Замѣтки о Пушкинѣ и другихъ поэтахъ
Кіевъ, 1897
Между нашими поэтами послѣдняго періода гр. А. А. Голенищевъ-Кутузовъ уже давно занимаетъ очень видное мѣсто. Поэтовъ мы разумѣемъ въ тѣсномъ смыслѣ этого слова, т. е. тѣхъ, которые пишугъ стихами. Послѣдній періодъ нашей поэзіи мы считаемъ приблизительно съ турецкой войны. До этого времени продолжалось еще вліяніе, извѣстное подъ названіемъ шестидесятыхъ годовъ; тогда поэзія была въ загонѣ, и крѣпко держались и писали только три извѣстныхъ поэта: Майковъ, Полонскій и Фетъ, такъ что историкъ нашей поэзіи долженъ будетъ этими именами обозначить цѣлый періодъ своей исторіи. Но къ концу семидесятыхъ годовъ стали появляться новые писатели стиховъ и понемногу ихъ явилось чрезвычайное множество; восьмидесятые годы представляютъ такое обиліе стиховъ и стихотворцевъ, какого никогда не бывало въ русской литературѣ. Въ этой толпѣ показался и гр. Кутузовъ и постепенно занялъ свое выдающееся положеніе. Эпохою, когда установилась его извѣстностъ, нужно считать появленіе трехъ его поэмъ: Старыя рѣчи, 1879 года, Дѣдъ простилъ, 1881 года и Разсвѣтъ, 1882 года.
Увлеченіе стихотворствомъ, пережитое, или переживаемое нами, большею частію есть явленіе неправильное, указывающее на то, что въ литературѣ понизились строгія требованія и получили просторъ низменные вкусы. Стихи плѣняютъ читателей и писателей прежде всего однимъ своимъ звукомъ; для многихъ достаточно правильнаго размѣра и риѳмъ, чтобы получить большое удовольствіе. Является, такимъ образомъ, возможность удовлетворять себя и другихъ самымъ дешевымъ способомъ, достигнуть цѣли одною внѣшнею постройкой. Если затѣмъ вложить къ эту постройку доброе чувство, обращеніе къ религіознымъ, или патріотическимъ предметамъ, или же выраженіе любви, печали, радости, и т. п., то выйдетъ стихотвореніе, лучше котораго многіе и желать не хотятъ. Самый ясный примѣръ такихъ произведеній — тѣ стихотворенія, которыя пишутся въ различныхъ сектахъ протестанства и употребляются тамъ при богослуженіи. Въ сущности это — только риѳмованная проза.
Конечно, стихотворцы часто идутъ дальше, пытаются подражать тѣмъ истинно-поэтическимъ стихотвореніямъ, которыя имъ извѣстны. Но и тутъ совершается тоть же обманъ: когда писатель больше или меньше успѣетъ поддѣлаться подъ форму, онъ бываетъ увѣренъ, что достигъ дѣйствительной поэзіи. Онъ усвоиваетъ чужой языкъ и чужое теченіе рѣчи и думаетъ, что какое бы то ни было содержаніе такимъ образомъ уже получитъ поэтическое достоинство. Красота и сладость стихотворной рѣчи не всѣмъ доступны, однакоже дѣйствуютъ на очень многихъ, и тогда обыкновенно сильно дѣйствуютъ. И вотъ является желаніе подражать, а подражаніе, которое само въ себѣ ничего дурного не представляетъ, здѣсь опасно, такъ какъ можетъ остановиться на внѣшности и не достигнуть внутренняго зерна.
Какъ бы то ни было, на Руси всегда было много охотниковъ писать стихи. Въ послѣдній періодъ они только выступили публично, стали печататься — чего не смѣли дѣлать прежде, когда въ журналахъ и въ публикѣ требованія были очень подняты, и стихи, чтобы появиться въ печати, должны были имѣть высокое достоинство. Послѣ Пушкина и Лермонтова, рядомъ съ Майковымъ, Полонскимъ и Фетомъ, нельзя было являться съ слабыми стихами, — такъ требовала тогдашняя строгая критика. Но постепенно литература расширилась, понизилась, и вступленіе недаровитаго новичка въ литературу перестало быть событіемъ, для кого-нибудь замѣтнымъ.
