Сочинения Кантемира. (Полное собрание Сочинений Русских Авторов.) Издание Александра Смирдина. Санктпетербург (Галахов)/ДО

Сочинения Кантемира. (Полное собрание Сочинений Русских Авторов.) Издание Александра Смирдина. Санктпетербург
авторъ Алексей Дмитриевич Галахов

Опубл.: 1846. Источникъ: az.lib.ru

Алексей Дмитриевич Галахов

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

СОЧИНЕНІЯ КАНТЕМИРА. (Полное собраніе Сочиненій Русскихъ Авторовъ.) Изданіе Александра Смирдина. Санктпетербуръ.

Предметомъ статьи нашей, на этотъ разъ, будутъ сочиненія Кантемира.

Кантемиръ, какъ писатель, имѣвшій близкое отношеніе къ великому подвигу Преобразователя Россіи. Мы хотѣли говорить о сочиненіяхъ одного <испорчено> зная <испорчено> и послѣдствій преобразованія произведеннаго другимъ?

Но мы не будемъ распространяться ни о сущности, ни о послѣдствіяхъ преобразованія: мы коснемся ихъ на столько, на сколько нужно для объясненія литературнаго значенія Кантемира. Безъ-сомнѣнія, каждый образованный Русскій убѣжденъ болѣе или менѣе въ неизмѣримой важности того, что сдѣлалъ Петръ для отечества. Онъ понимаетъ, что дѣло, совершенное Петромъ, по силѣ и важности своей, великій переворотъ въ жизни госу<испорчено>тевное измѣненіе вѣковаго <испорчено>кихъ бы историческихъ <испорчено>ни держались, во во глубинѣ души своей, прочитавъ дѣянія того, чья цѣлая жизнь была посвящена ему, съ чувствомъ благоговѣнія и благодарности скажемъ: Великій Петръ останется навсегда идеаломъ царей, а подвигъ, имъ совершенный — идеаломъ царскихъ подвиговъ.

Для именованія, въ которыя исторія облекла Петра-Великаго, совершенно-ясно характеризуютъ дѣло его царствованія. Онъ называется и просвѣтителемъ и преобразователемъ Россіи и нѣтъ надобности различать эти названія. Просвѣтивъ своихъ подданныхъ, онъ не только вывелъ на свѣтъ Божій скрывавшееся во тьмѣ, но и далъ освѣщенному новый образъ. Поэтому преобразованіе его состоитъ въ просвѣщеніи, или, наоборотъ: просвѣщеніе есть преобразованіе.

У просвѣщенія два рода враговъ. На пути своемъ оно встрѣчаетъ ихъ неизбѣжно, и тогда-то между противодѣйствующими силами начинается борьба, тѣмъ-больше замѣчательная, чѣмъ важнѣе значеніе предметовъ, которые подвергаются преобразованію, чѣмъ напряженнѣе сила, съ которою оно производится, и чѣмъ тверже характеръ тѣхъ или того, кто его производитъ.

Первый врагъ — старая жизнь которая стремится сохранить себя цѣлою и невредимою; она не хочетъ перемѣнъ, потому-что признаетъ нетолько лучшее, но и возможно-совершенное въ своемъ настоящемъ положеніи. Просвѣщеніе отправляется отъ нея, но какимъ образомъ? Не продолжая бывшаго, а такъ-сказать <испорчено> его. Новое становится въ против<испорчено> старому.

Второй врагъ — дальнѣйшія слѣдствія преоб<испорчено> его крайность. Къ высшимъ кругамъ просвѣщенія привод<испорчено>щеніе въ своемъ<испорчено> развитіи, и приводитъ <испорчено>скимъ, необходимымъ; <испорчено>насильственное вооружаетъ противъ себя не только, старую жизнь <испорчено>избранное общество, ко<испорчено> не конечныхъ, а извѣстныхъ результатовъ преобразованія, его опредѣленнаго размѣра, соотвѣтствующаго потребностямъ времени.

Есть и третья враждебная сила выростающая, подобно плевеламъ, на полѣ улучшеній, рядомъ съ пшеницей. Просвѣщеніе, какъ и всѣ предметы, представляетъ два рода признаковъ: одни — внутренніе и существенные, которыми оно выводится изъ сферы прочихъ предметовъ въ открытую сферу; другіе — внѣшніе <испорчено>ные, которые могутъ быть<испорчено> въ предметѣ, и предметъ не мѣняется въ сущности, сохраняетъ свое содержаніе. Нельзя сказать, чтобъ наружныя принадлежности предмета не значили ничего: внѣшнее, какъ проявленіе внутренняго, должно ему соотвѣтствовать; но несомнѣнно, что внѣшнее безъ внутренняго, случайное, невытекающее изъ существеннаго, а взятое на прокатъ, приложенное извнѣ, достойно негодованія или смѣха. Люди, для которыхъ всего важнѣе существенное, но для которыхъ притомъ и внѣшнее непрезрительно, принимаютъ преобразованіе надлежащимъ образомъ и пользуются какъ слѣдуетъ, его благотворными плодами: умѣя цѣнить выгоды цивилизаціи, они всѣми силами противодѣйствуютъ, пагубному невѣжеству. Но другіе — и такихъ, къ-несчастію, очень-много — совсѣмъ не понимаютъ преобразованія, или дурно его понимаютъ: для нихъ важно только внѣшнее; они предпочитаютъ форму содержанію, усвоиваютъ себѣ только наружныя отличія, оставаясь въ сущности невѣждами. Ихъ подражаніе образованнымъ согражданамъ состоитъ въ пустой переимчивости поверхностнаго, въ заимствованіи нѣкоторыхъ обычаевъ у просвѣщеннаго общества. Это — невѣжды другаго сорта: истинное просвѣщеніе видитъ въ нихъ зло, можетъ-быть, необходимое, но тѣмъ неменѣе препятствующее правильному его ходу. Въ нѣкоторомъ смыслѣ, они безобразнѣе закоснѣлыхъ противниковъ испорченнаго свѣта, ибо все то безобраз<испорчено>мъ нѣтъ соотвѣтстія между внутреннимъ и внѣшнимъ.

Краткій періодъ времени, протекшій между дѣйствіями Царя и появленіемъ сатиръ Кантемира. Первая сатира написана въ 1728 <испорчено> обнаружиться только первоначальные результаты просвѣщенія, и не могли обнаружиться его слѣдствія дальнѣйшія, крайнія. Общество не было еще готово для зарожденія въ себѣ того класса, который вооружается противъ просвѣщенія во имя самого просвѣщенія, т. е. во имя тѣхъ выводовъ, которые должны вытекать безъ насилія изъ началъ, положенныхъ, просвѣщеніемъ. Не могла также въ значительной силѣ сформироваться среда новыхъ невѣждъ, которые, помимо существеннаго, прицѣпляются кг случайному и, не умѣя понять внутренняго значенія полезныхъ преобразованій, принимаютъ единственно ихъ поверхностныя отличія.

Итакъ, въ то время, когда писалъ Кантемиръ, реформа Петра могла имѣть только два рода враговъ: съ одной стороны, ненавистники просвѣщенія, хулители наукъ; съ другой — люди, дурно-понявшіе идею Преобразователя Россіи. Если закоснѣлые поборники стараго всею силою упорства противодѣйствовали ходу образованія, то не менѣе противодѣйствовали ему, хотя другимъ образомъ, уклонившіеся въ сторону отъ главной дороги, исказившіе смыслъ улучшеній, — люди, принявшіе заимствованіе внѣшнихъ европейскихъ обычаевъ за сущность дѣла. Если тамъ находились ханжа Критонъ, прикрывавшій себя религіозной ревностью, дворянинъ Сильванъ, ставившій доходы выше науки, пьяница Лука, любившій пиры и веселья, то здѣсь, въ кругу внѣшняго полуобразованія, въ кругу людей новаго поколѣнія, непонявшихъ реформы, зародились Медоры, которые умѣли только завиыать кудри, цѣнили фунтъ пудры выше Сенеки и увѣрены были, что передъ сапожникомъ Егоромъ Виргилій не стоитъ двухъ денегъ, и что похвала приличнѣе портному Рексу, нежели Цицерову. Въ этомъ новомъ, но также невѣжественномъ поколѣніи, судья хотя и вздѣвалъ парикъ съ узлами, однакожь этотъ нарядъ не мѣшалъ ему бранить того, кто просилъ съ пустыми руками, презирать жестокимъ сердцемъ слезы бѣдныхъ и спать на стулѣ въ то время, когда дьякъ читалъ выписку изъ дѣла…

Придворныя партіи, въ царствованіе Петра-Втораго, также выражали два порядка вещей. Одни противоборствовали нововведеніямъ, еще предъ кончиною Петра-Великаго имѣя намѣреніе возстановить старые обычаи, уничтоженные Преобразователемъ Россіи. Другіе сочувствовали идеямъ Петра. Къ послѣднимъ принадлежали: Ѳеофанъ Прокоповичъ, князь Трубецкой, принцъ гессен-гомбурскій Лудовикъ, князь Черкасскій, и другіе.

Въ такое-то время началъ писать Кантемиръ, раздѣлявшій образъ мыслей второй партіи. Съ чѣмъ же онъ явился? какой родъ произведеній выбралъ?..

Литература — выраженіе жизни въ словѣ. Но въ жизни двѣ стороны: свѣтлая и темная; слѣдовательно, литература можетъ выражать ту или другую сторону. Общество кантемировой эпохи состояло тоже изъ свѣта и тьмы. Свѣтъ — постепенно-развивавшееся образованіе; тьма — вражда къ просвѣщенію. Почему Кантемиръ выбралъ матеріаломъ для своихъ произведеніи послѣднее, а не первое — порицаніе, а не: похвалу?

Такой выборъ имѣлъ три побужденія.

Первое заключается въ самомъ писателѣ, въ данныхъ его характера. Орудіе, которымъ дѣйствуетъ авторъ, дается природою, и онъ, покорный природѣ, употребляетъ въ дѣло врожденную способность. Образованіе можетъ заострить или притупить орудіе, удержать его въ извѣстныхъ предѣлахъ и употребить во зло, но сущность врожденнаго останется неизмѣнною: она не перейдетъ въ другую сущность. Отъ естественнаго отказаться нельзя, точно такъ же, какъ естественное не отказывается отъ насъ. По врожденной наклонности, человѣкъ становится Демокритомъ или Гераклитомъ, смѣется или плачетъ, видитъ жизнь, достйную слезъ или жизнь достойную смѣха. Въ поэзіи то же, что въ философіи: тогда-какъ одинъ поэтъ приходитъ въ восторгъ отъ успѣшнаго хода человѣческихъ дѣяній, другой смотритъ на другую сторону медали и негодуетъ или смѣется — негодуетъ на пороки и невѣжество, смѣется надъ глупостью и странностями. Кантемиръ пишетъ сатиры, Ломоносовъ, почти вслѣдъ за нимъ — торжественныя оды и героическую поэму. Державинъ и Фонвизинъ, современники, идутъ неодинаковыми путами. Державинъ — попреимуществу поэтъ лирическій: онъ — пѣвецъ славы екатеринина вѣка; Фонвизинъ — писатель по-преимуществу сатирическій: онъ — каратель невѣжества И полуобразованія того же вѣка. Какъ у Державина негодованіе, насмѣшка облекаются въ лирическій покрой, проникаются возвышеннымъ гономъ, такъ у Фонвизина къ возвышеннымъ чувствамъ прилаживается покрой сатирическій, примѣшивается остроуміе, желаніе ухватиться за предметъ насмѣшки. У перваго, сатиры выходятъ одами, составляя какой-то особенный, оригинальный родъ, оды — сатиры; у послѣдняго, оды переходили бы часто въ сатиры, еслибъ онъ писалъ оды, и мы имѣли бы другой, особенный поэтическій родъ: сатиры — оды.

Второе побужденіе дано обществомъ, которое окружало писателя. Различные характеры эпохъ требуютъ различныхъ поэтическихъ формъ. Состояніе общества, современнаго Кантемиру, можно назвать борьбой невежества съ просвѣщеніемъ, старой жизни съ новою — а такая борьба требуетъ, для выраженія своего, сатиры. Батюшковъ мѣтко указалъ это вліяніе современныхъ потребностей на выборъ поэтической формы. Вотъ что заставляетъ онъ говорить Кантемира: "Петръ-Великій, преобразуя Россію, старался преобразовать и нравы, новое поприще открылось наблюдателю человѣчества и страстей <испорчено>. Мы увидѣли въ древней Москвѣ <испорчено>есное смѣшеніе старины и новизны, двѣ стихіи въ безпрестанной борьбѣ одна съ другою. Новые обычаи, новыя платья, новый родъ жизни, новый языкъ не могли еще измѣнить древнихъ людей, изгладить древній характеръ. Иные бояра, надѣвая парикъ и новое платье, оставались съ прежними предразсудками, съ древнимъ упрямствомъ, и тѣмъ казались еще страннѣе; другіе, отложа бороду и длинный кафтанъ праотеческій, съ платьемъ европейскимъ надѣвали всѣ пороки, всѣ слабости вашихъ соотечественниковъ, по вашей любезности, и людности занять не умѣли. Гордость и низость, суевѣріе и кощунство, лицемѣріе и явный развратъ, скупость и расточительность неимовѣрная: однимъ-словомъ, страсти, по всему противоположныя, сливались чудеснымъ "образомъ и представляли новое зрѣлище равнодушному наблюдателю и «философу, который только ощупью, и съ Гораціемъ въ рукахъ, могъ отыскать счастливую средину вещей». (См. "Вечеръ у Кантемира ").

Третье побужденіе могло выйдти изъ подражательности. Горацій былъ любимецъ Кантемира, который отъискивалъ съ нимъ «златую средину вещей»; Буало считался въ то время но только первымъ сатирикомъ, но и законодателемъ въ наукѣ стихотворства. Хорошо знакомый съ тѣмъ и другимъ, Кантемиръ могъ, конечно, предпочесть выбранную имъ форму всѣмъ прочимъ поэтическомъ формамъ изъ уваженія или особеннаго пристрастія къ громкому имени Горація, по мнѣнію котораго сатира — стихотвореніе, неизвѣстное Грекамъ (Graecis iulaclum earmen) — изобрѣтена Римлянами, и еще болѣе къ громкому имени Буало, о которомъ восторженныефранцузы говорили: «il élail destiné à éclairer son siècle».

Руководимый этими побужденіями, Кантемиръ выбралъ, для выраженія своихъ мыслей, сатиру. Раскроемъ же основаніе и сущность сатирической поэзіи.

Во глубинѣ души нашей существуютъ два различные рода чувствъ, соотвѣтственно двумъ различнымъ родамъ предметовъ, возбуждающихъ чувство. Мы любимъ, во всѣхъ видахъ и на всѣхъ степеняхъ, истину, благо, изящество, и въ той же мѣрѣ невзвидимъ, во всѣхъ видахъ и на всѣхъ степеняхъ, ложь, безобразіе, зло. Поэзія, выразительница душевныхъ ощущеній, распадается также на два рода: содержаніе одного — чувство ненависти и презрѣнія, содержаніе другаго — чувство любви, глубокая симпатія. Первый получилъ названіе сатирическаго. Его законность видна изъ его происхожденія. Чувство сатирика такой же существенный, неизбѣжный элементъ поэзіи, какъ чувство поэта эпическаго, автора одъ и элегій. Порицаніе такъ же умѣстно, какъ и похвала, презрѣніе къ пороку стоитъ наряду съ гимномъ добродѣтели, осмѣяніе лжи наравнѣ съ уваженіемъ въ истинѣ, образъ безобразія съ идеаломъ красоты, Лхиллъ подлѣ Ѳерсита.

Истинное просвѣщеніе направляетъ чувство сатирическое, указываетъ ему цѣль--дѣйствій. Оно начертываетъ въ душѣ сатирика «идеалъ нравственнаго достоинства» нашего, образъ того, чѣмъ долженъ быть человѣкъ. Съ понятіемъ о нравственномъ достоинствѣ сличаетъ онъ современное общество, чтобъ видѣть мѣру его приближенія къ идеалу, или мѣру его удаленія отъ идеала. И когда передъ глазами его происходятъ такія явленія, въ которыхъ унижается достоинство человѣка, оскорбляется живущая въ немъ искра божества, попирается ногами образъ его высокаго происхожденія, тогда въ душѣ сатирика возстаетъ чувство человѣческаго достоинства, и въ потокѣ язвительной ироніи онъ изливаетъ ропотъ своего негодованія. Онъ караетъ отступленія отъ нравственнаго долга, отмщаетъ за поруганное достоинство человѣка.

Говоря собственно, выраженіе презрѣнія къ нравственному безобразію человѣка не разнится, по сущности своей и цѣли, отъ выраженія глубокаго сочувствія къ его нравственному величію. Различіе только въ способахъ выражать прекрасное жизни. Можно выражать его прямо, показывая положительные признаки изящества, или изображать не прямо, обращаясь къ предметамъ, противоположнымъ изяществу. Ода, эпопея вдохновляются достоинствами общества, улучшеніемъ людей, знаками нравственнаго совершенствованія; сатирикъ, въ томъ же обществѣ, въ тѣхъ же людяхъ, казнитъ противорѣчія достоинствамъ, уклоненія отъ совершенства. У обоихъ цѣль одна — только пути къ цѣли различны; одинъ дѣйствуетъ отрицательнымъ образомъ, другой положительнымъ. Одинъ изображаетъ такихъ людей, какими не должны быть они; другой представляетъ людей, какъ они должны быть. Но тамъ и здѣсь читатель приводится къ одной метѣ, потому-что видѣть идеалъ нравственнаго достоинства значитъ понимать всякое отъ него уклоненіе, и наоборотъ: видѣть уклоненіе отъ идеала значитъ понимать его. Одинаковость дѣйствія, при различіи способовъ, можно выразить слѣдующею формулой: отрицанія сатиры равны положеніямъ другихъ поэтическихъ родовъ. Поэтому, у греческихъ писателей было обыкновеніе выражать одну и ту же идею двояко: сначала въ формѣ отрицательной, потомъ въ формѣ положительной.

Управляемый своимъ идеаломъ, сатирикъ черпаетъ въ немъ вдохновеніе каждый разъ, когда люди нарушаютъ нравственный долгъ. Вдохновеніе, дѣйствующее въ одѣ, свободно; оно такъ нераздѣльно съ своимъ предметомъ, что не имѣетъ нужды ни въ какой задней мысли. Вдохновеніе сатирика необходимо раздѣляется между предметомъ, его возбуждающимъ, и между тѣмъ идеаломъ, который носятъ поэтъ въ душѣ своей. Отсюда иронія, проникающая сатиру. Смотря но предмету, сатирѣ можетъ иногда недоставать огня, сильнаго одушевленія, но иронія неразлучна съ нею. Въ послѣднемъ случаѣ, сатира переходятъ изъ патетической или карающей, какъ называетъ ее Шиллеръ, въ шутливую. Первая обращена къ великимъ противорѣчіямъ нравственности, къ важнымъ вопросамъ жизни, къ тѣмъ ея явленіямъ, въ которыхъ прямо унижается достоинство человѣческой природы: отсюда ея строгій, угрожающій тонъ, ей сила и возвышенность. Предметъ этого составляютъ частные случаи въ жизни, мелкія уклоненія отъ законовъ разумной природы, которыя скорѣе вызываютъ улыбку, нежели возбуждаютъ гнѣвъ: отсюда его шутливый, насмѣшливый тонъ, ея остроуміе, замѣняющее здѣсь силу одушевленія.

Эти два рода сатиры удачно обозначены стихами Баратынскаго:

Полезенъ обществу сатирикъ безпристрастный;

Дыша любовію къ согражданамъ своимъ,

На ихъ дурачества онъ жалуется имъ:

То укоризнами возставъ на злодѣянье,

Его приводитъ онъ въ благое содроганье,

То ѣдкой силою забавнаго словца

Смиряетъ попыхи надутаго глупца.

