Софья Пушкарева (Гегидзе)/ДО

Софья Пушкарева
авторъ Борис Михайлович Гегидзе

Опубл.: 1901. Источникъ: az.lib.ru • Тест издания: «Русское Богатство», №№ 2-5, 1901.

СОФЬЯ ПУШКАРЕВА. Повѣcть.

Warum willst du dich von uns Allen

Und unsrer Meinung entfernen,
Ich schreibe nicht euch zu gefallen,
Ihr sollt was lernen.

Goethe.

I.

Каждый смотритъ на міръ со своей точки зрѣнія и то, что кажется одному обыкновеннымъ и скучнымъ, для другого часто является прелестнымъ.

Для четырнадцатилѣтней Сони Любимовой все было прекрасно на дѣтскомъ рождественскомъ вечерѣ, куда она пріѣхала въ первый разъ въ своей жизни. Красота этого дня, начавшаяся еще рано утромъ, когда она стала завивать себѣ волосы въ клочки газетъ и примѣрять платье, все время усиливалась и усиливалась, и когда Соня пріѣхала въ клубъ, она попала точно въ особое сказочное царство.

Раздѣвшись въ уборной, приколовъ бантики и расправивъ волосы, съ вѣеромъ въ тонкихъ рукахъ, одѣтыхъ въ бѣлыя перчатки, Соня съ мамой вышли въ аванъ-залъ. Было какъ разъ во время — самый разгаръ танцевъ. Аванъ-залъ былъ полонъ народу, взрослыми и въ особенности дѣтьми. Отовсюду слышался говоръ, смѣхъ, и все это походило на жужжаніе улья. Пройдя въ главный залъ и скользя неувѣренно по блестяще-гладкому полу маленькими ножками, обутыми въ темныя съ помпонами туфли, и стараясь не разъединиться съ мамой, она остановилась около толпы не танцующихъ, полукругомъ плотно облегавшей залъ. Два кадета, увидавъ ее, потѣснились и посмотрѣли на нее сверху, когда она проходила. Она вышла впередъ, въ кругъ, гдѣ танцовали, и остановилась.

Вся огромная зала была залита свѣтомъ, исходившимъ изъ переливавшихся огнями люстръ, привѣшенныхъ къ потолку. Было такъ свѣтло, что она даже на мигъ зажмурилась. Сотни мальчиковъ и дѣвочекъ, начиная съ самыхъ маленькихъ въ разноцвѣтныхъ рубашечкахъ, панталончикахъ, голубыхъ и розовыхъ платьицахъ, гимназистовъ въ синихъ съ серебреными галунами мундирчикахъ, кадетовъ съ красными шитыми золотомъ воротниками и кончая взрослыми барышнями и офицерами съ звенѣвшими шпорами, все это танцовало, кружилось, сіяло и смѣялось. Маленькіе неуклюже перебирали ножками, стараясь не сбиться съ такта, съ серьезными лицами, старшіе скользили легко, плавно, точно плыли. И все это вертѣлось, и все это неслось куда-то, и все было счастливо и прелестно.

«Какъ прекрасно, какъ хорошо здѣсь» — была первая невыраженная словами мысль Сони. — «Нужно также мнѣ, какъ всѣ эти мальчики и дѣвочки, вертѣться, сіять и быть счастливой». Она подумала это и улыбнулась мамѣ, точно говоря: ну а когда-же мнѣ начинать?

Высокая полная дама, стоявшая вблизи, обернулась и, увидавъ Анну Семеновну, подошла къ нимъ.

— И вы здѣсь, — сказала она, здороваясъ съ Анной Семеновной. — Вывезли дочку.

— Да, въ первый разъ, — сказала Анна Семеновна. — А вы тоже съ дочкой?

— Нѣтъ, съ сыномъ. Стою и любуюсь, какъ онъ танцуетъ, — сказала, смѣясь, полная дама. — Нѣтъ, право, онъ очень хорошо танцуетъ. Такой кавалеръ. Вы его не знаете? Вотъ онъ, вотъ здѣсь, посмотрите.

Одна пара, дѣвочка въ нѣжно-сиреневомъ платьѣ и красивый пятнадцатилѣтній мальчикъ — гимназистъ, проплыли скоро-скоро около нихъ. Дѣвочка, опустивъ глаза, смотрѣла на свои быстро мелькавшія ножки и прижималась къ кавалеру. Гимназистъ смѣялся и говорилъ ей что-то.

— Сережа, — громко окликнула полная дама, когда они были близко отъ нея.

— Ахъ, мама, — сказалъ гимназистъ, увидавъ мать и, улыбнувшись счастливой дѣтской улыбкой, исчезъ уже въ толпѣ. Полная дама провожала его глазами.

— А вы что-же стоите? — сказала она Аннѣ Семеновнѣ.

— Кавалера нѣтъ. — Надо съ кѣмъ-нибудь познакомиться, — отвѣтила Анна Семеновна.

— Вотъ что! Пустяки какіе… Вотъ, позвольте, сейчасъ Сережа подойдетъ ко мнѣ. Тогда будетъ кавалеръ для Сони. Хочешь, Соня?

Соня улыбнулась ей. Она тоже смотрѣла на промелькнувшую пару и проводила ее глазами.

«Какъ хорошо-бы танцовать съ нимъ, какъ эта дѣвочка въ сиреневомъ платьѣ», — подумала она. Она была совсѣмъ какъ очарованная. Она такъ перенеслась въ этотъ сказочный міръ, глядя на танцующихъ, что совсѣмъ забыла о себѣ, и очнулась только, когда ее громко кто-то позвалъ.

— Соня, Соня… Вотъ тебѣ кавалеръ, — услышала она и обернулась. И, обернувшись, она не повѣрила тому, что увидѣла: тотъ прекрасный гимназистъ, что сейчасъ промелькнулъ передъ ней и съ которымъ она пожелала танцовать, стоялъ передъ ней и, улыбаясь, смотрѣлъ на нее темными счастливыми глазами.

— Это мой сынъ, Сережа, танцуйте съ нимъ, — сказала полная дама, улыбаясь.

— Здравствуйте, — проговорилъ гимназистъ, на скоро пожимая ея тонкую руку. — Позвольте васъ просить на вальсъ.

И не спрашивая ея согласія, онъ наклонился къ Сонѣ, увѣренно и осторожно обнялъ ее, а другой рукой коснулся ея нѣжныхъ дрожащихъ пальцевъ. И сейчасъ-же Соня, сама не сознавая, что надо дѣлать, невольно, подъ звуки музыки, стала выдѣлывать па. Все закружилось и поплыло мимо нихъ. Но Соня не смотрѣла ни на кого, а опустивъ глаза, невольно прижималась къ кавалеру.

— Какъ хорошо, — сказалъ ей гимназистъ, когда они прошли одинъ туръ и дѣлали другой. — Не правда-ли?

— Да, — прошептала Соня.

— Вы часто бываете здѣсь?

— Нѣтъ, я въ первый разъ.

— О, такъ вамъ должно быть весело, — сказалъ онъ, поворачивая къ ней раскраснѣвшееся веселое лицо. — А я такъ очень часто… Вы здѣшней гимназіи?

— Да.

— Я васъ никогда не видалъ… И я здѣшней… Это хорошо.

— Да, merci, — сказала Соня. Они остановились. Голова у нея кружилась и всевертѣлось — «Что со мной? Гдѣ я»? — думала она, идя подъ руку съ гимназистомъ къ Аннѣ Семеновнѣ и смотря на быстро мелькавшія передъ ней пары…

Кончился вальсъ. Наступилъ перерывъ, въ продолженіе котораго всѣ гуляли подъ руку и разговаривали… Часть вышла въ гостиныя. Шумъ и разговоры усилились. Сыграли первую ритурнель кадрили. Всѣ забѣгали, засуетились, перевязывали стулья по двое бѣлыми платками. Многіе сѣли на мѣста.

Соня сидѣла въ гостиной и была въ отчаяніи.

Ее никто не пригласилъ на кадриль. Всѣ ея подруги были уже приглашены и ходили, разговаривая, подъ руку со своими кавалерами. Но ея никто не зналъ. Всѣ ходили, суетились, заботились о себѣ и не обращали. на нее вниманія… Сначала еще была надежда. Но время шло и надежды танцовать кадриль дѣлалось меньше… Когда сыграли ритурнель, Соня поняла, что все пропало, и сидѣла убитая. Когда кто-нибудь проходилъ, Соня съ тайной надеждой смотрѣла на него. «Возьмите меня. Я такъ хорошо одѣта, я хорошо танцую и я такая хорошенькая. Вамъ будетъ интересно со мной. Возьмите», — говорилъ этотъ взглядъ… Но всякій, посмотрѣвши на нее, только проходилъ мимо.

«Всѣ счастливы и всѣ танцуютъ, а я нѣтъ. Боже мой, отчего это на меня такое несчастіе?! Чѣмъ хуже я другихъ, Зины, Кати… Боже мой, ты вѣдь все можешь, сдѣлай такъ, чтобы я танцовала», — думала Соня. Ей было больно и стыдно. Ей казалось, что всѣ знаютъ, что ее не пригласали, и всѣ потому смотрятъ на нее и смѣются. Ей было теперь все равно и неинтересно: и свѣтъ, и музыка, и танцы, и веселіе всѣхъ. «Ну, теперь все кончено. И зачѣмъ я пріѣхала сюда! И зачѣмъ всѣ радуются, когда такъ скучно», — думала она. Около нея пробѣжали подъ руку офицеръ съ барышней, улыбаясь.

Прошелъ высокій толстый кадетъ, высоко и браво неся впереди себя стулъ. Онъ взглянулъ на Соню и, какъ показалось ей, презрительно улыбнулся. — «Какой ты гадкій. Какъ я тебя не люблю», — подумала Соня. Она, готова была заплакать. Заиграли вторую ритурнель. Все кончено — сейчасъ начнутъ кадриль..". Соня встала и пошла въ уборную. Ей хотѣлось убѣжать отъ всѣхъ, скрыться, чтобы никто не видѣлъ ея позора.

— Позвольте васъ просить… Вы не танцуете? — раздался знакомый голосъ сзади нея.

Шибко, шибко забилось сердце… Радость охватила ее; Она обернулась: Сережа Истоминъ, съ которымъ она танцовала вальсъ, стоялъ около и смотрѣлъ, ожидая ея отвѣта.

— Да, танцую… конечно… идемъ, — сказала Соня, сама не сознавая, что она говоритъ. Она знала только то, что ея несчастье кончилось, что она будетъ танцовать, какъ всѣ. Все сразу измѣнилось для нея. Все сдѣлалось мило и прекрасно. Она подала ему руку и они пошли въ залъ.

«Какъ я рада, какъ мнѣ весело, какъ все прелестно», — думала она, входя въ залъ подъ руку съ такимъ красивымъ, славнымъ кавалеромъ.

Кадриль началась.

Вездѣ, во всемъ, бываетъ своя высшая точка. Для Сони этимъ зенитомъ счастья на этомъ радостномъ вечерѣ была кадриль. Начиная съ того времени, когда всѣ въ первой фигурѣ, взявшись за руки, плавно побѣяжали впередъ, и кончая тѣми разнообразными фигурами, какія были въ концѣ шестой, когда всѣ, раскраснѣвшіеся, счастливые, точно носились по всему залу — все это было прелестно, счастливо, свѣтло. Сережа смѣялся, шутилъ и смѣшилъ Соню. Визави ихъ былъ тотъ самый толстый кадетъ, который, какъ показалось Сонѣ, смѣялся надъ ней. Теперь онъ сразу сдѣлался милымъ для Сони. Въ пятой фигурѣ, «вояже», они вчетверомъ, взявшись за руки, сильнѣе всѣхъ скользили по паркету, налетали на другихъ, толкали ихъ и хохотали.

Толстый кадетъ топалъ ногами на всю залу и смѣшилъ Соню. Вся зала была усыпана танцующими дѣтьми въ разноцвѣтныхъ бальныхъ платьицахъ и мундирчикахъ. Ярко сіяли и переливались люстры. Какъ золото, горѣли вычищенныя трубы музыкантовъ. Громко и радостно играла музыка. Вездѣ былъ говоръ, оживленіе, радостныя лица. Все было молодо, счастливо и прекрасно. Вездѣ былъ свѣтъ. Но лучше и красивѣе всѣхъ для Сони былъ ея кавалеръ. Соня все время смѣялась и разговаривала съ нимъ, смотря на него радостными, влюбленными глазами. Зерно нѣжнаго чувства, незамѣтно для нея, было посѣяно въ ней и все разросталось.

II.

Соня Любимова — Софья Николаевна, какъ ее звали впослѣдствіи — была дочь статскаго совѣтника Николая Яковлевича Любимова и его жены Анны Семеновны. Николай Яковлевичъ окончилъ гимназію въ 40-хъ годахъ, но не попалъ въ университетъ и, не имѣя никакихъ средствъ, поступилъ на службу мелкимъ чиновникомъ. Онъ былъ однимъ изъ тѣхъ людей, которые, не имѣя никакихъ блестящихъ качествъ, однимъ трудомъ и долгою службой добиваются довольно видныхъ должностей съ окладомъ въ 2—3 тысячи рублей. Николай Яковлевичъ, благодаря родственнымъ отношеніямъ съ губернатеромъ, получилъ эту должность довольно скоро, до 40 лѣтъ. Онъ зналъ, что эта должность была для него предѣльною и, такъ какъ она была достаточно почетна и матеріально обезпечена, онъ и не сталъ желать чего нибудь большого и жилъ, какъ живутъ чиновники его круга, пріятно, прилично и, главное, такъ, что всѣ его сослуживцы уважали его.

Когда Николаю Яковлевичу было 32 года, онъ женился. Сдѣлалъ онъ этотъ важный шагъ въ жизни не потому, чтобы влюбился въ Анну Семеновну — кромѣ далекаго дѣтства, онъ ни въ кого не влюблялся — и не потому, чтобы хотѣлъ имѣть себѣ друга въ жизни. Николай Яковлевичъ женился по тому простому разсчету, что нельзя жить всю жизнь безъ жены, холостякомъ, и что рано или поздно всѣ женятся. Выборъ его былъ вполнѣ удаченъ. Анна Семеновна Звѣрева происходила изъ дворянскаго рода, ей было тогда 18 лѣтъ, и она была, какъ разъ то, что нужно: не особенно умна и не глупа, не богата, но и не бѣдна. Лицо ея нравилось Николаю Яковлевичу… И Николай Яковлевичъ женился на ней.

Дальнѣйшая супружеская ихъ жизнь была опять таки какъ разъ то, что нужно. Николай Яковлевичъ и въ молодые годы не волновался «высокими мечтами» и тому подобными «юнощескими глупостями», а когда женился, сталъ жить вполнѣ оолидно, разумно, хорошо. Большихъ радостей и непріятностей не было, за то были радости небольшія, но вѣрныя. День ихъ опредѣлялся чаемъ, завтракомъ, обѣдомъ, гуляньемъ и сномъ, а цѣлая жизнь опредѣлялась полученіемъ ордена, постами, праздниками, поѣздками на дачу. И живя такимъ образомъ, они знали, что устроили свою жизнь хорошо и «какъ слѣдуетъ».

Были у нихъ дѣти: два мальчика и одна дѣвочка. Мальчики умерли еще младенцами, а дѣвочка осталась жива и была названа Соней.

Дѣтство Сони протекло очень обыкновенно, какъ и вообще вся ея жизнь. Это время дѣтства казалось Сонѣ, когда она была ребенкомъ, мало счастливымъ и худшимъ, чѣмъ остальная ея будущая жизнь, которою живутъ взрослые и о которой она тогда очень мечтала. Въ сущности же, это было такое же дѣтство и отрочество, какъ дѣтство и отрочество тысячъ другихъ женщинъ, безцвѣтное и тепличное… И, не смотря на это, оно было въ дѣйствительности самое лучшее и счастливое время ея жизни.

Самое раннее ея дѣтство было, какъ и у всѣхъ почти дѣтей: няня, прогулки съ ней въ общественный садикъ, игры съ другими дѣтьми, приходившими туда же, песочныя котлеты и домики, серсо и мячъ. Были чистыя минуты, когда она молилась о завтрашней погодѣ и о здоровьѣ папы и мамы, няни и бабушки, были свѣтлыя радости, когда была хорошая погода и еще когда бывала имянинницей. Были горести такія же чистыя, какъ и радости, когда пропадалъ мячикъ, умирала кошечка или ее наказывали, оставляя безъ третьяго блюда. Главное же, было хорошо потому, что въ это время не было эгоизма, отравлявшаго всю послѣдующую жизнь. Это было время, когда весь міръ былъ обращенъ къ Сонѣ одною свѣтлою стороной и казался ей безграничнымъ счастьемъ, когда она любила всѣхъ, потому что не умѣла еще не любить. Слезы и радости эти рѣдко повторялись въ жизни и даже потомъ были совершенно забыты.

Когда Соня стала подростать, Анна Семеновна занялась ея воспитаніемъ. На воспитаніе это, какъ всегда бываетъ, вліяли привычки и взгляды того круга взрослыхъ людей среди которыхъ жили ея родители. То, что казалось этому кругу хорошимъ, то тщательно развивалось. То же, что окружающимъ казалось дурнымъ, даже если оно и не казалось такимъ Николаю Яковлевичу и Аннѣ Семеновнѣ, тщательно уничтожалось, какъ что-то дѣйствительно гадкое. Николай Яковлевичъ и Анна Семеновна, какъ и многіе люди, давно разучились думать и дѣлать по-своему. И чѣмъ менѣе они считали что-нибудь разумнымъ и понятнымъ, тѣмъ болѣе они настаивали на выполненіи этого.

Главной заботой Анны Семеновны было то, чтобы дѣвочка была весела, здорова и красива, чтобы у нея красиво лежали волосы и были перевязаны красивой ленточкой. Главной радостью было то, что дѣвочка была хорошенькой, веселила ее и всѣ ею восхищались. Главною мыслью было то, чтобы ея Соня была какъ можно счастливѣе въ жизни, даже если это счастье основывалось на несчастьи другихъ. И путь для этого въ дѣтствѣ для Сони при ихъ средствахъ былъ такой: учиться въ гимназіи, быть здоровой, веселой и, главное, хорошенькой свѣтской барышней, не утруждая себя никакими мыслями изъ тѣхъ, которыя называются серьезными, думать, что все въ мірѣ прекрасно и что нужно жить весело и быть такою же барышней, какъ всѣ ея подруги и какъ приличествуетъ дѣвочкѣ хорошаго дома. Взгляды Николая Яковлевича были такіе же. Такіе же были и у всѣхъ ихъ знакомыхъ.

Восьми лѣтъ ее стали учить. Мысль о томъ, чтобы умѣть читать, какъ взрослые, восхищала ее раньше. Но когда Соню принялись учить русской и французской грамматикѣ, классамъ и разрядамъ чиселъ, она впервые почувствовала отвращеніе къ чтенію, которое сохранила на всю жизнь. Къ десяти годамъ она поступила въ Маріинскую гимназію, каждый день аккуратно учила уроки и аккуратно забывала то, что учила, до экзаменовъ. Къ экзаменамъ это все подзубривалось, выравнивалось, выкладывалось передъ учителями, сидѣвшими за зеленымъ столомъ, и потомъ забывалось и оставляло одно лишь смутное воспоминаніе. Цѣль ученія была простая, легкая и разумная: впитать въ себя, какъ губка, то, чему учатъ въ гимназіи, получить, однимъ словомъ, дипломъ и образованіе, потому что всѣ благородныя барышни дѣлаютъ это. Надо преодолѣть все и узнать, что такое вѣра, надежда христіанскія, благодать искупляющая и предваряющая, церковь, какъ невидимое общество святыхъ, Фридрихъ Барбаросса, крестовые походы, удѣльная система и Ричардъ Львиное сердце, ученіе о трехъ перпендикулярахъ, двугранные углы и равенство призмъ, котелъ Папэна и электричество и многое другое, что написано въ учебникахъ, — чтобы умѣть поговорить въ обществѣ кое-о-чемъ и… затѣмъ ужъ нечего знать. Ученіе кончено — какъ хорошо! А затѣмъ уже можно выходить замужъ.

И въ этомъ взглядѣ на сущность женскаго ученія сходились и Соня, и ея подруги, и Анна Семеновна съ Николаемъ Яковлевичемъ, и всѣ другіе родители, и тѣ, кто такъ или иначе думалъ о воспитаніи дѣвочекъ, и гимназическое начальство — и потому взглядъ этотъ былъ твердъ, вѣренъ и неоспоримъ.

Самая гимназическая жизнь Сони была также очень обыкновенна: маленькіе романы, ухаживаніе за учителями, разговоры о секретахъ и танцы въ свободное время въ гимназіи. Дома: кромѣ ученія уроковъ, занятія музыкой, вышиванія, прогулки съ мамой по городу — безъ мамы ее не отпускали, что считалось неприличнымъ — и сонъ, укрѣпляющій десятичасовой сонъ. Иногда приходили къ ней подруги, устраивали игры, танцы, иногда она уходила въ гости. И такъ текла ея жизнь, спокойная, женская, пріятная.

Соня была очень хорошенькая и это было, по мнѣнію Анны Семеновны и всѣхъ знакомыхъ, большимъ счастіемъ. По мнѣнію же Сони, — это было и счастіемъ, и несчастіемъ. Несчастіемъ это казалось ей въ ея дѣтствѣ, когда она сама не придавала значенія своему лицу, но когда Анна Семеновна и Николай Яковлевичъ придавали ему большое значеніе. Не хотѣли сдѣлать вполнѣ хорошенькой и пріучали ко всему «нарядному и изящному»: къ красивымъ, но неудобнымъ платьямъ, къ придающимъ таліи граціозность корсетамъ. И это ей не нравилось въ дѣтствѣ. Но время шло и мало-по-малу она стала привыкать къ этому, и ея платье и бездѣлушки, которыя казались ей прежде такими ненужными, стали ее интересовать. Въ нихъ открылась для Сони новая невѣдомая ей прелесть. И чѣмъ болѣе она выростала, тѣмъ болѣе тайныхъ и новыхъ прелестей открывали ея платья и красота лица. Прежде ей было неловко, когда знакомые Анны Семеновны и Николая Яковлевича говорили ей, что она хорошенькая. Ей хотѣлось тогда убѣжать отъ нихъ и спрятаться куда-нибудь. Теперь ей это стало пріятно и льстило ей. Ей стали нравиться поклоненіе, успѣхъ на вечерахъ и зависть этому успѣху ея подругъ. Она стала долго просиживать передъ зеркаломъ и замѣчать, что ей къ лицу. Чѣмъ дальше, тѣмъ яснѣе она стала сознавать силу своей красоти и больше любить все то, что было связано съ красотой.

Въ этомъ возрастѣ отрочества и юности было одно дѣйствительно хорошее. И это было — первая любовь.

Соня была тогда въ IV классѣ. Это было то время, когда она приготовлялась душой и тѣломъ сдѣлаться дѣвушкой, но еще не была ею — время особой, только этому времени свойственной прелести полу-ребенка. Переходъ къ той Сонѣ, которой она сдѣлалась потомъ, назрѣвалъ, но не совершался, и потому все, что въ ней было хорошаго, инстинктивно вырывалось наружу. Это была пора, когда она болѣе всего сопротивлялась взглядамъ родителей и, стараясь не думать о своемъ лицѣ, невольно стала отгадывать его красоту. Она была тогда особенно эксцентрична. То ей хотѣлось быть мальчикомъ и бѣгать, какъ они, то она, сама не зная отчего, стыдилась ихъ.

Какъ уже мы видѣли, она познакомилась со своей первой любовью — Сережей Истоминымъ на Рождествѣ въ клубѣ. Они условились видаться и, насколько было возможно для Сони, видались, Были у нихъ прогулки, катанія на конькахъ вмѣстѣ, объятія и даже поцѣлуи. И все это было отлично отъ того, что окружало Соню, и было невинно и исполнено той свѣтлой и нѣжной прелестью, которая только бываетъ у невинныхъ, влюбленныхъ первою любовью дѣтей. Окончилось все это просто: Сережа перешелъ въ другую гимназію, и они разстались надолго… навсегда.

Воспоминаніе объ этой любви долго жило въ душѣ Сони. Около того же времени въ ней постепенно совершился поворотъ отъ прежней Сони къ новой, свѣтской и изящной барышнѣ. Она сама не знала, когда и какъ это произошло. Но когда это произошло, она дѣлалась новой съ каждымъ годомъ все болѣе и болѣе. Сѣмена, которыя такъ долго и тщательно сѣяли окружавшіе ее, — принялись и стали быстро рости.

Она, наконецъ, усвоила себѣ тотъ взглядъ, что она создана для веселой богатой жизни и что главное для женщины — красота. — На мужчинъ она стала смотрѣть, какъ на особыя существа, совсѣмъ отличныя отъ женщинъ, какъ на «кавалеровъ». Съ ними нужно было совсѣмъ иначе держаться и единственно возможное отношеніе молодой дѣвушки къ мужчинѣ было отношеніе легкой игры, ухаживанія, флирта. Было неприлично выходить къ молодому мужчинѣ иначе, какъ нарядно одѣтой и въ корсетѣ. Было дурно одной вечеромъ гулять съ мужчиной. И для того, чтобы говорить съ ними, были особые предметы разговора, особый способъ и особый, неизъяснимый и непонятный для того, кто его не знаетъ, языкъ. Это называлось правилами приличія и знаніемъ общественности, и всему этому скоро Соня научилась.

Было еще въ послѣднемъ классѣ гимназіи одно увлеченіе у Сони и это была ея послѣдняя чистая любовь. Это — любовь къ Катенькѣ Бекманъ, ея подругѣ по классу. Катя была славная, дѣвушка подростокъ со свѣтлыми порывами и мечтами. Не смотря на то, что онѣ во многомъ были полныя противоположности, а можетъ быть именно потому, онѣ очень сошлись. Катенька не то, чтобы ясно знала, въ чемъ было благо, и вслѣдствіе этого знанія стремилась къ нему, но она всѣмъ существомъ своимъ какъ бы чувствовала его значеніе и въ томъ была особенная прелесть. Вездѣ, гдѣ она появлялась, она распространяла атмосферу счастья, смѣха, невинности. Этотъ прелестный подростокъ таилъ въ себѣ безконечныя возможности духовной жизни.

Соня съ первой встрѣчи почувствовала къ Катѣ особое, непонятное ей влеченіе. Видѣть Катю, сидѣть около нея, брать ее за руки и разговаривать было для Сони высшимъ счастьемъ. Скоро онѣ сошлись втроемъ: Катя, Соня и еще одна гимназистка, Вѣра Троицкая. Въ классѣ ихъ звали неразлучными.

Вѣра Троицкая была миловидная брюнетка, дочь помѣщика, веселая, свѣтская барышня. Она совмѣщала въ себѣ и часть тѣхъ качествъ, какія были въ Сонѣ, любовь къ свѣтской жизни и элегантность, и стремленіе къ добру и веселость, какія были у Кати, и потому сошлась съ обѣими.

Это время дружбы было свѣтлымъ лучомъ въ послѣднихъ гимназическихъ годахъ Сони. Сколько было счастливыхъ минутъ и часовъ, которые онѣ проводили вмѣстѣ, сколько безконечныхъ разговоровъ, сколько сладкихъ мечтаній о будущемъ. Все было свѣтло, ярко и счастливо.

Семнадцати лѣтъ Соня кончила гимназію, побывала въ послѣдній разъ на актѣ, выслушала рѣчи начальника и начальницы, обмѣнялась карточками съ учителями, съ подругами и расплакалась, прощаясь съ Катей и Вѣрой, которыя уѣзжали въ другіе города. Онѣ обѣщали переписываться и никогда не забывать другъ друга…

То, что для Сони составляло въ продолженіе многихъ отроческихъ лѣтъ столь сильное желаніе, въ чемъ она видѣла цѣль всего ученія и достиженіе чего казалось ей такимъ огромнымъ счастьемъ — кончить гимназію и стать взрослой, то, наконецъ, случилось.

Ш.

Еще въ послѣднихъ классахъ гимназіи, а тѣмъ болѣе по окончаніи ея, главной мечтой и заботой Сони было выйти замужъ за того, кто ей понравится. Къ этому главному условію Соня присоединяла остальное, менѣе важное, хотя и очень пріятное: хорошее состояніе и хорошую карьеру у мужа. Для Анны Семеновны и Николая Яковлевича, какъ людей, знающихъ жизнь, главная забота была въ томъ, чтобы Соня сдѣлала хорошую партію.

Въ тотъ годъ, когда Соня кончила гимназію, дѣла Любимовыхъ съ матеріальной стороны были особенно плохи. Они уже прожили небольшое приданое Анны Семеновны, и имъ приходилось дѣлать долги, чтобы поддержать ту приличную и комфортабельную жизнь, къ которой они привыкли. По этой причинѣ и еще потому, что наступило самое важное время, когда Сонечку нужно было выдавать замужъ, они стали дѣлать долги, чтобы казаться болѣе состоятельными, чѣмъ были. Для этого служили выѣзды съ дорого стоющими нарядами, для этого хорошая квартира, для этого пріемные дни, на которые звалась молодежь и которые обходились въ 20—30 рублей.

На вечерахъ этихъ всѣмъ было скучно: хозяевамъ и гостямъ. И тѣмъ, и другимъ все это давно надоѣло. Но, не смотря на это, всѣ устраивали вечера и собирались другъ къ другу, потому что такъ было принято. Называлась это jours fixes.

У Любимовыхъ бывало человѣкъ 10—15. Нѣсколько пожилыхъ людей, товарищей Николая Яковлевича, которые все время играли въ винтъ, двѣ-три пожилыхъ дамы, которыя сидѣли весь вечеръ съ хозяйкой, разговаривали и скучали. Молодежь играла въ игры: индюшку, мнѣнія, разговаривала, танцовала и вообще проводила время такъ, какъ проводятъ время на всѣхъ вечерахъ такого рода, Потомъ подавали ужинъ, вино и всѣ расходились.

Изъ всей этой мужской молодежи въ первый же годъ выдѣлились не то, чтобы женихи, но такіе молодые люди, которые могли сдѣлать предложеніе Сонѣ, ухаживали за ней, — однимъ словомъ, по мнѣнію Анны Семеновны и Николая Яковлевича, могли быть смѣло названы кандидатами въ женихи Сонѣ. Ихъ было трое… почти трое.

Одинъ изъ нихъ былъ путеецъ, Путиловъ, красивый мужчина съ большими бѣлокурыми усами. Оцъ строилъ мостъ недалеко отъ города и потому, что онъ былъ инженеръ, — получилъ выгодное назначенье, сорилъ деньгами и всѣ маменьки ухаживали за нимъ. Анна Семеновна считала его самымъ лучшимъ, пріятнымъ и желанныхъ женихомъ для Сони.

Вторымъ былъ Быковъ, Иванъ Ѳедоровичъ — Jean, какъ его звали — секретарь вновь открытаго въ городѣ суда, милый, воспитанный Быковъ, сынъ Ѳедора Ильича, богатаго уѣзднаго предводителя. Этотъ Быковъ, помимо своихъ другихъ достоинствъ, имѣлъ одно очень важное: онъ былъ «незамѣнимъ въ обществѣ». Нужно ли было устроить интересную игру, развеселить барышень, придать оживленіе разговору, — Быковъбылъ мастеръ на всѣ руки, и его обожали всѣ дамы. Впрочемъ, онъ не ухаживалъ за Соней и ничѣмъ не выдѣлялъ ее отъ другихъ барышень — это была его черта: ухаживалъ одинаково за всѣми… но для Анны Семеновны и Николая Яковлевича онъ все-таки былъ кандидатомъ въ женихи для Сони, хоть-бы потому, что былъ женихомъ вообще. Третій кандидатъ былъ Овчининъ, офицеръ. Это былъ собственно кандидатъ не серьезный. Онъ, правда, могъ сдѣлать предложеніе и хотѣлъ сдѣлать — онъ былъ влюбленъ въ Соню, — но не удовлетворялъ условіямъ обезпеченности. Онъ былъ, такъ сказать, кандидатомъ въ запасѣ, на случай, если не…

Всѣ эти три жениха, а въ особенности Путиловъ и Быковъ, были въ особенномъ почетѣ у Николая Яковлевича и Анны Семеновны, выражавшемся въ хорошемъ винѣ за ужиномъ, милой, почти родственной любезности и частымъ приглашеніи «бывать за просто». Оба, зная это, дѣлали видъ, что ничего не замѣчаютъ. И это обстоятельство показывало, по общему мнѣнію, ихъ высокую порядочность и воспитаніе.

Среди этихъ пріемовъ, да вечеровъ въ клубѣ, да театральныхъ представленій, какъ дорога среди шоссейныхъ столбовъ, текла жизнь Сони. Теперь, когда она кончила гимназію, ей совсѣмъ некуда было дѣвать время. Она вставала въ 9 часовъ, пила чай, одѣвалась и такъ время проходило до полудня. Въ 12 она завтракала, отправлялась по лавкамъ и, если ничего не нужно было купить, она просто смотрѣла новую матерію, полученную изъ столицы. Придя домой, она иногда читала романы, чтобы убить время. Въ эти часы къ нимъ приходили знакомые запросто или съ визитомъ, а если никого не было, Соня вышивала или работала съ машиной.

Такъ шло время. Наступалъ обѣдъ. Послѣ обѣда, часовъ въ 6, она опять шла гулять съ Анной Семеновной. Вечеромъ же, если никого у нихъ не бывало и сами они не отправлялись куда-нибудь, было скучно. Тогда Соня играла на рояли и старалась какъ можно раньше лечь спать. Такъ проходили дни, недѣли, мѣсяцы. Такъ прошелъ годъ.

IV.

Среди этого однообразнаго сѣраго фона перваго года послѣ гимназіи, какъ лучъ свѣта среди тьмы, только одно было ярко и сильно — чувство радости отъ физической красоты и все то, что было связано съ нею. Какъ лѣтній цвѣтокъ, Соня съ каждымъ мѣсяцемъ становилась все лучше и лучше. Надежда успѣха и блистанія среди мужчинъ, лелѣянная еще въ гимназіи, начинала сбываться. На вечерахъ, куда она выѣзжала, лколо нея всегда была толпа кавалеровъ. Мужчины ухаживали за ней, говорили комплименты и цѣловали ей руки. Она была рада этому и горда успѣхомъ. Ей нравилось, когда она, немного поднявъ голову, шурша платьемъ, декольте, съ голыми прекрасными руками вступала въ залъ, помахивая вѣеромъ, и проходила среди почтительно уступавшихъ ей дорогу и провожавшихъ ее взглядами мужчинъ. Она замѣчала ихъ и ей была непріятна ихъ циничность и въ то же время пріятно, что любуются ею. Она — еще такъ недавно дѣвочка-гимназистка, на которую никто не обращалъ вниманія, она теперь знала, что всѣ эти взрослые люди, пожелай только она, сейчасъ подойдутъ, будутъ говорить ей комплименты и радоваться тому, что она съ ними пройдется. Она, какъ пчелка на солнцѣ, грѣлась въ этомъ успѣхѣ.

«Какъ хорошо, что я такъ прелестна, — думала она иногда сама съ собою. — Какъ важно для женщины быть красивой. Неправда то, что Вѣра мнѣ говорила, будто красота не главное, а есть какія-то высшія цѣли въ жизни. Вотъ она главная моя цѣль. Я ее чувствую, я ее знаю. Сіять своей красотой, наслаждаться, быть окруженной мужчинами и потомъ быть любимой, да… любимой, и любить его — вотъ счастіе! Всегда, во всю мою жизнь я буду ставить выше всего красоту. И я буду счастлива всегда. Какъ хорошо, что я красива, какъ хорошо»…

Приходили мужчины, садились около нея, любовались ею и своими словами и отношеніемъ подтверждали, что она права. Она говорила съ ними, смѣялась, кокетничала и наслаждалась.

V.

Но ни это счастье успѣха, ни поклоненіе мужчинъ, ни вся безпечная свѣтская жизнь не могли затмить двухъ тяжелыхъ сторонъ дѣвической жизни Сони. Это — отсутствіе свободы и денегъ.

Первое въ особенности быле тяжело. Какъ всякому живому существу, ей хотѣлось зависѣть только отъ себя самой, подчиняться только своимъ взглядамъ и самой распоряжаться своимъ временемъ. Но этого-то у нея, какъ и у всѣхъ ея подругъ, не было. Сколько бы она ни выростала, какой бы ни становилась развитой и опытной, все равно она не могла прибавить себѣ самостоятельности ни на одну іоту, и была подъ вѣчнымъ контролемъ у родителей. Они, всегда только они одни говорили: сдѣлай то-то и то-то, — то прилично и можно молоденькой дѣвушкѣ, а этого нельзя. И всегда оказывалось нельзя то, что было пріятно и съ точки зрѣнія Сони разумно, и всегда было можно то, что тяжело. Изъ за попытокъ къ этой свободѣ были столкновенія, были слезы. Но ни ссоры, ни слезы эти, ничто не могло измѣнить дѣла. Она похожа была на бѣлку въ клѣткѣ, которая можетъ бѣжать все только въ одномъ направленіи. Кузенъ Петя, студентъ, разсказывалъ ей часто о своихъ шалостяхъ съ товарищами, и всегда Сонѣ было завидно и досадно слушать его. — «Петѣ все возможно, и онъ свободенъ, хотя онъ моложе меня, а мнѣ нельзя». — Она чувствовала себя во власти родителей, какъ звѣрекъ въ сѣткѣ.

Другая темная сторона этого года жизни Сони было отсутствіе своихъ денегъ и полная зависимость въ этомъ отношеніи отъ родителей. Нужно ли было купить; новую шляпу, или выбрать матерію на платье, или поѣхать на извозчикѣ, за всѣмъ этимъ приходилось обращаться къ папа. Николай Яковлевичъ, хотя никогда не отказывалъ ей въ деньгахъ, но, видимо, былъ недоволенъ. Онъ старался скрыть, но Соня чувствовала это и это было ей непріятно. Сегодня, завтра все обращаться, все просить, и такъ всегда и вѣчно, чувствовать себя какъ бы ребенкомъ, не имѣющимъ ничего своего, въ восемнадцать лѣтъ, съ стремленіемъ къ самостоятельности — все это мучило Соню и часто заставляло ее думать о томъ какъ, наконецъ, измѣнить все это.

И на вопросъ, все чаще и сильнѣе требовавшій разрѣшенія, на жгучій вопросъ, какъ сдѣлать, чтобы быть свободной и имѣть свои деньги — былъ одинъ только отвѣтъ: выйти замужъ.

Соня раньше, какъ многія дѣвушки, имѣла о замужествѣ свое особое представленіе. Ей казалось, что жизнь замужнихъ женщинъ исполнена какой-то особой, необъяснимой, ей только свойственной прелести и она слогка мечтала о ней и хотѣла выйти замужъ, навеселившись вдоволь сначала. Теперь же, когда она поняла, что только въ замужествѣ она можетъ найти деньги и свободу и что все веселье дѣвичей жизни есть только одинъ обманъ, она больше, чѣмъ когда нибудь, захотѣла быть замужней. Нужно было какъ можно скорѣе выйти замужъ и нельзя было ждать, когда представится тотъ, кого полюбишь. И она нечувствительно для себя отбросила свое первое требованіе: выйти за любимаго человѣка. Ища богатаго мужа, она стала смотрѣть на всѣхъ мужчинъ, съ кѣмъ встрѣчалась, только съ этой точки зрѣнія. И всѣ подруги, и родныя, и знакомыя, желавшія ей добра, одобряли этотъ ея взглядъ.

VI.

Въ клубѣ былъ семейный вечеръ. Собралось много народу и было очень оживленно. Оркестръ игралъ кадриль. Дирижеръ-артиллеристъ, высокій блондинъ, окончивъ шестую фигуру, весь потный и красный, съ измученнымъ лицомъ, обмахиваясь платкомъ, бѣгалъ по залѣ, звеня шпорами, и кричалъ танцующимъ окончательно охрипшимъ голосомъ, по-французски, эволюціи новой, имъ придуманной фигуры. Но отъ того ли, что его не было слышно или всѣ устали и никто не обращалъ вниманія на его слова, никто не слушался и вышелъ безпорядокъ. Одни должны были поднять руки и во время не подняли, другіе не сдѣлали должное chaîne и зашли не туда, куда нужно было. Все смѣшалось, спуталось и всѣ, наконецъ, остановились, смѣясь этому безпорядку и отчаянію дирижера.

Соня танцовала съ дирижеромъ. Ей было весело. Она чувствовала, что она сегодня хороша и была довольна этимъ и тѣмъ, что она танцуетъ съ дирижеромъ у всѣхъ на виду, и радовалась своему обычному успѣху и блистанію красоты. Когда кончилась кадриль и она вышла изъ уборной, гдѣ, взглянувъ на зеркало и полюбовавшись собой, она слегка напудряла лицо, она пошла отыскивать Анну Семеновну и нашла ее въ столовой за чайнымъ столомъ. Анна Семеновна сидѣла не одна. Около нея были съ правой стороны толстый отставной военный генералъ, давнишній знакомый, и слѣва какой-то незнакомый Сонѣ мужчина, среднихъ лѣтъ, въ пенснэ, съ сухимъ выраженіемъ лица.

— Ну, что, натанцовалась? — сказала ей Анна Семеновна, когда она подошла. — Устала? Хочешь чаю? Садись. Да, вѣдь ты не знакома, — прибавила она, видя, что господинъ всталъ, — Николай Александровичъ Пушкаревъ. Новый гость въ нашемъ городѣ…

Соня сѣла около Пушкарева и стала обмахиваться вѣеромъ. "

— Устала, — сказала она, улыбаясь матери.

— Да? — проговорила Анна Семеновна, не смотря на нее и слушая внимательно генерала. Соня стала снимать перчатку съ лѣвой руки и оглядывала проходящихъ. Снявъ перчатки и положивъ свои полныя прелестныя руки на столъ, она стала медленно прихлебывать чай. Анна Семеновна, воспользовавшись тѣмъ, что генералъ остановилъ на минуту свою рѣчь, обернулась къ ней и, взглянувъ на нее любящимъ взглядомъ, сказала:

— Гдѣ же ты своего кавалера оставила?

— Онъ занятъ, бѣдный, дирижерствомъ. Совсѣмъ измучился, — сказала Соня, улыбаясь.

— Ну ничего. Тебя Николай Александровичъ не откажется завять, — сказала Анна Семеновна тѣмъ тономъ, который былъ понятенъ только Сонѣ и говорилъ ей: ну, вотъ тебѣ новый кавалеръ.

Николай Александровичъ сдѣлалъ утвердительное движеніе, которое должно было показать, что онъ всѣмъ сердцемъ принимаетъ это предложеніе. Но, не смотря на это, онъ продолжалъ молчать. Когда это молчаніе стало длиться слишкомъ долго, такъ что сдѣлалось неловко, Соня, удивляясь въ душѣ этому странному невѣжливому молчанію, сама завязала тотъ легкій салонный разговоръ, вести который ей было такъ легко и привычно.

— Вы недавно въ нашемъ городѣ? — спросила она, не поворачиваясь къ нему, но глядя разсѣянно вдаль.

— Три дня только.

— И долго думаете пробыть?

— Право, не знаю. Это будетъ зависѣть отъ многихъ обстоятельствъ, — произнесъ онъ, не подымая глазъ и смотря на ея полную руку, игравшую ножомъ. — Какъ мнѣ понравится.

— Если такъ, — сказала Соня, чуть улыбаясь и чувствуя, что она по своей привычкѣ начинаетъ оживляться разговоромъ, — то вы, вѣроятно, скоро уѣдете. Веселья вы здѣсь не найдете. — Она стала смотрѣть на лицо Николая Александровича. Она такъ углубилась въ это разсматриваніе, что не слыхала его отвѣтовъ и, чтобы не дать замѣтить это, улыбнулась этому отвѣту неопредѣленной улыбкой.

Они замолчали. И снова молчаніе сдѣлалось настолько долгимъ, что оба почувствовали его неприличіе и старались найти предметъ разговора.

— Отчего вы не танцуете? — спросила первая Соня, переведя на слова первую попавшуюся ей мысль.

— Я не умѣю, т. е. не умѣю хорошо, а плохо танцовать, по моему, не стоитъ.

— Вотъ пустяки! Кто здѣсь хорошо танцуетъ? Всѣ какъ-нибудь.

— Я совсѣмъ не умѣю, — сказалъ Николай Александровичъ.

Они замолчали. Соня взяла виноградъ и, ощипывая ягоды длинными красивыми пальцами, сидѣла такъ, какъ будто она была очень занята своимъ дѣломъ.

— Я васъ оставляю. Пойду посмотрѣть съ генераломъ, какъ танцуютъ, — сказала Анна Семеновна.

Это «васъ» ни для кого не было замѣтно и не могло быть замѣтно, но для Сони оно было исполнено особаго опредѣленнаго смысла. И Соня, смотря на Анну Семеновну, улыбнулась этому смыслу.

Анна Семеновна и генералъ ушли. И сейчасъ же Соня почувствовала, что надо было скорѣе приводить въ исполненіе это «васъ».

— Вы любите танцы? — спросилъ вдругъ самъ Николай Александровичъ. Этотъ вопросъ былъ такъ неожиданъ, что Соня смутилась. Она думала о томъ, что вотъ теперь ей снова приходится смотрѣть на этого молодого человѣка, какъ на многихъ другихъ раньше, какъ на возможнаго жениха. И въ этомъ смыслѣ было это «васъ». И глядя на него, она испытывала сложное чувство непріятности и какойто удовлетворенной радости въ одно и то же время.

— Да, очень, — сказала она, отвѣчая на вопросъ Николая Александровича.

— Счастливицы вы, женщины, въ этомъ отношеніи, — сказалъ оживленно Николай Александровичъ: — мы, мужчины, обыкновенно лишены этого удовольствія.

— Кто же вамъ мѣшаетъ?

— Какъ вамъ сказать; мы отвыкли отъ этого. Я говорю про штатскихъ. Посмотрите, — большинство не танцуетъ, военные…

— Военные лучше васъ, — перебила Соня. И улыбнувшись ему и блестя глазами, добавила: — по крайней мѣрѣ въ танцахъ.

— Въ танцахъ — пожалуй, вы правы. Это ихъ единственно неотъемлемыя достоинства.

— Вы не любите военныхъ?

— А вы?

— Я? — сказала Соня, смотря на него широко-раскрытыми блестящими глазами, какъ будто удивляясь, какъ можно спрашивать объ этомъ. — Я? да, я люблю ихъ. — Она засмѣялась. Нѣтъ, вы не можете понять, какой смѣшной вопросъ вы мнѣ задали! — сказала она сквозь смѣхъ. — Развѣ можно ихъ не любить?

— Если бы я былъ женщиной, то я бы тоже предпочиталъ ихъ штатскимъ. Мы хороши — простите за откровенность — какъ мужья, но не какъ кавалеры.

— Нѣтъ, это неправда. Я шучу. Я заступлюсь за васъ, если вы не умѣете сами за себя заступиться, я лично, — она подняла глаза и остановила взоръ на Николаѣ Александровичѣ, — стала бы охотнѣе танцовать со штатскими, чѣмъ съ военными.

Она полуобернулась къ нему, чтобы взять ножикъ, и красота ея плечъ поразила Николая Александровича. Онъ смотрѣлъ и любовался ихъ бѣлизной, ихъ округленностью, ласкавшею глазъ, изяществомъ линіи поворота шеи и тѣмъ мѣстомъ, гдѣ идетъ между плечъ продольный манящій разрѣзъ — смотрѣлъ на все это влюбленными въ это тѣло глазами и не хотѣлъ, и не могъ оторваться, точно красота ихъ заворожила его.

— Да… развѣ такъ, — медленно, какъ будто что-то припоминая, произнесъ онъ, когда Соня обернулась и нарушилось очарованіе. — Но во всякомъ случаѣ вы предпочли бы танцовать съ военнымъ, чѣмъ разговаривать со штатскимъ?

— Смотря съ кѣмъ, — сказала она, взглянувъ прямо на него и дразня его этими словами. Она вдругъ встала. Грудь ея колыхалась, и ея обнаженность жгла его. — «Да очень, очень красива», — мысленно сказалъ онъ себѣ.

— Идемте ходить, — предложила она. И они пошли въ залъ. Зеркало отразило ихъ вмѣстѣ, его сухую высокую фигуру во фракѣ и ея стройное, въ бальномъ платьѣ, молодое, мистами обнаженное тѣло и ея прелестную съ взбитыми по модѣ волосами голову. Глаза ихъ встрѣтились въ зеркалѣ и глаза Николая Александровича сказали то, чего не могли сказать губы.

— Вы говорите: смотря съ кѣмъ. Ну… а если бы со мной?.. Признайтесь, вы бы предпочли танцовать съ кѣмъ-нибудь, чѣмъ ходить со мной, — засмѣялся непріятно и натянуто Николай Александровичъ.

— Я васъ такъ мало знаю, — отвѣтила уклончиво Соня.

— И потому предпочли бы танцовать, — докончилъ онъ полу-шутя, полу-серьезно.

— Вы хотите, чтобы я вамъ доказала, что нѣтъ.

— Я увѣренъ, что вы не докажете, — сказалъ онъ, чувствуя, что ему ужасно хочется другого.

— Ну, хорошо. Давайте пари, — сказала она, улыбкой показывая, что она исполняетъ его желаніе.

— О чемъ?

— О чемъ хотите… Впрочемъ, нѣтъ. Если вы проиграете, вы должны въ наказаніе сидѣть со мной цѣлый вечеръ, — сказала она, думая про себя, что какъ ни непріятно, но все же нужно дѣлать это важное и понятное для нея дѣло. «Выйти замужъ — свобода, счастье… влюбить его и выйти», — проносилось въ ея головѣ.

— Дайте вашу руку, — сказала она. — Пойдемъ.

Они пошли и оживленно разговаривали, пробиралсь въ гостиную среди другихъ паръ. Около нихъ ходили, смѣялись, шумѣли, и вездѣ было шуршаніе платьевъ, блескъ туалетовъ и обнаженныхъ тѣлъ, тихія слова, улыбавшіяся лица и вездѣ яркій, рѣжущій глаза свѣтъ.

VII.

Былъ третій часъ ночи. Музыканты играли безконечную кадриль-монстръ.

По четыремъ стѣнамъ зала сидѣли длинными рядами танцующіе: фраки, мундиры смѣнялись женскими бальными платьями. Но не смотря на этотъ поздній часъ, внѣшнее, кажущееся веселіе. не уменьшалось, и съ еще болыинмъ стараніемъ скользили танцующія пары, еще болѣе покраснѣли лица и обмахивались вѣерами и платками отъ жары. Было очень душно, и какая-то тонкая пыль носилась въ воздухѣ.

Въ одной изъ гостиныхъ, мягко освѣщенныхъ цвѣтными фонарями, сидѣли на мягкихъ креслахъ съ кривыми ножками Соня и Николай Алексайдровичъ и разговаривали о томъ, о чёмъ часто говорятъ мужчина и женщина — о любви. Въ гостиной было уютно и тихо и всѣ звуки бала, долетавшіе сюда, таяли здѣсь. Изрѣдка проходили пары — и на минуту нарушали ихъ уединеніе.

— Любовь — это такая серьезная вещь для насъ, женщинъ, и такая ничтожная для мужчинъ, — говорила Соня, смотря внизъ на свои маленькія ножки въ бѣлыхъ туфелькахъ, положенныя одна на другую.