Самое дурное въ этомъ обиліи стиховъ не то, что большинство ихъ слабы, а то, что и у тѣхъ ихъ стихотворцевъ, которые обнаруживаютъ нѣкоторое дарованіе, мы находимъ отсутствіе школы, не видимъ вліянія нашихъ великихъ поэтовъ. Русская школа стиховъ уже существуетъ со временъ Пушкина, и даже можно сказать со временъ Жуковскаго и Батюшкова. Но, вмѣсто того, чтобы сохранять превосходныя преданія этой школы, наши новые стихотворцы, будучи, очевидно, очень мало знакомы съ нею, принимаются писать по руководству своего собственнаго вкуса, не воспитаннаго на чтеніи свѣтилъ родной поэзіи, или же подражаютъ современнымъ европейскимъ поэтамъ, всегда находящимъ у насъ себѣ читателей. Дѣло дошло до того, что явились даже подражатели французскимъ декадентамъ. Въ этомъ отношеніи гр. Кутузовъ представляетъ замѣчательное и очень пріятное явленіе, — онъ истинный питомецъ русской школы, онъ можетъ быть даже прямо названъ подражателемъ Пушкина. Вслѣдствіе этого вышло, что онъ очень замѣтно выдѣлился среди другихъ своею безупричностію, безукоризненнымъ вкусомъ. Велико или мало его дарованіе, много или не много онъ создалъ, но все имъ написанное чуждо явныхъ и грубыхъ недостатковъ; ни одна пьеса не оскорбляетъ вкуса. Другіе стихотворцы, не лишенные таланта, страдаютъ или напыщенностію и вычурностію языка, или надуманностію и напряженностію чувстъ и мыслей, или темнотою, бездорйдкомъ, растянутостію, незаконченностію изложенія. У гр. Кутузова не видно было такихъ грѣховъ, хотя бы его пьесы и не имѣли въ себѣ ничего блестящаго и поразительнаго, какъ онѣ обыкновенно у него и не имѣютъ.
Русская школа стиховъ, полный представитель которой — Пушкинъ, есть очень строгая школа. Она не терпитъ ничего фальшиваго, искусственнаго, смутнаго, она стремится къ правдивости, простотѣ и опредѣленности. Таковъ въ музыкѣ Глинка, а въ поэзіи Пушкинъ. Въ этомъ ихъ высшая, несравненная красота. Мериме справедливо говорилъ, что у Пушкина «поэзія чуднымъ образомъ расцвѣтаетъ, какъ бы сама собой, изъ самой трезвой прозы».
Можно сказать, что эта сдержанность и строгость обнаруженія, составляющая главную черту всякаго изящества, доведена у гр. Кутузова до послѣдняго края, до какой-то стыдливости и стѣсненности. Онъ боится повысить голосъ; онъ такъ упорно избѣгаетъ всего эффектнаго, крика, рѣзкаго поворота рѣчи, что иногда впадаетъ въ монотонную скороговорку. Вообще, звучность, пѣвучесть рѣдко встрѣчаются въ его стихахъ, хотя онъ, очевидно, къ нимъ способенъ; большею частію стихи его не имѣютъ яснаго напѣва и не легко остаются въ памяти.
Приведемъ стихотвореніе, которое пояснитъ наше замѣчаніе:
О муза, не зови и взоромъ не ласкай!
Во взорѣ этомъ и призывѣ,
И въ сердца сладостно-мучительномъ порывѣ
Мнѣ чувствуется вновь утраченный мой рай.
Но въ свѣтломъ томъ раю я гость чужой и лишній,
Повсюду за собой влача унынья гнетъ…..
Къ чему жъ подъ пепломъ жаръ давнишній
Мнѣ душу черствую порой томитъ и жжетъ?
Не вспыхнетъ пламень чудотворный,
Не вырвется изъ устъ напѣвъ былой любви…..
Въ чертогъ сіяющій изъ мрака ночи черной
Умолкшаго пѣвца, о муза, не зови!
(Т. I, стр. 215).
Въ этомъ стихотвореніи очень мало пѣнія, хотя оно разбито на куплеты. Между шестистопными ямбами здѣсь замѣшаны три четырехстопныхъ стиха, — въ первомъ куплетѣ второй стихъ, во второмъ куплетѣ — третій, въ третьемъ куплетѣ — первый. Такимъ образомъ нѣтъ правильной мелодіи. Далѣе стихъ:
«И въ сердца сладостно-мучительномъ порывѣ»
имѣетъ цезуру тамъ, гдѣ остановка произношенія почти невозможна.
По этому, и по вялости нѣкоторыхъ другихъ стиховъ, стихотвореніе похоже на прозу, хотя оно хорошо по содержанію и по точности и выразительности словъ и оборотовъ.