На основаніи двухъ способовъ изображать изящное — прямо, или положительно, и непрямо, или отрицательно — выводятся различіе и тожество другихъ двухъ поэтическихъ родовъ, трагедіи и комедіи, различіе по способу изображенія, тожество по цѣли, къ которой онѣ доводятъ. Князь Вяземскій, въ сочиненіи своемъ: «Фонъ-Визинъ», различивъ въ «Недорослѣ» двѣ стороны: комическую и нравственную, сказалъ, что «нравственная или поэтическая заключается въ томъ, что смѣшное не мѣшаетъ видѣть ужасное или трагическое, что въ содержаніи комедіи Недоросля и въ лицѣ Простаковой скрываются страсти, нужныя для трагическаго дѣйствія и трагической развязки, хотя, разумѣется, трагикъ вооружитъ Простакову не кинжаломъ, наподобіе Мельпомены. Мы помнимъ, что, послѣ первыхъ представленій „Ревизора“, журналы замѣтили непріятное, тягостное, своего рода трагическое впечатлѣніе, производимое пьесой. Мысль эта показалась тогда странной; однакожъ, она вполнѣ справедлива, и самъ Гоголь оправдалъ ее въ послѣдствіи своимъ „Разговоромъ“. Эта мысль сама-собою вытекаетъ изъ качествъ высоко-комическаго изображенія жизни. Истинный комическій поэтъ не довольствуется представленіемъ только смѣшной стороны человѣка, смѣхъ не скрываетъ отъ насъ глубокой грусти, когда мы знаемъ назначеніе человѣка и видимъ, какъ мало явленія жизни подходятъ подъ это назначеніе; за видимымъ смѣхомъ ожидаютъ насъ невидимыя слезы, стоятъ прискорбныя впечатлѣнія. Чувство пустоты, которая остается въ насъ послѣ смѣха, и возрождающееся отъ того живое ощущеніе потребности болѣе-человѣческаго образа дѣйствій, болѣе-живое влеченіе, болѣе-теплая любовь къ нравственности чистой, неиспорченной — вотъ вліяніе комедіи. Слѣдовательно, въ основаніи комедіи лежитъ глубокое чувство поэта, которое хотя и не для всякаго внятно (потому-что, большая часть довольствуется однимъ смѣхомъ, веселостью), но которое слышится въ этихъ, часто безсмысленныхъ рѣчахъ, какія ведутъ между собою дѣйствующія липа, которое видится въ этихъ рошлыхъ или низкихъ дѣлахъ. Эти дѣла и рѣчи возвращаютъ каждаго, кто способенъ угадать и восчувствовать настоящую мысль комедіи, къ тому же- строгому нравственному идеалу, какой имѣетъ въ виду и трагедія. Вотъ почему глубокомысленные критики ставятъ комедію, въ нѣкоторомъ смыслѣ, выше трагедіи. Много было споровъ о томъ, которому изъ двухъ родовъ драматической поэзіи — трагедіи или комедіи — принадлежитъ преимущество. Если этимъ хотятъ спросить, въ которомъ изъ двухъ родовъ предметъ важнѣе, то, разумѣется, преимущество остается за трагедіею. Но если сила вопроса въ томъ, какой родъ требуетъ возвышеннѣйшей поэтической личности, то скорѣе должно рѣшить въ пользу комедіи. Въ трагедіи многое, очень-многое дается самымъ предметомъ; въ комедіи предметомъ взять нечего, а все совершенно зависитъ отъ поэта, который долженъ постоянно держать его на извѣстной эстетической высотѣ. И потому, если трагедія отправляется отъ важнѣйшаго исходнаго пункта, то комедія стремится къ той же цѣли. Эта цѣль комедіи — одна и та же съ высочайшею изъ всѣхъ цѣлей, какія только существуютъ для человѣческихъ стремленіи: она состоитъ въ томъ, чтобъ сдѣлать человѣка свободнымъ отъ страстей, отъ нравственной низости, чтобъ онъ всегда вено, спокойно и достойно смотрѣлъ въ себя и около себя.

Изъ всего нами сказаннаго очевидна важность сатирическаго рода, въ: равныхъ его видахъ, и современное значеніе сатирика, управляемаго благороднымъ образомъ мыслей. Вмѣстѣ съ этимъ, очевидно неосновательное мнѣніе тѣхъ, которые приписываютъ изобрѣтеніе» сатиры тому или другому народу, вмѣсто того, чтобъ искать ея начала въ духѣ человѣческомъ. Пускай поэтъ Горацій, какъ мы указали выше, называетъ сатиру стихотвореніемъ, неизвѣстнымъ Греціи, а риторъ Квинтиліанъ говоритъ: «Satire lola noslra est» — ихъ патріотическое или поэтическое ^влеченіе можетъ присвоить себѣ только названіе рода, а не самый родъ. Сатира находится во всѣхъ извѣстныхъ литературахъ, или какъ особенное стихотвореніе, или какъ элементъ, входящій въ эпопею, оду, пѣсню. Между произведеніями санскритской литературы есть поэмы исключительно-сатирическія; значительная часть древнѣйшаго литературнаго памятника въ Китаѣ, «Книги Стиховъ», состоитъ изъ сатиръ. У Грековъ, сатира явилась вмѣстѣ съ появленіемъ поэзіи. Аристотель положительно говоритъ объ одной сатирической поэмѣ, современной «Иліадѣ» и Одиссеѣ" и давшей начало комедіи, тогда-какъ изъ двухъ послѣднихъ произошла трагедія. Мы не имѣемъ нужды исчислять здѣсь сатириковъ у разныхъ народовъ и ихъ произведенія. Намъ хотѣлось только замѣтить, какъ неосновательно общую принадлежность человѣка приписывать одному какому-нибудь человѣку или народу.

Перейдемъ теперь къ Кантемиру. Сатира, какъ и всякое поэтическое произведеніе, можетъ разсматриваться по содержанію и по формѣ.

Содержаніемъ сатиръ его служитъ выраженіе негодованія или насмѣшки, вызванныхъ врагами петровой реформы. Враговъ этихъ было два рода: приверженцы старины, нехотѣвшіе вовсе принять идеи Великаго Преобразователя, и безсмысленные послѣдователи новизны, плохо или даже превратно понимавшіе характеръ преобразованій. Каитемиръ преимущественно вооружается противъ первыхъ; однакожъ есть у него злыя выходки и противъ вторыхъ. Онъ самъ указываетъ на другую сторону своего сатирическаго направленія ироніей слѣдующихъ стиховъ:

Долголѣтняго пути въ краяхъ чужестранныхъ,

Иждивеній и трудовъ тяжкихъ и пространныхъ

Дивный плодъ ты произнесъ. (Сат. 11, стих. 107—187.)

Въ этомъ отношеніи, чрезвычайно-любопытны 136—187 стихи второй сатиры: они содержатъ въ себѣ яркое описаніе современнаго щеголя, вѣрную копію тѣхъ верхоглядовъ, которые, посѣтивъ чужіе края, усвоили себѣ одинъ внѣшній блескъ европейской жизни, выучились только умѣнью одѣваться по модѣ, да искусству пировать. Выписываемъ все это мѣсто:

Пѣлъ пѣтухъ, встала заря, лучи освѣтили

Солнца верхи горъ: тогда войско выводили

На поле предки твои, а ты подъ парчею

Углубленъ мягко въ пуху тѣломъ и душею,

Грозно сопишь; когда дня-пробѣгутъ двѣ доли,

Зѣвнешь, растворишь глаза, выспишься до воли,

Тянешься ужь часъ другой, нѣжишься, ожидая

Пойла, что шлетъ Индія, иль везутъ съ Китая,

Изъ постели къ зеркалу однимъ спрыгнешь скокомъ,

Тамъ ужъ въ попеченіи и трудѣ глубокомъ,

Женскихъ достойную плечь завѣску на спину

Вскинувъ, волосъ съ волосомъ прибираешь къ чину.

Часть надъ лоскомъ лбомъ торчать будутъ сановиты,

Но румянымъ часть щекамъ въ колечки завиты

Свободно станетъ играть, часть уйдетъ за темя

Въ мѣшокъ. Дивится тому строенію племя

Тебѣ подобныхъ; ты самъ, новый Нарцисъ, жадно

Глотаешь очьми себя; нога жмется складно

Въ тѣсномъ башмакѣ твоя, потъ со слугъ, валится,

Въ двѣ мозоли и тебѣ краса становится;

Избитъ полъ, и подъ башмакъ встерто много мѣлу.

Деревню вздѣнешь потомъ на себя ты цѣлу.

Но столько стоитъ народъ Римляновъ пристойно

Основать, какъ выбрать цвѣтъ и парчу, и стройно

Сшить кафтанъ по правиламъ щегольства и моды

Пора, мѣсто и твои разсмотрѣны годы,

Чтобъ лѣтамъ сходенъ былъ цвѣтъ, чтобъ тебѣ въ образу

Нѣжну зелень въ огородѣ не досажалъ глазу,

Чтобъ бархатъ не отягчалъ въ лѣтню пору тѣло.

Чтобъ тафта не хвастала среди зимы смѣло;

Но зналъ бы всякъ свой предѣлъ, право и законы

Какъ искусные попы всякаго дни звоны.

Долголѣтняго пути въ краяхъ чужестранныхъ,

Иждивеній и трудовъ тяжкихъ и пространныхъ

Дивный плодъ ты произнесъ. Ущерба пожитки

Понялъ, что фалды должны тверды быть не жидки,

Въ поларшина глубоки и ситомъ подшиты;

Согнувъ кафтанъ не были бъ станомъ всѣ покрыты,

Каковъ рукавъ долженъ быть, гдѣ клинья уставить,

Гдѣ карманъ, и сколько грудь окружа прибавить;

Въ лѣто или осенью, въ зиму иль весною

Какую парчу подбить пристойно какою,

Что приличнѣе нашить, сребро иль злато,

И Рексу лучше тебя знать ужъ трудно вато.

Въ обѣдъ и на ужинѣ частенько двоится

Свѣча въ глазахъ, часто полъ подъ тобою вертится,

И обжорство тебѣ въ ротъ куски управляетъ.

Гнусныхъ тогда полкъ друзей тебя окружаетъ,

И голодая до костей самыхъ, нравъ веселый,.

Тщиву душу, и въ тебѣ хвалитъ разумъ зрѣлый.

Сладко щекотятъ тебѣ ухо красны рѣчи,

Вздутымъ поднять пузыремъ, чаешь, что подъ плечи

Не дойдетъ тебѣ людей все проче племя.

Есть и въ первой сатирѣ нѣсколько стиховъ, направленныхъ противъ людей того же сорта: на ряду съ старыми хулителями ученія, поставленъ новый, Медоръ, который

«…тужитъ, что черезъ чуръ бумага исходитъ

На письмо, на печать книгъ, а ему приходитъ

Что не во что завертѣть запитыя кудри;

Не смѣнитъ на Сенеку онъ фунтъ доброй рудры.

Передъ Егоромъ двухъ денегъ Виргилій не стоитъ,

Рексу, не Цицерону, похвала достоитъ.

Но большая часть негодованія и насмѣшекъ обращена Кантемиромъ на упорство старины. Бичомъ своей сатиры преслѣдуетъ онъ въ-особенности тѣхъ, которые, по словамъ Ѳеофана, и не любили ученой дружины». Онъ зналъ, что передовое зло времени гнѣздилось, въ невѣжествѣ, и потому первая сатира его, написанная въ 1729 г., на двадцатомъ году возраста, преслѣдуетъ обскурантовъ, т. е. поклонниковъ умственной тьмы. Въ хронологическомъ порядкѣ появленія сатиръ есть разумная послѣдовательность: она объясняется состояніемъ общества, его пороками, болѣе или менѣе важными. Вражда въ просвѣщенію была главнымъ чувствомъ старой жизни, и Кантемиръ прежде всего осмѣиваетъ тѣхъ своихъ согражданъ, которые проповѣдовали безполезность наукъ. Даже внутреннее достоинство его произведеній совпадаетъ съ важностью общественнаго блага, во имя котораго онъ ратовалъ, съ силою общественнаго зла, противъ котораго ратовалъ: сатира его, первая по времени, есть въ то же время первая и по литературному значенію; она беретъ преимущество надъ прочими силою правдивыхъ укоризнъ. За невѣжествомъ шло ближайшее, непосредственное его слѣдствіе — превратное понятіе о достоинствѣ человѣка: внѣшнее предпочиталось внутреннему, случайное существенному. При завязавшейся послѣ Петра борьбѣ стараго съ новымъ, рѣзко обнаружилось различіе понятіи объ истинномъ достоинствѣ человѣка: эти понятія выражены второю сатирою («Объ истинномъ благородствѣ»).

Разсмотримъ обѣ сатиры по содержанію и по формѣ, сохраняя тотъ же порядокъ и при анализѣ остальныхъ:

Первая направлена противъ невѣждъ и нелюбящихъ науки; почему Кантемиръ и назвалъ ее сначала: «На хулящихъ ученіе». Но это названіе, заимствованное отъ содержанія пьесы, замѣнено потомъ другимъ: «Къ уму моему», взятымъ отъ формы изложенія. Во внѣшнемъ отношеніи, Кантемиръ видимо подражалъ девятой сатирѣ Буало: «A son esprit», въ которой французскій стихотворецъ, подъ видомъ нападокъ на самого-себя, написалъ злую сатиру на другихъ. Подобные сатирическіе пріемы сообщаютъ автору ловкій способъ изображать людскіе пороки и глупость. Сатирикъ какъ-бы умываетъ руки въ изрекаемыхъ имъ приговорахъ и уликахъ. Дмитріевъ употребилъ подобный пріемъ въ «Чужомъ Толкѣ», а князь Вяземскій въ сатирѣ: «Къ перу моему» — очевидномъ подражаніи или переводѣ седьмой сатиры Буало (Muse, changeons de style, et quittons la satire).

Сатира начинается обращеніемъ къ «недозрѣлому уму, плоду недолгой науки». Авторъ проситъ его успокоиться, не понуждать къ перу руки: ибо авторство — самый непріятный путь къ славѣ, которой можно достигнуть въ нашъ вѣкъ многими" нетрудными путями.

… Кто надъ столомъ гнется

Пяля на книгу глаза, большихъ не добьется

Палатъ, ни разцвѣченна марморами саду;

Овцы не прибавитъ онъ къ отцовскому стаду, и пр.

За введеніемъ слѣдуютъ рѣчи противниковъ просвѣщенія. Каждый изъ нихъ исчисляетъ вредныя слѣдствія наукъ: Прежде всѣхъ говоритъ ханжа-Критонъ, невѣжа и суевѣрный.. Онъ вооружается противъ науки подъ видомъ религіозной ревности.

У Сильвана, «стариннаго скупаго дворянина, который объ одномъ своемъ помѣстьѣ радѣетъ, охуждая все то, что къ умноженію его доходовъ не служитъ», другое неудовольствіе на науку:

Ученіе, говоритъ, намъ голодъ наводитъ:

Живали мы прежъ сего не зная Латынѣ

Гораздо обильнѣе, чѣмъ живемъ мы нынѣ,

Гораздо въ невѣжествѣ больше хлѣба жали,

Перенявъ чужой языкъ, свой хлѣбъ потеряли.

Буде рѣчь моя слаба, буде нѣтъ въ ней чину,

Ни связи, должность о томъ тужить дворянину:

Доводъ, порядокъ въ словахъ, подлыхъ то есть дѣло,

Знатнымъ полно подтверждать, иль отрицать смѣло.

Съ ума сошолъ, кто души силу и предѣлы

Испытаетъ, кто въ поту томится дни цѣлы,

Чтобъ строи міра и вещей вывѣдать премѣну

Иль причину; глупо онъ лепитъ горохъ въ стѣну.

Приростетъ ли мнѣ съ того день къ жизни иль въ ящикъ

Хотя грошъ? могу ль чрезъ то узнать, что прикащикъ,

Что дворецкій крадетъ въ годъ? какъ прибавить воду

Въ мой прудъ? какъ бочекъ число съ виннаго заводу?

Не умнѣе, кто глаза, полонъ безпокойства,

Коптитъ печась при огнѣ, чтобъ вызнать, рудъ свойства;

Вѣдь не теперь мы твердимъ, что буки, что вѣди;

Можно знать различіе злата, сребра, мѣди.

Травъ, болѣзней знаніе, все то голы враки;

Глава ль болитъ? тому врачъ ищетъ въ рукѣ знаки;

Всему въ насъ виновна кровь, буде ему вѣру

Нять хощешь. Слабѣемъ ли, кровь тихо чрезмѣру

Течетъ; если спѣшно, жаръ въ тѣлѣ, отвѣтъ смѣло

Даетъ, хотя внутрь никто видѣлъ живо тѣло.

А пока въ басняхъ такихъ время онъ проводитъ,

Лучшій сокъ изъ нашего мѣшка въ его входитъ.

Къ чему звѣздъ теченіе числить, и ни къ дѣлу

Ни къ стати за однимъ ночь пятномъ не спать дѣлу?

За любопытствомъ одномъ лишиться покою

Ища, солнце ль движется, или мы съ землею.

Въ часовникѣ можно честь на всякій день года

Число мѣсяца, и часъ солнечнаго всхода.

Землю въ четверти дѣлить безъ Евклида смыслимъ;

Сколько копѣекъ въ рублѣ безъ Алгебры счислимъ.

Силванъ одно знаніе слично людямъ хвалитъ.

Что учитъ множить доходъ, и расходы малитъ;

Трудиться въ томъ, съ чего вдругъ карманъ не толстѣетъ,

Гражданству вреднымъ весьма безумствомъ звать смѣетъ.

(Соч. Катьемира, стр. 4—6.)

Мнѣніе Сильвана, который вооружается противъ науки, какъ предмета, недающаго денегъ, имѣло, между разными невѣжественными доводами, одно достаточное основаніе: въ его время, науками занимались отвлеченно, въ тиши кабинета, прилежа къ нимъ, какъ самъ Кантемиръ прилежалъ къ стихотворству, въ лишніе часы. Теперь науки приносятъ не одно удовольствіе, нужное себялюбивымъ дилеттантамъ, но и деньги, необходимыя всѣмъ, и потому современный Сильванъ пошелъ бы на нихъ не съ аргументомъ безденежья, а съ новымъ упрекомъ. По различію эпохъ, различаются и гоненія на ученость. Въ «Горе отъ Ума», для пресѣченія зла, совѣтуютъ сжечь книги, потому-что человѣкъ начитанный, подобно Чацкому, можетъ сойдти съ ума въ общественномъ мнѣніи…

Третій хулитель ученія, румяный Лука, «трижды рыгнувъ», подпѣваетъ:

Наука содружество людей разрушаетъ;

Люди мы къ сообществу Божія тварь стали,

Не въ нашу пользу одну смысла даръ пріяли.

Что же пользы тому, когда я запруся

Въ чуланъ, для мертвыхъ друзей живущихъ лишуся?

Когда все дружество, вся моя ватага

Будетъ чернило, перо, песокъ да бумага?

Въ весельи, въ пирахъ мы жизнь должны провождати;

И такъ она недолга, на что коротати,

Крушиться надъ книгою, и повреждать очи?

Не лучше ли съ кубкомъ, дни прогулять и ночи?

Вино даръ Божественный, много въ немъ провору;

Дружитъ людей, подаетъ поводъ къ разговору,

Веселитъ, всѣ тяжкія мысли отымаетъ,

Скудость знаетъ облегчать, слабыхъ ободряетъ,

Жестокихъ мягчитъ сердца, угрюмость отводитъ,

Любовникъ легче виномъ въ цѣлъ свою доходитъ.

Когда по небу сохой брозды водить станутъ,

А съ поверхности земли звѣзды ужъ проглянутъ,

Когда будутъ течь къ ключамъ своимъ быстры рѣки,

И возвратятся назадъ минувшіе вѣки;

Когда въ постъ чернецъ одну ѣсть станетъ вязигу,

Тогда, оставя стаканъ, примуся за книгу.

(Стр. 6—7.)

Нѣтъ ничего справедливѣе первыхъ семи стиховъ, если не подозрѣвать въ нихъ какой-нибудь скрытой мысли. Конечно, люди созданы для сообщества, и человѣкъ останется безплодною тварью, когда онъ запрется въ чуланъ, забывъ весь свѣтъ для чернилъ и бумаги. Въ свѣтѣ есть нѣчто лучше хорошей книги — это хорошій человѣкъ, и есть нѣчто лучше чтенія хорошей книги — это жизнь съ хорошимъ человѣкомъ. Во времена Кантемира, ученые удалялись въ кабинетъ: онъ самъ любилъ уединеніе для наукъ. Ложное понятіе объ учености, которая будто-бы не должна знать общества, было тогда въ большомъ обращеніи. Сатира вооружается противъ мнѣнія Луки потому, что онъ подъ сообществомъ разумѣетъ веселье и пиры, провожденіе времени съ кубкомъ въ рукахъ. Похвала пьянству, воспѣваемая Лукою, есть подражаніе Горацію, который въ пятомъ посланіи славитъ вино. Вотъ гимнъ латинскаго поэта дарамъ Бахуса: «Чего не производитъ вино? Оно разоблачаетъ тайны, осуществляетъ надежды, устремляетъ въ бой труса, снимаетъ съ души бремя безпокойствъ, учитъ всѣмъ искусствамъ. Кого полная чаша не дѣлала краснорѣчивымъ? Есть ли хоть одно сердце, стѣсненное бѣдностью, которое оно не растворило бы радостью?». Горацій, поклонникъ изящнаго эпикуреизма, смотритъ на вино глазами поэта и видитъ эстетическую его сторону; его похвалы упоенію искренни, и эта. искренность, выраженная поэтически, миритъ читателя съ тѣмъ мнѣніемъ, которое онъ, быть-можетъ, осуждаетъ, какъ противное добропорядочному поведенію. Лука такъ же искренно хвалитъ вино, исчисляя добрыя его качества, тогда-какъ цѣль автора была возвысить книги надъ чашей". Такая несоотвѣтственность между намѣреніемъ сатирика и его словами не объясняется даже ироніей, потому-что Лука говоритъ вовсе не иронически: она объясняется только, чистымъ подражаніемъ Горацію. Напротивъ, въ послѣднихъ шести стихахъ, видимъ черту русской жизни, современной Кантемиру: въ седьмой элегіи Овидія, изъ которой они взяты, нѣтъ и, разумѣется, не могло быть и помина о чернецѣ.

