Сочельникъ.
правитьПереводъ Д. Л. Коропчевскаго.
правитьЯ не помню навѣрно, въ которомъ году это было. Цѣлый мѣсяцъ я охотился съ увлеченіемъ, съ дикимъ восторгомъ, съ тѣмъ пыломъ, какой возбуждаетъ всякая новая страсть.
Я жилъ въ Нормандіи, у неженатаго родственника, Жюля де Банвиля, съ нимъ, съ его экономкой, слугой и сторожемъ его аристократическаго замка. Этотъ замокъ, старое сѣроватое зданіе, окруженное стонущими елями, посреди длинныхъ дубовыхъ аллей, въ которыхъ носился вѣтеръ, казался покинутымъ уже въ теченіи нѣсколькихъ вѣковъ. Старинная мебель одна занимала всегда запертыя комнаты, гдѣ нѣкогда люди, портреты которыхъ висѣли по стѣнамъ длиннаго корридора, также открытаго вѣтрамъ, какъ и аллеи сада, церемонно принимали высокорожденныхъ сосѣдей.
Что до насъ касается, мы просто укрывались въ кухнѣ, единственномъ обитаемомъ мѣстѣ замка — громадной кухнѣ, темныя перспективы которой освѣщались, когда въ обширный каминъ подбрасывали новыя связки хворосту. Потомъ, каждый вечеръ, послѣ сладкой дремоты у огня, послѣ того, какъ наши промокшіе сапоги долго сохли, выдѣляя паръ, и наши охотничьи собаки, спавшія, свернувшись, у нашихъ ногъ, видѣли нѣсколько сновъ, отъ которыхъ они лаяли, какъ въ лунатизмѣ, — мы поднимались наверхъ въ свою комнату.
Это была единственная комната, гдѣ потолокъ и стѣны были заново оштукатурены. Но она осталась голой, только выбѣленной известкой, съ ружьями, арапниками и охотничьими рогами по стѣнамъ. Мы, дрожа всѣми членами, вскакивали въ наши постели, стоявшія по угламъ этой сибирской юрты.
Въ одной мили отъ замка, прямо противъ него, отвѣсная скала спускалась въ море, и могучія дуновенія океана, днемъ и ночью, заставляли вздыхать огромныя поникшія деревья, стонать крышу и флюгера, звучать все почтенное зданіе, наполнявшееся вѣтромъ чрезъ разъединенныя черепицы, камины, огромные, какъ пропасти, и окна, уже болѣе не запиравшіяся.
Въ этотъ день сильно подморозило. Наступилъ вечеръ. Мы собирались усѣсться за столъ передъ пылающимъ огнемъ высокаго камина, гдѣ жарились спинка зайца и двѣ куропатки, распространявшія вкусный запахъ.
Мой родственникъ, выходя изъ задумчивости, проговорилъ:
— Сегодня не жарко намъ будетъ спать.
Я возразилъ равнодушно: — Да, но завтра утромъ у насъ на прудѣ будутъ утки.
Служанка, накрывавшая на одномъ концѣ стола для насъ, а на другомъ — для прислуги, спросила: — Господа знаютъ ли, что сегодня вечеромъ сочельникъ?
Мы ничего не знали, потому что совсѣмъ не справлялись съ календаремъ. Мой пріятель сказалъ: — Значитъ, сегодня будетъ заутреня. Оттого весь день и звонили?
Служанка отвѣтила: — Да, и еще потому, что старикъ Фернель умеръ.
Старикъ Фернель, старинный пастухъ, былъ знаменитостью своей мѣстности. Доживши до девяноста шести лѣтъ, онъ никогда не былъ боленъ до той минуты, когда, мѣсяцъ тому назадъ, простудился, свалившись темной ночью въ лужу. На другой день онъ слегъ и съ тѣхъ поръ постепенно угасалъ.
Мой товарищъ обратился ко мнѣ: «Если хочешь, сходимъ, немного погодя, провѣдать этихъ бѣдняковъ». Онъ говорилъ о семьѣ старика — объ его внукѣ, пятидесяти восьми лѣтъ, и женѣ этого внука, которая была моложе его годомъ. Посредствующаго поколѣнія давно уже не было въ живыхъ. Они жили въ жалкой хижинѣ, на выѣздѣ изъ селенія.
Не знаю, почему именно, эта мысль о приближавшемся праздникѣ Рождества, въ глубинѣ нашего уединенія, расположила насъ къ болтливости.
Сидя вдвоемъ, мы разсказывали другъ другу исторіи прежнихъ рождественскихъ кануновъ, приключенія этой веселой ночи, удачныя похожденія и пробужденія на слѣдующій день, исполненныя сюрпризовъ и удивительныхъ открытій.