О стихотворномъ теченіи рѣчи вообще говорить трудно; но, намъ кажется, достаточно одного, двухъ примѣровъ, чтобы убѣдиться, что поэтъ не очень чутокъ къ требованіямъ пѣнія рѣчи. Напримѣръ стихъ:
«И кажется мнѣ — ихъ покой» (I, 214)
для другого поэта показался бы нестерпимымъ. Или, другой поэтъ вмѣсто стиха:
«Слеталися со всѣхъ сторонъ» (I, 213)
непремѣнно поставилъ бы:
Со всѣхъ слеталися сторонъ;
вмѣсто:
«На твой вызовъ смѣло я отвѣчу» (I, 16)
поставилъ бы:
Смѣло я на вызовъ твой отвѣчу;
вмѣсто:
«Я пристально порой гляжу назадъ» (I, 203)
поставилъ бы:
Порой гляжу я пристально назадъ.
И такъ далѣе.
Разбирать такіе случаи, показывать, почему удареніе второго ямба должно быть очень ясное, чтобы стихъ лучше звучалъ, — это завело бы насъ слишкомъ далеко. Мы хотѣли только подтвердить примѣрами, что нашъ авторъ, очевидно, не гонится за звучнымъ пѣніемъ словъ. Отсюда объясняются разные мелкіе недочеты, попадающіеся у нашего поэта. Онъ вообще не отличается звонкостію риѳмъ, но иногда это доходитъ до крайности, напр.:
«Но ужасъ жизни созналъ я
И слезъ потокомъ залился!» (II, 22)
Намъ встрѣтился также — horribile dictu! — шестистопный стихъ безъ цезуры; именно:
«Когда къ потерянному чувству нѣтъ возврата»
(II, 183)
Эта малая забота о звучности указываетъ намъ на вкусы поэта. Съ этими вкусами совершенно согласно то, что его почти неизмѣнный размѣръ — ямбы, какъ у Пушкина, при томъ не только четырехстопные, а часто пятистопные и еще чаще — шестистопные. Шестистопный ямбъ, какъ извѣстно, отличается монотонностію; между тѣмъ, можетъ быть за это самое онъ особенно любимъ нашимъ поэтомъ, который владѣетъ въ совершенствѣ этимъ спокойнымъ размѣромъ и даетъ ему, смотря по надобности, очень различныя теченія. Вотъ напр. стихотвореніе, включенное въ поэму Въ туманѣ:
«Давно ль та ночъ была? Давно ль та пѣснь звучала
Побѣдной радостью? Но, горечи полно,
Раздумье блѣдное теперь намъ отвѣчало:
Давно!
Уже ль всему конецъ»? Уже ль предъ злою силой,
Слѣпой, какъ смерти мракъ, Случайной, какъ волна,
Должна смириться страсть? Сознанье говорило:
Должна!
И, какъ дитя, упавъ предъ милой на колѣни,
Я плакалъ, я молилъ: бѣжимъ въ далекій край!
Но взоръ ея твердилъ на всѣ мольбы и пени:
Прощай! (II, 206)
Мелодія этихъ стиховъ очень своеобразна.
Таковы особенности стихотворнаго склада у гр. Кутузова. Что касается до языка, то въ немъ очень ясно слышно подчиненіе Пушкину. Лексическій составъ — тотъ же самый; гр. Кутузовъ любитъ употреблять даже слова пушкинскаго языка, которыя уже устарѣли, напр. заутра вмѣсто завтра, предразсужденіе вмѣсто предразсудокъ, и т. п. Вообще, можно замѣтить, что нашъ поэтъ охотно держится такъ называемаго стихотворнаго русскаго языка, говоритъ ложе, чело, уста, вмѣсто постель, лобъ, губы и т. д. Нѣкоторое излишнее пристрастіе къ этому языку иногда даетъ неправильный тонъ стихамъ. Вотъ, напримѣръ, начало стихотворенія Зарница:
Въ дни дѣтства, помню я, бывало, передъ сномъ
Встревоженъ отблескомъ далекихъ молній ночи,
Я ложе покидалъ и, стоя подъ окномъ,
Въ мерцающую даль вперялъ съ тревогой очи.
Полна, казалось мнѣ, грозой ночная тишь…..
Но отворялася сосѣдняя свѣтлица,
И няня старая входила… «Что не стпишь?»
Шептала мнѣ она, «не бойся — то зарница…..
Ни бури, ни грозы не будетъ». —И внималъ
Я съ дѣтской вѣрою словамъ успокоенья.
"Зарница, " — отходя ко сну, я повторялъ,
И тихія ко мнѣ слетали сновидѣнья… (I, 197).
Поэтъ дальше сравниваетъ эту сцену съ тѣмъ душевнымъ состояніемъ, когда уже «наступилъ вечеръ его жизни», но въ душѣ иногда вспыхиваютъ мерцанія страстей. Приведенное начало этого прекраснаго стихотворенія имѣетъ, намъ кажется, какую-то невѣрность въ тонѣ. Ребенокъ, «покидающій ложе», «вперяющій очи» и т. д. представляетъ слишкомъ много торжественности.