Наконецъ, четвертый хулитель просвѣщенія, щеголь-Медоръ, тужитъ,

… что чрезчуръ бумаги исходитъ

На письмо, на печать книгъ, а ему приходитъ,

Что не во что завертѣть завитыя кудри;

Не смѣнитъ на Сенеку онъ фунтъ доброй пудры,

Предъ Егоромъ двухъ денегъ Вергилій не стоитъ,

Рексу, не Цицерону, похвала достоитъ.

(Стр. 1.)

Медоръ — представитель того класса людей, которые, какъ сказано выше, по внѣшности только усвоили себѣ образованіе, а въ сущности остались невѣждами.

Послѣ такихъ сужденій, которыя автору приходится слышать повседневно, онъ совѣтуетъ уму молчать. У нашихъ дѣйствій, говоритъ онъ, Двѣ побудительныя причины: польза и слава. Если нѣтъ пользы, ободряетъ похвала, а если, вмѣсто того и другаго, терпишь хулу — что тогда?

Труднѣй то, нежь пьяницѣ вина не имѣти,

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Нежьли купцу пиво пить не въ три пуда хмелю. (Стр. 7.)

Предметы для сравненія, какъ всякій видитъ, взяты не изъ-за моря и представлены не иперболически, хотя стихотворная вольность и разрѣшаетъ тропы и фигуры. Въ примѣчаніи объяснено, что купцы наши, не только въ три, но часто и въ пять пудъ хмелю варятъ варю. Изображеніе «нашихъ», т. е. современныхъ Кантемиру типовъ составляетъ самую важную, драгоцѣнную сторону его сатиръ. Удивляться надобно, какъ покойный Полевой, иногда удачно понимавшій достоинства и недостатки литераторовъ, могъ написать слѣдующія строки: "Гдѣ вы находите у Кантемира русскій колоритъ, русскіе правы, русскія повѣрья? Принявъ систему Французовъ, которые передѣлывали древнихъ на французскіе нравы, Кантемиръ перенесъ эту систему на русскій переводъ, или, лучше сказать, въ русскую передѣлку. Эти нравы, этотъ колоритъ годятся ко всѣмъ странамъ въ мірѣ, и точно такъ потомъ писали русскія драмы Княжнинъ и Озеровъ. "Или критикъ вовсе не читалъ Кантемира, или хотѣлъ насильственно поддержать свой ложный взглядъ на перваго нашего сатирика!

Возраженіе ума, какъ дѣйствующаго лица въ сатирѣ, что щеголь, скупецъ, ханжа, пьяница и подобные имъ люди должны хулить науку, но что рѣчи ихъ не уставъ умнымъ, авторъ находитъ неутѣшительнымъ, потому-что слова злобныхъ владѣютъ умными. Притомъ же, четыре лица, представленныя сатирикомъ, составляютъ только малую часть враговъ, просвѣщенія которыхъ легіоны. Между ними видишь (сказано въ примѣчаніи) и тѣхъ, кому Ѳемида ввѣрила золотые вѣсы. Они не любятъ истиннаго украшенія жизни — науки; они Знаютъ, что безъ науки можно быть судьею.

Хочешь ли судьею стать? вздѣнь парикъ съ узлами,

Брани того, кто проситъ съ пустыми руками,

Твердо сердце бѣдныхъ пусть слезы презираетъ,

Они на стулѣ, когда дьякъ выписку читаетъ.

Если жъ кто вспомнитъ тебѣ граждански уставы,

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Плюнь ему въ рожу; скажи, что вретъ околесну,

Налагая на судей ту тягость несносну,

Что подьячимъ должно лѣзть на бумажны горы,

А судьѣ довольно знать крѣпить приговоры. (Стр. 8 и 9.)

Любопытны отношенія Ѳеофана Прокоповича къ Кантемиру. Высоко-просвѣщенный пастырь написалъ сатирику похвальные стихи, въ которыхъ выразилъ свое уваженіе къ благороднымъ намѣреніямъ авторства. Онъ назвалъ Кантемира рогатымъ пророкомъ (съ латинскаго vates; рогатый можетъ значить бодливый, разящій пороки и глупости, и можетъ объясняться также рогами сатира, отъ котораго производятъ сатиру). Совѣтуя ему разрушать злонравные обычаи, онъ ободряетъ его тѣмъ же, чѣмъ ободрялъ умъ, къ которому обращался сатирикъ. Не страшись, говоритъ онъ, глупцовъ:

Плюнь на ихъ грозы, ты блаженъ три краты…

Пусть весь міръ будетъ на тебя гнѣвливый,

Ты и безъ счастья довольно счастливый…

За верхъ славы твоей буди,

То тебя злые ненавидятъ люди.

Вотъ, какъ утѣшалъ благонамѣреннаго сатирика благонамѣренный ученый и ораторъ, который плоды наукъ и даръ краснорѣчія употреблялъ въ пользу преобразованій Петра, или подготовляя къ нимъ свою паству, если они еще не были обнародованы, или оправдывая ихъ важность, если они перешли уже въ общественныя постановленія! Кромѣ единства направленія, у Ѳеофана и Кантемира было нѣчто общее въ талантахъ.

Не одними словами ограничивается преслѣдованіе знаній: оно выражено и самыми дѣйствіями. Гордые, лѣнивые, одолѣли мудрыхъ, невѣжество, сѣло выше науки; а если еще не сѣло, то вооружено гордыми притязаніями на почетныя должности. Щеголь, писецъ и неслужащій дворянинъ считаютъ себя непремѣнными кандидатами на отличія, и винятъ неправду людей, если они остаются въ низкихъ чинахъ или не получаютъ приглашеній на видную службу.

Коли кто карты мѣшать, разныхъ винъ вкусъ знаетъ,

Танцуетъ, на дудочкѣ пѣсни три играетъ,

Смыслитъ искусно прибрать въ своемъ платьѣ цвѣты:

Тому ужъ и въ самыя, молодыя лѣты

Всякая высша степень, мзда ужъ невелика,

Седми мудрецовъ себя достойнымъ мнитъ лика.

Нѣтъ правды въ людяхъ, кричитъ безмозглый…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Писецъ тужитъ, за сукномъ что не сидитъ краснымъ;

Смысля дѣло набѣло списать письмомъ яснымъ.

Обидно себѣ быть, мнитъ, въ незнати старѣти,

Кому въ родѣ семь бояръ случилось имѣти,

И двѣ тысячи дворовъ за собой считаетъ,

Хотя впрочемъ ни читать, ни писать не знаетъ. (Стр. 9 и 10.)

Въ заключеніи, авторъ, снова обращаясь къ уму, совѣтуетъ ему хранить молчаніе, скучать и знать про себя пользу наукъ, чтобы гласнымъ указаніемъ не нажить себѣ, вмѣсто похвалъ, злаго порицанія.

Вторая сатира, написанная вскорѣ послѣ первой, имѣетъ форму разговорную. Разговоръ происходитъ между Филаретомъ (что значитъ, на греческомъ языкѣ, любитель добродѣтели) и Евгеніемъ (дворянинъ). Цѣль ея — осмѣять тѣхъ изъ дворянъ тогдашней эпохи, которые, не имѣя благонравія, тщеславятся однимъ званіемъ, и завидуютъ, сверхъ того, счастію другихъ, которые своими заслугами, восходятъ въ знать. Она — подражаніе восьмой сатирѣ Ювенала, которая признается лучшею, или пятой сатирѣ Буало, который подражалъ Ювеналу. «Истинное благородство» говоритъ Ювеналъ «происходитъ отъ добродѣтели: заслуживаютъ ли уваженія тѣ, которые, имѣя знаменитыхъ предковъ, добровольно становятся возницами, скоморохами, гладіаторами?» Подобно ему, Кантемиръ выражаетъ содержаніе своей сатиры:

Благородство будучи заслугъ мзда, я знаю

Сколь важно, и много въ немъ пользы призназаю.

Почесть та къ добрымъ дѣламъ многихъ ободряетъ,

Коль въ награду кто себѣ большей ожидаетъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Но тщетно имя оно, ничего собою

Не значитъ въ томъ, кто себѣ своею рукою

Не присвоитъ почесть ту добыту трудами

Предковъ своихъ. Грамота плѣснью и червями

Изгрызена знатныхъ насъ дѣтьми есть свидѣтель;

Благородными явитъ одна Добродѣтель.

(Стр. 25-26.)

Вѣроятно, по этой причинѣ, одно изъ разговаривающихъ лицъ получило названіе Филарета. У Горація есть также сатира объ истинномъ благородствѣ (шестая первой книги), но его снисходительная философія не имѣетъ ничего общаго съ желчнымъ негодованіемъ Ювенала, бичующаго злоупотребленія,

Разговорную форму Кантемиръ заимствовалъ изъ девятой сатиры Ювенала или изъ третьей сатиры Буало. Начало у всѣхъ троихъ одинаковое по внѣшнему виду; но изъ сличенія содержанія и обстоятельствъ разговора открывается особенность каждаго сатирика. У Ювенала, съ первыхъ строкъ, видишь картину римской жизни тогдашняго времени — расточительность, сладострастіе, пиры: «Что значитъ, Неволій, твой печальный видъ, подобный виду побѣжденнаго Марсія? Полліонъ, шатающійся цѣлые дни, чтобъ занять денегъ за тройные проценты, и ненаходящій простака, который бы ссудилъ ему, меньше тебя озабоченъ. Откуда столько внезапныхъ морщинъ? Довольный малымъ, ты увеселялъ наши ужины своими остроумными выходками. Теперь совершенно-противное: лицо твое уныло, волосы сухи и непричесаны, кожа потеряла блескъ. Тѣло обнаруживаетъ душу: на немъ выказывается радость или печаль, и лицо есть зеркало поперемѣнныхъ ощущеній. По всему видно, что жизнь твоя пошла въ противную сторону. А прежде, я помню, ты осквернялъ храмы Изиды, Юпитера, Мира, ты осквернялъ и тайное убѣжище матери боговъ.» Въ сатирѣ Буало черты инаrq общества, указаніе другихъ обычаевъ и событій:

D’où -rient cet air sombre et sevère

Et ce visage plus pâle qu' un rentier

А l’aspect d’un arrêt qui retranche un quartier.

Въ это время вышелъ королевскій указъ, опечалившій многихъ: «Leroi a supprimé un quartier des renies» — вотъ какія слова безпрерывно вертѣлись на языкѣ и въ умѣ людей, получавшихъ доходы.

Qu’est devenu ce teint dont la couleur fleurie

Semblait d’ortolans seuls et de bisques nourrie.

Où la joie en son lustre attirail les-regards,

Où le vin en rubis brillait de toutes parts?

Вопросъ, относящійся къ одному изъ разговаривавшихъ лицъ: Буало изобразилъ въ немъ знаменитаго тогда гастронома, который серьёзно смотрѣлъ yа обѣды и ужины.

Qui vous а pu plonger dans cette humeur, chagrine?

А-t-on par quelque édit réformé la cuisine?

T. e. преобразованія послѣдняго времени не коснулись ли кухни — предмета, для тебя священнаго?

Въ стихахъ нашего сатирика,

Совершенно-иная, русская современность.

Филаретъ спрашиваетъ Евгенія: что такъ

Задумчивъ, какъ тотъ, что…

….. конной свой заводъ раздарилъ не кстати?

Цугомъ ли запрещено ѣздить, иль богато

Платье носить, иль своихъ слугъ пеленать въ злато?

Картъ ли не стало въ рядахъ, вина ль дорогова? (Стр. 23.)

Обратившись къ примѣчаніямъ, читаемъ, между прочимъ, что «въ Санктпетербургѣ цугомъ ѣздить отъ императора Петра-Великаго всѣмъ запрещено было, кромѣ придворныхъ; что „золотые узоры, коими обыкновенно платье слугъ выкладываютъ, много на пеленанье походятъ“; что вина дорогія разумѣются венгерское, шампанское и бургонское, которыя подлинно въ Москвѣ дороги, и за тѣмъ больше всѣхъ другихъ винъ въ почтеніи».

Предложивъ рядъ вопросовъ, Филаретъ самъ дознаётся причины задумчивости:

А, а! дознаюсь я самъ, что тому причина:

Дамонъ на сихъ дняхъ досталъ перемѣну чина,

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

…..ты съ пышными презрѣнъ именами.

Забыта крови твоей и слава, и древность

Предковъ, къ общества добру многотрудна ревность,

И преимуществъ твоихъ толпа неоспорныхъ;

А зависти въ тебѣ нѣтъ и проч.

(Стр. 23 и 24.)

Такимъ образомъ, каждый изъ трехъ сатириковъ, въ одной и той же формѣ, выразилъ особенныя черты нравовъ. По формѣ, и Буало и Кантемиръ — подражатели, по содержанію — они писатели своенародные. Форма — дѣло общее; мѣстныя отличія характеровъ — принадлежность единаго народа. Критика, обольщенная сходствомъ литературныхъ пріемовъ, безразличіемъ внѣшняго, произнесла строгій приговоръ Кантемиру; но теперь, когда, при разборѣ словесныхъ произведеній, всего важнѣе ихъ отношеніе къ обществу, Кантемиръ восходитъ на почетное мѣсто въ исторіи нашей словесности, потому-что въ сатирахъ его выражается не идеальное, отвлеченное отъ мѣста и времени, а дѣйствительно-русское, ему современное общество.

Продолжимъ сравненіе трехъ сатириковъ.

Отвѣтъ Евгенія Филарету внушенъ первой сатирой Ювенала, который тоже сѣтуетъ на возвышеніе людей изъ низкаго званія. Но тамъ и здѣсь, какіе люди и какъ они возвысились? У Ювенала читаемъ: «Можно ли отказаться отъ сатиры, когда цирюльникъ, брившій меня въ юности, споритъ теперь въ богатствѣ съ нашими патриціями, когда Криспинъ (фаворитъ Домиціана, который осыпалъ его богатствомъ и почестями), бѣжавшій изъ египетскихъ топей, прежде канопскій невольникъ, небрежно набрасываетъ на плеча тирскій пурпуръ, и пальцы, покрытые потомъ, украшаетъ лѣтними кольцами, считая себя, по своей деликатности, неспособнымъ носить болѣе-тяжелыхъ колецъ?» (Римляне носили прежде по одному кольцу, потомъ по кольцу на каждомъ пальцѣ, наконецъ, на каждомъ суставѣ пальцевъ. Мало-по-малу роскошь до тою возросла, что для каждой недѣли имѣли они особенныя кольца. Были, сверхъ того, кольца лѣтнія и зимнія). У Кантемира, на высокую степень вспрыгнулъ недавній продавецъ соли, тотъ, кто кричалъ: «сальныя свѣчи ясно горятъ, кто истеръ плечи горшкомъ подовыхъ». Указаніе чрезвычайно-ясное, не требующее комментарія: кто не узнаетъ въ немъ Меншикова?

Итакъ, оба сатирика, сходные по формѣ, различаются предметами, которые они изобразили, и цѣлію, которую имѣли при этомъ изображеніи. Ювеналъ желчно негодуетъ на недостойныхъ любимцевъ Фортуны: у него и брадобрѣй и невольникъ возвысились нечистымъ способомъ, не путемъ заслуги. Кантемиръ заставляетъ тщеславнаго дворянина вооружаться противъ Меншикова, что нисколько не унижаетъ тѣхъ качествъ послѣдняго, которыми онъ снискалъ любовь Петра. Меншиковъ былъ живой обидой для многихъ; на него смотрѣли злобно всѣ тѣ, которыхъ сила заключалась въ разрядныхъ книгахъ, которые могли что-нибудь значить при мѣстничествѣ.

Послушайте, какъ Евгеній описываетъ своего отца: это не римскій патрицій, волновавшій кровь Ювенала, не французскій маркизъ, которому Буало адресовалъ свою сатиру: «Объ истинномъ благородствѣ». Въ словахъ Евгенія вы видите вѣрную картину временщика кантемирова вѣка и его угодниковъ:

Какъ батюшка выѣдетъ, всякъ долой съ дороги,

И шапочку снявъ, ему годовою въ ноги;

Всегда за нимъ выборна таскалася свита,

Что на день рано съ утра крестова (*) набита

Тѣми, которыхъ теперь народъ почитаетъ,

И отъ которыхъ нашъ братъ милость ожидаетъ.

Сколько разъ, не смѣя тѣ приступать къ намъ сами,

Дворецкому кланялись съ полными руками?

И когда батюшка къ нимъ промолвитъ хоть слово,

Заторопѣвъ, онѣмѣвъ, слезы у инова

Текли изъ глазъ съ радости, мной неспокоенъ.

Всѣмъ наскучилъ хвастая, что былъ онъ достоенъ

Съ временщикомъ говорить, и весь веселился

Домъ его, какъ бы кладъ имъ богатый явился. (Стр. 25.)

(*) Комната, въ которой молились. Восточная стѣна ея была убрана иконами и крестами.

Въ исчисленіи правъ на истинное благородство Кантемиръ полнѣе Буало. Конечно, логическая полнота не входитъ въ разсчетъ поэзіи, но она много значитъ въ-отношеніи къ мыслямъ автора и къ понятіямъ современнаго общества. У Кантемира прибавлена, противъ Буало, одна черта, изъ которой видно, что онъ ближе держался Ювенала.

Мы не хотимъ сказать, чтобъ стихи Кантемира были копіей латинскихъ: нѣтъ, они указываютъ на дѣйствительные нравы тогдашняго русскаго, общества. Имена Гектора, Ахилла, Цезаря и Александра, общеупотребительныя въ то время, брались какъ loca topica. Кантемиръ, при всей своей современности, конечно, платилъ дань подражательному направленію. Но за то схоластическую замашку пользоваться именами, освященными древностью, выкупилъ онъ фамиліей своего пріятеля, генералмайора Нейбуша, великаго охотника до пива, хотя честнаго человѣка и храбраго воина:

Спросить хоть у Нейбуша, таковы ли дрожжи

Любы, какъ пиво ему, отречется трожжи;

Знаетъ, онъ, что пива тѣ славные остатки,

Да плюетъ на то, когда не какъ пиво сладки. (Стр 27.)

Такъ въ заимствованіяхъ своихъ Кантемиръ вѣренъ современности. Отношеніемъ къ дѣйствительной жизни тогдашняго общества онъ не уступаетъ ни латинскому, ни французскому стихотворцу. Когда же подражаніе, или просто переводъ, коснется поэтиическихъ образовъ, тогда Кантемиръ, по слабости творческаго таланта, становится ниже не только Ювенала, но и Буало. Беремъ примѣръ изъ той же сатиры. Ювеналъ двумя сравненіями доказываетъ ничтожность наслѣдственнаго достоинства безъ собственной полезной дѣятельности: «Какъ грустно не имѣть другой опоры, кромѣ чужихъ заслугъ! Уничтожьте столбы, зданіе рушится. Виноградная лоза упадетъ безъ вяза, который она обнимала». У Кантемира тоже два сравненія, чтобъ показать непрочность опоры на почетное имя дѣдовъ, но въ этихъ сравненіяхъ нѣтъ ни краткости, нужной для силы, ни поэтическаго колорита:

Знаю, что неправедно забыта бываетъ

Дѣдовъ служба, когда внукъ въ нравахъ успѣваетъ,

Но бѣдно блудитъ нашъ умъ, буде опираться

Станемъ мы на нихъ однихъ. Столбы сокрушатся

Подъ излишнимъ бременемъ, есть ли сами въ силу

Нужную не приведемъ ту подпору хвилу.

(Стр. 27.)

