Сочиненія И. С. Никитина, съ его портретомъ, видомъ надгробнаго памятника, fac-similé и біографіей, составлен. М. Ѳ. Де-Пуле. 2 т. Изданіе А. Р. Михайлова. Воронежъ. 1869.
Въ 1860 г. одинъ изъ рецензентовъ, разбирая второе изданіе стихотвореній Никитина, сказалъ: «г. Никитинъ, вѣроятно, думалъ, что если господа такъ пишутъ, то почему и мнѣ не писать». Взглядъ на Никитина, какъ на поэта-дворника, поэта-мѣщанина, какъ на подражателя и, пожалуй, продолжателя Кольцова, до сихъ поръ господствуетъ если не въ литературѣ, то въ публикѣ. На самомъ дѣлѣ, Никитинъ по развитію стоялъ нисколько не ниже многихъ нашихъ второстепенныхъ поэтовъ, на которыхъ никто не Усмотритъ, какъ на поэтовъ-мѣщанъ и поэтовъ-дворниковъ. «Никитинъ почти не выѣзжалъ изъ заставы Воронежа; мѣщаниномъ онъ былъ только по названію, а дворникомъ по одной профессіи; его воспитала не „сермяжная Русь“, о которой въ судилъ только по заѣзжавшимъ на его дворъ извощикамъ, не степи, которыхъ онъ никогда не видалъ, а литература сороковыхъ годовъ». Такъ говоритъ о немъ г. Де-Пуле, прекрасно написавшій его біографію. «Конечно, прибавляетъ онъ, литераторъ-дворникъ далеко не то (?), что литераторъ-дворянинъ, литераторъ-москвичъ или петербуржецъ: до нѣкоторой степени ему присуще было то, что въ немъ предполагалось, но только до нѣкоторой. Непосредственнаго, напримѣръ, даже Кольцовскаго, отношенія къ окружающей его жизни у Никитина не было и быть не могло… Онъ, какъ питомецъ литературы 40-хъ годовъ, конечно, не доучившійся, стремился къ направленію, къ практической пользѣ въ поэзіи, и это стремленіе увеличивалось по мѣрѣ его развитія». Мы думаемъ, напротивъ. что между литераторомъ-дворникомъ, какимъ былъ Никитинъ, и литераторомъ-дворяниномъ, какихъ много, никакого существеннаго различія не было, даже въ предметахъ вдохновенія. Никому не приходитъ въ голову называть г. Некрасова поэтомъ-крестьяниномъ на томъ основаніи, что предметъ его вдохновенія по преимуществу міръ крестьянскій; конечно, г. Некрасову представлялось болѣе широкое поле для вдохновенія, такъ какъ онъ вращался въ болѣе широкомъ кругу; но и для Никитина настало это время, когда онъ вышелъ изъ узкаго міра дворнической жизни и вступилъ въ кругъ людей развитыхъ и просвѣщенныхъ; съ этого собственно времени стихотворенія Никитина и пріобрѣтаютъ значеніе: все, что онъ написалъ прежде-носитъ на себѣ отпечатокъ подражательности то Кольцову, то другимъ поэтамъ, и почти ничтожно по внутреннему своему содержанію. Такимъ образомъ о Никитинѣ, какъ о поэтѣ-дворникѣ, не пожегъ быть и рѣчи.