Предыдущія замѣчанія могутъ показаться придирчивыми или мелочными; но мы хотѣли ихъ исчерпать, чтобы сперва характеризовать по возможности внѣшнюю форму нашего поэта, форму, которая отсутствіемъ блеска, уклоненіемъ отъ всякаго эффекта можетъ на первый разъ произвести невыгодное впечатлѣніе. Теперь мы обратимся къ внутреннему содержанію, заключенному въ этой формѣ.
Гр. Кутузовъ подражаетъ Пушкину въ стихосложеніи, въ языкѣ, во вкусѣ, простотѣ, — но онъ старается подражать ему также въ правдивости, и слѣдовательно перестаетъ быть какимъ бы то ни было подражателемъ, какъ только вопросъ касается самаго существа его поэзіи. Въ самомъ дѣлѣ, едва ли возможно указать, что его образы и настроенія навѣяны на него произведеніями какого-нибудь другого поэта. Эти попытки высказаться такъ серьозны, идутъ изъ такой сердечной глубины, что и въ мысль не приходитъ сомнѣваться въ ихъ самобытности. Меньше, чѣмъ о комъ-нибудь другомъ, можно сказать, что гр. Кутузовъ шутитъ или играетъ поэзіею; эта сдержанная муза никогда не улыбается и говоритъ лишь то, что ею прочувствовано, да и это говоритъ лишь на половину. Такимъ образомъ, тотъ, кто вчитается въ эти стихи, невольно полюбитъ пробивающуюся въ нихъ золотую струю неподдѣльной поэзіи.
Сочиненія гр. Кутузова состоятъ изъ лирическихъ стихотвореній, заключающихся въ первомъ томѣ, и изъ поэмъ, занимающихъ второй томъ; среди поэмъ есть, впрочемъ, одна «драматическая сцена», Смерть Святополка.
Лирическія стихотворенія раздѣлены на шесть отдѣловъ. Очень жаль, что не указаны годы стихотвореній, какъ это сдѣлано относительно поэмъ. Но невозможно сомнѣваться, что порядокъ стихотвореній приблизительно хронологическій. Первый, слѣдовательно самый ранній отдѣлъ (стр. 1—40), имѣетъ смѣшанное содержаніе. Второй отдѣлъ (стр. 43—64) посвященъ войнѣ, именно нашей послѣдней турецкой войнѣ. Третій отдѣлъ (стр. 67—94) весь занятъ любовью, отношеніями, какъ кажется, къ одному и тому же любимому существу. Четвертый отдѣлъ (стр. 97—116) состоитъ изъ стихотвореній, называемыхъ «на случай». Пятый отдѣлъ (стр. 119—166) содержитъ наиболѣе «объективныя» произведенія, даже переводы и подражанія. Наконецъ, шестой отдѣлъ (стр. 169—218) есть уже чисто субъективный, вполнѣ лирическій; вмѣстѣ съ тѣмъ этотъ отдѣлъ. очевидно послѣдній по времени, есть самый большой и самый важный.
Въ этой лирикѣ душевное настроеніе поэта, характеръ его музы успѣлъ выразиться со многихъ и различныхъ сторонъ. Тутъ мы можемъ изучать постоянныя черты этой поэзіи. Намъ кажется, главныя черты выступаютъ въ слѣдующемъ стихотвореніи:
Какъ странникъ подъ гнѣвомъ палящихъ лучей.
Средь Богомъ сожженныхъ, безводныхъ степей,
Бреду я житейскимъ путемъ, — и давно
Усталое сердце тоской сожжено
На тѣни отрадной, ни жизни кругомъ,
Ни тучи, ни бури на небѣ моемъ!
Безгромное небо, безбрежная даль, —
Нѣмое раздумье, нѣмая печаль…..
Но изрѣдка видятся въ смутной дали
Предѣлы цвѣтущей и юной земли,
Подъемлются призраки рощъ и садовъ,
Сверкающихъ водъ и зеленыхъ холмовъ.
Въ прохладѣ незримой воздушной волны
Струится дыханье любви и весны,
Таинственно кто-то манитъ и зоветъ,
Желаннаго счастія вѣсть подаетъ.
И духъ, оживая, стремится туда,
Гдѣ зыблются рощи, гдѣ свѣтитъ вода,
Гдѣ отдыхъ и тѣнь, и любовь, и привѣтъ,
Какихъ на землѣ не бывало, и нѣтъ! (I, 184).
