Сочиненія Г. П. Данилевскаго (1847—1881 г.) 4 тома. Изданіе третье, дополненное. Спб. 1882.
Русская жизнь, какъ извѣстно, отличается удивительнымъ несоотвѣтствіемъ между идеалами и дѣйствительностью, между тѣми идеями, которыя давно уже упрочились въ сознаніи мыслящихъ людей, и тѣми явленіями, съ которыми волей-неволей приходится намъ уживаться и согласоваться. Такое несоотвѣтствіе, вообще говоря, явленіе вполнѣ естественное. Всякій идеалъ на то и идеалъ, чтобы, возвышаясь надъ дѣйствительностью, открывать намъ новыя перспективы, ставить новыя задачи и цѣли, въ достиженіи которыхъ и должна заключаться вся наша дѣятельность. Такъ всегда совершался и совершается прогрессъ, и иначе быть не можетъ. Но несоотвѣтствіе, несоотвѣтствію рознь, и мы, именно, говоримъ лишь о степени. И французская, и англійская, и американская дѣйствительности не ладятъ съ идеалами, но это. совсѣмъ не то. Не ладятъ съ идеалами, не удовлетворяютъ имъ, но не отрицаютъ ихъ, много или мало, худо или хорошо, соображаются съ ними и даже ими руководствуются. Совсѣмъ другое мы видали у насъ. Въ дѣлѣ идей русскій интеллегентный человѣкъ, можно сказать, собаку съѣлъ: онъ, говоря выраженіемъ Базарова, знаетъ и какъ эѳиръ трепещетъ и что на солнцѣ происходитъ и, за всѣмъ тѣмъ, чувствуетъ себя въ престранномъ и, большей частью, въ прескучномъ положеніи. Позволимъ себѣ метафору. Сидите вы, Богъ вѣсть ужъ сколько времени, на станціи желѣзной дороги и терпѣливо ждете гдѣ-то и отчего-то застрявшаго поѣзда. Вещи ваши всѣ собраны и уложены, сами ни давно одѣты я билетъ взятъ, и маршрутъ вами изученъ до подробностей — только бы ѣхать, а вамъ приходится сидѣть на одномъ мѣстѣ. При этомъ къ вамъ подходятъ разные люди — по виду тоже пассажиры, хотя неизвѣстно попутчики ли — и предлагаютъ вамъ то вопросы, то совѣты. Одинъ доказываетъ, что вы даже и права не имѣете ѣхать, потому что вы не инженеръ и въ постройкѣ желѣзной дороги участія не принимали. Другой завѣряетъ васъ, что поѣздъ, котораго вы ждете, идетъ не въ Петербургъ, въ который вамъ нужно, а совсѣмъ въ другую сторону, въ Москву, о которой вамъ и вспомнить тошно. Третій, наконець, съ крикомъ и съ безтолковой ноздревской суетней, бѣгая по станціи, натыкается на васъ, треплетъ васъ по плечу и «откровенно» приговариваетъ: вѣдь ты, братецъ, такой подлецъ, смерть тебя люблю, пойдемъ, душа, въ буфетъ. А начальникъ станціи, къ которому вы, оглушенный и смущенный всѣмъ этимъ гамомъ, обращаетесь за разъясненіями, хитро подмигиваетъ, улыбается и приговариваетъ: Подождите-съ! Долго ждали, неужто потерпѣть не можете?