Иванъ Савичъ Никитинъ родился въ Воронежѣ 21 сент. 1824 г.; отецъ его, по происхожденію изъ духовнаго званія, выписался въ воронежскіе мѣщане и, устроивъ свой восковой заводъ, велъ большую торговлю восковыми свѣчами; торговые обороты его простирались не менѣе, какъ на сто тысячъ р. ас. въ годъ: будучи человѣкомъ умнымъ и относительно образованнымъ, Никитинъ хотѣлъ вывести своего единственнаго сына въ люди и предназначалъ его въ университетъ. Съ этой цѣлью онъ отдалъ его въ духовное училище, но окончаніи курса въ которомъ, мальчикъ перешелъ въ семинарію и кончилъ философскій курсъ однимъ изъ первыхъ учениковъ. Между тѣмъ дѣла его отца стали разстроиваться замѣтно вслѣдствіе того, что торговля восковыми свѣчами изъ свободной мало-помалу стала принимать характеръ монополіи: Никитинъ-отецъ не выдержалъ неудачи и сталъ прибѣгать къ обычному несчастному утѣшенію русскаго человѣкахъ чаркѣ, при чемъ обнаруживалъ крайнее самодурство; эта перемѣни въ мужѣ отразилась и на женѣ его: тихая, любящая женщина не вынесла капризовъ и безобразій своего мужа и тоже начала отъ. Она страдала этимъ недугомъ три года, до самой своей смерти, которая сильно подѣйствовала на мужа. Съ отчаянія онъ сталъ пить еще сильнѣе и совершенно разорился. Среди такой обстановки началось отрочество И. С. Никитина; изъ матеріальнаго довольства онъ вдругъ попалъ въ бѣдность, почти въ нищенство; отъ книгъ и мечтаній объ университетѣ — въ среду кулаковъ, къ заработку насущнаго хлѣба продажею на базарѣ разной мелочи, причемъ ничтожный барышъ добывался средствами, передъ которыми должна была возмущаться чуткая натура молодого человѣка пока не притерпѣлась. Отецъ его продолжалъ пить и почти ежедневно повторялись такія сцены: пьяный человѣкъ начиналъ кричать на весь домъ: «Иванъ Савичъ! Подлецъ… А кто далъ тебѣ образованіе и вывелъ въ люди? А? не чувствуешь! Не почитаешь отца! Не кормишь его хлѣбомъ! Вонъ изъ моего дома!..» И въ молодого человѣка летѣли огурцы, хлѣбъ, солонка, рюмка, стаканы. Онъ терялся и падалъ духомъ. Блѣдный, изможденный, съ усталостью и страданіемъ во взорѣ, одѣтый почти въ рубище, обутый въ дырявые сапоги, загнанный, часто голодный, сидѣлъ онъ упыремъ дома, или лежалъ на сѣновалѣ съ книгою въ рукахъ, или бродилъ по городу и его окрестностямъ безъ всякаго дѣла. Онъ пробовалъ наняться въ прикащики. но его не брали, предполагая, что онъ наслѣдовалъ отъ отца несчастную болѣзнь.
Такое состояніе продолжалось довольно долго. пока Никитинъ не собрался съ духомъ и не рѣшился порвать съ своимъ прошлымъ: онъ сталъ дворникомъ, обратившись въ хозяина и работника: во всякое время дня и ночи онъ встрѣчалъ и провожалъ извощиковъ, выдавалъ имъ сѣно и овесъ, прислуживалъ имъ при ихъ трапезѣ, часто даже самъ стряпалъ для нихъ и бѣгалъ въ кабакъ за водкой. Эта трудовая жизнь вознаградилась вскорѣ нѣкоторымъ довольствомъ, но семейныя бури не только не утихали, а увеличивались съ каждымъ днемъ. «Между отцемъ и сыномъ, говоритъ г. Де-Пуле, образовались странныя, прискорбныя отношенія, продолжавшіяся до смерти послѣдняго. Оба другъ друга любили и оба другъ друга, каждый по своему, мучали. Когда Савва Евтѣевичъ былъ въ трезвомъ состояніи, трудно было найти отца, который бы такъ кротко и любовно относился къ сыну; но за то надобно было поискать сына, который бы за подобное обращеніе отвѣчалъ такой суровостью и даже дерзостью. Когда старикъ бывалъ пьянъ и буйствовалъ, можно было удивляться кротости сына, ухаживающаго за нимъ, какъ за ребенкомъ. безъ всякой горечи и досады. На замѣчанія друзей своихъ о неровности обращенія съ отцомъ, Никитинъ обыкновенно отвѣчалъ: „Чтожъ дѣлать! Иначе я не могу!“ На совѣты — оставить отца, обезпечить его всѣмъ нужнымъ, переѣхать на особую квартиру, или же совсѣмъ выѣхать изъ города, онъ отвѣчалъ тѣмъ же не могу, прибавляя: „безъ меня онъ совсѣмъ пропадетъ“. Не разъ покойный поэтъ говаривалъ: „Я въ состояніи убить того, кто рѣшился бы обидѣть старика въ моихъ глазахъ; но когда онъ отрезвляется и смотритъ здравомыслящимъ человѣкомъ, вся желчь приливаетъ къ моему сердцу, и я не въ силахъ простить ему моихъ страданій“.