Благодаря тому, нашъ обѣдъ затянулся. Послѣ него было выкурено множество трубокъ; охваченные этой веселостью одинокихъ людей, сообщительной веселостью, которая иногда вдругъ зарождается между близкими пріятелями, мы говорили безъ умолку, отыскивая въ себѣ, для того, чтобы подѣлиться ими, самыя интимныя воспоминанія, вырывающіяся изъ сердца въ эти минуты изліяній.
Служанка, давно насъ оставившая, появилась опять: — Сударь, я ухожу къ заутренѣ.
— Уже?
— Три четверти двѣнадцатаго.
— А что, если и мы прогуляемся до церкви? — спросилъ Жюль — эта рождественская заутреня очень интересна въ деревнѣ.
Я согласился, и мы пошли, закутавшись въ наши охотничьи шубы.
Острый холодъ щипалъ лицо, выжималъ слезы изъ глазъ. Рѣзкій воздухъ проникалъ въ легкія и производилъ сухость въ горлѣ. Глубокое небо, чистое и жесткое, было засыпано звѣздами, какъ будто поблѣднѣвшими отъ мороза; онѣ искрились не какъ огоньки, а точно ледяныя блестки или сверкающія кристаллизаціи. Вдалекѣ, на металлической почвѣ, сухой и гулкой, звенѣли деревянные башмаки крестьянъ, и по всему горизонту небольшіе колокола церквей бросали свои жидкія ноты, также какъ будто озябшія, въ ледяную пустоту ночи.
Окрестность не спала. Пѣтухи, обманутые этимъ шумомъ, пѣли, и, проходя вдоль хлѣвовъ, слышно было, какъ ворочались животныя, встревоженныя этими звуками жизни.
Приближаясь къ деревнѣ, Жюль вспомнилъ про Фурнелей.
— Вотъ ихъ хижина, — сказалъ онъ; — зайдемъ.
Онъ долго стучалъ понапрасну. Наконецъ, сосѣдка, выходившая отъ себя, чтобы отправиться въ церковь, замѣтила насъ и сказала:
— Они пошли къ службѣ помолиться за своего дѣда.
— Мы ихъ увидимъ на возвратномъ пути, сказалъ мой родственникъ.
Луна на закатѣ выдѣлила у края горизонта свой косообразный обликъ, среди свѣтящихся сѣмянъ, какъ будто разбросанныхъ горстями. По темной окрестности маленькіе колеблющіеся огоньки направлялись со всѣхъ сторонъ къ островерхой колокольнѣ, на которой звонили безъ перерыва. Между дворами фермъ, засаженными деревьями, посреди темныхъ долинъ, эти огоньки подпрыгивали, почти касаясь земли. Это были розовые фонари, которые крестьяне несли впереди своихъ женъ въ бѣлыхъ чепцахъ и черныхъ длинныхъ накидкахъ, въ сопровожденіи не совсѣмъ еще проснувшихся дѣтей, державшихъ другъ друга за руки.
Чрезъ отворенную дверь церкви виднѣлись иллюминованные хоры. Гирлянда маленькихъ свѣчекъ окружала убогій карнизъ; а на полу, въ капеллѣ налѣво, лежалъ восковой Младенецъ Іисусъ на настоящей соломѣ, посреди еловыхъ вѣтвей.
Служба начиналась. Мужчины съ наклоненными головами и женщины на колѣняхъ молились. Эти простые люди, поднявшіеся въ холодную ночь, смотрѣли съ умиленіемъ на грубо раскрашенное изображеніе и складывали руки съ наивнымъ убѣжденіемъ и страхомъ передъ его скромнымъ величіемъ.
Холодный воздухъ колебалъ огни. Жюль сказалъ:
— Выйдемъ, на улицѣ будетъ лучше.
И на пустынной дорогѣ, покуда мѣстные обыватели стояли на колѣняхъ, набожно перенося холодъ, мы опять отдались нашимъ воспоминаніямъ, и это заняло столько времени, что служба уже отошла, когда, мы приблизились къ деревнѣ.
Лучъ свѣта выходилъ изъ-подъ двери дома Фурнелей.
— Они сидятъ надъ покойникомъ, — сказалъ мой двоюродный братъ. — Пойдемъ же къ нимъ, это ихъ утѣшитъ.