Здѣсь нѣтъ даже и вѣрнаго соотвѣтствія съ мыслію. Кого изображаютъ столбы? достойныхъ предковъ или недостойныхъ потомковъ? Предъидущіе стихи заставляютъ разумѣть первыхъ, но почему жь они сокрушатся и какое это излишнее бремя? Другое сравненіе, точное по внутреннему значенію, растянуто и представлено въ глубокомъ видѣ:

Свѣтлой воды ихъ труды ключъ тебѣ открыли

И черпать вольно тебѣ: но нужно, чтобъ были

И чаши чисты твои, и нужно сгорбиться

Къ ключу; сама вода въ ротъ твой не станетъ литься. (Стр. 28.)

Такое переложеніе граціозныхъ образовъ въ образы неграціозные доказываетъ только, какъ мы сказали выше, отсутствіе тонкаго, изящнаго вкуса, слабость поэтическаго такта въ нашемъ сатирикѣ, но съ другой стороны оно полезнѣе, какъ болѣе-приспособленное къ состоянію тогдашнихъ читателей. Кантемиръ не претендовалъ на званіе поэта: ему нужно было исправленіе нравовъ. Онъ хотѣлъ быть моралистомъ, а моралистъ, какъ и проповѣдникъ, выражается языкомъ соотвѣтственнымъ образованію тѣхъ, кого онъ хочетъ поучать.

Исчисливъ дѣянія предковъ, которыми справедливо гордится отечество, во которыя не даютъ права на гордость глупому потомку, Филаретъ рисуетъ картины тогдашняго щеголя, побывавшаго въ чужихъ краяхъ безъ пользы для себя и для согражданъ. Мы выписали все это мѣсто для показанія другой стороны сатирическаго направленія Кантемира. Въ немъ, какъ было замѣчено, онъ осмѣялъ новыхъ невѣждъ, то-есть, толпу людей, принявшихъ преобразованіе Петра внѣшнимъ образомъ, но непретворившихъ его въ жизнь духа. Сатирикъ начинаетъ свое описаніе заимствованіемъ изъ Ювенала — тамъ, гдѣ говорится о трудахъ военныхъ. «Къ чему тебѣ» спрашиваетъ Ювевалъ недостойнаго наслѣдника заслуженныхъ титловъ: «образы столькихъ героевъ, если ты засыпаешь на зарѣ, въ тотъ часъ, когда наши полководцы развивали знамя и шли на врага?» Кантемиръ говоритъ тоже:

Пѣлъ пѣтухъ, встала заря, лучи освѣтили

Солнца верхи горъ; тогда войско выводили

На поле предки твои; а ты подъ парчою

Углубленъ мягко въ пуху тѣломъ и душею,

Грозно сопешь. (Стр. 28.)

Слова: " Не столько стоитъ народъ «Римлянъ въ пристойно основать», взяты изъ «Энеиды». И однакожъ, наряду съ подражаніями классикамъ — подражаніями въ тѣхъ случаяхъ, когда идетъ дѣло о мысляхъ общихъ, о прикрасахъ реторическихъ, о поэтическихъ образахъ, видишь изображеніе дѣйствительныхъ нравовъ русскаго общества — а въ этомъ изображеніи и заключается главный матеріалъ сатиръ, ихъ содержаніе. Цвѣтъ платья, выборъ матеріи, твердость и прямизна фалдъ, мѣра таліи, кафтанъ, отбившій цѣлой деревни — все это не виргиліево и не Ювеналово, а наше собственное прежнихъ временъ, требующее иногда комментарія. «Видали мы такихъ» говоритъ примѣчаніе къ стиху 156: которые деревни свои продавали, «чтобъ себѣ сшить парадный кафтанъ».

Этотъ щеголь, что вывезъ изъ-за границы одну страсть къ модамъ, обжорству и пьянству, остался такимъ же неучемъ, какимъ былъ до путешествія, ему немалый трудъ прочесть тѣ надписи, которыя онъ видитъ на картинахъ, украшающихъ его большую залу; понять, что множество знаній можетъ помѣщаться въ мозгу смертныхъ, ему такъ же трудно, какъ не красть дворецкому или скудно жить судьѣ. Ты хочешь быть полководцемъ, мореплавателемъ, судьею, придворнымъ? говоритъ Филаретъ Евгенію: узнай же, каковы они должны быть. И Филаретъ исчисляетъ обязанности каждаго изъ четырехъ званій. Эти обязанности относятся къ предметамъ двухъ родовъ — знаніямъ и нравственному достоинству. Уважая то и другое, Кантемиръ не раздѣляетъ ихъ. Чинъ воеводы, говоритъ Филаретъ Евгенію, требуетъ много вышнихъ свойствъ (т. е. нравственныхъ) и много разныхъ искусствъ. А ты едва слышалъ имя тѣхъ добродѣтелей и знаній… Достойный судья не обращаетъ вниманія на лица; передъ нимъ мудрецъ и невѣжда, богачъ и нищій съ сумой, безобразная бабья рожа и цвѣтъ краснаго лица, равны въ судѣ, одна правда выше всего. А ты что?

Бѣдныхъ слезы предъ тобой льются, пока злобно

Ты смѣешься нищетѣ; каменной душою

Бьешь холопа до крови, что махнулъ рукою

Вмѣсто правой лѣвою (звѣрямъ лишь прилична

Жадность крови; плоть въ слугѣ твоей однолична). (Стр. 34.)

Но — странное дѣло! Требуя отъ предводителя войскъ, отъ мореплавателя и судьи строгой нравственности и большихъ познаній, Кантемиръ является снисходительнымъ, когда рѣчь коснулась Клита-куртизана. Въ изображеніи обязанностей придворной особы вы видите не строгое требованіе нравственнаго долга, а какой-то нравственный эклектизмъ, подозрительную снисходительность. Стоицизмъ Персія доходилъ до неистовой неумолимости; Кантемиръ, болѣе-наклонный къ Горацію, въ нравственности держится средины между откровенностью правды и ея молчаніемъ, нужнымъ по времени. Блаженная средина, ведущая къ счастію!

Лучшую дорогу

Избралъ, кто правду всегда говорить принялся,

Но и кто правду молчитъ, виновенъ нестался,

Буде ложью утаить правду не посмѣетъ.

Щастливъ, кто средины той держаться умѣетъ.

"Умъ свѣтлый нуженъ къ тому, разговоръ, пріятный,

Учтивость приличная, что даетъ родъ знатный.

Ползать не совѣтую, хоть спѣси гнушаюсь.

(Стр. 35 и 36.)

Какимъ образомъ сатирикъ и вслѣдъ за нимъ примѣчанія могли согласить искусство Клита съ добрыми свойствами, приличнѣйшіе поступки его съ нравственностью, и въ беззлобномъ притворствѣ, т. е. въ умѣньи примѣнять лицо свое къ тѣмъ людямъ, съ которыми говоримъ, видѣть добродѣтель, называемую по-латинѣ simulalio и dissimulatio? Тѣмъ болѣе странною кажется подобная философія, что образъ Клита вовсе не принадлежитъ къ плѣнительнымъ, и что перейдти отъ него къ блаженной срединѣ — иначе, къ счастію — не слѣдовало ни по законамъ логики, ни по внушеніямъ поэзіи.

Клита въ постелѣ застать не можетъ день новой,

Не отступенъ сохнетъ онъ зѣвая въ крестовой,

Спины своей не жалѣлъ кланяясь и мухамъ,

Коимъ доступъ дозволенъ къ временщичьимъ ухамъ.

Клитъ остроуменъ свои слова точно мѣритъ,

Льститъ всякому, никому почти онъ не вѣритъ;

Съ холопомъ новыхъ людей дружбу весть не рдится;

Истинная мысль его прилежно таится

Въ дѣлахъ его. И трудахъ своихъ онъ не тужитъ

Идучи упрямо въ цѣль. Плиту счастье служитъ;

Иныхъ свойствъ не требуетъ, кому оно дружно.

А у Клита безъ того нѣчто занять нужно

Короткій языкъ, лице и радость удобно

И печаль изображать, какъ больше способно

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Къ пользѣ себѣ, по другихъ лицу примѣняясь. (Стр. 35.)

Но мы объяснимъ снисходительность кантемировой морали изъ его характера, образованія и положенія въ обществѣ, о чемъ будемъ говорить ниже. Въ-заключеніе, Филаретъ совѣтуетъ Евгенію излечиться отъ барской спѣси, — оставить безсмысленную гордость чужими заслугами и не завидовать тѣмъ, которые хотя и не были думными и намѣстниками въ царствованіе Ольги, но своимъ собственнымъ достоинствомъ заслуживаютъ истинное уваженіе:

Они вѣдь собою

Начинаютъ знатный родъ. (Стр. 37.)

Въ этихъ стихахъ включенъ отвѣтъ Ификрата тщеславному потомку Армидіи, который упрекалъ его низкимъ происхожденіемъ: «Мой знатный родъ начинается мною, а твой тобою оканчивается».

Достоинство Каптемира, какъ писателя, выразившаго современность, открывается еще яснѣе, когда мы сравнимъ его произведенія съ сатирами ближайшаго къ намъ времени. Въ нихъ мы нерѣдко встрѣтимъ или неловкое переложеніе чужаго образца на отечественные нравы, или недозволенныя критикою перемѣны въ оригиналѣ. Возьмемъ, для примѣра, сатиру Воейкова: «Объ истинномъ благородствѣ» и переводъ Ювеналовой сатиры: «О благородствѣ» же, принадлежащій И. И. Дмитріеву. Нѣтъ спора, что и тотъ и другой обладали замѣчательнымъ сатирическимъ талантомъ: у Воейкова есть сила, искренность, умѣнье рѣзко и колко выставить позоръ или глупость; а Дмитріевъ отличается тонкимъ сатирическимъ остроуміемъ, язвительнымъ при всей своей наружной полировкѣ. Однакожь, посмотрите, какъ Воейковъ передѣлалъ сатиру Буало. Вмѣсто Евгенія, онъ подставилъ дурака, воспитаннаго Французами, который, дѣйствительно, былъ извѣстное время въ правахъ русскихъ; но въ противоположность ему созданъ Эмилій — имя, ненаходящееся въ нашихъ святцахъ. Въ образцы для подражанія, авторъ ставитъ Минина, Суворова, Орлова, Державина — и, рядомъ съ ними, Сіоліи, Кольбера: забавная смѣсь русскаго съ французскимъ… Буало такъ и-выглядываетъ изъ-за русскаго сатирика. О переводѣ Ювеналовой сатиры и говорить почти нечего: это — жалкое искаженіе подлинника. Переводчикъ распространялъ безъ нужды стихи римскаго писателя, сжатые и сильные, а въ другихъ мѣстахъ сокращалъ характеристическія указанія. Нельзя безъ досады и улыбки читать собственныя прибавленія, въ которыхъ выражается забота поставить классическое въ соотвѣтствіе съ новою жизнію. Выпишемъ нѣсколько мѣстъ:

Скажи мнѣ, Понтикусъ, какая польза въ томъ,

Что ты, обиженный и сердцемъ и умомъ,

Богатъ лишь прадѣдовъ и предковъ образами (!),

Прославившихъ себя великими дѣлами?

У Ювенала нѣтъ ни обиды сердцемъ и умомъ, ни страннаго различія между «предками и прадѣдами» — различія, въ которомъ нуждался переводчикъ для наполненія стиха.

Что прибыли, что ты, указывая мнѣ

Шестомъ (!!) иль хлыстикомъ (!!) на ветхіе портреты,

Которы у тебя коптятся многи лѣты,

Надувшись говоришь: «Смотри, вотъ предокъ мой,

Начальникъ римскихъ войскъ — великій былъ герой!

А это прадѣдъ мой, разумный былъ диктаторъ!

А это дѣдушка: вотъ прямо былъ сенаторъ!»

Ненужная фигура распространенія, реторическая прикраса, поставленная въ ущербъ оригинальности выраженія. У Ювенала просто сказано: "Развѣ въ благородство состоитъ къ томъ, «чтобъ имѣть возможность указывать палочкой на закоптѣлыя изображенія диктатора и начальниковъ войскъ?»

Гдѣ же тутъ разглагольствіе гордаго потомка? Къ-чему слово римскихъ, когда авторъ говоритъ о предкахъ Римлянина? другихъ войскъ и быть не могло. И что за странный способъ указывать портреты шестомъ? Вмѣсто прибавочныхъ словъ, надлежало бы сохранить значительныя слова: Si coram Lepîdes male vivitur.

Выставляя тщеславіе и ничтожность Фабія, переводъ утверждаетъ, что ему не слѣдуетъ гордиться,

Когда онъ дряблостью прапрадѣдовъ безславитъ,

Когда его ихъ шлемъ обыкновенный давитъ,

Коль тѣни самыя дрожатъ героевъ сихъ

Съ досады, видя ликъ его между своихъ?

Здѣсь что слово, то новое собственное сочиненіе, въ которомъ не узнаёшь подлинника. Нѣтъ въ подлинникѣ ни "обыкновеннаго шлема, «, ни „тѣней“, ни „дрожанія тѣней“.

Выпишемъ еще одно мѣсто:

Достоинство другихъ намъ блеска по даетъ:

Отъ зданья отними столпы, — оно падетъ,

А скромный плющъ растетъ безъ страха и не гнется,

Хотя и срубишь вязъ, вкругъ коего онъ вьется.

Сантиментальное направленіе заставило переводчика замѣнить виноградную лозу „скромнымъ плющемъ“, а незнаніе подлинника — превратить смыслъ его. У Ювенала наоборотъ: „виноградпая лоза упадётъ на землю безъ вяза“ — вѣрный природѣ образъ, тогда-какъ плющъ, самъ-по-себѣ. растущій, есть произведеніе фантазіи.

Подробный разборъ двухъ первыхъ сатиръ Кантемира показываетъ намъ ясно идъ строеніе. Оно не измѣняется и въ остальныхъ шести: содержаніе ихъ оригинальное. Форма — заимствованная. Собственный матеріалъ располагается въ нихъ по чужому образцу. Самобытность автора видна и въ выборѣ предметовъ, и въ характеристическомъ ихъ изображеніи, по которому узнаёшь народныя, мѣстныя и временныя отличія изображаемаго; подражательность же — въ способѣ представлять избранный предметъ, въ тѣхъ пріемахъ, которыми развивается главная мысль сочиненія. Даже въ тѣхъ случаяхъ, когда авторъ черпаетъ изъ классическихъ писателей, этого достоянія всѣхъ временъ и народовъ, большею частію видишь на взятомъ печать собственности, на общемъ русское, ему современное. Нельзя сказать, чтобъ, пользуясь чужимъ добромъ, онъ всегда ловко примѣнялъ его къ добру благопріобрѣтенному; иногда переложеніе иноземнаго на отечественное неудачно, иногда первое красуется подлѣ втораго, безъ малѣйшаго измѣненія, Но скоро ли, и послѣ Кантемира, исчезла эта странная смѣсь древне-классическаго съ національнымъ? Стихотворцы, отдѣленные отъ насъ небольшимъ промежуткомъ времени, пестрили свои созданія ненужною вставкою латинскихъ и греческихъ предметовъ. Тѣмъ понятнѣе, тѣмъ извинительнѣе такая привычка въ Кантемирѣ, который „все время провождалъ между Греки и Латины“.

Мы уже видѣли доказательство нашихъ словъ на нѣсколькихъ указанныхъ примѣрахъ. Для полноты суждёнія, представимъ еще новыя. Въ концѣ третьей сатиры, изображающей различіе людскихъ, нравовъ, Кантемиръ говоритъ;

Касторъ любитъ лошадей, а братъ его рати,

Подъячій же силится и съ голаго драти.

Странно видѣть русскаго взяточника на ряду съ Касторомъ и Поллуксомъ; по такое близкое сосѣдство отдаленнѣйшихъ другъ отъ друга предметовъ объясняется тѣмъ, что первый стихъ взятъ изъ Горація, а второй — собственнаго произведенія. Буало, въ седьмой сатирѣ, жалуется на неспособность свою писать похвальные стихи, которые выходятъ у него хуже стиховъ дрянной героической поэмы Шаплена „La Pucelle“. Кантемиръ чувствовалъ ту же неспособность; но его переводъ изъ французскаго сатирика отличается длиннотою. — Ювеналъ не въ силахъ отказаться отъ сатиры, видя, что цирюльники становятся богачами;, а бѣглые невольники выходятъ на высоту счастія. Разбирая вторую сатиру, мы замѣтили, какъ нашъ сатирикъ воспользовался словами римскаго писателя; въ четвертой сатирѣ, онъ снова подражаетъ тому же мѣсту, говоря, что ему трудно унять свое перо, когда тотъ, кто чуть помазалъ губы латинью, уже хвастаетъ наукою, когда хлѣбникъ катится въ золотѣ и цугомъ, когда раздутый подъячій стыдится матери и принимаетъ въ родню только бояръ, когда мельникъ, стряхнувшій недавно съ волосъ муку,

Кручинится, и ворчитъ, и жмуритъ глазами,

Что въ палатѣ подняли мухи пыль крылами.

Въ первой сатирѣ Горація: „Никто не доволенъ своимъ жребіемъ“, выведены воинъ, завидующій купцу, купецъ воину, адвокатъ земледѣльцу, земледѣлецъ горожанамъ. Пятая сатира нашего сатирика распространяетъ примѣры Горація, и въ этомъ распространеніи нельзя не видѣть современнаго ему положенія общества. Купецъ думаетъ, какъ бы сдѣлаться судьею, который не знаетъ, что такое постой; судья, когда у него въ мѣшкѣ пусто, говоритъ: зачѣмъ онъ не посадскій пахарь, считая оброкъ, вздыхаетъ по жизни солдатской:

На правежѣ бы нога моя не стояла,

Для меня бы свинья моя только поросилась,

Съ коровы мнѣ бъ молоко, мнѣ бъ куря носилась;

А то все прикашицѣ, стряичихѣ, княгинѣ

Понеси на поклонъ; а самъ жирѣй на мякинѣ.

Послѣдній примѣръ беремъ изъ седьмой сатиры (о воспитаніи). Горацій описываетъ безнравственныхъ людей, которыхъ онъ показалъ бы своему сыну, какъ сильное средство отвратить его отъ пороковъ. Кантемиръ, подражая Горацію, исчисляетъ большое количество гибельныхъ слѣдствіи, къ которымъ привела дурная жизнь; расточитель» Клеархъ сидитъ въ тюрьмѣ; у сладострастнаго Мелита весь носъ объѣденъ червями, Филинъ выросъ пьяницей, Миртилъ вышелъ развратникомъ, Савка — отчаяннымъ лжецомъ.

Силвія круглую грудь рѣдко покрываетъ,

Смѣшкомъ сладкимъ всякому льститъ, очкомъ мигаетъ,

Бѣлится, румянится, мушекъ съ двадцать носитъ;

Силвія легко даетъ, кто чего ни проситъ,

Бояся досаднаго въ отказѣ отвѣта;

Такова и матушка была въ ея лѣта.

Обычно цвѣтъ чистоты первый упадаетъ

Отрока въ объятіяхъ рабыни; и знаетъ,

Унесши младенецъ, что небомъ и землею

Отлыгаться предъ отцемъ, наставленъ слугою.

Два элемента кантемировыхъ сатиръ: самобытный (по содержанію) и подражательный (по формѣ) чистосердечно указаны самимъ авторомъ въ Предисловіи, гдѣ онъ говоритъ, что «въ сочиненіяхъ своихъ онъ наипаче Горацію и Буалу, Французу, послѣдовалъ, отъ которыхъ много заняли, къ нашимъ обычаямъ присвоивъ», и въ четвертой сатирѣ, гдѣ къ Буало и Горацію присоединены еще Ювеналъ и Персіи. Я топчу ихъ слѣды, откровенно объявляетъ нашъ сатирикъ, не считая для себя обиднымъ усыновленіе классическою древностью. Наслѣдство ума и поэзіи ставилъ онъ выше генеалогіи, всегда готовый воскликнуть подобно Ювеналу: stemmata quid faciunt?

Отъ содержанія, въ которомъ выразилось отношеніе сатирика къ временному обществу, и формы, въ которой выразилось его отношеніе къ литературнымъ произведеніямъ того же рода у другихъ народовъ, перейдемъ къ оцѣнкѣ поэтическаго достоинства Кантемира. Такъ-'какъ намъ извѣстны образцы, выбранные имъ для подражанія, то сужденіе о немъ, какъ о поэтѣ, всего ближе вывесть изъ сравненія его съ этими образцами. Здѣсь представляются для опредѣленія два предметаво-первыхъ, тонъ, проникающій кантемировы сатиры, во-вторыхъ, эстетическое ихъ значеніе.