Среди этой тяжкой жизни, погруженный въ мелкія заботы, отравленный пьянствомъ отца, Никитинъ не забывалъ, однако, книгъ своихъ, и въ свободныя минуты перечитывалъ Пушкина, Лермонтова. Бѣлинскаго, Гоголя. Стихи началъ онъ писать еще въ семинаріи, писалъ ихъ легко и много, писалъ и рвалъ. Лучшія, по его мнѣнію, онъ посылалъ въ журналы, но ихъ не печатали. Наконецъ, въ 1853 г. два его стихотворенія напечатаны были въ „Воронежскихъ Губ. Вѣдомостяхъ“ и обратили на себя вниманіе, какъ нѣкоторыхъ столичныхъ литераторовъ, такъ и образованныхъ людей въ Воронежѣ. Никитина отыскали на его постояломъ дворѣ и ввели въ кружокъ образованныхъ людей Воронежа. Съ особеннымъ сочувствіемъ отнеслись къ нему: Н. И. Второвъ. впослѣдствіи вице-директоръ хозяйственнаго департамента министерства внутреннихъ дѣлъ, М. Ѳ. Де-Пуле, учитель русской словесности въ корпусѣ, И. А. Придорогинъ, образованный воронежскій купецъ, и нѣкоторые другіе. Изданы были его стихотворенія, къ которымъ критика отнеслась снисходительно; говоря откровенно, въ этомъ первомъ изданіи стихотвореній не было ничего ни замѣчательнаго, ни оригинальнаго, кромѣ довольно звучнаго стиха и нѣсколькихъ картинокъ природы, гдѣ пробивалось нѣкоторое поэтическое чувство. Дворникъ по ремеслу, Никитинъ являлся въ своихъ стихахъ обыкновеннымъ, образованнымъ стихотворцемъ, перепѣвавшимъ темы извѣстныхъ нашихъ поэтовъ, не внося въ нихъ почти ничего своего, и даже подчинявшимся той патріотически-барабанной трескотнѣ, которая, напримѣръ, слышалась въ эпоху крымской войны даже у такого недюжиннаго поэта, какъ г. Майковъ.
Долго пригнетенная силою неблагопріятныхъ обстоятельствъ, опустившаяся, по даровитая натура Никитина бистро поднялась среди покой обстановки, среди симпатій того кружка, въ который онъ попалъ; не бросая дворничества, онъ отдыхалъ въ этой новой живи и, развивался чтеніемъ, котораго теперь было въ волю, бесѣдами, гдѣ слышалась живая, просвѣщенная рѣчь и изученіемъ французскаго и нѣмецкаго языковъ. Новые друзья указали ему на его среду, гдѣ могъ онъ найти почти непочатый источникъ для вдохновенія. Никитинъ написалъ большую поэму „Кулакъ“, которая имѣла значительный успѣхъ и поправила его матеріальныя средства. Между этой поэмой и прежними его стихотвореніями лежитъ почти цѣлая бездна. Тутъ и стихъ ярче, и взглядъ на жизнь шире, и характеръ главнаго дѣйствующаго лица, мѣщанина, весь свой вѣкъ пробивающагося плутнями, нарисованъ крупными чертами: растянутость, прозаичность и ненужность нѣкоторыхъ сценъ ослабляютъ общее впечатлѣніе, по частности поэмы, вѣрно схваченныя бытовыя картины, переданныя иногда сжатымъ, сильнымъ языкомъ, и одушевляющая поэму гуманная мысль мирятъ читателя съ ея недостатками. Заключительные стихи поэмы, съ которыми авторъ обращается къ герою, прекрасны:
Ты сгибъ, но великаль утрата?
Васъ много. Тысячи кругомъ,
Какъ ты, погибли подъ ярмомъ
Нужды, невѣжества, разврата!
Придетъ ли наконецъ пора,
Когда блеснутъ лучи разсвѣта;
Когда зародыши добра,
На почвѣ, солнцемъ разогрѣтой,
Взойдутъ, созрѣютъ въ свой чередъ
И принесутъ сторичный плодъ;
Когда минетъ проказа вѣка
И воцарится честный трудъ,
Когда увидимъ человѣка —
Добра божественный сосудъ?..