Мы видимъ тутъ, какого рода та тоска, которая такъ часто выражается у нашего поэта. Міръ, въ которомъ онъ совершаетъ «житейскій путь», кажется ему жестокою степью. Такъ и Пушкинъ считалъ себя «изгнанникомъ»
Въ степи мірской, нечальной и безбрежной,
и находилъ отраду лишь въ томъ, что
Кастальскій ключъ волною вдохновенья
Въ степи мірской изгнанниковъ поитъ.
Этотъ мрачный взглядъ на жизнь въ большей или меньщей степени встрѣчается у всѣхъ поэтовъ, и Гёте остроумно замѣчаетъ, что нужно темное облако для того, чтобы радуга нарисовалась на немъ во всей красѣ. Мракъ, которымъ облекается міръ у поэтовъ, происходитъ отъ того, что, какъ говоритъ нашъ поэтъ, для нихъ въ «смутной дали»
«Подъемлются призраки рощъ и садовъ,
Сверкающихъ водъ и зеленыхъ холмовъ».
Призраки, идеалы живутъ въ ихъ душѣ, такіе свѣтлые и прекрасные, что все вокругъ кажется тусклымъ и безобразнымъ. У нашего поэта этотъ идеалъ такъ силенъ и нѣженъ, что поэтъ даже отказывается искать на землѣ прекрасной дѣйствительности; онъ прямо говоритъ, что ему видятся радости и красоты,
«Какихъ на землѣ не бывало и нѣтъ!»
Вотъ настроеніе, которое отзывается во многихъ стихотвореніяхъ поэта. Онъ прислушивается къ звуку и присматривается къ формѣ своихъ неуловимыхъ мечтаній, и онъ твердо въ нихъ вѣритъ, онъ думаетъ, что все совершится, все достигнется, но только не на землѣ, а тамъ, за предѣлами нашей жизни,
«Подъ солнцемъ вѣчнаго покоя и любви». (I, 180)
Разумѣется, эти общія черты еще не исчерпываютъ образа этой музы. Напримѣръ, ея тоска не носитъ въ себѣ какого-нибудь отчаянія, или мучительныхъ порывовъ, или презрѣнія и ненависти къ людямъ. Поэтъ просто жалуется на «житейскую тьму», на пустоту, холодъ, истому, чаще всего на безплодную «суету» жизни. Но все это истинно тяготитъ его, и онъ нигдѣ забыть не можетъ ни своей степи, ни своей жажды Кастальскаго ключа. Вотъ одно изъ прекраснѣйшихъ его стихотвореній:
Въ альбомъ Г. П. Данилевскому.
Я измѣнилъ служенью музъ, —
И ужъ давно мірскою степью,
Съ Парнаса сосланный, влачусь,
Гремя суетъ житейскихъ цѣпью.
Но вы вашъ заповѣдный храмъ
Вдругъ растворили предо мною:
Какой блестящею толпою
Избранниковъ я встрѣченъ тамъ!
Со страхомъ въ сонмъ ихъ величавый
Вхожу, цѣпей своихъ стыдясь,
И посреди любимцевъ славы
Привѣтствую смиренно васъ. (I, 112)
Намъ кажется, что всякій читатель узнаетъ здѣсь и пушкинскій стихъ, и пушкинскій языкъ, и пушкинскій вкусъ; но выраженія — «Гремя суетъ житейскихъ цѣпью» и «Вхожу, цѣпей своихъ стыдясь», во-первыхъ превосходны и представляютъ тотъ же стихъ, языкъ и вкусъ, а во-вторыхъ по смыслу своему очень характерны для гр. Кутузова. Да и смиреніе, котораго, конечно, не могло быть въ этомъ случаѣ у Пушкина, не составляетъ здѣсь простой учтивости.
Тоскующій поэтъ смотритъ на весь міръ своимъ особымъ взглядомъ. Онъ зорокъ, онъ не принадлежитъ къ тѣмъ, которые углублены въ себя и питаютъ свою поэзію лишь своими чувствами. Онъ видитъ и любитъ природу, и, можетъ быть, о ней написалъ лучшіе свои стихи; онъ видитъ людскую жизнь съ ея красотой и ужасомъ; онъ видитъ не только свою любовь, но и ту женщину, которую любитъ. Но на всѣхъ его картинахъ лежитъ особый оттѣнокъ. Изъ всѣхъ временъ дня онъ считаетъ лучшимъ временемъ — ночь; изъ временъ года его больше всего привлекаетъ зима; изъ всякихъ мѣстностей онъ считаетъ лучшею — лѣсъ; изъ всѣхъ минутъ жизни онъ готовъ считать не только самою важною, но и самою свѣтлою минутою — смерть.