Буало нѣсколькими стихами седьмой сатиры рѣзко обозначилъ различіе между Гораціемъ и Ювеналомъ. Что дѣлалъ первый? — въ острыхъ словахъ испарялъ свою желчь (exhalait en bons mots les vapeurs de sa bile), тогда какъ второй лилъ потоки желчи и горечи съ язвительнаго пера своего и гнѣвно каралъ Римлянъ. Въ-самомъ-дѣлѣ, безобидный тонъ одного, невзъискательность требованій и снисходительная нравственная философія совершенно противоположны строгимъ приговорамъ, желчному негодованію втораго: это несходящіяся крайности. Несовершенства людей не заставляютъ Горація выходить изъ себя: онъ только смѣется надъ ними. Горацій (такъ отзывается о немъ Персій), рисуя нравственное безобразіе друзей, заставляетъ ихъ улыбаться; онъ издѣвается надъ людьми, не тревожа ихъ сердца, и остроумно смѣется въ глаза римскому народу. Это-сатирико-филантропъ. Изображая пошлости человѣческой жизни, оплакивая слабость ближнихъ, обвиняя себя-самого за несостоятельность нравственную, онъ всегда представляетъ читателю нѣчто утѣшительное. Философія Горація всегда граціозна: ея заключительное слово — слово одобренія, сердечной веселости. Она не любитъ стоиковъ, этихъ квакеровъ древности: она знаетъ, что передъ суровымъ судомъ безусловной нравственности нѣтъ оправданія, а ей хочется жить съ оправданными. Она держится средины вещей, той блаженной средины, которая отвращается столько же отъ крайностей Эпикура, сколько и отъ крайностей Зенона. Такая философія — не философія теоретика, который приноситъ все въ жертву истинѣ, а философія практической жизни, понимающая различіе между тѣмъ, что быть должно, и тѣмъ что есть, и нежелающая погубить живую дѣйствительность ради отвлеченной истины.

Не таковъ Ювеналъ, получившій названіе «нравственнаго». Негодованіе было его вдохновеніемъ. Стихи его — бичъ Фурій или мечъ Немезиды. Онъ изобличаетъ злодѣевъ, избѣгнувшихъ законной кары. Онъ указываетъ на Кристина, чудовище болѣе-отвратительное, чѣмъ самый порокъ. Онъ смѣется сардоническимъ смѣхомъ, исчисляя позорныя дѣйствія Неволія. Отъ него не скрывается ни безстыдство Мессалины, ни нравственная низость сенаторовъ, разсуждающихъ съ тиранномъ о приготовленіи любимаго его блюда. Онъ до того рѣзокъ и открытъ въ своихъ обличеніяхъ, что Буало заподозрилъ его въ страсти къ иперболамъ. Справедливѣе шелъ бы къ нему упрекъ въ однообразіи картинъ, всегда почти мрачныхъ, въ чувствѣ мизантропіи, которое набрасываетъ нѣкоторую тѣнь на чистоту его цѣли, на искренность добрыхъ желаній. Бичуя порокъ, онъ какъ-бы не находитъ времени привѣтствовать улыбкой добродѣтель, воспѣть красоту невинности. Но онъ писалъ, въ то время, когда не было ни невинности, ни добродѣтели, и не умѣлъ лгать. Сама исторія не въ силахъ сдержатъ мудраго безстрастія, когда идетъ дѣло о царствованіяхъ Нерона и Домиціана.

Всѣ обстоятельства соединились дружно, чтобъ изъ такого лица выработать такого сатирика. Онъбылъ характера стоическаго, готовый страдать, но неспособный умѣрять негодованіе добродѣтели. Бриками гнѣва облегчалъ онъ свою душу, потрясенную общимъ развратомъ. Судьба отказала ему въ ранней смерти, и въ-теченіе долгой своей жизни онъ видѣлъ постепенное возрастаніе общественной порчи. Древнія добродѣтели сдѣлались преданіемъ, и хотя риторы съ учениками своими толковали о вѣчномъ градѣ, но люди умные не вѣрили напыщеннымъ рѣчамъ ихъ, или смѣялись надъ ними. Вѣра угасла; остался одинъ внѣшній блескъ религіозныхъ обрядовъ и пошлость суевѣрія, этой болѣзни выродившихся народовъ. Были философскія секты, но не было практической философіи. Стоики отличались длинной бородой, нахмуренными бровями, дырявыми плащами и пустотою сердца. Сладострастіе ослабляло тѣло и душу и не давало возможности предаться серьёзнымъ занятіямъ. Краснорѣчіе, лишенное важности, растлѣвалось въ презрѣнныхъ панегирикахъ или истощалось въ доводахъ pro и contra. Посреди такого-то нравственнаго упадка Римлянъ жилъ Ювеналъ. Принужденный въ. юности хранить молчаніе при видѣ общественныхъ безпорядковъ, онъ тѣмъ съ большимъ жаромъ выразился въ возрастѣ зрѣломъ: скопившееся въ душѣ его негодованіе вылилось, какъ сказалъ Буало, потоками желчи. Вотъ почему его шутки всегда не веселы: его смѣхъ — смѣхъ человѣка, отвыкшаго смѣяться. Крайнему разливу нравственной порчи противопоставляетъ онъ единственное средство, крайнюю добродѣтель — добродѣтель чистую, безусловную, которая «тяжкимъ путемъ приводитъ къ безмятежной жизни». Этотъ героизмъ нравственности выражался въ эпоху Ювенала или безмолвнымъ протестомъ благонамѣренныхъ людей, которые заключались въ своемъ молчаніи, какъ въ святилищѣ, и тамъ съ надеждою взирали на падшее божество, или примѣрною смертію во имя улучшенія общественныхъ нравовъ: умирая, они своею кровью совершали возліянія Юпитеру.

Поэтическое достоинство ювеналовыхъ сатиръ несомнѣнно. Онѣ отличаются силою выраженія, напитаны неостывающимъ жаромъ. Въ нихъ слышишь біеніе пылкаго сердца — то, что Французы означаютъ словомъ verve и что животворитъ всѣ части поэтическаго созданія. Чувствуешь, что оно, это созданіе, вылилось какъ-бы заразъ изъ вдохновенной души, вышло во всеоружіи, подобно Минервѣ; что плодотворная мысль ни на одно мгновеніе не оставляла творца, который не успокоился до-тѣхъ поръ, пока не освободился отъ нея мощнымъ усиліемъ неохлаждаемой работы. Не должно, впрочемъ, принимать въ буквальномъ смыслѣ слово «вдохновеніе» и объяснять состояніе вдохновеннаго поэта миѳологическимъ образомъ: подобное объясненіе хорошо, какъ поэтическій образъ — не больше. У Ювенала, какъ и у всякаго сильно-потрясеннаго поэта, были, конечно, промежутки между началомъ и концомъ труда, между зачатіемъ мысли и ея полнымъ выраженіемъ; но онъ такъ искусно умѣлъ связать части каждой сатиры, написанныя, безъ сомнѣнія, въ разныя времена, что перерывъ незамѣтенъ, вдохновеніе вчерашняго дня не утрачиваетъ своей напряженности въ послѣдующій день, поэтическій восторгъ, ее ослабляясь, проникаетъ всю пьесу и сообщаетъ ей то очарованіе, которымъ увлекается читатель. Въ сатирахъ Ювенала нѣтъ длиннотъ и отступленій; онъ не подготовляетъ васъ вступительною рѣчью, иногда нужною разсѣянному уму и подобною потрясенію колокола при первомъ ударѣ, или его дрожанію при ударѣ заключительномъ. Онъ прямо и быстро входитъ въ предметъ; мысль его, при самомъ началѣ, распускаетъ полные паруса; надобно слѣдовать за нимъ, спѣшить за нимъ, читать не останавливаясь. Вамъ некогда остановиться на произведенномъ въ душѣ вашей впечатлѣніи, собраться съ духомъ, подумать о томъ, что вы, прочитали: смѣйтесь какъ-можно-скорѣе, волнуйтесь, негодуйте на бѣгу, увлекайтесь потокомъ гнѣва или презрѣнія, не спрашивая, куда онъ васъ увлекаетъ. Эта безостановочная сила вдохновеннаго писателя, этотъ избытокъ поэтическаго жара, господствующій надъ читателями страстными, не нравятся тѣмъ читателямъ, которые любятъ покой и льготу, и которые не хотятъ измѣнить свой шагъ, чтобъ слѣдовать за быстрымъ бѣгомъ сильно-потрясеннаго чувства.

Совершенное отсутствіе поэтическаго пыла — великій недостатокъ. Если у Ювенала его слишкомъ-много, то у Буало почти нѣтъ вовсе, и въ этомъ его главный недостатокъ. Каждая сатира его состоитъ изъ нѣсколькихъ параграфовъ, которые написаны съ приличнымъ жаромъ, но между которыми видишь пустыя пространства. Вдохновенія достаётъ у него на стихи и фразы, но не достаётъ на цѣлость созданія. Видишь по мѣстамъ вспышки: не видишь огня, охватившаго общность. Искусство, работа не скрываются изъ виду, а такъ-какъ искусство представляетъ меньше разнообразія, чѣмъ природа, то у Буало есть пять или шесть запасныхъ пріемовъ, которыми онъ поддерживаетъ движеніе пьесы. По его собственному сознанію, онъ могъ оставлять на полудорогѣ начатую фразу, совершить прогулку между двумя стихами, заняться чѣмъ-нибудь въ промежуткѣ двухъ рифмъ, и если потребное слово не являлось на призывъ, идти за нимъ au coin d’un bois, и приносить его побѣдоносно домой. Буало — образецъ поэта, который обзавелся извѣстными способами своего искусства, который призываетъ и отпускаетъ свою музу, когда ему заблагоразсудится. Посмотрите его сатиры; въ нихъ вы не увидите поэтической связи частей; переходы отъ однѣхъ частей къ другимъ тяжелы, отзываются догматическимъ тономъ и разрушаютъ очарованіе. Тонкій наблюдатель, точный и энергическій писатель, онъ мало былъ способенъ къ сильнымъ движеніямъ и долговременному вдохновенію; онъ любилъ небольшія картины, безсильный наполнить поэтическимъ содержаніемъ картины большія. Прежняя критика превознесла его до небесъ: Лагарпъ назвалъ его законодателёмъ Парнасса, Шенье — образцомъ въ четырехъ родахъ, законодателемъ во всѣхъ". Новая критика свела его на землю. На основаніи современныхъ понятій объ искусствѣ, она Составила о немъ слѣдующее сужденіе: Буало не былъ поэтомъ — разумѣя подъ этимъ словомъ человѣка, одареннаго сильнымъ воображеніемъ и глубокимъ чувствомъ: онъ былъ писатель здравомыслящій и остроумный, вѣжливый и вмѣстѣ язвительный, тонкій наблюдатель смѣшнаго, но мало-плодовитый, пріятно-рѣзкій, умновеселый, тщательно наблюдавшій истину вкуса и правильность языка, восходившій иногда отъ чувства литературной правды къ понятію нравственнаго долга. Онъ не могъ быть ни авторомъ одъ, ни авторомъ элегій, будучи неспособенъ ни къ возвышеннымъ звукамъ, ни къ плачевнымъ тонамъ: ничто не пѣло въ его душѣ, ничто не плакало въ его сердцѣ. Но онъ имѣлъ въ высокой степени талантъ такъ-называемой поэзіи дидактической, черпающей свое вдохновеніе изъ разсудка, если можно такъ выразиться; сила сатиръ его не въ пылу негодованія, а въ ѣдкости дурнаго расположенія духа.

Обращаемся къ нашему сатирику. Подражая Горацію, Ювеналу, Буало, онъ заимствуетъ у нихъ, какъ замѣчено выше, во содержаніе, которое не можетъ оставаться однимъ и тѣмъ же на разстояніи многихъ вѣковъ, а планъ и поэтическіе пріемы, не сущность мыслей, а матеріалъ слога. Это — чужая канва, по-которой онъ выводилъ свои узоры; въ. готовыя формы вставлялъ онъ изображеніе современной жизни, наполнялъ ихъ подробностями собственнаго изобрѣтенія. Писалъ же онъ по влеченію чувства, по наклонности внутренней; слѣдовательно, можетъ назваться истиннымъ творцомъ своихъ произведеній, не смотря на всѣ заимствованія у иноземныхъ образцовъ. Кто обработываетъ старый предметъ по своему воззрѣнію, тотъ, конечно, не изъятъ изъ числа оригинальныхъ писателей. Взять готовыя идеи, не для того, чтобъ слѣдовать имъ рабски, но чтобъ преобразовать ихъ, усвоить себѣ анализомъ или развитіемъ, подражать другимъ потому, единственно, что чувствуешь влеченіе, къ тому же разряду мыслей, черезъ которыя нѣкогда пришли другіе, и что благотворная природа, на извѣстномъ разстояніи временъ, создаетъ людей съ одинакимъ вкусомъ, стремящихся къ разработкѣ однѣхъ и тѣхъ же нравственныхъ истинъ — не значитъ ли это быть, въ нѣкоторомъ отношеніи, писателемъ самостоятельнымъ, хотя начало труда въ той же сферѣ принадлежитъ не вамъ? Подражая, мы, такъ-сказать, видимъ себя въ прежнихъ авторахъ, изъ которыхъ беремъ то, что идетъ къ нашему дѣлу. Подобныхъ подражателей можно назвать двойными экземплярами одного и того же рода: природа любитъ иногда все производить себя. Притомъ же, Кантемиръ скромно сознается въ подражаніи, а исповѣданное заимствованіе не есть похищеніе.

Какое же мѣсто занимаетъ Кантемиръ между тѣми, которымъ онъ подражалъ? Чувство справедливости, не одной только скромности, Заставило самого автора поставить себя ниже избранныхъ имъ образцовъ. Сказавъ, что сатиры его — «топтаніе слѣдовъ Ювенала, Горація, Буало», онъ продолжаетъ:

Истая Зевсова дочь перо ихъ водила;

Тебя чуть ли не съ другимъ кѣмъ память родила.

Въ нихъ шутки вмѣстѣ съ умомъ цвѣтутъ превосходнымъ,

И слова гладко текутъ, какъ рѣка природнымъ

Токомъ, и что въ рѣчахъ кто зритъ себѣ досадно,

Не въ досаду себѣ мнитъ, что сказано складно:

А въ тебѣ что таково?

Мы уже видѣли, при сравненіи нѣкоторыхъ мѣстъ Кантемира съ образцами, что его подражанія, въ поэтическомъ отношеніи, всегда ниже оригинальнаго. Сжатое и сильное становится у него растянутымъ и ослабленнымъ, нѣжное теряетъ свою нѣжность, граціозные образцы переходятъ въ неизящный видъ. Ясное доказательство, что онъ не былъ поэтъ. Онъ не былъ надѣленъ отъ природы даромъ творчества, художественнымъ талантомъ. Но онъ былъ человѣкъ умный и благородный, и всѣ качества, отличающія смыслъ и нравственное достоинство, отразились въ его стихотвореніяхъ, которыя хотя и не поэзія, но съ другой стороны выше, т. е. полезнѣе поэзіи.

Приведемъ нѣсколько примѣровъ, изъ которыхъ будетъ видно, что Кантемиръ отступалъ отъ образцовъ не въ свою пользу.

Въ первой сатирѣ второй книги, Горацій говоритъ; «Суждена ли мнѣ спокойная старость, или смерть уже покрываетъ меня своими мрачными крыльями, богатый или бѣдный, въ Римѣ или въ ссылкѣ, какого бы цвѣта ни была нить моей жизни — я долженъ писать». Сокращенный переводъ Кантемира, обнаженный отъ поэтическихъ образовъ, сжался въ два прозаическіе стиха:

Каковъ бы мой ни былъ рокъ, смѣлою рукою

Злой нравъ станемъ мы пятнать вездѣ неостудно.

Иногда, наоборотъ, у Кантемира является образъ, котораго нѣтъ въ оригиналѣ, по этотъ образъ не изященъ: такъ два ловкіе, правильно построенные стиха седьмой сатиры Буало:

Et tel mot, pour avoir réjoui le lecteur,

А coûté bien sаuvenl des larmes à l’auteur,

перешли въ слѣдующіе, довольно-грубые:

И стихи, что чтецамъ смѣхъ на губы сажаютъ,

Часто слезъ издателю причиной бываютъ.

Стихи 663—674- пятой сатиры выражаютъ самымъ простымъ и сокращеннымъ образомъ граціозно-выраженныя мысли французскаго сатирика, который говоритъ о владычествѣ страстей надъ человѣкомъ и о непостоянствѣ его желаній. Представляемъ въ параллели оба мѣста:

Несчетныхъ страстей рабы, отъ дѣтства до гроба

Гордость, зависть мучитъ васъ, лакомство, и злоба,

Съ самолюбіемъ вещей тщетныхъ гнусна воля;

Къ свободѣ охотники, впилась въ васъ неволя.

Такъ какъ легкое перо, коимъ вѣтръ играетъ,

Летуча и различна мысль ваша бываетъ.

То богатства ищете, то деньги мѣшаютъ,

То грустно быть одному, то люди скучаютъ.

Но знаете сами, что хотѣть; теперь тое

Хвалите, потомъ сіе, съ мѣста на другое

Перебѣгая мѣсто, и, что паче дивно,

Вдругъ одно желаніе другому противно.

…L homme, sans drrét dans за course insensée,

Voltige incessament de pensée en pensée:

Son cœur, toujours flottant entre mille embarras,

Ne sait ni ce qu’il vent ni ce qu’il ne veut pas;

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Voilà l’homme en effet: il va du.blanc an noir:

Il condamne au malin ses sentimens du soir:

Importun à tout autre, à soi-méme incommode,

Il change à tous momens d’esprit comme de mode;

Il tourne au moindre vent, il tombe au moindre choc,

Aujourd’hui dans un casque, -et demain dans un froc.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

L’homme seul, qu’elle (la’raison) éclaire, en plein jour ne voit goutte,

Réglé par ses avis, fait tout à contre temps,

Et dans tout ce qu’il fait, n’а ni raison ni sens.

Tout lui plait et déplait, tout le choque et l’oblige;

Sans raison il est gai, sans raison il s’afflige;

Son ésprit au hazard aime, évite, poursuit,

Défait, réfait, augmente, ôte, élève, détruit.

Вотъ, какъ нашъ сатирикъ разсуждаетъ о важности воспитанія:

Когда гостя ждешь къ себѣ, одинъ очищаетъ

Слуга твой дворъ и крыльцо, другой подметаетъ

И убираетъ весь домъ, третій третъ посуду,

Ты самъ вездѣ суешься, обѣгаешь всюду,

Кричишь, безпокоишься, боясь, чтобъ не встрѣтилъ

Глазъ гостевъ малѣйшій соръ, чтобъ онъ не примѣтилъ

Малѣйшу нечистоту; а ты же не тшишься

Поберечь младенцевъ глазъ, ему не стыдишься

Открыть твою срамоту. Гостя ближе дѣти,

Большу бережь ты для нихъ долженъ бы имѣти.

А вотъ разсужденіе о томъ же Ювенала, изъ котораго переведены русскіе стихи: "Ожидаешь ли кого-нибудь? и всѣ твои невольники въ движеніи: подметайте полы, чистите-колонны, пусть эти тощіе пауки исчезнутъ съ ихъ паутиной. Ты — мой серебро, а ты вытирай вычеканенные сосуды. Громовымъ голосомъ, и съ палкой въ рукѣ, ты торопишь челядинцевъ. Несчастный! ты боишься, чтобъ грязный портикъ, нечистый входъ не поражали глазъ гостя, хотя одинъ слуга можетъ исправить все это — и не думаешь показать твоему сыну «священный домъ, чуждый безчестія и пороковъ!»

Выпишемъ еще изъ того и другаго сравненія, взятыя для доказательствъ, что примѣръ сильнѣе всякаго наставленія:

Примѣръ наставленія всякаго сильнѣе:

Онъ и скотовъ слѣдовать родителямъ учитъ.

Орлій птенецъ быстръ летитъ, щепокъ гончій мучитъ

Курицъ въ дворѣ, лобъ со лбомъ козлята сшибаютъ;

Утята лишь изъ яйца выдутъ, плавать знаютъ.

Не смыслъ учитъ, ни совѣтъ, того не имѣютъ,

Сего нельзя имъ подать; подражать умѣютъ.