Къ этой мысли онъ часто возвращался и: въ дальнѣйшихъ своихъ произведеніяхъ, не какъ безплодный, сантиментальный мечтатель, а какъ человѣкъ жизни, выработавшій себѣ реальные идеалы. Г. Де-Пуле говоритъ справедливо, что въ Никитинѣ, въ грубой формѣ дворника, въ несовсѣмъ изящномъ образѣ купца, было содержаніе полное, былъ человѣкъ съ цѣльнымъ нравственнымъ обликомъ, человѣкъ глубоко реальный, въ одно и тоже время думающій и о барышѣ, и о возвышенныхъ идеалахъ». Но именно этого сочетанія и не понимали нѣкоторые друзья его, идеалисты сороковыхъ годовъ: когда Никитинъ открылъ книжный магазинъ въ Воронежѣ и предался этому дѣлу со всей энергіей своей натуры и съ глубокимъ практическимъ смысломъ, ни въ чемъ, однако, не измѣняя либерализму, друзья его подняли вопль: «Никитинъ погибъ», «Никитинъ сталъ кулакомъ». Они, эти прекраснодумные идеалисты, воспитавшіе Никитина лучшимъ млекомъ своихъ стремленій, ожидали, что Никитинъ посмотритъ на книжный магазинъ, такъ на пропаганду, какъ на средство вліять на толпу и просвѣщать ее, навязывать ей, такъ сказать, въ своемъ родѣ лучшее млеко. Какъ человѣкъ практическій, Никитинъ понималъ, что книжное предпріятіе тогда только дастъ плоды, когда оно ведется разумно, ровно, безъ лишнихъ претензій, безъ навязыванья и зазыванья, когда оно имѣетъ въ виду не удовлетвореніе тенденціозныхъ стремленій его хозяина или его друзей, а удовлетвореніе разнокалиберной массы публики; задача такого торговца не быть ниже этой толпы, но и не битъ ей въ лицо своимъ превосходствомъ и наставничествомъ. Такого совершеннаго, почти идеальнаго книжнаго торговца, какимъ былъ Никитинъ, какимъ онъ сдѣлался въ теченіи какихъ-нибудь трехъ лѣтъ, мы[1] не знаемъ среди современныхъ книжныхъ торговцевъ, конечно, столичныхъ отнюдь не исключая. Онъ умѣлъ удовлетворить всѣмъ, самымъ разнообразнымъ желаніямъ, и въ тоже время умѣлъ поставить свой магазинъ такъ, что онъ сдѣлался чѣмъ-то въ родѣ клуба, куда сходились для бесѣды, для полученія газетныхъ извѣстій, даже люди высокопоставленные, напр., мѣстный губернаторъ. Еслибъ Никитинъ пожилъ дольше, онъ нажилъ бы себѣ и состояніе, и пріобрѣлъ бы своимъ магазиномъ именно то вліяніе, о которомъ мечтали друзья ею, идеалисты сороковыхъ годовъ, преисполненные высокихъ стремленій, но неумѣлые, жалкіе практики, изъ рукъ которыхъ не только валилось всякое дѣло, но всякое дѣло въ рукахъ ихъ портилось. Бѣдные, они удивились бы этому чуду, но не поняли бы его.