Война вызвала у нашего поэта рядъ стихотвореній, превосходныхъ по глубокому и чистому чувству. Онъ полонъ ужасомъ отъ ея страданій и высоко вдохновленъ героизмомъ страдальцевъ и тѣмъ милосердіемъ, которому война бткрываетъ такое широкое поприще. Тутъ у поэта является и горячій патріотизмъ, и та энергія стиха и языка, которая у него, большею частію, неожиданна. Напримѣръ, описывая Шествіе войны, онъ говоритъ:
Она идетъ — и смерть за ней вослѣдъ,
Безглазая и жадная, несется…..(I, 48)
Или вотъ начало стихотворенія Въ ожиданіи, изображающаго время предъ взятіемъ Плевны:
Какимъ-то медленнымъ огнемъ
Душа усталая томима.
За часомъ часъ и день за днемъ,
Ненастье, желтые листы,
Осенней вьюги завыванье,
Въ умѣ недвижныя мечты,
Въ груди немолчное страданье!
Примчится вѣсть издалека,
Кругомъ запахнетъ кровью братской,
И вновь безмолвіе, тоска,
Покой — ужаснѣй муки адской! (I, 55)
Кто помнитъ ту осень, тотъ найдетъ это описаніе не преувеличеннымъ. А стихъ «кругомъ запахнетъ кровью братской» безподобенъ, особенно въ своемъ контекстѣ.
Полнѣй взглядъ поэта на войну высказанъ имъ въ стихотвореніи «Средь камней и крестовъ безвременныхъ могилъ» (I, 62).
Любовь къ женщинѣ у нашего поэта лишена того пыла и порыва, которые свойственны страсти; чувство сосредоточивается на глубокой и простой нѣжности къ любимому существу и очень отчетливо переходитъ въ совершенно одухотворенное отношеніе. Очень типическимъ можетъ считаться слѣдующее стихотвореніе:
Мой другъ, когда во дни разлуки,
Печально голову склоня,
Одна, сквозь слезъ сердечной скуки,
Ты ропщешь и зовешь меня;
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Когда на вздохъ твой затаенный
Украдкой ночь даетъ отвѣтъ
И въ мракѣ призракъ мой влюбленный
Призывно шепчетъ страсти бредъ, —
Мечтой свѣтящіяся очи
Ты въ этотъ мракъ не устремляй,
Не вѣрь, не вѣрь обманамъ ночи
И на призывъ не отвѣчай!
Знай: эта ночь, и звѣздъ мерцанье,
И бредъ, и призраки впотьмахъ,
И страсти знойное дыханье —
Все это тлѣнъ, все это прахъ!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Когда въ живыхъ меня не будетъ,
А дума вѣрная твоя
И въ той разлукѣ не забудетъ
Ни дней минувшихъ, ни меня;
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Когда душѣ не станетъ мочи
Ввѣряться новымъ, лживымъ снамъ —
Къ тебѣ придутъ иныя ночи,
И ты вздохнешь къ инымъ звѣздамъ.
На вздохъ тоски той одинокой,
Средь безразсвѣтной темноты,
Въ ночи холодной и глубокой
Призывъ мой вновь услышишь ты.
Тогда… тогда лишь безъ сомнѣнья
Повѣрь ему и отозвись:
Ни лжи, ни лести, ни забвенья,
Ни самой смерти не страшись.
Что смерть! Изъ мрака дольней бездны
Возьметъ безтрепетно тебя
И унесетъ въ чертогъ надзвѣздный
Любовь безсмертная моя! (I, 81)
Стоитъ сравнить это стихотвореніе съ Лермонтовскимъ Любовь мертвеца, чтобы почувствовать разницу между беззавѣтною, но чистою любовью, и чувственною страстью, доведенной до чудовищности, а потому и не содержащей дѣйствительнаго чувства.
Множество другихъ предметовъ, которыхъ касается нашъ поэтъ, могли бы послужить поводомъ къ характеристикѣ его поэзіи. Онъ любитъ деревню, любитъ русскую природу и, кажется, чѣмъ она проще, тѣмъ ему любезнѣе. Два стихотворенія: Родному лѣсу (I, 186) и Духъ рощи (ты. 188) рисуютъ съ особенной любовью впечатлѣнія лѣса, съ трудомъ уловимыя словами, смутныя, но по своему сильныя.