Но, продолжаемъ нашу метафору, удовольствія вашего путешествія этимъ не исчерпываются. Ноздревъ развлекаетъ васъ буфетомъ, Коробочка ворчитъ, что желѣзныя дороги — отъ лукаваго и т. д., но ни съ Ноздревымъ, ни съ Коробочкой вамъ нѣтъ надобности говорить о дѣлѣ по существу: Ноздреву бы только выпить, а Коробочку не переубѣдишь. Но вотъ передъ вами является какой-то наивный степнячокъ, который только что узналъ о существованіи желѣзныхъ дорогъ, убѣдился въ ихъ полезности, пришелъ въ восторгъ, который желаетъ сообщить и вамъ. «Вѣдь желѣзныя дороги, горячится онъ: — великое изобрѣтеніе!» — Великое, соглашаетесь вы. — «Нѣтъ-съ да вы позвольте, напираетъ онъ на васъ: — желѣзныя дороги — величайшее изобрѣтеніе!» — Величайшее, уныло повторяете вы. — «Такъ отчего же мы не ѣдемъ?» уже съ недоумѣніемъ спрашиваетъ онъ. И отчего всѣ эти господа, владѣющіе, кажется, свѣдѣніями образованности, ведутъ на счетъ желѣзныхъ дорогъ такія странныя рѣчи? Ну, что тутъ станешь дѣлать? Затихнуть, «шапку на брови надвинувъ?» Но вѣдь давно сказано, что не должно презирать ни единаго изъ малыхъ сихъ, а, главное, дѣлать-то вѣдь пока все равно нечего, почему же и не разговориться? И начинается канитель о томъ, что желѣзныя дороги-изобрѣтеніе не новое и на гниломъ Западѣ заурядное, что Коробочка открещивается отъ нихъ по глупости, что ноздревское жужжаніе есть, именно, только докучливое жужжаніе, а не разумная человѣческая рѣчь, что, наконецъ, если я ѣду изъ Москвы, по желѣзной ли, не по желѣзной ли дорогѣ, это именно и значитъ, что я ѣду не въ Москву. Степнячокъ, слушая васъ, удивляется, ваши рѣчи для него — откровеніе, но каково вамъ? Васъ спѣшное дѣло ждетъ, а вы пережевываете жеваный мякишъ на пропитаніе нищихъ духомъ малолѣтнихъ ребятъ!
У г. Боборыкина, помнится, одинъ изъ персонажей, молодой самоучка, развившійся до пониманія нѣкоторыхъ элементарныхъ идей, съ тоскою долженъ сознаться, что съ такимъ багажемъ на площадь выходить не подобаетъ. Это все равно, говоритъ онъ, какъ еслибы я пришелъ въ засѣданіе какого-нибудь ученаго общества, да и гаркнулъ: а я, братцы, тройное правило знаю! Такихъ математиковъ у насъ множество: одинъ несетъ таблицу умноженія, другой тройное правило, а третій открылъ Ньютоновъ биномъ. Мы не говоримъ, что эти открыватели и изобрѣтатели безполезны, что они отстали отъ жизни: напротивъ, и отношенію къ дѣйствительности, въ которой все еще дважды два приравнивается стеариновой свѣчкѣ, они являются даже новаторами и благодѣтельными реформаторами. Но человѣку, прошедшему, по крайней мѣрѣ, гимназическій курсъ, разговаривать съ ними все-таки не о чемъ и, тѣмъ болѣе, нечему учиться у нихъ. Эти люди ухитрились прожить свой вѣкъ, такъ сказать, «въ сторонѣ отъ большого свѣта», въ сторонѣ отъ всѣхъ позднѣйшихъ умственныхъ вѣяній и теченій и, овладѣвши нѣсколькими элементарными идеями, воображаютъ себя на самыхъ вершинахъ человѣческой мысли. Они полезны и, въ то же время, смѣшны въ нашихъ глазахъ. Полезны, потому что практическая дѣйствительность ниже ихъ идей; смѣшны, потому что ломятся въ давно отворенную дверь и дѣлаютъ это, не скрѣпя сердце, а съ самодовольствіемъ и нѣкоторой помпой. Не публика для писателей, а писатели для публики существуютъ, и если публика требуетъ подробнаго раскрытія всѣхъ тайнъ таблицы умноженія — писатель обязанъ заняться этимъ дѣломъ, въ этомъ нѣтъ сомнѣнія. Но тутъ и сказывается личность писателя, тутъ-то мы и находимъ мѣрку для его развитія: одинъ исполняетъ свой тяжелый долгъ съ затаенною грустью, другой даже не понимаетъ комизма или, если угодно, трагизма своего положенія и сіяетъ радостнымъ самодовольствіемъ. Это, говоримъ мы — характерно. Колка дровъ и разноска воды — занятія почтенныя, но нужно быть дворникомъ, чтобы власть въ нихъ свою душу; преподаваніе ариѳметики — дѣятельность полезная, но нужно быть слишкомъ наивнымъ человѣкомъ, чтобы усматривать въ ней не практическое только, но и научное значеніе.