— Но почему же только для васъ? Развѣ мы не любимъ? Нѣтъ, мнѣ скорѣе кажется наоборотъ. Это мы, мужчины, способны искренно любить. Я не знаю, лучше ли это, или хуже, но это такъ.

— Нѣтъ, не говорите этого. Вы не правы. Когда женщина любитъ, она вся отдается любимому человѣку, она о немъ только думаетъ, а мужчина… а мужчина… Я, право, не знаю, какъ мужчина… — сказала Соня, засмѣявшись. И когда она засмѣялась, съ ней засмѣялось все: и носъ, и губы, и, главное, большіе, прекрасные, наивно-смотрѣвшіе на него глаза.

— Мужчина не отдается женщинѣ. Онъ беретъ ее и даетъ ей себя, свою силу, власть, — сказалъ Николай Александровичъ, пораженный красотой ея смѣха.

— Власть, какую власть?

— Власть души, ума.

— Ума? — переспросила машинально и удивленно, какъ бы не довѣряя значенію его словъ, Соня. Ей вспомнился при этихъ словахъ кузенъ Петя, и она сейчасъ перевела, по привычкѣ не думать, эту мысль на слова: — Вотъ интересно, какую это власть ума передастъ своей женѣ мой двоюродный братъ Костя, — сказала она, улыбаясь и какъ бы сдерживаясь, чтобы не разсмѣяться.

— Вы думаете, я пойманъ? Это исключенія.

— Они такъ часты.

— Вы находите?

— Не знаю.

— Какъ не знаете?

— Такъ, не знаю… Однако уже вальсъ играютъ, — сказала Соня разсѣянно, прислушиваясь къ звукамъ музыки.

— Вы хотите танцовать?

Соня улыбнулась.

— Нѣтъ, вѣдь я ваша плѣнница. Нѣтъ, не хочу… — и когда она это сказала, сейчасъ же подумала о томъ, какъ скучно сидѣть съ этимъ человѣкомъ и какъ пріятно было бы потанцовать немного. Но она всѣми силами старалась показать, что ей весело и интересно говорить съ Николаемъ Александровичемъ. Она такъ привыкла къ этому постоянному обману, что, какъ хорошій актеръ, иногда позволяла себѣ шалость, отступленія отъ строгости роли, потому что сознавала въ себѣ власть, когда нужно, снова возвратиться къ игрѣ. И теперь она, сдѣлавъ эту шалость, не слушала его.

— Если вы находите этотъ плѣнъ для васъ стѣснительнымъ, то вы можете прекратить его, — проговорилъ, краснѣя, Николай Александровичъ.

— Не хочу. Мнѣ съ вами вовсе не скучно.

— Но и не весело.

— Посмотрите, какая хорошенькая!… — сказала Соня, не отвѣчая ему и указывая вѣеромъ на одну барышню, шедшую по залу. — Не правда ли?

Она подняла при этомъ плечи и повела шеей, какъ будто придерживая спустившееся съ плечъ платье. Она обернулась нѣсколько въ профиль и опять, какъ раньше, маленькія горѣвшія уши и нѣжный контуръ ея шеи поразили Николая Александровича неожиданной прелестью. Ему вдругъ страшно захотѣлось приложить губы къ атласу этихъ плечъ, и онъ ничего не слышалъ, смотрѣлъ и не понималъ.

— Вы не слушаете, — сказала Соня, поворачиваясь къ нему.

Декольте ея было низко, и онъ видѣлъ разрѣзъ ея груди, видѣлъ, какъ она колыхалась при дыханіи и словно нарочно дразнила его… И ему захотѣлось, какъ животному, обладать этой красотою, цѣловать ее, наслаждаться.

— Нѣтъ, да, такъ… — сказалъ онъ, самъ не понимая, что говоритъ.

— «Я понимаю тебя: ты любуешься мною. Ну любуйся и знай, что все это можетъ быть твоимъ», — говорила она, ея взглядъ, улыбка.

— Послушайте, такъ вы все-таки находите, что одни вы, мужчины, способны искренно любить? — сказала Соня, окончивъ свою шалость и теперь снова возвращаясь къ своей роли.

— Вы не можете судить правильно о женской любви… Вы… простите, я буду говорить прямо — вы, конечно, никого еще не любили, и это понятно, вы такъ молоды, — сказалъ Николай Александровичъ, одушевляясь разговоромъ.

— Я?.. — произнесла Соня, останавливая на немъ свои глаза и будто удивляясь его вопросу, — зачѣмъ вамъ это знать?

— Простите, но это не простое любопытство. Это… Впрочемъ, не отвѣчайте, если не хотите. Я такъ спросилъ, невольно…

— Почемъ вы знаете, быть можетъ, я была влюблена. Этого не говорятъ. Вотъ вы бы не сказали, если бы я у васъ спросила объ этомъ.

— Нѣтъ, отчего же, я бы сказалъ. Что тутъ такого?

— Ну скажите…

— Вы хотите этого?

— Ну да, хочу… Ну, я жду… Что-жъ вы?..

— До сихъ поръ… нѣтъ.

— До… сихъ… поръ, — медленно повторила Соня. — Ну а теперь?… — Соня смѣло взглянула на него.

— «Теперь ты мнѣ нравишься» — такъ явственно сказали его глаза, что она не стала настаивать на отвѣтѣ и замолчала. Они сидѣли другъ противъ друга, смотрѣли и не находили больше словъ. То, что нужно было сказать, — уже сказано, то, что нужно было дѣлать, принадлежало будущему. Оба они чувствовали, что, не смотря на незначительность разговора, между ними установилась какъ-то особая неизъяснимая связь. И оба не понимали, какъ и когда это случилось.

IX.

Въ сосѣдней комнатѣ послышался смѣхъ и отдѣльныя громкія слова. Зашуршала и отдернулась портьера, и Анна Семеновна съ другой дамой вошла въ гостиную. Дама эта была извѣстная всему городу Nadine Безбѣдова, одна изъ самыхъ богатыхъ и самыхъ неудачныхъ въ поискахъ за женихами старыхъ дѣвъ.

Nadine Безбѣдова принадлежала къ тому разряду взрослыхъ дѣвицъ, которыя, обладая отъ природы недурной наружностью и хорошимъ приданымъ, тѣмъ не менѣе не нравятся мужчинамъ и никакъ не могутъ выйти замужъ. Она стала выѣзжать съ 17-ти лѣтъ, чтобы сдѣлать партію, и не пропускала ни одного вечера, ни одного развлеченія. Все, самое модное, красивое изъ новостей женскаго туалета, прежде всего было на Nadine. Но, не смотря на все это, Nadine, выѣзжавшая уже 12 лѣтъ и сильно подурнѣвшая, все такъ же безуспѣшно стремилась къ своей цѣли и не только не примирилась со своей судьбой, но теперь на каждаго мужчину смотрѣла лишь, какъ на возможнаго жениха.

Увидавъ Соню и Николая Александровича вмѣстѣ, она улыбнулась, по привычкѣ думая, что ея улыбка такъже красива, какъ и раньше, и пошла къ нимъ.

— Ахъ, Соня, вы здѣсь. Я васъ ищу, а вотъ вы куда забрались… — говорила она, показывая желтые зубы, — очень рада.. Вы пріѣзжій? — сказала она, когда ей представили Николая Александровича.

— Да, я недавно здѣсь… — отвѣтилъ Пушкаревъ.

— И надѣюсь, не будете скучать. Мы… — она взглянула на Соню, — мы сумѣемъ развеселить васъ. Это наша обязанность. Ну, разсказывайте намъ, какъ вамъ понравился нашъ городъ? — проговорила она, садясь и, очевидно, готовясь веселить Николая Александровича.

— Я слишкомъ мало знакомъ съ нимъ, — сказалъ Николай Александровичъ. И слово за слово они завязали разговоръ.

Анна Семеновна взглянула на Пушкарева и на Соню. Соня тоже посмотрѣла на нее. Ихъ взоры встрѣтились и сказали другъ другу то, чего не могли вымолвить губы.

— Ну что, тебѣ весело? — спросила громко Анна Семеновна. — «Ужъ не скучаешь ли ты съ нимъ и не хочешь ли танцовать? Какъ знаешь, но это будетъ очень глупо», — говорили ея глаза.

— Да, очень, — отвѣтила Соня и взглядъ ея тоже сказалъ: «Мнѣ скучно, но я знаю, для чего это нужно. И я исполню это».

Анна Семеновна обратилась къ Nadine:

— Пойдемте, Надежда Осиповна. Мнѣ еще вамъ нужно кое-что сказать. Мы не докончили разговора.

— Нѣтъ, подождите. Мы докончимъ это потомъ. У насъ начался такой интересный разговоръ съ Николаемъ Александровичемъ, — сказала Nadine. Она боялась, что ей не дадутъ поговорить съ этимъ новымъ мужчиной, быть можетъ, впослѣдствіи ея женихомъ.

— Мы сейчасъ придемъ, Надежда Осиповна. Тогда вы наговоритесь. Теперь только на минутку, — сказала, стараясь быть спокойной, Анна Семеновна.

Nadine не обернулась къ ней, и въ ея взглядѣ было столько рѣшимости ни за что не выпустить на этотъ разъ кавалера, что Анна Семеновна поняла, что ей не удастся долго оставить Николая Александровича съ Соней наединѣ. Она вздохнула и сѣла.

— Такъ вы, значитъ, утверждаете, что счастье въ жизни создается нами; — говорила Nadine, теперь все забывъ, кромѣ разговора съ Пушкаревымъ. — Нѣтъ, я никогда не соглашусь съ этимъ. По моему, счастье зависитъ отъ случая.

Анна Семеновна и Соня сидѣли и смотрѣли другъ на друга молча. Nadine весело болтала. Николай Александровичъ отвѣчалъ нехотя и смотрѣлъ на Соню. Когда это стало продолжаться слишкомъ долго, Анна Семеновна еще разъ вздохнула и съ видомъ готовности на все встала и подошла къ Nadine.

— Такъ пойдемте, Надежда Осиповна. Вы мнѣ не отдали еще мои вещицы, а я сейчасъ уѣзжаю, — произнесла она такимъ рѣшительнымъ тономъ, что Nadine поняла, въ свою очередь, что разговору приходитъ конецъ.

— Сейчасъ, два слова, — обернулась она къ Аннѣ Семеновнѣ, хватаясь какъ утопающій за соломенку. Но въ это время Николай Александровичъ всталъ, подошелъ къ Сонѣ и заговорилъ съ нею.

Анна Семеновна посмотрѣла на Nadine. — «Вы видите, онъ самъ къ ней идетъ», — говорилъ ея взглядъ. Nadine подошла къ Николаю Александровичу и подала ему руку.

— До свиданія, надѣюсь еще увидаться. Я съ большимъ удовольствіемъ съ вами бесѣдовала, — сказала она, все улыбаясь.

Когда онѣ ушли, Соня посмотрѣла имъ вслѣдъ и вдругъ ей сдѣлалось непріятно и отъ обращенія съ Nadine, и отъ того, что она завлекаетъ Николая Александровича, не любя его, и что она унижаетъ себя этимъ. Она вспомнила другой вечеръ, когда она выѣзжала въ первый разъ, гдѣ все было такъ хорошо и свѣтло — она вспомнила все это и вздохнула.

— О чемъ вы? — спросилъ Николай Александровичъ.

— О чемъ?… такъ ничего… о прошломъ.

— Что жъ, оно было развѣ такъ интересно? — спросилъ насмѣшливо Николай Александровичъ.

— Очень.

— И вы бы желали возвратить его?

«Поздно, поздно теперь раскаиваться, — подумала Соня, отвѣчая себѣ на какой-то вопросъ. — Нужно не думать, но дѣлать то, о чемъ думала давно». — Ахъ, вы спрашиваете… — сказала она, спохватившись. — Да, конечно, желала бы, впрочемъ… не знаю.

— Но вы не сказали, нравится ли вамъ кто-нибудь теперь? — спросилъ Николай Александровичъ, вопросительно взглянувъ на нее и потомъ опуская свой взоръ на полъ.

Соня ничего не отвѣтила Она чувствовала такую непріязнь и легкое отвращеніе къ тому, съ кѣмъ она принудила себя говорить нѣсколько часовъ, такъ ей захотѣлось кончить эти разговоры и, главное, такъ было стыдно за себя, что она не могла себя принуждать больше и встала.

— Вы куда? — спросилъ Николай Александровичъ.

— На минутку въ уборную, — сказала она, уходя.

— Такъ вамъ никто не нравится? — повторилъ настойчиво Николай Александровичъ, вставая.

Она опять ничего ему не сказала и даже не обернулась. Шурша шелковой юбкой, она быстро шла по гостиной. Николаю Александровичу были видны ея покатыя, красивыя плечи, сильно обнаженныя сзади, и прядь тонкихъ волосъ, поднятыхъ надъ шеей къ прическѣ. И эти волосы, и плечи, и мускулистая, словно выточенная, шея раздражающе дѣйствовали на него. Онъ смотрѣлъ, какъ она шла, здоровая, изящная, красивая и какъ она исчезла въ уборной.

«Конечно…» — сказалъ онъ мысленно себѣ, отвѣчая на какой-то возникшій въ его умѣ вопросъ. Онъ посмотрѣлъ на себя въ зеркало и, нахмурившись, отвернулся и сталъ ходить взадъ и впередъ.

Теперь — кто ей теперь нравится, какъ бы я желалъ это знать. Какъ бы я хотѣлъ быть имъ, — подумалъ онъ. Онъ прошелся нѣсколько разъ. — Какъ она молода и прекрасна. Неужели это то? — подумалъ онъ, ощущая въ себѣ новое неуяснимое чувство какого-то счастья, жизни, сумасшествія. — Быть не можетъ. — Онъ сказалъ это себѣ, но въ глубинѣ души почувствовалъ, что это уже совершилось, и ему оно было пріятно и страшно. И онъ не сталъ больше объ этомъ думать, а сѣлъ въ кресло и сталъ припоминать ее, ея слова, движенія, радуясь чему-то пріятному, что было уже въ нихъ, и тому, что это пріятное и прекрасное сейчасъ снова, лишь она войдетъ, начнется. Онъ облокотился на столъ рукой и шепталъ про себя: «какъ хорошо, хорошо»!..

X.

Войдя въ уборную, Соня подошла къ зеркалу, посмотрѣла на себя спереди, полуобернулась, поправила ленточку и улыбнулась себѣ. Идти назадъ къ Николаю Александровичу она не хотѣла. Послѣ долгаго разговора съ нимъ, который она вела безъ всякаго удовольствія, она испытывала радость освобожденія отъ узъ, связывавшихъ ее. Она прошлась нѣсколько разъ по уборной, подошла къ двери, которая выходила въ аванъ-залъ, и стала смотрѣть на проходящихъ. Хорошенькій, очень молодой, только что выпущенный изъ училища офицеръ, знакомый Сонѣ, вошелъ въ столовую, блестя золочеными украшеніями новаго сюртука. Увидѣвъ Соню, онъ улыбнулся и, звеня шпорами и скользя въ тактъ доносившимся звукамъ вальса, подбѣжалъ къ ней.

— Пойдемте танцовать, Софья Николаевна, — издали закричалъ онъ ей веселымъ молодымъ голосомъ, сжимая ей крѣпко руку, когда подошелъ ближе.

Соня покачала головой.

— Что, вы не хотите?.. Почему?

— Такъ, не хочется.

— Да не можетъ быть! Вотъ удивительно, чтобы молоденькая барышня не хотѣла танцовать. И вдобавокъ такая хорошенькая, — сказалъ онъ просто и прямо, глядя на нее добрыми смѣющимися глазами, увѣренный въ томъ, что нельзя сердиться на его комплименты. — Вотъ ни за что не повѣрю, идемте, право, а?..

Если бы кто-нибудь изъ мужчинъ сказалъ Сонѣ то, что сказалъ этотъ офицеръ, то Соня бы разсердилась. Но съ этимъ молоденькимъ веселымъ офицеромъ у Сояи съ перваго же дня знакомства установились такія простыя отношенія, что Соня не могла себѣ представить, какъ бы она стала сердиться на него, до того онъ былъ простой, добренькій офицеръ. И не только съ Соней — со всѣми барышнями онъ былъ въ такихъ простыхъ, дружественныхъ отношеніяхъ, такъ что его даже не считали мужчиной, а просто кавалеромъ для танцевъ.

— Какой вы странный!.. Мнѣ не хочется, — сказала Соня, невольно улыбаясь ему.

— Вотъ, улыбаетесь. Навѣрно шутите, ха, ха! Не повѣрю, ни за что не повѣрю, хотя убейте. Un tour вальса. Хорошо? Вашу руку, — говорилъ онъ, засыпая Соню вопросами.

— Я, право, не знаю… — сказала Соня, сдаваясь. Ей очень хотѣлось потанцовать, но вмѣстѣ съ тѣмъ было неловко заставлять Николая Александровича такъ долго ожидать себя. Эти чувства боролись въ ней. И первое естественное чувство дѣлать то, что хочется, какъ всегда, побѣдило. — «Что изъ того, что я разъ пройдусь. Вѣдь не пьяница же я, въ самомъ дѣлѣ», — подумала она и, подавъ руку офицеру, пошла въ залъ.

Сдѣлавъ два тура, съ закружившеюся немного отъ танца головой, она снова вошла въ уборную. Въ уборной передъ зеркаломъ стояла подруга Сони по гимназіи, Лиза Куломзина, недурненькая брюнетка, уже вышедшая замужъ и скоро уѣзжавшая въ другой городъ.

— Что, танцовала? — сказала Лиза, не оборачиваясь и видя Соню въ зеркалѣ.

— Да, немного… прелесть, — проговорила Соня, испытывая волнующее пріятное ощущеніе нѣги и головокруженія, которое она всегда испытывала во время танцевъ.

— Я тоже танцовала. Жара какая. Мужъ тащитъ домой, а я не хочу.

— Останься.

— Да… а ты?

— Елизавета Алексѣевна… Софья Николаевна. Мы за вами!.. — раздались голоса.

Въ двери уборной стояли два офицера: одинъ — тотъ, съ которымъ Соня только что танцовала, другой — постарше. Они смотрѣли на уборную, не отваживаясь туда войти, но вмѣстѣ съ тѣмъ показывая своимъ видомъ, что, если понадобится, они войдутъ туда и сдѣлаютъ это неприличіе съ такой милой шаловливостью, что на нихъ нельзя будетъ сердиться.

— Что это, господа. Какъ не стыдно, точно дѣти. Дамы одѣваются, а они входятъ, — притворно сердито сказала Лиза.

— Pardon, Елизавета Алексѣевна, но уже сейчасъ кончаютъ вальсъ. Насилу упросилъ дирижера продолжить на пять минутъ только для васъ.

— А то опоздаемъ… — смѣясь, замѣтилъ офицеръ постарше.

— Ну развѣ поэтому только, — сказала Лиза, выходя. — А ты, Соня, пойдешь?

— Не знаю, — колебалась Соня.

— Идемъ, что ты!.. — сказала Лиза.

— Идемте, Софья Николаевна, а то я безъ васъ не уйду. Стану на колѣнии не уйду, — сказалъ молоденькій офицеръ.

— Ну хорошо, — согласилась Соня, рѣшивъ, что можно еще поталцовать и что она затѣмъ примется за исполненіе скучной обязанности. Она положила руку въ изогнутую кольцомъ руку кавалера и пошла въ залъ, испытывая съ новой силой прелесть освобожденія хотя на минуту отъ непріятныхъ узъ.

— Pardon, pardon, — закричалъ ея кавалеръ, расталкивая толпу, стоявшую у входа, беря Соню за талію и раскачиваясь, дѣлая первыя па вальса. Въ глазахъ Сони закружились предметы и лица съ увеличивающеюся быстротой, и все это окунулось въ волны бѣлаго рѣжущаго глаза свѣта.

XI.

На слѣдующій день, въ воскресенье, Николай Александровичъ сдѣлалъ Любимовымъ визитъ. Его хорошо приняли, оставили пить кофе и просили бывать запросто. Онъ сталъ бывать не слишкомъ часто, но и не рѣдко, а именно столько, сколько слѣдовало, чтобы не дать повода говорить о себѣ въ городѣ и чтобы получить удовольствіе. Пробывши въ городѣ три недѣли и установивши съ Соней дружественныя, какъ онъ говорилъ, отношенія, а на самомъ дѣлѣ влюбившись въ нее, Николай Александровичъ уѣхалъ. Передъ отъѣздомъ наканунѣ, онъ былъ у Любимовыхъ и сказалъ Сонѣ, что снова пріѣдетъ и надѣется ее видѣть.

Хотя между ними ничего не было произнесено, тѣмъ не менѣе Соня ясно понимала, что значило это ухаживаніе. И по характеру этого ухаживанія, и по тѣмъ разговорамъ, какіе они вели, а главное, — по тому особинному оттѣнку, который былъ во всѣхъ этихъ разговорахъ и отношеніяхъ, она женскимъ чутьемъ своимъ знала, что Николай Александровичъ влюбленъ въ нее и сдѣлаетъ ей предложеніе. Она знала, что теперь, когда онъ уѣхалъ, ей нужно было обдумать, выйдетъ ли она за него замужъ или нѣтъ, чтобы потомъ, когда онъ сдѣлаетъ ей предложеніе, прямо сказать ему объ этомъ, и что вопросъ этотъ такъ важенъ, что важнѣе его ничего не было въ ея жизни. Но, не смотря на всю необходимость рѣшенія, сколько она ни думала объ этомъ, она ни къ чему не пришла и не могла отвѣтить ни такъ, ни иначе на тотъ вопросъ, который она задавала теперь себѣ.

Соня не только не была влюблена въ Николая Александровича, но даже не любила его. Онъ былъ ей безразличенъ и даже потому, что ухаживалъ за ней и былъ влюбленъ, былъ ей скорѣе непріятенъ. Соня много разъ представляла себѣ его лицо съ сѣрыми небольшими глазами, его носикъ и улыбку восхищенія передъ ней, его худую фигуру… представляла живо, какъ она должна будетъ цѣловать это лицо и, что еще болѣе было противно, какъ она должна будетъ принадлежать ему, и въ эти минуты она чувствовала, что не можетъ выйти за него замужъ.

Но приходили иныя минуты, когда она забывала это на время, и мысль ея начинала вращаться въ томъ, что можетъ дать ей замужество. Никогда, какъ теперь, не рисовались предъ нею такъ ясно и заманчиво всѣ тѣ хорошія стороны брачной жизни, о которыхъ она думала прежде. Отказаться отъ этихъ мечтаній теперь, когда она могла такъ скоро пріобрѣсти свободу и деньги и вмѣстѣ съ тѣмъ радости легкой и пріятной жизни, — отказаться теперь отъ всего этого — казалось ей слишкомъ труднымъ. Никогда еще въ теченіе двухъ лѣтъ этой надоѣвшей ей дѣвической жизни, съ одними и тѣми же интересами, вечерами, знакомыми, съ одной и той же пустотой и скукой, она не испытывала такого желанія обновить жизнь и пріобрѣсти то, что составляло прелесть положенія богатой замужней дамы. И тогда-то, въ такія минуты отступали назадъ, какъ утренніе туманы предъ солнцемъ, значеніе любви въ бракѣ, некрасивое лицо и фигура Николая Александровича и отвращеніе къ нимъ.

Лиза Куломзина, пріѣхавшая прощаться съ Соней передъ своимъ отъѣздомъ въ другой городъ, поздравляла ее.

— Представь себѣ, что тебя въ городѣ всѣ уже повѣнчали съ Пушкаревымъ! — говорила она, весело щебеча какъ птичка въ гостиной Любимовыхъ. — Что жъ, я очень рада, если такъ это будетъ. Ты знаешь, онъ изъ нашего города, Пушкаревъ. Я его хорошо знаю. Онъ такой завидный женихъ: у нега фабрика eu положеніе на службѣ прекрасное. Ты выйдешь за него. пріѣдешь къ намъ и будемъ вмѣстѣ жить. Вотъ прелесть! Я очень рада.

Выдавать замужъ и женить было страстью Лизы, и она отдавалась этой страсти всецѣло.

— Нѣтъ, Лиза. Что ты!.. Я и не думаю вовсе выходить за него замужъ. Онъ мнѣ не такъ нравится, — сказала Соня, краснѣя и чувствуя, что она кривитъ душой, говоря это не такъ.

— Ахъ, какая ты глупая, Соня! — разсердилась Лиза. — Не говори мнѣ, пожалуйста, про эти институтскія нѣжности. Я говорю тебѣ, что Пушкаревъ имѣетъ состояніе и хорошую карьеру. Онъ пойдетъ далеко. Ты будешь съ нимъ счастлива. Ни-ни, не возражай, — сказала она, приставляя къ губамъ Сони свою руку. — Неужели ты выйдешь замужъ за какого-нибудь голыша? Fi donc! я съ тобой тогда не знакома, — засмѣялась она, — Нѣтъ, право, брось эти глупости о любви и выходи замужъ… — самое лучшее!

Соня вздохнула. Она сама такъ часто повторяла себѣ всѣ эти доводы въ пользу брака и они самой ей казались столь значительными. Но когда Лиза кончила, Соня вспомнила, какъ тяжело выходить за нелюбимаго человѣка.

— Ахъ, Лиза, Лиза! Какъ тяжело выходить замужъ, не любя, — сказала она и опять вздохнула.

— Вотъ вздоръ, — проговорила рѣшительно Лиза. — Никогда не повѣрю этой глупости. Это только въ романахъ пишутъ: любовь, любовь, а въ жизни все иначе дѣлается. Посмотри на меня. Развѣ я любила Дмитрія, когда выходила за него? и развѣ я несчастлива? Нѣтъ, не говори мнѣ эти глупости. Будешь любить потомъ. А теперь мой хорошій совѣтъ — выходи, — сказала она, вставая, чтобы уѣхать.

Соня знала, что эти слова были убѣжденіемъ не одной только Лизы. Это было убѣжденіе всѣхъ, начиная съ ея родителей и кончая подругами и знакомыми. Соня видѣла, .какъ внимательно относились къ Николаю Александровичу Анна Семеновна и Николай Яковлевичъ, и знала значеніе этой внимательности, знала, что они желали этого брака и боялись, что Соня откажется отъ него. Они желали этого не только потому, чтобы пристроить дочь и что ей пора была выходить замужъ, но потому, что это было счастье, — выйти замужъ за самостоятельнаго, да еще съ карьерой человѣка. Если же имъ и приходила въ голову мысль, что Соня не любитъ Николая Александровича и нехорошо выходить замужъ не любя, то они старались не думать объ этомъ. Какъ не хорошо, когда въ этомъ для Сони было счастье, когда такъ много выходило замужъ не любя и были счастливы, когда стерпится — слюбится… Какъ не хорошо?

Все кажется сильнымъ лишь тогда, когда переживаешь, а то, что пережито, кажется незначительнымъ.

Такъ Николаю Яковлевичу въ молодые годы казалось нехорошимъ и труднымъ жениться на той, кого онъ не любилъ. Теперь же, когда онъ состарился и не могъ испытать этого чувства, это обстоятельство казалось ему такимъ ничтожнымъ. Онъ думалъ, что если бы онъ былъ Соней, то онъ, не колеблясь, вышелъ бы замужъ за Пушкарева. И онъ считалъ, что и она должна думать и дѣлать то же.

XII.

Въ февралѣ на масляницѣ Николай Александровичъ пріѣхалъ снова. Въ первый же вечеръ — это было у Никитиныхъ — лишь только онъ увидѣлъ Соню онъ улучилъ время и сказалъ ей, что хочетъ о чемъ-то съ ней поговорить.

Съ замираніемъ сердца, ни о чемъ не думая, Соня пошла за нимъ. Они пришли въ залъ. Никого не было. Соня сѣла на кресло. Николай Александровичъ сѣлъ подлѣ нея. Такъ они просидѣли молча нѣкоторое время. Николай Александровичъ волновался, краснѣлѣ, смотрѣлъ на Соню, и въ этомъ взглядѣ была просьба помочь ему. Но Соня молчала и ожидала со страхомъ того, что онъ скажетъ.

— Софья Николаевна, — прервалъ онъ, наконецъ, молчаніе страннымъ дрожащимъ голосомъ. — Вы, быть можетъ, догадываетесь, что я хочу у васъ просить.

Онъ поднялъ на нее глаза, какъ бы ожидая, не скажетъли она что-нибудь ему. Но Соня по прежнему молчала. Онъ вздохнулъ и сказалъ:

— Я люблю васъ. Я хочу быть вашимъ мужемъ. Согласны ли вы быть моей женой? — поправился онъ, беря ее за руку. Рука его дрожала.

Соня молчала и, пока онъ говорилъ, смотрѣла внизъ на цвѣты ковра. Но, когда онъ взялъ ея руку, она вздрогнула, подняла и остановила на немъ свои прекрасные темные глаза. Взоръ ихъ выражалъ растерянность и смущеніе. Она покраснѣла — «Боже, Боже мой, что я скажу ему?» — думала она.

Увидавъ растерянный и испуганный взглядъ ея глазъ, всю ея смущенность и замѣшательство, Николай Александровичъ самъ еще больше смутился. Онъ подумалъ, что это смущеніе потому, что ей неловко сказать «нѣтъ», что все пропало, и что вотъ сейчасъ онъ услышитъ отказъ. И онъ сжался, ожидая этого удара. Такъ они просидѣли нѣкоторое время. Но удара не было, и Николай Александровичъ поднялъ глаза и посмотрѣлъ на Соню. Она все сидѣла въ томъ же положеніи, противъ него, смущенная и еще больше прелестная въ этомъ смущеніи. И какъ человѣкъ, который знаетъ, что ударъ неизбѣженъ, все же стремится хотя на время отдалить его, такъ Николай Александровичъ, хотя и зналъ что все потеряно, невольно сказалъ:

— Я не прошу у васъ сейчасъ отвѣта! Подумайте. Я приду къ вамъ завтра утромъ, и тогда вы мнѣ отвѣтите. Не говорите мнѣ теперь ничего, но позвольте мнѣ надѣяться.

Онъ всталъ, попрощался съ ней, и не смотря на просьбы хозяевъ, сейчасъ же уѣхалъ.

«Выйти или нѣтъ? Да или нѣтъ?» — думала Соня весь вечеръ.

Ночью, оставшись одна въ своей комнатѣ, Соня рѣшила окончательно обдумать это. Она раздѣлась и въ одной нижней юбкѣ долго сидѣла передъ зеркаломъ съ двумя зажженными свѣчами по обѣ стороны. Но она не смотрѣла въ зеркало. Она думала о немъ.

«Что я могу, что я должна ему сказать?» — думала она. Теперь, въ особенности теперь, ей почему-то вдругъ сдѣлалось жалко знакомаго ей круга, гдѣ она жила столько лѣтъ, всѣхъ прежнихъ привычекъ и даже вещей ихъ дома. Все было мило и дорого. Прежде ей все это надоѣло и было противно, и она считала, что счастье въ будущемъ. Теперь же вдругъ все сдѣлалось прекрасно, а того невѣдомаго хорошаго, что казалось ей въ будущемъ и что манило ее туда, теперь вдругъ не стало. Не было таинственности и прелести новаго, чуть отгадываемаго міра, но было очень опредѣленное и непріятное: Николай Александровичъ со всей своей некрасивой фигурой и жизнь съ этимъ человѣкомъ, непріятнымъ ей.

«Я не люблю, да, я не люблю его», — думала она, стараясь мысленно представить его себѣ какъ можно явственнѣе и узнать, насколько онъ ей непріятенъ. И чѣмъ болѣе рельефно она представляла его со всей некрасивостью его фигуры и лица, со взглядомъ восхищенія передъ ней, тѣмъ взглядомъ, который болѣе всего въ немъ былъ противенъ ей, тѣмъ сильнѣе она чувствовала, что онъ ей непріятенъ, и что она не можетъ любить его и жить съ нимъ. Она теперь такъ живо почувствовала это, что чуть не вздрогнула.

«Нѣтъ, нѣтъ — сказала она. — Остаться такъ годъ, два, хоть три. Все лучше, чѣмъ это». — И когда она это сказала, она почувствовала, какъ это ужасно и невозможно. — «Три года такой однообразной жизни, — шепталъ ей кто-то. — Опять вѣчная нужда въ деньгахъ, опять исканіе жениховъ и отсутствіе свободы. И главное, опять такая же знакомая гадость и скука. Три года? Нѣтъ, не надо, не хочу. — Такъ какъ же? — прошептала она. — Неужели бросить это и выйти? Выйти… — Она просидѣла такъ нѣсколько секундъ. Ей показалось, что кгго-то говорилъ ей. Она стала прислушиваться. „Да, выйти“ — услышала она. — „Кто это сказалъ?“ невольно спросила она себя. „Ахъ да, это я сама себѣ сказала“, — отвѣтила она себѣ и улыбнулась этому. Она облокотилась рукой о столъ и задумалась. Воображеніе представляло ей будущее: наряды, богатство, счастье и еще что-то неопредѣленное, розовое, прекрасное. Она такъ ясно почувствовала все это у себя, что ей казалось, что она не Соня Любимова, но что она вышла замужъ, что она г-жа Пушкарева. Воображеніе рисовало ей жизнь веселой и заманчивой. Главное же хорошо было то, что не было Николая Александровича.. Онъ куда-то исчезъ и былъ забытъ и не тревожилъ Соню, а безъ него было все хорошо.

„Ну, конечно, — машинально сказала она, отвѣчая на какой-то возникшій передъ ней вопросъ. — Ну да, бросить эту жизнь. Выйти замужъ и быть счастливой. Да, да, быть счастливой!“ — И вдругъ мысли ея перенеслись въ ту далекую пору, когда она была маленькой дѣвочкой, гимназисткой. Она вспомнила свои игры, няню, любовь Истомина, Катю. Она невольно сравнила съ той свою теперешнюю жизнь. И эта жизнь показалась ей невыносимой.

„Ну, конечно“, — повторила она еще разъ. Она встала, задула свѣчи и легла въ постель, но скоро не могла заснуть. Опять возникъ передъ ней рой воспоминаній. Она думала о дѣтствѣ, о томъ балѣ, гдѣ она познакомилась съ Истоминымъ, о счастьи подруги Лизы, о Николаѣ Александровичѣ. Наконецъ, все это перепуталось, провалилось куда-то, и она заснула.

Утромъ, на слѣдующій день, она сидѣла въ своей комнатѣ, когда пришла горничная и сказала, что барыня проситъ ее выйти въ залъ. — „Это онъ“, — подумала Соня, и невольно сердце ея забилось и ей сдѣлалось страшно. Проходя по столовой, она встрѣтилась съ матерью.

— Соня, мой другъ, это онъ пришелъ… Онъ проситъ твоей руки, — сказала Анна Семеновна и, прижавъ платокъ къ глазамъ, заплакала.

Соня остановилась. Когда Анна Семеновна поплакала немного, она отняла платокъ отъ лица, отерла глаза и сказала:

— Иди, иди скорѣй! Все зависитъ отъ тебя.

И въ томъ взглядѣ, которымъ она посмотрѣла на Соню, было такъ много женской безпомощности и вмѣстѣ съ тѣмъ желанія, чтобы это свершилось, и сознаніе того, что она ничего не можетъ сказать объ этомъ Сонѣ, и страхъ, что „этого“ не будетъ. Взглядъ этотъ былъ жалокъ и непріятенъ Сонѣ, и онъ просилъ ее о томъ, что она давно уже рѣшила.

Она отворила дверь и вошла въ залъ. Николай Александровичъ сидѣлъ на диванѣ, свѣсивъ голову. Когда она вошла, онъ поднялъ голову и, увидавъ ее, быстро всталъ. Онъ былъ блѣденъ и смущенъ. И онъ былъ жалокъ теперь Сонѣ.

Онъ хотѣлъ что-то сказать, но Соня подошла и первая подала ему руку. Онъ посмотрѣлъ на нее и, прочтя въ ея глазахъ то, чему онъ въ глубинѣ души вѣрилъ и не вѣрилъ и чего онъ такъ сильно желалъ, поцѣловалъ ея руку и пробормоталъ что-то вродѣ того, что онъ посвятитъ ея счастью свою жизнь.

Они стояли другъ противъ друга и молчали. Николай Яковлевичъ вошелъ въ залъ на цыпочкахъ и, увидавъ счастливое лицо Николая Александровича, понялъ, что то, что случилось, случилось хорошо. Онъ подошелъ къ Николаю Александровичу, обнялъ его и всхлипнулъ.

Потомъ было все такъ, какъ всегда бываетъ. Были заботы о приданомъ, хожденія по магазинамъ за покупками, поздравленія знакомыхъ и поздравленія подругъ, завидовавшихъ ей въ глубинѣ души. Все было хорошо и прилично, какъ у всѣхъ порядочныхъ людей. Даже свадьба была по новому: вечера не устраивали. Это было старо. Послѣ бракосочетанія въ гимназической церкви — это была аристократическая церковь, и на ней особенно настаивала Анна Семевовна — былъ обѣдъ для шаферовъ, родственниковъ и лучшихъ знакомыхъ. Послѣ обѣда и шампанскаго молодые со всѣми уѣхали на вокзалъ, а оттуда по желѣзной дорогѣ въ N, гдѣ служилъ Николай Александровичъ.

XIII.

Первое время, по пріѣздѣ въ N, для Софьи Николаевны настала новая жизнь. Новой она была потому, что та физическая брачная жизнь, которую Софья Николаевна себѣ представляла полной какой-то сладкой таинственности, состоящей изъ поцѣлуевъ, объятій и еще чего-то, что бываетъ между мужчиной и женщиной и что казалось ей стыднымъ, не вполнѣ понятнымъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, плотски-прелестнымъ и именно потому, что это было стыдно по отношенію къ мужчинѣ, — эта жизнь не только не оказалась прекрасной, но была ужасна для нея въ первое время и во весь такъ называемый медовый мѣсяцъ.

Уже въ поцѣлуѣ мужа при вѣнчаніи, въ тѣхъ взорахъ, какими онъ смотрѣлъ на нее, въ неуловимомъ тонѣ словъ и вообще въ томъ нѣжно-почтительномъ отношеніи покорности и лелѣянія, съ какимъ онъ обращался теперь съ нею, Софья Николаевна чувствовала, что Николай Александровичъ любуется ею, какъ прелестной вещью, которую онъ, наконецъ, купилъ, которая составляетъ его собственность и которою онъ будетъ поэтому наслаждаться. И это новое, что было въ его отношеніяхъ, пугало ее потому, что — она знала — это было только начало того, что еще будетъ и что казалось ей теперь очень непріятнымъ. И она, гдѣ только было возможно, старалась отдалить это, если не навсегда — она знала, что это невозможно — то хоть на время.

Началось это съ общей спальни. Софья Николаевна, увидавъ, что ихъ кровати стоятъ въ одной комнатѣ, что сегодня же вечеромъ она должна будетъ раздѣваться при немъ, лежать раздѣтой въ двухъ шагахъ отъ посторонняго и взрослаго мужчины, котораго она не любитъ, и что тогда уже это неизбѣжно будетъ, почувствовала тотъ стыдъ, который присущъ всѣмъ неиспорченнымъ женщинамъ — почуствовала страхъ и отвращеніе. Она заявила, что ни за что не будетъ спать вмѣстѣ, и какъ Николай Александровичъ ее ни упрашивалъ, ни удивлялся — онъ не понималъ ея — и даже сердился, хотя выражалъ это въ болѣе нѣжныхъ ласкахъ, онъ принужденъ былъ уступить, и они стали спать отдѣльно.

И тогда-то началась у нихъ скрытая упорная борьба. Николай Александровичъ намеками, словами, отношеніями — просилъ ее согласиться на это, Софья Николаевна боролась и отказывалась. На всѣ его доводы, что вѣдь это естественно, что она должна согласиться, если его любитъ, что все равно это въ концѣ концовъ неизбѣжно и что она потомъ привыкнетъ, на его тяжелый для нея, какъ женщины, вопросъ, неужели она не хочетъ имѣть дѣтей, — на все это Софья Николаевна отвѣчала однимъ и тѣмъ же: не надо… потомъ… лучше послѣ.. Ей даже казалось, что было бы лучше всего, если бы ихъ отношенія были чистыя, хорошія, если бы они прожили всю жизнь, какъ братъ и сестра, и что она тогда больше бы любила мужа.

Но время шло… Николай Александровичъ желалъ этого все настойчивѣе… Ея сопротивленіе таяло… Она чувствовала, что это приближается и вотъ-вотъ случится невольно не сегодня завтра. Она чувствовала себя слабѣе его и знала, что скоро сдастся. И вся эта мучительная борьба кончилась тѣмъ, чѣмъ кончается всегда, кончилась на второмъ мѣсяцѣ. И долго послѣ этого Софья Николаевна не могла забыть то ощущеніе гадости и омерзѣнія, которое она чувствовала тогда къ мужу.

Когда они увидались утромъ на слѣдующій день, онъ поцѣловалъ почтительно ея руку, былъ еще болѣе, чѣмъ всегда, сдержанъ и, казалось, готовъ исполнить ея малѣйшее желаніе. Но все его отношеніе, все существо говорило: „а все-таки я побѣдилъ… и я очень радъ этому… и какъ ты ни старайся, а это и снова будетъ…“ Софьѣ Николаевнѣ стало и грустно и жаль себя и обидно за то, что она отдалась ему вчера. Она чувствовала себя, гадкой, униженной и, уйдя въ другую комнату, чтобы онъ не замѣтилъ, она не могла сдержаться и заплакала…

Когда это случилось во второй разъ и еще… и еще… все это стало легче… Борьба сдѣлалась глуше… прекратилась. И черезъ нѣсколько мѣсяцевъ то, что въ началѣ возбуждало отвращеніе, сдѣлалось обыкновеннымъ и привычнымъ.

XIV.

Другая причина новизны теперешней жизни Софьи Николаевны была, какъ казалось ей, свобода въ дѣйствіяхъ и деньгахъ. Тамъ, въ семьѣ, за каждою копѣйкою нужно было идги къ матери или отцу и выпрашивать ихъ, чуть не унижаясь. Здѣсь мужъ давалъ ей ежемѣсячно на ея расходы 100 рублей. Онъ называлъ это „pour boire“. Тогда, въ особенности въ послѣднее время, было скучно и нечѣмъ было убить время, теперь же она удивлялась: — въ заботахъ по хозяйству, съ выѣздами, пріемами, вечерами — какъ мало у нея времени, чтобы все сдѣлать. Тогда ей было скучно, и она читала иногда романы, теперь же скучать было некогда, и она уже ничего не читала.

Она вставала въ 10—11 часовъ, такъ какъ по большей части не засыпала до трехъ, пока не засыпалъ Николай Александровичъ — кровати ихъ находилось рядомъ. Отъ 11 до часу она одѣвалась и принимала счетъ отъ кухарки. Потомъ, послѣ завтрака, ѣздила кататься или по магазинамъ. Въ 5 былъ обѣдъ, затѣмъ кофе. Такъ время шло до семи. Вечеромъ она или ѣздила съ мужемъ къ кому-нибудь изъ знакомыхъ, или къ нимъ приходили повинтить товарищи прокурора и Николая Александровича. У нихъ установились даже дни, когда всѣ товарищи съ семьями шли куда-нибудь. Это не были jours fixes, большіе пріемные дни; это было иное: небольшіе вечера въ своемъ кругу. Такъ какъ товарищей прокурора было 5 женатыхъ, то всѣ почти вечера собирались у кого-нибудь, пѣли, играли, разговаривали, — однимъ словомъ, дѣлали то, что всегда дѣлаютъ на такихъ вечерахъ, и проводили время очень мило.

Въ общемъ же, въ эти первые мѣсяцы супружеской жизни, было не то, чтобы очень весело, но и не дурно. Не было той скуки и апатіи отъ ничегонедѣланія, которая была у нея по вечерамъ у родителей. Теперь все почти время было занято, а если иногда и нечего было дѣлать, то все же было не такъ скучно, какъ раньше. Если ни къ кому не ѣздили и никто къ нимъ не пріѣзжалъ, можно было поиграть на роялѣ; не хотѣлось играть, можно было заняться вышиваніемъ или разсматриваніемъ модъ. Главное же, было то хорошо, что во всемъ этомъ было сознаніе, что главное дѣло ея жизни, ея цѣль, какъ вообще цѣль всѣхъ дѣвушекъ — выйти замужъ, исполнена и исполнена хорошо. И съ этимъ пріятнымъ сознаніемъ, которое никогда не покидало Софью Николаевну, можно было выѣзжать на балы, когда хотѣлось, безъ мыслей о томъ, какъ-бы найти гдѣ-нибудь жениха, и разговаривать съ мужчиной просто, естественно, смотря на мужчину, какъ на кавалера, а не какъ на возможнаго жениха. Это было въ особенности пріятно Софьѣ Николаевнѣ, и это чувствовали молодые люди. Теперь даже она имѣла большій успѣхъ, чѣмъ раньше, и этотъ успѣхъ льстилъ ей. Но, какъ порядочная женщина, она не выходила ихъ границъ приличія, ничего себѣ не позволяя, такъ что никто не могъ сказать что-нибудь дурное про нее. Въ своемъ кругу ее обожали. Судейскія дамы не любили ея, но это было оттого, что судъ былъ во враждѣ съ прокуратурой, и эта вражда переходила на жизнь.

Такъ она и жила этотъ первый годъ. Если жизнь и не была такъ хороша, какъ она мечтала, то, во всякомъ случаѣ, была лучше прежней жизни, текла сравнительно легко, не было непріятностей, такъ что Софья Николаевна стала думать, что и дальше будетъ такъ. Но къ концу этого года стало случаться нѣчто нехорошее, неприличное, нарушавшее легкость и комильфотность ихъ жизни. И виной этому былъ Николай Александровичъ.

XV.

Первое время своей женитьбы Николай Александровичъ былъ счастливъ, или, по крайней мѣрѣ, такъ казалось ему. Проживъ до тридцатилѣтняго возраста и предаваясь всецѣло службѣ, Николай Александровичъ, влюбившись въ Софью Николаевну и рѣшивши жениться на ней, думалъ, что онъ сдѣлаетъ хорошее дѣло. Помимо того, что онъ сталъ бы обладать красивой женой, т. е. тѣмъ молодымъ красивымъ тѣломъ, въ которое онъ былъ влюбленъ и жить безъ котораго ему, какъ и всякому влюбленному, казалось невозможнымъ, — фактъ женитьбы для него былъ хорошъ самъ по себѣ. Николай Александровичъ думалъ, что та спокойная, ровная жизнь чиновника, къ которой онъ такъ привыкъ, не только не нарушится этой женитьбой, но даже пріобрѣтетъ нѣкоторую добавочную пріятность. Хорошо было жить одному въ прекрасной квартирѣ, съ лакеемъ, съ хорошимъ столомъ, съ содержанкой, со всѣми привычками состоятельнаго человѣка, которыя онъ усвоилъ; пріятно было сидѣть утромъ въ халатѣ за столомъ и, куря сигару, просматривать дѣла. Все это было пріятно, пріятно это сознаніе, что все, что составляетъ удобство и комфортъ жизни, можетъ быть пріобрѣтено имъ. Но было лучше, чтобы ко всему этому была хозяйка молодая, красивая, именно красивая, былъ тутъ какой-то особенный вѣсъ и тонъ, который свойственъ только женатому человѣку, — и Николай Александровичъ высоко ставилъ этотъ тонъ.

То, чего Николай Александровичъ ожидалъ отъ женитьбы, отъ жены, то, дѣйствительно, въ первое время случилось. Софья Николаевна цринесла съ собою необъяснимое, но, тѣмъ не менѣе, важное значеніе супружеской жизни, хозяйства, солидности и положительности. И Николай Александровичъ видѣлъ и чувствовалъ всю эту незамѣтную, но, тѣмъ не менѣе, существенную перемѣну, которая поставила его еще выше во мнѣніи другихъ людей и была чѣмъ-то въ родѣ награды, ордена, и былъ счастливъ.

Николай Александровичъ въ старшихъ классахъ гимназіи былъ либераломъ и сторонникомъ женской эмансипаціи. Сдѣлавшись товарищемъ прокурора, онъ сталъ держаться того мнѣнія, что все это, какъ не касающееся направленія дѣлъ въ такомъ-то порядкѣ и значенія сенатскаго разъясненія, не должно имѣть никакого отношенія къ нему. Онъ не былъ противъ эмансипаціи, но и не за нее. Онъ относился къ ней безразлично. Но, какъ умный человѣкъ, Николай Александровичъ видѣлъ неразвитость дѣвушекъ его круга, осуждалъ ее и очень часто смѣялся надъ нею. Онъ видѣлъ, какъ многіе его товарищи влюблялись и женились на неразвитыхъ и глупыхъ дѣвушкахъ и какъ много было несчастья для нихъ изъ-за этихъ браковъ. И онъ считалъ, что онъ лично, Николай Александровичъ Пушкаревъ, какъ бы тамъ ни поступали другіе, не можетъ сдѣлать такой глупости. Онъ слишкомъ ясно понималъ женщинъ, чтобы впасть въ эту ошибку, и это сознаніе пониманія женщины возвышало его въ собственныхъ глазахъ. Если онъ и полюбитъ, то только такую женщину, которую будетъ цѣнить за ея умъ и уважать.

Когда онъ влюбился въ Софью Николаевну, онъ, по правдѣ говоря, совсѣмъ забылъ объ этихъ своихъ мысляхъ. Въ томъ важномъ дѣлѣ, которое одно занимало его: какъ можно скорѣй и во что бы то ни стало жениться на Софьѣ Николаевнѣ, — эти мысли, какъ и вообще всѣ мысли, были оставлены. Умна или глупа его невѣста, найдетъ-ли онъ въ ней сочувствіе своимъ взглядамъ на жизнь, — Николай Александровичъ никогда не задавалъ себѣ этого вопроса, и онъ казался ему лишнимъ. Когда тутъ разбирать, кто она, какое сходство во взглядахъ, когда одно только нужно: скорѣй жениться и не выпустить какъ-нибудь изъ своихъ рукъ обладаніе этой красотой, когда всякій другой каждую минуту могъ сдѣлать ей предложеніе и отбить ее у Николая Александровича. И его влюбленнымъ физическимъ и духовнымъ очамъ она казалась какъ разъ такою, какъ нужно, и именно такою потому, что она была хороша и онъ былъ влюбленъ въ эти глаза, въ походку, талію и не могъ жить безъ нихъ. Онъ чувствовалъ, что она сокровище, и въ глубинѣ души ему казалось, что онъ не достоинъ ея и что вотъ-вотъ ускользнетъ отъ него это сокровище. Какъ тутъ думать о чемъ-нибудь, кромѣ того, чтобы женится и быть безгранично счастливымъ? И Николай Александровичъ женился.

Сначала все было хорошо. Николай Александровичъ былъ съ ней милъ и нѣженъ. На вечерахъ ему было пріятно пройтись подъ руку съ хорошенькой женой и видѣть восхищеніе передъ ней въ глазахъ мужчинъ и зависть къ нему, обладателю такой жены. Пріятно было поговорить съ ней во время обѣда о городскихъ новостяхъ и чувствовать цѣлый день присутствіе около себя хорошенькой женщины, одна близость которой доставляла ему, какъ и всякому влюбленному, неизъяснимую отраду. А ночью ждали его супружескія наслажденія. Все было хорошо. И Николай Александровичъ сталъ думать, что онъ сдѣлалъ хорошо, что женился.

Но время шло, а съ нимъ обладаніе женой, а съ обладаніемъ привычка и не то, чтобы разочарованіе въ ея тѣлѣ — она была попрежнему прелестна, — но просто все это сдѣлалось для него обыкновеннымъ, лишеннымъ всякой пріятности и новизны.