Мы не даромъ распространились о книгопродавческой дѣятельности Никитина: онъ былъ вѣренъ себѣ и въ жизни, и въ произведеніяхъ. Идеаломъ его были — трудъ, энергія, дѣло. Вступивъ на самостоятельную дорогу, обезпеченный своимъ магазиномъ, онъ только тутъ началъ писать самостоятельно, не подчиняясь совѣтамъ нѣкоторыхъ друзей, которые сбивали его на пошлый сантиментализмъ, благодаря которымъ онъ испортилъ своего «Кулака», внеся въ него эту приторность въ образѣ молодой дѣвушки, которая въ первоначальной редакціи поэмы (въ настоящемъ изданіи поэма напечатана въ обоихъ редакціяхъ) гораздо естественнѣе и лучше. Будучи не человѣкомъ разговоровъ, а дѣла, онъ и въ стихахъ своихъ проповѣдовалъ тоже: ему подсказывалъ это глубокій инстинктъ его крѣпкой русской природы. Кромѣ «Кулака», есть у него другая поэма «Тарасъ», довольно слабая и плохо выдержанная въ цѣломъ, но по мысли и частностямъ заслуживающая вниманія. Тарасъ этотъ — крестьянинъ, натура даровитая, не удовлетворяющаяся окружающей его бѣдной и жалкой обстановкой; стремленія его находятся на степени инстинктовъ, но они такъ сильны, что онъ покидаетъ домъ и идетъ искать счастья, лучшей доли; онъ нанимается въ косцы въ степяхъ, потомъ въ бурлаки; его сильная натура все ломить передъ собою, не знаетъ устали и полна широкой отваги; Никитинъ не совладалъ съ своей задачей и поторопился утопить героя, но задумана была поэма, какъ намъ извѣстно, въ широкихъ размѣрахъ: Тарасъ долженъ былъ пробиться сквозь тьму препятствіи, побывать во всѣхъ углахъ Руси, падать и подниматься и выдти все-таки изъ борьбы побѣдителемъ! Никитинъ хотѣлъ сдѣлать его олицетвореніемъ энергіи, большую долю которой онъ и самъ имѣлъ и въ правѣ былъ сказать въ своемъ «Кулакѣ»:
Какъ узникъ, рвался я на волю…
Упрямо цѣпи разбивалъ!
Я свѣта, воздуха желалъ!
Въ моей тюрьмѣ мнѣ было тѣсно!
Ни силъ, ни жизни молодой
Я не жалѣлъ въ борьбѣ съ судьбой.
«Упрямо разбивать цѣпи», «не жалѣть ни силъ, ни жизни въ борьбѣ съ судьбой» — такіе идеалы съ самой симпатичной стороны рисуютъ намъ характеръ поэта. Его поражалъ разладъ между словомъ и дѣломъ, между мыслію и ея осуществленіемъ, и, самъ закаленный въ борьбѣ съ жизнью, онъ проклиналъ и «праздное слово» и «мертвую лѣнь» и безцѣльную тоску:
Стыдъ, кто безсмысленно тужитъ.
Листья зашепчутъ — онъ нѣмъ!
Слава, кто истинѣ служитъ,
Истинѣ жертвуетъ всѣмъ.
Въ стихотвореніи «Разговоры», эта мысль выражена ярче и полнѣе:
Гдѣ-жъ вы, слуги добра?
Выходите впередъ….
Подавайте примѣръ!
Поучайте народъ.
Нашъ разумный порывъ,
Нашу честную рѣчь
Надо въ кровь претворить,
Надо плотью облечь.
Какъ повѣрить словамъ —
По часамъ мы растемъ!
Закричатъ: «помоги»! —
Черезъ пропасть шагнемъ!
Въ насъ душа горяча,
Наша водя крѣпка,
И печаль за другихъ,
Глубока, глубока!…
А приходитъ пора
Добрый подвигъ начать, —
Такъ папъ жаль съ головы
Волосокъ потерять:
Тутъ раздумье и лѣнь,
Тутъ насъ робость возьметъ;
А слова…. на словахъ
Соколиный полетъ!…
Думы объ этомъ разладѣ вырывали иногда у него глубоко прочувствованныя и вмѣстѣ съ тѣмъ дышащія какимъ-то безсильнымъ отчаяніемъ строки:
Чужихъ страданій жалкій зритель,
Я жизнь растратилъ безъ плода,
И вотъ проснулась совѣсть-мститель
И сжетъ лицо огнемъ стыда.
Чужой бѣдой я волновался,
Отъ слезъ чужихъ я не спалъ ночь —
И все молчалъ, и все боялся,
И никому не могъ помочь.
Убитъ нуждой, убитъ трудами,
Мой братъ и чахъ и погибалъ,
Я закрывалъ лицо руками —
И плакалъ, плакалъ — и молчалъ.
Я слышалъ злу рукоплесканья
И все терпѣлъ, едва дыша;
Подъ пыткою негодованья
Молчала рабская душа!
Мой духъ сроднился съ духомъ вѣка.
Тропой пробитою я шелъ;
Святую личность человѣка
До пошлой мелочи низвелъ.