У Ювенала: «Аистъ кормитъ птенцовъ своихъ змѣями и ящерицами, собранными вдали отъ торныхъ дорогъ: лишь только птенцы оперятся они будутъ искать тѣхъ же пресмыкающихся. Коршунъ приноситъ своимъ куски, вырванные изъ падали лошадиной и собачьей, или изъ труповъ, повѣшенныхъ на висѣлицѣ: пусть подростетъ кровожадное племя, пусть совьетъ себѣ гнѣзды на деревѣ — оно съ такого же жадностію станетъ кидаться на ту же пищу. Но орелъ Юпитера, но благороднѣйшія птицы устремляются въ лѣсахъ за козами и зайцами, и кладутъ эту добычу въ свои гнѣзда: когда орленокъ прійдетъ въ силу, то, при первомъ чувствѣ голода, низринется на добычу, кровь которой сосалъ онъ при выходѣ изъ яйца.» Однимъ словомъ, переводы или подражанія Кантемира всегда уступаютъ въ эстетическомъ достоинствѣ тѣмъ мѣстамъ, которыя онъ переводилъ или которымъ подражалъ. Выписанныхъ примѣровъ- достаточно для оправданія нашей мысли. Сатирикъ нашъ не имѣетъ вовсе того желчнаго негодованія и сильной страсти, которыя дышатъ въ стихахъ Ювенала: его одушевленіе тихо и ровно. Онъ не грозно обличаетъ недостатки современнаго общества, а вѣрно и правдиво указываетъ на нихъ съ насмѣшкой. Не похожъ онъ, однакожъ, на Буало, котораго иронія и смѣхъ язвительны, несмотря на всю внѣшнюю ихъ полировку, и тонкое остроуміе является въ изящной отдѣлкѣ: Кантемиръ считаетъ какъ-бы за лишнее золотить пилюли, подслащивать горечь. Ближе онъ, по тону и образу мыслей, къ Горацію, котораго любилъ особенно — вѣроятно, въ-слѣдствіе сознаваемаго сходства между имъ и собою. Но грація выраженія, но поэтическій колоритъ стиховъ, Но тщательность внѣшней отдѣлки, отличающія латинскаго поэта… все это исчезло у его подражателя. Особенныя свойства Кантемира заключаются въ томъ, что онъ прямо выражаетъ то, что хочетъ сказать, не думая о литературныхъ прикрасахъ, о тонкости насмѣшки, о прикрытіи ироніи. Выходки его противъ недостойныхъ и забавныхъ людей столько же ясны, сколько Грубы, и обличеніе, говорится не въ бровь, а прямо въ глазъ. Главный характеръ его сатиръ — злость правды, жало истины. О томъ, какъ выражена истина, Кантемиръ мало заботился или и вовсе не думалъ.

Отличительныя свойства сатиръ Кантемира объясняются его характеромъ, его понятіемъ о сатирѣ и его воззрѣніемъ на нравственность.

Кантемиръ былъ человѣкъ благородный и справедливый, но вмѣстѣ кроткій и меланхолическаго темперамента. Люди такого свойства неспособны къ грозному негодованію: она вооружаются противъ враговъ правды и науки насмѣшкой, ироніей, дидактизмомъ. Осторожный (что доказываетъ, его дипломатическая дѣятельность), застѣнчивый, какъ онъ самъ объявляетъ въ своихъ сатирахъ, любитель уединенія и наукъ, Кантемиръ доложилъ своимъ внутреннимъ сокровищемъ, то-есть стремленіемъ къ нравственному достоинству, учеными занятіями, сознаніемъ важности просвѣщенія и благодѣтельныхъ слѣдствій петровой реформы, во въ то же время думалъ, что враги просвѣщенія и человѣческаго достоинства «боятся больше посмѣянія», нежели гнѣва, карающей сатиры, грознаго обличенія. По его понятію, цѣль сатиры — исправлять человѣческіе нравы; но какимъ образомъ достигаетъ она этой цѣли? «забавнымъ слогомъ осмѣивая злонравіе». Въ намѣреніи своемъ она «сходна съ нравоучительными сочиненіями, но отличается отъ нихъ тѣмъ, что слогъ ея простои и веселый». Достоинство такихъ «забавныхъ» сатиръ основывается, конечно, на силѣ остроумія; Кантемиръ имѣлъ его, но не граціозное, какъ у Горація, не язвительно-тонкое, какъ у Буало. Главный характеръ его насмѣшливости, какъ мы выше сказали, состоялъ въ чистосердечіи и внятности, въ смѣлой и откровенной хулѣ. Всякое злонравіе непріятно тебѣ, говоритъ авторъ, обращаясь къ своей сатирѣ:

Смѣло хулишь, да къ тому же я говоришь внятно.

И въ другомъ мѣстѣ:

. . . . . . .Сатира, что чистосердечно

Писана, колетъ глаза многимъ всеконечно.

Взглядъ автора на сатиру выраженъ имъ въ четвертой сатирѣ (Къ Музѣ своей). Горацій называетъ свою сатирическую дѣятельность инстинктомъ (первая сатира второй книги); Кантемиръ также объявляетъ, что ему «сродно» писать сатиру, а въ другомъ-родѣ онъ неудачливъ Такъ-какъ трудно идти противъ природы, которая влетитъ въ окно, если выгонишь ее въ дверь, то напрасно думалъ нашъ сатирикъ сломить нравъ своей музы; она упорно отказывалась соплетать похвальные стихи недостойнымъ, стихи ложной хвалы, заклейменые отъ Кантемира именемъ «гадкихъ». Умъ автора становился тогда лѣнивымъ, слова вязли въ зубахъ — не забавныя, не сильныя, не красивыя, не новыя; но какъ только усматривалъ онъ вредное въ нравахъ, муза его оказывалась гораздо-умнѣе, стихъ ложился свободнѣе:

Тогда я стихотворцемъ самъ себя поставлю,

И чтецовъ моихъ зѣвать тщетно не заставлю;

Проворенъ, веселъ спѣшу, какъ вождь на побѣду,

Осторожность и разборчивость управляли, однакожь, его инстинктомъ: хуля злые нравы, онъ боялся открыть злонравнаго слишкомъ-ясными примѣтами. Писать сатирическіе стихи, по его мнѣнію, то же, что отворять кровь, надобно выпустить ее въ мѣру. И потому, плача въ сердцѣ о дурныхъ людяхъ и смѣясь надъ ними въ стихахъ, онъ- не выставлялъ ихъ именъ (35 стихъ четвертой сатиры): Такая осторожность не помѣшала, впрочемъ, узнать нѣкоторыя, даже историческія лица въ забавныхъ очеркахъ сатирика, а современникамъ вооружаться противъ его сочиненій. Чистосердечная сатира колода многимъ глаза: одинъ жаловался, что авторъ, выставляя пьяницъ (въ 1-й и 3-й сатирахъ) умалялъ кружальные доходы; другой уличалъ его въ безбожіи, и доносомъ болѣе чѣмъ въ три тетради доказывалъ,

Что нечистый въ тебѣ духъ бороду злословитъ,

Что законоломное и невѣрныхъ дѣло

Полосатой мантію ризою звать смѣло;

третій вооружался противъ улики во взяткахъ. Однимъ словомъ, восклицаетъ авторъ, лучше вѣкъ не писать, нежели писать сатиру, которая навлекаетъ на меня ненависть всѣхъ людей. Многіе стихи сатиръ, особенно четвертой, означаютъ вліяніе, произведенное литературною его дѣятельностью. Это вліяніе (такъ надѣялся авторъ) не ограничивается однимъ неудовольствіемъ, раздражительностью тѣхъ, кто узнавалъ себя въ сатирѣ, какъ въ зеркалѣ. Могли быть и другія, полезныя слѣдствія. Беззлобные стихи, можетъ-быть, сгубятъ совсѣмъ или уменьшатъ злые нравы людей (четвертая сатира). Впрочемъ, эта надежда исправлять дурную нравственность, приличная тому времени, когда поэзію и стихотворство не отдѣляли отъ моральныхъ средствъ, противорѣчатъ заключительнымъ стихамъ пятой сатиры, въ которыхъ говорится, что для исправленія людей недостаточна сила рѣчи: исправитъ-де горбатыхъ могила. Въ такую же непослѣдовательность впалъ и Баратынскій, посланіемъ своимъ къ Г-чу. Назвавъ сатирика человѣкомъ полезнымъ обществу, опекуномъ нравовъ и воиномъ правды онъ, подъ конецъ пьесы, восклицаетъ:

Нѣтъ, нѣтъ! разумный мужъ идетъ путемъ инымъ,

И, снисходительный къ дурачествамъ людскимъ,

Не выставляетъ ихъ, но сноситъ благонравно;

Онъ не пытается, увѣренный забавно

Во всемогуществѣ болтанья своего,

Имъ въ людяхъ измѣнить людское естество.

Изъ насъ, я думаю, не скажетъ ни единый

Осинѣ: дубомъ будь, иль дубу: будь осиной;

Межъ тѣмъ, какъ странны мы! межъ тѣмъ любой изъ насъ

Переиначить свѣтъ задумывалъ не разъ.

Сатира, какъ и прочія произведенія искусства, конечно — полезна, можетъ-быть, полезнѣе другихъ поэтическихъ родовъ, но при этомъ понятіи о пользѣ надобно уже смотрѣть другими глазами и на искусство вообще, и на поэзію въ особенности. Вникнувъ въ отношенія каждаго человѣка къ обществу, мы отбросимъ мысль о безцѣльности поэзіи, хотя бы увѣрялъ насъ въ томъ самъ Пушкинъ прекрасными стихами. Затворничество поэта, его эгоистическое отчужденіе отъ людей, его пѣніе потому только, что поется, принадлежатъ теперь къ романтическимъ химерамъ…

Для опредѣленія характера и нравственныхъ понятій автора надобно обратиться къ шестой и седьмой Сатирамъ. Первая, написанная въ 1738 году, развиваетъ мысль, что «лить тотъ можетъ назваться счастливымъ, кто доволенъ малымъ, живетъ въ уединеніи и слѣдуетъ добродѣтели. Цѣль второй (1739) — осмѣять безстыдныхъ нахаловъ и познакомить съ своимъ собственнымъ характеромъ, противоположнымъ нахальному.

Шестая сатира начинается подражаніемъ шестой же сатирѣ (второй книги) Горація. Это начало оченьважно, какъ profession de foi нашего сатирика:

Тотъ въ сей жизни лишь блаженъ, кто малымъ доволенъ,

Въ тишинѣ знаетъ прожить, отъ суетныхъ воленъ

Мыслей, что мучатъ другихъ, и топчетъ надежну

Стезю добродѣтели къ концу неизбѣжну.

Небольшой домъ, на своемъ построенный полѣ,

Даетъ нужное моей умѣренной волѣ

Не скудный, не лишній кормъ, и средню забаву,

Гдѣ бъ съ другомъ честнымъ я могъ, по моему нраву

Выбраннымъ, въ лишни часы прогнать скуки бремя,

Гдѣ бъ, отъ шуму отдаленъ, прочее все время

Провождать межъ мертвыми Греки и Латины,

Изслѣдуя всѣхъ вещей дѣйства и причины,

И учась, знать образцомъ другихъ, что полезно,

Что вредно въ нравахъ, что въ нихъ гнусно иль любезно. (Стр. 152.)

Лучшее украшеніе наше, говоритъ авторъ, есть добродѣтель; послѣ нея, всего драгоцѣннѣе — тишина ума. Съ младенчества мы привыкли бояться нищеты или презрѣнія толпы, отъ этого ударяемся мы въ другую крайность — въ стяжаніе богатствъ, въ исканіе почестей, тогда-какъ во всѣхъ вещахъ должно знать прямую мѣру. У всякаго дѣла есть свой предѣлъ: кто перейдетъ, или кто не дойдетъ — равно глупы.

Можешь славу получить, хоть бы за собою

Полкъ людей ты не водилъ, хоть бы предъ тобою

Народъ шапки не снималъ, хоть бы ты таскался

Нѣтъ, и одинъ бы слуга тебя лишь боялся. (Стр. 158.)

Къ такой славѣ ведутъ немногія средства: живи тихо, стремясь къ тому, что честно, что полезно и тебѣ и другимъ, ведя къ исправленію нравовъ. Награда добра заключается въ самомъ добрѣ (добрымъ быть, собою мзда есть уже не мала).

Въ восьмой сатирѣ, авторъ объявляетъ, что природа или отеческій совѣтъ заставили его съ дѣтства быть стыдливымъ, боязливымъ, недовольнымъ собою, что притомъ здравый смыслъ обѣщалъ ему и труды и бѣдствія, еслибъ онъ оставилъ стыдъ: съ-тѣхъ-поръ онъ слѣдовалъ внушенному ему направленію. Онъ всегда вѣрилъ, что стыдливость возвышаетъ красоту и есть неоспорный признакъ истинной доброты; что проворный, но необузданный языкъ долженъ спотыкаться, что смѣлость тогда только похвальна, когда мы противимся своей злобной волѣ, когда разимъ враговъ въ полѣ, когда обличаемъ гнусную ложь клеветниковъ или защищаема слабую невинность. Но теперь опытъ жизни показалъ, какъ вредны ему стыдливость и несмѣлость — вредны не въ одномъ стихотворномъ дѣлѣ:

Часто счастливый случай, кой у пальцевъ края

Моихъ лежалъ, упустилъ, не посмѣвъ, вжать въ руку;

Часто безконечныхъ вракъ тяжку снесъ я скуку.

Потѣя, сжимался, бывъ нѣмѣе, клуши,

Стыдясь сказать: пощади дружокъ мои уши

Между тѣмъ другой, кому боги благосклонны

Дали мѣдное лице, дабы всѣ законы

Стыда чувства презирать не рдясь, не блѣднѣя,

У всякихъ стучитъ дверей, предъ всякимъ и шея

И спина гнется его; въ отказѣ зазору

Не знаетъ, скучая всѣмъ дерзокъ безъ разбору.

Сотью прогнанъ, сотью онъ возвратится сряду.

Ни слугъ, ни господскую помня онъ досаду,

И такъ съ степени въ степень счастье его взноситъ;

Чтобъ избыть его, даютъ ему, что ни проситъ. (Стр. 195 и 106.)

Большая часть людей судятъ о разумѣ по числу словъ, и отъ-того часто слышатся такія рѣчи: „Аристъ (такъ называетъ себя авторъ) честенъ, тихъ, учтивъ и другъ не лестный; но отъ него не добьешься слова — значитъ, въ немъ нѣтъ ума. Въ старину добродѣтель держалась средины между двухъ крайностей. Въ наше время, эта златая средина отмѣнена. Кто, имѣя умѣренный доходъ, не старался правдой и неправдой накопить несчетныя богатства, тотъ лѣнивецъ; кто говоритъ когда надобно говорить, въ мѣру и разсудительно, тотъ угрюмъ, скученъ; кто въ дѣлахъ своихъ руководствуется здравымъ смысломъ, тотъ малодушенъ.“

Сведемъ всѣ мысли автора къ главнымъ, существеннымъ положеніямъ его философіи. Истинная мудрость человѣка заключается въ прямой, т. е. настоящей мѣрѣ вещей, а эта прямая мѣра есть не что иное, какъ средина между крайностями — блаженная, золотая средина, безъ которой нѣтъ счастія человѣку и которую Горацій выбралъ идеаломъ своихъ желаній. Стремленіемъ къ срединѣ, объясняется нелюбовь Кантемира къ крайностямъ. У него нѣтъ положительныхъ, безусловныхъ требованій суровой добродѣтели — такихъ требованій, при которыхъ становятся смѣшны всѣ полудобродѣтельные поступки; у него нѣтъ и ожесточенія противъ безнравственности — такого ожесточенія, при которомъ нельзя заключить, ни на какихъ условіяхъ, мировой сдѣлки съ порокомъ. Философія Кантемира стыдлива и не смѣла, какъ его характеръ: она проповѣдуетъ добро боясь, поражаетъ порокъ краснѣя. Это не мораль во всей ея неприкосновенности: это — полумораль, близкая къ равнодушію, индифферентизму. Въ однихъ мѣстахъ, она страшится перейдти, въ другихъ — не дойдти, отъ-чего и происходитъ ея двусмысленность, ея сомнительное, колеблющееся положеніе, подобное положенію того человѣка, который хочетъ пройдти по острію, не падая ни на право, ни на лѣво. Нужно ли нашему сатирику оцѣнить искусство Клита, ловкаго куртизана? — онъ соглашается, что лучшую дорогу избралъ тотъ, кто всегда говоритъ правду; однакожь, невиноватъ и тотъ, кто умалчиваетъ правду, если не посмѣетъ утаить правду ложью: блаженъ, кто умѣетъ держаться этой средины! (Сатира 2). Какой же? между лучшей дорогой и дорогой нелучшей! Выборъ здѣсь, кажется, незатруднителенъ. Изъ двухъ золъ выбираютъ меньшее; и, въ двухъ благъ надобно выбирать большее. Нравственная философія вашего сатирика или невѣрна, или слишкомъ-снисходительна. — Изобразивъ низость Хирона въ годину бѣдствія, пятая сатира заключаетъ свое изображеніе такимъ выводомъ: слабой душѣ трудно держать средину: въ свѣтлый день, она черезъ-чуръ гордится, а въ черные дни черезъ-чуръ подла. Отсюда слѣдуетъ, что душѣ сильной, человѣку великодушному надобно не слишкомъ гордиться въ счастіи, а не слишкомъ быть подлымъ въ несчастій. Такая мораль, которую всего приличнѣе назвать серединною, не исключаетъ, стало-быть, ни извѣстной степени гордости, ни извѣстной степени подлости. Ужели она думаетъ, что только крупная безнравственность есть безнравственность, а мелкія доли ея переходятъ въ нравственность? Малѣйшая частичка мышьяка — все мышьякъ, а не сахаръ! Этого мало: Кантемиръ до того снисходителенъ, что позволяетъ быть злымъ, если нельзя быть добрымъ:

Нельзя добрымъ быть? будь золъ, дѣтямъ не къ изъяну;

Лучше же отъ всякаго убѣгать порока;

Если нельзя, скрой его отъ младенча ока.

(Сат. 7.)

Замѣтимъ, что всемогущимъ словомъ нельзя прикрыть какую-угодно мерзость, по пословицѣ; на нѣтъ и суда нѣтъ. Подобные нравственные совѣты можно назвать уступками той или другой, крайности, и потому они выражаются почти всегда уступительными періодами. Грамматическая-ихъ форма: „хотя, однако“, что иногда равнозначительно словамъ: „такъ да не такъ“.

Горацій, „восторгомъ грудь питая“, не то же ли говорилъ? не того ли же самаго желалъ? Въ нравственности, „онъ бралъ не съ высока“. Вся его философія сжимается въ двѣ или три идеи, въ два или три желанія. Покой, пріятная умѣренность, беззаботность о будущемъ днѣ — вотъ что ему нужно. Конечно, эта пріятная, или златая умѣренность обходится довольно-дорого; она требуетъ, чтобъ Тибуръ оставался неприкосновенною собственностью хозяина, чтобъ онъ имѣлъ малую толику Фалернскаго, чтобъ, при беззаботности о будущемъ днѣ, было безтревожное наслажденіе днемъ настоящимъ. Во всемъ же прочемъ, и въ религіи и политикѣ, Горацій хранитъ, какъ сокровище, свое равнодушіе, которое выражается имъ откровенно. Такой философъ, какъ Горацій, конечно, не будетъ преслѣдовать общественные недостатки: онъ только посмѣется надъ ними. Тонъ его сатиръ выйдетъ ровный, какъ и у Кантемира. Вотъ почему такъ ясно сходство между ними.

Небольшое число идей Горація и выражается небольшимъ числомъ поэтическихъ образовъ: онъ поэтъ. Сила его не въ глубинѣ чувства и могуществѣ фантазіи, не въ дарѣ творчества, а въ красотѣ внѣшней формы, въ выраженіи. Грація риѳма, чистота языка, свѣтлость, прозрачность стиля — вотъ чѣмъ онъ прельщаетъ и вотъ чего нѣтъ у вашего сатирика.

Мы говорили подробно о двухъ первыхъ сатирахъ Кантемира. Разсмотримъ содержаніе остальныхъ шести.

Третья сатира издана въ 1730 году, въ формѣ посланія къ Ѳеофану Прокоповичу. Авторъ, посвятивъ ее ученому архіепископу, исполнилъ долгъ благодарности относительно того, кто встрѣтилъ похвальнымъ привѣтомъ первое произведеніе молодаго стихотворца, и „заступилъ не Мало“, какъ сказано въ стихахъ, пріобщенныхъ къ сатирѣ. Содержаніе ея выражено въ обращеніи къ „дивному первосвященнику, которому сила Вышней мудрости открыла свои тайны“. Сатирикъ просилъ рѣшить, отъ-чего въ людяхъ, подобныхъ тѣломъ и душою, находятся различныя страсти. Это даетъ ему поводъ изображать нравы людей подъ вымышленными именами Хрисиппа, Клеарха, Менандра, и проч. Онъ описываетъ скупца, мота, любопытнаго, притворно-смиреннаго или богомола, тщеславнаго угодника вельможъ, самолюбиваго, пьяницу, гордеца, злослова, льстеца, недовѣрчиваго, завистливаго. Изображеніе каждаго лица, таково, что, не противорѣча родовому понятію страсти, оно указываетъ на явленіе этой страсти въ извѣстное время и у извѣстнаго народа, именно во время Кантемира и у народа русскаго. Такъ, на-примѣръ, описавъ любопытнаго, авторъ восклицаетъ

О, когда бы дворяне такъ наши свои знали

Дѣла, какъ чужія онъ, не столько бъ ихъ крали

Дворецкій съ прикащикомъ, и жирнѣе бъ жили,

И должниковъ за собой толпы бъ не водили. (Стр. 62 и 63.)