Прелесть ея для него стала таять, какъ весенній ледъ на солнцѣ, что-то холодное, ужасное, нѣмое вторгалось въ его душу. Съ нимъ произошло то, что происходитъ со многими: онъ мало-по-малу переставалъ быть въ нее влюбленнымъ. Прежде чуть не божество, она стала дѣлаться самымъ обыкновеннымъ существомъ. Она сама, когда бывала полураздѣта, широкобедрая, съ большимъ тазомъ — все это было мучительно для его влюбленности. И не только утромъ, но и во весь день выступали передъ нимъ эти подробности, на которыя онъ закрывалъ глаза, когда былъ влюбленъ раньше: черные ободки на ногтяхъ, желтые до чистки зубы и еще многое и многое.

Прежде она была божество, а все это было человѣчно, противорѣчило ей, убивало влюбленность. И это было ужасно. Видя ее теперь на балахъ, въ нарядѣ, прелестною, какою онъ зналъ ее въ тотъ памятный вечеръ, когда влюбился въ нее, Николай Александровичъ не могъ себя обманывать, какъ обманывалъ раньше, и не знать, что все это не то, что она на самомъ дѣлѣ хуже и что влюбиться въ нее было, въ сущности, нельзя. И онъ глубоко страдалъ, переживая это разочарованіе въ тѣлесной влюбленности къ женѣ.

Мишура влюбленности осыпалась, и открывалось то, что есть. Физически это было еще ничего: молодое, красивое тѣло, хотя его и не любилъ теперь Николай Александровичъ и пресытился имъ. Въ духовномъ же отношеніи то, что открылось, когда отпала влюбленность, сквозь призму которой смотрѣлъ на жену Николай Александровичъ, ужаснула его. Прежде, хотя она и не казалась ему особенно умною, но самая ограниченность ея была мила и пикантна. Теперь же она была то, что есть, т. е. ужасна.

Николай Александровичъ понялъ теперь, что Софья Никалаевна ничуть не умнѣе и не развитѣе тѣхъ дѣвушекъ его круга, на которыхъ женились его товарищи и надъ которыми онъ самъ смѣялся, что она такая же, какъ и всѣ. Точно человѣкъ, у котораго сняли съ глазъ бѣльмо, долго мѣшавшее ему видѣть свѣтъ, Николай Александровичъ прозрѣлъ и увидалъ настоящій свѣтъ, т. е. чѣмъ была на самомъ дѣлѣ Софья Николаевна. И онъ удивлялся тому, что онъ этого раньше не замѣчалъ. Теперь въ каждомъ ея словѣ, замѣчаніи, во всемъ, что она дѣлала, Николай Александровичъ ясно видѣлъ, какъ она неразвита, и онъ не зналъ, когда сталъ впервые видѣть это, такъ это случилось постепенно. Но когда онъ прозрѣлъ, онъ уже не могъ закрывать себѣ глаза, было наоборотъ, — видѣлъ все яснѣе и яснѣе.

Николай Александровичъ попробовалъ читать ей книги, но изъ этого ничего не вышло: едва скрывая скуку, она для него только слушала то, что онъ читалъ, и онъ видѣлъ это по ея словамъ, взглядамъ… Тогда онъ пересталъ читать. Онъ понялъ, что ошибся, женившись на ней, и его испугала мысль, что ему предстоитъ прожить съ женой не годъ, не два, а всю жизнь. Но какъ всегда это бываетъ, онъ не обвинилъ себя за то, что женился на незнакомой ему дѣвушкѣ, а перенесъ обвиненіе на нее. Онъ счелъ ее одну во всемъ — въ чемъ, онъ хорошоне зналъ — виноватой, себя же считалъ обманутымъ человѣкомъ. И хотя это сознаніе возвысило его самого въ собственныхъ глазахъ, но уменьшить ужасъ его положенія оно не могло. Онъ перемѣнился къ женѣ незамѣтно, невольно, и чѣмъ дальше, тѣмъ сильнѣе была эта отчужденность.

XVI.

Перемѣна эта сейчасъ же выразилась во внѣ, въ супружескихъ ссорахъ. Ссоры эти начинались изъ-за пустяковъ. Приходилъ Николай Александровичъ изъ суда усталый, раздраженный и эту раздраженность переносилъ на обѣдъ и на жену, которая была виновата въ этомъ. То супъ безъ навару, то телятина пережарилась. Николай Александровичъ былъ вообще гастрономъ, а тутъ еще; послѣ неудачи въ судѣ, испорченный супъ казался ему личнымъ оскорбленіемъ, невниманіемъ къ нему, который платитъ за все деньги. И тутъ же онъ припоминалъ, какъ до женитьбы онъ хорошо обѣдалъ въ клубѣ. Или Николай Александровичъ приходилъ веселый и разсказывалъ, какъ онъ сегодня провелъ адвоката Плеве. Онъ долженъ былъ проиграть дѣло, такъ какъ шансовъ для обвиненія не было, но онъ сдѣлалъ ловкій ходъ и обжаловалъ рѣшеніе, а въ сенатѣ навѣрно кассируютъ. Софья Николаевна молчала все время, но когда онъ кончилъ, она почему-то сказала, что онъ не выиграетъ и сенатъ не кассируетъ. Николай Александровичъ сталъ спорить съ женой, которая, какъ это часто бываетъ съ женами судейскихъ, знала процессъ. Но Софья Николаевна, хотя и не изучала въ университетѣ право и законы, вдругъ привела такое вѣрное подтвержденіе своей мысли, что Николай Александровичъ удивился, какъ это онъ самъ, опытный юристъ, упустилъ это изъ виду. Онъ разсердился, сказалъ женѣ, что она вѣчно ему пророчитъ дурное и что она желаетъ ему дурного. Это было слишкомъ обидно. Софья Николаевна отвѣтила тоже несдержанно.

Слово за слово, они наговорили другъ другу дерзостей. Николай Александровичъ бросилъ салфетку и ушелъ изъ-за стола. Потомъ они помирились, потомъ опять поссорились. Поводы были самые разнообразные и пустичные, но причина была одна и та же. Николай Александровичъ чувствовалъ, что онъ не правъ, но не могъ не ссориться съ женой, потому что ссоры были выраженіемъ его внутренняго отношенія къ ней; онѣ, какъ стрѣлки компаса, показывали отклоненіе отъ настоящаго пути. И такъ шли дни, недѣли.

Если бы не эти ссоры, Софья Николаевна была не то, чтобы счастлива, но спокойна и довольна въ этотъ второй годъ супружеской жизни. Но Николай Александровичъ портилъ все, и Софья Николаевна не понимала, почему онъ дѣлаетъ это. Она поспѣшила отдѣлить отъ мужа свой особый міръ, куда онъ не могъ проникнуть и которымъ она могла импонировать ему. Міръ этотъ состоялъ въ веселой свѣтской жизни и поддерживаніи свѣтскихъ отношеній. Софья Николаевна нашла въ немъ отдыхъ и успокоеніе отъ непріятностей въ семейной жизни. Чѣмъ больше проходило времени, тѣмъ больше она отдѣляла себя отъ мужа. И она считала, что этимъ она наиболѣе разумно устроила свою жизнь.

Николай Александровичъ видѣлъ это счастье Софьи Николаевны и, сопоставляя его со своимъ несчастіемъ, еще болѣе сердился. Но чѣмъ больше онъ сердился, чѣмъ чаще были ссоры съ этой стороны, тѣмъ менѣе онѣ дѣйствовали на Софью Николаевну и тѣмъ болѣе она уходила къ себѣ, въ свой особый пріятный ей міръ.

Такъ шло время, и прошелъ еще годъ, и въ этотъ годъ случилось, наконецъ, то, что Николай Александровичъ разлюбилъ совершенно Софью Николаевну. Это случилось не сразу, а незамѣтно, постепенно, но когда это случилось, Николай Александровичъ вдругъ невольно почувствовалъ освобожденіе отъ тяжелаго чувства разочарованія въ женѣ, почувствовалъ, что какъ будто бы онъ снова счастливъ… И чѣмъ больше шло времени, тѣмъ ему дѣлалось все спокойнѣе, легче, счастливѣе. Секретъ этого счастья былъ легокъ и простъ.

Не было влюбленности въ тѣло, не было и муки разочарованія въ его воображаемой исключительной красотѣ. Теперь Николай Александровичъ зналъ, что жена его красивая женщина, но не что-нибудь особенное, а точно такъ же хороша, какъ и всѣ другія красивыя женщины. Онъ теперь не чувствовалъ вовсе того непонятнаго восторга, который ощущалъ въ себѣ раньше, когда она бывала около него, ни скуки, когда ея не было. Не было того сладко-таинственнаго чувства, когда при одномъ взглядѣ на нее открывался ему волшебный міръ безконечныхъ желаній и стыдливо-трепетныхъ ощущеній. Не было того переполняющаго душу счастья, когда она принадлежала ему, того нѣжнаго поэтически-плотского чувства, когда онъ любилъ ее. Настоящее чувство было простое, одно плотское, и потому оно было безъ всякихъ страданій. И самыя интимности ея женской жизни и тѣ стороны ея человѣческой жизни, которыя своей грязью мучили его недавно, теперь не. были ему непріятны. Онъ пересталъ быть влюбленнымъ и пересталъ страдать отъ всего того, отъ чего обыкновенно страдаютъ влюбленные.

И не только въ этомъ отношеніи онъ сдѣлался счастливъ, но, главное — онъ пересталъ мучиться неразвитостью жены. Теперь ему было все равно, какая она. Она была такая, какъ и всѣ, — онъ зналъ это и не хотѣлъ, чтобы она была другая. Умна она или глупа, начитана или нѣтъ — какое ему до этого дѣло? Она не была такъ глупа, чтобы конфузить его, даже было-бы неудобно — почему, онъ хорошо не зналъ, но невольно чувствовалъ это, — если бы она была слишкомъ умна. Онъ зналъ, что ихъ міръ отгороженъ одинъ отъ другого, и какъ онъ — хорошій товарищъ прокурора, такъ и она — хорошая, исполняющая свое назначеніе для него и для общества, свѣтская дама: каждый исполнялъ свое дѣло въ своемъ мірѣ. Николай Александровичъ разъ навсегда положилъ, что она, какъ и всѣ и какъ нужно. И на этомъ рѣшеніи успокоился, потому что думать иначе было слишкомъ тяжело. Онъ сдѣлался счастливъ.

Средство къ этому вытекло само собою. Присматриваясь къ своимъ знакомымъ, Николай Александровичъ видѣлъ, что всѣ они были счастливы съ женами: и предсѣдатель, и прокуроръ, и члены… Жены же всѣхъ были никакъ не лучше Софьи Николаевны. Прежде Николай Александровичъ удивлялся этому и недоумѣвалъ, почему у него одного нѣтъ счастья. Когда же онъ приглядѣлся ближе, онъ увидалъ, что многіе ничуть не счастливѣе его, а у тѣхъ, кто былъ счастливѣе, онъ скоро нашелъ секретъ: предъявлять къ духовной сторонѣ своихъ женъ малыя требованія. Когда онъ пересталъ быть въ нее влюбленнымъ, ему было легко примѣнить это къ своей личной супружеской жизни, и тогда получилсся неожиданный, но пріятный результатъ.

Николай Александровичъ понялъ и почувствовалъ, когда пересталъ быть влюбленнымъ въ жену, что любовь къ женщинѣ пустая и даже лишняя вещь и что она такъ же не имѣетъ никакого отношенія къ порядку направленія дѣлъ, какъ и эмансипація женщинъ. Теперь ему казалось смѣшнымъ и даже немного стыднымъ, что онъ, такой опытный юристъ, товарищъ прокурора, могъ влюбиться, т. е. заняться такимъ несерьезнымъ дѣломъ. Это было дѣло гимназистовъ и институтокъ, но для него, Николая Александровича, коллежскаго совѣтника, съ орденомъ, съ мундиромъ — это было какъ-то смѣшно.

Важно и нужно было одно: имѣть сношенія съ женой, имѣть красивую хозяйку дома. Софья Николаевна удовлетворяла этому, и потому все было хорошо. Самъ онъ отдался службѣ всецѣло и нашелъ въ ней счастье и покой жизни.

Кончилось все это тѣмъ, что онъ и самъ повѣрилъ, что ихъ отношенія съ женой самыя нормальныя супружескія отношенія. И когда онъ повѣрилъ этому, жить съ Софьей Николаевной ему сдѣлалось пріятно и легко.

XVII.

На третьемъ году супружества случилось одно важное, давно ожидаемое и вмѣстѣ неожиданное обстоятельство: Софья Николаевна забеременѣла. Это открытіе, когда она впервые почувствовала біеніе маленькой зарождающейся жизни и тяготу, которую ей причиняло утробное существо, было ей пріятно и непріятно въ одно время. Пріятно было потому, что тутъ-то впервые послѣ многихъ лѣтъ она почувствовала что-то хорошее въ этомѣ фактѣ существованія въ ней маленькаго человѣка и испытала невольную неизбѣжную любовь и состраданіе къ нему. Она было рада и удивлена тѣмъ, что это она, именно она, даетъ жизнь своему сыну — она вѣрила, что это будетъ сынъ, что онъ будетъ такой маленькій, безпомощный, потомъ бутетъ ребенкомъ, который бѣгаетъ, говоритъ, и потомъ еще взрослымъ мужчиною съ усами, съ бородой. И теперь она чувствовала нѣжность и страхъ за его утробную жизнь: она боялась, какъ бы ему тамъ не было плохо, какъ бы онъ не потерпѣлъ тамъ внутри ея боль. Лежа иногда на длинномъ креслѣ съ полузакрытыми глазами, она прислушивалась, какъ сосала, шевелилась, тяготѣла въ ней эта новая жизнь. Таинство ношенія совершалось въ ней, и она благоговѣла передъ его святостью и величіемъ.

То было одно чувство — чувство матери. Другое же было чувство свѣтской женщины, привыкшей къ красивымъ платьямъ, корсетамъ, вечерамъ, веселью, ухаживанію. И хотя это второе чувство было слабѣе материнскаго, оно все же было настолько сильно, что заставляло Софью Николаевну много разъ жалѣть о своемъ положеніи. Оно заставляло ее, несмотря на первые мѣсяцы бременности, также выѣзжать на вечера къ знакомымъ и также неосторожно предаваться веселью. Время шло, увеличивалась бременность, и, вмѣстѣ съ увеличеніемъ материнскаго чувства къ будущему ребенку, выплывалъ все болѣе и болѣе страхъ передъ тѣми ужасными физическими болями, о которыхъ она знала со словъ другихъ, и страхъ передъ возможностью смерти. Она такъ часто читала и слыхала о смерти во время родовъ, что не могла никакъ отогнать отъ себя эту мысль. Время шло, и падала красота. Она чуть не съ каждымъ днемъ становилась дурнѣе, желтѣе, и главное — этотъ все увеличивающійся безобразный животъ, а съ нимъ вынужденный отказъ отъ веселой жизни и кавалеровъ и ухаживанія мужчинъ. Все это было ей непріятно. И чѣмъ дальше, тѣмъ все болѣе расли и чаще смѣнялись эти два чувства. То была любовь и нѣжность къ близкому рожденію ребенка, то боязнь паденія красоты, то страхъ смерти.

Въ томъ же году Николай Александровичъ получилъ перемѣщеніе въ уѣздъ, куда они и переѣхали. Въ уѣздномъ городѣ не было никого, кромѣ старика судьи, прежняго корнета, а нынѣ предводителя дворянства, получившаго эту должность потому, что онъ проигралъ все свое состояніе, и теперь пившаго съ горя; слѣдователя, больного, обремененнаго большимъ семействомъ человѣка, чиновъ полиціи, доктора, который нигдѣ не бывалъ, да еще выгнанныхъ кадетовъ — двухъ акцизныхъ. Все это было не подъ стать Пушкаревымъ, и они остались одни.

Тутъ-то впервые послѣ выхода замужъ Софья Николаевна почувствовала себя одикокой и покинутой, находясь въ полномъ уединеніи послѣ шумной городской жизни. Мужъ все время занимался дѣлами и интересовался всѣмъ, кромѣ нея. Такъ было у нихъ положено: ихъ міры были строго разграничены. Онъ не мѣшалъ ей, а она ему. А, кромѣ него, не было ни одного человѣка, который бы подходилъ къ ней, понималъ бы ее и составилъ ей общество. Она начала заваливать себя шитьемъ для будущаго ребенка. Но рубашечки, пеленки и другія нужныя и ненужныя вещи и заботы по хозяйству не поглощали ее; было много свободнаго времени, а съ нимъ пришла скука. Такъ прошла недѣля, мѣсяцъ и нѣсколько мѣсяцевъ. Когда же стало слишкомъ тяжело, она почувствовала, что такъ жить нельзя, что надо какъ-нибудь устроить иначе.

Былъ 8-й мѣсяцъ беременности, уѣхать было нельзя, и никого около нея не было. Оставался одинъ мужъ. Тогда-то Софья Николаевна почувствовала, что ихъ отношенія съ мужемъ, — когда ихъ міры, его служебный, а ея свѣтскій, разграничены и когда они сходились только въ постели — что эти отношенія не нормальны…. Ей хотѣлось, чтоби мужъ былъ около нея, чтобы онъ не оставлялъ ее одну, хоть бы говорилъ ей что-нибудь или читалъ ей. Но Николай Александровичъ строго опредѣлилъ свое отношеніе къ женѣ и вѣрилъ въ правильность своего опредѣленія. И теперь онъ прочно держался его. Если онъ не былъ занятъ, то игралъ въ клубѣ, а если былъ дома, то читалъ у себя въ кабинетѣ. Сидѣть же съ женой ему было скучно, а говорить съ ней не о чемъ — все было давно переговорено. Софья Николаевна стала ревновать его къ уединенію, кѣ службѣ, къ слѣдователю, ко всѣмъ людямъ, у которыхъ онъ бывалъ, къ женщинамъ. Она стала сердиться, когда онъ уѣзжалъ, и высказывала ему это. Николай Александровичъ былъ очень удивленъ этимъ, но не перемѣнилъ своего отношенія. Тогда она стала сама ссориться и браниться съ нимъ. Ихъ спокойная комильфотная жизнь, установившаяся было такъ хорошо, опять стала нарушаться.

Хуже всего было то, что Софья Николаевна сама установила эти отношенія. Теперь она раскаивалась въ этомъ. Ей хотѣлось, чтобы мужъ былъ инымъ, чтобы онъ пожалѣлъ ее въ ея положеніи, просто пожалѣлъ, какъ маленькаго ребенка, чтобы онъ взялъ ее за руку и сидѣлъ бы съ ней по часамъ на диванѣ, въ столовой, въ полумракѣ октябрскаго вечера. Она стала искать случая не пускать Николая Александровича изъ дому. Какъ прежде Николай Александровичъ искалъ ссоръ съ нею, а она была спокойна и весела, такъ теперь, напротивъ, она начинала ссоры, а онъ былъ счастливъ и доволенъ ихъ отношеніями.

XVIII.

Въ ноябрѣ выпалъ снѣгъ. Стало еще болѣе темно по вечерамъ и скучно. Однажды вечеромъ, когда, по обыкновенію, Николай Александровичъ собрался уйти въ клубъ, Софья Николаевна потребовала, чтобы онъ остался. Николай Александровичъ заявилъ, что у него дѣла. Тогда Софья Николаевна такъ разсердилась — она знала, что онъ лжетъ и что никакихъ дѣлъ у него нѣтъ — что стала ругать его неприличными словами, — что могла услышатъ прислуга. Николай Александровичъ ужаснулся и разсердился и въ гнѣвѣ наговорилъ ей много лишняго и даже назвалъ ее дурой. Потомъ, спохватившись, быстро ушелъ.

Софья Николаевна, оставшись одна, долго не могла успокоиться отъ обиды. Она почувствовала себя одинокой, покинутой всѣми, въ особенности тѣмъ, кто долженъ былъ заботиться о ней и для котораго, какъ ей казалось, она столь многимъ пожертвовала. Она сѣла на диванъ въ своей комнатѣ, припоминая всѣ слова, сказанныя ей мужемъ, точно воспоминаніе о нихъ доставляло ей наслажденіе. Ревность поднялась въ ней, холодная, злая, неумолимая къ нимъ, къ тѣмъ женщинамъ, къ которымъ онъ поѣхалъ. Софья Николаевна знала это навѣрное.

„Да, онѣ дороже ему, дороже, чѣмъ я, его жена. Холодный, злой человѣкъ. Зачѣмъ онъ мучаетъ меня? Зачѣмъ онъ женился тогда на мнѣ? Онъ не любитъ меня, онъ ненавидитъ меня. Это ясно. Да, да, я знаю это навѣрно. Ахъ, зачѣмъ я такъ несчастна?“ — подумала она. Слезы полились изъ ея глазъ. Плакала она о томъ, что мужъ сказалъ ей обидныя слова, что ее никто не любитъ, что она одинока и что ей жаль себя.

— Ахъ, зачѣмъ я вышла за него замужъ, — сказала она себѣ, — я ошиблась въ немъ. Другой велъ бы себя иначе. Онъ бы любилъ меня.

Она сѣла поглубже на диванъ и задумалась. Она думала о томъ, что она могла быть счастлива и что другой, кто-то невѣдомый, который бы долженъ быть ея мужемъ, сильный и прекрасный, любилъ бы ее. Какъ всѣ женщины, Софья Николаевна иногда до замужества мечтала объ идеалѣ, мощномъ, прекрасномъ мужчинѣ и, какъ многія женщины, когда ей пришлось выйти замужъ, — не то, чтобы забыла, но замуровала это въ своей душѣ. И теперь это вспоминаніе всплыло и мучило ее.

Она долго плакала. Духовное существо ея раздѣлилось на двое. Одно было страдающее, несчастное, которое требовало утѣшенія; другое было гордое, которое само утѣшало первое и рѣшило не подчиняться Николаю Александровичу.

Софья Николаевна рѣшила дождаться возвращенія мужа и высказать ему все и не подчиняться ему, а самой подчинить его и отомстить ему за его слова. Она велѣла зажечь въ будуарѣ висячій фонарь, зеленоватый свѣтъ котораго она очень любила. Свѣтъ этотъ наводилъ на нее особое мечтательное настроеніе и переносилъ ее въ иную область, полную грезъ. Сидя на диванѣ, облокотившись, съ глазами, еще невысохшими отъ слезъ, она сама не сознавала, о чемъ думаетъ. Она грезила ни о чемъ и обо всемъ вмѣстѣ. И все было такъ волшебно, хорошо. Она забыла, что она Софья Пушкарева и что она одинокая, несчастная женщина. Мечты ея ушли далеко.

Рѣзкій звонокъ вывелъ ее изъ этого созерцательнаго настроенія. Она вздрогнула и сначала не поняла, откуда это, а когда поняла, почувствовала радость, что онъ пришелъ, и вмѣстѣ — злобу къ нему. Николай Александровичъ прошелъ около ея будуара и, взглянувъ на нее холоднымъ, удивленнимъ, насмѣшливымъ, какъ ей показалось, взоромъ, прошелъ къ себѣ въ кабинетъ. И при этомъ взглядѣ, въ которомъ Софья Николаевна прочла столько равнодушія къ себѣ, она не могла болѣе сдержать чувство ненависти къ нему, охватившее ее. Она вскочила съ дивана и пошла за нимъ въ кабинетъ.

Онъ ходилъ взадъ и впередъ большими шагами… Когда она вошла, онъ остановился и, засунувъ руки въ карманы, молча сталъ смотрѣть на нее. Такъ они стояли нѣсколько минутъ другъ противъ друга и молчали.

— Что тебѣ нужно? — сказалъ онъ, наконецъ. И взглядъ, которымъ онъ смотрѣлъ на нее, говорилъ: „Я знаю, зачѣмъ ты пришла, но я тебя не боюсь“.

Она ничего не могла сказать ему, какъ ни хотѣла этого. Всѣ тѣ обидныя слова, которыя она приготовила, были забыты. Она старалась ихъ припомнить и молчала, и смотрѣла на него негодующимъ отъ внутренняго чувства взглядомъ.

— Если ты ничего не хочешь сказать, то я долженъ тебѣ заявить, что я сейчасъ раздѣваюсь. Уйди отсюда, — сказалъ онъ, смотря на нее. И опять этотъ взглядъ показался Софьѣ Николаевнѣ насмѣшливо презрительнымъ.

— Что я хочу тебѣ сказать? — повторила она, и при этихъ словахъ боль оскорбленія поднялась въ ней волной, и всѣ обидныя слова припомнились ей сразу. — Я хочу сказать, что ты злой, отвратительный человѣкъ. Да, ты эгоистъ! Ты бросаешь меня одну въ такомъ положеніи и уѣзжаешь къ нимъ, къ своимъ содержанкамъ, къ этимъ тварямъ. Да, да, я знаю это. Не смѣй отпираться… — закричала она, увидя, что онъ пожалъ плечами. — Вы всѣ такіе, мужчины! Я отлично знаю. Тебѣ нѣтъ дѣла, что я беременна, что я боюсь одна. Ты гадкій, гадкій, отвратительный. Тебѣ бы только мучить меня… — Лицо ея покрылось пятнами и было очень некрасиво въ эту минуту. Она вся дрожала. Она не ожидала сама такого приступа злобы въ себѣ. Но, ощутивъ его, она отдалась ему съ наслажденіемъ.

Николай Длександровичъ молчалъ, согнувъ свою сутуловатую спину и смотря внизъ. И видъ этой согнутой головы и фигуры выражалъ покорность и какъ бы говорилъ: „ну бей, бей, если хочешь, а я все-таки смѣюсь надъ тобой“.

— Ты съ ума сошла, наконецъ!.. — сказалъ онъ, подымая голову при ея послѣднихъ словахъ. — У меня были дѣла. Не знаю, зачѣмъ тебѣ нулжно, чтобы я сидѣлъ около тебя. Нянюшекъ мало, — что-ли? ну, такъ найми еще!

— Ничего мнѣ не нужно! Ступай къ нимъ. Отправляйся скорѣй!.. — сказала быстро Софья Николаевна… — Но зачѣмъ ты женился на мнѣ? — прошептала она тихо. — Да, зачѣмъ женился? Если бы я знала тогда, что ты будешь такой, никогда, никогда не вышла бы за тебя! Я была бы гораздо счастливѣе съ другимъ, онъ бы любилъ меня… — сказала она, вспоминая свое прежнее мечтательное настроеніе и грезы.

— Ты говоришь, Богъ знаетъ, что. Это не я, а ты меня мучаешь. Какъ ты смѣешь меня ревновать? Какъ ты смѣешь оскорблять меня такимъ образомъ?.. — вдругъ закричалъ онъ на нее такъ, что Софья Николаевна испугалась звука его голоса и отступила. Николай Александровичъ прошелся два раза по кабинету и остановился, смотря въ окно.

— Это я напрасно на тебѣ женился, — сказалъ онъ медленно, какъ бы вдумываясь въ смыслъ своихъ словъ. — Я одно, одно прошу тебя: оставь меня, пожалуйста, въ покоѣ. Я не мѣшаю тебѣ, и ты мнѣ не мѣшай.

— Ахъ, какъ я тебя ненавижу, — прошептала Софья Николаевна, сама не сознавая своихъ словъ, не будучи въ состояніи сдержать злобы къ нему. Ей хотѣлось ударить его, уколоть чѣмъ-нибудь. И, когда эти слова вырвались у нея, злоба поднялась къ нему, виновнику ея несчастій, она вдругъ почуствовала, что что-то маленькое, живое шевелится внутри ея. И это маленькое было отъ него: оно было онъ и она. Софья Николаевна вдругъ ощутила въ своей душѣ знакомое чувство любви и нѣжности къ нему, къ его безпомощности и къ своей собственной женской слабости. Ей сдѣлалось безконечно жаль себя и страшно, что она можетъ, причинить ему страданіе и что она, быть можетъ, скоро умретъ. Она сѣла на постель и заплакала.

Николай Александровичъ обернулся, когда она заплакала, и сталъ смотрѣть на нее. Она сидѣла прямо, съ большимъ безобразнымъ животомъ и, закрывъ лицо бѣлымъ платкомъ, который она придерживала худыми нѣжными пальцами, тихо всхлипывала. При видѣ ея плачущей, при видѣ ея женской безпомощности и страданія, Николай Александровичъ забылъ свою злобу къ ней и испыталъ сердечное умиленіе. Ему было теперь только безконечно жаль ее. Онъ.подошелъ къ ней, сѣлъ около нея на постель и непривычно-нѣжно обнялъ ее своей неловкой мужской рукой.

— Соня, какія глупости! Какъ тебѣ не стыдно дѣлать это? Ну, о чемъ плакать? Перестань, пожалуйста! — сказалъ онъ, не будучи въ состояніи ничего болѣе сказать и боясь такъ же расплакаться, какъ она.

— Оставь меня, — говорила она дрожащими губами, не отрывая платка отъ глазъ. — Я знаю, — ты хочешь быть одинъ. Я скоро, скоро всѣхъ васъ избавлю отъ себя. Я знаю, я скоро умру… — И когда она сказала это, ей стало еще больше жаль себя, и она заплакала, какъ дитя.

— Соня, — повторилъ Николай Александровичъ. Онъ хотѣлъ сказать что-нибудь еще болѣе нѣжное, но ничего не сказалъ и, какъ ни старался, ничего, кромѣ состраданія, не испытывалъ къ ней.

Черезъ часъ они помирились и весь слѣдующій день были спокойны. Но потомъ опять поссорились и опять помирились. И хотя Николай Александровичъ никуда теперь не ходилъ, — отношенія между ними были такія же холодныя и натянутыя, какъ и раньше. Оба они чувствовали, что, не смотря на нить, связывавшую ихъ въ готовомъ родиться существѣ, они, какъ два острова въ безграничномъ морѣ, отдѣлены другъ отъ друга безконечнымъ пространствомъ отчужденности.

XIX.

Въ концѣ декабря наступилъ опять давно ожидаемый, какъ всегда, и неожиданный и страшный день. Утромъ Софья Николаевна почувствовала боли, послали за акушеркой и докторомъ. Николай Александровичъ встревожился, не отходилъ отъ нея, удивляясь, отчего акушерка не ѣдетъ, бралъ ее за руки и просилъ успокоиться. Ему, какъ мужчинѣ, этотъ будущій и таинственный актъ, эти никому не нужныя боли казались еще болѣе непонятными и ужасными, чѣмъ самой Софьѣ Николаевнѣ, которая вдругъ стала спокойна, точно она примирилась и поняла своимъ женскимъ существомъ величіе и святость этого таинства.

Когда пріѣхалъ докторъ, акушерка и начались роды, Николай Александровичъ ушелъ къ себѣ въ кабинетъ, заперся и, волнуясь и мучаясь при каждомъ крикѣ, слышалъ, не смотря на запертыя двери, всю гамму все росшихъ и росшихъ воплей, криковъ, сдѣлавшихся прямо животными. И онъ не узнавалъ въ нихъ Софьи Николаевны. Ему казалось, что около него кого-то мучаютъ живого, терзаютъ, и это живое кричитъ, и онъ ничего не можетъ сдѣлать, какъ только слышать все это. Онъ не думалъ, любитъ-ли онъ или нѣтъ этого человѣка. Ему было только невыразимо жаль его, и потому онъ страдалъ.

Роды были трудные и, что хуже всего, затянулись. Пришелъ вечеръ, наступала ночь, а роды все еще не кончились и все не было извѣстно, когда же наступитъ конецъ всѣмъ этимъ страданіямъ. Николай Александровичъ теперь все это только слушалъ и ничего не понималъ. Въ три часа пришелъ докторъ, въ одной сорочкѣ, хмурый и чѣмъ-то недовольный, и объявилъ Николаю Александровичу, что онъ долженъ предупредить, что Софья Николаевна можетъ умереть. Молча Николай Александровичъ выслушалъ это и пошелъ въ снальню…

Въ спальнѣ, освѣщенной свѣчами и пахнувшей медикаментами, Софья Николаевна лежала на постели, прикрытая одѣяломъ и склонивъ голову на подушки. Когда Николай Александровичъ вошелъ, она подняла голову и посмотрѣла на него. Лицо ея было прелестно попрежнему, даже еще лучше, чѣмъ всегда, но какой-то особенной животной прелестью. Оно было блѣдно. Ротъ ея былъ полуоткрытъ. Курчавые волосы растрепались по плечамъ и подушкѣ. Чудесные глаза ея, теперь налитые слезами, со страхомъ и недоумѣніемъ остановились на немъ, смотрѣли на него, какъ бы ища въ немъ помощи и облегченія. „Зачѣмъ ты?.. зачѣмъ все это… страданіе, боли… Избавь меня. Неужели это невозможно“ — сказали ему эти глаза. Николай Александровичъ, взглянувъ на нихъ, прочелъ въ нихъ все то, что Софья Николаевна хотѣла и не могла сказать, и вдругъ ему стало ясно, удивительно ясно, что вѣдь сейчасъ она умретъ. Ему стало и страшно, и жалко ее, и стыдно, что вѣдь это онъ виновникъ всего и что это она изъ-за него страдаетъ и должна умереть. Онъ заплакалъ. Его увели изъ комнаты.

Съ этой минуты для него все стало безразлично, тупо и нудно. Онъ ушелъ въ сосѣдній флигель, легъ на диванъ, ни о чемъ не думая, но чувствуя одну тупую тяжесть, лежалъ такъ безъ движенія. Бѣжали минуты и часы. Подъ утро пришелъ докторъ, опять какъ будто чѣмъ-то недовольный и въ той же бѣлой, ужасной рубашкѣ, и объявилъ ему, что роды хорошо кончились, и поздравилъ его. Николай Александровичъ сначала не повѣрилъ… А когда повѣрилъ, ему сразу стало странно легко. Слезы полились у него изъ глазъ, но не отъ ужаса, а отъ благодарности къ кому-то за радость, что все кончилось хорошо.

Съ этого времени онъ все время просиживалъ около Софьи Николаевны. Не то, чтобы любовь возвратились къ нему, но ему было ее жалко, какъ страдающаго человѣка, и онъ былъ безконечно радъ, что она жива. Когда же она стала поправляться и не страдала, жалости къ ней стало меньше, и радость начала таять. Въ выздоравливаемомъ человѣкѣ опять мелькнула прежняя Софья Николаевна, нелюбимая, неуступавшая ему, міръ которой былъ отдѣленъ отъ его міра. И чѣмъ дальше шло выздоравленіе, тѣмъ сильнѣе чувствовалось возвращеніе къ старому и тѣмъ болѣе Софья Николаевна сама опять отстранялась отъ него. Когда она выздоровѣла совсѣмъ, то, что мелькнуло на время, погасло, пропало въ морѣ ихъ обыкновенныхъ отношеній, и супружская жизнь ихъ потекла попрежнему, какъ будто ничего и не было.

XX.

Сначала Софья Николаевна попробовала сама кормить ребенка. Но вскорѣ заболѣла, и у нея пропало молоко. Она наняла кормилицу и, отправивъ дѣвочку къ Аннѣ Семеновнѣ, уѣхала къ двоюродной сестрѣ, чтобы поправиться послѣ родовъ и болѣзни. Она не разсчитывала долго пробыть въ С., гдѣ жила ея сестра. Она хотѣла только поправиться физически и не быть совершенно одной, какъ это было съ мужемъ.

Но случилось такъ, что, вмѣсто однообразной жизни маленькаго городка, которую Софья Николаевна думала найти въ С., тамъ оказалось очень весело. Сестра ея была замужемъ за подполковникомъ Резенцевымъ — артиллеристомъ. Вся артиллерія, шесть батарей, стояла въ это время тамъ же. Оказалось большое общество, — были все милыя батарейныя дамы, съ которыми Софья Николаевна по пріѣздѣ скоро познакомилась и сошлась. Много было офицеровъ, преимущественно молодыхъ. Всѣ они бывали у Резенцевыхъ и, какъ молодые военные люди, ухаживали за Софьей Николаевной.

Какъ многія женщины, Софья Николаевна смотрѣла на мужчинъ съ двухъ точекъ зрѣнія. Съ первой — мужчины разсматривались какъ женихи, со второй — какъ кавалеры въ обществѣ. Съ первой точки зрѣнія — самую высокую ступень занимали инженеры, адвокаты, люди съ деньгами или положеніемъ, — самую низкую — офицеры. Но, какъ кавалеры, военные, въ особенности артиллеристы и кавалеристы, занимали одно изъ самыхъ высшихъ мѣстъ. Никто не могъ такъ много танцовать, быть такимъ услужливымъ, предупредительнымъ съ дамами и такъ занимать ихъ тѣми разговорами, которые не утомляютъ и вѣчно нравятся женщинамъ. У Софьи Николаевны теперь осталась лишь вторая точка зрѣнія, и она рада была этому знакомству съ артиллерійской молодежью.

Среди этихъ поклонниковъ, которыхъ у Софъи Николаевны сразу стало очень много, особенной настойчивостью въ ухаживаніи и другими блестящими качествами кавалера выдѣлялся поручикъ Анцевъ, Илья Григорьевичъ, Ильюша, какъ его звали въ бригадѣ. Анцевъ былъ очень милый, красивый офицеръ, отлично воспитанный, элегантный и большой баловень женщинъ.

Софьѣ Николаевнѣ нравился Анцевъ, и ей было пріятно это ухаживаніе. Но, какъ не глупая, порядочная женщина, она держала его въ извѣстныхъ предѣлахъ, то кокетничая съ нимъ, когда онъ отодвигался отъ этихъ предѣловъ, то держась холодно, когда онъ слишкомъ ухаяживалъ.

Были въ С — кѣ танцовальыые вечера, которые устраивалъ бригадный генералъ, бывали также пикники съ закусками и винами, были катанія на лодкахъ и прогулки при лунномъ свѣтѣ. Все было хорошо и пріятно, и Софья Николаевна, припоминая скуку недавней жизни съ мужемъ и теперешнее веселье и удовольствіе, старалась всѣми силами погрузиться въ настоящее…

XX.

У командира 4-ой батареи въ его большомъ, почти загородномъ домѣ былъ вечеръ. Изъ открытой настежъ двери, выходившей на большую веранду, обсаженную дикимъ виноградомъ, и изъ оконъ, выходившихъ въ садъ, лился широкой струей свѣтъ. Нѣсколько солдатъ, потихоньку притаившихся около оконъ и прильнувшихъ лицами къ запотѣвшимъ стекламъ, смотрѣли, какъ веселятся господа. Въ садъ доносился мягкій успокоительный звукъ музыки и таялъ въ воздухѣ. Было тепло, тихо, и темная польская ночь составляла величавый контрастъ тому веселью и шуму, которые царили въ домѣ.

Софья Николаевна и Герсъ, жена дивизіонера, молодая хорошенькая дама, вышли на веранду, обмахиваясь вѣерами.

— Ахъ, какъ темно, — сказала Герсъ, попадая изъ свѣтлой залы и въ эту темноту и ничего не видя отъ этой рѣзкой перемѣны. — Не упадите, Софья Никонаевна.

— Нѣтъ, ничего, я, кажется, нашла дорогу, — сказала Софья Николаевна, спустившись съ веранды и ступая по мягкому песку дорожки.

— Какая ночь прелестная… Сейчасъ будутъ зажигать ракеты и бенгальскій огонь. Я совсѣмъ не могу танцовать этого вальса. У меня голова кружится.

— А я ничего. Посмотрите, вотъ звѣзда упала и какъ красиво. Вы не знаете, гдѣ Большая Медвѣдица? Всегда ищу и никакъ не могу найти. Удивительно.

Два офицера выбѣжали изъ дома и съ разбѣга прыгнули на песокъ, звеня шпорами.

— Ахъ это вы! — сказалъ Анцевъ, чуть не натыкаясь на Софью Николаевну, — а мы-то васъ искали. Идемте, пожалуйста. И Елена Осиповна здѣсь? Губинъ, гдѣ вы? Елена Осиповна здѣсь. Идите сюда.

— Елена Осиповна, танцовать! — сказалъ подошедшій молоденькій Губинъ, ухаживавшій за Герсъ.

— Я не хочу,

— Ну, вотъ еще. Идемте. Одинъ туръ.

Онъ схватилъ Герсъ за руку съ дерзкой, но милой шаловливостью и увлекъ ее на веранду. Они исчезли за дверью.

— А мы не пойдемъ, неправда-ли, Софъя Николаевна? — оказалъ Анцевъ, нагибаясь къ ней.

— Да, конечно, — отвѣтила она, смотря на него влюбленными глазами.

Софья Николаевна и Анцевъ въ концѣ этихъ двухъ мѣсяцевъ были уже влюблены другъ въ друга. Софья Николаевна сама не знала, когда и какъ случилось то, что, играя съ нимъ въ любовь и позволяя ему ухаживать за собой и кокетничая съ нимъ, она почувствовала, что увлечена сама. Она пока еще не признавалась себѣ въ этомъ и не говорила ему, но она несомнѣнно знала это, и теперь уже не она одна, но они оба играли роль. Она видалась съ нимъ почти каждый день и всегда по долгу, говорила. Въ послѣднее время Анцевъ сталъ говорить ей о своей любви, а она, радуясь внутренно его словамъ, слегка смѣялась предъ нимъ надъ ихъ серьезностью.

— Пойдемте гулять по саду, — сказалъ онъ.

— Нѣтъ, я хочу остаться здѣсь. — Она взошла на веранду и, облокотившись о перегородку, стала смотрѣть въ темное пространство сада.

— Какъ темно здѣсь, — сказалъ онъ, всходя за ней на веранду и становясь очень близко.

— Да, я люблю темноту.

— Я знаю это. И это очень плохо. Я люблю свѣтъ. Я люблю… — Онъ остановился и ничего не сказалъ, но только посмотрѣлъ на нее.

— Вы говорите все глупости. Оставьте, — сказала она, пряжимая свое лицо обѣими руками и все не отрываясь взглядомъ отъ темноты сада.

— Да вотъ оно… опять начинается, — сказала она себѣ, не оборачиваясь къ нему, чтобы не выдать волненія, которое она всегда испытывала, когда онъ говорилъ ей про любовь.

— Вы не любите, это я знаю. Но я не могу. Я не могу этого не говорить. Простите меня, если вамъ это непріятно.

— Мнѣ нечего вамъ прощать. Но я не хочу, слышите: не хочу, чтобы вы такъ говорили. Я запретила вамъ это.

— Я не могу. Я слушаюсь своего сердца.

— А меня вы не хотите слушать?.. ну хорошо! — сказала она, поворачиваясь къ нему. И при неясномъ свѣтѣ, который былъ на верандѣ, онъ увидѣлъ то лицо, которое поражало его всякій разъ особенностью своей красоты. Теперь въ немъ виднѣлась нѣжность, и эта нѣжность ласкала его.

— Я на все, на все готовъ для васъ! — отвѣтилъ онъ.

— Такъ не говорите мнѣ о вашихъ кажущихся чувствахъ! Вы вѣдь знаете, я не люблю этого.

— Я говорю не о кажущихся чувствахъ, но о томъ, что есть. Что-жъ, если не хотите, этого скоро не будетъ. Я уѣду отсюда… — сказалъ онъ, помолчавъ и перемѣняя разговоръ. — Тогда никто не будетъ вамъ надоѣдать… — Грусть въ его голосѣ удивила ее.

— Я не говорю, что вы надоѣдаете мнѣ. Я скажу вамъ прямо: я люблю съ вами говорить. Но отчего вы говорите то, чего я не хочу?

— Но отчего вы не хотите? — сказалъ онъ тихо, наклоняясь къ ней.

— Отчего? — повторила Софья Николаевна, и ея большіе темные прелестные глаза посмотрѣли на него. — Почему вы знаете… быть можетъ, я потому вамъ запрещаю, что придаю такъ легко слишкомъ большое значеніе тѣмъ словамъ, которыя вы произносите на вѣтеръ…

Она посмотрѣла на него и улыбнулась „Да, да, я люблю тебя. Развѣ ты не понимаешь этого“ — говорилъ ея взглядъ такъ ясно, что онъ не могъ не вѣрить тому, что прочелъ.

— Я говорю это не на вѣтеръ… Вы знаете, что это правда…

Она подняла къ небу свои глаза.

— Посмотрите, не это ли Медвѣдица, да? — спросила она, какъ бы не обращая вниманія на его слова. И она опять это сдѣлала потому, что почувствовала себя такой счастливой отъ его словъ и влюбленной въ него, что не хотѣла, чтобы онъ это замѣтилъ.

— Я говорю правду, — повторилъ онъ настойчиво, чувствуя, что приближается къ желанной цѣли.

— Ну такъ что-жъ, что правду!.. — сказала она, смѣясь и не сводя глазъ съ неба. — Не нужно говорить всякую правду. Я никогда не сказала бы въ этомъ отношеніи правды.

Она сказала это такъ просто, что онъ даже не понялъ, какой шагъ къ сближенію она сдѣлала этими словами, и спросилъ:

— Отчего?

— Оттого, что для насъ, женщинъ, эти слова имѣютъ всегда болѣе серьезный смыслъ, чѣмъ для васъ…

— Я готовъ отдать за это все, что вамъ угодно.

— Ничего мнѣ не нужно. — Она помолчала немного, точно о чемъ-то думая. — Если хотите, будемъ друзьями и… не уѣзжайте… — прошептала она. — Вы берете отпускъ. Мнѣ Зина говорила.

— Да, беру. И вы знаете, почему?

— Ничего я не знаю. Вотъ видите: я хочу, чтобы вы остались. Развѣ вамъ этого мало?

— Если бы вы хотѣли, вы поступали бы иначе.

— Но что вы хотите, чтобы я сдѣлала? — сказала она. И звукъ ея голоса былъ нѣжно-грустенъ. Она посмотрѣла на него и вздохнула.

— Вы знаете это.

— Ничего не знаю и не думаю объ этомъ.

— Знаете, но не хотите признаться.

— Если не хочу, значитъ, такъ лучше, — сказала она, сама не замѣчая того, какое огромное значеніе имѣли эти слова и что они были еще шагомъ къ сближенію. Она повернулась полуоборотомъ къ нему и стала смотрѣть въ окно, гдѣ кружились танцующія пары.

— По моему мнѣнію, всякая опредѣленность лучше того положенія, въ какомъ я нахожусь! — сказалъ онъ. Она засмѣялась, провожая глазами уплывавшіе пары.

— А если отвѣтъ будетъ дурной для васъ? — она подняла на него счастливые смѣющіеся глаза. — Тогда что?

— Быть не можетъ, — неожиданно для себя сказалъ онъ, — но, все равно, говорите!

— Вы хотите? Только смотрите, не раскаивайтесь… а?

— Говорите, — сказалъ онъ рѣзко.

— Что вы сердитесь? Ничего я вамъ не скажу. Я ничего не знаю. Что вы — мой духовникъ, что-ли, что такъ исповѣдуете меня? — сказала она все такъ же смотря на него дразнящими и влюбленными глазами. Пойдемте лучше въ залу.

— Никуда я не пойду.

— Ну, такъ оставайтесь! — сказала Софья Николаевна и пошла къ дверямъ. Ей очень хотѣлось остаться, и тѣ слова, которыя онъ говорилъ, были такъ пріятны, что она долго бы ихъ слушала. Но духъ противорѣчія и кокетства побѣдилъ это желаніе. „Не показывать виду, но подчинить его себѣ“, подумала она.

Онъ смотрѣлъ, какъ она уходила, и хотѣлъ остановить ее. Но онъ ничего не сказалъ, а только глядѣлъ, какъ она шла. — „Обернется или нѣтъ? Если да, то она будетъ моей“ — подумалъ онъ. Она прошла въ дверь, не оборачиваясь. Но въ темнотѣ ему вдругъ показалось. что она, прежде чѣмъ скрыться, обернулась на мигъ и улыбнулась ему. „Неужели это правда?“ — подумалъ онъ. Радость охватила все его существо. Онъ прошелся нѣсколько разъ по верандѣ.

До сихъ поръ онъ еще ни разу ни любилъ. То же, что онъ называлъ любовью, были увлеченія женщинами, которыя завлекали его однимъ и тѣмъ же, т. е. лицомъ и тѣломъ. Разъ выработавъ, онъ ко всѣмъ имъ примѣнялъ одинаковый способъ ухаживанія, который считалъ безошибочнымъ: сначала онъ говорилъ имъ о своей любви, потомъ слѣдовали прогулки, объятья и поцѣлуи. И почти всѣ женщины, которыми онъ увлекался, давали ему то, что онъ желалъ. Teперь же, увлекшись Софьей Николаевной и говоря ей, что онъ ее любитъ, онъ зналъ, что она ему нравилась сильнѣй всѣхъ другихъ увлеченій лишь потому, что не поддавалась, и что чувство его къ ней было такое же, какъ и къ другимъ женщинамъ, до нея нравившимся ему.

Закуривъ папиросу, которая всегда приводила въ порядокъ его мысли, онъ облокотился на перила и сталъ думать о томъ, — идти или не идти ему въ залу. Идти было пріятно; но не пойти — значило выдержать характеръ и показать ей, какъ онъ владѣетъ собой… Колеблясь между этими двумя рѣшеніями, онъ курилъ и смотрѣлъ въ лежавшую передъ нимъ темноту сада.

---

Софья Николаевна, войдя въ залу и протанцовавъ два тура, сѣла на стулъ и стала ждать его прихода. Она была въ этомъ увѣрена. Но онъ не приходилъ. Она протанцовала еще… Когда же онъ и послѣ этого не появился въ залѣ, она не могла сдержать желанія пойти къ нему. Нѣсколько времени она боролась съ нимъ въ душѣ, но потомъ встала и пошла. „Все равно, это ничего не значитъ“ — подумала она, приводя, какъ всѣ, на помощь поступкамъ свои мысли.

— Ну, что-жъ вы все стоите? Идемте танцовать, — сказала она, подходя къ нему на верандѣ.

Онъ обернулся на ея слова и, увидавъ ее, почувствовалъ радость, но сдержалъ ее и сухо отвѣтилъ:

— Я не хочу.

— Что это вы такой скучный? Что вамъ нужно, наконецъ? — сказала она, не сердясь за его тонъ, но радуясь, что въ немъ выражается любовь къ ней.

— Да или нѣтъ? — сказалъ онъ рѣшительно, наклоняясь къ ней. Онъ увидалъ, что она сдается, и рѣшилъ кончить все скорѣй. Лицо ея было близко отъ него, и на немъ были стыдъ, любовь и смущеніе. Она невольно придвинулась къ нему и слабо, по дѣтски улыбнулась.

Шумъ и разговоры, раздавшіеся недалеко, заставили ихъ отодвинуться другъ отъ друга. На веранду вылилась волна мужчинъ и женщинъ и разсыпалась по всему пространству. Стало тѣсно. Нѣсколько человѣкъ сошло на дорожку. Всѣ разговаривали, шутили, смѣялись. Зала, виднѣвшаяся сквозь окно, опустѣла.

— Ракеты? — спросила Софья Николаевна у подошеддшхъ къ ней Герсъ и Губина.

— Да, сейчасъ начинается.

— Идемте, идемте, messieurs et mesdames! — раздался громкій голосъ. Высокій офицеръ въ сопровожденіи нѣсколькихъ солдатъ, неся пачку какихъ-то трубочекъ, прошелъ впередъ. Всѣ хлынули за нимъ въ садъ.