Но онъ не останавливался долго на отчаянія, такъ какъ чувство это — чувство слабыхъ, не вполнѣ окрѣпшихъ натуръ или такихъ, которыя потеряли всякую вѣру въ жизнь. Человѣкъ по преимуществу реальный, Никитинъ не могъ не видѣть новой, молодой жизни и къ ней обращался съ привѣтомъ, въ которомъ, однакожъ, продолжали звучать скорбныя ноты:
Неужто, молодое племя,
Въ тебѣ воскреснетъ наше время,
Развратъ души, развратъ ума,
Все это зло, вся эта тьма?
Намъ нѣтъ изъ пропасти исхода..
Влачась и въ прахѣ, и въ ныли,
О, еслибъ мы сказать могли:
«Вамъ, дѣти, счастье и свобода,
Широкій путь, разумный трудъ!…»
Увы! невѣдомъ божій судъ.
Въ стихотвореніи къ поэту-обличителю онъ опять обращается къ молодежи:
Не легка твоя будетъ дорога,
Но иди, — не погибнетъ-твой трудъ!
Знамя чести и истины строгой
Только крѣпкіе въ бурю несутъ.
Какой цѣльный долженъ быть характеръ, чтобъ не утратить вѣры во всемогущую энергію, когда жизнь изломала, измучила и погубила Никитина, когда радостные дни были у него на счету, а горемъ исполнены были длинные годы. Измученный этимъ горемъ, измученный болѣзнями, которыя нѣсколько лѣтъ передъ смертью почти не покидали его, онъ только-что началъ-было дышать свободно, только что начала ему улыбаться жизнь и любовь дѣвушки манила его къ себѣ, наполняя его истерзанное сердце своимъ всеисцѣляющимъ ароматомъ, какъ чахотка свела его въ могилу. Но и умеръ онъ какъ боецъ. Дѣвушка, любившая его и имъ любимая, вызывалась ходить за нимъ во время болѣзни — онъ отказался. Послѣдніе дни страдальца были ужасны, но онъ не потерялся. Болѣзнь сдѣлала его раздражительнымъ; отецъ нѣсколько дней не пилъ и жаловался г. Де-Пуле, что сынъ не бережетъ себя, постоянно волнуется. «Я чувствовалъ, говоритъ г. Де-Пуле, потребность сказать хоть что-нибудь — и сказалъ фразу о необходимости спокойствія для больного».
"Никитинъ быстро приподнялся съ дивана и сталъ на ноги, шатаясь и едва держась руками за столъ. Онъ былъ страшенъ, какъ поднявшійся изъ гроба мертвецъ. «Спокойствіе!… воскликнулъ умирающій. — Теперь поздно говорить о спокойствіи!… Я себя убиваю?!… Нѣтъ, — вотъ мой убійца!…» Горящіе глаза его обратились къ ошеломленному и уничтоженному отцу. Умирающій опустился на диванъ, застоналъ и оборотился къ стѣнѣ, погрузившись снова въ забытье. Старикъ запилъ.
«Смерть прекратила страданіи Никитина 16 октября (1861 г.) въ половинѣ пятаго часа пополудни. Съ самаго ранняго утра, неотрезвившійся старикъ не выходилъ изъ комнаты умирающаго сына. Онъ стоялъ у его смертнаго одра и взывалъ сиплымъ голосомъ: „кому отказываешь магазинъ? гдѣ ключи? подай сюда духовную!“ Эти слова, не произносимыя, а выкликаемыя, повторялись на всѣ лады: Иванъ Савичъ! подай ключи… Иванъ Савичъ! гдѣ деньги и т. д. Произносились и слова, угрожающія проклятіемъ!… Умирающій судорожно вздрагивалъ и умолялъ глазами сестру отвести старика въ другую комнату. Я былъ свидѣтелемъ этой сцены въ три часа пополудни. Кое-какъ я угомонилъ старика, сказавъ, что духовная у меня, что содержаніе ея онъ скоро узнаетъ, что деньги всѣ цѣлы. Я не имѣлъ духу присутствовать при послѣднихъ минутахъ умирающаго страдальца. Я былъ уничтоженъ картиною такой смерти. „Баба, баба!“ еще былъ въ силахъ сказать мнѣ Никитинъ. Это были послѣднія его слова. Все было уже кончено, когда черезъ часъ я возвратился съ сестрой въ этотъ домъ смерти и ужасовъ».