— Разсказъ о хвастовствѣ Лонгина заключается слѣдующими стихами

Не столько зеренъ, что въ снопахъ мужикъ въ день навяжетъ,

Не столько купецъ божбы учинитъ въ продажѣ

Товаровъ чрезъ цѣлый годъ, и не столько въ кражѣ

Разъ пойманъ, давши судьѣ цѣловальникъ плату,

Коей очиститъ себя и казенну трату.

(Стр. 64 и 63.)

Любопытна картина притворно набожнаго:

Варламъ смиренъ; молчаливъ, какъ въ палату войдетъ,

Всѣмъ низко поклонится, ко всякому подойдетъ,

Въ уголъ спрятавшись, потомъ глаза въ землю втупитъ;

Чуть слышно, что говоритъ; чуть, какъ ходитъ, ступитъ.

Чотки завсегда въ рукахъ. . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Когда въ гостяхъ за столомъ и мясо противно,

И вина не хочетъ пить; да то и не дивно,

Дома съѣлъ ужъ каплуна, и на жиръ и сало

Бутылки венгерскаго съ нуждой запить стало.

Жалки ему въ похотяхъ погибшіе люди,

Но изъ подлобья пялитъ глазъ на круглы груди,

И женѣ бы я своей заказалъ съ нимъ знаться.

Завсегда совѣтуетъ гнѣва удаляться,

И досады забывать; но ищетъ въ прахъ стерти

Тайно не друга; не дастъ покою по смерти;

Всевидца Творца бѣднякъ мнитъ привести въ обмаиство,

Кой зритъ людей правоту и зло окаянство.

(Стр. 65 и 66.)

У Кантемира иногда выходятъ очень-остроумныя сравненія, которыми онъ любитъ завершать свою мысль, разсказъ или описаніе. Они тѣмъ болѣе забавны, что, будучи вѣрными, взяты отъ предметовъ чрезвычайно-далекихъ къ предмету сравниваемому и поражаютъ своею неожиданностью. Съ чѣмъ бы, казалось, сравнить состояніе пьяницы, у котораго „глава красны, лицо распухло, а изъ устъ, смердитъ стервой?“ Кантемиръ нашелъ ему близкое подобіе въ однокольныхъ дрогахъ:

Когда примется за что, дрожатъ руки, ноги,

Какъ подъ брюхатымъ дьякомъ однокольны дроги. (Стр. 86.)

Четвертая сатира („Къ Музѣ своей“) издана въ началѣ 1731 года. Форма ея подобна формѣ первой сатиры или седьмой сатиры Буало. У Горація тотъ же предметъ трактованъ въ первой сатирѣ второй книги. Кантемиръ, обращаясь къ музѣ, проситъ ее оставить изображеніе людскаго злонравія, а между-тѣмъ пришелъ къ цѣли противоположной — обличилъ злонравныхъ. Сатира эта замѣчательна по двумъ причинамъ: какъ изложеніе понятій автора о сущности и направленіи сатирической дѣятельности, что мы уже видѣли, и по элегическому элементу. Чувствуя отвращеніе свое отъ стиховъ „гадкихъ“, т. е, восхваляющихъ недостойное, авторъ, вмѣсто громогласной трубы, хочетъ вручить своей музѣ свирѣль: пусть она воспѣ* ваетъ счастливую любовь Титира или нераздѣленную любовь Филеаа. Или не лучше ли приняться за элегію? Жизнь моя, говоритъ авторъ, дастъ имъ богатую пищу: ,

Вскинь глаза на прошлу жизнь мою, и подробно

Изслѣдуй: счастье ко мнѣ ласково и злобно

Бывало, больше въ своей злобѣ постоянно.

Почерпнувъ довольну тутъ печаль, нечаянно

Новымъ ужъ родомъ стиховъ наполнимъ тетради

Прилично чтецамъ своимъ, и что больше кстати

Намъ здѣсь смертнымъ, какъ печаль? тужить не напрасно

Можемъ, приближайся къ смерти повсечасно. (Стр. 94.)

Отъ элегій авторъ обращается къ любовнымъ пѣснямъ. Но писать ихъ слѣдуетъ людямъ неспѣлаго ума и слабаго тѣла. Изъ тирады объ этомъ родѣ стихотвореній узнаёмъ, во-первыхъ, что Кантемиръ довольно написалъ пѣсень, которыя были въ ходу (довольно моихъ поютъ пѣсней и дѣвицы и отроки), и во-вторыхъ, что Кантемиръ смотрѣлъ на многое въ мірѣ глазами строгой морали; онъ раскаивается въ сочиненіи любовныхъ стихотвореній. И вслѣдъ за раскаяніемъ смущеннаго моралиста снова элегическая выходка. Настроенный воспоминаніемъ потерянныхъ дней и мыслію о врагахъ, нажитыхъ себѣ сатирою, Кантемиръ восклицаетъ:

Къ чему жъ и индѣ искать печали причину?

Не довольно ли она валится на спину,

Хоть бы ея не искать? если въ мои лѣта

Минувши скрыться не могъ отъ вражья навѣта,

Если счастіе было мнѣ мало постоянно;

Я ль одинъ тому примѣръ? — весь свѣтъ непрестанно

Терпитъ отмѣны, и то чудно лишь бы было,

Еслибъ мое въ тѣхъ валахъ судно ровно плыло.

Теперь счастливо плыву; того съ меня подло.

Забываю прошлое, и какъ мнѣ невольно

Будущее учредить время, такъ и мало

О томъ суечусь, готовъ принять, что ни пало

Изъ руки Всевышняго Царя въ мою долю.

О числѣ моихъ дней жду тихъ Его же волю;

Честна жизнь не трепетна и весела идетъ

Къ неизбѣжному концу, вѣдая, что внидетъ

Тѣми дверьми въ новые вѣки непрестанны,

Гдѣ тишина и покои царствуетъ желанный. (Стр. 90 и 97.)

Сатирикъ находитъ желанное разрѣшеніе своей печали въ частной жизни, которая ведетъ весело къ неизбѣжному концу, а утоленіе страха — въ сильной стражи Елисаветы, матери отечества..

Пятая сатира, изданная въ 1737 г., есть подражаніе восьмой сатирѣ Буало. Форма ея діалогическая. Разговаривающія лица: Сатиръ и Періергъ. Цѣльея — описать достойныя смѣха человѣческія страсти. Папъ, богъ лѣсовъ и начальникъ сатировъ, каждые три года разсылаетъ по нѣскольку изъ нихъ въ различныя мѣста. По возвращеніи, они докладываютъ ему о всѣхъ дѣйствіяхъ, нравахъ и обычаяхъ людей, а панъ, слушая разсказъ, помираетъ со смѣху. И вотъ одному сатиру досталось жить въ городѣ Періерга, но онъ не вытерпѣлъ назначеннаго времени и возвращается во свояси черезъ два года. Оставляя мѣсто своего двухгодичнаго пребыванія, встрѣчается онъ съ Періергомъ, которому и передаетъ все имъ замѣченное. Сатиръ, предметъ комическихъ сценъ у древнихъ писателей, самъ выставляетъ на смѣхъ труса, забіяку, болтуна, пустаго ученаго и глупаго мецената, купца, вышедшаго въ дворяне и крайне-тщеславнаго, цаловальника, знатнаго господина, незанимающагося своимъ домомъ, иначе пустодома, и дворецкаго плута, гордеца Хирона, хитраго и пронырливаго Менандра, высокомѣрнаго невѣжду Коенона. Потомъ слѣдуютъ строптивый, мотъ и скупецъ, славолюбецъ, старый мужъ, влюбленный, пьяница, молодой мужъ, франтъ, богатый мѣщанинъ, старикъ столѣтній, старикъ думающій о-пышныхъ похоронахъ. Что замѣтили мы о третьей сатирѣ, то самое прилагаемся и къ пятой, только въ большей степени: она изображаетъ смѣшныя страсти русскія, современныя Кантемиру. Это видно и въ отдѣльныхъ стихахъ, которые придаютъ яркій колоритъ мѣстности, общимъ признакамъ предметовъ, и въ цѣлыхъ тирадахъ, содержащихъ въ себѣ описаніе народнаго быта, въ вѣрныхъ портретахъ дѣйствующихъ тогда лицъ. Укажемъ на черты тогдашней русской особенности, черты — драгоцѣнныя въ-отношеніи къ историческому изученію писателя, и къ его современному значенію.

Критонъ, двадцать лѣтъ трудившійся надъ книгой, посвятилъ ее Дамету. но Даметъ, первый судья учености. Разсказывая о службѣ своей у разныхъ господъ, которые любили его за веселый нравъ и забавныя проказы, Сатиръ мимоходомъ замѣчаетъ: „Шуты всегда у васъ въ почтеньи бывали“. Періергъ обѣщаетъ Сатиру сочинить похвальную пѣснь: Сатиръ гордо отвѣчаетъ ему:

. . . . . . . . . . .Вамъ однимъ пристало

Дѣлать изъ награды все, и за словцо мало

За кивокъ одинъ, за взглядъ потребны конечно

Дары, поклоны, служба, благодарство вѣчно, (Стр. 112.)

Чрезвычайно-замѣчательна картина пьянаго грода:

Пришелъ къ воротамъ, нашелъ, что спитъ какъ убитой

Мужикъ съ ружьемъ, который, какъ потомъ провѣдалъ,

Поставленъ былъ входъ стеречь; еще не обѣдалъ

Тогда народъ; и солнце полкруга небесна

Не пробѣгло, а почти ужъ улица тѣсна

Была отъ лежащихъ тѣлъ. Узрѣвъ то разъ первой,

Чаялъ, что моръ былъ у васъ; да не пахло стервой,

И видѣлъ, что прочіе тѣхъ не отбѣгали

Тѣлъ люди, и многіе изъ нихъ подымали

Руки, ины головы тяжки румяны;

Не давала слабость ногъ встать; словомъ всѣ пьяны.

Пьяны тѣ, кои лежатъ, прочи нетрезвѣе,

Не обильнѣе умомъ, ногами сильнѣе.

Безразсудно часть бѣжитъ, а куда, не знаетъ,

Въ сластолюбныхъ танцахъ часть навозъ разметаетъ,

И прохожихъ мараетъ грязью, упадая.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Шатаясь долго одинъ, напослѣдокъ бьется

Бахусомъ отягощенъ въ стѣну головою

И кровью ее кропитъ, я въ смѣхъ надъ собою

Приводитъ смотрителей; другой безразсудну

Прю начавъ, съ кѣмъ встрѣтился, сноситъ битву трудну,

И зубы съ виномъ блюетъ изо устъ смердящихъ.

Многихъ вижу внѣ себя двояко слезящихъ.

Лишась отца, сродника, что животъ скончали,

Иль лишнимъ хмѣля ядомъ, лль остріемъ стали,

Пѣсни безстудны и шумъ повсюду безстройный,

Что и глухаго ушамъ были бъ безпокойны;

Словомъ, крайній тамъ мятежъ, безчинство ужасно;

Народъ весь, какъ безъ ума, казался мнѣ властно. (Стр. 113—114.)

Не слѣдуетъ обвинять автора за цинизмъ картинъ и выраженій. Они встрѣчаются у него нерѣдко и должны быть допущены, потому-что служатъ вѣрной копіей дѣйствительности Кантемиръ не хотѣлъ скрашивать грубое и отвратительное: его призваніе было выставлять нравственную срамоту въ томъ видѣ, какъ она являлась. Онъ не думалъ о претензіяхъ чопорныхъ читателей. Въ третьей сатирѣ, при изображеніи пьяницы сказано, что изъ устъ его „смердитъ стервой“, и изображеніе всесвѣтнаго угодника и льстеца заключено весьма-неловкими стихами…

Старикъ, нанявшій Сатира, былъ цаловальникъ. Дѣло служителя его состояло въ томъ, чтобъ

. . . . . . . . . . . . . . . .лить воду въ вино цѣло.

Какъ скоро бочка съ виномъ стала порожниться,

Нужно было за водой на рѣку тащиться.

Впрочемъ утрени, часовъ, обѣдни, вечерни

Вѣкъ свой онъ не пропущалъ; ни слѣдуя черна

Праздникъ въ пьянствѣ провождалъ, но продавалъ въ будни

Воду, что въ вино вливалъ въ праздникъ по полудни. (Стр. 117 и 118.)

На упреки Сатира за такую беззаконную продѣлку, цаловальникъ отвѣчаетъ такъ:

Кромѣ того, что Товаръ дорогъ мнѣ приходитъ

Въ лавку, сколько, знаешь ли, въ подаркахъ исходитъ

Судьѣ, дьяку и писцу, кои пишутъ, правятъ

И крѣпятъ указы мнѣ? и сколько заставитъ

Башмаковъ однихъ избить, пока тѣ достану?

Сколько жъ даромъ испою Сенькѣ да Ивану,

Ходакамъ, и ихъ слугамъ, что и спятъ съ стаканомъ?

Не ужто жъ мнѣ Богъ велитъ торговать съ изъяномъ?! (Стр. 119.)

Вотъ портреты Хирона, Менадра и Ксенона:

. . . . . . . . . . . .съ деревню палаты

Хиронъ имѣлъ, и еще мнились тѣсноваты;

Хоть платьемъ цѣлые три набиты чуланы,

На всякій день новые шилъ себѣ кафтаны;

Пространный столъ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Въ тридцать блюдъ, еще ему мнилось яство скудно.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Поутру сквозь тѣсныя передни на силу

Къ нему кто-кто доступалъ; просьбы и поклоны

Какъ Юпитеръ принималъ и кивкомъ на оны

Однимъ весь отвѣтъ давалъ, иль власть свою чая

Кѣмъ являть, или, какъ маю, говорить не зная;

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . Въ кратко время

Плѣшиво счастье ему показало темя.

Хиронъ, кой дворецкаго своего недавно

За кражу зло наказалъ, желая жить славно,

И мало зная свои сберегать доходы,

Чужимъ добромъ дополнялъ лишніе расходы:

Ввѣренну царску казну грабилъ, полнъ надежды,

Что онъ лишь уменъ одинъ, прочіе жъ невѣжды.

Распознавать дѣлъ его или не умѣютъ,

Иль силы его страшась объявлять не смѣютъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . .Казнь зла наспѣла;

Вдругъ съ богатствомъ вся его слава улетѣла,

И какъ прежде презиралъ весь свѣтъ подъ собою,

Тотъ предъ всѣми ползалъ ужь низокъ, головою

Землю бья, и подлыми поступки безстудно

Ища милости у всѣхъ. Слаба душа трудно

Средину можетъ держать; въ свѣтлый день гордится

Чрезчуръ, и подла чрезчуръ, какъ небо затмится.

Изъ друговъ Хирону былъ Менандръ всѣхъ любѣе,

. . . . . . . . . . . . . . . . .Хирономъ искусенъ

Пользоваться въ счастіи того, какъ настала

Премѣна, какъ бы съ нимъ вѣкъ дружба не бывала.

Бѣжалъ его, все забывъ, добро и заслуги,

Какъ обыкли вы бѣжать липчивы недуги.

Онъ Хирона больше всѣхъ укорялъ за глупость,

За гордость, и какой ему не свой порокъ, скупость,

Обнародивъ все, что тотъ объявлялъ на тайну

Какъ другу, а тѣмъ его велъ въ погибель крайну,

Поступокъ гнушенія не меньше, нежъ смѣха

Достойный. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Менандровъ я бывъ слуга, ему утаити

Не хотѣлъ, коль нравъ его мнѣ казался быти

Вреденъ ему и другимъ; но рѣчь презирая

Мою, не знаешь, сказалъ, ты, въ людяхъ какая

Дорога къ счастью ведетъ. Есть ли хвалить буду

Хирона, или бѣды за то не забуду,

Иль тѣхъ дружбы, что его на мѣсто засѣли,

Вѣкъ не добьюсь. Хирона уже улетѣли

Свѣтлые дни; нечего отъ него ужъ ждати;

Выжавъ сокъ весь, лимонъ мы обыкли бросати.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . Новый Менандровъ другъ Ксенонъ назывался,

Коему и власть и чинъ высокій достался

Въ двадцать лѣтъ, юность когда и въ уздѣ ретива.

Сего уже разнуздавъ богиня плѣшива,

Ты самъ суди, какъ съ одной рыскалъ на другую

Пропасть, потерявъ совсѣмъ дорогу прямую.

Часто смотря на него надсажался съ смѣху,

Хотя меня шутомъ Менандръ ему далъ въ утѣху.

Не умѣренъ въ похоти, самолюбовъ, тщетной

Славы рабъ, а больше тѣмъ невѣжа примѣтной;

На ловлѣ съ младенчества воспитанъ съ псарями,

Вѣкъ ни чему не учась, смѣлыми словами

И дерзкимъ лицомъ, о всемъ хотѣлъ разсуждати,

(Какъ бы знанье съ властію раздѣльно бывати

Не могло) всѣмъ свой совѣтъ онъ предпочитая,

И почтенныхъ сѣдиной молчать заставляя,

Хотя искусъ требуетъ и труды и лѣта.

(Стр. 121—126.)

О шестой и восьмой сатирахъ было говорено выше, при опредѣленіи характера Кантемира и еіо воззрѣній на нравственность. Надобно только въ первой изъ нихъ замѣтить то мѣсто, гдѣ авторъ исчисляетъ трудности, предстоящія искателямъ особеннаго счастія:

Съ пѣтухами пробудясь, нужно потащиться

Изъ дому въ домъ на поклонъ, въ переднихъ томиться,

Полдни торчать на ногахъ съ холопы въ бесѣдѣ,

Ни сморкнуть, ни кашлянуть смѣя. По обѣдѣ

Та же жизнь до вечера; ночь вся безпокойно

Пройдетъ, думая, къ кому поутру, пристойно

Еще бѣжать, передъ кѣмъ гнуть шею и спину

Что слугѣ въ подарокъ, что понесть господину.

Нужно часто облыгать, небылицѣ вѣрить,

Что одною скорлупой можно море смѣрить,

Господскую сносить спѣсь, признавать, что родомъ

Моложе Владимира однимъ только годомъ,

Хоть ты помнишь, какъ отецъ носилъ каштанъ сѣрой;

Кривую жену его называть Венерой,

И въ шальныхъ дѣтяхъ хвалить остроту природну;

Не зѣвать, когда онъ самъ несетъ сумасбродну.

Нужно благодѣтелемъ звать того, другаго.

Отъ кого вѣкъ не видалъ добра никакого,

И безъ шапки провожать на морозѣ въ сани,

Хоть въ оную не складешь за плечьми слугъ брани.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Иль, съ перомъ въ рукахъ, сносить шумъ и смрадъ приказный,

Боясь всегда не проспать часъ къ дѣламъ указный,

И съ страхомъ всегда крѣпить судны приговоры,

Чтобъ тебя не довели съ сильнѣйшимъ до ссоры. (Стр. 103—154.)

Сатира седьмая (къ князю Никитѣ Юрьевичу Трубецкому), написанная въ 1739 году, есть подражаніе четырнадцатой ювеналовой сатирѣ (примѣръ). Содержаніе ея состоитъ въ развитіи слѣдующей мысли: большая часть нашихъ дѣйствій, которыя мы приписываемъ природѣ, оказывается, но зрѣломъ изслѣдованіи, дѣломъ воспитанія. Одни сваливаютъ вину недостойныхъ поступковъ на слабость тѣла, другіе на слабость ума, говоря: всему причиной несовершенство врожденное. Напротивъ, корень этого несовершенства въ плохомъ воспитаніи, въ привычкѣ къ дурному: по этому родители должны заняться дѣтьми своими съ особеннымъ тщаніемъ. Авторъ показываетъ, какими правилами руководствоваться при воспитаніи.

Въ началѣ статьи нашей было замѣчено, что выборъ предметовъ для сатиръ Кантемира условливался состояніемъ тогдашняго общества. Дѣйствительно, чѣмъ же другимъ, какъ не разумнымъ направленіемъ воспитанія могла питаться реформа, произведенная Великимъ Царемъ? Что другое, кромѣ воспитанія, могло раскрыть всѣ сокровища плодоноснаго преобразованія? Это зналъ

… мудрымъ умомъ Монархъ одаренный,

Петрь, отецъ нашъ, никакимъ трудомъ утомленный,

Когда труды Его намъ въ пользу были нужны.