— Что за прелесть ночь!.. — Какъ темно!.. — Рѣшительно ничего не вижу… — Не оступитесь, Марья Николаевна!.. — Сюда, сюда, господа, здѣсь дорожка. — Алеша, гдѣ ты? — раздавалось тамъ и сямъ. Волна людей лилась по дорожкѣ, расползаясь по сторонамъ. Софья Николаевна шла подъ руку съ Анцевымъ среди другихъ.

— „Да, или нѣтъ? — повторила она мысленно, испытывая радость идти подъ руку съ тѣмъ, кого она любила, — Ну, конечно, да! Какъ я люблю его и онъ ничего не понимаетъ. Но не надо, ни за что не надо показывать ему. Такъ лучше“.

Она шла, стараясь идти съ нимъ въ ногу. Въ той темнотѣ, которая ихъ окружала, кромѣ ближайшихъ паръ, ничего не было видно. Только чувствовалось по долетавшимъ словамъ, подавленному смѣху и заглушаемому пескомъ дорожекъ, легкому топоту — присутствіе многихъ паръ.

XXI.

Офицеръ, шедшій впереди съ пучкомъ ракетъ, пройдя весь садъ, вышелъ на поляну, образовавшуюся послѣ вырубки молодого березняка, и остановился съ двумя солдатами, которые несли за нимъ большіе колья. Онъ сталъ ихъ вбивать и занялся устройствомъ фейерверка. Гости, шедшіе за нимъ толпой, расположились въ небольшомъ отдаленіи отъ него, группами. Нѣкоторые сѣли на сломанныя деревья и пни, другіе, разостлавъ шинели на мокрую росистую траву, сѣли, поджавъ ноги, остальные стояли тамъ и сямъ.

Вездѣ былъ слышенъ говоръ. Иногда раздавались отдѣльныя громко сказанныя слова или вырывался у кого-нибудь смѣхъ, разносился и таялъ въ ночной тишинѣ. Кое-гдѣ вспыхивала спичка и, освѣщая на нѣсколько секундъ близь стоящія лица, гасла, и тогда темнота дѣлалась еще гуще. Небо было ясное, звѣздное. На востокѣ бѣлѣ лазеленовато-лимоннымъ цвѣтомъ непотухающая заря. Вездѣ было темно и тепло, такъ бываетъ въ хорошія теплыя іюньскія ночи.

Софья Николаевна стояла подъ руку съ Анцевымъ въ своей группѣ, гдѣ, кромѣ Губина и Герсъ, было еще нѣсколько офицеровъ. Она не разговаривала. Она то смотрѣла въ темную даль, гдѣ ничего не было видно, то блуждала глазами по небу, по млечному звѣздному пути, то по отдѣльнымъ бѣлымъ пятнамъ-кителямъ офицеровъ. Она не слушала того, что ей говорилъ Иволгинъ, стоявшій около нея, но все думала о томъ, о чемъ въ послѣднее время она стала такъ часто думать — о немъ, объ ихъ взаимной любви. Она не размышляла о томъ, что будетъ, но перебирала въ памяти все то отрадное, что уже было. И казалось, что въ будущемъ будетъ все такъ же прекрасно, какъ было въ прошломъ. Да и какъ не быть прекрасному, когда онъ тутъ, такъ близко, и онъ такой красивый, и онъ только что такъ ясно сказалъ, что ее любитъ. „Да или нѣтъ, да или нѣтъ?..“ — прошептала мысленно она нѣсколько разъ и подумала, какъ онъ можетъ еще сомнѣваться и спрашивать, когда въ ней все такъ ясно и все существо ея говоритъ „да“. Эти мысли она по-женски перевела въ планъ будущихъ дѣйствій. Этотъ планъ былъ таковъ: кокетничать, слегка мучить и не показывать, что любишь.

Перейдя съ Анцевымъ поближе къ офицеру, она стала смотрѣть, какъ офицеръ въ это время установилъ сбитые накрестъ колья и, прикрѣпивъ къ нимъ нѣсколько ракетъ въ видѣ расходящихся лучей, отойдя въ сторону и полюбовавшись своей работой, обернулся къ собравшимся и закричалъ, что онъ сейчасъ начинаетъ. Тѣ, кто лежали и сидѣли, вскочили. Мужчины подавали дамамъ руки и поднимали ихъ съ травы. Поднялся шумъ, смѣхъ и говоръ. Всѣ пододвинулись ближе и жались, боясь, что ракета попадетъ въ нихъ. Около кольевъ образовалась толпа.

Офицеръ чиркнулъ спичкой и, поднявъ ее къ своему лщу, спотыкаясь о кочки, пошелъ къ кольямъ. Вытявувъ руки и стараясь, чтобы спичка не потухла, онъ сталъ поджигать ракету. Но спичка потухла, и наступила совершенная темнота. Солдаты почтительно и весело засмѣялись неудачѣ. Спичка вспыхнула снова, рука, приложившая ее къ ракетѣ, быстро отдернулась, и офицеръ прыгнулъ въ сторону.

— Ну, теперь, кажется, пойдетъ, — сказалъ онъ.

— Не будетъ ничего изъ эфтого, — усомнился солдатъ.

— Поди, Сидоровъ, помоги, — пошутилъ другой.

— Ловокъ. Подступись самъ. Кусается, — захохоталъ первый.

— Comme c’est longtemps!.. — сказала генеральша француженкѣ-гувернанткѣ.

— Non, madame, celé va bientôt finir, — отвѣтила та.

Яркій красноватый свѣтъ озарилъ всѣхъ. Снопъ искръ вырвался откуда-то и разлетѣлся по воздуху. Въ одномъ концѣ раздался крикъ, и нѣкоторые попятились. Ракеты, скрѣпленныя въ одномъ концѣ вмѣстѣ, закружились, какъ колесо, и изъ всѣхъ отверстій ихъ стали сыпаться золотыя длннныя искры и таять въ воздухѣ. Быстрота движенія огненнаго колеса все увеличивалась, и искры стали сыпаться еще сильнѣй и гуще и шипѣли, и свистѣли въ воздухѣ. Толпа, сперва отодвинувшаяся, теперь снова приблизилась и окружила плотнымъ кольцомъ фейерверкъ. Лица всѣхъ были освѣщены желтовато-краснымъ свѣтомъ. Раздавались шутки, отдѣльныя слова: — Comme c’est beau. Comme c’est joli, — слышалось съ одной стороны. Ишь жаритъ, ровно паровозъ, претъ-то претъ-то какъ, братцы, чудеса право — раздавалось съ другой.

Колесо стало вертѣться медленнѣе, и искры тише сыпались на траву. Офицеръ, который устраивалъ фейерверкъ, выскочилъ изъ толпы и, пробѣжавъ пространство, гдѣ вертѣлось колесо, весь осыпанный искрами, исчезъ дальше въ темнотѣ. Въ тотъ же мигъ откуда-то справа рванулся вверхъ, къ небу, цѣлый огненный фонтанъ. Всѣ бросились, слегка толкая другъ друга, къ нему и окружили его такимъ же плотнымъ кольцомъ, какое было у колеса. Фонтанъ доходилъ до сажени и потомъ вдругъ обрывался и падалъ внизъ въ видѣ длинныхъ красныхъ нитей, которыя пропадали, не достигнувъ земли. Еще два другихъ фонтана вырвались въ другомъ и третьемъ мѣстѣ и освѣтили окрестность красноватымъ свѣтомъ. Всѣ разбрелись по группамъ, стояли и любовались картиной. Когда и фонтаны стали гаснуть, вылетѣли голубыя, зеленыя и красныя китайскія свѣчи. Онѣ стрѣляли, проскользали далеко вверхъ и тамъ разсыпались на серебряныя звѣздочки, которыя медленно таяли, опускаясь къ землѣ. Иногда кидалась вверхъ, какъ огненная стрѣла, ракета, и, поднявшись высоко-высоко до самаго зенита и оставляя по себѣ свѣтлую полосу, разрывалась тамъ на верху, и отъ нея ползли по небу длинныя золотыя змѣи.

Потомъ стали зажигать бенгальскій огонь. При его фантастическомъ свѣтѣ вся окрестность: и люди, и деревья принимали могильный волшебный оттѣнокъ. Кто-то пустилъ шутиху, и она, пыжась и шипя въ травѣ, заставила дамъ и мужчинъ со смѣхомъ бѣжать отъ нея. Когда высыпали въ разведенный костеръ красный порошокъ, все озарилось сильнымъ, ненатуральнымъ краснымъ свѣтомъ: лица, бѣлые кители офицеровъ, стволы березъ и даже небо — все было красно и волшебно-красиво.

Когда всѣ пришли назадъ въ освѣщенный уютный домъ и началисъ снова танцы, Софья Николаевна не стала танцовать, а поднялась наверхъ, въ дамскую уборную и сѣла на диванъ. Снизу до нея доносился топотъ и звонъ шпоръ — танцовали мазурку. Софьѣ Николаевнѣ хотѣлось побыть одной, чтобы никто, даже онъ, ея не видалъ. Она облокотилась о спинку дивана и задумалась: всю дорогу обратно послѣ окончанія фейерверка Анцевъ ничего ей не говорилъ, но такъ жалъ ей руку и такъ нѣжно смотрѣлъ на нее, что она, хотя ничего не сказала ему, чувствовала, что такъ нельзя, что нужно какъ-нибудь перемѣнить ихъ отношенія.

— Неужели поссориться съ нимъ, разойтись? — спрашивала она себя — изъ-за чего?.. — Онъ ничего мнѣ не сдѣлалъ. Что онъ любитъ меня?.. Ну такъ, чтоъ-жъ? Развѣ я могу ему запретить выражать свою любовь?.. Онъ хочетъ уѣхать. Правду ли онъ говоритъ? Какъ ужасно, если это такъ. Какъ скучно будетъ безъ него. Разстаться и не видѣть, разстаться и не видѣть, — повторяла она, стараясь представить, какъ это будетъ тяжело. — Нѣтъ, ни за что. Какъ я его люблю, какъ я его люблю. Лучше все, чѣмъ расходиться. Все?.. что все? Неужели гулять, цѣловаться и то… то? Нѣтъ, не хочу. — Она облокотилась на руку и стала задумчиво смотрѣть въ окно, какъ бы вслушиваясь въ тотъ внутренній процессъ, который совершался въ ея душѣ. — А, впрочемъ, что изъ того… если я его люблю, — невольно полу-призналась она себѣ. — Какъ это было бы хорошо: быть его, цѣловать его милое лицо, ласкать… Нѣтъ, нѣтъ не стоитъ. Я люблю его и буду всегда любить. Но „то“ не нужно. Не надо думать.

Она встала, подошла къ зеркалу. И красота собственнаго лица поразила ее неожиданно новымъ выраженіемъ. Черные бархатные глаза смотрѣли серьезно и смѣялись въ одно время. Она повернула слегка голову и улыбнулась себѣ.

— Да, я красива, — была первая, невыраженная словами, мысль, пришедшая ей въ голову. — Развѣ можно не любить такую красавицу? Развѣ можно тобой не увлекаться? — сказала она себѣ.

„Да, какое счастье, что я такъ хороша и что я люблю и любима“ — думала она, спускаясь внизъ по лѣстницѣ и ощущая знакомое чувство веселости и жара, сопровождавшее ее всегда на балу.

„Главное — не думать. Вотъ, кажется, онъ. Пройти мимо спокойно и не обратить никакого вниманія. А тамъ будетъ видно…“

XXII.

Прошла ночь. Наступилъ день. Утромъ выпалъ дождь и освѣжилъ воздухъ. Софья Николаевна встала поздно, а такъ какъ всѣ ушли, она пошла въ садъ и, сѣвъ на качалку, стала читать книгу. Было не жарко. Послѣ дождя все было точно вымыто. Поднимались послѣдождевыя испаренія. Лучи солнца, прорываясь сквозь переплетенную чащу вѣтвей орѣшника, образовывавшихъ что-то въ родѣ бесѣдки, переносили эту бесѣдку на песокъ въ видѣ яркихъ свѣтлыхъ четырехугольниковъ и круговъ. Порой, когда проносился вѣтеръ и березы, стоявшія возлѣ, шелестѣли ровнымъ шумомъ, а листья орѣшника летѣли во всѣ стороны, солнечныя фигуры струились на пескѣ и разнообразились.

Софья Николаевна не читала, хотя и смотрѣла въ книгу. Раскрывъ ее на 48-й страницѣ и смотря на лиловато-черный фонъ буквъ, она думала о томъ, о чемъ она такъ часто думала съ одинаковой охотой. Она вспоминала вчерашній вечеръ и его, и всѣ тѣ слова, которыя онъ сказалъ ей, и радовалась тому, что они были любовныя, и перебирала ихъ нѣсколько разъ про себя, чтобы только повторить ихъ. И куда она мысленно ни обращалась, вездѣ былъ онъ съ милымъ лицомъ, съ черными глазами, нѣжно смотрящими на нее, одинъ онъ, котораго она любила.

Звонъ шпоръ, раздавшійся невдалекѣ, по ту сторону чащи деревьевъ, заставилъ ее вздрогнуть и поднять голову. И сейчасъ же, отчасти по звуку мѣрныхъ увѣренныхъ шаговъ — звукъ этотъ она такъ хорошо знала — и, главное, по тому неизъяснимому инстинкту, который присущъ влюбленнымъ, она почувствовала, что это онъ. Радость охватила ее, она, не отрывая глазъ отъ книги, чтобы скрыть краску, залившую ея лицо, чувствовала, что онъ теперь свернулъ за уголъ и идетъ къ ней.

— Доброе утро, — услышала она и, когда подняла голову, увидала того, чье присутствіе она уже знала. Онъ былъ въ кителѣ, въ высокихъ сапогахъ, съ хлыстикомъ въ рукѣ.

— Вы читали. Я вамъ помѣшалъ? — сказалъ онъ, пожимая ей руку и садясь на лавку около качалки.

— Нѣтъ, я такъ… Я мечтала, — сказала она, засмѣявшись и закрывая книгу.

— Мечтали? о чемъ? о комъ? — спросилъ Анцевъ, чувствуя, что разговоръ попадаетъ какъ разъ на ту тему, которую онъ желалъ и на которую всегда могъ говорить сколько угодно.

— Почему же „о комъ“?.. вѣрнѣе — „о чемъ“… Нѣтъ, впрочемъ, „о комъ“. О вчерашнемъ вечерѣ мечтала, — сказала она, подымая на него свои бархатные глаза и какъ бы спрашивая, доволенъ ли онъ ея отвѣтомъ.

— Что-жъ вы мечтали?

— Странно, неужели я вамъ должна разсказывать все то, о чемъ я думаю. Кто вамъ далъ такое право?

— Никто, кромѣ моихъ отношеній къ вамъ.

— А, вы опять за старое! — сказала она. — Слышите, я вамъ запрещаю, положительно запрещаю говорить когда-нибудь объ этомъ. Если я еще разъ отъ васъ это услышу, то я разсержусь на васъ, и мы съ вами разойдемся. — Губы ея говорили то, чего она не хотѣла, но глаза говорили то, что она желала. Ихъ влюбленный смѣющійся взглядъ очаровывалъ его и шепталъ ему: „ну да, да, я люблю тебя“.

— Вы разсердитесь и мы разойдемся?.. — переспросилъ онъ — Да, мы скоро разойдемся и безъ того. — Онъ помолчалъ немного, словно ожидая, не возразитъ-ли она ему не это. — Вы знаете, — сказалъ онъ вдругъ рѣзко: — я исполнилъ ваше желаніе. Я уѣзжаю. Вѣдь я къ вамъ съ прощальнымъ визитомъ.

Его глаза испытующе посмотрѣли на Софью Николаевну. Но чувство лжи, охватившее ее, было такъ велико, что она скрыла страхъ, поднявшійся въ ней при этомъ извѣстіи, и придала своему лицу равнодушное выраженіе.

— Что-жъ, уѣзжайте! Счастливаго пути, — сказалъ голосъ лжи.

— Я знаю, что вы этого желаете, а потому и взялъ отпускъ.

— Я ничего не желаю. Мнѣ все равно.

— Потому-то я и уѣзжаю, — сказалъ онъ, вставъ быстро съ лавки и отходя немного: — потому то и уѣзжаю, что вамъ все равно.

— А а… — только и могла сказать она.

Они замолчали и, пока это молчаніе длилось нѣсколько минутъ, Анцевъ сбивалъ хлыстомъ листья орѣшника. Софья Николаевна не смотрѣла на него и качалась.

— „Оставить или нѣтъ? Любить или нѣтъ“? спрашивала она себя — „Нѣтъ, нѣтъ… да“.

— Я никогда не желала, чтобы вы уѣзжали, Илья Григорьевичъ. Я всегда вамъ говорила, что мнѣ весело съ вами. Я и теперь готова васъ оставить. Впрочемъ, нѣтъ, уѣзжайте, если хотите. Быть можетъ, такъ лучше… — Лицо ея приняло грустное выраженіе, и глаза смотрѣли безучастно.

— Отъ васъ зависитъ, что лучше: остаться или нѣтъ.

— Нѣтъ… вы въ самомъ дѣлѣ уѣзжаете?.. — сказала она вдругъ, откладывая книгу на скамейку и вопросительно взглянувъ на него: — Не шутите?

— Даю вамъ слово, — сказалъ онъ, ни минуту не задумываясь. Онъ такъ увлекся въ этотъ моментъ, что былъ вполнѣ искрененъ. Но когда онъ сказалъ, онъ понялъ, что никогда не исполнитъ и не можетъ исполнить этого.

Лицо Софьи Николаевны сдѣлалось унылымъ. Она разсѣянно смотрѣла вокругъ себя. Все сразу опустилось въ ней. И эта свѣжая веселая природа, и яркій свѣтъ солнца, и голубое небо сразу потемнѣли для нея. Она готова была заплакать и машинально качалась.

— Что-жъ, уѣзжайте! — сказала она, наконецъ. — Быть можетъ, такъ будетъ лучше. — Она опять взяла книгу, разсѣянно перевернула нѣсколько страницъ и задумчиво посмотрѣла въ сторону. — Только одно я хотѣла бы вамъ сказать: мнѣ жаль, что вы уѣзжаете. Я не хочу, чтобы вы, уѣзжая, питали ко мнѣ непріязненное чувство, именно вы. Я не виновата ни въ чемъ. Я къ вамъ очень хорошо отношусь… Да, можетъ быть… слишкомъ хорошо… — прошептала она. — Впрочемъ, все равно, уѣзжайте. Какъ вамъ угодно.

— Такъ до свиданья… — сказалъ онъ, не прощаясь съ ней сейчасъ, но относя это слово къ предполагаемому будущему.

Софья Николаевна, какъ бы не слыша его словъ, откинулась на спинку качалки. Лицо ея было задумчиво и грустно. Прелестные глаза ея смотрѣли вдаль и не видѣли.

— Знаете что, дайте мнѣ вашу карточку на память, — сказала она слегка дрожащимъ голосомъ.

— Зачѣмъ она вамъ? Для васъ вѣдь она ничего не значитъ.

— Если я говорю, значитъ хочу имѣть. Какъ вы ничего не понимаете… — прошептала она. И звукъ ея голоса, и глаза, смотрѣвшіе на него, не оставляли больше сомнѣній.

„Неужели?“ — спросилъ онъ себя, и радость вдругъ охватила его волной. Онъ прошелся нѣсколько разъ, чтобъ скрыть свое волненіе.

— А какъ бы это могло быть прекрасно, если бы вы иначе ко мнѣ относились… — сказалъ онъ вдругъ, снова усаживаясь такъ близко отъ нея, что головы ихъ были почти рядомъ.

— Ничего не могло быть и не будетъ прекрасно….. Но… какъ вы ничего не понимаете!.. — тихо сказала она, откидываясь назадъ. Она опять покачалось нѣсколько разъ и потомъ остановилась. Что-то боролась въ ней, и лицо ея выразило эту борьбу: что-то нѣмое, жалкое, просящее было въ немъ, — не то страхъ, не то сожалѣніе и нерѣшительность, не то нѣжность и любовь къ нему.

— Слушайте, я скажу вамъ все. Но тогда прощайте. Вы сейчасъ уходите.

Она протянула ему маленькую руку и вся покраснѣла.

Онъ нѣсколько времени сидѣлъ, ничего не понимая, но чувствуя, что сейчасъ совершится что-то радостное. Наконецъ, онъ всталъ, машинально пожалъ ей руку и остановился, не выпуская ея руки и смотря прямо на нее.

— Такъ вы не понимаете ничего? Ну, такъ знайте; что я люблю васъ, — сказала она быстро. И когда она это сказала, тутъ только почувствовала, какое огромное и страшное значеніе имѣютъ эти слова. Она, какъ человѣкъ на краю пропасти, бросилась въ нее и, только оторвавшись отъ земли, почувствовала ужасъ паденія. До этого, не смотря на то, что она его любила, и на то, что онъ говорилъ ей, онъ былъ все же чуждъ ей. Въ этотъ же мигъ въ душѣ ея совершился переломъ. Все прошлое пропало, а въ настоящемъ она была связана навсегда съ этимъ человѣкомъ. Она не была женой другого, она была любовницей того, кого любила. Эта близость и связь съ нимъ пугали ее своей неизвѣстностью. Ей стало жаль того, что она сказала, и радостно, что все неизвѣстное, наконецъ, кончено. Вмѣстѣ съ тѣмъ, ей казалось, что она полюбила его гораздо больше. Она почувствовала себя такой беззащитной и слабой, что, по-женски, закрывъ лицо руками, заплакала.

Онъ стоялъ и смотрѣлъ на нее. Смотрѣлъ и не понималъ величія того, что совершалось передъ нимъ, и что въ этотъ мигъ эта женщина отдавалась ему. Онъ видѣлъ, что исполнилось то, чего онъ желалъ. Ему было пріятно это и неподятно, отчего она плачетъ. Онъ не зналъ, ни что ему дѣлать, ни что сказать. Она все плакала, закрывъ лицо руками и вздрагивая плечами. Онъ подошелъ и взялъ ее за руку.

— Ахъ, оставьте!.. — прошептала она, не отрывая рукъ, страннымъ, злымъ, дрожащимъ голосомъ: — Уйдите… потомъ.

— Такъ когда же? — сказалъ онъ, все думая о себѣ.

— Сегодня вечеромъ… приходи… — сказала она, переходя на ты. — А теперь уйди… скорѣе!

Онъ недоумѣвающе посмотрѣлъ на нее. Онъ совсѣмъ растерялся и ничего не понималъ. То, что совершилось предъ нимъ, было слишкомъ велико и недоступно его пониманію.

Онъ повернулся и медленно пошелъ, ни разу не посмотрѣвъ на нее. Когда она услышала, что онъ отошелъ, она отняла платокъ отъ заплаканныхъ глазъ и нѣжнымъ взоромъ смотрѣла на того, кого такъ любила.

— Все равно… какъ я люблю его!.. Что будетъ, то будетъ… Не надо думать… Такъ сегодня вечеромъ… какое счастье!

XXII.

Когда, наконецъ, было удовлетворено то, что они называли любовью, и когда послѣ этого акта любви Софья Николаевна, придя домой, вошла въ свою комнату и, заперевъ ее, сѣла на стулъ у окна, она долго сидѣла такъ и смотрѣла открытыми широко глазами на темную зіявшую пропасть ночи. Она смотрѣла, но не думала объ этомъ, а все перебирала въ своей памяти недавнія подробности и все спрашивала себя и не могла дать себѣ отчета, какъ случился съ ней весь этотъ ужасъ. И чѣмъ болѣе она припоминала все, начиная съ того времени, когда она вошла къ нему и кончая тѣмъ, какъ онъ отпускалъ ее, стоя на крыльцѣ, куря папиросу, въ послѣдній разъ обнялъ ее, всю дрожавшую, и поцѣловалъ, — чѣмъ болѣе она вспоминала всѣ нѣжности и тайны любви, которыя она недавно пережила, тѣмъ страшнѣе становилось ей, и тѣмъ сильнѣе она чувствовала ужасъ и гадость происшедшаго.

Она не винила себя въ томъ, что это было безнравственно и что она погибшая женщина, измѣнившая мужу и ребенку, — она совсѣмъ не думала объ этомъ и не чувствовала себя ни предъ кѣмъ виноватой. Ее ужасала только та пропасть, которая открылась между тѣмъ, о чемъ она мечтала, и тѣмъ, что было на самомъ дѣлѣ. Не только не было плотского сладкаго чувства любви, нѣги и очарованія отъ объятій любимаго человѣка и поэтически-трепетнаго чувства желанія, которое манило ее къ этому, но былъ одинъ ужасъ и физическое омерзѣніе передъ той грязью, которая открылась ей, и это было еще хуже, чѣмъ тогда, въ первую ночь съ Николаемъ Александровичемъ. Ей было жалко и больно, что онъ и она осквернили эту любовь, eй казалось, что послѣ этого ей будетъ совѣстно и стыдно смотрѣть на него. Она хотѣла отогнать и забыть скорѣе всю эту грязь, а вмѣсто того яснѣе ее припоминала. И она сидѣла такъ на стулѣ около окна и, подперевъ лицо руками, смотрѣла и не могла оторваться отъ грозной темноты, висѣвшей передъ ней.

Было душно. Въ разстилавшейся передъ ней давящей черной мглѣ не видно было ни зги, только слышалось дыханіе жизни, подавленной предстоящимъ потрясеніемъ природы, Собиралась гроза. Одна сторона неба была еще совершенно чиста и выливалась синимъ звѣздистымъ покровомъ. На другой же сторонѣ собиралось что-то еще болѣе черное, чѣмъ сама ночь, грозное и нѣмое. Это сходились тучи и кое-гдѣ вспыхивали фосфорически-зеленоватымъ свѣтомъ молніи. Эти вспышки были такъ часты, что иногда сливались въ одинъ блестящій взрывъ свѣта. Но грома не было слышно. Только чуть-чуть доносилось урчаніе и опять все затихало. Эта нѣмая тишина и это величавое спокойствіе природы еще болѣе усиливали напряженіе передъ грозой. Все замерло и затихло. Далеко внизу гдѣ-то тихо плескался ручей.

„Ахъ, зачѣмъ все это случилось, и какъ оно произошло неожиданно! Какъ я мечтала обо всемъ этомъ и боялась этого. И хотѣла… и боязнь эта была пріятна. И какъ отвратительно и гадко было это. Илья… Да, я люблю, люблю его“, — сказала она себѣ, стараясь припомнить лицо, въ которое была влюблена, съ знакомымъ ей выраженіемъ ласки и нѣги. Но лицо это не являлось въ ея воображеніи и смѣнялось чѣмъ-то другимъ, гадкимъ… „Зачѣмъ было стремиться къ этому? Развѣ нельзя было иначе? Мы были бы друзьями. Мы бы любили другъ друга. Нѣтъ, теперь кончено! Я принадлежу ему. Я люблю его. Я его, я его…“ — шептала она, стараясь найти въ томъ хоть какую-нибудь прелесть… „Но какъ нехорошъ онъ былъ въ тотъ моментъ, когда утѣшалъ меня. Онъ думалъ, что я плачу изъ-за раскаянія, что мнѣ стыдно предъ Николаемъ… Да… стыдно ли мнѣ?“ Она задумалась. „Нѣтъ, нисколько. Я предъ нимъ невиновата. Это гадко, быть можетъ, очень гадко, но что же мнѣ дѣлать, если я не чувствую никакой вины предъ нимъ. Николай не любитъ меня… Если бы мы иначе жили и онъ понималъ бы меня, — быть можетъ, этого бы не было… Нѣтъ, нѣтъ, я ничего не жалѣю. Я люблю его одного, моего милаго, славнаго… Но какъ все гадко и… тяжко“.

Она думала все это и говорила это себѣ и все смотрѣла въ садъ усталыми блуждающими глазами. Еще болѣе тихо и страшно стало въ природѣ. Тучи обложили темной массой полнеба, но молніи теперь прекратились и было совсѣмъ черно. Гдѣ-то рѣзко кричала незнакомая птица. Пронесся легкій свѣжій вѣтерокъ-буревѣстникъ, и зашумѣли слегка деревья, заструились листья. Окно рванулось туда и сюда и остановилось. Птица смолкла.

„Когда мы съ нимъ познакомились, это было такъ отдаленно, а теперь… Когда это случилось? Вотъ никогда бы не подумала, что полюблю его и будетъ это. Ни при первой встрѣчѣ, ни въ послѣдующее время я объ этомъ не думала. Когда же это было рѣшено?.. Неужели на томъ балу? Нѣтъ, не тогда… Это всегда, всегда приготовлялось въ моей душѣ и тогда, когда я выходила за Nicolas, и въ первую ночь нашу, и во всю послѣдующую жизнь. Если бы я его любила, развѣ бы это случилось? Онъ одинъ виновенъ, онъ привелъ меня къ этому.. Но чего мнѣ жаль и чего такъ страшно и душно?… Ахъ!“

Молнія разрѣзала пополамъ весь небесный сводъ, и горизонтъ озарился на мгновеніе зеленовато-лиловымъ необыкновеннымъ свѣтомъ. Въ это мгновеніе явялись и застыли и деревья, и далекое поле, и рядъ избъ вдали, и лѣсъ на горизонтѣ, и забытая въ саду качалка. Упоительно страшенъ былъ этотъ мигъ подавляющаго безмолвія, и все, что открылось, было дивно прекрасно. Вдругъ сразу все пропало, тьма залила все, и ахнулъ громъ.

Софья Николаевна сидѣла очарованная и оглушенная. Только тогда, когда первый ударъ прошелъ и дальнѣйшіе болѣе тихіе, хотя все еще грозные раскаты, тяжело громыхали въ небѣ, она вскочила, невольно, по привычкѣ, перекрестилась и потянулась къ окну, стараясь затворить его. Но ворвавшійся откуда-то вѣтеръ со страшной силой ударилъ въ окно, вырвалъ его изъ рукъ Софьи Николаевны и такъ сильно хватилъ его о подоконникъ, что зазвенѣли стекла. Софья Николаевна снова схватила его и что было силы потянула къ себѣ, борясь съ вѣтромъ. Въ этотъ моментъ опять сверкнула молнія и опять озарилась вся окрестность, и ударило. Окно рванулось. Софья Николаевна держала его всѣми силами, ничего не сознавая. Она вся дрожала. Въ это время гдѣ-то залопотало, точно удары бича сыпались на землю. Первыя крупныя капли дождя упали ей на руку и на лобъ, а за ними другія, всё чаще и чаще. Софья Николаевна закрыла окно и задвинула щеколду. Дождь пошелъ сильнѣе и сливался въ одинъ неясный водяной шумъ. Онъ билъ со всего размаху въ стекла. Когда сверкала молнія, онъ казался лиловой висящей сѣткой. Громъ сталъ урчать меньше. Но вѣтеръ вылъ въ трубѣ, и этотъ вой былъ страшенъ Софьѣ Николаевнѣ.

„Чему эта примѣта? Я помню, что, когда случалось что-нибудь хорошее, няня говорила: быть дождю. Неужели это къ счастью? Но, Боже, какъ дико и страшно“.

А гроза все бушевала и бушевала.

---

Съ этого времени и началась ихъ любовь. И чѣмъ дальше шло, тѣмъ менѣе было угрызеній совѣсти и тяжести неизвѣстно передъ чѣмъ. Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, было менѣе прелести въ ихъ любви и меньше очарованія. Потомъ все сдѣлалось привычнымъ и обыкновеннымъ. Не она одна, а много женщинъ то же дѣлали, и всѣ онѣ осуждали за это другихъ и не осуждали только себя. Чужая вина, какъ сучокъ въ глазу, была видна всѣмъ, свое же бревно онѣ не то, чтобы не могли видѣть, но не хотѣли видѣть и даже считали, что это не бревно, а что-то другое.

Шли дни и недѣли, но сближеніе между Анцевымъ и Софьей Николаевной не увеличивалось больше, чѣмъ въ первый разъ. И, не смотря на то, что Софья Николаевна, уѣзжая къ себѣ, сильно плакала, разставаясь съ нимъ, оба они понимали, что въ томъ положеніи, въ какомъ они находились, отъѣздъ Софьи Николаевны будетъ самымъ лучшимъ концомъ. Софья Николаевна знала и то, что эта любовь была совсѣмъ не то, о чемъ она мечтала, и что, хотя онъ ей и нравился теперь, она его скоро забудетъ. И это дѣйствительно случилось.

XXIV.

Николай Александровичъ не скучалъ по отъѣздѣ Софьи Николаевны и безъ нея наслаждался теперь полнымъ счастьемъ, какимъ можетъ наслаждаться обезпеченный и пользующійся разумно жизнью человѣкъ. Не говоря уже о томъ, что теперь онъ не испытывалъ никакихъ непріятностей дома и могъ всецѣло отдаться столь любимой имъ службѣ, — Николай Александровичъ только теперь вкусилъ сладость разумной и пріятной любви.

Николай Александровичъ зналъ ее еще до своей женитьбы. Она служила гувернанткой у Давыдовыхъ, гдѣ онъ часто бывалъ. М-lle Madelaine была бѣлокурая подвижная дѣвушка, очень бойкая и очень охотно разговаривавшая съ мужчинами. Онъ слышалъ потомъ, что она уѣхала отъ нихъ съ какимъ-то офицеромъ. Онъ ея не видалъ три года. Теперь Николай Александровичъ встрѣтилъ ее на улицѣ губернскаго города. Она узнала его, первая подошла къ нему. Они разговорились. Оказалось, что она бросила офицера и хотѣла открыть здѣсь модный шляпочный магазинъ. Когда они подошли къ тому дому, гдѣ она жила, она такъ просила Николая Александровича зайти хоть на минуту къ ней, что Николай Александровичъ сдался. Онъ думалъ просидѣть у нея полчаса, но остался до 11. Онъ нашелъ ее очень милой и интересной. Потомъ онъ заходилъ къ ней еще нѣсколько разъ. Черезъ мѣсяцъ онъ уговорилъ ее не открывать магазина. Онъ нанялъ ей небольшую, но мило отдѣланную квартиру и пріѣзжалъ къ ней изъ уѣзда три раза въ недѣлю: ѣзды было 3 часа по желѣзной дорогѣ. Сдѣлавъ такъ, онъ былъ доволенъ, что, наконецъ, устроилъ себѣ нормальную жизнь.

Нельзя было сказать, что Николай Александровичъ не интересовался вопросомъ, хорошо-ли онъ поступилъ. Онъ задалъ и обсудилъ его съ двухъ точекъ зрѣнія: 1) личной и 2) семейной. И со всѣхъ этихъ точекъ оказалось, что онъ поступаетъ не то, чтобы хорошо, а скорѣе недурно. Съ личной, было недурно потому, что связь съ m-lle Madelaine являлась перемѣной въ способѣ наслажденія сравнительно съ утратившей прелесть новизны связью съ женой и она открыла ему новыя пріятныя стороны физической любви. Съ семейной, не было дурно потому, что онъ не приносилъ этимъ семьѣ никакого зла. Николай Александровичъ считалъ, что гадко вносить что-нибудь въ семейный очагъ, и онъ никогда не позволилъ бы себѣ ухаживать за своей гувернанткой. Но дѣлать это внѣ семьи, такъ, чтобы жена не знала и не нарушались приличія общественности, — это не было вовсе дурно. Николай Александровичъ строго разграничилъ эти два міра и не позволялъ себѣ смѣшивать ихъ.

Онъ хотѣлъ было еще разсмотрѣть это съ религіозной точки зрѣнія, но потомъ оставилъ это дѣло. Онъ нашелъ, что религія тутъ не при чемъ. Николай Александровичъ разсматривалъ религію съ двухъ сторонъ: во-первыхъ, она была его внутренняя вѣра. Въ этомъ отношеніи онъ считалъ, что вѣруетъ-ли онъ въ того Бога, ученіе котораго преподаютъ въ гимназіяхъ священники, или не вѣруетъ — это его личное дѣло и никто не смѣетъ въ это вмѣшиваться. Но, съ другой стороны, религія христіанская была государственная религія. И онъ, какъ чиновникъ и товарищъ прокурора, обязанъ исполнять ея правила, имѣющія общественное значеніе: говѣть, причащаться, ходить по табельнымъ днямъ и большимъ праздникамъ въ церковь въ мундирѣ — въ маленькіе праздники это было лишнее — напоминать подчиненнымъ въ рѣчахъ объ ихъ отвѣтственности предъ Богомъ, — однимъ словомъ, дѣлать все то, что требуется отъ чиновника-христіанина. Вопросъ же объ его связи съ m-lle Madelaine былъ дѣломъ не товарища прокурора, а его, Николая Александровича, и потому оно было не подсудно государственно-религіознымъ требованіямъ. Разсудивъ такъ, Николай Александровичъ прекратилъ это разсмотрѣніе.

Но одинъ разъ, лежа на своей кровати уже послѣ того, какъ онъ вступилъ въ связь съ m-lle Madelaine, онъ сталъ думать о своемъ поведеніи съ религіозно-нравственной точки зрѣнія. Николай Александровичъ любилъ иногда позволить себѣ такія умственныя вольности, пофилософствовать. Но онъ никогда не проводилъ этого философствованія въ жизнь. Это отдѣленіе мыслей отъ дѣлъ было у него выработано еще съ университета.

На этотъ разъ, философствуя съ папироской въ зубахъ, лежа на мягкой кровати въ хорошей комнатѣ, Николай Александровичъ нашелъ, что и эти размышленія подтверждаютъ правильность его поступка. Это была слабость въ родѣ куренія, но никакъ не дурной поступокъ. А у кого нѣтъ слабостей? — Всѣ мы грѣшны. Многіе его товарищи, судья и другіе знакомые, какую жизнь они ведутъ? Онъ сталъ перечислять себѣ тѣхъ, кого онъ зналъ людьми, любящими пожить: Павловъ, Таубе… да много. „Да, да всѣ такъ“ — сказалъ онъ. Вспомнилъ онъ еще о томъ, что гдѣ-то тамъ въ катехизисѣ въ гимназіи училъ: будьте совершенны, какъ совершененъ Отецъ Вашъ Небесный, и что есть 7-я заповѣдь, всегда вызывавшая нескромныя шутки у учениковъ, запрещавшая это… Но вѣдь всѣ это тамъ находится… въ книгѣ… для народа… для дѣтей. „Нельзя же въ самомъ дѣлѣ учить дѣтей этому“. Но изъ взрослыхъ кто-же понимаетъ заповѣди буквально? Вотъ напримѣръ: „люби враговъ, какъ самого себя“. „И ударившему тебя въ правую щеку, подставь лѣвую“… Все это идеалы… А до тѣхъ поръ нужно жить, какъ всѣ живутъ. Да, все это пустяки.

Такъ думалось ему.

И эти два мѣсяца Николай Александровичъ пріятно и много работалъ, такъ что заслужилъ благоволеніе начальства. Все это было очень хорошо и, главное, вполнѣ прилично.

XXV.

Въ концѣ сентября Софья Николаевна пріѣхала въ мужу. Она нашла все попрежнему, только Николай Александровичъ нѣсколько измѣнился, какъ будто помолодѣлъ и въ обращеніи съ нею сдѣлался болѣе нѣженъ и спокоенъ. Онъ былъ занятъ переѣздомъ въ губернскій городъ, куда ихъ снова перевели въ началѣ сентября.

Въ губернскомъ городѣ было то же самое, что и раньше. Скоро начался зимній сезонъ. Пошли клубные, семейные вечера, была опера, были концерты пріѣзжихъ знаменитостей. Софья Николаевна чувствовала себя свѣжей и бодрой, и съ наслажденіемъ отдалась этой веселой свѣтской жизни. Лѣто имѣло на нее благотворное вліяніе: она еще похорошѣла. Она стала теперь съ особеннымъ удовольствіемъ заботиться о туалетахъ и перемѣнила свою прежнюю портниху Клару Петровну на madame Antiette, которая шила женѣ предводителя и предсѣдателя.

Софья Николаевна всегда къ чему-нибудь пристращалась и, если чѣмъ занималась, то занималась съ любовью. „Я не могу дѣлать зря, какъ другіе“ — говорила она; „если я что-нибудь дѣлаю, то стараюсь, чтобы это вышло хорошо“. И Софья Николаевна дѣлала хорошо свое дѣло.

Она вся погрузилась въ заботы о фасонахъ платьевъ, кофтъ, корсажей. Она выписывала для этого изъ заграницы два французскихъ модныхъ журнала „Aux élégants“ и „Les modes nouvelles“. Прежде она скучала во время беременности, — некуда было дѣвать день, — теперь она весь день была занята и все-таки какъ будто не успѣвала сдѣлать все то, что нужно. Она вставала въ 10 часовъ и послѣ чая до завтрака читала два часа что-нибудь изъ новѣйшей беллетристики, потому что это убивало время и интересно было слѣдить за развитіемъ любовнаго сюжета. Послѣ завтрака почти каждый день нужно было съѣздить къ портнихѣ, чтобы посмотрѣть, какъ шьется платье, и узнать, какимъ фасономъ будетъ сшито платье другихъ, — не будетъ ли этотъ фасонъ болѣе модный, потому что было бы обидно, если бы у другихъ платье оказалось лучше, чѣмъ у нея.

У madame Annette было очень весело. Туда собиралось къ двумъ часамъ все лучшее дамское общество. Это былъ маленькій клубъ, „нашъ женскій клубъ“. Здѣсь бывала и Лиза Катурина, хорошенькая брюнетка, недавно вышедшая замужъ и теперь учившаяся находить удовольствіе въ нарядахъ, и Лиза Куломзина, подруга Софьи Николаевны еще по гимназіи, имѣвшая уже двухъ любовниковъ, но очень милая и любимая всѣми. Здѣсь бывала и баронесса Эгефельдъ, очень добрая и очень глупая женщина и, вмѣстѣ съ тѣмъ, большая сплетница, и жена предсѣдателя Рукавьева, умная 45 лѣтняя, но очень любившая наряды женщина. Было много и другихъ дѣвушекъ и, въ особенности, дамъ все самаголучшаго городского общества. Здѣсь говорили обо всемъ и обо всѣхъ, всѣхъ любили въ глаза и бранили въ отсутствіи. Здѣсь узнавались всѣ новости, и онѣ отсюда расходились по всему городу. Все было очень мило и весело, и всѣ были дружны между собой. Немного это было дорого, — на костюмы у Софьи Николаевны уходило до ста рублей въ мѣсяцъ, но съ этимъ можно было мириться.

Отсюда Софья Николаевна заѣзжала къ мужу въ судъ и брала его съ собой. Теперь они съ мужемъ окончательно помирились и даже сдѣлались друзьями. Софья Николаевна нашла, что мужъ совсѣмъ не тяжелый, а, напротивъ, пріятный человѣкъ, только нѣсколько сухой и дѣловитый. Ей теперь было странно всноминать, какъ у нихъ раньше могли быть ссоры.

Произошла эта окончательная перемѣна оттого, что Софья Николаевна снова сдѣлалась такой, какой она была въ первое время замужества, и, напротивъ, перестала быть такой, какъ во время беременности, когда она хотѣла, чтобы мужъ любилъ ее и они были бы вмѣстѣ. Въ настоящее время это было не нужно и даже излишне. Она поняла, что была во время беременности больна и потому предъявляла къ мужу такія странныя требованія, и что теперь, когда она выздоровѣла, ихъ нужно оставить. Теперь ей былъ нуженъ умный человѣкъ, совѣтникъ, положеніе, — какъ разъ то, чего она въ первое время замужества требовала отъ мужа, съ той только разницей, что Николай Александровичъ тогда чего-то искалъ большаго въ ней, и потому были ссоры, а теперь и онъ понялъ разумность ея взглядовъ. И ихъ міры, еще недавно разграниченные, снова сошлись.

Теперешнее окончательное, основанное на опытѣ, выстраданное отношеніе Николая Александровича къ женѣ и семейной жизни было слѣдующее: жена была предметъ удовольствія и дополненія къ наслажденіямъ жизни, потому что она дѣйствительно внесла извѣстную солидность и положительность въ холостую жизнь Николая Александровича, заботилась о хозяйствѣ и была живымъ человѣкомъ въ домѣ, съ которымъ можно было поговорить и посовѣтоваться, принять или не принять новое назначеніе по службѣ. Въ остальномъ же, въ смыслѣ стѣсненія холостой свободы, лишнихъ расходовъ и т. д., она была неизбѣжное зло, крестъ, который нужно было спокойно, съ достоинствомъ нести; помня, что это общая участь, и, гдѣ возможно, сгладить другими пріятными сторонами жизни. Вопросъ же о развитіи ея ума и образованіи былъ исчерпанъ и рѣшенъ въ отрицательномъ смыслѣ.

Такъ и текла ихъ жизнь, словно жерновъ на мельницѣ, который, отбрасывая вонъ шелуху — непріятности, оставляетъ лишь зерно — наслажденія.

Софья Николаевна, иногда вспоминая время своей беременности, весь ужасъ его и боли физическія и, кромѣ того, не желая имѣть болѣе одного ребенка, рѣшила, что больше этого никогда не будетъ.

XXV.

Такъ они прожили четыре года. Софьѣ Николаевнѣ пошелъ 27-й годъ. Въ этотъ годъ Николай Александровичъ получилъ важное перемѣщеніе по службѣ. Онъ былъ назначенъ прокуроромъ въ одинъ изъ сѣверо-западныхъ городовъ.

Въ новомъ городѣ жизнь, хотя по существу и осталась той же веселой и пріятной жизнью, но но формамъ нѣсколько измѣнилась. Теперь Софъя Николаевна сдѣлалась важной дамой, женой одного изъ самыхъ значительныхъ въ городѣ лицъ. Сообразно съ этимъ и нужно было устроить свою жизнь.

Пушкаревы пріѣхали осенью и наняли большую квартиру въ 6 комнатъ. Куплена была новая богатая мебель, и, когда всѣ эти зеркала, гардины, мягкія кресла, ковры и картины были разставлены и помѣщены на свои мѣста, все оказалось очень мило.

Кругъ знакомыхъ, которыхъ завели Пушкаревы, состоялъ изъ самыхъ важныхъ чиновниковъ губерніи. Составивъ себѣ этотъ кругъ, Софья Николаевна стала держаться вдали отъ общества тѣхъ среднихъ чиновныхъ лицъ, съ которыми она поддерживала отношенія раньше, когда Николай Александровичъ былъ товарищемъ прокурора. Она нѣсколько видоизмѣнила свое времяпрепровожденіе и свои привычки. Теперь нельзя было вести такую свободную, безшабашную жизнь, какъ прежде. Нужно было жить такъ, какъ жили дамы ея круга: жена вице-губернатора и предсѣдателя. И Софья Николаевна стала такъ жить.

Главной заботой того кружка, въ которомъ теперь вращалась Софья Николаевна, было попечительство надъ пріютомъ для бѣдныхъ и благотворительность. Дѣлать добро было главное занятіе, монополія самыхъ важныхъ въ губерніи дамъ. Дѣлать добро — значитъ устраивать вечера въ благородномъ собраніи съ благотворительной цѣлью, съ буфетомъ и шампанскимъ по увеличеннымъ цѣнамъ и танцовать на этихъ вечерахъ; засѣдать въ комитетѣ попечительства о бѣдныхъ; обходя пріюты, пробовать супъ, который готовятъ пріюткамъ, и жертвовать по 25 рублей на елку для бѣдныхъ дѣтей. Софья Николаевна прежде, женой товарища прокурора, вообще индифферентно относилась къ благотворительности. Теперь же, заразившись духомъ окружающей ее среды, она горяча принялась за нее и нашла въ ней новую, пріятную для себя и полезную для общества дѣятельность. Николай Александровичъ одобрялъ это, и они оба, и всѣ ихъ знакомые были согласны, что въ томъ положеніи, какое она занимала въ обществѣ, это было самое подходящее для нея дѣло.

Въ началѣ декабря было частное совѣщаніе у Софьи Николаевны. Собрались вице-губернаторша и жена предсѣдателя — „дамскій тріумвиратъ“, какъ назвалъ ихъ шутя Николай Александровичъ. Послѣ недолгаго совѣщанія было рѣшено устроить, во 1-хъ, лотерею-аллегри, поручивъ полицмейстеру предложить купцамъ пожертвовать что-нибудь для этой цѣли и откомандировавъ Петра Дмитрича въ Москву для дополнительной закупки вещей по дешевымъ цѣнамъ. Но 2-хъ, устроить на масляной благотворительный балъ съ продажей винъ и фруктъ и, наконецъ, основать домъ трудолюбія согласно плану, предначертанному еще тогда, когда проѣзжалъ черезъ городъ извѣстный баронъ NN, объѣхавшіи всю Россію и вездѣ устраивавшій дома трудолюбія. Но на томъ, кого назначить директоромъ дома, Петра Дмитрича или Дмитрія Петровича, — дамы разошлись и въ виду этого проектъ объ устройствѣ дома рѣшили отложить на неопредѣленное время.

Все было устроено и вполнѣ удалось. Софья Николаевна въ роскошномъ бѣломъ платьѣ, декольте, продавала билеты. Около нея собралась цѣлая толпа ея поклонниковъ, изъ которыхъ каждый былъ обязанъ, по мѣрѣ силъ, принести дань. Кто купилъ больше, съ тѣмъ Софья Николаевна больше разговаривала и улыбалась. Она обладала особеннымъ искусствомъ продавать, и у нея покупали билеты не только тѣ, кто хотѣлъ, но и тѣ, кто не думалъ ничего купить, а пришелъ только посмотрѣть аллегри. Она смѣялась, слегка кокетничала и незамѣтно подъ шумокъ всовывала билеты своему собесѣднику. Это былъ прямо „грабежъ на большой дорогѣ“, какъ выразился предсѣдатель, и эта острота, оцѣненная всѣми, ходила по залѣ. Николай Александровичъ, во фракѣ съ бѣлой грудью, стоялъ около жены, радуясь ея успѣху. Къ часу Софья Николаевна продала все, что у нея было, а послѣ продажи распорядители и пришедшая молодежь устроили танцы и провели время до поздней ночи.

Слѣдующій благотворительный вечеръ, данный въ залѣ благороднаго собранія, былъ еще удачнѣе. Народу было столько, что вначалѣ тѣсно было стоять. Софья Николаевна съ двумя молодыми, хорошенькими дамами продавала шампанское въ прелестномъ кіоскѣ изъ пальмъ, украшенномъ флагами. Пріѣзжіе кавалеристы не отходили отъ нея и пили одинъ за другимъ бокалы за ея здоровье. Директоръ вновь построенной въ городѣ большой фабрики, оставляя вторую двадцати-пяти-рублевку, — сказалъ, что это будетъ лучшій вечеръ въ его жизни. Тихо плыли звуки вальса, молодежь танцовала. Софья Николаевна, смотря на танцующихъ, въ нарочно выписанномъ изъ Петербурга платьѣ, сидѣла къ кіоскѣ, прелестная, милая, веселая. И когда она пошла танцовать, по общему мнѣнію, — она была царицей бала.

Такъ прошелъ годъ, другой. Въ это время основанъ былъ домъ трудолюбія, скончался предводитель дворянства, дано было много вечеровъ съ благотворительными и неблаготворительными цѣлями, нѣкоторые женились и нѣкоторые развелись. Жизнь города и жизнь Софьи Николаевны текли такъ же однообразно весело, какъ и раньше: гости, вечера, наряды, скука отъ ничего недѣланія, чтеніе романовъ, чай, обѣдъ и сонъ, и опять вечера и всякія развлеченія, и опять скука. Все разнообразнѣе и разнообразнѣе формы жизни и за этими перемѣнами все одно и то же: стараніе какъ-нибудь интереснѣе и скорѣе убить время и дотянуть отъ вечера до утра. И такъ незамѣтно шли эти дни, что она часто удивлялась, какъ много ихъ уже прошло. И хотя для Софьи Николаевны носить ярмо этой жизни было привычно, все же она чувствовала потребность не то, чтобы избавиться отъ него — она объ этомъ не думала и не могла думать, потому что носить ярмо ей казалось естественнымъ дѣломъ — но замѣнить его, хоть опять тяжелымъ, но новымъ ярмомъ. Бѣдные и благотворительность стали надоѣдать ей. И это новое или, лучше сказать, старое въ новомъ одѣяніи явилось.

