiя? Что не сразу они уступили, это доказываютъ мечъ Добрыни и огонь Путяты, которыми крестились новгородцы. До какой степени упорства славяне-язычники держались своего мiросозерцанiя, это доказывается исторiею новгородскаго бунта при Ярославѣ. На вопросъ епископа, кто идетъ ко кресту и кто къ волхву, народъ потянулся къ волхву. Языческiе обычаи крѣпко держались въ народѣ, на что указываетъ самый уставъ Владимiра. Что византiйское влiянiе на нашу общественную жизнь было, — это несомнѣнно. Но какъ оно дѣйствовало на русскую жизнь, т. е. какiе плоды рождались въ ней подъ этимъ влiянiемъ, на какiе слои народа оно дѣйствовало, — это кажется слѣдовало бы разобрать повнимательнѣе и безпристрастнѣе. Стоило бы обратить вниманiе, въ какое время и въ чемъ проявлялось сочувствiе византiйскаго элемента народнымъ интересамъ, и въ чемъ собственно состоятъ заслуги византизма предъ народомъ. Немѣшало бы для ясности перебрать теперешнее неофицiальное мiросозерцанiе народа. Главное условiе тутъ — нужно избѣгать идеализацiи. Признавая самобытность жизни народа, не должно упускать этого изъ виду, ради логической послѣдовательности, при сужденiи о всякомъ новомъ элементѣ въ жизни. Признавая въ народѣ силу обычаевъ, силу взглядовъ въ однихъ сторонахъ его жизни, нельзя кажется отрицать этой силы въ другихъ сторонахъ. А то иногда (мы говоримъ вообще) навязывается народу то, въ чемъ онъ, как говоритъ русское присловье, ни сномъ, ни духомъ не виноватъ.
Есть еще другой пунктъ, который еще не разъясненъ славянофилами: это толки о Москвѣ. Москва до такой степени заняла собою благосклонное вниманiе славянофиловъ, что неизвѣстно, Русь ли болѣе всего они любятъ, или Москву? иначе сказать, не потому ли они и любятъ Русь, что въ ней есть Москва? Неустройства въ удѣльновѣчевой Руси, броженiе племенъ, сопровождающееся кровопролитiями… говоря объ этомъ перiодѣ русской жизни, славянофилъ непремѣнно ввернетъ мысль, что вся эта русская бѣда происходила оттого, что тогда не существовало Москвы. Говоритъ ли онъ о татарскомъ погромѣ, о бѣдствiяхъ на Руси во время татарскаго ига, — ужь ожидайте, что у него на словахъ скоро явится Москва, какъ единственный русскiй благодѣтель. Для изображенiя московской централизацiи они просто не находятъ словъ, чтобъ изобразить все ея благодѣтельное значенiе для Руси. Царь московскiй съ московскимъ духовенствомъ и боярами у нихъ кажутся высокими благодѣтелями рода русскаго, можетъ-быть единственно потому, что они живутъ въ Москвѣ. Изъ-за нея же они становятся въ какое-то двусмысленное отношенiе къ Новгороду. Зато какъ недружелюбно они отзываются о Петрѣ зато, что онъ перенесъ столицу изъ Москвы въ Петербургъ. Имъ ужасно хочется сдѣлать Москву вполнѣ народною столицею. Они навязываютъ народу вздохи по ней… По воззрѣнiямъ славянофиловъ только въ Москвѣ народъ созналъ себя самого, въ Москвѣ только развивается и оттуда разсылается мысль по всѣмъ конечностямъ Руси; московскому нарѣчiю, какъ утверждаетъ Хомяковъ въ своей рѣчи предъ обществомъ любителей россiйской словесности, принадлежитъ первая и можетъ быть единственная роль на всей Руси. Такая привязанность славянофиловъ къ московщинѣ принимаетъ характеръ какого-то фанатизма. Они готовы пожалуй все простить, но никогда не забудутъ маленькаго въ комъ-нибудь сомнѣнiя въ доброкачественности и великости для русской жизни значенiя Москвы.
И тутъ, въ этомъ обожанiи ея, замѣтно опять очень близкое сходство славянофиловъ съ ихъ противниками, — съ послѣдователями такъ называемой исторической школы. У г. Соловьева на первомъ планѣ стоитъ идея государственнаго центра, идея объединенiя Руси подъ новыми государственными формами, развившимися въ Москвѣ. У славянофиловъ таже идея объединенiя Руси, таже идея государственнаго центра, только скрывающаяся въ другомъ словѣ. Какъ у г. Соловьева выходитъ, что все развитiе домосковской Руси стремилось къ развитiю идеи московскаго единодержавiя, сцентрализовавшаго Русь, такъ у славянофиловъ вся удѣльновѣчевая Русь страдала отъ несуществованiя на Руси Москвы и подготовляла созданiе своего народнаго центра той же Москвы. Въ сущности-то всѣ они говорятъ одно и тоже, разность только въ однихъ словахъ.