Но не лирическія отихотворенія, а поэмы составляютъ, по нашему мнѣнію, самую важную часть произведеній гр. Кутузова.. Этимъ поэмамъ онъ больше всего обязанъ своею извѣстностію; и въ нихъ дѣйствительно его талантъ обнаружился въ наибольшемъ размѣрѣ своихъ силъ. Для лирика у него часто не достаетъ порыва, его стихъ не довольно быстръ, пѣвучъ и громокъ. Для эпоса эти свойства менѣе нужны; спокойный разсказъ движется медленнѣе, свободнѣе и тонъ его ровнѣе. Между тѣмъ, авторъ получаетъ полный просторъ для воплощенія своей мысли, и по мѣстамъ, гдѣ теченіе событій ускоряется, самъ увлекается этимъ теченіемъ и достигаетъ выразительности даже высшей, чѣмъ въ своей лирикѣ. Мастерство разсказа тогда становится удивительнымъ. Вотъ, напримѣръ, мѣсто изъ поэмы «Дѣдъ простилъ»:
И князь проснулся; понемногу
Пришелъ въ себя. Со всѣхъ сторонъ
Все было тихо …. «Слава Богу,
Крестясь, сказалъ онъ, — это сонъ!»
И въ то же самое мгновенье
Шаговъ раздалось приближенье;
Дверь отворилась …. Князь глядитъ:
Предъ нимъ слуга его стоитъ,
Въ смятеньи странномъ шепчетъ что-то,
Потупивъ въ землю робкій взоръ:
«Княжны нѣтъ въ спальной…. видѣлъ кто-то
За садомъ тройку» …. Что за вздоръ?
Старикъ тревожно усмѣхнулся:
«Я не совсѣмъ еще проснулся»,
Подумалъ онъ; взглянулъ вокругъ,
Потомъ, не говоря ни слова,
Закрылъ глаза, открылъ ихъ снова
И въ ужасѣ поднялся вдругъ.
«Гдѣ дочь?… Кто говоритъ: не знаю?
Сейчасъ найти, позвать ее!
Иль нѣтъ… постой… не понимаю…»
Но онъ ужъ понялъ — понялъ все! (II, 141)
Тутъ душевныя движенія начерчены съ совершенной отчетливостію. Выписки, впрочемъ, не могугъ дать полнаго понятія о достоинствахъ отдѣльныхъ сценъ, потому что сила каждой сцены опирается на все предшествующее описаніе лицъ и событій. Очень хороши, напримѣръ, въ этой же поэмѣ описанія метели (II, 144, 145) и грозы (тж. 160—161), но сила этихъ описаній безмѣрно увеличивается отъ того, что съ метелью борется князь, а грозы съ волненіемъ ждетъ его страдающая дочь.
Сюжеты трехъ главныхъ поэмъ гр. Кутузова, безъ сомнѣнія, составляютъ самое лучшее въ его созданіяхъ; такъ что, если мы и найдемъ недостатки въ развитіи и выполненіи, то не можемъ, однако, не чувствовать глубокой силы мыслей, положенныхъ въ основаніе этихъ поэмъ, и не видѣть ясной образности того воплощенія въ лицахъ и дѣйствіяхъ, которое далъ своимъ мыслямъ поэтъ. Замыселъ вездѣ имѣетъ простоту и неотразимую силу. Это — немногосложныя, обыкновенныя, очень ясныя и глубоко трогательныя исторіи. Общая тема та, что среди житейской тьмы, житейской суеты вдругъ пробуждаются въ душахъ людей новыя чистыя чувства. Память смертнаго часа, какъ извѣстно, считается лучшимъ средствомъ, чтобы сохранять насъ отъ грѣха и подцерживать на правомъ пути. Такъ и у нашего поэта — появленіе смерти заставляетъ людей одуматься и понять суету своихъ страстей. Въ другомъ мѣстѣ я уже говорилъ о томъ свѣтломъ видѣ, въ которомъ нашему поэту является смерть[1] Какъ Баратынскій, онъ готовъ сказать ей:
Ты — дочь верховнаго Эѳира,
Ты — свѣтозарная краса ….
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ты — всѣхъ загадокъ разрѣшенье,
Ты — разрѣшенье всѣхъ цѣней.