Весною старый губернаторъ, одиннадцать лѣтъ управлявшій губерніей и въ концѣ проворовавшійся такъ, что стало невозможнымъ держать его на службѣ, былъ уволенъ въ отставку по болѣзни, согласно прошенію. Назначенъ былъ новый губернаторъ, петербуржецъ, аристократъ. Сначала онъ понравился всѣмъ, — но когда пріѣхала его жена, то все перемѣнилось.

Вице-губернаторша и губернаторша поссорились изъ-за того, кому быть попечительницей дома трудолюбія: вице-губорнаторша имѣла на это право давности. Она такъ много положила хлопотъ на него, такъ привыкла смотрѣть на домъ, какъ на свой, что ей было тяжело уйти оттуда. Ссора съ женъ перешла на мужей и, вспыхнувъ легкимъ пламенемъ, она разгоралась все сильнѣе и сильнѣе и обратилась въ пожаръ. Вице-губернаторъ, какъ человѣкъ ловкій, образовалъ себѣ партію изъ предводителя и предсѣдателя суда. Николай Александровичъ долго стоялъ въ сторонѣ отъ этой борьбы, не служа ни нашимъ, ни вашимъ, но стараясь заставить обѣ стороны служить себѣ. Но когда, наконецъ, онъ былъ принужденъ пристать къ какой-нибудь изъ двухъ партій, онъ взвѣсилъ силу той и другой и перешелъ къ вице-губернатору. Они рѣшили выжить губернатора изъ губерніи, тогда какъ губернаторъ рѣшилъ выжить ихъ. Такъ, стараясь причинять врагамъ всевозможныя каверзы, но наружно относясь вполнѣ вѣжливо и деликатно, обѣ партіи боролись цѣлый годъ.

На новый годъ губернаторъ поѣхалъ въ столицу и тамъ наклеветалъ вышестоящему начальству на Николая Александровича и предсѣдателя такъ, что положеніе ихъ сдѣлалось неловко и шатко. Тогда предводитель, обладавшій большими связями, лично поѣхалъ въ Петербургъ и тамъ не только смылъ со своей партіи клевету, но, въ свою очередь, такъ нагадилъ губернатору, что назначена была сенаторская ревизія. Черезъ полгода губернаторъ былъ переведенъ, и Николай Александровичъ и его партія торжествовали.

Софья Николаевна, какъ и всѣ дамы ихъ партіи, была всецѣло поглощена этой борьбой. И если она не принимала въ этой борьбѣ прямого участія, то все же, когда назначенъ былъ ревизовать губернію сенаторъ Теановичъ, большой эстетикъ и поклонникъ женищнъ, ухаживавшій за Софьей Николаевной, a propos, между дѣломъ, и соединявшій этимъ пріятное съ полезнымъ, — все же ея участіе было далеко не послѣднимъ и не безполезнымъ и оказало партіи большія услуги.

XXVI.

Въ этотъ годъ борьбы съ губернаторомъ, въ ея послѣднее время, Софья Николаевна встрѣтилась съ самыми дорогими своими подругами по гимназіи. Встрѣчи эти были неожиданны и недолговременны, и обѣ онѣ оставили въ ней какое-то грустное и неудовлетворенное впечатлѣніе.

Первая встрѣча была съ Вѣрой Троицкой, въ клубѣ. Не смотря на протекшіе годы и на перемѣну, происшедшую въ наружности Вѣры, Софья Николаевна сразу ее узнала и такъ обрадовалась ей, что не могла сначала ничего говорить и только держала ее за руку и смотрѣла на подругу, какъ бы не вѣря тому, дѣйствительно ли это была ея Вѣра. Онѣ просидѣли весь вечеръ вмѣстѣ и, вспоминая прежнюю, теперь уже далекую, гимназическую жизнь, всѣ ихъ шалости, надежды, увлеченія, онѣ переживали все это и имъ обѣимъ казалось, что онѣ не взрослыя, что онѣ дѣти и что онѣ не въ клубѣ, а въ гимназіи разсказываютъ свои секреты другъ другу, какъ бывало въ давнишнее милое время. И чѣмъ больше онѣ говорили и вызывали въ своей памяти прошлыя воспоминанія, тѣмъ болѣе отпадало въ Вѣрѣ то, чего Софья Николаевна не знала въ ней, и что образовалось послѣ гимиазіи, и тѣмъ яснѣе выплывала въ этой худой дамѣ прежняя милая, умная и развитая Вѣра, которую Софья Николаевна такъ любила, и дружба съ которой и съ Катенькой Векманъ была однимъ изъ лучшихъ воспоминаній ея жизни.

— Ты замужемъ? — спросила Софья Николаевна такъ, между прочимъ, нисколько не сомнѣваясь въ томъ, что состоятельная, хорошенькая и умная Вѣра не могла не составить себѣ партіи.

— Нѣтъ… не вышла, — сказала Вѣра Андреевна и въ томъ тонѣ, которымъ она это сказала, и главное, въ ея взглядѣ, обращенномъ на Софью Николаевну, было что-то до того грустное, конфузящееся и просящее о чемъ-то, что Софья Николаевна смутилась и, понявъ, что она задѣла то, чего не должно было касаться, задала посторонній незначительный вопросъ, чтобы перевести разговоръ на другую тему.

Но Вѣра не слушала ее. Смотря куда-то вдаль сѣрыми прекраспыми, теперь грустными, глазами и точно прислушиваясь къ внутреннему ходу своихъ мыслей, она думала о чемъ-то. Софья Николаевна повторила свой вопросъ. Вѣра встрепенулась точно отъ забытья.

— Ахъ, ты объ этомъ… да… нѣтъ, оставимъ это… Лучшо поговоримъ откровенно… Я тебѣ разскажу о себѣ, о томъ, что ты раньше спрашивала — отчего я не вышла замужъ? Да это очень просто, — она сказала это какъ будто говорила о какой-то пріятной и интересной для себя вещи, — очень просто… Только сядь ко мнѣ поближе… какъ въ гимназіи, знаешь… Ну, я тебѣ разсказываю… Слушай! — и взявъ Софью Николаевну за руку, она стала какъ будто неохотно, а потомъ все болѣе и болѣе оживляясь, разсказывать ей о своей веселой жизни, отношеніяхъ къ мужчинамъ, и о томъ, какъ случилось — что она не вышла замужъ.

— Да вотъ, такъ-то я и осталась старой дѣвой, — сказала она, заканчивая разсказъ и улыбаясь, но такой жалобной улыбкой, что ее можно было принять за знакъ сожалѣнія къ себѣ и покорность передъ судьбою.

— Да, вотъ такъ, все это нечаянно и вышло… — Она вздохнула и лицо ея снова стало грустно.

„Бѣдная, бѣдная“, — подумала Софья Николаевна. Она хотѣла ее спросить: „это тебѣ тяжело“? Но вмѣсто этого сказала:

— Ну, а какъ ты живешь теперь?

— Да какъ! — Вѣра махнула рукой, какъ-бы выражая этимъ, что не стоитъ и разсказывать, — какъ живу? монотонно и скучно: деревня, отецъ и сѣрые дни… вотъ и все… да еще книги — утѣшеніе для старой дѣвы… — И она разсказывала о своей жизни въ деревнѣ.

— Да, какъ подумаешь, какъ все началось, какъ смотрѣла на жизнь раньше и какъ кончилось все… Ты не возражай! Я знаю, что для меня жизнь кончена, — сказала она поспѣшно. — Какъ вспомнишь все это — станетъ тоскливо. Отчего все такъ сложилось… такъ безсмысленно, странно… и нѣтъ выхода.. А что нужно было раньше дѣлать — неизвѣстно. Ужаснѣе всего, когда несчастію нѣтъ объясненія.

— Ты напрасно не вышла замужъ, когда тебѣ дѣлали предложеніе въ послѣдній разъ, — сказала, помолчавъ, Софья Николаевна.

— Ахъ, я ничего не знаю… Мнѣ кажется все равно, — быстро отвѣтила Вѣра. — Бросимъ это, поговоримъ о тебѣ, — и она стала спрашивать Софью Николаевну объ ея жизни. Подруги долго еще сидѣли и болтали.

— Ну, прощай, — сказала Вѣра, когда они разставались въ концѣ вечера. — Да, прощай, а не до свиданія. Сегодня же ѣду къ отцу… доживать жизнь… — она опять болѣзненно и грустно улыбнулась. — Будь счастлива! Увидимся-ли еще разъ!

Софьѣ Николаевнѣ было тяжело и обидно за Вѣру. Ночью, оставшись одна, она думала о судьбѣ Вѣры, о томъ, почему она несчастна, и не могла объяснить себѣ почему…

XXVII.

А Вѣра Андреевна, кончивъ гимназію, сейчасъ же уѣхала въ отцу (матери ея уже не было на свѣтѣ) въ деревню, гдѣ собрались ея родные и нѣкоторые изъ окружавшихъ ихъ знакомыхъ. Это первое лѣто въ деревнѣ было однимъ изъ лучшихъ періодовъ ея жизни. Веселье, ухаживаніе, пикники, прогулки, танцы смѣняли другъ друга, образуя какую-то непрерывную цѣпь удовольствій. Но это было не все. Она находила время для чтенія, познакомилась въ это время съ Дарвиномъ и пришла въ восхищеніе отъ Платона, которымъ она занималась вмѣстѣ съ однимъ студентомъ-филологомъ. Жизнь ей казалась огромнымъ свѣтлымъ царствомъ, гдѣ для нея устроено одно изъ самыхъ лучшихъ мѣстъ. Будущее было подернуто розовымъ сіяніемъ и открывало передъ ней безконечныя перспективы. Всѣ люди любили ее, всѣ они были превосходны и со всѣми ними Вѣра сошлась. Но въ особенности она сблизилась въ это лѣто со своей старшей замужней сестрой Еленой.

Елена Андреевна была то, что обыкновенно называется „умницей и чистою душою“. И какъ въ ней самой все было прекрасно, такъ же прекрасно ей улыбнулась судьба. У нея былъ прекрасный умный мужъ, за котораго она вышла по любви и съ которымъ жила душа въ душу. У нея были прекрасные друзья, всѣ любившіе ее. У нея были прелестныя дѣти. Она не была подавлена ни нуждой, ни средою; была развита, начитана и интересовалась кромѣ семьи общественными вопросами, наукой и литературой… Жизнь ея была то, что называется „тихимъ семейнымъ счастьемъ“.

Но, не смотря на всѣ эти данныя для счастливой жизни, Елена все же не была счастлива. Мужъ, семья, свѣтская жизнь и чтеніе занимали только часть ея души; другая же часть не находила себѣ удовлетворенія. Еленѣ иногда казалось, что мужъ ея слишкомъ узокъ и однообразенъ… Ей было скучно, что она живетъ одними и тѣми же интересами, однимъ и тѣмъ же времяпрепровожденіемъ, и что она, какъ жила, такъ и проживетъ еще годъ, два, десять лѣтъ, всю жизнь. Ей хотѣлосъ чего-то иного… какой нибудь дѣятельности… бороться, любить, жертвовать. Ей хотѣлось больше жизни. Отсюда и получалось неудовлетвореніе семейнымъ тихимъ счастьемъ и тѣми формами жизни, которыми довольствовались окружающіе ее люди.

Сестра Вѣра знала о томъ, что Елена несчастлива, и, хотя ей было жаль сестры, она думала, что для нея лично жизнь сложится лучше, и она-то будетъ счастлива. Она вѣрила, что жизнь полна какого-то невѣдомаго смысла, который нужно найти и примѣнить къ своей личной жизни. Такъ она и жила въ это лѣто.

Зимой нарочно для нея отецъ, никуда не показывавшійся, переѣхалъ въ городъ, и здѣсь было продолженіе той же веселой и свѣтлой жизни. Въ первый же годъ Вѣрѣ Андреевнѣ представились двѣ хорошія партіи. Но она была слишкомъ счастлива дома, слишкомъ вѣрила въ глубокій смыслъ жизни, чтобы запереть себя въ узкія рамки супружества… И, сославшись на свою молодость, она отказала имъ.

Въ такомъ весельи, каждый годъ уменьшавшемся, она прожила нѣсколько лѣтъ и не замѣтила, какъ они прошли. Всѣ ея подруги уже вышли замужъ. Ей самой пошелъ 24 годъ. Она удивилась, почему она тоже не вышла, и съ этой поры отношеніе ея къ мужчинамъ нѣсколько измѣннлось. Два сезона она прожила въ Кисловодскѣ и Крыму и на одно лѣто ѣздила за границу. Остальное время она жила въ городѣ, а лѣтомъ въ деревеѣ.

Ей представилась еще одна партія, но она опять отказала. Она была слишкомъ умна и развита — она слишкомъ много читала и думала, чтобы выйти за этого жениха. И, продолжая выѣзжать, въ заботахъ по хозяйству, въ заботахъ по тѣмъ дѣламъ, которыя какъ будто и не видны, но отнимаютъ много времени, она и не замѣтила, какъ прошло еще два года — ей стало 30 лѣтъ.

Тогда она поняла, что проиграла, не выйдя замужъ въ первый разъ, что ея веселью и счастью приходитъ крнецъ, что никакого особаго значенія въ жизни не было и что она стоитъ на порогѣ того страшнаго періода, который называется старымъ дѣвствомъ. Она испугалась и стала стремиться выйти замужъ.

Съ тѣхъ поръ розы стали скоро блекнуть, ея миловидность таяла медленно, но вѣрно. Каждый годъ приносилъ разочарованіе въ возможности новой жизни и приближалъ ее къ роковому періоду. Такъ, однообразно и скучно, съ кое-какими еще остатками веселья, безъ кавалеровъ, съ ужасными головными болями, разстройствомъ нервовъ, безсонницей по цѣлымъ ночамъ, безпричинными слезами, со всѣми муками умиравшаго отъ дѣвства и кричавшаго о своей погибели тѣла, — она проводила со старикомъ отцомъ въ деревнѣ безцѣльные дни.

Она часто думала о себѣ. Сколько счастья сулила ей жизнь и что вмѣсто этого дала ей, и отчего случилось это, когда не было у нея никакихъ несчастій, и все шло хорошо и правильно. И, какъ ни старалась, она не могла ничего понять. Позади былъ рядъ тоскливо проведенныхъ годовъ — о раннемъ весельи она забыла — впереди еще болѣе скучная, тяжелая, сѣрая вереница.

И на вопросъ, который она иногда задавала себѣ, какой же смыслъ былъ въ ея жизни (а она знала, что смыслъ долженъ быть), слѣдовалъ единственный неумолимый отвѣтъ: „Въ моей личной жизнй смысла ни для меня, ни для кого не было и не будетъ“.

XXVIII.

Вторая встрѣча была съ еще болѣе милымъ для Софьи Николаевны существомъ, самой любимой ея подругой юности, Катенькой Бекманъ. И, какъ при встрѣчѣ съ Вѣрой, Софья Николаевна, не смотря на нѣкоторую перемѣну въ наружности подруги, сейчасъ же узнала знакомыя черты, такъ теперь, наоборотъ, узнавъ, что эта толстая, некрасивая женщина была ея милая, прелестная Катя, она долго не могла вѣрить этому и не понимала, какъ Катя могла такъ страшно измѣниться. Въ ея воображеніи Катя осталась воздушнымъ подросткомъ, съ дѣвственной невысокой грудью, тоненькая, какъ змѣйка, а та теперешняя Катя была полногрудая, широкобедрая, уже немолодая дама.

Подруги встрѣтились у знакомыхъ и бросились другъ къ другу въ объятія. Онѣ плакали, цѣловали другъ друга, смотрѣли одна на другую, какъ будто не могли насмотрѣться и опять начинали плакать. Онѣ были какъ сумасшедшія. Когда прошелъ первый порывъ радости, онѣ сѣли на диванъ рядышкомъ и взяли другъ друга за руки, какъ прежде, въ гимназическое время. Сначала имъ было трудно говорить. То, что онѣ могли и хотѣли сказать, было слишкомъ велико, чтобъ сказать сразу. Все было одинаково интересно и о всемъ хотѣлось поскорѣй узнать. Слова ихъ перебѣгали съ одного предмета на другой, лишь коснувшись его, а имъ казалось послѣ часового разговора, будто онѣ совсѣмъ еще и не говорили. Софья Николаевна испытывала чувство какого-то обмана, будто ей подсунули иную, чуждую ей, женщину, вмѣсто прежней Кати. Ей иногда казалось, по отдѣльнымъ словамъ знакомаго голоса, по манерамъ, по сохранившимся все еще прекраснымъ глазамъ, что вотъ-вотъ предстанетъ предъ ней ея дорогая, прежняя Катя… но это только казалось на мигъ, скоро проходило, и снова съ ней сидѣла незнакомая толстая дама. Онѣ обмѣнивались отрывочными фразами и все смотрѣли одна на другую и не вѣрили, что это онѣ. Обѣ были слишкомъ взволнованы.

— Знаешь что, приходи ко мнѣ завтра, Звенигородская, домъ Иванова. Я бы сама къ тебѣ пришла, да у меня дѣти. Не на кого ихъ оставить однихъ… Тогда поговоримъ по душѣ. Пріѣдешь? — спросила Екатерина Владиміровна.

— Конечно, — отвѣтила Софья Николаевна, — въ часъ.

— Хорошо. Такъ я буду ждать, — сказала Екатерина Владиміровна, вставая и цѣлуясь съ подругой. — Я сегодня такъ взволнована!.. Не буду ночь спать, вѣроятно.

— Ты это или не ты? — спросила себя Софья Николаевна, смотря на нее и все еще не вѣря тому, что случилось и что эта дама была Катя. Эй было отчего-то грустно и чего-то жалко… Но чего, она сама не знала.

XXIX.

На другой, день, въ часъ, Софья Николаевна, проискавъ около получасу улицу, гдѣ жила Екатерина Владиміровна, подъѣхала въ щегольскомъ съ желтыми колесами экипажѣ, запряженномъ парой сѣрыхъ съ куцыми хвостами лошадей, къ небольшому одноэтажному деревянному дому.

— Дома барыня? — спросила она отворившаго ей деньщика въ черныхъ штанахъ и красной рубашкѣ.

— Такъ точно. Пожалуйте.

Первое ощущеніе, какое испытала Софья Николаевна, входя черезъ небольшой темный коридоръ въ маленькую переднюю и затѣмъ въ небольшую, уставленную дешевой мягкой мебелью, гостиную, — было ощущеніе крика и брани. Женскій голосъ бранилъ кого-то… Слышались отдѣльныя фразы:

— Экая дрянь, въ самомъ дѣлѣ!.. Ничего не умѣетъ сдѣлать. Тебѣ сказано хорошаго масла купи, а ты что принесъ? Вонъ выкинуть, больше некуда… — говорилъ женскій голосъ.

— Да я, барыня, думалъ…

— Молчи, пожалуйста, хоть не оправдывайся. Не выводи меня изъ терпѣнія. Вотъ, погоди, скажу барину, онъ тебѣ задастъ, — сказалъ первый голосъ болѣе спокойно. — Кто это?.. А… такъ бы и сказалъ, а то бормочетъ — ничего не разберешь.

Дверь въ гостиную отворилась, и Екатерина Владиміровна вошла, улыбалсь, но еще не успокоившись отъ недавняго гнѣва. Она была въ какомъ-то желтоватымъ съ бѣлыми цвѣтами капотѣ, въ туфляхъ, по домашнему. При дневномъ свѣтѣ, неодѣтая, она показалась Софьѣ Николаевнѣ еще болѣе некрасивою, чѣмъ вчера. Толстая грудь обвисла, большой животъ выдавался впередъ, лицо было опухшее, кожа поблекла.

— Прости, что я такъ выхожу къ тебѣ, — сказала Екатерина Владиміровна, обтирая руки о полотенце и здороваясь съ Софьей Николаевной. Варенье капало у нея съ пальцевъ и пачкало полотенце, — я варенье перекладывала въ другую банку. Да вотъ своего дурака бранила.

— Ахъ, такъ это ты его? — сказала Софья Николаевна, снимая перчатки, садясь и испытывая легкое отвращеніе къ тому, что Катя могла такъ ругаться.

— Нѣтъ, представь себѣ, что онъ, дуракъ, сдѣлалъ! Посылаю его купить масла, а онъ принесъ какую-то дрянь, да еще вдобавокъ разбилъ на дорогѣ колпакъ для лампы… Все портятъ, все бьютъ. Ахъ, если бы ты знала, сколько они мнѣ вещей перебили!.. — сказала она, схватившись за голову. — Не знаю, что съ ними дѣлать. Мужъ ихъ билъ, — не помогаетъ. Надо будетъ другихъ искать, да и всѣ такіе же. У меня они чуть не каждый мѣсяцъ мѣняются.

— Да вѣдь у всѣхъ прислута такая. У меня тоже горничная на нѣсколько рублей бьетъ ежемѣсячно. Что съ ними дѣлать… — сказала Софья Николаевна.

— Сравнила горничную съ нашими архаровцами. Женщина всегда ловчѣе все сдѣлаеть и приберетъ, и подастъ. А вѣдь нашихъ прямо неприлично къ столу выпустить: чѣмъ-то отъ нихъ вѣчно воняетъ. Я бы съ такимъ удовольствіемъ взяла горничную, если бы средства позволяли, — сказала Екатерина Владиміровна, садясь на диванъ близь подруги.

— Какъ далеко вы живете. Я еле нашла дорогу… — сказала Софья Николаевна.

— Что дѣлать — нынче квартиры такъ дороги стали. Просто невозможно дерутъ хозяева… Угадай, сколько я плачу за нее.

— У тебя сколько комнатъ?

— Пять, и всѣ меньше этой, вотъ дѣтская развѣ будетъ такая. И представь себѣ — 300 рублей безъ дровъ! Сперва было и безъ воды, а теперь хозяинъ воду провелъ, такъ и за то слава Богу. Дорого вѣдь… Правда? А попробуй-ка переѣхать на другую, — не найдешь дешевле нигдѣ. Вотъ у насъ одинъ офицеръ вздумалъ перемѣнить квартиру. На лѣто уѣхалъ на дачу, а вещи сдалъ въ артиллерійскій складъ. Осенью пріѣхалъ, бѣгалъ-бѣгалъ, нѣтъ квартиры, хоть на дворѣ оставайся. Представь себѣ, нанялъ ту же самую, только за болѣе дорогую плату… А вы сколько платите за свою?

— Теперь 700, а когда пріѣхали, — 600.

— Да, ты можешь платить такія деньги, — не то съ горечью, не то завидуя, не то съ какимъ-то упрекомъ себѣ сказала Екатерина Владиміровна. — А для насъ и эта дорога. Не знаю, что будемъ дѣлать, когда цѣны еще подымутся. Ты знаешь, сколько мужъ получаетъ?

— Нѣтъ.

— Сто рублей въ мѣсяцъ, да еще съ вычетами, да съ долгами. Вотъ и живи, какъ хочешь. Тутъ такъ надо разсчитывать, чтобы ни одной копѣйки лишней не уходило. Считай на квартиру 25, на столъ 30, меньше никакъ нельзя. 40 рублей какихъ-нибудь остается на все остальное: на одежду, на обувь, мало-ли на что еще выйдетъ. Такъ и приноравливаешься, чтобы до двадцатаго дотянуть, — сказала Екатерина Владиміровна. Она взволновалась. Видимо она попала на свою больную тему…

— Д-да… — промолвила Софья Николаевна неопредѣленно.

— Мы еще ничего, но есть у насъ офицеры, получающіе 50 рублей, да еще женаты, да съ дѣтьми!.. Какъ тутъ жить?.. И ихъ жены такія молодыя, совсѣмъ неопытныя хозяйки. Я все-таки уже понаучилась, знаю, какъ и гдѣ можно съэкономить. Ни одной копѣйки лишней не истрачу. Приходится, конечно, дѣлать хорошія платья… вѣдь такъ, въ копотѣ, въ гости не поѣдешь, — сказала она, засмѣявшись. — А съ этими гостями возня… Денегъ ни у кого нѣтъ, всѣ въ долгахъ, а лѣзутъ куда-то, закатываютъ вечера! Приходится по неволѣ бывать, а платьевъ нѣтъ… Ты по чемъ это покупала? — сказала она, щупая платье Софьи Николаевны и разглядывая его.

— По рублю тридцати, у Іордана.

— Я такъ и знала. Хорошая матерія. Я изъ такихъ не шью себѣ. Для себя я покупаю дешевле… А вотъ за это, — сказала она, показывая на капотъ, — по 30 коп. заплатила. Совсѣмъ простое, однако дома ходить можно… Только зачѣмъ ты сдѣлала здѣсь банты? Ихъ нужно бы сюда пересадить, а тутъ кружевомъ отдѣлать… кремовымъ… Это къ черному бы пошло.

— А развѣ такъ тебѣ не нравится? Это по модѣ.

— Да?.. — Я перестала уже за модой слѣдить. Совсѣмъ собой не занимаюсь. Ты счастливица — можешь тратить на себя, сколько угодно. Сколько у тебя выходитъ въ мѣсяцъ на платья?

— Около ста, — сказала съ легкой гордостью Софья Николаевна. Какъ ни ничтожно было это сознаніе, все же оно доставляло ей удовольствіе.

— Вотъ видишь — все наше жалованье!.. Вотъ когда намъ прибавятъ, тогда сдѣлаю себѣ платье въ 50 рублей. А пока приходится сжиматься. Я беру теперь все у евреевъ, въ маленькихъ лавкахъ. Скорѣе что-нибудь выторгуешь. А у Iopдана ни за что не уступятъ. Вотъ угадай, сколько я заплатила за это? — сказалк Екатерина Владиміровна, вставая и принося Софьѣ Николаевнѣ кусокъ матеріи темнаго цвѣта.

— Семьдесятъ, — сказала Софья Николаевна, пощупавъ. Екатерина Владиміровна засмѣялась.

— Я такъ и знала. Это всѣ платятъ, а я покупаю… вотъ тутъ есть у меня лавочка, — за 48. На всемъ уступка. Намедни я бархатные штаны своему Колѣ сдѣлала. Ты бы навѣрно заплатила у Іордана 80, а я за 65 взяла. Тутъ въ лавочкѣ все дешевле.

— Да развѣ ты много этимъ выторгуешь? — копѣйки!..

— Да копѣйки на одномъ, а если брать все въ разсчетъ, то и получатся рубли. На обѣдѣ, напримѣръ, какъ много можно съэкономить при умѣніи. Ты почемъ, напримѣръ, платишь за яйца?

— Не помню, кажется 20.

— Не можетъ быть!.. По двадцати я сама плачу, на базарѣ меньше не отдаютъ, какъ 25. Я каждый день не хожу, дѣти мѣшаютъ. Но раза два въ недѣлю бываю, чтобы деньщикъ не обманывалъ насчетъ цѣны. А то они рады себѣ въ карманъ положить. Такъ вотъ, возьми, на десяткѣ яицъ я пять копѣекъ получаю, а на сотнѣ это выйдетъ полтиникъ. Тамъ рубль, тутъ рубль, смотришь — деньги. Такъ вотъ только и экономлю и держу хозяйство.

Она замолчала. Онѣ обѣ молчали, сидя другъ противъ друга. Такъ длилось нѣкоторое время.

— Ты не видала еще моей квартиры? Пойдемъ, я тебѣ покажу ее, — сказала Екатерина Владиміровна, вставая. Софья Николаевна пошла за ней.

— У насъ тутъ пять комнатъ Ничего себѣ комнаты, только маленькія. Вотъ это столовая, довольно большая, только темная, и кухня здѣсь-же, — говорила Екатерина Владиміровна, идя впередъ и отворяя дверь въ кухню. Два денщика, сидѣвшіе на скамейкѣ и игравшіе въ карты, вскочили при видѣ ея.

— Вы что здѣсь дѣлаете? Въ карты вѣрно играете — вотъ это мило. Кушанье на плитѣ, а поваръ въ карты играетъ. Вотъ погоди, я скажу барину, — погрозила она, выходя изъ кухни и затворяя дверь. — Вотъ здѣсь дѣтская. — Она отворила дверь, выходившую въ столовую, и вошла. Софья Николаевна прошла за ней.

Въ дѣтской, уставленной тѣсно тремя небольшими кроватками и одной люлькой, на грязномъ полу, залитомъ мыльной водой и забросанномъ орѣховой шелухой, тамъ и сямъ валялись какія-то разноцвѣтныя тряпки. Посреди дѣтской схоялъ картонный сѣрый конь съ отломанной ногой и барабанъ съ пробитымъ дномъ. Два мальчика, — одинъ постарше и почище, другой, пятилѣтній, совсѣмъ грязный, съ неутертымъ носомъ, — сидѣли въ лужѣ на полу и тащили за ноги коня другъ къ другу. Старшая дѣвочка лѣтъ десяти, худенькая, съ голубыми глазами и льняными волосами, стояла около люльки и, увидавъ Софью Николаевну, подошла къ ней и сдѣлала реверансъ. Другая дѣвочка, въ грязномъ платьѣ, сидѣла на скамейкѣ и болтала ногами.

— Вотъ мое потомство, — сказала Екатерина Владиміровна, улыбаясь, — Боже мой, уже грязные!.. Только что надѣли чистое и уже испачкались. А кто это лужу пролилъ? Зина, пойди позови денщика, — говорила она, взявъ меньшую дѣвочку и передавая ее Софьѣ Николаевнѣ.

— Это Катя, меньшая, — назвала она дѣвочку. Софья Николаевна, преодолѣвая легкое чувство брезгливости къ этой грязной дѣвочкѣ, взяла ее и посадила къ себѣ на колѣни. Дѣвочка стала брыкать ножками и старалась ускользнуть. Увидя, что это безполезно, она заплакала и стала пускать слюни. Софья Николаевна поспѣшно сняла ее съ колѣнъ и, посадивъ на табуретку, подошла къ люлькѣ. Открывъ кисею, она увидала маленькое, красное, некрасивое спящее существо. Что это? — Неужели этотъ гадкій красный кусокъ мяса — дитя моей прежней Кати? — подумала она… Ее снова охватило чувство отвращенія, и она задернула занавѣску. Сзади нея раздался громкій крикъ. Софья Николаевна обернулась. Большой мальчикъ, поваливъ меньшаго, взлѣзъ на него и, пуская ему въ лицо слезы и слюни, билъ его кулакомъ по головѣ. Младшій вцѣпился ему въ волосы. Оба барахтались и кричали.

— Что это, вы съ ума сошли!.. — закричала Екатерина Владимировна, кидаясь къ нимъ и разнимая ихъ. Она схватила старшаго за руку и подняла его. — Что ты къ нему постоянно лѣзешь, гадкій мальчишка! Убирайся вонъ отсюда! — сказала она, отворяя дверь и выталкивая старшаго въ столовую. Мальчикъ упирался ногами въ полъ и не хотѣлъ идти. — А ты не лѣзь къ нему, пѣтухъ! Всегда первый лѣзешь. Видишь, онъ сильнѣе… Иди въ уголъ! — говорила она, беря младшаго за руку и ставя его въ уголъ. Мальчикъ плакалъ навзрыдъ и закрывалъ себѣ глаза руками. Грязныя слезы текли по его щекамъ. — Силъ моихъ нѣтъ съ ними. Только одинъ отецъ страшенъ, — обратилась она къ Софьѣ Николаевнѣ, сильно дыша и выходя въ залъ. — Такіе озорники растутъ! Шумятъ, кричатъ, что-нибудь разольютъ, всегда въ грязи. Боже мой, Боже мой, что дальше будетъ, ужъ и не знаю!.. — сказала она, выходя и садясь въ кресло.

„Такъ вотъ она семейная жизнь! Такъ вотъ, что называется счастьемъ имѣть дѣтей“. И для того, для этой грязи, шума, дракъ, такъ страдать, рожая ихъ, и терять красоту. Нѣтъ, какъ хорошо, что у меня ничего этого нѣтъ. Какъ хорошо, что у меня одна только Лиля…» — думала Софья Николаевна, идя вслѣдъ за своей подругой и чувствуя, что она со своими дѣтьми стала ей еще болѣе чужда.

XXX.

— Разскажи мнѣ, Катя, какъ ты вышла замужъ? — сказала Софья Николаевна, садясь ближе къ подругѣ. — Мнѣ такимъ это кажется страннымъ… твое замужество. Я никакъ не могла тебя представить иначе, какъ вѣчной дѣвочкой — гимназисткой, молоденькой и стройной. Разскажи мнѣ, какъ это случилось?

Екатерина Владиміровна посмотрѣла на нее и вздохнула.

— Что жъ тебѣ разсказывать!.. Я вышла замужъ, какъ и всѣ выходятъ и какъ ты, вѣроятно, вышла. Два года я жила у папы и мамы. Сначала было довольно весело: я выѣзжала и много танцовала. Потомъ это стало пріѣдаться. Въ то время встрѣтился со мной Алексѣй. Онъ былъ самый красивый и интересный изъ всѣхъ. Всѣ, кто меня окружалъ, ухаживали за мной и скоро подчинялись, влюбляясь, — сказала она, оживляясь отъ этихъ воспоминаній и испытывая, какъ всякая женщина, пріятное чувство тщеславія, что и въ нее влюблялись. — Всѣ ухаживали, одинъ только Алексѣй не обращалъ на меня никакого вниманія и видимо предпочиталъ другихъ. Это меня начало злить. Я хотѣла его, какъ и другихъ, подчинить своей власти, стала кокетничать съ нимъ… и не замѣтила, какъ влюбилась. А потомъ… потомъ было такъ, какъ всегда бываетъ. Все объяснилось, онъ сдѣлалъ мнѣ предложеніе… и я вышла. И теперь, вотъ, живу, какъ видишь… — сказала она задумчиво, какъ будто что-то припоминая изъ прошлаго, далекаго прошлаго. — Такъ-то, Соня! — прибавила она, и лицо ея приняло выраженіе покорной грусти и какого-то недоумѣнія.

— Да… вотъ оно какъ… Ну, и что-жъ, ты счастлива съ мужемъ? — спросила Софья Николаевна.

— Счастлива? — Ахъ, право, не знаю. Кто изъ насъ можетъ сказать, что онъ счастливъ, не правда-ли?.. Все бываетъ. Онъ очень хорошій человѣкъ, мой мужъ… — сказала она, точно оправдываясь передъ кѣмъ-то за мужа. — Но, знаешь… — она наклонилась къ Софьѣ Николаевнѣ и понизила голосъ: — У всѣхъ бываютъ свои непріятности. Теперь я къ этому привыкла, а прежде, бывало, онѣ на меня дѣйствовали сильно… Да, да, ко всему привыкаешь…

Она подняла свои прекрасные глаза и посмотрѣла на Софью Николаевну. И въ этомъ грустномъ взглядѣ, и въ блескѣ голубыхъ глазъ, и въ манерѣ держаться вдругъ выглянула изъ этой толстой женщины гимназистка — Катя. Какъ это иногда бываетъ, въ душѣ Екатерины Владиміровны, при видѣ подруги юности и при воспоминаніи о прошлой счастливой жизни, незамѣтно совершился переломъ. Все прошедшее, случившееся послѣ гимназіи, было отодвинуто. А на мѣстѣ этого разрушенія явилась прежняя, такъ не подходившая къ ихъ теперешнимъ разговорамъ и чувствамъ, подростокъ-Катя. И это, совершившись постепенно и не надолго, было незамѣтно ей самой…

— Какъ ты живешь теперь? Что дѣлаешь? — спросила Софья Николаевна.

— Право, не могу сказать, какъ я провожу время. Дни бѣгутъ незамѣтно, и только потомъ замѣчаешь, какъ много ихъ прошло. Одни дѣти отнимаютъ такъ много времени!.. Надо ихъ одѣть, умыть, покормить, потомъ смотрѣть, чтобы съ ними чего-нибудь не случилось, потомъ пойти погулять…

— Это тяжело, вѣрно — столько съ ними возиться!.. — сказала Софья Николаевна.

— Нѣтъ, нисколько. Я привыкла. Я люблю это. Я люблю дѣтей, люблю возиться съ ними, шить имъ что-нибудь, работать для нихъ. Чувствуешь тогда, что жизнь твоя чѣмъ-то наполнена. Вотъ мы, матери, жалуемся на нихъ, что для нихъ нужно много дѣлать… А между тѣмъ, отними у каждой, у меня, напримѣръ, дѣтей, — я бы, право, умерла со скуки… Чѣмъ бы наполнила я жизнь?

Она встала, обдернула чехолъ у кресла и сѣла по-удобнѣе, поближе къ Софьѣ Николаевнѣ. Въ сосѣдней комнатѣ что-то загремѣло и потомъ затихло.

— Да, и потомъ, вотъ что еще много отнимаетъ времени — это хозяйство. Я сама все время на кухнѣ. Одного денщика оставить нельзя, а то онъ все перепортитъ, надо ему все показать, научить. Потомъ послѣ обѣда я гуляю всегда съ дѣтьми. Вечеромъ тоже что-нибудь дѣлаю, занятіе всегда найдется. Вотъ мужчины говорятъ, что намъ нечего дѣлать. Нѣтъ, намъ именно, я нахожу, мало времени въ суткахъ, чтобы успѣть все сдѣлать. Когда ложишься спать, то всегда вспоминаешь, что что-нибудь забыла исполнить нужное. Теперь вотъ Зина будетъ въ гимназіи экзаменъ держать, а на будущій годъ Леня въ корпусъ. Я сама ихъ готовлю, — это тоже времени отнимаетъ не мало.

Софья Николаевна смотрѣла на нее, входила въ интимный, непонятный ни для кого, міръ ихъ былыхъ гимназическихъ интересовъ, видѣла въ той женщинѣ прежнюю Катю и чувствовала, что и она сама тоже перемѣняется. Ей казалось, что она не Софья Пушкарева, замужняя свѣтская дама, но что она Соня Любимова, что онѣ сидятъ съ Катей въ классѣ и бесѣдуютъ о своихъ гимназическихъ интересахъ. Ей казалось, что у нея былыя чувства, мысли, былыя желанія.

— Что-жъ, ты играешь что-нибудь? — сказала гимназистка Соня, показывая на рояль… — Не забыла?.. помнишь нашу любимую пьесу въ четыре руки.

— Нѣтъ, не играю. Это мнѣ въ приданое дали, потому онъ здѣсь и стоитъ. Развѣ вотъ Зина будетъ заниматься. Самой мнѣ совсѣмъ некогда. Я все перезабыла. Я думаю, уже и руки не пойдутъ. Лѣтъ восемь ужъ не играла… — сказала Екатерина Владиміровна, подходя къ роялю и беря одной рукой нѣсколько аккордовъ. — Нѣтъ, не могу…

— А книги ты попрежнему любишь читать? Помнишь, какъ намъ приносили книги гимназисты и Вѣра читала ихъ намъ, а мы сидѣли и слушали. Бывало, такъ до полночи просидимъ. Помнишь это? — продолжала гимназистка Соня, блестя отъ возбужденія темными, прекрасными глазами.

Екатерина Владиміровна покачала головой.

— Нѣтъ, и это я бросила. Некогда, некогда!.. Гдѣ же тутъ читать и заниматься чѣмъ-нибудь, когда и другого по важнѣе не успѣваешь сдѣлать. Я скоро послѣ гимназіи, еще у папы, бросила всякое чтеніе. Тогда я танцовала, веселилась и мнѣ было не до того, да и никого не было, съ кѣмъ можно было поговорить. А потомъ я отвыкла и забыла все. Я и газетъ теперь не читаю… совсѣмъ некогда.

— Катя, помнишь наши мечтанія, наши мысли устроить жизнь… — продолжала семнадцатилѣтняя дѣвочка Соня, совсѣмъ увлекшись разговоромъ и перенесясь вся въ міръ прошлыхъ таинственныхъ воспоминаній. И передъ ней сидѣла ея подруга Катя, точно также вошедшая въ міръ прежнихъ ощущеній и молодая, какъ она.

— Когда выходишь замужъ, мой другъ, — сказала Катя медленно, какъ бы вдумываясь въ смыслъ сказанныхъ словъ, — нужно забыть и бросить всякія гимназическія мечтанія. Если будешь одна и ни съ кѣмъ не связана, если отъ тебя не зависитъ судьба дорогихъ тебѣ людей, то можешь поступать, какъ хочешь. Потому-то мы и мечтаемъ только дѣвушками, еще не связанными ни съ кѣмъ. Когда выйдешь замужъ, все перемѣнится, пропадетъ… — Она подняла глаза, какъ бы обдумывая, сказать или нѣтъ то, что она хотѣла сказать. Лицо ея выразило на мгновеніе эту борьбу. Потомъ, какъ бы рѣшившись, она взяла за руку Софью Николаевну и сѣла ближе.

— Знаешь, Соня, я скажу тебѣ, одной тебѣ, откровенно мое мнѣніе: не стоитъ выходить замужъ. Да, да ни выходить замужъ, ни имѣть дѣтей… — оказала она, схвативъ руку Софьи Николаевны и говоря это подругѣ Сонѣ: — Разъ вышла, — все пропало! Мы думаемъ, что супружеская жизнь — жизнь съ любимымъ человѣкомъ будетъ какимъ-то безконечнымъ счастьемъ… Но это все вздоръ!.. Да, вздоръ, вздоръ!.. — сказала она рѣзко, какъ будто Софья Николаевна хотѣла ей возразить. — Подумай только, и ты поймешь, что я говорю правду… Мужъ, любимый мужъ… — сказала она не то насмѣшливо, не то съ горечью — да, онъ хорошъ, пока мы въ него влюблены. А вѣдь это проходитъ скоро и, когда пройдетъ, то окажется, что ты вышла за человѣка, котораго любишь вовсе не больше, чѣмъ другихъ. Мы, влюбленныя дѣвочки — и я такой была, когда выходила, — мы думаемъ, что, выходя замужъ, избираемъ себѣ самаго лучшаго изъ всѣхъ мужчинъ, а, когда выйдемъ, только тогда поймемъ, что онъ не только не самый лучшій, но самый худшій изъ всѣхъ, что мы обмануты. Неправда ли, и ты испытала такое чувство, да?

— Я не любила мужа и не знаю этого, — хотѣла сказать Софья Николаевна, но удержалась и ничего не сказала.

— Вотъ еще говорятъ, что дѣти — великая радость, счастье. И я сама тебѣ это недавно говорила. Но это счастье только тогда, когда ничего нѣтъ больше въ жизни, когда сама принижена… Дѣти — плодъ любви, любви!.. — она зло засмѣялась, — да, физической любви… А сама она, эта любовь, такая гадость!.. Послушай, Соня… Я одной тебѣ скажу все откровенно. Я никому бы объ этомъ, кромѣ тебя, не сказала, да и тебѣ не всегда скажу. Но сегодня я разговорилась, сегодня я прежняя Катя. Я все про себя думала и терпѣла, но сегодня на меня что-то небывалое нашло. Я одной тебѣ скажу… — прошептала она, наклоняясь ближе къ Софьѣ Николаевнѣ, какъ бы боясь, что она не услышитъ: — какая гадость бракъ. Медовый мѣсяцъ!.. за него-то я Алексѣя стала меньше любить. Вѣдь мы всѣ, невинныя дѣвочки, какой и я была, мы всѣ не желаемъ этого, боимся этой грубой стороны нашего чувства. Вѣдь мы любимъ въ мужчинахъ ихъ душу, волю, мужество… Зачѣмъ же портить, зачѣмъ же ломать это чувство гадостью?.. Какъ мужчины не понимаютъ, что мы изъ-за этого ихъ меньше любимъ… Мы хотимъ быть только друзьями… А они… все это ложь одна, что бракъ нѣчто духовное. Они любятъ себя только, а не насъ… Знаешь ихъ доводы: «Если любишь, то согласишься»… Ну, — сказала она рѣзко и грустно въ одно время, — и я согласилась… Ахъ, какъ непріятно вспоминать объ этомъ… гадость, гадость…

Она встала, прошлась по комнатѣ. Лицо ея горѣло, она была взволнована. Потомъ снова сѣла. Софья Николаевна была подавлена и молчала.

— Ну-съ, а потомъ… — одинъ ребенокъ, другой, третій… и такъ каждый годъ!… У меня было семь человѣкъ за девять лѣтъ замужества, двое умерло. Когда постели находятся въ одной комнатѣ рядомъ, — прибавила она зло, какъ бы издѣваясь надъ собой, — трудно, чтобы этого не было. Ну и потому, у насъ бывалъ каждый годъ ребенокъ… А у тебя какъ… вы спите отдѣльно? — спросила она, быстро оглядывая подругу.

— Нѣтъ, вмѣстѣ… какъ и у тебя, — сказала, почему-то конфузясь, Софья Николаевна.

— Ну да, у всѣхъ вмѣстѣ, у кого только я ни была. Теперь мнѣ все равно, но если бы я снова выходила замужъ, никогда бы этого не сдѣлала… Это животность какая-то, Соня… — сказала она страннымъ дрожащимъ голосомъ. — Вѣдь если любимъ, т. е. уважаемъ человѣка, то не хотимъ видѣть въ немъ животное. Только одни супруги не стыдятся другъ друга. Ну, да бросимъ это… Тебѣ, быть можетъ, надоѣла моя болтовня. Извини, я не знаю, съ чего это я разошлась… — сказала Екатерина Владиміровна, взглянувъ на подругу страннымъ, злымъ, обиженнымъ взглядомъ.

— Нѣтъ, пожалуйста, я очень рада, т. е. не рада… но какъ тебѣ выразить… Меня это очень волнуетъ. Говори, говори! — сказала Соня.

— Я одно только хотѣла сказать, что если выйти замужъ и имѣть дѣтей, то нужно бросить всякія мечтанія о томъ, чтобы дѣлать добро людямъ и проводить въ жизнь свои убѣжденія, какъ мы рѣшили въ гимназіи съ Вѣрой. Нужно думать, какъ бы самой и дѣтямъ прожить поудобнѣе. Будутъ дѣти, а съ ними расходы, и они все ростутъ. Приходится биться все время, чтобы какъ-нибудь прожить прилично. И не я одна… мужъ… бѣдный, онъ бьется, какъ рыба, чтобы что-нибудь получить лишнее. На себя онъ ничего не тратитъ. Онъ прекрасный семьянинъ. Его и узнать нельзя: гдѣ блестящій танцоръ и офицеръ?.. Ты видѣла сегодня драку. Это бываетъ ежедневно. Всегда грязь, крикъ, шумъ, руготня съ прислугой, вѣчная борьба изъ-за копѣйки, отсутствіе покоя… И такъ и сегодня, и завтра, и всегда. Какіе тутъ идеалы… чтеніе… развитіе… Нѣтъ, я такъ думаю… — сказала она странно дрожащимъ голосомъ: — если удастся всѣхъ этихъ ребятъ поставить на ноги и сдѣлать изъ нихъ людей, такъ и того для насъ совершенно достаточно. Что можемъ сдѣлать мы, вдвоемъ съ мужемъ, слабые, небогатые люди… что можемъ сдѣлать мы особенно теперь, когда такъ трудно становится жить…

Она заплакала. Лицо ея сдѣлалось широкимъ, некрасивымъ, совсѣмъ обрюзглымъ. Руки и плечи дрожали. Такъ она проплакала съ минуту, потомъ встала, вышла, выпила воды и вернулась. Софья Николаевна чувствовала себя подавленной, разбитой. Она ничего не могла сказать, но хотѣла одного: не слышать этого больше, уйти, забыться.

— Я не потому плачу, что мнѣ жаль себя. Я еще счастливѣе другихъ. Всѣ, рѣшительно всѣ замужнія недовольны своей жизнью и жалуются и бьются. А красота… — вдругъ сказала она, снова оживляясь при этомъ, — знаешь ли, какъ она портится отъ дѣтей? Посмотри-ка.. — Она взяла альбомъ, вынула оттуда карточку и показала Софьѣ Николаевнѣ. Софья Николаевна посмотрѣла на карточку прелестной, дѣвственной Кати, смотрѣла на теперешнюю Екатерину Владиміровну, сравнила ихъ и, чуть не заплакавъ отъ какого-то тягостнаго недоумѣнія и безконечной жалости, поскорѣе положила ее въ альбомъ обратно.

— Что, похожа? — улыбнулась жалкой и натянутой улыбкой Екатерина Владиміровна. — Я умерла для себя лично. Я уже не женщина. А чего это стоило… Эхъ, лучше не вспоминать!.. — сказала она, махнувъ рукою. — Теперь мнѣ все равно. Авось, хоть дѣтямъ будетъ лучше…

Обѣ молчали и не смотрѣли другъ на друга. Каждая думала о себѣ, о своей жизни, и имъ было тяжко оставаться наединѣ другъ съ другомъ. Въ сосѣднюю комнату вошелъ деньщикъ и загремѣлъ посудой.

— Ты что это, накрываешь, Андрей? Рано кажется, — спросила Екатерина Владиміровна. — Я пойду на минутку по хозяйству, — обратилась она подругѣ, какъ бы извиняясь передъ ней, встала и вышла.

— Вотъ, вотъ она — семейная жизнь, семейное счастье, — опять подумала Софья Николаевна. — Какъ я рада, что это не со мной, какъ я рада!

XXXI.

Раздался звонокъ. Изъ столовой пробѣжалъ поспѣшно въ переднюю деньщикъ въ красной рубашкѣ. Въ передней послышался звонъ шпоръ и мелкіе шаги. Кто-то раздѣвался. Мелькнуло офицерское пальто… «Мужъ» — подумала Софья Николаевна. Въ гостиную вошелъ высокій съ темной бородою офицеръ и, увидавъ незнакомую даму, на минуту остановился въ нерѣшимости, потомъ, вдругъ что-то вспомнивъ, пошелъ прямо къ Софьѣ Николаевнѣ.

— Мнѣ жена говорила вчера о вашей встрѣчѣ, — сказалъ онъ, пожимая руку Софьи Николаевны. — Она такъ была рада этому.

— Да, такая неожиданность и вмѣстѣ такая радость. Вѣдь мы съ Катей такъ дружны были въ гимназіи!.. И главное, жили въ одномъ городѣ и не знали этого… — сказала Софья Николаевна, осматривая бѣглымъ взглядомъ мужа своей Кати. Лицо его было довольно красиво и не лишено доброты. Но этотъ человѣкъ почему-то, — быть можетъ потому, что онъ былъ мужемъ Кати, — былъ ей какъ-то непріятенъ.

— Вашъ супругъ прокуроромъ?..

— Да, уже давно.

— А, и ты Алексѣй вернулся! — сказала Екатерина Владимировна, входя и улыбаясь мужу. На лицѣ ея не было замѣтно слѣдовъ слезъ и недавняго возбужденія. Она была такая же спокойная, довольная, какъ и раньше. Во взглядѣ, которымъ она окинула мужа, выражалось взаимное пониманіе и сознаніе общихъ интересовъ. «Это мужъ мой» — говорилъ этотъ взглядъ.

— Это моя Соня, о которой я тебѣ говорила вчера, — сказала она, обращаясь къ мужу и окидывая взглядомъ Софью Николаевну.