Училища основалъ, гдѣ промыслъ услужный

Въ пути добродѣтелей имѣлъ бы наставить

Младенцовъ, осмѣлился и престолъ оставить

И цокой; Самъ странствовалъ, чтобъ отечество знало

Примѣръ въ чужихъ брать краяхъ въ толъ, что не бывало

Прежде въ Москвѣ, сличные человѣку нравы

И искусства. Былъ тотъ трудъ корень нашей славы.

Мужа вышла годные къ мирнымъ и военнымъ

Дѣламъ, внукамъ памятны вашимъ отдаленнымъ. (Стр. 169 и 170.)

Но полезныя дѣла скоро предаются забвенію, если они не льстятъ чувствамъ. Мы позабыли великій при мѣръ Великаго; мы думаемъ о другомъ:

Кучу къ кучѣ прикопить, домъ построить пышной,

Развести садъ и заводъ, расчистить лѣсъ пышной,

Дѣтямъ ужъ богатое оставить наслѣдство

Печемся, потѣемъ въ томъ: каково жъ ихъ дѣтство

Проходитъ, рѣдко на умъ двумъ ни и тремъ всходитъ;

И у кого ни одна въ бездѣлкахъ исходитъ

Тысяча, малѣйшаго расхода жалѣетъ

Къ наставленію дѣтей… (Стр. 170.)

Не въ одномъ этомъ мѣстѣ Кантемиръ противопоставляетъ свое время времени петрова царствованія. Стихи первой сатиры, въ которыхъ говорится, что „къ намъ не дошло то время когда мудрость была единственнымъ средствомъ къ высшему восходу“, должны быть также отнесены къ правленію Петра-Великаго.

Убѣжденный въ важности домашняго надзора за развитіемъ дѣтей, въ пользѣ наукъ для общественнаго благоденствія, и самъ человѣкъ отличнообразованный, Кантемиръ посвятилъ цѣлую сатиру нѣсколькимъ педагогическимъ истинамъ. Начало сатиры осмѣиваетъ мнѣніе людей, думающихъ, что здраво разсуждать могутъ только тѣ, у которыхъ сѣдина въ бородѣ:

Еслибъ я видя кого, что съ рукъ не спускаетъ,

Часовникъ, и пятью въ день въ церковь побываетъ,

Постится, кладетъ свѣча и не спитъ съ женою.

Хоть отнявъ у бѣднаго ту, что за душою

Одну рубашку имѣлъ, нагимъ ходить нудитъ, —

Если бъ я видя сказалъ: Дружокъ, умъ твой блудитъ;

Тѣмъ путемъ не войдешь въ рай, и буде радѣешь

Душу спасть, отдай назадъ, чѣмъ худо владѣешь.

Вспылавъ ревность наградитъ мою симъ отвѣтомъ:

Напрасно, молокососъ, суешься съ совѣтомъ.

И дѣло онъ говоритъ; еще я тридцатый

Не видѣлъ возвратъ зимы, еще черноватый

Ни одинъ на головѣ волосъ не сѣдѣетъ:

Мнѣ ли въ такомъ возрастѣ поправлять. довлѣетъ

Сѣдыхъ, пожилыхъ людей, кои чтутъ съ очками,

И чуть три зуба сберечь могли за губами;

Кои помнитъ моръ въ Москвѣ, и какъ сего года,

Дѣла Чигиринскаго сказуютъ похода?

Напрасно охрипъ бы я, доводя доводомъ.

Что умъ въ людяхъ не растетъ мѣсяцемъ и годомъ;

Что хотя искусъ даетъ разуму подпору,

И искусъ можно достать только въ поздню пору,

Однакъ какъ время того, кто не примѣчаетъ

Причины дѣлъ, учинить искуснымъ не знаетъ,

Такъ прилежность сильна дать искусъ въ малы лѣта.

Презрѣны слова мой будутъ безъ отвѣта,

И свѣтъ почти весь упрямъ всегда вѣрить станетъ,

Что старикъ трехъ молодыхъ разумомъ потянетъ.

(Стр. 167 и 168.)

Въ этой тирадѣ стихи:

Кои помнятъ моръ въ Москвѣ, и какъ сего года.

Дѣла Чигиринскаго сказуютъ похода,

напоминаютъ знаменитый стихъ Грибоѣдова:

Временъ очаковскихъ и покоренья Крыма.

Отсюда у Кантемира переходъ къ воспитанію, которое, будучи хорошимъ или дурнымъ, есть причина добрыхъ или злыхъ дѣлъ нашихъ. Главною его обязанностью сатира ставитъ утвержденіе въ сердцѣ добрыхъ нравовъ. Одни знанія безъ нравственной чистоты — ничто. Еслибъ нужно было выбирать изъ двухъ людей: просто умнаго, но имѣющаго чистую совѣсть, и злонравнаго, но съ разумомъ острымъ, Кантемиръ выбралъ бы перваго. Между правилами воспитанія есть чрезвычайно важныя, которыя необходимо выписать.

Одно изъ этихъ правилъ совѣтуетъ дѣйствовать на дѣтей больше ласкою, нежели строгостью; другое — запрещаетъ дѣлать имъ выговоры и наказанія при людяхъ, чтобъ чрезъ то не убить въ нихъ благороднаго самолюбія:

Завсегда дѣтямъ твердя строгіе уставы

Наскучишь; истребишь въ нихъ всяку любовь славы,

Если часто предъ людьми обличать ихъ станешь:

Дай имъ время и играть; самъ себя обманешь,

Буде станешь торопить лишно спѣша дѣло;

Наединѣ исправлять можешь ты ихъ спѣло.

Ласковость больше въ одинъ часъ дѣтей исправитъ,

Нежъ суровость въ цѣлый годъ; кто часто заставитъ

Дрожать сына предъ собой, хвальну въ немъ загладитъ

Смѣлость, и безвременно торопѣть новадитъ.

Счастливъ, кто надеждою похвалъ взбудить знаетъ

Младенца; много къ тому примѣръ пособляетъ:

Относятъ къ сердцу глаза вѣсть уха скорѣе;

Примѣръ наставленія всякаго сильнѣе.

(Стр. 173.)

Третье правило обращаетъ особенное вниманіе родителѣ на выборъ приставниковъ, на удаленіе дѣтей отъ ватаги слугъ и служанокъ:

Не одни тѣ растятъ васъ, коимъ наше дѣтство

Ввѣрено; со всѣхъ сторонъ находитъ посредство

Вскользнуться внутрь сердца нравъ: все, что окружаетъ

Младенца, произвести въ немъ правъ помогаетъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Обычно цвѣтъ чистоты первый увядаетъ

Отрока въ объятіяхъ рабыни; и знаетъ,

Унесши младенецъ, что небомъ и землею

Отлыгаться предъ отцемъ, наставленъ слугою.

Слуги язва суть дѣтей… (Стр. 175 и 176.)

Четвертое указываетъ родителямъ на самое дѣйствительное средство воспитанія — на ихъ собственные примѣры:

. . . . . . .Родителей злѣе

Всѣхъ примѣръ. Часто дѣти были бы честнѣе,

Еслибъ и мать и отецъ прёдъ младенцемъ знали,

Собой владѣть, и языкъ свой въ уздѣ держали.

Правдой и неправдою мнѣ копится куча

Денегъ, и степень достать высоку жизнь муча

Нужусь; полвѣка во снѣ, въ пирахъ провожаю;

Въ сластяхъ всякихъ но уши себя погружаю;

Однихъ счастливыми я зову лишь обильныхъ,

И сотью то въ часъ твердя . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . и дружбу ихъ тшуся

Всячески снискать себѣ, убогимъ смѣюся;

А однако жъ требую, чтобъ сынъ мой доволенъ

Былъ малымъ, чтобъ смиренъ былъ и собою воленъ

Зналъ обуздать похоти, и съ одними знался

Благонравными, и тѣмъ подражать лишь тщался.

По водѣ тогда мои вотще пишутъ вилы.

Домашній, показанный часто примѣръ, силы

Будетъ важный, и итти станетъ сынъ тропою,

Котору протоптану видитъ предъ собою.

И съ какимъ лицемъ журишь сына ты посмѣешь.

Когда своимъ наставлять его не умѣешь

Примѣромъ, тогда въ тебѣ видитъ то всечасно,

Что винишь, и ищетъ онъ, что хвалишь, напрасно?

Если молодаго мать рака обличаетъ

Кривой ходъ. Прямо сама поди, отвѣчаетъ,

Я за тобой поплыву, и Подражать стану.

(Стр. 176 и 177.)

Мысли, безъ сомнѣнія, прекрасные, но не надобно приписывать „изобрѣтеніе“ ихъ Кантемиру, какъ это сдѣлала извѣстная статья Жуковскаго и вслѣдъ за нею нѣкоторыя другія.» Вы увидите" говоритъ Жуковскій «что Кантемиръ имѣлъ самыя основательныя понятія о семъ важномъ предметѣ (о воспитаніи) и нѣкоторыя мысли его должны быть аксіомами для всякаго воспитателя». Другая статья замѣтила, что «такія мысли о воспитаніи и теперь скорѣе новы, нежели стары». Х)на могла бы прибавить, что онѣ были не новы и во времена Ювенала, которому принадлежатъ. При оцѣнкѣ писателй, критика обязана отличать его собственность отъ заимствованій, иначе, показать его отношеніе къ другимъ, иноземнымъ и отечественнымъ писателямъ. Только такимъ образомъ открывается истинная величина литературныхъ произведеній. Конечно, немалая заслуга усвоить себѣ хорошее чужое, принять къ сердцу благородныя и здравыя мысли, пущенныя въ ходъ прежде насъ; однакожъ такая заслуга еще не достоинство оригинальности. Изученіе иностранной словесности избавляетъ литературнаго судью отъ забавныхъ qui pro quo. Горизонтъ его воззрѣнія расширяется; онъ умѣетъ отвести каждому дѣятелю приличное мѣсто и не станетъ надѣлять одного добромъ другаго. Похвальные отзывы старины въ родѣ слѣдующей: «нашъ Ювеналъ, нашъ Горацій», справедливы только въ томъ отношеніи, что Кантемиръ взялъ многое и у Ювенала и у Горація. Это не безчеститъ Кантемира. Имущество, перешедшее отъ одного къ другому и которымъ послѣдній пользуется законно, есть имущество наслѣдственное: зачѣмъ величать его именемъ благопріобрѣтеннаго? Замѣчательно, что на критическихъ статьяхъ о Кантемирѣ, явившихся въ разныя времена, можно изучать послѣдовательное развитіе нашей критики. Сперва сужденіе о литературной дѣятельности ограничивалось тѣснымъ объемомъ: писатель замыкался въ сжатый кругъ своихъ произведеній, безъ отношенія ихъ къ обществу и къ другимъ однороднымъ писателямъ. Считали даже лишнимъ опредѣлить эстетическое достоинство его произведеній, если онъ былъ поэтъ. Все дѣло начиналось и оканчивалось разборомъ стилистическихъ качествъ отдѣльныхъ мѣстъ, фактуры стиховъ. Потомъ, когда наука объ изящномъ показала отличительныя свойства истинно-поэтическихъ произведеній, критика начала строго слѣдить за стихотворцами, предлагая имъ неотвязчивый вопросъ: поэтъ-ли ты? въ рѣшеніи этого вопроса полагала она существенную принадлежность оцѣнки, какъ-будто у поэта, кромѣ мысли о поэзіи, не было никакихъ другихъ заботъ! Критика поступала въ своихъ приговорахъ подобно тѣмъ натуралистамъ, которые старались о томъ единственно, чтобъ узнать, къ какому классу, роду и породѣ, относится найденное ими животное или растеніе. Они забывали, что въ растеніи или животномъ важно его употребленіе, польза, приносимая имъ человѣку, Главное дѣло не въ томъ, поэтъ ли такой-то писатель или нѣтъ: главное дѣло въ отношеніи его твореній, поэтическихъ или не поэтическихъ, къ обществу, въ его вліяніи на современниковъ или отчужденіи отъ нихъ. Такъ покойный Полевой, въ разборѣ «Русскихъ Классиковъ», всѣ силы употребилъ на доказательства, что Кантемиръ не былъ поэтомъ. Гораздо-полезнѣе былобъ сказать, чѣмъ онъ былъ, разумѣя подъ чѣмъ не родовое названіе его дѣятельности, а дѣйствительное ей вліяніе на общество, выраженіе эпохи, современной автору. Критикъ, пожалуй, разсказываетъ жизнь Кантемира, но для чего? — все для того же, чтобъ видѣть въ ней подтвержденіе своей мысли. Каждую біографическую черту гонитъ онъ къ предположенной цѣли, къ завѣтнымъ словамъ: Кантемиръ — не поэтъ. Г. Шевыревъ (въ «Московскомъ Наблюдателѣ»), сдѣлавъ два или три указаніи на отношеніе кантемировыхъ сатиръ къ обществу и заключивъ ихъ своемъ обычнымъ припѣвомъ: «желательно бы было видѣть разборъ сатиръ въ этомъ отношеніи», сталъ, конечно, выше Полеваго; но не стоила библіографическая статейка тѣхъ воспоминаній, которыми почтилъ ее самъ авторъ, при разборѣ «Очерка Исторіи Русской Поэзіи, Милюкова» (въ «Москвитянинѣ»). Впрочемъ, у г-на Шевырева до-сихъ-поръ сохранилась замашка говорить о своихъ статьяхъ и статейкахъ, напоминая ихъ тѣмъ, которые и не думаютъ ихъ помнить. Критику, тщательно дорожащему своими произведеніями, безпрестанно говорящему о своей добросовѣстности, слѣдуетъ быть справедливымъ: почему же не извинился онъ въ ошибкѣ, назвавъ вторую сатиру Кантемира («Объ истинномъ благородствѣ») подражаніемъ гораціевой сатирѣ на тотъ же предметъ, тогда какъ нашъ сатирикъ подражалъ Ювеналу, а не Горацію?.. Статья о Кантемирѣ В. Б. («Литературная Газета»,1845 № 6, 7 и 8) справедливо раздѣлила нашу поэзію, со времени Кантемира, на сатирическую и реторическую, и это остроумное раздѣленіе положено въ основаніе исторіи явнаго періода русской поэзіи, въ упомянутой книгѣ Г-на Милюкова. Но жаль, что В. Б., сказавъ о сатирахъ Кантемира въ отношеніи къ современной эпохѣ и къ эстетическому достоинству, вы сличилъ ихъ съ сатирами Горація, Ювенала и Буало, откуда онѣ черпали матеріалы, хотя эти матеріалы потомъ и переработывались своеобразно.

Этимъ оканчиваемъ мы статью свою о сатирахъ Кантемира. Написанныя въ пространствѣ десяти лѣтъ, отъ 1729 по 1739 годъ, онѣ изображаютъ русскіе нравы отъ кончины Петра до царствованія Елисаветы. Мы изложили сущность сатирическаго рода, показали тѣ предметы, противъ которыхъ вооружался Кантемиръ, разсмотрѣли содержаніе и форму его сатиръ, сравнили его съ тѣми сатириками, которымъ онъ подражалъ, означили тонъ его сатирическаго чувства, его понятія о сатирѣ, его взглядъ на нравственность, потомъ изложили содержаніе каждой сатиры, выписавъ изъ каждой лучшія, по нашему мнѣнію, мѣста, и показали эстетическое значеніе "го сатиръ. Теперь остается сказать о языкѣ его и о стихѣ.

Версификація въ сатирахъ Кантемира силлабическая. стихи тринадцатисложные съ цезурою послѣ семи слоговъ и съ женскою рифмою. Пресѣченіе на одномъ и томъ же мѣстѣ, неизмѣнное удареніе на предпослѣднемъ слогѣ сообщаютъ силлабическимъ стихамъ удивительную монотонность. Отъ послѣдняго правила происходитъ, сверхъ того, своевольная перестановка ударенія, насилующая звуки слова. Жаль, что Кантемиръ слѣдовалъ бывшимъ до него стихотворцамъ или польской версификаціи, въ которой удареній на предпослѣднемъ слогѣ — необходимое свойство языка, тогда какъ нашъ языкъ совершенно противоположнаго свойства. Разнообразныя ударенія и болѣе-свободная цезура сообщили бы силлабическому стиху извѣстную степень музыкальности, которой онъ не имѣетъ при отсутствіи этихъ двухъ условій. — Встрѣчают ея у Кантемира стихи тяжелые и темные, что зависитъ или отъ неестественной разстановки словъ, или отъ неточнаго ихъ употребленія: въ нѣкоторыхъ мѣстахъ, примѣчанія сочли даже обязанностью объяснясь то, что дѣйствительно можетъ показаться неяснымъ. Есть нѣсколько полонизмовъ; на прим. до воли (довольно) обpàза (досада, оскорбленіе), съ болемъ (вмѣсто съ болью), власно (точно), чрезъ годъ (вмѣсто: на цѣлый годъ), и проч.

Кромѣ сатиръ, Кантемиръ писалъ въ стихахъ пѣсни (или оды), письма, басни и эпиграммы.

Основаніе первой пѣсни взято изъ 34-й оды Горація (книга первая); вторая написана въ видѣ посланія въ князю Никитѣ Юрьевичу Трубецкому: она содержитъ въ себѣ совѣты объ отложеніи суетныхъ житейскихъ попеченій; въ третьей, описывается злобный и лукавый человѣкъ; въ четвертой — польза наукъ и художествъ. Въ. четвертой сатирѣ, какъ мы ни дѣли, Кантемиръ упоминаетъ о довольномъ количествѣ его пѣсень: конечно, разумѣлъ онъ не тѣ пѣсни, о которыхъ мы сейчасъ говорили; ихъ нельзя было пѣть отрокамъ и дѣвицамъ…

Изъ двухъ писемъ, одно адресовано въ князю Н. Ю. Трубецкому, когда онъ былъ пожалованъ генералъ-прокуроромъ. Описавъ обязанность, — предстоящую судьѣ, авторъ проситъ друга своего писать къ нему письма. Итакъ довольно терпѣлъ я урону, говоритъ онъ, разумѣя подъ «урономъ» молчаніе князя, находившагося въ кампаніяхъ:

Косно безъ нихъ (безъ писемъ) мнѣ скучны дни течь мнятся,

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Второе письмо («Къ стихамъ своимъ») есть подражаніе Горацію. Авторъ оправдывается передъ тѣми, которые могли бы порицать его за упражненіе въ стихотворствѣ: первымъ оправданіемъ служитъ то, что онъ писалъ стихи въ молодости; вторымъ — что они не отняли у него времени, назначеннаго для службы; третьимъ — что они принесли нѣкоторую пользу, не сдѣлавъ никому личной обиды Большая разница (говоритъ авторъ) между гнуснымъ злословіемъ и стиха мы, которые искусно пятнаютъ злой нравъ, охраняя имя злонравнаго Сатирикъ чувствуетъ, что противъ сатиръ его возстанетъ зависть, которая

… васъ (сатиры) пошевеля найдетъ, что я новыхъ

И древкахъ окралъ творцовъ, и что вру по-русски

То, что по-римско давно ужъ и по-французски

Сказано красивѣе. Не чудно съ готовыхъ

Стиховъ, чаетъ, здраваго согласно съ закономъ

Смысла, мѣрны двѣ строки кончить тѣмъ же звономъ. (Стр. 220.)

Онъ угадываетъ судьбу своихъ стиховъ: имъ прійдется «обвертѣть собою икру иль сало». Это одно и то же, что продажа «ваксы въ одѣ», потому-что и Кантемиръ въ своемъ письмѣ я Дмитріевъ въ своей сатирѣ (Чужой Толки ") подражали сатирику Персію, сказавшему подобное.

Между шестью баснями замѣчательна только пятая, переведенная изъ Езопа: «Городская и Полевая Мышь», и замѣчательна не содержаніемъ своимъ, а такъ-называемымъ нравоученіемъ, въ которомъ повторяется основная мысль сатирика, его задушевное желаніе:

Степень высока, богатства бываютъ

Безъ бѣды рѣдко, всегда безпокойны.

Кои довольны въ тишинѣ быть знаютъ

Малымъ, тѣ зваться умными достойны.

(Стр. 23.)

Эпиграммы не выказываютъ остроумія. Первая (на самолюбца) осмѣиваетъ Клеандра, который думаетъ, что «новость науки низводитъ въ старый адъ». Седьмая надписана: «Къ читателямъ сатиръ», и есть апологія сатирика:

Въ обществѣ все писано, имена не ваши;

Чтите убо безъ гнѣву сіи стихи наши.

А буде не нравенъ слогъ, что вамъ досаждаетъ.

Смѣните нравъ, то Сатиръ не васъ осмѣваетъ. (Стр. 326.)

"Отечественныя Записки", № 11, 1848