Въ каминѣ догорало нѣсколько головешекъ. Темная комната, съ лоснящейся грязью и потемнѣвшими отъ времени балками, была наполнена удушливымъ запахомъ жареной колбасы. Посрединѣ большаго стола, изъ-подъ котораго выглядывалъ большой хлѣбный ларь, свѣчка въ подсвѣчникѣ изъ скрученнаго желѣза вытягивала до потолка острый дымъ нагорѣвшей, въ видѣ гриба, свѣтильни. Фурнели, мужъ и жена, сидя другъ противъ друга, справляли сочельникъ.
Угрюмые, съ грустнымъ выраженіемъ и загрубѣлыми лицами, какія бываютъ у крестьянъ, они ѣли серьезно, не произнося ни одного слова. Въ одной тарелкѣ лежалъ кусокъ колбасы, выдѣлявшій острыя испаренія. Отъ времени до времени они отрывали кусокъ концомъ ножа, накладывали на хлѣбъ, отрѣзанный небольшими ломтями, и медленно жевали.
Когда стаканъ мужа пустѣлъ, жена брала кувшинъ съ сидромъ и наполняла стаканъ.
При нашемъ появленіи, они встали, пригласили насъ сѣсть и раздѣлить съ ними ихъ ужинъ. Когда мы отказались, они опять принялись ѣсть.
Послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія, мой пріятель спросилъ:
— И такъ, Антимъ, вашъ дѣдъ скончался?
— Да, сударь.
Опять наступило молчаніе. Женщина, изъ учтивости, сняла со свѣчки. Чтобы сказать что нибудь, я прибавилъ:
— Онъ вѣдь былъ очень старъ.
Пятидесятисемилѣтняя внучка покойнаго отвѣтила:
— О! онъ давно отжилъ свое; что ему здѣсь было дѣлать?
Вдругъ у меня явилось желаніе взглянуть на трупъ этого столѣтняго старика, и я попросилъ, чтобы мнѣ его показали.
Крестьянская чета, до тѣхъ поръ спокойная, разомъ взволновалась. Они безпокойно обмѣнивались вопросительными взглядами и ничего не отвѣчали.
Мой родственникъ, видя ихъ смущеніе, поддержалъ мою просьбу.
Тогда мужъ, съ подозрительнымъ и угрюмымъ выраженіемъ, спросилъ:
— Зачѣмъ это вамъ?
— Такъ, — сказалъ Жюль; — это всегда дѣлается; отчего же вы не хотите?
Крестьянинъ пожалъ плечами:
— По мнѣ, пожалуй; только теперь это не годится.
Тысяча предположеній явилось у насъ. Такъ какъ внуки умершаго продолжали сидѣть неподвижно другъ противъ друга, съ опущенными глазами и одеревенѣлыми лицами недовольныхъ людей, какъ будто выговаривая ими: «убирайтесь вонъ» — мой пріятель сказалъ внушительнымъ тономъ:
— Ну, Антимъ, вставай и проводи насъ въ его комнату.
Мужчина, принявши какое-то рѣшеніе, отвѣтилъ съ суровымъ видомъ:
— Это не нужно; его тамъ больше нѣтъ!
— Такъ гдѣ же онъ?
Женщина не дала договорить своему мужу.
— Я вамъ скажу: мы положили его сюда въ ларь, потому что намъ больше некуда было его дѣвать.
И убравши тарелку съ колбасой, она приподняла крышку стола и наклонила свѣчку, чтобы освѣтить внутренность большаго открытаго сундука, на днѣ котораго мы замѣтили что-то сѣрое, что-то въ родѣ длиннаго свертка, изъ котораго съ одной стороны торчала сухая голова съ бѣлыми, всклокоченными волосами, а съ другой — голыя ноги.
Это былъ старикъ, совсѣмъ высохшій, съ закрытыми глазами, завернутый въ свой пастушескій плащъ и спавшій послѣднимъ сномъ, среди старыхъ, почернѣвшихъ хлѣбныхъ корокъ.
Его дѣти ужинали надъ его тѣломъ.
Жюль, въ негодованіи, дрожа отъ гнѣва, крикнулъ:
— Отчего вы не оставили его на постели, негодяи!
Тогда женщина принялась хныкать и заговорила быстро:
— Я вамъ все скажу, добрый господинъ. У насъ въ домѣ только одна кровать, и мы всѣ на ней спали. Когда онъ занемогъ, я спала на полу, а каково это въ такое время? Ну, когда онъ умеръ, мы и говоримъ: «Теперь вѣдь ему ужъ все равно — зачѣмъ же ему постель? Мы положимъ его до завтра въ ларь, а сами ляжемъ на кровать, потому что ночью будетъ очень холодно». Нельзя же мнѣ было лечь съ покойникомъ, господа!
Я не сердился на нихъ, подобно моему двоюродному брату.