Въ поэмѣ «Старыя рѣчи» завязывается страстная любовь между молодымъ человѣкомъ и замужнею женщиной. Уже назначено первое свиданіе, какъ вдругъ мужъ попадается въ бѣду, — проигрывается и подвергается припадку, приводящему его на край гроба. Жена вдругъ чувствуетъ жалость къ человѣку, который былъ ей ближе отца и матери, и чувствуетъ стыдъ передъ мыслію о своихъ любовныхъ затѣяхъ. И отвергнутый обожатель тоже начинаетъ понимать, что пробужденіе этихъ чувствъ дало любимой имъ женщинѣ «новую чистую красоту». (II, 109)
Въ поэмѣ «Дѣдь простилъ» власть мірской суеты обнаруживается въ томъ, что дочь убѣгаетъ отъ отца, чтобы выйти замужъ за любимаго человѣка. Такимъ образомъ завязывается тотъ узелъ, на которомъ основаны всѣ три поэмы, узелъ, состоящій въ томъ, что счастіе одного человѣка составляетъ горе для другого. Дочь приходитъ къ отцу просить прощенія, когда онъ уже умеръ; и вотъ она чувствуетъ за собою вину непоправимую, неизгладимую. Вина передъ умершими, вообще, — жестокая вина; столько же, какъ любовь, она составляетъ обыкновенно опору для нашихъ вѣрованій въ загробную жизнь. Начинается драма, въ которой покойникъ дѣйствуетъ какъ живое и властное лицо. Дочь смотритъ на себя, какъ на непрощенную грѣшницу и сокрушается:
Съ боязнью страстной и тоскою
Повсюду кары ищетъ слѣдъ
И мнитъ себя одну виною
Всѣхъ золъ, и недуговъ, и бѣдъ.
Ей въ жизни все едино стало.
По цѣлымъ днямъ она, бывало,
Сидитъ недвижно, затая
Въ душѣ завѣтное желанье,
Сидитъ и смотритъ внутрь себя
И слушаетъ свое страданье.
Летятъ часы, проходятъ дни …
Не властны, мнится ей, они
Страданій тѣхъ исполнить мѣру.
Она сама теряетъ вѣру,
Ждетъ — и не ждетъ… Но наконецъ
Надъ нею сжалился отецъ! (II, 154)
Послѣ этого краткаго, точнаго и сильнаго описанія того, что дѣлается въ душѣ героини, — слѣдуетъ развязка — ее убилъ громъ среди того дождя, о которомъ она молилась. Тутъ всѣ обстоятельства такъ тѣсно и искусно связаны, что нельзя не подивиться мастерству этихъ страницъ. Вотъ разрѣшеніе узла, завязаннаго жизнію. Эта смерть лучше, чѣмъ эта жизнь. Какъ въ первой поэмѣ отреченіе отъ страсти прекраснѣе, чѣмъ увлеченіе страстію, такъ и здѣсь въ смерти больше благости и красоты, чѣмъ въ жизненныхъ радостяхъ и стремленіяхъ этихъ людей. Мы вмѣстѣ съ поэтомъ подымаемся въ область идей, высоко парящихъ надъ земнымъ добромъ и зломъ.
Третья поэма «Разсвѣтъ» есть самое совершенное произведеніе гр. Кутузова. Молодой человѣкъ пріѣзжаетъ въ деревню на свадьбу дѣвушки, съ которой былъ коротко знакомъ лѣтъ пять назадъ. Между ними возникаетъ такая сильная любовь, что невѣста отказываетъ жениху наканунѣ дня свадьбы. Женихъ посылаетъ вызовъ герою; они стрѣляются и герой раненъ такъ, что находится на волосъ отъ смерти. Тутъ въ немъ происходитъ глубокій переворотъ: онъ видитъ разсвѣтъ новаго лучшаго пониманія жизни и міра. Въ немъ утихаетъ всякая страсть; онъ понимаетъ красоту смерти и холодно отворачивается отъ любимой дѣвушки. Полное отрѣшеніе отъ жизни изображено съ удивительною ясностію и силою. Справедливо кто-то замѣтилъ, что это описаніе напоминаетъ сцены, когда князь Андрей (въ Войнѣ и Мирѣ) лежитъ раненный на Аустерлицкомъ полѣ, когда потомъ снова раненъ подъ Бородинымъ и, наконецъ, когда умираетъ. У гр. Кутузова своеобразенъ очень свѣтлый характеръ этихъ минутъ душевнаго возвышенія надъ міромъ.
Мы говорили здѣсь не о всѣхъ произведеніяхъ нашего поэта, даже не о всѣхъ наибоіѣе замѣчательныхъ. Намъ хотѣлось только показать, что его поэзія можетъ достигать величайшей глубины и красоты. Два тома его стиховъ очень обильны содержаніемъ, и если бы останавливаться на всѣхъ счастливыхъ образахъ, на всѣхъ глубокихъ и вѣрныхъ чертахъ, на каждомъ живомъ, искреннемъ и простомъ чувствѣ, то мы не скоро бы кончили.
Во всякомъ случаѣ. по нашему мнѣнію, сочиненія гр. А. А. Голенищева-Кутузова составляютъ дѣйствительное пріобрѣтеніе нашей литературы, очень цѣнное и прочное пріобрѣтеніе, и, конечно, вполнѣ достойны, чтобы увѣнчать ихъ полною Пушкинскою преміею.
- ↑ Замѣтки о Пушкинѣ, Стр. 243—247.