Г. Данилевскій знаетъ тройное правило, нашелъ для себя подходящую аудиторію, и блаженству его нѣтъ предѣловъ. Съ внѣшней стороны, это авторское блаженство имѣетъ свои оправданія: «сочиненія» г. Данилевскаго выдержали три изданія и, кромѣ того «удостоились», какъ выражается авторъ, перевода на языки французскій, нѣмецкій, чешскій, сербскій и польскій. Это — серьезный успѣхъ. Но, поздравляя съ нимъ автора, мы не можемъ поздравить ни себя, ни публику г. Данилевскаго. Этотъ успѣхъ доказываетъ только то, что и у насъ, и у нѣмцевъ, и у французовъ, и у братьевъ-славянъ достаточно еще людей, для которыхъ новость даже тройное правило, и это неутѣшительно. Г. Данилевскій пишетъ болѣе тридцати лѣтъ, но идеи, которыя онъ, какъ выражаются у насъ, «проводитъ» въ своихъ произведеніяхъ, при всей своей справедливости, уже нашимъ отцамъ, а пожалуй и дѣдамъ набили оскомину. Въ 1873 году, г. Данилевскаго осѣнила, напримѣръ; мысль, что мистицизмъ вообще до добра не доводитъ и что, въ частности, порядки и нравы въ нашихъ женскихъ монастыряхъ оставляютъ желать многаго, и авторъ предлагаетъ большой романъ «Девятый валъ», въ которомъ эта мысль повторяется — именно только повторяется, а не развивается — даже до утомительности часто. Конечно, и такая мысль можетъ служить основою, и такое явленіе, какъ женскіе монастыри, можетъ явиться темою. Но бѣда г. Данилевскаго въ томъ, что онъ — не художникъ, даже не просто бытописатель, а резонёръ и педантъ-моралистъ, который полагаетъ, что долбить все въ одну и ту же точку значитъ убѣждать. Пріемы г. Данилевскаго, въ силу этого, совершенно механическіе; авторъ заставляетъ своихъ персонажей, походя, произносить горячія тирады противъ ханжества всякаго рода, и этимъ ограничивается все его творчество. То онъ заставляетъ ораторствовать на эту тему священника, то помѣщика, то самою героя романа. Это тріо, послушное камертону автора, до того усердствуетъ, пережевываетъ, что читатель готовъ почти обидѣться: за кого они его принимаютъ?
На стр. 90 ораторствуетъ, напримѣръ, священникъ: «Да знаете ли вы, государь мой, съ дрожавшей бородой и ударяя себя въ грудь, рѣзко обратился священникъ къ Ветлугину: — знаете ли ли вы, что еслибы моя, вотъ тоже единая дочь, Евфросинья, еслибы она, говорю, на моихъ глазахъ, затѣяла постричься, а это все едино, что и въ гробъ живой лечь, такъ я нестолько бы, кажется, печаловался, какъ теперь… Потому Евфросинья моя — дѣвка душевная и не такого складу… Увидѣла бы она тамъ эту подноготную, одумалась бы и черезъ полгода, а не то и ранѣе, пятками бы заковыляла изъ этого, какъ выражаются, тихаго пристанища… Ну, а Аглая Кириловна — иная статья-съ. Я ее знаю съ измальства; эта поступитъ по обѣту, такъ уже все одно, что въ омутъ кинется — изъ одной гордости во вѣки не воротится вспять… Знаемъ мы этихъ отшельницъ — церковь грабятъ, да колокольни повыше строятъ» (90). Какъ видитъ читатель, священникъ достаточно энергиченъ въ изобличеніяхъ, но все-таки далеко ему до помѣщика: «Николай Ильичъ! развѣ не правъ народъ? закричалъ еще громче, въ изступленіи размахивая руками, старикъ: — всякъ крестится, да не всякъ молится… А? вѣдь вѣрно? И потомъ: иной двѣ обѣдни слушаетъ, да и по двѣ души кушаетъ… Что? Правда?.. Не мѣшай, Николай Ильичъ, не мѣшай… Спереди — блаженъ мужъ, а сзади — вскую шаташася языцы. Читаютъ — да будетъ воля твоя, а думаютъ — кабы то моя! Вѣдь и Богу-то они наровятъ угодить на чужой счетъ… Смирны духомъ, да горды брюхомъ… Ха-ха!.. А, по моему, не строй семи церквей, а пристрой семерыхъ дѣтей… По моему»… (102). Герой романа — нѣкій Ветлугинъ — идетъ еще дальше: онъ взываетъ уже не къ людямъ, а къ полямъ, холмамъ и лугамъ и упрекаетъ ихъ въ равнодушіи. «Вотъ она, вотъ спящая царевна — Русь! съ приливомъ щемящей тоски, поднявшись на локтѣ, мыслилъ Ветлугинъ. — Вотъ эти тихо цвѣтущія нивы, сады, необозримые луга и холмы… Все будто счастливо и спокойно. Ничто, кажется, не мутитъ этой поверхности общественнаго моря. А здѣсь же, въ этомъ же, повидимому, мирномъ затишьѣ, губятъ дѣвушку и никто ея не спасаетъ и не спасетъ. Кто губитъ, за что и почему? спросите… Праздный вопросъ!.. Общество равнодушно; и нѣтъ человѣка, нѣтъ живого, сильнаго слова, чтобы ихъ образумить, остановить и переубѣдить… Кого переубѣдить? и кто станетъ слушать?.. А мы, слѣпцы, мечтаемъ о всеобщемъ счастьи, о пересозданіи народа… Ребенка спасти не можемъ… Восемнадцатилѣтнюю дѣвушку отдаютъ на жертву кучкѣ темныхъ святошъ, и эти поля, холмы и луга остаются такъ же тихи и спокойны, какъ спокойны были и будутъ всегда»… (98).