— Да, я очень радъ… — отвѣтилъ онъ.

— Между нами такая разница по наружности, а на дѣлѣ мы однихъ лѣтъ!.. — проговорила Екатерина Владиміровна и въ ея глазахъ промелькнуло что-то натянутое, непріятное… — Ну, какъ же на службѣ? — обратилась она къ мужу.

— Ничего особеннаго. Генералъ почему-то пріѣхалъ въ казармы, распушилъ Лопухина, а меня пощадилъ, — сказалъ онъ.

— Вотъ какъ! Что-жъ это ему вздумалось?.. Ну что-жъ ты узналъ о мѣстѣ?

— Да какъ же, вакансія открывается, только врядъ ли меня назначатъ.

— Мы это говоримъ про службу. Можетъ быть, тебѣ это не интересно?.. — спросила Екатерина Владиміровна, обращаясь къ Софьѣ Николаевнѣ. — Дѣло въ томъ, что Алексѣй долженъ получить батарею, и насъ интересуетъ, куда онъ будетъ назначенъ. Да, — обратилась она къ мужу, — сегодня получила записку отъ Григорьевыхъ: просятъ тебя на винтъ.

— Ну ихъ, я не пойду! Надоѣло. У меня еще работы много осталось,

— Ты знаешь, вчера я узнала новость и совсѣмъ забыла тебѣ передать: Темлевъ женится… знаешь на комъ?.. на Аверьяновой.

— Да?.. что-жъ, молодецъ… много беретъ, вѣрно?

— Что ты!.. но вѣдь рожа какая у нея… Надо же имѣть хоть чуточку вкуса… — сказала Екатерина Владніировна. Въ сосѣднихъ комнатахъ раздался дѣтскій крикъ. — «Опять начали» — замѣтила она, уходя.

Софья Николаевна и Тихоцкій — мужъ Кати, — когда она ушла, не находили, что говорить. Софьѣ Николаевнѣ было почему-то неловко и непріятно. Екатерина Владиміровна вошла снова.

— Ну, что тамъ? — спросилъ Тихоцкій.

— Да ничего… Боря наступилъ на палецъ Васѣ, и они опять подрались… Какое теперь повѣтріе стало на браки, — сказала она, улыбаясь и обращаясь къ мужу: — сколько уже переженилось: Шубинъ, Берскій, Герне… и все въ одинъ годъ!

— Да, я тебѣ совсѣмъ забылъ передать: Бановцевъ… помнишь, что пріѣзжалъ къ намъ въ Москву… такой представительный генералъ… товарищъ папаши…

— Ну? — оживилась Екатерина Владиміровна.

— Назначенъ помощникомъ командующаго войсками въ Вильнѣ…

— Что ты? — воскликнула радостно Екатерина Владиміровна. — Какое счастье! Что-жъ ты… — она не докончила вопросъ и посмотрѣла на мужа.

— Ну, конечно, надо съѣздить къ нему… Онъ такъ хорошо къ намъ относится… Можетъ быть, и удастся что-нибудь устроить…

— Поѣзжай, поѣзжай! — настаивала она радостно. — Нельзя упускать такого случая, — прибавила она, обращаясь къ Софьѣ Николаевнѣ.

Лицо ея оживилось. Разговоръ коснулся того, что ее особенно интересовало. Заговорили о службѣ, повышеніяхъ, кто получилъ какое мѣсто и что можно получить, если перевестись въ Вильно. Потомъ перешли на знакомыхъ, разсказывали сплетни, кто на комъ женился, кто имѣетъ любовника, у кого случились непріятности и почему. Всѣхъ разобрали по косточкамъ. Отъ сплетенъ разговоръ перешелъ къ хозяйству, дороговизнѣ жизни, цѣнамъ квартиръ. И во всемъ этомъ, во всѣхъ разговорахъ сквозило одно желаніе и одинъ интересъ: какъ бы устроиться въ жизни повыгоднѣе хотя бы насчетъ другихъ.

Софья Николаевна слушала все это, разговаривала, смотрѣла на Екатерину Владиміровну и удивлялась. Она не узнавала той Кати, которая часъ тому назадъ говорила съ ней совсѣмъ иначе и совсѣмъ о другомъ. Настоящая Катя была прежняя разжирѣвшая офицерская дама, жена ограниченнаго мужа и самка, ничѣмъ не интересующаяся, кромѣ городскихъ новостей, службы мужа, кухни и дѣтей. И это было видно по тому непосредственному оживленію, которое было у Екатерины Владиміровны во время такихъ разговоровъ.

Они продолжали говорить. Теперь разговоръ перешелъ на то, какимъ образомъ удобнѣе всего добиться высшихъ должностей. Екатерина Владиміровна разсказывала подругѣ, про одного ихъ знакомаго, который ухитрился, ничего не дѣлая, получать 12 тысячъ, и восхищалась этимъ. Софья Николаевна слушала ее и понимала. Но другая часть ея самой ужасалась. Другая Софья Николаевна понимала, что теперешняя Екатерина Владиміровна и была настоящая Катя. А прежняя Катя мелькнула только на мигъ, подъ вліяніемъ необыкновенныхъ обстоятельствъ — встрѣчи съ лучшей подругой и воспоминаній о гимназической жизни — и что она больше не вернется. Софья Николаевна чувствовала, что эта Катя чужда ей и что она не только не будетъ дружить съ ней, но будетъ стараться избѣгать ее. И она понимала это не умомъ, но чувствомъ, невольно. И потому, не оставшись обѣдать, не смотря ни на какія просьбы, поскорѣе простилась и уѣхала. Она готова была заплакать отъ тягостнаго чувства, похожаго не то на грусть, не то на какое-то недоумѣніе.

XXXII.

Судьба Екатерины Владиміровны Тихоцкой, превратившейся въ 12 лѣтъ изъ прелестной дѣвушки съ богатыми возможностями къ духовной разумной жизни, обѣщавшей дать много счастья людямъ, съ которыми ей предстояло встрѣтится въ жизни, — въ тупую самку, живущую ничтожными семейно-хозяйственными интересами и физическимъ воспитаніемъ дѣтей, судьба эта была самая обыденная, всегда повторяющаяся судьба тысячъ русскихъ женщинъ. И все это произошло очень просто.

Выйдя изъ гимназіи въ семью отца, она, какъ Вѣра и многія другія ея подруги, сразу попала въ блестящій провинціальный свѣтъ — свѣтъ танцевъ, костюмовъ, выѣздовъ, ухаживанья офицеровъ, пустоты ничего-недѣланія. Отецъ ея, подполковникъ Бекманъ, былъ обыкновенный пожилой человѣкъ, вся жизнь котораго въ молодости прошла въ весельѣ, забавахъ и кутежахъ, а въ зрѣлые годы въ приличномъ, обезпеченномъ 2½ тысячами рублей, военномъ ничего-недѣланіи. Съ наружной стороны это былъ веселый человѣкъ, хорошій семьянинъ и любящій отецъ, съ внутренней же — погибшій для духовной жизни, добрый и ограниченный тунеядецъ. Мать Кати была, какъ многія матери, доброе, сѣрое и безсознательно живущее существо.

Въ эту жизнь и попала Катя, и этой жизнью ей предстояло прожить еще много лѣтъ. И выйти изъ этого міра было некуда, потому что въ томъ городѣ и въ то время другого міра — не по формѣ, а по существу — не было. Катя же, попавъ въ этой міръ, не была возмущена имъ потому, что эту жизнь вели самые дорогіе для нея люди, — отецъ и мать и всѣ окружавшіе ее, потому, что сама она была такъ духовно-прекрасна, что считала и окружавшее ее прекраснымъ, а главное потому, что понять ужасъ этой жизни было слишкомъ трудно: для этого нужно было много думать и видѣть иную жизнь. И она повѣрила въ ея справедливость сердцемъ и стала жить, какъ всѣ.

Когда же она такъ прожила нѣсколько лѣтъ, случилось то, что и должно было случиться. Природный умъ, не получая развитія, сталъ гибнуть и началъ интересоваться тѣмъ, на что наталкивала жизнь; онъ сталъ не свѣтомъ, озаряющимъ жизнь и указывающимъ ея смыслъ, а оправданіемъ уже существующей жизни и смысломъ жизни практической. Прекрасныя возможности къ духовной жизни такъ и остались только возможностями, потому что имъ не на чемъ было осуществиться. Нравственныя качества, при дурномъ направленіи жизни, стали безнравственными, выродились во внѣшнія формы религіи и стали направляться къ тому, что было дурно, и отворачиваться отъ того, что хорошо, — поддерживать существующую жизнь и бояться иной, лучшей жизни.

И не нашлось ни одного человѣка, который указалъ бы ей на ужасъ ея положенія и вывелъ ее изъ него. Напротивъ, тотъ веселый, внѣшне-прекрасный и внутренно-убогій міръ, который ее окружалъ — міръ офицеровъ, бальной молодежи въ аксельбантахъ, мундирахъ и при шпорахъ, этотъ міръ только и говорилъ съ ней о пошлостяхъ, о любви, о значеніи цвѣтовъ и преимуществѣ одного танца передъ другимъ. То же говорили и тѣ, которыми она увлекалась и которымъ потому наиболѣе вѣрила. Для нихъ она была только хорошенькая дѣвочка, съ которою можно пріятно провести время и поухаживать. И эти-то пустые и блестящіе тунеядцы окончательно погубили ее.

Когда же, черезъ три года такой жизни, въ нее влюбился красивый молодой штабсъ-капитанъ Тихоцкій, которымъ она сама сильно увлеклась, и когда онъ сдѣлалъ ей предложеніе, Катя уже такъ была принижена этой жизнью, что Тихоцкій казался ей самымъ лучшимъ, совершенно подходящимъ къ ея мечтамъ мужчиной. Жизнь дѣвическая не сулила ей ничего новаго, жизнь супружеская была жизнью съ тѣмъ, кого она полюбила, т. е. съ самымъ лучшимъ на свѣтѣ мужчиною. Отецъ и мать совѣтовали ей выйти. И она вышла.

Съ тѣхъ поръ и началась та жизнь, которая привела ее къ теперешней Екатеринѣ Владиміровнѣ. Небогатая, иногда и прямо бѣдная офицерская жизнь съ запятіями хозяйствомъ, кухней, дѣтьми вызвала превращеніе поэтической, тонко-духовной Кати въ умственно отупѣвшую и хозяйстенно-домовитую женшину. Дѣти же погубили ея красоту.

Такъ она и жила теперь, какъ почти всѣ живутъ, и хотя тяготилась этой жизнью, но вѣрила, какъ многіе вѣруютъ, что если жизнь ненормальна и несчастлива, то только потому, что не хватаетъ еще ста рублей въ мѣсяцъ. Прежняя Катя погибла, и прелестный цвѣтокъ оказался пустоцвѣтомъ. Никто не зналъ объ этой смерти. Только одна Софья Николаевна не разумомъ, а чувствомъ понимала это, потому что здѣсь было безобразіе, а тамъ прелесть. И потому-то она, уѣзжая отъ Екатерины Владиміровны, готова была заплакать о томъ, что прежняя Катя умерла.

XXXIII.

Въ этотъ годъ снѣгъ выпалъ довольно рано и сейчасъ же закрѣпился морозомъ. Настала чудесная зима: морозная, снѣжная, ясная. И опять, какъ и всегда зимой, началось веселье: вечера, танцы, театръ. Софья Николаевна чувствовала себя такъ хорошо, какъ никогда. Съ того времени, когда она увидѣла Вѣру и Катеньку и узнала несчастіе ихъ жизни, она поняла, что, выйдя замужъ за состоятельнаго человѣка и отказавшись имѣть дѣтей, а потому сохранивши красоту, она избрала себѣ лучшую участь. Она была молода, — ей было 29 лѣтъ, — свѣжа и прекрасна и испытывала то желаніе пожить, которое бываетъ часто у женщинъ, стоящихъ на порогѣ тѣхъ лѣтъ, переходъ черезъ которыя такъ страшенъ и которыя называются «тридцатыми». Она чувствовала потребность пользоваться своей красотой, потребность въ чемъ-нибудь сильномъ, яркомъ — потребность отдаться, любить и быть любимой.

Въ январѣ шла очередная сессія. Слушалось интересное дѣло о томъ, какъ жена убила любовницу мужа. Но не въ этомъ былъ главный интересъ, а въ томъ, что подсудимую взялся защищать извѣстный столичный адвокатъ Паливинъ, который случайно жилъ въ это время въ N, у своего дяди и заинтересовался этимъ дѣломъ. Софья Николаевна, какъ и многія дамы, ходила въ судъ, слушала рѣчи прокурора и адвоката, восхищалась, какъ всѣ, адвокатомъ и, какъ очень немногія, познакомилась съ нимъ. Они проговорили другъ съ другомъ около часу, и разговоръ, начавшись съ процесса, перешелъ потомъ на другіе, болѣе интересные предметы. Софья Николаевна знала, что она слегка кокетничаетъ съ нимъ, но не сдерживалась, а, наоборотъ, отдавалась этому чувству. Она хотѣла заинтересовать этого человѣка, нравиться ему. Было ли это простое кокетство женщины или желаніе чего-то большаго, надежда на то, чего мы въ тайнѣ хотимъ и въ чемъ не признаемся даже себѣ — она сама не знала. Ей это было пріятно и она дѣлала это. Паливинъ оказался очень интереснымъ собесѣдникомъ, и Софья Николаевна давно не говорила ни съ кѣмъ съ такимъ удовольствіемъ. Она приглашала его бывать у нихъ, и Паливинъ сказалъ, что завтра будетъ у нихъ съ визитомъ и надѣется бывать не разъ, если дѣла позволятъ ему остаться въ городѣ.

— Боже мой, — сказала Софья Николаевна, закутываясь въ шубу, которую подалъ ей швейцаръ. — Неужели вы не господинъ своихъ дѣлъ?

— Да, но… — отвѣтилъ онъ.

— Никакихъ «но»! Если вы не хотите, — ваша воля… Если же вы пожелаете бывать у насъ, то вы сдѣлаете такъ, что это будетъ. Прощайте… нѣтъ, до свиданія!.. Надѣюсь скоро васъ видѣть, — сказала она, блестя своими чудными глазами и улыбаясь ему такъ, что эта улыбка значила и многое, и ничего въ одно и то же время.

Паливинъ поклонился.

— Сдавайтесь и не перечьте никогда женщинѣ!.. — прибавилъ шутя Николай Александровичъ и, пожавъ ему руку, вышелъ за женой.

XXXIV.

Паливинъ скоро пріѣхалъ къ Пушкаревымъ съ визитомъ и сталъ часто бывать у нихъ. Николай Александровичъ былъ этому очень радъ. Не говоря уже о томъ, что ему льстили посѣщенія извѣстнаго адвоката, онъ не находилъ въ этомъ ничего дурного, во-первыхъ, потому, что не допускалъ, чтобы Софья Николаевна могла позволить себѣ что-нибудь «предосудительное», во-вторыхъ, свѣтъ не видѣлъ ничего дурного въ ухаживаніи за замужней женщиной, и, наконецъ, онъ самъ не замѣчалъ этого ухаживанія, и ему казалось, что Паливинъ сколько для Софьи Николаевны, столько и для него и, пожалуй, даже больше для него бываетъ у нихъ.

Хотя Николай Александровичъ самъ не такъ давно имѣлъ любовницу, но онъ, какъ всѣ мужья, считалъ, что его жена не можетъ измѣнить ему… Онъ зналъ, разумѣется, многихъ замужнихъ женщинъ, измѣнявшихъ мужьямъ, даже изъ ихъ теперешнихъ знакомыхъ, — Картазову, Шторхъ. Но это было совсѣмъ иное. То была Картазова, жена пожилого полковника, полная, молодящаяся дама. То была Шторхъ, жена глупаго члена. Но вѣдь Софья Николаевна совсѣмъ иное: вѣдь она жена его, Николая Александровича!.. И Картазовой, и Шторхъ можно измѣнять мужьямъ, но для нея, Софьи Николаевны, это немыслимо, не допустимо.

Паливинъ сначала и не думалъ о возможности какихъ-либо близкихъ отношеній съ Софьей Николаевной. Но почему же не поухаживать за женщиной, если она хороша и позволяетъ за собой ухаживать? И онъ сталъ ухаживать за ней, какъ это онъ дѣлалъ со всякой хорошенькой женщиной, не позволяя себѣ ничего лишняго и вмѣстѣ съ тѣмъ доставляя себѣ удовольствіе. Прошелъ мѣсяцъ, а онъ не только не уѣхалъ, но и не зналъ, когда уѣдетъ. Онъ совсѣмъ не думалъ объ этомъ. Онъ думалъ только о томъ, чтобы добиться отъ Софьи Николаевны того, о чемъ онъ теперь мечталъ и что составляло для него невозможное, но желаемое счастье. Незамѣтно для себя онъ влюбился въ Софью Николаевну и понялъ это лишь тогда, когда ему нужно было уѣзжать по неотложнымъ дѣламъ въ столицу, и когда онъ не поѣхалъ. Онъ сопровождалъ ее всюду; на вечера, на катокъ и все время сидѣлъ около нея, не обращая вниманія на то, что могутъ подумать. Сначала онъ думалъ, что достаточно ему будетъ объясниться въ любви Софьѣ Николаевнѣ, и все опредѣлится. Если она любитъ его, тогда счастье. Если нѣтъ, онъ уѣдетъ. Но когда онъ объяснился, онъ не только ничего не разъяснилъ, но все такъ спуталъ, что теперь уже рѣшительно ничего не могъ понять. Сегодня она мила, улыбается ему, кокетничаетъ и все время говоритъ съ нимъ, и онъ увѣренъ, что она его любитъ. Но завтра она съ нимъ холодна, улыбается другому, а на него — никакого вниманія, какъ будто вчера ничего не было. Какъ это понять? И онъ, какъ въ сѣтяхъ, все болѣе и болѣе путался въ этихъ противорѣчіяхъ и все болѣе влюблялся. Всѣ знали, что онъ влюбленъ, знали даже то, чего не было. Не зналъ одинъ только Николай Александровичъ.

Софья Николаевна не была влюблена въ Паливина, но онъ ей нравился. Его ухаживаніе льстило ей и было пріятно. Она знала, чего добивается Паливинъ, и колебалась — исполнить или не исполнить то, чего они оба желали. Тайный голосъ говорилъ ей: «живи пока можно. Смотри, какъ скоро уходятъ годы. Бери отъ жизни все, что можешь взять. А остальное пустяки. Не думай». И подъ шопотъ этого голоса она незамѣтно для себя рѣшила, что это будетъ. Она знала, что Николай Александровичъ никогда объ этомъ не узнаетъ, и желаніе любить, отдаться и быть любимой опять охватило ее. Какъ гимнастъ съ трудомъ одолѣваетъ первое препятствіе и легко прыгаетъ черезъ второе, такъ и Софья Николаевна, отдавшись разъ одному любовнику, легка могла отдаться другому. Но, какъ женщина, она не могла сразу согласиться на это и мучила Паливина, обращая въ шутку его слова о любви и говоря ему о прелести дружбы, зная, что эти слова ложь.

Всякій разъ, когда Паливинъ говорилъ ей о своей любви, она говорила, что не вѣритъ въ нее. А чудесные глаза ея говорили иное и сулили ему счастье. И Паливинъ еще болѣе мучился этимъ разладомъ между словами и выраженіемъ глазъ и еще болѣе путался и не зналъ, что дѣлать.

XXXV.

Была свѣтлая, лунная и морозная ночь. На неизмѣримомъ сѣро-синемъ небѣ высыпали частымъ, серебристымъ бисеромъ звѣзды и тихо трепетали и щурились, какъ ангельскіе глазки. Снѣгъ хрустѣлъ и переливался, какъ сахаръ, милліонами серебряныхъ брызговъ. Въ воздухѣ чувствовалась какая-то особенная упругость. Вездѣ былъ яркій, не меланхоличный, какъ лѣтомъ, но величественный, точно кованное серебро, бѣлый свѣтъ. И въ эту ночь Софья Николаевна ѣхала на извозчикѣ изъ гостиницы, гдѣ сбылось, наконецъ, столь сильное желаніе Паливина, что такъ мучило его, и исполненіе чего казалось ему невыразимымъ счастьемъ.

Софья Николаевна куталась въ ротонду. Испытывая смѣшанное чувство гадливости и вмѣстѣ съ тѣмъ легкости физической и чувство непонятной радости, она смотрѣла на звѣзды млечнаго пути, на небо, на окружавшіе улицу дома, облитые луннымъ свѣтомъ. Все было торжественно, спокойно и величаво. И это величіе природы являлось нѣмымъ контрастомъ людямъ, въ эту ночь, какъ и всегда отдававшимся своимъ бѣднымъ желаніямъ и ничтожнымъ, ограниченнымъ средствамъ для ихъ удовлетворенія.

«Какъ тихо, свято и величаво» — думала Софья Николаевна. «И какъ странно въ эту чудную ночь то, что случилось. И какъ удивительно то, что оно вообще было. Думала ли я когда-нибудь, что это случится со мной?… Какъ мало намъ извѣстна наша будущая жизнь и какъ часто бываетъ то и тогда, что совсѣмъ не предполагаешь. Да, никто не знаетъ себя, своихъ желаній, поступковъ, — да, никто»!..

Она посмотрѣла на свѣтлое, звѣздистое небо и вспомнила, какъ она въ дѣтствѣ любила смотрѣть на него. И сейчасъ же она почувствовала себя на мгновеніе перенесенной въ дѣтство.

«Въ такую же точно ночь я уѣзжала изъ клуба, гдѣ по знакомилась съ Сережей, — подумала она. Но какъ далеко и какъ отлично все это кажется отъ теперешняго». Она задумалась. «Да, вотъ въ дѣтствѣ… развѣ я знала, что со мной будетъ, что я выйду замужъ за Nicolas, полюблю Анцева и случится то, что случилось теперь. Какимъ бы дурнымъ и считала это въ дѣтствѣ», — сказала она себѣ и улыбнулась этой разницѣ взглядовъ. — «А теперь ничего, даже пріятно, только жалко чего-то. Да, какъ все скоро мѣняется».

Вѣтеръ пахнулъ на нее. Она покрѣпче укуталась въ ротонду и почувствовала ощущеніе бодрости, теплоты, счастья. — «Хорошо» — подумала она. «Какъ пріятна жизнь, и какъ я счастлива». Она задумалась — «Понятно, счастлива» — сказала она себѣ и вспомнила Паливина, то, какъ онъ цѣловалъ ей руки и благодарилъ за дарованное счастье.

Извозчикъ выѣхалъ на большую площадь передъ соборомъ, ослѣпительно бѣлѣвшимъ теперь отъ луннаго свѣта. Отъ домовъ падали черныя тѣни. Было ужасно тихо. Только иногда барабанили трещотки ночнызъ сторожей.

«Какъ странно, что Николай считаетъ, будто я ему вѣрна. Что онъ теперь дѣлаетъ? Читаетъ и не подозрѣваетъ ничего. Какъ онъ, какъ мужья глупы въ этомъ отношеніи!.. Всѣ знаютъ, а онъ ничего не знаетъ. Всѣ знаютъ… Ну, такъ что-жъ? Всѣ то же дѣлаютъ. И прежде, и здѣсь, Картазова, Шторхъ, Лиза… всѣ, всѣ… не я одна. Такъ свѣтъ построенъ… Какъ я его долго мучила, — подумала она про Поливина. — Бѣдный!.. За то теперь онъ счастливъ. Что онъ обо мнѣ думаетъ?.. Впрочемъ, все равно».

Она покрѣпче закуталась. Сани скрипѣли. И все мигали звѣздочки-глазки, и все стлался по землѣ крѣпкій воздухъ, и все ходилъ серебрянымъ туманомъ лунный свѣтъ, и все попрежнему, въ контрастъ человѣческому горю и счастью, природа была величава и нѣма, точно смѣялась надъ ними.

XXXVI.

Прокуроръ Николай Александровичъ прослужилъ девять лѣтъ и былъ переведенъ въ столицу товарищемъ прокурора палаты.

Въ столицѣ, вслѣдствіе дороговизны жизни, пришлось нѣсколько сократить расходы, но, хотя они были уменьшены, денегъ въ общемъ выходило не только не меньше прежняго, но даже больше, такъ что въ годъ легко проживалось семь тысячъ. Этотъ годъ въ столицѣ былъ особенно тяжелъ для Пушкаревыхъ въ денежномъ отношеніи. Фабрика, однимъ изъ пайщиковъ которой былъ Николай Александровичъ, должна была остановиться вслѣдствіе рабочихъ безпорядковъ. Рабочіе жаловались на чрезмѣрный трудъ и малую плату и хотѣли стачкой добиться ея повышенія. И хотя они были усмирены посланной ротой солдатъ, разсажены по тюрьмамъ и поставлены въ еще худшее положеніе, чѣмъ раньше, все же эта остановка работъ отняла у Николая Александровича нѣсколько тысячъ, такъ что денегъ на столичную жизнь не хватало. Но жить, не имѣя семи тысячъ въ годъ, такъ, какъ они привыкли и какъ требовало положеніе Николая Александровича, здѣсь, въ столицѣ, вслѣдствіе дороговизны было нельзя. Нужно было сдѣлать долги. Николай Александровичъ, какъ это ему ни было непріятно, сдѣлалъ ихъ.

Софьѣ Николаевнѣ было 34 года. Это было опасное время, на рубежѣ старости, когда одинъ годъ могъ сдѣлать ее неузнаваемой. Она была все еще хороша, но появилась чуть замѣтная блеклость кожи, образовались складочки около губъ — всѣ эти враги женщины, которые незамѣтны при появленіи, но, что ни день, дѣлаются грознѣе. Но все это было ничтожно и еще не пугало, нужно было только слегка попудрить лицо и умыться туалетной водой — и все проходило. Она пользовалась въ своемъ судейскомъ кругу репутаціей belle femme и нравилась многимъ, и многіе за нею ухаживали.

Пушкаревы наняли квартиру на Литейномъ, уставили ее старинными вещами, которыя такъ легко купить въ Петербургѣ, и зажили милымъ семейнымъ кругомъ. У нихъ не бывало такъ много народу, какъ въ провинціи, — жить такъ широко здѣсь было нельзя — но только свои судейскіе, избранное общество. И интересы были тоже свои, судейскіе. Говорили преимущественно о томъ, кто назначенъ на мѣсто того-то, что сказалъ министръ при открытіи новаго суда, кто будетъ защищать Иванову, кто обвинять. Николая Александровича очень любили въ палатѣ, какъ хорошаго товарища, и къ Пушкаревымъ охотно приходили поиграть въ винтъ и поболтать. Дамы разговаривали съ дамами о своихъ дамскихъ дѣлахъ, мужчины усаживались за зеленый столъ и щелкали картами. Пріятно было чувствовать себя въ уютной квартирѣ, за интересной игрой, съ тонко-воспитанными людьми въ бѣлыхъ манжетахъ и чистомъ бѣльѣ, между тѣмъ, какъ на дворѣ — петербургская слякоть и непогода. Потомъ ужинали и уходили, и все это было удобно, пріятно и хорошо.

Были развлеченія и болѣе общаго характера, такія, какими можно пользоваться только въ столицѣ: напр., поѣздки въ Михайловскій или къ Неметти смотрѣть пріѣзжую знаменитость. Это, т. е. знаменитость, въ чудномъ театрѣ, при огромномъ оркестрѣ и съ прекраснымъ ансамблемъ, нельзя было видѣть въ провинціи, и потому надо было пользоваться этимъ здѣсь. А итальянская опера, а литературные вечера, а передвижныя выставки…

А дома — швейцаръ, покрытая ковромъ лѣстница, утромъ свѣжія газеты, всѣ удобства столичной жизни. И Пушкаревы наслаждались, исчерпывая это удовольствіе вполнѣ. Весной ѣздили кататься на острова, смотрѣли заходъ солнца со Стрѣлки или отправлялись въ Павловскъ послушать музыку. Лѣтомъ жили въ Лѣсномъ и пользовались удобствами настоящей хорошей дачи.

Но не смотря на все это, времени, свободнаго времени, когда нечего было дѣлать, оставалось много, и Софья Николаевна употребила его на воспитаніе дочери. Лилѣ было въ это время 12 лѣтъ. Она была миловидная дѣвочка, очень напоминавшая Софью Николаевну въ дѣтствѣ. Она училась въ Екатерининской гимназіи вмѣстѣ съ дочерью генерала З. и княжной Каразиной. Софья Николаевна любила ее и смотрѣла за ней. Она часто брала ее кататься на Невскій и интересовалась ея ученіемъ. Но теперь она рѣшила обратить на дочь особенное вниманіе. Лиля была въ томъ возрастѣ, когда правильное воспитаніе, по мнѣнію Софьи Николаевны, было ей въ особенности нужно. И все время, когда они жили въ столицѣ, было посвящено тому, чтобы незамѣтно, день за днемъ, вложить въ нее правильные взгляды и сдѣлать изъ нея барышню, хорошо воспитанную и вполнѣ свѣтскую.

Воспитаніе всякой дѣвочки хорошаго круга, по мнѣнію Софьи Николаевны, требовало трехъ вещей: первое состояло въ томъ, чтобы дѣвочка не знала и не могла никакъ узнать тѣ тайны природы, которыя всѣ родители скрываютъ отъ дѣтей и которыя дѣти окольнымъ путемъ узнаютъ отъ подругъ или кухарокъ. Хотя Софья Николаевна не могла отвѣтить на вопросъ, что же дурного въ знаніи того, что есть, она, какъ и многіе люди, чѣмъ менѣе понимала смыслъ чего нибудь, тѣмъ болѣе была увѣрена въ томъ, что это надо дѣлать. Софья Николаевна помнила, какъ ее научили этому нѣкоторыя подруги въ гимназіи съ таинственными улыбками и двусмысленными словами, помнила ощущеніе гадливости, наполнившее ея душу, когда она узнала такое страшное про папу и маму, и когда разрушились ея мечты объ аистахъ, приносящихъ дѣтей. Софья Николаевна не хотѣла быть старшей подругой своей дочери и дать ей знаніе тогда, когда это было нужно по ея лѣтамъ и въ такой формѣ, чтобы это знаніе не оскорбило дочь и чтобы Лиля смотрѣла на это, какъ на самую обыкновенную вещь, которой нечего стыдиться и которую нужно принимать такъ, какъ она есть… Она не хотѣла этого и вмѣстѣ не хотѣла, чтобы дочь узнала это отъ кухарокъ, какъ нѣчто сальное и грязное. И потому она стала стремиться, чтобы Лиля ничего не знала. Софья Николаевна считала, что нужно выйти замужъ, и что замужество всему научитъ.

Изъ этого главнаго требованія вытекали два другихъ: чтобы избѣгнуть знанія пошлости, нужно вращаться въ обществѣ приличныхъ и благовоспитанныхъ дѣтей, которыя сами ничего не знали и не могли ничему научить, однимъ словомъ — въ обществѣ дѣтей, принадлежащихъ къ ихъ кругу. И, наконецъ, третье требованіе, котораго Софья Николаевна сама хорошо не сознавала, но которое, незамѣтно для себя старалась привить дочери, состояло въ томъ чтобы смотрѣть на мальчиковъ, какъ на какія-то особыя, совершенно чуждыя имъ, дѣвочкамъ, существа. Они не были тѣ же люди, какъ Катя и Люба, они были другіе, совсѣмъ другіе. Ихъ нужно было стыдиться, и то, что было прилично по отношенію къ дѣвочкамъ, по отношенію къ нимъ было совсѣмъ не прилично. Они должны были быть кавалерами и ухаживать за барышнями, но на нихъ нельзя было смотрѣть такъ, какъ на подругъ.

И внѣдряя въ дочь незамѣтно и постепенно эти взгляды и уча, главное, тому, что самое важное на свѣтѣ ея, Лилино, счастье — это говорилось прямо какъ истина, непосредственно данная, которую нечего доказывать и которой руководствовались всѣ люди — Софья Николаевна думала, что она желаетъ дочери добра, что она ее правильно учитъ, и что изъ этого сѣмени выростутъ добрые плоды, которые составятъ счастье дочери и сдѣлаютъ ея жизнь истинно человѣческой, и она никогда не сомнѣвалась, что это такъ. И въ томъ не сомнѣвалась не только она, но и милліоны людей…

XXXVII.

Въ столицѣ Николай Александровичъ прослужилъ не долго: всего два года, и былъ назначенъ предсѣдателемъ окружнаго суда въ одну изъ центральныхъ русскихъ губерній. Это было мѣсто въ служебномъ отношеніи предѣльное для него. Онъ зналъ это и прочно устроился въ новомъ городѣ. Нанялъ хорошую квартиру, обзавелся новыми знакомыми и сталъ жить, чтобы съ удовольствіемъ прожить остатокъ жизни такъ, какъ жилъ всегда, спокойно, пріятно и прилично и, не ожидая уже чиновъ, ждалъ лишь ордена къ новому году.

Для Софьи Николаевны въ это время по формѣ многое перемѣнилось, — исчезли прежніе интересы, появились новые… Но по существу было то же: спокойная, обезпеченная жизнь для себя. Да и какъ быть иному, когда иного и не нужно, когда прекрасно и такъ, какъ они жили. И она жила такъ. Меньше, правда, было развлеченій, больше свободнаго времени и скуки. Не все это было старое, налаженное, въ опредѣленныхъ рамкахъ, выработанныхъ издавна… За тѣмъ, за другимъ, за третьимъ, за ѣдой, гуляніемъ, посѣщеніемъ гостей и не замѣчалось, какъ проходило время и приходила пора ложиться спать. Чего-жъ больше — какъ хорошо! Если бы такъ можно было прожить и завтра. Скучно — можно почитать или лучше пригласить знакомыхъ на партію въ винтъ — Софья Николаевна пристрастилась къ этой игрѣ и довольно тонко играла. И такъ проходили и уходили мѣсяцы и годы, и уходила жизнь… Прожито много, въ будущемъ длинной лентой тянулась та же дорога жизни и конца ей не видать. А идти по этой дорогѣ было такъ спокойно — ни буря, ни вѣтеръ не вздымаютъ непріятной пыли.. Только нужно не раздумывать много, не сомнѣваться въ томъ, то ли взято направленіе, и неся свою кладь, не помогать нести ее другому. Что изъ того, что садилось солнце — солнце жизни, и меньше стало свѣту и легли темныя тѣни, и что скоро оно совсѣмъ скроется навѣки… Нужно не думать объ этомъ: думать тяжело и безполезно, а такъ, какъ и всѣ, мало-по-малу подвигаться, куда ведетъ дорога, все дальше, дальше и дальше…

XXXVIII.

Съ внѣшней стороны было хорошо, но внутренняя жизнь была ужасна. То, что для Софьи Николаевны было главнымъ условіемъ счастья, что одно давало смыслъ и значеніе жизни и утрата чего казалась невозможной, была красота, и красота эта теперь пропадала

Когда и какъ случилось это паденіе, когда пришелъ этотъ грозный моментъ, Софья Николаевна сама не знала, потому, что такого страшнаго момента вообще не было. Она всегда была хороша: и сегодня, и завтра, и годъ, и два. И не смотря на это, красота пропадала. Время такъ было велико, а паденіе такъ незамѣтно… Но въ томъ-то и заключался ужасъ, что неизвѣстно когда это началось и какъ оно шло, а между тѣмъ разрушилось все. Точно въ ней поселился какой-то невидимый врагъ, который неустанно дѣлалъ свое дѣло и незамѣтно убивалъ. Когда она была прокуроршей, она была все время красива. Но въ послѣдніе годы появились признаки паденія: вялость кожи, морщинки и опухлость глазъ. Все это было, однако, такъ ничтожно, что Софья Николаевна не обращала на это никакого вниманія. Такъ и въ столицѣ: та же прелесть, глаза хороши и фигура, но кожа еще больше поблекла и еще больше выбѣжало морщинокъ, и талія слегка пополнѣла. Но въ общемъ все это только слегка и совсѣмъ не пугало. Страшно было бы, если бы сразу. Но все шло, шло изо дня въ день, растягивалось, дѣлалось привычнымъ, и страхъ проходилъ и наступало примиреніе съ едва замѣтнымъ измѣненіемъ. И то же тогда, когда Николай Александровичъ получилъ предсѣдательство. Въ первый годъ она все еще была красива. Но внутренній врагъ, сидѣвшій въ ней, продолжалъ работу, и все болѣе выступали морщины, и талія полнѣла, а волосы на вискахъ стали не то, что-бъ сѣдые, а какіе-то сѣрые. Прошелъ годъ и другой, и третій, и все шла таинственная работа, и очевиднѣе были ея результаты: красота подтачивалась. Красота была, правильность линій въ лицѣ оставалась нетронутой. Но она все полнѣла, у нея сталъ выступать другой подбородокъ, волосы кое-гдѣ сѣдѣли, кожа совсѣмъ поблекла, глаза стали угасать и уже не сіяли. Красота еще была, и ея не было уже въ одно и то же время, и это-то было ужасно. Точно два знака — плюсъ и минусъ — вели въ ней борьбу. Плюсъ оставался, но минусъ дѣлался больше и плюсъ пропадалъ. Лицо хорошо, но нѣтъ свѣжести, молодости, которая выливалась во асякомъ движеніи, въ улыбкѣ, въ смѣхѣ, въ блескѣ глазъ. Нѣтъ больше внутреннихъ силъ и нѣтъ внутренняго жара, а то, что оставалось безъ него, казалось совсѣмъ инымъ. И такъ шло время и чѣмъ дальше, тѣмъ равномѣрно все хуже и хуже…

«Красота пропадала!» Это легко сказать, а какъ много это значитъ. Лицо было прекрасное, молодое, полное нѣги и огня, точно народившееся солнце. Глаза красивы, темны и смѣются, и очаровываютъ всѣхъ. Зубы бѣлы и улыбка играетъ, и дивно бѣломраморное тѣло, и прелестны полныя руки. И хочется все смотрѣть и смотрѣть на эту прелесть и оторваться нельзя и ее впиваешь въ себя, и нельзя упиться, и теряешь разумъ и боготворишь тѣло — пасть бы на колѣни и цѣловать ее и только смотрѣть!.. А потомъ — красота пропадаетъ, и все это проходитъ и прелести нѣтъ. Проходитъ, — какъ это глубоко ужасно! Проходитъ — теряютъ блескъ глаза и тускнѣютъ и не очаровываютъ никого. Нѣтъ въ нихъ огня, жизни, нѣтъ счастья, и въ душѣ не родится имъ отклика. Проходитъ — бѣлые зубы крошатся и выпадаютъ, и гніютъ… Прежде была яркая прелесть, а теперь — что? Нѣжная кожа не ласкаетъ взора, набѣгаютъ и рябятъ ее морщины и теперь отвернешься отъ того, что боготворилось недавно. Проходитъ — фигура полнѣетъ, теряетъ стройность, и безобразіе готово. Таліи нѣтъ, грудь обвисаетъ, плечи не манятъ ничьего взора, черты лица дурнѣютъ. Красота проходитъ — и умираетъ женщина, умираеть ея женская прелесть и сила. И прожить такъ нужно не одинъ годъ, а десять, двадцать… некрасивой, состарившейся, безъ поклонниковъ, безъ любви, безъ счастья… — ужасно!

XXXIX.

Софья Николаевна всегда, во всю свою жизнь, вѣрила, что то, что случается съ другими, не можетъ случиться съ ней. Она видѣла, какъ многія женщины были хороши, какъ онѣ дурнѣли потомъ изъ году въ годъ и становились стары. Она видѣла, какъ Катя изъ прелестной дѣвочки въ двѣнадцать лѣтъ превратилась въ толстую некрасивую самку, и она плакала надъ этой гибелью. Она знала, что это естественно и что красота не можетъ быть вѣчной, она даже не жалѣла тѣхъ женщинъ, съ которыми это случалось. Для другихъ, для женщинъ всего міра, даже для Кати, какъ это ни было непріятно, все это было естественно и возможно. Но для нея, Софьи Николаевны Пушкаревой, съ ея умомъ и душой, съ ея мыслями, чувствами и желаніями — для нея это было совсѣмъ другое. Другія женщины были вообще другія, постороннія, существующія только по отношенію къ ней, вообще люди. Но она вѣдь была совсѣмъ отличное отъ всѣхъ людей существо, она была «я» съ «моими» радостями, «моимъ» горемъ, и ясно, что то, что примѣнимо къ нимъ, постороннимъ, совсѣмъ не можетъ относиться къ ней. Иначе — къ чему отреченіе отъ дѣтей, къ чему было выходить замужъ, не любя, за состоятельнаго Николая Александровича, къ чему выѣзжать на балы, увлекать мужчинъ и дѣлать все то, что она дѣлала въ жизни?.. Разсужденіе ея было самое простое.

Она видѣла, какъ Катя и другія женщины дурнѣли, и, должна была, казалось, сказать себѣ: красота Кати пропала и красота другихъ женщинъ тоже пропадаетъ, пропадетъ и моя красота. А если такъ, если красота исчезнетъ въ концѣ концовъ, то нельзя такъ жить, какъ я живу, нельзя выше всего ставить ее и приносить ей жертвы, а надо искать чего-нибудь другого, высшаго, безсмертнаго, и ему служить. Но она говорила какъ разъ наоборотъ: Катя подурнѣла и другія женщинъ дурнѣютъ. Какъ это ужасно. Значитъ мнѣ нужно стараться, чтобъ у меня всегда была красота, и для этого нужно не думать, что она можетъ пропасть, а вѣрить, что она всегда остается, и тогда будетъ все спокойно, и можно будетъ жить такъ, какъ я всегда жила. Такъ она думала и такъ она вѣрила и жила, а вотъ теперь оказалось иное. Вся жизнь прошла такъ, а въ концѣ жизни явилось уничтоженіе того, чѣмъ держалась жизнь. Такъ какъ же отъ этого не страдать?

XL.

Но не одно то было ужасно, что пропадала красота. Съ этимъ, какъ оно ни непріятно, еще можно было помириться. Гораздо хуже было то, что съ красотою проходило время любви, не той любви, скучной и сѣрой, которая по евангельски служитъ другому и утѣшаетъ страждующихъ, а той, которая даетъ прелесть и очарованіе жизни, любви сладко-жгучей, съ таинственными свиданіями, со страстными объятіями, со всею прелестью взаимнаго обладанія, совсѣмъ тѣмъ упоительнымъ, плотски-прекраснымъ, что несетъ съ собою физическая любовь. И это время влюбленности и ухаживанія мужчинъ проходило, потому что любовь была не что иное, какъ очарованіе лицомъ и боготвореніе тѣла. И когда исчезла красота, безвозвратно исчезла и нѣга любви, и теперь не осталось ничего, никакого очарованія…

По опыту всей своей жизни, всѣхъ своихъ прожитыхъ лѣтъ, Софья Николаевна знала, какъ много значитъ въ жизни любовь мужчинъ и ухаживаніе кавалеровъ и какія это доставляетъ наслажденія. Она узнала всю ея волнующую прелесть еще въ юности — всѣ эти флирты, эти мало-значительные, но интересные разговоры, этотъ потокъ улыбокъ, пожатіе рукъ, кокетство глазъ и сладко-таинственные намеки. Лучшее время жизни было время любви: свиданія съ Анцевымъ, ночныя посѣщенія извѣстнаго адвоката. И дальше то же. Одно только скрашивало время, одно только давало смыслъ и прелесть, одно только занимало такъ много незанятыхъ дней, одно только волновало, заставляло биться сердце и работать умъ и среди мертвеннаго однообразія жизни истинно жить, одно, — любовь! Все заключалось въ мужчинахъ, кавалерахъ. Кавалеры, кавалеры вездѣ. На вечерахъ, на балахъ въ клубѣ, въ театрѣ, въ тѣсномъ семейномъ кругу — вездѣ они, — веселые, милые, ухаживающіе со сладкими комплиментами, съ блестящими глазами, съ изящными поклонами, съ неоскудѣвающимъ запасомъ любезныхъ рѣчей. У другихъ часто никого нѣтъ, другія страдаютъ, а она окружена, у нея толпа, она веселится. Она не знала, чѣмъ безъ любви, безъ мужчинъ она наполнила бы рядъ утомительныхъ скучныхъ дней своего существованія. Она привыкла любовь ставить выше всего въ жизни. Она жила его — жила!.. А теперь — что же теперь?..

XLI.

Какъ пропадала ея красота и разрушалось ея дивное тѣло, какъ изъ интересной женщины она, какъ и всѣ другія, стала обращаться въ пожилую, когда-то прелестную, а теперь некрасивую даму, какъ произошелъ весь этотъ страшный процессъ разрушенія — это видѣли всѣ. То же, что она испытывала при этомъ, какъ страдала, мучилась и боролась, это знала только она одна. Изо дня въ день, изъ мѣсяца въ мѣсяца, шли сѣрые скучные годы и во все это время она томилась не яркимъ, но тупымъ, растянутымъ, холоднымъ отчаяніемъ предъ ужасомъ наступающей женской смерти.

Она не сдавалась въ началѣ, но, замѣтивъ грозные признаки паденія, увеличивающуюся блеклость кожи и порчу чудеснаго бюста, она тѣмъ тщательнѣе стала скрывать все это и бороться всѣми женскими средствами, косметиками, водами, пудрою, ваннами, красивыми платьями, всѣмъ тѣмъ, что могли выдумать люди и гигіена, противъ медленно неумолимаго врага. Бороться — къ чему? Она была безполезна, эта борьба, постепенно приходилось складывать оружіе и сдаваться. Что сдѣлать противъ времени, когда фатально вѣрно разрушеніе тѣла, идущее шагъ за шагомъ, не покоряясь ничему, разрушеніе холодное, вѣрное, неумолимое? Его, какъ быстрый потокъ, можно остановить на мигъ, съ тѣмъ, чтобы его прорвало еще больше. Доктора? что они могутъ сдѣлать противъ неумолимаго теченія времени. Каждый зналъ, что лѣкарства безсильны, прописывалъ безвредныя вещи и уѣзжалъ, получивъ деньги, и въ результатѣ ничего — никакого улучшенія!.. И куда она ни бросалась, къ лѣченію, къ внѣшнимъ украшеніямъ, къ поѣздкамъ на воды, — все это не улучшало ничего, было напрасно, безсмысленно, безцѣльно…

И во все время холодный ужасъ, что она, настоящая Софья Николаевна умираетъ, ужасъ не одновременный, но растянутый на цѣлые годы, плачъ о томъ, что ее больше не будутъ любить, что приходится проститься съ этимъ чуднымъ временемъ упоительно-трепетныхъ чувствъ, съ этими нѣжными разговорами, пожатіями милой ручки… Прощай любовь!.. Жизнь идетъ, и съ ней проходитъ красота, любовь и счастье, а куда, зачѣмъ — нѣтъ отвѣта. И не только любви, но нѣтъ и простого ухаживанія, флирта, вниманія къ ней, какъ къ хорошенькой женщинѣ. Прежде, бывало, она пріѣдетъ въ гости и, если скучно, мигомъ развеселитъ мужчинъ, около нея толпа, и всѣ рады ея пріѣзду. Теперь не то. Къ ней не подходитъ молодежь, съ нею не спѣшатъ заговорить… Другія, моложе, свѣжѣе, чѣмъ она, привлекаютъ мужское вниманіе. А она сидитъ весь вечеръ съ пожилыми дамами, слушаетъ ихъ разговоры о квартирахъ, о городскихъ сплетняхъ… А тамъ, въ залѣ, танцы, веселье, смѣхъ.

И все это, — эти страданія, эти тяжелыя мысли, всѣ эти грустные и больные аккорды въ гаммѣ ея жизненныхъ ощущеній и томительные годы разрушенія красоты — все это было одно долгое мученіе. То были тоска и ужасъ неизвѣстно зачѣмъ и за что.

XLII.

Не менѣе страшна была и скука, которая явилась, когда пропала красота и исчезли всѣ радости, горести, заботы, которыя были нераздѣльны съ ней. Онѣ исчезли и неизвѣстно, чѣмъ теперь заполнить день съ утомительно-длинными часами. Нечего дѣлать: больше спать, больше ѣсть и читать, больше гулять, и все-таки времени оставалось много. И нельзя убить эту скуку, можно только скрасить ее, занимаясь больше хозяйствомъ, вышиваніемъ, вязаньемъ или чѣмъ-нибудь другимъ. Виды жизненной дороги стали хуже, сѣрѣе. Солнце клонится совсѣмъ близко къ закату и блескъ его не яркій, какъ прежде, а тихій, меланхоличный. Что впереди, страшно подумать и лучше не задаваться этимъ. Лучше поддержать жизнь такъ, какъ она есть, принимать гостей, вести хозяйство, посѣщать другихъ, стараться какъ-нибудь только заполнить время, жить, какъ она всегда жила, и привыкать къ новому положенію, примиряясь съ тѣмъ, что прошло невозвратно, и отыскивая пріятное въ настоящемъ. Какъ бы то ни было, а приходилось доживать жизнь, — жить и скучать…

XLIII.

Николай Александровичъ за все время своего предсѣдательства не то, чтобы былъ вполнѣ счастливъ, но не испытывамъ никакихъ несчастій. Онъ не только ихъ не испытывалъ, онъ и не могъ испытывать. Онъ устранилъ то, что считалъ самой большой причиной всего непріятнаго въ жизни — заботу о другихъ. Если кто-нибудь возбуждалъ его сожалѣніе и приводилъ его въ умиленное состояніе — въ этомъ состояніи онъ могъ все сдѣлать для другого — онъ старался побороть это настроеніе и сдеряшвался. Онъ привыкъ это дѣлать давно въ судѣ и перенесъ эту способность въ жизнь, считая ее большимъ достоийствомъ своего характера.

Жизнь Николая Александровича вообще была ясная, спокойная и опредѣленная. Утромъ, за чаемъ — «Губернскія Вѣдомости», затѣмъ судъ — судъ Николай Александровичъ особенно любилъ. Онъ любилъ сойтись въ своей комнатѣ съ членами перваго отдѣленія, фонъ-Гольце и Рыбаковымъ, слушать отъ нихъ городскія и политическія новости и подвергать ихъ оцѣнкѣ. Любилъ выслушивать ихъ мнѣнія по поводу подсудности или неподсудности дѣла, или примѣненіи къ нему такой-то, а не такой статьи, и самому съ легкой улыбкой опытнаго юриста, превосходящаго знаніемъ другихъ, разрѣшить это дѣло. Николай Александровичъ любилъ также провести своего протеже въ кандидаты на должностъ слѣдователя или поговорить о судѣ съ завѣдующимъ зданіемъ. Послѣ обѣда Николай Александровичъ всегда спалъ часовъ до восьми. Вечеромъ, если оставалось время отъ занятій или когда онъ не былъ въ гостяхъ и къ нимъ никто не приходилъ, — онъ читалъ книги по антропологіи (въ послѣднее врени онъ увлекся Тейлоромъ), которой онъ очень интересовался. Николай Александровичъ привыкъ къ чтенію и высоко цѣнилъ въ себѣ начитанность, тѣмъ болѣе, что его товарищи — судьи очень мало читали.

Отношенія къ Софьѣ Николаевнѣ были такія же, что и прежде. Это были два уважающихъ другъ друга человѣка, которые надѣли на себя уваженіе къ другому, чтобы скрыть отчужденность. Николай Александровичъ обращался съ женой, какъ спокойный, сознающій свое достоинство человѣкъ, съ легкимѣ оттѣнкомъ покровительства и уваженія къ ней, какъ къ своей женѣ. Они часто разговаривали, какъ приходится двумъ людямъ, которые живутъ въ одной квартирѣ и уже прожили вмѣстѣ двадцать лѣтъ, и интересы которыхъ совпадаютъ. Но внутренній міръ обоихъ былъ строго разграниченъ. Вообще же жизнь Николая Александровича была ясная и пріятная жизнь.