А между тѣмъ нехудо бы, еслибы славянофилы повнимательнѣе и безпристрастнѣе разобрали, дѣйствительно ли такъ ужь велико значенiе Москвы въ исторiи народнаго нашего развитiя, какимъ оно кажется для нихъ. Нехудо бы разобрать тѣ пути, какими производилась московская централизацiя русскихъ областей, и вмѣсто того чтобъ повторять, что народъ создалъ Москву, немѣшало бы вникнуть, какiе элементы, чисто ли народные, или какiе другiе помогали царямъ московскимъ благоустроивать свой городокъ. Вѣдь еще вопросъ неразрѣшоный: въ какой мѣрѣ московскiя идеи были народны. Для этого можно бы повнимательнѣй изучить и разобрать то знамя, во имя котораго отстали отъ московской Руси наши раскольники. Что Москва, какъ столица, народнѣе, чѣмъ Петербургъ, это еще ничего не доказываетъ. Никто и не споритъ, что она сравнительно народнѣе; но какъ много привлекаетъ она къ себѣ сочувствiе русскаго народа сама по себѣ, это еще точно не опредѣлено. Мы покрайней-мѣрѣ мало знаемъ народныхъ пѣсенъ, гдѣ бы народъ воспѣвалъ Москву какъ предметъ своей нацiональной гордости. Впрочемъ спорить много мы не будемъ, тѣмъ болѣе что и цѣль наша — только указать тѣ стороны славянофильскаго ученiя, которымъ менѣе всего можно сочувствовать.
Недостатки цѣлой школы отразились, хотя и менѣе чѣмъ у другихъ, и въ сочиненiяхъ К. Аксакова. Онъ тоже смотритъ на прошедшую и настоящую жизнь сквозь московское стеклышко. Онъ походитъ въ нѣкоторой мѣрѣ на московскаго боярина XVII вѣка, только быть-можетъ онъ искреннѣй этого въ своихъ убѣжденiяхъ. Зато при чтенiи его сочиненiй чрезвычайно досадно встрѣчать, какъ ради византизма и московщины (въ сущности они очень близки другъ къ другу) дѣлаются натяжки въ исторiи. Вотъ подобные-то ложные мотивы и портятъ его сочиненiе, какъ они испортили сочиненiе г. Островскаго «Кузьма Мининъ Сухорукъ». Талантъ г. Островскаго извѣстенъ публикѣ; успѣхъ прежнихъ его сочиненiй тоже извѣстенъ. Между тѣмъ публика холодно отнеслась къ послѣднему его произведенiю. Причина такой холодности очень понятна. Она произошла вовсе не оттого, чтобъ наше общество утеряло всякую способность переноситься въ отдаленныя эпохи и не могло сочувствовать древней жизни. Эпоха 1612 года была чрезвычайно замѣчательной эпохой, была временемъ жизни, въ симпатiи къ которой не откажетъ никакой человѣкъ, нѣсколько понимающiй исторiю. Она дорога намъ, потомучто представляетъ самый сильный симптомъ жизни земства, которое успѣла уже отодвинуть на заднiй планъ прославляемая славянофилами Москва; движенiе 1612 года было яркой вспышкой повидимому потухавшаго пламени. Вотъ этотъ-то земскiй мотивъ и составляетъ предметъ симпатiи современнаго человѣка. Между тѣмъ г. Островскiй вовсе не на него обратилъ особенное свое вниманiе. Онъ взглянулъ на это великое движенiе какъ истый славянофилъ. Оттого въ его произведенiи чрезвычайно много ложныхъ мотивовъ, которые далеко не могутъ быть предметомъ нашей симпатiи. Они-то и испортили его произведенiе. Постоянно встрѣчающееся напоминанiе о Москвѣ заставляетъ предположить, что авторъ не сумѣлъ подглядѣть въ томъ движенiи болѣе симпатичныхъ мотивовъ, не сумѣлъ вывести на сцену главную земскую мысль. Зато его земскiе люди всего менѣе толкуютъ о земскихъ дѣлахъ, а чаще всего о Москвѣ патетизмъ пропадаетъ и остается какая-то непрiятная ходульность и напыщенность. Впрочемъ объ этомъ произведенiи г. Островскаго въ скоромъ времени мы скажемъ свое полное мнѣнiе.
Такъ вотъ и въ историческихъ трудахъ К. Аксакова постоянно встрѣчаются ложные мотивы, которые много отнимаютъ у нихъ достоинства. Представьте себѣ картину, въ которой вы видите несомнѣнный художническiй погибъ. Но тутъ же находите вы, что она освѣщена вовсе не тѣмъ свѣтомъ, какимъ должна бы быть освѣщена, что въ ней особенно замѣтна любовь художника къ тому, чтó вовсе не заслуживаетъ ея; вы чрезвычайно досадуете на эти недостатки, портящiе цѣлое. Вотъ тоже самое можно сказать и объ историческихъ трудахъ Аксакова. Историческое значенiе ихъ несомнѣнно; но историко-художническiй тактъ автора не избавилъ ихъ отъ фальши. Видно и Аксаковъ тоже съ готовыми требованiями подступалъ къ изученiю русской жизни…