Мы болѣе говоримъ о жизни и характерѣ Никитина, чѣмъ о его произведеніяхъ, потому что вполнѣ раздѣляемъ мнѣніе г. Де-Пуле, что «лучшая поэма, созданная имъ — его жизнь, лучшій типъ — онъ самъ». Не обладая большимъ поэтическимъ талантомъ, онъ не зарылъ въ землю тотъ, который имѣлъ, оставивъ нѣсколько прекрасныхъ стихотвореній, главное достоинство которыхъ — трезвость мысли, отсутствіе фальшивой сантиментальности при глубокомъ чувствѣ и опредѣленность образовъ. Міръ его произведеній не великъ, за то исчерпанъ вполнѣ сознательно и добросовѣстно. Онъ «служилъ» литературѣ, смотрѣлъ на нее бякъ на великую, чистую силу, быть работникомъ, которой считалъ онъ за великое благо и утѣшеніе. «Не знаю, быть можетъ я только пономарь въ поэзіи, — да и куда въ самомъ дѣлѣ намъ въ жрецы лѣзть — говаривалъ онъ, съ своею обычною, непритворною скромностью, но и пономарь что-нибудь значитъ, когда съ толкомъ и смысломъ дѣлаетъ дѣло». Кромѣ стихотвореній, онъ оставилъ большую повѣсть «Записки семинариста», написанную прекраснымъ языкомъ и хорошо рисующую семинарскій бытъ. Въ этой повѣсти есть небольшое, но прекрасное стихотвореніе, могущее служить эпитафіей на могилѣ Никитина:
Вырыта заступомъ яма глубокая,
Жизнь невеселая, жизнь одинокая,
Жизнь безпріютная, жизнь терпѣливая.
Жизнь, какъ осенняя ночь, молчаливая. —
Горько она, моя бѣдная, шла
И, какъ степной огонекъ, замерла.
Что же? Усни, моя доля суровая!
Крѣпко закроется крышка сосновая
Плотно сырою землею придавится,
Только однимъ человѣкомъ убавится…
Убыль его никому не больна.
Память о немъ никому не нужна!…
Вотъ она — слышится пѣснь беззаботная —
Гостья погоста, пѣвунья залетая.
Въ воздухѣ синемъ на полѣ купается;
Звонкая пѣснь серебромъ разсыпается…
Тише!… О жизни поконченъ разсчетъ:
Больше не нужно ни пѣсенъ, ни слезъ!
Что касается самого изданія «Сочиненій Никитина», то оно довольно неудовлетворительно. Дѣло въ томъ, что издатель ихъ, г. Михайловъ, какъ видно, человѣкъ, зараженный сантиментальнымъ мѣстнымъ патріотизмомъ: ему казалось, что если Никитинъ родился въ Воронежѣ, то и стихотворенія его должны быть изданы въ Воронежѣ же. Намъ извѣстно, что нѣкоторыя лица, вполнѣ компетентныя въ издательскомъ дѣлѣ, предлагали г. Михайлову наблюдать за изданіемъ въ какой-нибудь изъ столицъ, гдѣ сочиненія Никитина можно было бы издать безъ цензуры совершенно безопасно; г. Михайловъ, которому, умирая. Никитинъ поручилъ изданіе своихъ сочиненій съ тѣмъ, чтобъ вырученныя деньги употреблены были съ благотворительною цѣлью — по на колокола только — не согласился: онъ предпочелъ издать Никитина съ пропусками, съ искаженіями, за то въ Воронежѣ: для провинціи, какъ извѣстно, не наступило еще безцензурное время. Вслѣдствіе этого явились пропуски цѣлыхъ стихотвореній, какъ напр. «Опять знакомыя видѣнья» (напечатано въ «Русской Бесѣдѣ», 1858, кн. IV, стр. 3—4) отдѣльныхъ строфъ и стиховъ, нѣсколькихъ мѣстъ въ «Запискахъ семинариста». Такимъ образомъ, г. Михайловъ оказалъ плохую услугу Никитину, котораго онъ принесъ въ жертву своей сентиментальности и воронежскому патріотизму.
- ↑ Пишущій эти строки хорошо зналъ Никитина.