Дочь Лиля воспитывалась въ Петербургѣ, въ гимназіи, и на праздники пріѣзжала къ родителямъ. Николай Александровичъ въ душѣ гордился дочерью, хотя старался этого не показывать. Онъ гордился тѣмъ, что она хороша собой и хорошо учится, что на нее уже теперь обращаютъ вниманіе молодые люди, а въ будущемъ, когда она кончитъ гимназію, на нее еще больше будутъ обращать вниманіе… и онъ зналъ что она навѣрное сдѣлаетъ себѣ хорошую партію.

Такъ текла его жизнь.

XLIV.

Николай Александровичъ во всю свою жизнь не отличался крѣпкимъ здоровьемъ, но и никогда не болѣлъ серьезно.

Однажды, воротившись изъ сессіи, онъ почувствовалъ боль въ желудкѣ и слегъ раньше въ постель, принявъ слабительное и думая, что все пройдетъ. Однако ночью съ нимъ сдѣлался припадокъ, его стало рвать. Послали за докторомъ, который всегда лѣчилъ ихъ. Докторъ пріѣхалъ, осмотрѣлъ больного и прописалъ лѣкарство. Онъ затруднился опредѣлить сразу болѣзнь, пріѣхалъ на другой день, снова осмотрѣлъ и нашелъ заворотъ кишекъ.

Отъ этого заворота онъ и сталъ лѣчить Николая Александровича. Но время шло. Николаю Александровичу было не хуже и не лучше. Позвали другого доктора. Тотъ осмотрѣлъ, выслушалъ, постукалъ и опредѣлилъ болѣзнь иначе: воспаленіе почекъ. Въ концѣ концовъ, они столковались на чемъ-то среднемъ между кишками и почками и стали вмѣстѣ лѣчить его.

Прошло нѣкоторое время, и Николаю Александровичу стало лучше. Онъ сталъ поправляться. Къ веснѣ онъ совсѣмъ выздоровѣлъ и сталъ ходить въ судъ. На лѣто они наняли дачу у помѣщика, въ деревнѣ. Николай Александровичъ сталъ пользоваться чистымъ воздухомъ, много гулялъ, кунался, пилъ молоко и минеральныя воды. Онъ долженъ былъ, по мнѣнію доктора, выздоровѣть и пріѣхать неузнаваемымъ. Но этого не случилось, хотя онъ исполнялъ тщательно всѣ совѣты доктора и героически мучилъ себя молокомъ, которое онъ не любилъ, и дачей, гдѣ ему было очень скучно. Если онъ и поправился, то очень немного; чувствовалъ онъ себя все-таки нехорошо, жаловался на общее недомоганіе и все надѣялся, что это пройдетъ. Осенью они пріѣхали въ городъ, и Николай Александровичъ сталъ снова ходить въ судъ и за знакомой, привычной, любимой дѣятельностью ему показалось, что ему и дѣйствительно лучше.

Такъ прошелъ октябрь. Но въ ноябрѣ стало опять хуже. Николай Александровичъ почувствоваль окончательно, что онъ не долѣчился и что онъ такъ не можетъ работать. Нельзя было сказать опредѣленно, что болѣло, какъ будто въ сердцѣ кололо, было больно и тамъ, гдѣ раньше, и еще гдѣ-то, въ другомъ мѣстѣ. Николай Александровичъ снова пригласилъ врача. Тотъ далъ ему какія-то капли, онъ сталъ принимать ихъ, но сдѣлалось хуже. Докторъ былъ добросовѣстный человѣкъ и на заявленіе Николая Александровича, что лѣкарство не помогаетъ, сказалъ, что онъ и самъ не надѣялся, что оно поможетъ, что болѣзнь какая-то сложная, и что онъ не Богъ, а лучше съѣздить въ Москву къ знаменитости.

— Тамъ вамъ все быстро починятъ. Тамъ и приборы для этого есть, и знаніе лучше нашего. Поѣзжайте, мой совѣтъ. Пріѣдете молодцомъ!… — сказалъ докторъ, улыбаясь, точно было хорошо, что онъ не можетъ вылѣчить, и, получивъ три рубля, уѣхалъ.

Николай Александровичъ передалъ слова доктора Софьѣ Николаевнѣ. Она сказала, что и давно нужно было это сдѣлать, и что, если бы Николай Александровичъ сразу поѣхалъ въ Москву, какъ она совѣтовала, то теперь ничего бы не было. Но время не ушло и лучше поздно, чѣмъ никогда. Николай Александровичъ взялъ отпускъ и уѣхалъ.

Въ столицѣ онъ прибѣгъ къ совѣтамъ знакомыхъ, чтобы опредѣлить, къ какому изъ профессоровъ обратиться, чтобы сразу вылѣчить болѣзнь. — Одни хвалили А и ругали Б и указывали, что Б заморилъ вотъ такого-то, а А дѣлаетъ чудеса; другіе хвалили Б и ругали А и говорили, что Б молодъ, а А уже устарѣлъ…

Послѣ всѣхъ этихъ колебаній, Николай Александровичъ рѣшилъ ѣхать къ А, потому что А бралъ больше денегъ за визитъ, и, значитъ, была вѣроятность, что онъ лучше.

У знаменитости было больше великолѣпія и важности, чѣмъ у провинціальныхъ врачей. Николай Александровичъ вмѣстѣ съ другими посѣтителями дожидался своей очереди въ большой пріемной, богато уставленной мягкой мебелью, зеркалами и цвѣтами и украшенной тарелками на стѣнахъ и картинами. Больныхъ было десять. Изъ нихъ болѣе всего бросились въ глаза Николаю Александровичу четверо: толстый съ краснымъ лицомъ и сѣдыми волосами, но на видъ очень здоровый купецъ, въ длинномъ черномъ кафтанѣ и высокихъ сапогахъ; молодой человѣкъ въ сюртукѣ, худой и блѣдный, полная дама съ большой грудью и добрымъ выраженіемъ лица, и хорошенькая, типа Гётевской Гретхенъ, чахоточная дѣвушка. Дѣвушка видимо волновалась, ожидая очереди, краснѣла и теребила платокъ. Ее пригласили въ кабинетъ, и она, оправляя платье и волнуясь, скрылась за дверью. Остальные, кромѣ молодого человѣка, совсѣмъ не казались больными, но скорѣе людьми, собравшимися послушать интересную лекцію и только скучавшими въ ожиданіи, когда она начнется.

— Чѣмъ изволите болѣть? — спросилъ, подсаживаясь къ Николаю Александровичу, купецъ, которому видимо было скучно и хотѣлось поговорить.

— Да такъ, въ сердцѣ что-то… — отвѣтилъ Николай Александровичъ, и они разговорились. Купецъ сказалъ, что у него болитъ печень и что онъ отъ скуки не можетъ жить на свѣтѣ. Николай Александровичъ разсказалъ свое, и купецъ внимательно слушалъ, одобрительно кивая головой на его слова. Онъ сказалъ, что самъ не вѣритъ въ докторовъ, и что все будетъ, какъ Богъ пошлетъ. Николай Александровичъ хотѣлъ отвѣтить что-то въ родѣ того, что на Бога надѣйся, а самъ не плошай, какъ вдругъ дверь кабинета отворилась и оттуда вышла, вся въ слезахъ, хорошенькая дѣвушка. Она изпуганно, по-дѣтски, какъ преслѣдуемый звѣрекъ, посмотрѣла на всѣхъ и, путаясь въ юбкѣ, прошла по пріемной. Всѣ смотрѣли на нее съ удивленіемъ. Николай Александровичъ почувствовалъ ощущеніе жалости и страха. И съ этого времени онъ отвернулся, сталъ смотрѣть въ окно и не сказалъ ни слова, пока его не позвали въ кабинетъ.

Въ кабинетѣ, такомъ же большомъ и богатомъ, какъ пріемная, съ какими-то медицинскими приборами и банками на столѣ, знаменитость, — плѣшивый, полный человѣкъ, сталъ задавать Николаю Александровичу вопросы, а молодой человѣкъ записывалъ его отвѣты въ книгу. Разспросивши и осмотрѣвши, обстукавъ и ощупавъ его, знаменитый врачъ, со свойственной ученымъ докторамъ грубой откровенностью, объявилъ, что у Николая Александровича не одна, а нѣсколько болѣзней сразу, что положеніе серьезно и лучше лечь въ больницу. Когда Николай Александровичъ спросилъ, нельзя ли не ложиться въ больницу, врачъ отвѣтилъ, что его дѣло только сказать, но что можно лѣчиться и дома и онъ напишетъ все, что нужно, провинціальному врачу. Онъ написалъ письмо, прописалъ лѣкарство и сказалъ, что, если Николай Александровичъ будетъ добросовѣстно лѣчиться, то можетъ поправиться. При этомъ знаменитость всталъ и направился къ шкафу, какъ будто чего-то ища. Николай Александровичъ понялъ, положилъ деньги на тарелку и вышелъ.

Проходя по пріемной и скользя по гладкому полу, Николай Александровичъ вдругъ вспомнилъ, что вѣдь онъ забылъ спросить, насколько опасно его положеніе. «Ну все равно, — подумалъ онъ. — Буду лѣчиться, какъ сказано, а тамъ посомотримъ. Теперь все будетъ хорошо. Это не наши коновалы». Въ пріемной было еще больше народу. Толстый купецъ, когда Николай Александровичъ проходилъ около него, посмотрѣлъ и, какъ показалось Николаю Александровичу, подмигнулъ ему, какъ бы говоря: «Что, братъ, отдѣлался. А мнѣ то каково!»

Николай Александровичъ вышелъ радостный, далъ полтинникъ швейцару и такъ и поѣхалъ домой съ сознаніемъ, что теперь все будетъ хорошо и что нужно только исполнять сказанное профессоромъ. «А на лѣто поѣду на воды, въ Ессентуки или за границу, и поправлюсь окончательно» — подумалъ онъ. Всю дорогу мысль о томъ, что онъ скоро будетъ здоровъ, не оставляла его, и онъ разсчитывалъ, во сколько обойдется ему лѣченіе за границей.

XLV.

Сначала было хорошо. Николай Александровичъ показалъ доктору письмо знамеиитости и сталъ лѣчиться тѣми лѣкарствами и сообразно тому діагнозу, который былъ установленъ. Діагнозъ оказался вѣрнымъ, и Николай Александровичъ уже почувствовалъ облегченіе, сталъ ходить въ судъ и заниматься, какъ вдругъ, въ одну ночь, опять произошло то, старое, возобновилась болѣзнь и стало плохо. Доктеръ растерялся и совсѣмъ забывъ, что онъ самъ говорилъ раньше, обвинилъ знаменитость. Воспользовавшись этимъ случаемъ, онъ сказалъ язвительно, что вотъ, въ прошломъ году какъ-никакъ, онъ все-таки вылѣчилъ Николая Александровича, а жѣкарства знаменитости привели вотъ къ чему. «Да ужъ эти наши знаменитости!… Только слушай, живо отправятъ на тотъ свѣтъ» — сказалъ онъ раздражительно и, отмѣнивъ лѣкарства знаменитости, сталъ лѣчить своими. Онъ лѣчилъ ими недолго, и когда лучше не стало, бросилъ свои и принялся снова за прежнія, и опять не стало лучше. Николай Александровичъ сталъ жаловаться на почки. Позвали другого доктора, составленъ былъ консиліумъ, опредѣлена болѣзнь и лѣкарства и начали лѣчить еще на новый ладъ.

Съ этихъ поръ такъ все и пошло. И сколько ни лѣчили, нб болѣзнь не угадали и не вылѣчили. И какія ни давали лѣкарства, болѣзнь шла своимъ, независимымъ отъ всего этого лѣченія, ходомъ, и больному дѣлалось все хуже. Не то, чтобы было больно — боли не было, но сердце расширилось, и былъ бѣлокъ въ большемъ количествѣ, и была еще какая-то особая болѣзнь, которую докторъ охарактеризовалъ латинскими названіями.

Внѣшнее теченіе болѣзни было таково: Николай Александровичъ сначала вставалъ, двигался и разговаривалъ, потомъ какъ-то сталъ слабѣть и не могъ ходить, а только лежалъ въ постели. Онъ сталъ меньше разговаривать, большей частью былъ недвижимъ, смотрѣлъ впередъ въ одну точку по цѣлымъ часамъ полузакрытыми усталыми глазами. О чемъ онъ думалъ, что онъ чувствовалъ и думалъ ли онъ вообще что-нибудь, никто не зналъ. Доктора, наконецъ, напали на истинную болѣзнь и нашли, что у него болѣзнь почекъ и склерозъ сердца. Болѣзнь эта прогрессивно ухудшалась, но такъ постепенно, что этого нельзя было замѣтить тѣмъ, кто былъ постоянно около больного. Онъ такъ ослабъ, что его обкладывали подушками, и жалко было смотрѣть на его худыя руки и лицо. Сначала еще надѣялись, что онъ выживетъ, но, когда прошло такимъ образомъ нѣсколько мѣсяцевъ и было все хуже, перестали надѣяться, знали, что онъ умираетъ и что весь вопросъ только въ томъ, когда это будетъ. Всѣ знакомые Николая Александровича знали, что онъ тяжело боленъ, что надежды нѣтъ, и пользовались этимъ сообразно своимъ интересамъ. Очищалось мѣсто въ судѣ, и это было для всѣхъ важно. Товарищъ предсѣдателя Голубевъ поѣхалъ уже въ Петербургъ заручиться на случай смерти Николая Александровича обѣщаніемъ его мѣста. Сначала его посѣщали, но видъ его наводилъ на всѣхъ такое унылое настроеніе, напоминая, что вѣдь съ каждымъ изъ нихъ тоже можетъ случиться и что всѣ они умрутъ, и онъ самъ такъ неохотно разговаривалъ, что перестали бывать. Нѣкоторые, недовольные имъ, въ душѣ были рады, что онъ умираетъ, другимъ было жаль, что вообще умираетъ человѣкъ. Людей же, искренно огорченныхъ, не было. И не было въ этомъ ничего удивительнаго, гготому что у Николая Александровича были хорошіе знакомые, съ которыми было пріятно поговорить и поиграть въ винтъ, но такихъ, которые бы его истинно любили и которыхъ бы онъ любилъ до забвенія своего «я» — такихъ людей не было. Николай Александровичъ хотя и жилъ въ обществѣ, жилъ въ сущности одинъ. То единеніе и братство людей, о которомъ Николай Александровичъ зналъ изъ евангелія и разсуждалъ въ гимназіи, казалось ему во всю остальную жизнь безсмысленной мечтой и соціалистической утопіей, или, по крайней мѣрѣ, какимъ-то отдаленнымъ, не касающимся его и непримѣнимымъ къ теперешней жизни, теоретическимъ идеаломъ. Изъ близкихъ же родныхъ оставалась въ живыхъ только сестра, бывшая замужемъ за гвардейцемъ Дубасовымъ, которая вела еще болѣе роскошную жизнь, чѣмъ онъ самъ, и съ которой у него были холодно-родственныя отношенія, да племянникъ; съ нимъ Николай Александровичъ порвалъ всякія отношенія, потому что тотъ попался въ политическомъ преступленіи и запятналъ этимъ свое имя. Оставалась одна Софья Николаевна, которая находилась около него, жалѣя его и уаживая за нимъ.

XLVI.

Софья Николаевна во всю свою жизнь жила отдѣльнымъ внутреннимъ міромъ отъ мужа. Хотя въ послѣдніе годы они сошлись, но этотъ союзъ былъ внѣшнимъ, основаннымъ на сознаніи общихъ интересовъ и совмѣстной жизни. Софья Николаевна иногда даже желала, — хотя она боялась въ этомъ себѣ признаться, — чтобы Николай Александровичъ умеръ. Теперь же, когда Николай Александровичъ дѣйствительно умиралъ, и въ этомъ для нея не было уже никакого сомнѣнія, въ душѣ ея совершился неожиданный переломъ. Почему онъ явился и почему именно теперь, — она не знала, но она вдругъ ощутила въ себѣ совсѣмъ иное отношеніе къ мужу. Она открыла въ себѣ такой живой источникъ сожалѣнія и любви къ нему, — не влюбленности, но именно настоящей человѣческой любви, — которой она въ себѣ никогда не предполагала, и этотъ умиравшій человѣкъ, всю жизнь бывшій для нея мужемъ только физически, теперь сдѣлался мужемъ въ настоящемъ духовномъ смыслѣ. Она ухаживала за нимъ съ героическимъ самоотверженіемъ, никому не позволяя заботиться о немъ, сама готовила ему кушанья, предписанныя докторомъ, перемѣняла бѣлье, подкладывала подушки и не спала по цѣлымъ ночамъ. Софья Николаевна никогда въ жизни не отрекалась отъ своего «я» въ пользу другихъ, и ей всегда казалось самымъ пріятнымъ заботиться о себѣ и самымъ тяжелымъ дѣлать что-нибудь для другихъ во вредъ себѣ. Теперь же она неожиданно открыла, что ничего не можетъ быть радостнѣе любви къ другому и служенія ему, и она отдалась этому впервые открывшемуся для нея альтруистическому чувству и испытала какое-то умиленіе въ этомъ дѣланіи добра другому человѣку, мужу. Жалко его, его страданія, и нужно уменьшить ихъ, забывши себя. И она теперь поступала такъ.

И самыя отношенія ихъ со времени болѣзни Николая Александровича вдругъ стали совсѣмъ иныя. Прежде они были чуть не враги, теперь сдѣлались больше, чѣмъ друзья. Николай Александровичъ видимо замѣчалъ, что что-то особенное, небывалое происхолитъ въ Софьѣ Николаевнѣ, и чувствовалъ ея безкорыстное служеніе ему. Онъ позволялъ ухаживать за собой только Софьѣ Николаевнѣ и радовался когда она входила къ нему. Онъ сталъ по-прежнему, какъ въ первый годъ женитьбы, называть ее милой, Соней и съ любовью смотрѣлъ на нее. Онъ любилъ, когда она сидѣла около него и держала его за руку, и всегда звалъ ее къ себѣ, точно отъ ея сочувствія его страданія дѣлались меньше. Въ началѣ болѣзни, когда онъ еще разговаривалъ, онъ сталъ часто говорить съ Софьей Николаевной, разсказалъ ей о себѣ многое такое, чего не говорилъ никогда, разсказалъ ей о своей жизни, о своемъ отношеніи къ ней въ первое время женитьбы, о своей связи съ Madelaine и просилъ простить его. И часто они плакали вмѣстѣ, вспоминая прошлое. Послѣ двадцати лѣтъ разъединеннаго супружества, они вдругъ обрѣли другъ друга и подъ вліяніемъ самаго страшнаго акта въ жизни — смерти, совершилось чудо: они снова дружески сошлись. Софья Николаевна давно не чувствовала себя, не смотря на близкую смерть мужа, такъ хорошо, покойно, какъ теперь. Она часто молилась, чтобы онъ выздоровѣлъ. И, глядя на его блѣдное, исхудавшее лицо и впавшую грудь, неровно дышавшую ночью, она вспоминала, что это тотъ самый человѣкъ, который былъ такой бодрый и живой двадцать лѣтъ тому назадъ, когда она увидала его впервые на балу, тотъ человѣкъ, который ходилъ, жилъ около нея, судилъ… И вотъ теперь онъ умираетъ и уходитъ съ каждымъ днемъ.

Куда?

Болѣзнь шла, и все было хуже и хуже. И онъ, какъ свѣча, таялъ на глазахъ всѣхъ и лежалъ недвижимый по цѣлымъ днямъ, теперь ужъ не разговаривая ни съ кѣмъ, блѣдный и худой. Его кормили, какъ малаго ребенка, и перемѣняли ему бѣлье. И онъ, дѣйствительно, казался ребенкомъ и точно куда-то уходилъ отсюда. И всѣ спрашивали съ ужасомъ и недоумѣніемъ, когда же кончится этотъ страшный актъ?..

XLVII.

Тѣло Николая Александровича умирало. Но болѣзнь, разрушавшая тѣлесную оболочку, не могла разрушить духовнаго человѣка. И этотъ духовный человѣкъ жилъ во все время болѣзни отдѣльно отъ плотскаго, чего съ Николаемъ Александровичемъ давно уже не было. Во все время въ его душѣ шла таинственная работа, создавая одно и уничтожая другое. И эта духовная работа была его вторая и настоящая жизнь.

Въ первое время, когда Николай Александровичъ думалъ, что онъ можетъ выздоровѣть, что это только вопросъ времени, — и когда онъ принужденъ былъ цѣлые дни лежать въ постели, ему было мучительно скучно. Онъ привыкъ работать, т. е. писать, разговаривать съ себѣ подобными и заниматься своимъ судейскимъ дѣломъ. Но когда болѣзнь ухудшилась и всѣ стали рѣже посѣщать его, а въ концѣ концовъ совсѣмъ перестали бывать, Николай Александровичъ очутился одинъ и почувствовалъ мучительную скуку. Тогда-то, лежа неподвижно цѣлые дни и смотря на потолокъ и стѣны, онъ сталъ припоминать свою прожитую жизнь, думать о ней и вызывать въ своей памяти всѣ лучшія событія этой жизни.

И странное дѣло: перебирая свою жизнь отъ гимназическихъ лѣтъ до предсѣдательства, свои радости, мысли и поступки, онъ, куда ни обращался, нигдѣ не находилъ того, на чемъ бы могъ остановиться съ удовольствіемъ. Скучные, сдавленные суровой рамкой, безконечные годы въ гимназіи съ одной мечтою — поскорѣй вырваться изъ нея; университетъ, энциклопедія, сюртукъ съ голубымъ воротникомъ и золочеными пуговицами, поѣздки въ Альказаръ и въ Крестовскій весной — все это сливалось въ одно ощущеніе путаницы, скуки, дурноты… И дальше: жизнь кандидатская, кутежи и канцелярія, тяжелое слѣдовательство съ безконечными дѣлами въ уединенномъ городкѣ, бракъ, муки разочарованія, отчужденность, прокуратура и жизнь въ столицѣ и, наконецъ, какъ вѣнецъ всего, предсѣдательство, приближающаяся старость… И ничего яркаго, сильнаго, живого!.. Жизнь ушла и въ общемъ не было жизни…

Во всей своей жизни Николая Александровичъ нигдѣ не видѣлъ сильнаго счастья. Все — гимназія, университетъ и дальыѣйшіе годы, за исключеніемъ отдѣльныхъ проблесковъ, мелькавшихъ точно молніи, — все было такъ ничтожно и сѣро, что при одномъ воспоминаніи Николаю Александровичу дѣлалось тоскливо. И сколько онъ ни старался припомнить что-нибудь яркое и отрадное, — ничего не оказывалось…

Болѣзнь все шла обычнымъ ходомъ, и ему дѣлалось все хуже и хуже. У него образовались пролежни, причинявшіе ему мученія. Все тѣло его страдало то тамъ, то здѣсь. Онъ совсѣмъ ослабъ, не могъ сидѣть, и голова его свѣшивалась, точно ее давила какая-нибудь тяжесть. И эта боль физическая и ощущеніе скуки и тоскливости прожитой жизни слились въ одно. Жизнь была боль и, чѣмъ дальше, тѣмъ сильнѣе. Онъ желалъ отдѣлаться отъ этого, онъ усталъ страдать, онъ хотѣлъ чего-то иного, — освобожденія, счастья… А въ это время подошло то, чего боялись больше всего доктора: онъ сталъ умственно слабѣть, плохо соображать и какъ-то забываться. И тутъ-то, неизвѣстно, какъ и когда, всплыло въ немъ смутное сознаніе, что такъ дальше нельзя, — что нельзя жить, испытывая эту духовную и физическую боль… Необходимо что-то иное. Сначала оно было ничтожно. Но время шло, и стремленіе къ этому иному возрастало. Онъ не хотѣлъ выздоровѣть, потому что зналъ, что отъ этого не уменьшится страданіе, что ему предстоитъ еще болѣе скучная и пошлая жизнь старѣющаго человѣка, и болѣзнь и съ нею сознаніе страданія. Онъ такъ привыкъ во время болѣзни къ страданію, что для него болѣзнь, т. е. жизнь и страданіе стали одно, а онъ хотѣлъ уничтоженія муки. И вотъ, Богъ знаетъ когда, мелькнула у него даже не мысль, а скорѣе чувство, что нужно прекратить это, уйти отсюда. Ему казалось, что, если онъ захочетъ, онъ можетъ самъ прекратить свою боль, только нужно знать, куда уйти. Онъ задалъ себѣ этотъ вопросъ, и отвѣтъ пришелъ черезъ нѣсколько времени сначала неопредѣленный, какъ сознаніе необходимости освобожденія отъ жизни, потомъ все болѣе ясный и упрямый. Онъ не только не испугался, но обрадовался, какъ будто, наконецъ, нашелъ то, чего давно искалъ и что одно давало успокоеніе. На вопросъ «куда уйти» — былъ ясный отвѣтъ: «туда… на тотъ свѣтъ къ Богу».

XLVIII.

Николай Александровичъ всегда вѣрилъ въ дѣтствѣ и въ послѣдущей жизни въ существованіе добраго, великаго Бога, Того, который посылаетъ намъ мячикъ, если мы его потеряли и просимъ возвратить. Онъ вѣрилъ не только въ Бога, но и въ безсмертіе души и иную, загробную жизнь. Въ дѣтствѣ у него были обо всемъ этомъ опредѣленныя понятія рая и ада, но потомъ въ дальнѣйшей жизни дѣтскія мнѣнія пропали, а остались какія-то неопредѣленныя безформенныя, но все же остались. Зачѣмъ тутъ Богъ и безсмертіе, когда есть жалованіе, знакомые, судъ и такъ опредѣлено все въ жизни и такъ хорошо жить здѣсь? Такъ онъ и жилъ. Но теперь, когда онъ умиралъ и вся жизнь разстилалась передъ его умственнымъ взоромъ, какъ сѣрая скучная лента, онъ почувствовалъ необходимость иной жизни и пожелалъ Бога. Онъ вспомнилъ о немъ, повѣрилъ въ него и сталъ стремиться къ нему, потому что въ немъ одномъ было счастье и истняный свѣтъ «Уйти бы отъ этой жизни и жить иной свѣтлой и безсмертной жизнью. Какъ хорошо бы это — туда». И, лежа въ постели, недвижимый, онъ не то, чтобы думалъ объ этомъ раѣ — это было настолько неопредѣленно, что нельзя было думать о немъ — но желалъ его и грезилъ о немъ.

Это случилось на второмъ мѣсяцѣ болѣзни, какъ разъ въ то время, когда домашній докторъ предложилъ ему отвести его въ клинику, въ Москву. Николай Александровичъ сначала не понялъ, чего хочетъ отъ него докторъ, а когда понялъ, что докторъ хочетъ заставить его снова жить этой сѣрой жизнью, которую Николай Александровичъ отвергъ, то испугался и отказался. Взоръ его укорялъ доктора, зачѣмъ онъ тянетъ его отъ блага — смерти — въ прежнюю жизнь… И этотъ взглядъ смутилъ доктора.

Вскорѣ послѣ этого Николай Александровичъ еще ослабѣлъ физически и, какъ говорили доктора, духовно. На самомъ же дѣлѣ духовная сторона его существа измѣнялась, и это измѣненіе выражалось во внѣ въ ухудшающейся болѣзни почекъ и сердца. Онъ такъ желалъ перейти въ иную жизнь, что незамѣтно для самого себя, безболѣзненно сталъ уходить въ иной міръ — міръ, гдѣ не было сознанія и горя, а только свѣтло и легко.

XLIX.

Это было на десятой недѣлѣ. Когда онъ сталъ нравственно переходить къ иному міру, къ Богу, счастью, любви, доктора потеряли всякую надежду на его выздоровленіе и объявили Софьѣ Николаевнѣ, что онъ умретъ. Болѣзнь стала быстро ухудшаться. Онъ совсѣмъ ослабъ, сталъ какъ дитя и мало говорилъ съ окружающими. Онъ желалъ избавленія отъ жизни и уходилъ отъ нея съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе. Онъ сталъ забываться и это ему было пріятно и главное легко. Ему казалось, что у него нѣтъ тѣла; когда онъ приходилъ въ себя, то удивлялся, что онъ все еще здѣсь, а не тамъ. Всѣ люди, всѣ вещи, всѣ интересы этихъ людей казались ему такими ничтожными сравнительно съ новымъ, обрѣтеннымъ имъ міромъ… И онъ совсѣмъ ушелъ отъ нихъ. Для Софьи Николаевны, для докторовъ жизнъ его тянулась еще три недѣли, и это было послѣдняя борьба тѣла со смертью. Но для него все съ этой жизнью было покончено и настоящій Николай Александровичъ былъ уже не здѣсь.

Только разъ — это было 10 февраля — онъ точно проснулся отъ глубокаго сна. Онъ проснулся, попросилъ ѣсть, и почувствовалъ, что хочетъ жить и что будетъ жить. О прошломъ онъ не то чтобы забылъ, но ему казалось, что его и не было. «Какъ хорошо жить. И какъ хорошо, что я буду здоровъ. И опять будутъ: судъ, засѣданія, товарищи, жизнь». Онъ сказалъ это доктору. Но для доктора это состояніе было началомъ конца. 11 хотя онъ сказалъ больному: «скоро молодцомъ будете», уходя, заявилъ Софьѣ Николаевнѣ, что больной не проживетъ двухъ дней, и хорошо бы его причастить.

Софья Николаевна вошла въ комнату. Николай Александровичъ сидѣлъ на постели, обложенный подушками, худой, но веселый. Онъ пилъ бульонъ, который ему вливалъ въ ротъ ложкой лакей. Больной допилъ. Ему отерли ротъ. Онъ легъ на подушки и молчалъ.

— Какъ хорошо, Соня, — сказалъ онъ вдругъ. — Скоро выздоровѣю. — Сказавъ это, онъ замолчалъ и улыбнулся ей. Эта улыбка была такъ болѣзненна и жалка, что Софья Николаевна не могла удержаться, вышла изъ комнаты и заилакала.

L.

Онъ умеръ въ ночь на 11 февраля.

Вечеромъ, въ 9 часовъ онъ заснулъ. Ему показалось во снѣ, что кто-то схватилъ его за ноги и потащилъ вверхъ куда-то очень далеко. Онъ летѣлъ такъ все выше, ничего не соображая, зачѣмъ и куда. Вдругъ остановился, ощутилъ боль и проснулся отъ этой боли. И когда онъ проснулся, то сначала не могъ ничего понять, а потомъ почувствовалъ, что какіе-то люди ходятъ и суетятся около него. Съ усиліемъ открывъ глаза, Николай Александровичъ увидалъ домашняго доктора и еще какого-то другого незнакомаго военнаго. Одинъ изъ нихъ нагнулся, посмотрѣлъ на него и, взявъ его за руку, открылъ часы и сталъ щупать пульсъ. Другой что-то громко говорилъ кому-то, что именно — Николай Александровичъ не могъ разобрать. « Докторъ, зачѣмъ докторъ? — подумалъ онъ. — Что я, гдѣ я»? Онъ хотѣлъ подняться, но не могъ и только слабо зашевелился, и снова сдѣлалось больно. Вдругъ что-то водянистое, горячее капнуло на его руку. Онъ посмотрѣлъ и увидалъ Софью Николаевну. Она стояла на колѣняхъ около его постели, полуодѣтая, съ нечесаными волосами, со страшно испуганнымъ и заплаканнымъ лицомъ. Онъ услыхалъ ея рыданія, но не понялъ, зачѣмъ она плачетъ. Онъ закрылъ глаза и хотѣлъ снова забыться, заснуть. Какъ вдругъ съ нимъ произошло что-то необыкновенеое. Сердце стало рвать въ ту и другую сторону до боли — оно не билось, оно прямо колотилось. Дыханіе сдѣлалось прерывисто и часто-часто. Ему казалось, что кто-то другой, противъ его воли, дѣлаетъ все это съ нимъ, а онъ только подчиняется: хочетъ не подчиниться, не дышать, и не можетъ. И въ это время онъ понялъ, что что-то необычайно-важное — важнѣе чего никогда и не было — совершается съ нимъ, что онъ словно игрушка въ рукахъ другого, который отнимаетъ у него дыханіе и жизнь. И тогда ему открылось, по особенному ощущенію, что вотъ-вотъ сейчасъ навѣки уйдетъ все, и онъ погрузится туда, въ безсознательное, но вѣдь это-то и есть желанное, смерть!..

Но онъ не только не испугался смерти, но, понявъ, что эта она приходитъ, обрадовался ей. «Смерть… освобожденіе» — почувствовалъ онъ, И сразу въ его душѣ сдѣлалось удивительно легко и хорошо. Боли не было. Было счастье.

Вмѣстѣ съ этимъ сознаніемъ легкости, онъ почувствовалъ, что снова теряетъ вообще сознаніе. Опять кто-то схватилъ его за ноги и потащилъ впередъ, а голова его погружалась и не помнила ничего. Это было нѣсколько секундъ и онъ, сдѣлавъ усиліе, проснулся.

Опять онъ увидалъ всѣхъ троихъ: жену и двухъ докторовъ. Жена уже не стояла на колѣняхъ. Она сидѣла на стулѣ и, закрывъ лицо платкомъ, вздрагивала плечами, всхлипывала по-дѣтски и почти мычала: «о-о». Свѣча, которая стояла на столикѣ около него, заставила его зажмуриться.

«Какъ, я еще не умеръ? — подумалъ онъ удивленно, не переводя эту мысль на слова. — Чего она плачетъ? — подумалъ онъ про жену. — Ахъ да, это обо мнѣ. Да, она не знаетъ, какъ это легко. Какъ я ее люблю… Только скорѣй бы… туда».

И въ третій разъ онъ началъ терять сознаніе. Ему казалось, что подъ него просунули доску и потомъ быстро выдернули, а онъ погружается внизъ. Онъ стихъ. Сердца не было слышно, онъ только медленно и все тише, и тише дышалъ. — Уходитъ, — подумала Софья Николаевна и стала быстро креститься. Онъ трепеталъ тѣломъ, погружаясь въ невѣдомое и непостижимое, наконецъ, вздохнулъ въ послѣдній разъ, открылъ ротъ и такъ и остался недвижимъ.

Онъ умеръ.

Въ этотъ мигъ лицо его вдругъ перемѣнилось. Точно свѣтъ, который всегда таился въ немъ, но во время жизни былъ скрьггъ и невидимъ, теперь, когда онъ ушелъ, хлынулъ откуда-то, разлился но всѣмъ его чертамъ и придалъ имъ глубокое, неземное выраженіе. Лицо Николая Александровича сдѣлалось торжественно, одухотворенно и свято. Примиреніе съ высшимъ, покой отъ страдальческой жизни и тихая радость безжеланія свѣтилась на немъ, и докторамъ, и Софьѣ Николаевнѣ, которые взглянули на него въ этотъ мигъ, лицо это ясно сказало: какъ хорошо, что все это, наконецъ, кончилось. И они, прочтя это выраженіе, на мигъ пожалѣли, что это самое не случилось съ ними.

LI.

Послѣ смерти мужа Софья Николаевна осталась одна. Человѣкъ, чье присутствіе она чувствовала около себя всю жизнь, который ходилъ, говорилъ, работалъ, къ которому она привыкла и котораго во время умиранія даже полюбила, человѣкъ этотъ ушелъ, и безъ него стало какое-то опустѣніе, тоска. Софья Николаевна ходила теперь по большимъ безжизненнымъ комнатамъ, безъ цѣли, не зная, что ей дѣлать, за что приняться. Она испытывала чувство человѣка на станціи, когда не подаютъ лошадей и приходится ждать и скучать. Она чувствовала себя какой-то опустившейся, отрѣзанной отъ всего и отдаленной отъ людей. Въ первое время ей самой никого не хотѣлось видѣть, и она не принимала пріѣзжавшихъ къ ней съ соболѣзнованіями, но потомъ, когда она успокоилась и хотѣла развлечься, она увидѣла, что ее оставили одну. Предсѣдательница Пушкарева была интересна для всѣхъ. Софья Николаевна Пушкарева, немолодая, небогатая дама — все состояніе было оставлено Лилѣ, — сама по себѣ, со всѣми своими качествами не нужна была никому, и у ней перестали бывать. Съ ней случилось то, что случается очень часто съ вдовами знатныхъ лицъ: ее забыли. Это совершилось не грубо, не сразу, но постепенно, вѣжливо, деликатно, со свѣтскими манерами и съ соблюденіемъ приличій, но все же совершилось. Сначала она недоумѣвала и сердилась на неблагодарность, совсѣмъ позабывъ, что и она такъ-же поступала съ другими. Потомъ, понявъ, что это неизбѣжно, махнула на все рукою и стала ждать изъ Петербурга Лилю, съ пріѣздомъ которой, онатзнала, если будетъ желаніе, снова можно завести новыхъ знакомыхъ.

Лиля пріѣхала въ іюнѣ, кончивъ гимназію, и снова внесла въ домъ Пушкаревыхъ то веселье, которое у нихъ было раньше, когда Софья Николаевна была молода. Когда кончился годъ — срокъ траура, — они снова стали выѣзжать на вечера и принимать у себя новыхъ знакомыхъ. Взрослыхъ мужчинъ и дамъ, правда, было мало, но они и не были нужны; за то было много молодежи, составлявшей отборную, лучшую часть общества, дававшей самыхъ видныхъ и подходящихъ жениховъ.

У Пушкаревыхъ не было jour-fixes’овъ, это теперь устарѣло. Но очень часто у нихъ собирались неожиданно, экспромптомъ гости, затѣвали какую-нибудь поѣздку или прямо оставались у нихъ, играли и танцовали. Всегда было мило, и всѣ веселились. Лиля отдалась этому веселью всецѣло и имѣла у мужчинъ большой успѣхъ. Она пока не думала совсѣмъ о выходѣ замужъ, но хотѣла провести какъ можно интереснѣе время дѣвичества. Ей уже сдѣлали нѣсколько предложеній, была даже одна хорошая партія, но она всѣмъ отказала.

Лицомъ и внутренними качествами дуыій Лиля очень походила на Софью Николаевну въ молодости. Она была такая же хорошенькая, изящная, кокетливая и умѣла такъ же легко и интересно поддержать въ гостинной неумолкаемый свѣтскій разговоръ. Она принадлежала къ разряду тѣхъ женщинъ, которыя всегда нравятся мужчинамъ и которыхъ французы метко называютъ très distinguées. Міросозерцаніе ея было очень простое, переданное старшими, и такое же свѣтское какъ и она сама. Состояло оно изъ смѣси самыхъ наивныхъ представленій съ практической мудростью, что нужно жить для себя и такъ, какъ всѣ живутъ. Она была птичкой, которая весело чиликаетъ на вѣткѣ жизни. И ей хотѣлось жить весело съ тѣмъ, чтобы въ надлежащее время воспользоваться своей наружностью, сдѣлать себѣ партію и выйти замужъ.

Софья Николаевна радовалась, что снова началась та жизнь, къ которой она такъ привыкла. Она была рада, что пѣтъ той скуки, того невѣдомаго и страшнаго, что она испытывала во время болѣзни и особенно послѣ смерти Николая Александровича. Самая смерть его не казалась теперь Софьѣ Николаевнѣ таинственнымъ напоминаніемъ объ ея смерти и какимъ-то предостереженіемъ. Смерть была теперь простымъ непріятнымъ инцидентомъ, прошедшимъ и потому не грознымъ и ничѣмъ не отличающимся отъ другихъ непріятностей. Жалко было Николая Александровича, похоронили, поплакали, грусть улеглась и осталось воспоминаніе… А теперь нужно жить, какъ жилось столько лѣтъ.

И такъ, по-прежнему потянулся хороводъ тѣхъ же радостей и страданій. Настоящая ихъ жизнь была очень похожа на дѣвическую жизнь самой Софьи Николаевны, съ той разницей, что теперь, благодаря новымъ условіямъ, Лиля пользовалась большей свободой и деньгами. Начало было то же, конецъ дѣвичества Лили обѣщалъ не отличаться отъ брака самой Софьи Николаевны.

Лилѣ было двадцать два года, и когда они исполнились, незамѣтные среди туалетовъ, и веселья, она поняла, что теперь нужно оставить куклы и дѣлать настоящее дѣвическое дѣло, т. е. выйти замужъ. Сказать, что она продавала себя и искала богатаго человѣка, — было бы несправедливо. Она выбрала себѣ того, кто ей больше всѣхъ нравился и кто имѣлъ самую лучшую служебную карьеру. Онъ долженъ былъ быть влюбленъ въ нее, исполнять ея желанія и, не будучи слишкомъ умнымъ, не быть также и дуракомъ. Хвостовъ, Андрей Петровичъ, удовлетворялъ всѣмъ этимъ требованіямъ, и онъ дѣйствительно нравился ей, какъ мужчина, больше другихъ. Онъ сдѣлалъ ей предложеніе въ октябрѣ, объявивъ, что не видитъ возможности быть счастливымъ безъ нея и что одному ея благу посвятитъ всю свою жизнь. Нельзя сказать, чтобы онъ и раньше вѣрилъ, что поступитъ такъ, но, сдѣлавъ предложеніе, дѣйствительно повѣрилъ, что онъ не лжетъ и будетъ служить ей всю жизнь. И, дожидаясь отвѣта, онъ трепеталъ, боясь, что отъ него ускользнетъ этотъ рай, и жизнь его потеряетъ отъ этого весь смыслъ и значеніе. Но смыслъ не ушелъ, и онъ достигъ рая. Лиля посовѣтовалась съ Софьей Николаевной и получила отъ нея одобреніе. Софья Николаевна, правда, желала дочери лучшей партіи и раньше мечтала совсѣмъ не о такомъ женихѣ. Но… Лилѣ было 22 года, и Богъ знаетъ, что могло быть потомъ, да и Андрей Петровичъ былъ все-таки партіей не дурной. Въ январѣ состоялась свадьба, и, молодые уѣхали въ свадебное путешествіе на Кавказъ, чтобы насладиться мѣсяцемъ любви среди южной природы, а затѣмъ уже остаться въ Б. — мѣстѣ новаго назначенія Хвостова.

LII.

Послѣ свадьбы Лиля и ея отъѣзда Софья Николаевна осталась совершенно одна. Правда, знакомые посѣщали ее теперь часто, но всѣ эти знакомства не заполняли внутренней стороны ея души. Когда она была молода, было чѣмъ интересоваться: красота, кавалеры, потомъ женихи, потомъ благотворительность и красота, потомъ… все еще любовь и кавалеры. Потомъ все это прогало, осталась одна Лиля, и ея міръ сдѣлался личнымъ міромъ Софьи Николаевны. Когда-же и Лиля ушла, — съ ней исчезли послѣдніе интересы. Теперь ужъ не было никого и ничего, чѣмъ она могла бы жить. И вотъ, находясь среди большаго города и имѣя массу знакомыхъ, Софья Николаевна жила теперь одна, безъ всякихъ интересовъ, потому что личная жизнь ея была кончена, а жизнь другихъ, кромѣ Лили, совсѣмъ не интересовала ее. Но жить одной было тяжело и скучно. И Софья Николаевна стала скучать.

Правда, вначалѣ еще было какъ-будто дѣло, которое нужно было исполнить: разобрать старинныя вещи, накопившіяся за много лѣтъ жизни на этой крартирѣ, и рѣшить, что продать, а что оставить и взять при переѣздѣ съ собой. Софья Николаевна перемѣняла квартиру. Она стала искать подходящее помѣщеніе, небольшое, но приличное, осматривать дома и разговаривать съ факторами. Потомъ, когда квартира была найдена и нанята, нужно было смотрѣть за ремонтомъ, за тѣмъ, какими обоями оклеить столовую, а какими гостиную. Переѣздъ и разстановка всѣхъ этихъ вещей, зеркалъ, рояля, мягкой мебели, картинъ и цвѣтовъ — все это требовало времени. Когда все было сдѣлано и приведено въ порядокъ, нужно было еще распредѣлить, какія вещи пойдутъ въ приданое Лилѣ, и выслать ихъ. При этомъ многочисленные знакомые помогали ей, интересовались тѣмъ, какъ Лиля живетъ, и передавали, что говорятъ въ городѣ объ этомъ бракѣ. За всѣми этими разговорами, занятіями и дѣлами, пока еще не было скуки.

Когда все это прекратилось, улеглось и началась болѣе спокойная жизнь, наступило лѣто. Софья Николаевна чувствовала себя не совсѣмъ здоровой и, по совѣту докторовъ, отправилась въ Крымъ. Она прожила все лѣто въ Ялтѣ, купалась въ морѣ и не замѣтила, какъ прошло время. Наступила осень. Софья Николаевна вернулась въ городъ, въ свою квартиру, убранную и установленную такъ, что больше нечего было убирать. Всѣ дѣла съ Лилей были покончены, и оставалось только — тихо и спокойно жить одной.

Такъ она и стала жить: вставала, ѣла, читала, гуляла и ложилась спать. Это было хорошо день, два, недѣлю… Но прошелъ мѣсяцъ, а она по-прежнему гуляла, ѣла, ложилась спать и больше ничего. Тогда стало нѣсколько скучно. Но это казалось пустяками: маленькая скука и только. Не вѣкъ же будетъ продолжаться такъ: настанетъ новое, подойдутъ перемѣны, явится какое-нибудь интересное дѣло, какъ оно являло съ нею жизнь.

И опять она вставала, гуляла и ѣла, и такъ прошелъ еще мѣсяцъ, другой и еще, и еще. И не только не явилось никакого дѣла, но главное — не предвидѣлось и впереди. Прошли еще нѣсколько мѣсяцевъ и было все то же, и она стала скучать сильнѣе. И чѣмъ дальше шло это однообразіе, тѣмъ менѣе оставалось надежды, что вотъ-вотъ явится чудо, спасеніе и захватитъ, и заинтересуетъ ее, и тогда будетъ все хорошо. Чѣмъ дальше, тѣмъ, наоборотъ, становилось хуже и скучнѣе. Прошелъ годъ, и стало скучно и гадко совсѣмъ.

Что же было дѣлать? — Житъ весело. Но какъ именно? — Жить, какъ раньше?.. Но вѣдь жить такъ нельзя, потому что нѣтъ красоты, кавалеровъ и самого прошлаго нѣтъ… Жить какъ-нибудь иначе?.. Но какъ иначе, ткогда въ иномъ не было веселья. Все, что только возможно испытать для женщины, она испытала. Въ сложномъ аккордѣ ея жизненныхъ ошущеній сочетались всевозможные упоительные звуки, начиная съ самыхъ нѣжныхъ порываній любви къ своему ребенку и кончая жгучимъ трепетомъ плотской страсти, какъ это было съ Анцевымъ въ незабвенные дни ея первей настоящей и сильной любви. И теперь все это было извѣдано, пережито, отлетѣло… а взамѣнъ осталось одно унылое однообразіе безконечно тянущихся сѣрыхъ дней… Дѣлать было нечего, а хотѣлось дѣла… Оставалось жить такъ, чтобы поддерживать жизнь и подвигаться все дальше и дальше — неизвѣстно куда и зачѣмъ?..

LIII.

Главное несчастье теперешней жлзни Софьи Николаевны, кромѣ скуки, было отсутствіе любви къ ней со стороны другихъ людей. Оттого ли, что она старѣлась, когда особенно хочется любви, или оттого, что въ уединеніи эта потребность болѣе всего ощущалась, Софья Николаевна хотѣла, чтобы около нея былъ хоть одинъ человѣкъ, который сочувствовалъ бы ей, понималъ и жалѣлъ бы ее. Тогда легче было бы переносить это состояніе. Софьѣ Николаевнѣ нужны была любовь преданная, горячая, такая, какую она испытывала со стороны другихъ въ дѣтствѣ. А потому она невольно мыслію часто переносилась къ дѣтству.

Иногда, сидя въ театрѣ, въ ложѣ, со знакомыми и глядя на сцену, какъ играютъ актеры, какъ горятъ лампы рядомъ, какіе разнообразные костюмы у сидящихъ въ партерѣ, — она адругъ задумывалась. Вспоминала она о томъ, какъ ей нужно будетъ послѣ театра возвратиться въ свою пустынную квартиру, одной, и сейчасъ же приходили ей противоположныя мысли о дѣтствѣ, какъ онѣ дѣтьми сидѣли, подруги-гимназистки, въ одной ложѣ и какъ было тогда всѣмъ весело, какъ онѣ смотрѣли не на сцену, но на гимназистовъ въ партерѣ. Точно она слышала ихъ слова, смѣхъ звонкихъ голосовъ, дорогой голосъ Катеньки, вспоминала ея лицо, ихъ прогулки съ гимназистами въ фойэ, любовь… И вдругъ она пробуждалась… Артистка кончила монологъ и занавѣсъ опустился. Всѣ встали… Пропало очарованіе… Нѣтъ дѣтства, счастья, любви!..

Одинъ разъ въ особенности Софья Николаевна сильно почувствовала потребность любви со стороны окружающихъ. Это было во время болѣзни. Она заболѣла не опасно, но продолжительно. Болѣзнь была прилипчива, и никто, кромѣ доктора, не посѣщалъ ее. Когда она выздоравливала и лежала, все еще слабая, въ кровати, она вспомнила, какъ она болѣла въ дѣтствѣ корью. Вспомнилась ей большая дѣтская комната, свѣтлая и чистая. Солнце ярко сіяетъ сквозь окно, и большіе солнечные круги — зайчики играютъ ослѣпительно на полу. Въ углу знакомая этажерка. Около нея стоитъ комодъ и памятный нянинъ сундукъ съ картинками, приклеенными къ оборотной сторонѣ крышки, и на полу лежащая шерсть, — «медвѣдка» какъ ее называли. Сама она лежитъ слабая въ постели, но съ отраднымъ чувствомъ выздоровленія, какое бываетъ послѣ долгой болѣзни. Но вотъ, приходитъ папа и мама, папа на видъ строгій, но въ сущности добрый, и мама, милая мамочка, которую Соня ни капли не боится, но только любитъ. Мама приноситъ сирени. Цвѣты раскладываютъ около нея и обвиваютъ ими прутья желѣзной кровати. Все сирень, и упоительный ея запахъ наполняетъ всю комнату. Соня смотритъ, какъ нѣжныя руки мамы бѣгаютъ по кровати и нацѣпляютъ цвѣты. «Мама, дай мнѣ понюхать» — вспоминаетъ она теперь одну фразу. И живо представляется ей запахъ сирени, чудный, сладкій и свѣжій. Тутъ же стоитъ братъ Вася, умершій послѣ, и улыбается такъ хорошо. Мама не боигся болѣзни, цѣлуетъ ее, и она обнимаетъ маму худенькими руками и чувствуетъ, какъ безгранично любитъ ее и всѣхъ людей, и всѣ люди любятъ ее. И такъ хорошо на душѣ у Сони, что она не можетъ выдержать и плачетъ счастливыми слезами, и улыбается своему счастью. Мама тоже плачетъ отъ волненія, а папа морщится и уходитъ. И такъ живо воспоминаніе всей этой картины, что слезы, невольныя слезы умиленія — и теперь навертываются Софьѣ Николаевнѣ на глаза. Но Вотъ, слышенъ звонокъ, затѣмъ вопросъ: «какъ барыня?» и шуршаніе чьей-то юбки. Дверь отворяется, входитъ Корянина, веселая, бодрая, улыбающаяся. Очарованіе нарушено. Грезы исчезаютъ. Софья Николаевна съ ужасомъ смотритъ на нее… Приходится благодарить за посѣщеніе, поддерживать свѣтскій разговоръ.