Такихъ «горячихъ» тирадъ въ романѣ[1] очень много, но нетолько поля и луга, а даже самый впечатлительный читатель остается къ нимъ равнодушенъ и холоденъ. «Живымъ сильнымъ словомъ», по которому вздыхаетъ Ветлугинъ, г. Данилевскій рѣшительно не обладаетъ, а обладаетъ только усердіемъ да добрыми намѣреніями. Но нападенія и удары автора нетолько слабы — они не попадаютъ въ цѣль. Героиня романа гибнетъ отъ мистицизма, но монастыри тутъ рѣшительно не причемъ: мистицизмъ этотъ развился у героини не въ монастырѣ, а въ ея семьѣ, на глазахъ у ея отца, того самаго помѣщика, который разражается теперь запоздалыми изобличеніями. Симпатіи автора видимо на сторонѣ отца героини, который въ его изображеніи является гуманнымъ и высокопросвѣщеннымъ человѣкомъ, но читателю трудно нетолько уважать, а и просто пожалѣть этого тюфяка. На всѣ его причитанья и изобличительныя пословицы можно было бы отвѣтить тоже пословицами: спустя лѣто въ лѣсъ по малину не ходятъ, и сама себя раба бьетъ, коли не чисто жнетъ. Но замѣчательнѣе всего, что авторъ изобличаетъ монастыри совершенно голословно, не давая читателю почти никакого понятія о ихъ жизни, ихъ физіономіи: не хороши, а чѣмъ собственно — неизвѣстно. Иногда это выходитъ даже комично: героиня собралась выходить замужъ, но наканунѣ свадьбы получила отъ игуменьи письмо, которое прочла и вслѣдъ затѣмъ, къ великому изумленію читателя, пошла да и утопилась. По какому случаю? Что это было за письмо? Г. Данилевскій объ этомъ умалчиваетъ, а только многозначительно киваетъ: вотъ, молъ, каковы онѣ, «темныя святоши». Съ такими пріемами можно обвинить кого угодно и въ чемъ угодно.
Въ послѣднее время г. Данилевскій, повидимому, самъ понялъ, что изображеніе современной дѣйствительности ему не по плечу, и обратился къ историческому роману. Этотъ переходъ нельзя не признать удачнымъ во всѣхъ отношеніяхъ. Разсказывая «дѣла давно минувшихъ дней, преданья старины глубокой», нѣтъ надобности, ни даже возможности изобличать, негодовать, резонёрствовать и т. п., и, сойдя съ этихъ ходуль, г. Данилевскій идетъ увѣренною и твердою поступью. Его большой историческій романъ «Мировичъ», написанный безъ всякаго умничанья и безъ всякихъ претензій, очень выгодно выдѣляется изъ длиннаго ряда нашихъ историко-беллетристическихъ издѣлій именно своею простою безъискуственностью. Нѣтъ сомнѣнія, что въ этомъ родѣ творчества г. Данилевскій безъ особаго труда добьется и признанія, и извѣстнаго значенія — если только самый этотъ родъ можетъ имѣть серьезное значеніе.
- ↑ Кстати: почему этотъ романъ носитъ названіе «Девятый валъ» — мы рѣшительно не могли взять въ толкъ. Въ эпиграфѣ, правда, значится, что «девятый валъ — роковой для мореходовъ», но это нисколько не объясняетъ дѣла. Нѣмецкій переводчикъ этого романа далъ ему заглавіе «Die Nounenkiögter in Russland», что, разумѣется, гораздо правильнѣе.