Софья Николаевна смотритъ на Корянину и знаетъ, что она пришла изъ приличія, а не изъ любви къ ней. «Пришла, когда уже нѣтъ опасности заразиться» — мелькаетъ въ ея умѣ. Ей становится противно. Но вотъ, новый звонокъ и опять: «какъ барыня?» Это Машутина. И опять тотъ же разговоръ, то же отсутствіе любви къ ней… Вяло, скучно, однообразно.

LIV.

Въ эти первые три года Софья Николаевна была въ гостяхъ у Лили два раза.

Первый разъ это было на пятый мѣсяцъ Лилинаго замужества, какъ разъ въ то время, когда Софья Николаевна, вернувшись изъ Крыма и найдя все устроеннымъ, впервые стала скучать. Жизнь Лили съ мужемъ имѣла въ это время тотъ общій тонъ, повидимому, счастливаго супружества, какой очень часто бываетъ у молодоженовъ. Ихъ отношенія, къ другимъ какъ будто говорили: что ни говорите, пусть это естественно и необходимо, а все-таки намъ неловко передъ вами.

Въ этотъ первый годъ своего супружества Хвостовы не выѣзжали никуда и вели замкнутую жизнь; они жили исключительно своимъ домашнимъ міромъ и такимъ же домашнимъ эгоизмомъ и нанимали небольшую особнякъ-квартиру въ пять комнатъ.

Они очень, повидимому, обрадовались Софьѣ Николаевнѣ и старались окружить ее всевозможными услугами. Первое время по пріѣздѣ Софья Николаевна чувствовала себя хорошо, и ей казалось, что она и въ самомомъ дѣлѣ сдѣлала удовольствіе молодымъ, что пріѣхала. Но черезъ нѣкоторое время она постепенно убѣдилась, что ея пріѣздъ не только не доставляетъ имъ особеннаго удовольствія, но даже нѣсколько стѣсняетъ ихъ. Разумѣется, они не показывали этого, напротивъ за всевозможными услугами они старались это скрыть, но именно въ этомъ принужденномъ, а потому и неловкомъ стараніи Софья Николаевна все яснѣе и яснѣе замѣчала, что она лишняя въ ихъ маленькомъ уголкѣ любви. Ей было неловко, когда она присутствовала при сценахъ ихъ нѣжности и при ихъ маленькихъ ссорахъ, которыя почти неизбѣжеы въ первое время супружества. Она поняла, что пріѣхала не во время, рѣшила исправить свою ошибку и, какъ Лиля ни упрашивала ее, увѣряя, что она ихъ ничуть не стѣсняетъ, — Софья Николаевна, видя въ этомъ лишь необходимую ложь, собралась и уѣхала.

Другой разъ Софья Николаевна побывала у нихъ уже на третьемъ году супружества Лили, при совершенно иныхъ условіяхъ. Какъ въ первый ея пріѣздъ у Хвостовыхъ было тихо и во всемъ царилъ домашній эгоизмъ, такъ теперь у нихъ было бойко и оживленно. Наслажденіе любовью было исчерпано, надоѣло и было замѣнено наслажденіями общественности. Теперешняя жизнь Лили очень походила на жизнь самой Софьи Николаевны въ первое время послѣ выхода замужъ. Тѣ же выѣзды, пріемы у себя, тѣ же удовольствія и печали. Эта жизнь была привычна Софьѣ Николаевнѣ, и она думала, что будетъ рада ей. Она помогала Лилѣ въ хозяйствѣ, принимала ея гостей, посѣщала лавки, и теперь было видно, что Лиля дѣйствительно была очень рада ей.

Такъ она прожила цѣлый мѣсяцъ, и въ концѣ этого мѣсяца она стала опять стремиться домой. Съ ней случилась удивительная вещь: въ первый разъ Софья Николаевна стремилась къ дочери, чтобы бѣжать отъ скуки дома и найти у неи знакомую, а потому пріятную жизнь; теперь, напротивъ, найдя эту жизнь, она не нашла въ ней прежняго удовольствія. Здѣсь, у Лили все — и вечера и гости, все было скучно, свое же сдѣлалось дорого и манило ее къ себѣ. Лиля не хотѣла слышать объ ея отъѣздѣ, и Софья Николаевна принуждена была ей обѣщать, что скоро переѣдетъ къ ней совсѣмъ, только распродастъ вещи. Но, когда она пріѣхала домой и когда началась прежняя жизнь, то ощущеніе одиночества, которое она почувствовала у Лили и отъ котораго она бѣжала сюда, не только не исчезло, но усилилось и все росло и росло… И оно то въ особеннности отравило послѣдніе дни Софьи Николаевны у себя дома.

LV.

Одиночество это было ужасно. Въ своемъ домѣ и за его стѣнами, въ большомъ городѣ, полномъ десятками тысячъ живыхъ движущихся людей, не всемъ мірѣ съ одного конца до другого не было ни одного человѣка, который бы былъ ей дѣйствительно близокъ, который бы любилъ ее, жилъ ея думами и чувствами, плакалъ, когда она страдала, смѣялся, когда ей было весело. Но всѣ люди, начиная съ тѣхъ, кто бывалъ у нея и былъ знакомъ съ нею, и кончая остальными, неизвѣстными, были отдѣлены отъ нея непроницаемой стѣной отчужденія.

И чѣмъ болѣе, по понятіямъ свѣта, близки были къ ней эти люди и чѣмъ чаще они бывали другъ у друга и больше внѣшнимъ образомъ другъ за другомъ ухаживали, тѣмъ огромнѣе была эта духовная пропасть. Софья Николаевна знала, какъ знали и всѣ, что вся эта игра человѣческихъ отношеній есть одинъ только хитрый обманъ, поддѣлка подъ истинную дружбу и что всѣ знаютъ это, но нарочно лгутъ и не признаются въ этомъ. Она сама прожила такъ всю жизнь и теперь оказалась одинока. Всѣ ея мечты, всѣ думы, всѣ чувства не интересны никому и, не затрагивая никого, всплываютъ и умираютъ. У всѣхъ людей есть свое особенное дѣло, свое особенное «я», а она никому не интересна. Хоть плачь, хоть умирай — никто не придетъ и не поможетъ. И неужели это такъ должно быть? А если нѣтъ, то почему это случилось? И на этотъ вопросъ, какъ и на много другихъ, не было отвѣта.

А между тѣмъ это сознаніе одиночества дѣлалось все болѣе острымъ и стало возростать… И бѣжать отъ этого состоянія было невозможно, какъ невозможно бѣжать отъ собственной тѣни. Часто, лежа въ темной комнатѣ на постели по цѣлымъ часамъ и не слыша ничего вокругъ себя, кромѣ своего дыханія, она чувствовала такую тупую боль въ душѣ, что тихо плакала горячими и горькими слезами. Она плакала о томъ, что она несчастна, что никто ей не сострадаетъ и что, если есть человѣкъ, который дѣйствительно любитъ и жалѣетъ ее, то этотъ единственный человѣкъ — она сама.

И тутъ-то незамѣтно всплыло въ ней сознаніе, что вѣдь и эта жизнь, какъ она ни несчастна, есть все-таки жизнь — а между тѣмъ ея самосознаніе можетъ окончиться въ одну минуту, и она можетъ умереть, какъ и всѣ, какъ недавно Николай Александровичъ, умереть такъ глупо, безсмысленно и скоро. И она силилась отогнать отъ себя эти мысли и думать о другомъ, и сейчасъ же мысль ея, по противуположности, переходила къ болѣе счастливымъ временамъ ея жизни, къ молодости и въ особенности къ любви, и эти воспоминанія наиболѣе скрашивали тягости теперешней ея жизни.

Когда такъ прошло нѣсколько мѣсяцевъ и она увидѣла, что тоска и скука не проходятъ, — она рѣшила, что такъ дальше не можетъ продолжаться и написала Лилѣ, что она скоро переѣдетъ къ ней навсегда, согласно своему слову. Она стала распродавать вещи, торговаться и была занята днемъ, и все было хорошо. Но когда она оставалась одна, вечеромъ, въ пустынной квартирѣ, снова ее охватывало прежнее состояніе и поднималась тоска, тупая, холодная, неумолимая.

LVI.

Въ ноябрѣ, за мѣсяцъ до того времени, когда Софья Николаевна рѣшила ѣхать къ Лилѣ, она получила два письма. Одно было отъ дочери. Лиля писала, что скоро она сама пріѣдетъ къ Софьѣ Николаевнѣ и увезетъ ее съ собой. Другое письмо было отъ ея двоюродной племянницы Нины Грониной, которую Софья Николаевна давно ужъ не видала и которая писала, что заѣдетъ къ ней на день, проѣздомъ въ Петербургъ. И черезъ два дня уже Софья Николаевна, радуясь пріѣзду живого человѣка, съ кѣмъ можно будетъ поговорить, встрѣтила вечеромъ у себя дома пріѣхавшую съ поѣзда Нину и послѣ первыхъ поцѣлуевъ засыпала ее разспросами. И, смотря на нее, она дивилась.

Софья Николаевна знала Нину тоненькимъ полу-ребенкомъ, гимназисткой и вмѣсто этого нашла въ ней теперь прелестно развившуюся молодую женщину, очень стройную и изящную, съ лицомъ, которое нельзя было назвать красивымъ, но, что еще лучше, удивительно привлекательнымъ.

— Ну, садись пожалуйста и разсказывай по порядку — сказала Софья Николаевна, смотря на Нину и говоря эти слова, чтобы какъ-нибудь начать разговоръ.

Начавшись съ пустяковъ, какъ всегда это бываетъ, разговоръ перешелъ на другія темы, и онѣ не замѣтили, какъ настала полночь. Софья Николаевна вмѣсто того, чтобы слушать Нину, стала говорить о себѣ, о томъ, что ее мучило въ послѣднее время и чѣмъ она чувствовала потребность подѣлиться съ кѣмъ нибудь. Она такъ увлеклась, что разсказала ей свою прошлую жизнь и свое теперешнее несчастье, свое одиночество и тоску и, разсказавши, она удивилась этому, но не раскаивалась. Нина съ такимъ искреннимъ вниманіемъ слушала ее, такъ понимала ея ощущенія и такъ ее жалѣла, что Софья Николаевна почувствовала, что это было не притворно и что Нина дѣйствительно интересуется ею и желаетъ ей счастья. Нина была изъ тѣхъ рѣдкихъ натуръ, съ которыми нельзя не быть откровеннымъ и которыя невольно по женскому чутью, умѣютъ найти ключъ къ сердцу, какъ будто онѣ знакомы намъ всю жизнь — такъ она была искренна и проста. Она умѣла не только сочувствовать, но, главное — выражать это чувство непосредственно и правдиво.

— Да, такъ-то вотъ я и живу, мой другъ, — сказала Софья Николаевна, взявъ въ свои руки руку Нины. — Ну а ты, что-жъ не разскажешь о себѣ ничего?

Нина сначала не хотѣла говорить, но потомъ, начавъ, оживилась и разсказала о своей курсовой жизни и о времени послѣ курсовъ. Она такъ увлеклась, войдя въ міръ знакомыхъ воспоминаній, что разсказала Софьѣ Николаевнѣ о своихъ взглядахъ и надеждахъ на будущее. Софья Николаевна слушала ее и, когда разговоръ зашелъ о взглядахъ, стала спорить, не соглашалась съ ними, потомъ бросила и въ концѣ вечера только сидѣла молча и съ интересомъ слушала ее.

Софья Николаевна всю свою жизнь жила исключительно своимъ міромъ и имѣла очень смутное представленіе о томъ, что теперь разсказывала ей Нина. Живя въ своемъ кругу и видя вокругъ себя такъ же живущихъ, какъ и она, она, хотя и знала, что есть какая-то другая жизнь, но думала, что всѣ стремятся жить такъ, какъ она, и ея жизнь самая счастливая. Теперь же, слушая Нину, она узнала, что Нинина жизнь была совсѣмъ иная, чѣмъ ея, что у нея были иныя мысли, желанія, интересы и, что наиболѣе было странно, Нина совсѣмъ не стремилась къ ея жизни, но считала лучшею свою. И этотъ ея міръ, о которомъ говорила Нина, былъ для Софьи Николаевны невѣдомой страною, и она слушала съ большимъ интересомъ, хотя въ глубинѣ души считала Нину неправой.

И эти три дня, которые Нина провела у нея, для Софьи Николаевны были лучшими днями послѣдняго времени ея жизни. Она не замѣтила, какъ они прошли, и была довольна и почти счастлива. И въ это время она такъ полюбила Нину, что привязалась къ ней больше, чѣмъ къ Лилѣ и упросила ее взять триста рублей на ученье. Прощаясь съ Ниной, она послѣ долгихъ лѣтъ жизни въ первый разъ заплакала искренними слезами благодарности къ ней и любви. Ей казалось, что она теперь не одна и что есть человѣкъ, который тоже ее любитъ, понимаетъ и сострадаетъ ей, желая ей счастья. И въ первый разъ послѣ долгихъ лѣтъ, она почувствовала, что тяжесть, давившая ее, какъ будто проходитъ, и сердце ея умилялось и ей стало легко и нѣсколько свѣтло.

LVII.

Нина Гронина принадлежала къ числу тѣхъ натуръ, которыя никогда не закрываютъ своего сердца на добро, но, отдавшись неудержимому, вложенному въ нихъ женскому стремленію жить чувствомъ, расточаютъ на всѣхъ, съ кѣмъ имъ приходится встрѣчаться, всѣ свѣтлыя качества своей души и потому всегда бываютъ любимы всѣми. У ней было рѣдкое качество: она никогда не отдѣляла своихъ убѣжденій отъ дѣла, но, наоборотъ, всегда дѣлала то, къ чему ее влекло и что она считала разумнымъ и хорошимъ. Она ничѣмъ никогда не удовлетворялась, переходила сразу отъ одного къ другому, и потому жизнь ея была полна самыхъ разнообразныхъ стремленій.

Такъ, и въ гимназіи, и на курсахъ, куда она пошла, чтобы быть самостоятельной, она, кромѣ занятія своимъ развитіемъ, — что она дѣлала всю жизнь — отдавалась также и наслажденіямъ жизни. Она любила наряды, выѣзжала на вечера, любила ухаживанье мужчинъ, увлекалась и влюбляла другихъ въ себя, занималась цѣлые дни рисованьемъ и, какъ она сама говорила, какъ древняя эллинка, создала себѣ культъ красоты и любви. Она, какъ пчелка, высасывала изъ жизни сладкіе соки. Но ничто не могло удовлетворить ее. И среди этой жизни духовный голосъ, который всегда жилъ въ ней, но только раньше былъ нѣмъ, вдругъ поднялся и зазвучалъ громко, указывая ей на иную жизнь и иное благо.

И она не могла противиться его зову, бросила эту жизнь и, кончивъ курсы, пошла въ деревенскую школу. Здѣсь она всецѣло, какъ всегда это она дѣлала, отдалась своему дѣлу, учила и помогала крестьянамъ тѣми деньгами, которыя ей присылали изъ дому. Тутъ она влюбилась, но, когда оказалось, что тотъ, кого она любила, любилъ другую, она подавила свое чувство. Потомъ случилось, что онъ полюбилъ ее, и она, не обращая вниманія на мнѣніе другихъ объ ужасѣ ея поступка, всецѣло отдалась ему, и это время любви было однимъ изъ свѣтлыхъ временъ ея жизни. Когда онъ былъ арестованъ и сосланъ въ Сибирь, она послѣдовала за нимъ. Въ это время умеръ любимый ею человѣкъ, а на родинѣ умеръ отецъ, оставившій ей нѣсколько тысячъ. Она вернулась домой и здѣсь примкнула къ кружку частныхъ лицъ, устраивавшихъ даровыя столоныя, на что отдала свои деньги. Здѣсь она заболѣла тифомъ и, безъ надежды на выздоровленіе, была отвезена въ больницу.

Но она не умерла. Молодость взяла свое. Выздоровѣвъ, она получила, благодаря знакомству, мѣсто въ частномъ обществѣ. Событія послѣдняго времени наложили на нее отпечатокъ. И тутъ, неожиданно, какъ всегда это съ ней бывало, и неизвѣстно почему — съ ней опять проиэошла перемѣна. Ей снова захотѣлось «эллинской жизни», любви. Въ нее влюблялись и ей представлялись хорошія партіи. Но она все-таки отказала всѣмъ: въ душѣ она продолжала любить одного, хотя въ воспоминаніи.

Такъ она веселилась года два. И опять неожиданно, среди радостей жизни, поднялъ голову духовный человѣкъ и громко потребовалъ измѣненія жизни. Она не стала противиться голосу сердца, и эта жизнь съ кавалерами, вечерами и нѣгой мужской любви опять показалась ей ничтожной предъ величіемъ иного міра и служенія нному благу. Она рѣшила, что поступитъ во вновь открывавшійся въ Петербургѣ медицинскій институтъ.

Она стала изучать латинскій языкъ и копить деньги, но никакъ не могла скопить, потому что не могла отказывать тѣмъ, кто у нея просилъ. Тогда она рѣшила, что такъ она пожалуй никогда не соберетъ денегъ, да что денегъ ей и не нужно. Она надѣялась на свою энергію и на авось. И теперь по дорогѣ она вспомнила о Софьѣ Николаевнѣ и заѣхала къ ней.

Міросозерцаніе ея было очень неопредѣленно и приближалось скорѣй къ пантеизму. Она вѣрила, что ничто въ природѣ не умираетъ, что вселенная представляетъ собою одно цѣлое, Бога, и что сущность его состоитъ въ любви. Назначеніе человѣка она видѣла въ гармоническомъ развитіи личности въ смыслѣ умственно-эстетическомъ, но послѣ смерти родныхъ, въ особенности его, и своей тяжкой болѣзни, воззрѣнія ея сдѣлались строже, и она прибавила еще требованіе — этическое. Впрочемъ она не считала хорошимъ, когда что нибудь дѣлалось изъ сухого долга, но предпочитала естественное влеченіе сердца къ добру. Изъ своей жизни она вынесла убѣжденіе, что жизнь едва ли есть счастье и что нельзя жить безъ вѣры въ какой-то высшій міровой смыслъ. Сама она ничѣмъ не была довольна, вѣчно рвалась куда-то, точно искала потерянный рай. Впрочемъ, несмотря на свое развитіе, она не любила вдаваться въ метафизическія тонкости, предпочитала слѣдовать влеченію сердца и изливать на окружающихъ всѣ сокровища своей женской любви, повѣривъ разъ навсегда, что въ этомъ есть какой-то смыслъ.

LVIII.

Нина уѣхала, и Софья Николаевна по-прежнему осталась одна. Занавѣсъ поднялся и на мигъ блеснулъ свѣтъ, но, когда онъ упалъ, не стало свѣта. И опять настало то-же, что и раньше, т. е. нужно было вставать, дѣлать все то, что она дѣлала въ продолженіи четырнадцати часовъ дня безъ цѣли и интереса, и такъ и ложиться спать съ сознаніемъ, что и завтра, и послѣ завтра будетъ то-же. И попрежнему вокругъ нея было одиночество… Нина уѣхала, и пропала иллюзія, что она не одна.

Нина уѣхала, но осталось то, что было воспоминаніемъ о ней. Осталось что-то хорошее, свѣтлое, не похожее на то, чѣмъ она теперь жила. И, странное дѣло: о чемъ она ни думала въ послѣднее время, ея мысль, какъ волна морскимъ вѣтромъ, всегда прибивалась къ одному — къ Нинѣ. Ото всѣхъ самыхъ дальнихъ и не имѣющихъ никакого отношенія вещей она невольно и незамѣтно переходила къ Нинѣ, и въ ней, какъ въ фокусѣ свѣтовые лучи, сосредоточились всѣ мысли Софьи Николаевны.

Думала ли она иногда о своемъ теперешнемъ несчастьи, которое началось съ того времени, какъ умеръ Николай Александровичъ… и не тогда, а еще раньше, когда она теряла красоту и перестала быть любимой… и даже еще раньше, когда переѣхала послѣ памятной любви съ Паливинымъ въ Петербургъ, и еще… «нѣтъ, не надо думать объ этомъ… тяжело»… Вспоминала она обо всемъ этомъ несчастіи, когда-то начавшемся и такъ и увеличивающемся съ быстротой возрастающей прогрессіи до теперешняго времени, — и она невольно мыслью переносилась къ иному, къ счастью, къ молодости, къ Нинѣ. Она вспомнила разсказы Нины о своей жизни. Она подставляла себя вмѣсто нея и думала, что-бы она сдѣлала въ такомъ-то и такомъ-то случаѣ.

Переносилась ли она воспоминаніемъ къ тому, какъ она была молода, счастлива и прекрасна и всѣ ухаживали за ней, и влюблялись въ нее, и какъ хорошо было то блаженное время, — сейчасъ же мысль ея, по своимъ особеннымъ путямъ, переходила къ другой молодости, другому счастью. И она думала о томъ, какъ хорошо быть Ниной. У Нины было то же самое, что у нея: мужчины, успѣхи любви, и это счастье ей было понятно. Но вотъ, приходили къ чему то курсы, голодъ, Сибирь… Къ чему это, какое это имѣетъ отношеніе къ счастью? Когда Нина разсказывала, все это казалось понятнымъ, но теперь, когда ея не было, представлялся вопросъ: какое тутъ можетъ быть счастье? Непонятно, что то не то…

И не только у Нины, но у всѣхъ окружавшихъ, у кухарки, дворника, — у всѣхъ, кромѣ нея, было свое дѣло и свое счастье. Кухарка цѣлый день возилась въ кухнѣ и была довольна. Дворникъ былъ вѣчно занятъ и, казалось, выдумывалъ себѣ нарочно работу. Всѣ были довольны и счастливы, кромѣ нея. И опять представлялся вопросъ: зачѣмъ, почему?

Въ понедѣльникъ она получила отъ Лили телеграмму: «вторникъ, пріѣзжаю». Весь этотъ день Софья Николаевна чувствовала себя особенно плохо. Все было готово къ отъѣзду, но именно оттого, что было готово и близокъ былъ день освобожденія отъ этой жизни, жить такъ было еще болѣе тяжело. Всѣ ушли: кухарка отпросилась къ знакомымъ, дворникъ ушелъ внизъ. Вечеромъ въ особенности сдѣлалось тяжко. Что-то душило, давило ее: скука, тоска!..

«Все пустяки, все нервы. Позвать доктора» — сказала Софья Николаевна, стараясь не поддаваться ощущенію, побѣдить его. Она сошла внизъ, послала дворника за докторомъ и вернулась назадъ. «Да, успокоиться, и принять лекарство» — сказала она себѣ, достала капли, которыя ей были прописаны, налила въ рюмку и приняла. Ей показалось, что ей стало лучше. «Теперь заснуть, забыть все это и не думать».

Она пошла въ спальню и легла.

Такъ она пролежала нѣсколько минутъ, всѣми силами стараясь заснуть, и не засыпала. Было тихо и темно. И вдругъ неожиданно на нее нашла такая тупая душевная боль, непонятная, злая, холодная, что она не могла удержаться и тихо заплакала. Въ послѣднее время у нея такъ разстроились нервы, что она плакала отъ всякихъ пустяковъ. Ей было жаль самое себя, своего одиночества, жаль, что Нина уѣхала, и никто ее не любитъ. И вдругъ всплылъ въ ея сознаніи единый, неумолимый, требующій разрѣшенія вопросъ: за что?

За что она была такъ несчастна? За что была скука? За что было счастье у Нины, и всѣ другіе довольны? За что прошла ея молодость, красота и счастье? За что ее оставили одну страдать въ этой одинокой квартирѣ и никто не придетъ къ ней и не утѣшитъ? За что все это случилось? За что, за что?..

LIX.

Прозвенѣлъ звонокъ. «Докторъ» — подумала Софья Николаевна. Она встала и пошла отворять. И точно, докторъ молодой, въ очкахъ, съ серьезнымъ лицомъ. Онъ вошелъ и внесъ за собою струю морознаго, холоднаго воздуха.

— Ну, что, какъ, опять что-нибудь разстроилось? — сказалъ докторъ, здороваясь съ Софьей Николаевной и отирая платкомъ заиндѣвѣвшіе усы…

— Да, что-то нездоровится…

— Что такое, опять нервы?.. — «Вотъ возись съ этими бабами» — подумалъ онъ. — Ну, позвольте… — онъ вынулъ часы и сталъ смотрѣть пульсъ. — Принимаете капли?.. — спросилъ онъ такимъ тономъ, что нельзя было понять, спрашиваетъ ли онъ или просто говоритъ.

Софья Николаевна молчала. «Ахъ, да какъ же» — сказала она, сообразивъ, что это вопросъ.

— По два раза?

— По два.

— Гмъ… — Лицо доктора сдѣлалось строго, точно сейчасъ должно было произойти самое важное въ его распознаваніи болѣзни. — Голова болитъ?

— Да немного, главное, какъ-то тяжело.

— И руки у васъ холодныя, — сказалъ онъ, взглянувъ на часы и выпуская руку Софьи Николаевны. — Такъ, такъ. Значитъ, я вамъ сейчасъ пропишу лекарство, и вы принимайте его три раза, по тринадцати капель.

Онъ подошелъ къ письменному столу, отрѣзалъ четвертушку бумаги и сталъ писать. — Ну, какъ пріѣздъ Елизаветы Николаевны?.. — спросилъ онъ, не отрываясь отъ дѣла.

— Завтра пріѣдетъ. Телеграмму получила.

— И скоро ѣдете?

— Да, сейчасъ-же.

— Ну, такъ вотъ… — сказалъ докторъ, окончивъ писать и нодавая Софьѣ Николаевнѣ рецептъ. — Сейчасъ пошлите въ аптеку, сдѣлайте, какъ я сказалъ, три по тринадцати. Позволите закурить? — сказалъ онъ, отодвигая стулъ отъ стола, съ такимъ видомъ, что теперь его докторское дѣло сдѣлано, и имъ, уже какъ частнымъ людямъ, можно будетъ завести разговоръ.

— Какой сегодня случай въ соборѣ былъ, — сказалъ онъ, вынимая папироску изъ портсигара и привычно-ловкимъ движеніемъ стукая ее, чтобы высыпался табакъ. — Удивительное дѣло! — и онъ сталъ разсказывать Софьѣ Николаевнѣ, какъ въ соборѣ на молебнѣ корпусный и губернаторъ подвигались все впередъ и зашли наконецъ на амвонъ, чтобы не стоять ниже одинъ другого. Софья Николаевна слушала и натянуто, для приличія улыбнулась.

— Ну, а какъ вечеръ вчера? — сказала она, чтобы какъ-нибудь продолжить разговоръ и заставить доктора посидѣть подолѣе съ ней. Докторъ, — она знала — былъ на вечерѣ и, увлекшись разсказомъ, просидитъ дольше. И они начали говорить о вечерѣ. Докторъ разсказалъ о томъ, что вчера было много народу, и много хорошенькихъ дамъ, и много хорошихъ туалетовъ. Докторъ принадлежалъ къ разряду тѣхъ молодыхъ людей, которые въ тридцать лѣтъ не танцуютъ, чтобы не потерять свое достоинство, но любятъ сидѣть въ углу и смотрѣть за всѣми, и всѣхъ критиковать, и любятъ о себѣ говорить въ томъ смыслѣ, что мы молъ уже старики и ужъ куда намъ за молодежью гнаться!.. Ну, а вотъ прежде я мы…

— Ну что, m-lle Зинбергъ попрежнему блистала? — сказала Софья Николаевна, видя, что разговоръ доктора истощается и давая ему новую неистощимую тему. И опять заговорили о m-lle Зинбергъ, ея красотѣ, успѣхахъ ея умужчинъ, вообще о мужской красотѣ и вообще объ успѣхѣ у мужчинъ. Докторъ удивлялся, что m-lle Зинбергъ не выходитъ еще замужъ, говоря, что, если-бы онъ былъ на мѣстѣ этихъ молодыхъ людей, то онъ бы не задумался.

— Ну, что жъ, сдѣлайте предложеніе, — сказала шутя Софья Николаевна.

— Далъ зарокъ не жениться! — сказалъ, тоже шутя, докторъ и разсказалъ, что, еслибы было общество страхованія отъ брака, то онъ застраховалъ бы себя въ сто тысячъ.

Наконецъ разговоръ исчерпался и произошло легкое молчаніе. Докторъ воспользовался имъ, потушилъ папиросу, всталъ и, объявивъ, что ему нужно еще къ одному больному, сталъ прощаться.

— Такъ не забудьте: три по тринадцати, — сказалъ онъ, надѣвая въ передней шубу.

— Да! — вспомнила Софья Николаевна, — дайте мнѣ, докторъ, какое-нибудь средство для сна.

— Средство?.. Нѣтъ, не стоитъ, всѣ они вредны, эти средства. А лучше не думайте ни о чемъ и постарайтесь заснуть. Или, лучше всего, начните читать въ постели «Лурдъ» Золя. Живо заснете, — сказалъ докторъ, радуясь своей остротѣ. Онъ не любилъ Золя и не упускалъ случая посмѣяться надъ нимъ. — Ну, до свиданія!

— Такъ завтра придете? — сказала Софья Николаевна, отворяя дверь.

— Непремѣнно, въ двѣнадцать. До свиданія.

— До свиданія!

Дверь захлопнулась, по лѣстницѣ послышались шаги, и стало опять тихо.

LX.

Затворивъ за докторомъ дверь, Софья Николаевна вошла въ свою комнату и легла на постель. Она была такъ утомлена, что едва легла, какъ заснула. Ей казалось, что кровать ея переворачиваютъ и что она летитъ внизъ, а на нее кровать. И, силясь во снѣ не упасть, она сдѣлала неловкое движеніе и проснулась. Открывъ глаза, она увидѣла свѣчу, которую она забыла потушить, вспомнила, что она еще не посылала въ аптеку, встала и прошлась по комнатамъ, но потомъ раздумала и рѣшила не посылать. Ей такъ сдѣлалось хорошо и легко, какъ она себя давно не чувствовала. Сонъ точно освѣжилъ ее. Она снова легла на кровать и, заложивъ руки за голову, стала прислушиваться къ тѣмъ таинственнымъ процессамъ, которые, она чувствовала, происходили въ ней. Ей казалось, что у нея взяли тѣло, такъ ей было легко, и оставили одну способность думать. Мысли, легкія, назойливыя, скакали въ ея мозгу. И она незамѣтно, по невѣдомымъ психическимъ путямъ, перенеслась къ мыслямъ о событіяхъ прошлой жизни. Настоящія мысли составляли продолженіе приходившихъ къ ней раньше до прихода доктора, но теперь то, что тогда было трудно рѣшить, казалось ей такимъ простымъ и легкимъ. Она вспомнила свой вопросъ: «за что?», и теперь сейчасъ же на него явился ясный, простой отвѣтъ и она стала думать о немъ.

«Да, это потому случилось, — сказала она себѣ, въ одинъ мигъ очень многое пробѣгая въ мысли и все отчетливо уясняя себѣ, — потому, что меня оставили одну. Если бы около меня былъ хоть кто-нибудь, кто любилъ бы меня, хоть Лиля, никогда бы ничего не было, какъ этого никогда не было раньше. Но теперь, слава Богу, — она вздохнула радостно, вспомнивъ, что завтра Лиля пріѣзжаетъ, — теперь все кончено. Переѣду къ Лилѣ, буду помогать ей, няньчить Лелю и Костю (внуковъ), и опять начнется спокойная жизнь. Кончено ужасное время». Она вздохнула и, какъ путникъ, прошедшій трудную дорогу, стала смотрѣть со спокойнаго мѣста на пройденный путь. И теперь, когда все несчастіе прошло, она пробѣгала послѣдніе годы своей жизни, дивилась ужасу того, что она перенесла. Прошедшая жизнь была одна сплошная вереница безконечно-сѣрыхъ однообразныхъ дней.

«Да, какъ тяжелы были годы моей жизни! — сказала она себѣ: — съ тѣхъ поръ, когда я пріѣхала изъ Крыма… и даже раньше, когда Лиля вышла замужъ… и еще раньше, когда умеръ Николай Александровичъ, и еще»… И, погружаясь въ вереницу прошедшаго, она стала переходить отъ одного событія къ другому, все въ отдаленную даль, и вспоминая, когда начался этотъ рядъ ужасныхъ годовъ ея жизни.

LXI.

Все это началось съ замужествомъ Лили. Безъ нея сразу сдѣлалось вяло и скучно. И тогда потянулись одни за другами короткіе и все-же безконечные дни со своими безчисленными часами, изъ которыхъ ни въ одинъ нечего была дѣлать. Съ того времени началось это ужасающее одиночество, и она стала задыхаться въ этой жизни.

«Да, все это началось тогда, — сказала она себѣ, встала и, поправивъ нагорѣвшую свѣчку, опять легла. — А до замужества Лили, съ тѣхъ поръ, какъ умеръ Николай»… И она не докончила своей мысли, и опять поняла, что ея настоящее несчастье собственно началось раньше, со смертью Николая Александровича и даже еще раньше съ его болѣзни и умиранья, и еще"… И, идя все дальше и дальше отъ одного къ другому, она съ тѣхъ поръ, какъ стала терять красоту, не находила нигдѣ счастья. Безъ красоты не было настоящей жизни, веселія, любви.

«И точно, съ тѣхъ поръ, какъ пропала моя красота, — сказала она себѣ, — точно, что съ тѣхъ поръ и началось это несчастіе. А до тѣхъ поръ все было прекрасно. Тогда я любила и ухаживали за мной — какъ хорошо!..» И она стала перебирать всѣ эти лучшія, счастливыя минуты жизни, гдѣ была молодость и красота. «Съ столицы не было уже счастья, а вотъ раньше съ Поливинымъ»… Она задумалась и стала вспоминать это любовное время. — Нѣтъ, это еще не то. Съ нимъ не было настоящаго счастья. Я его никогда не любила. Все кокетство одно, тщеславіе, — сказала она. — и, странное дѣло, вдругъ разрушилось, какъ домикъ изъ картъ, все это счастье съ адвокатомъ. И она не жалѣла объ этомъ. Впереди улыбалась настоящая радость, наслажденія первой таинственной любви, объятія, поцѣлуи… Анцевъ!..

И, вспомнивъ его лицо, ихъ свиданія по ночамъ, первые сладкіе порывы нарождавшейся любви, трепетъ волнующихся надеждъ и въ особенности блаженную ночь объясненія, вспомнивъ все это, она и теперь задрожала и поняла, что это и была настоящая жизнь. Она перенеслась къ этимъ воспоминаніямъ и стала перебирать всѣ мельчайшія подробности этой первой прелестной любви.

Вдругъ ей сдѣлалось гадко. Это было оттого, что, припомнная всю ихъ любовь, она вспомнила то, что свершилось тогда, въ ужасную, памятную грозовую ночь, когда она отдалась ему. Она живо представила себѣ все это, — и чувство страшнаго разочарованія въ немъ и во всей ихъ любви, и то раскаяніе, которое ее охватило передъ грозой… Она вспомнила тотъ мигъ, когда онъ медленно приподнялся съ подушки и сѣлъ на кровати молча, мрачный. Дѣло любви было сдѣлано, и имъ обоимъ было противно, какъ будто чистое, хорошее, что было въ ея любви къ нему, было невозвратно погублено съ этого времени. Она плакала, а онъ цѣловалъ ея руки, хотя она видѣла, что ему это противно, и говорилъ безсмысленныя слова: «успокойся… ничего». Она вспомнила теперь всю эту картину. «Какъ онъ цѣловалъ меня, — подумала она. — И какъ онъ былъ жалокъ мнѣ и какъ это все пошло случилось! Неужели это счастье? Нѣтъ, нѣтъ… какая гадость».

А потомъ разочарованіе въ немъ, во всей ихъ любви, невозможность сойтись поближе и сознаніе, что въ этой любви что-то есть «не то», и ея радость отъѣзда, и какъ она его скоро забыла. А раньше, до этого, до этой любви еще хуже, сѣрѣе. Тутъ хотя было какое-то чувство, тамъ же ровно не было ничего — все мелко и однообразно. Жизнь послѣ свадьбы, туалеты и выѣзды, скука и ссоры съ Николаемъ Александровичемъ, и непониманіе другъ друга, и потомъ отдѣленіе двухъ міровъ, и опять блескъ и наряды, не дававшіе въ сущности никакого веселья, а только старавшіеся прикрыть отсутствіе счастья. И внутри скука и пустота… И годъ, и два, и десять, и все одно — одно и то же! Потомъ, до этого еще раньше — замужество съ нелюбимымъ человѣкомъ, и жизнь дѣвическая до замужества, безъ свободы, съ тысячью стѣсненій. И всѣ эти выѣзды и jours fixes съ Иваномъ Федоровичемъ и Путиловыми и другими предполагаемыми женихами, и медленное убиваніе тянущагося дня, и пустота этой жизни, и желаніе выйти замужъ, и ничего свѣтлаго, непо средственнаго, никакой жизни. И такъ все, что называлось дѣвичествомъ, отъ самой гимназіи…

«Такъ вотъ она, моя жизнь» — сказала себѣ Софья Николаевна, пробѣжавъ мысленно всю эту вереницу однообразныхъ мѣсяцевъ и годовъ и опять находя одно и то же, одну и ту же бѣдность ощущеній и духа. «Нѣтъ, не надо вспоминать объ этомъ. Все пустяки, все вздоръ», сказала она, стараясь словами прогнать эти мысли и какъ-нибудь только забыть это. «Заснуть, не знать» — повторила она и, упершись головой въ стѣнку постели, хотѣла этой болью подавить въ себѣ движеніе назойливыхъ мыслей… И опять, какъ раньше, падала съ постели, забываясь…

LXII.

Заснуть она не могла. И какъ она ни старалась забыться и гнала отъ себя всѣ мысли, онѣ все приходили, еще болѣе ясныя и отчетливыя, чѣмъ раньше. И странное дѣло, то, къ чему она пришла, не только не пугало ее теперь, но казалось, что она и не могла объ этомъ иначе думать. Отвернувшись отъ стѣны, она снова, какъ раньше, заложила руки за голову и стала думать обо всемъ этомъ, но теперь уже не такъ, какъ прежде, отъискивая вездѣ счастье, а наоборотъ подъ угломъ несчастья. И, какъ прежде все, что она считала счастьемъ, оказывалось инымъ, такъ теперь среди сѣраго фона ея жизни кое-гдѣ стали показываться побѣги того, что дѣйствительно было сильно и свѣтло въ ея жизни и что могло назваться счастьемъ. Всего этого было немного, незамѣтно, но все же было. Это было въ ея дѣтствѣ, въ дружбѣ съ Вѣрой и Катенькой и тогдашнихъ мечтаніяхъ и надеждахъ, въ первое время любви къ ребенку, было кое въ чемъ изъ любви къ Анцеву и въ чемъ-то похожемъ на Нину и ея жизнь. И вездѣ это было разбросано и иногда прорывалось, но сейчасъ же меркло и подавлялось ею самой съ другими, во всемъ, что нѣсколько отличалось отъ той жизни, которой жила она и все окружавшее ее. Свѣтло было во всемъ духовномъ, а изъ физическаго въ томъ, что было непосредственно и сильно… Все же остальное было сѣрость и скука. «Такъ вотъ въ чемъ было оно! Такъ вотъ она, моя жизнь» — повторила она снова. И вдругъ она сразу поняла, что вѣдь это она сама_у что это ея жизнь погибла, что у ней не было счастья и что старость и смерть впереди предстоитъ именно ей. И теперь только она поняла глубину той пропасти, надъ которой она стояла. Она почувствовала себя такой разбитой, несчастной, что слезы градомъ хлынули по ея лицу. Она никогда такъ не плакала раньше. Всю себя, все свое несчастье она изливала въ слезахъ. И тутъ на нее нашла такая усталость, разбитость, что она скоро такъ и заснула, въ слезахъ.

LXIII.

Когда она проснулась на слѣдующій день, Лиля была уже у нея. Увидавъ ее, Софья Николаевна почувствовала такую радость, какой давно не испытывала. Въ комнатѣ было живительно и свѣтло. «Какъ хорошо, какъ счастливо все» — было первое ощущеніе Софьи Николаевны. «Какъ хорошо жить на свѣтѣ, когда свѣтитъ это яркое солнце и въ душѣ отрадно, и Лиля здѣсь» — подумала она. И тутъ вдругъ вспомнила о вчерашнемъ, объ ужасномъ вечерѣ, о своемъ отчаяніи я о томъ, къ чему она пришла вчера. И, странное дѣло, какъ вчера все это казалось ей вѣрнымъ и пугало ее, такъ теперь, при этомъ ощущеніи счастья, все принимало иной и противуположный отгѣнокъ. Въ настоящее время было ясно, что то, о чемъ она думала вчера, былъ одинъ обманъ, грѣхъ мысли, отъ котораго нужно освободиться и скорѣе забыть. Прошлое было глупость, настоящее ощущенье счастья одно вѣрно. «Все это вздоръ, пустяки. Не думать объ этомъ. Вотъ до чего доводитъ уединенье. Какъ я рада теперь, какъ я рада!.. Все забыть и жить просто, счастливо, какъ всегда» — думала она, лежа въ постели.

Пришла Лиля, онѣ поздоровались, поцѣловались, и начался разговоръ о прошедшихъ событіяхъ жизни, о томъ настоящемъ, что было интересно для нихъ, о цѣнахъ на квартиры, нарядахъ. Лиля разсказала, какъ она проводила время, о прежнихъ знакомыхъ, что одни умерли, другіе живы, и о томъ, какіе на будущее у нея планы. Софья Николаевна слушала ее и входила снова въ міръ знакомыхъ ей интересовъ и желаній той жизни, какой она всегда жила. Она совѣтовала Лилѣ, спорила, соглашалась, и онѣ вмѣстѣ смѣялись, и все было хорошо. Послѣ завтрака онѣ поѣхали въ лавки. Лиля покупала себѣ на платье. Въ магазинахъ онѣ выбирали матеріи, игрушки для дѣтей, и такъ прошло до обѣда. И все болѣе и болѣе Софья Николаевна входила въ эту привычную и понятную ей жизнь, съ этими заботами и дѣлами. Чувство радости и обновленія не уменьшалось, но все росло и опять она вспомнила о вчерашнемъ и удивилась ему, и почувствовала, что теперь не то.

Въ пять часовъ пріѣхалъ докторъ и подивился, какъ она хорошо выглядѣла. Онъ сказалъ, что, если такъ будетъ дальше, то дня черезъ три она будетъ здорова совсѣмъ. Онъ былъ сегодня очень милъ, ухаживалъ за Лилей, забавлялъ дамъ, и всѣ смѣялись. Софья Николаевна давно не проводила такъ хорошо вечера, какъ сегодня. И, ложась спать и вспоминая опять о прошедшемъ, она чувствовала себя еще болѣе удаленной отъ него, чѣмъ утромъ. Она не понимала ни себя, ни своихъ мыслей. Она стыдилась этого и хотѣла забыть. Все прошлое было далеко и чуждо. Въ настоящемъ нужно было одно: жить, какъ всегда, и дальше…

LXIV.

Съ тѣхъ поръ прошло два года.

У Кронскихъ собрались гости. Были двѣ пожилыя дамы, военный генералъ съ дочерью, членъ суда, полный съ окладистой бородой и добрыми глазами, и молодой человѣкъ въ pince-nez, готовящійся къ профессурѣ, похожій на нѣмца. Елена Павловна, хозяйка, молодая дама не вступала въ разговоръ, который вели всѣ, сидя на креслахъ въ гостинной, освѣщенной мягкимъ красноватымъ свѣтомъ. Разговоръ шелъ о послѣднихъ политическихъ событіяхъ, и всѣ удивлялись, почему державы не поступили такъ, какъ они думали, а иначе. Елена Павловна ходила то въ столовую, посмотрѣть, скоро ли будетъ чай и поданы ли лимоны, то возвращалась и садилась, поддерживая разговоръ тамъ, гдѣ онъ изсякалъ. И потому въ ея гостиной стоялъ все время легкій разговорный шумъ, показывавшій, что гостямъ весело и все хорошо. И она была этимъ довольна.

— Нѣтъ, позвольте, ваше превосходительство. Вы стоите на совсѣмъ неправильной точкѣ зрѣнія, — сказалъ, повышая голосъ, ученый молодой человѣкъ, подсаживаясь ближе къ генералу и почему-то дѣлая удареніе на словѣ: ваше превосходительство. Разговоръ шелъ о вѣчномъ мирѣ. Молодой человѣкъ былъ сторонникъ прогресса и доказывалъ, что вѣчный миръ не утопія, но дѣло не далекаго будущаго. Генералъ, съ видомъ человѣка, котораго не проведешь, по военному смѣялся надъ этимъ. Молодой человѣкъ разгорячился.

— Да, если вы, генералъ, будете примѣнять къ будущему мѣрило прошлаго, — сказалъ онъ, оправляя пенсне и строго глядя на собесѣдника, — если вы будете это дѣлать, то конечно вы будете правы. Но — онъ ядовито усмѣхнулся, очевидно подставляя генералу какую-то западню, въ которой тотъ долженъ былъ запутаться, — но не будете ли вы, ваше превосходительство, похожи на одного изъ судей, оспаривавшихъ Галилея?.. — Онъ улыбнулся своей остротѣ. — Все, движется, измѣняется, все прогрессируетъ — докончилъ онъ съ побѣдоноснымъ видомъ, глядя на генерала.

— Прогрессируютъ средства убивать, а человѣческая натура все та же. Прогрессируетъ умъ, а не нравственность, — сказалъ генералъ, строго взглянувъ на увлекающагося молодаго человѣка. Генералъ кое-что читалъ и кое-что слыхалъ отъ тѣхъ, что читали, и любилъ показатъ, что, если на то пошло, то и онъ можетъ пустить въ глаза философскую пыль.

— Да, это мнѣніе Бокля, — сказалъ молодой человѣкъ съ такимъ видомъ, что онъ знаетъ всевозможныя мнѣнія и готовъ каждое уложить въ особый ящикъ съ именемъ какого-нибудь философа. — Но не нужно быть одностороннимъ. Возьмите Летурно, Лекки, и вы освѣтите предметъ съ другой точки зрѣнія. Однако оставимъ нравственность. Самый прогрессъ знанія, изобрѣтеніе орудій убійства сдѣлаютъ невозможной войну. Война побиваетъ здѣсь самое себя… — сказалъ онъ, употребляя противъ генерала очевидно одну изъ самыхъ тяжелыхъ баттарей.

Елена Павловна подошла къ нимъ и сѣла на минутку, смотря, не нужно ли и здѣсь поддержать разговоръ.

— Тамъ, гдѣ два человѣка сошлись, люди не перестанутъ пороть другъ другу животы. Такъ есть, было и будетъ — сказалъ упрямо генералъ, очевидно не давая никакимъ иллюзіямъ мѣста въ своихъ мнѣніяхъ и держась военныхъ взглядовъ: — «Homo homini lupus». — И онъ засмѣялся довольнымъ тяжелымъ смѣхомъ.

Елена Павловна пришла въ ужасъ.

— Что вы говорите, генералъ? — сказала она. — Убивать, лишать жизни отцовъ, дѣлать сиротами дѣтей — вы будете защищать это? Нѣтъ, что ни говорите вы, мужчины, но я никогда не перестану говорить, что война это гадость и что она исчезнетъ. Не правда ли, Зина? — обратилась она къ молодой дѣвушкѣ и приглашая ее этимъ принять участіе въ разговорѣ.

Въ другомъ концѣ говорили совсѣмъ объ иномъ. Одна изъ дамъ жаловалась на то, какъ дороги становятся квартиры.

— Я плачу четыреста пятьдесять за пять комнатъ. Пять лѣтъ тому назадъ я за эти же комнаты платила триста — сказала она. — Если такъ пойдетъ далѣе, — не хватитъ никакого жалованья.

— Все становится дороже, — сказалъ членъ суда.

— Остается одно: строитъ самимъ дома! — сказалъ, улыбаясь, самъ хозяинъ, полный, небольшаго роста мужчина, съ бородкой a la Napoléon III.

— Нѣтъ, вы шутите. Вамъ хорошо шутитъ, когда у васъ есть имѣніе!.. — жаловалась пожилая дама. — А попробуйте прожить на три тысячи въ годъ съ дѣтьми… Тогда вы увидите.

— Боже мой, да если бы я былъ министръ, я бы вашему супругу не три тысячи, ни одной-бы не далъ! — сказалъ шутя хозяинъ. — Помилуйте: ничего не дѣлаетъ, ѣсть, спитъ. Не служба, а удовольствіе.

— Нѣтъ, вы несносный человѣкъ! — сказала дама и начала разсказывать о томъ, какъ хорошо нынче быть инженеромъ и какъ дурно судейскимъ.

— Что это онъ не идетъ? Я не понимаю! — сказала Елена Павловна. Она ждала доктора, который долженъ былъ быть пятымъ въ винтѣ. — Пойдемте, Зина, въ столовую, посмотримъ, который часъ. Если девять, то не будемъ его уже ждать…

— Онъ вамъ обѣщалъ притти? — сказала Зина, которая была влюблена въ доктора и ждала его съ радостью и боязнью, — съ тѣми чувствами, которыя бываютъ у всякой въ первый разъ влюбленной дѣвочки. Елена Павловна знала про эту любовь и покровительствовала ей.

— Придетъ. Онъ не посмѣетъ не придти, вѣтреный молодой человѣкъ! — сказала Елена Павловна улыбаясь и проходя съ Зиной въ столовую.

— Это я вѣтреный? — сказалъ красивый молодой докторъ, входя неслышно въ столовую.

— Ахъ, какъ вы меня испутали, — сказала Елена Павловна вздрогнувъ и оборачиваясь къ нему. — Вы подкрались, какъ чародѣй.

— Простите, я запоздалъ, — сказалъ докторъ, здороваясь съ ней.

— Да, вы виноваты и не только у меня должны проситъ прощенія, — сказала Елена Павловна, взглянувъ съ улыбкой на Зину. Зина покраснѣла.

— Готовъ извиниться тысячу разъ. Но, право, я не очень виноватъ. Меня задержали при переходѣ на тотъ свѣтъ, — сказалъ онъ, улыбаясь, точно это было очень весело. — Вы знаете, какая новость?

— Что? — сказала Елена Павловна — говорите скорѣй, я всегда боюсь всякихъ новостей!..

— Пушкареву знаете, Софью Николаевну? Она сегодня умерла.

Елена Павловна слегка поблѣднѣла.

— Что вы говорите? Не можетъ быть! — сказала она.

— Я только что съ Елагинымъ констатировалъ смерть — сказалъ докторъ, отбросивши теперь всякую веселость и сдѣлавшись серьезнымъ. — Я потому и опоздалъ, что заѣзжалъ переодѣваться.

— Боже мой!.. Какъ это неожиданно, какъ это странно!.. Пушкарева!.. Я видалъ ее три дня тому. Я тогда еще съ ней раскланялась. Кто могъ подумать? Господи, Господи… — Елена Павловна перекрертилась.

— Миша, — сказала она, входя въ гостинную и обращаясь къ мужу: — Ты знаешь, какое извѣстіе принесъ сейчасъ Александръ Иванычъ: Софья Николаевна Пушкарева умерла.

Въ гостинной на мигъ водворилось молчаніе.

— Не можетъ быть! — сказалъ генералъ — я ее видѣлъ вчера совсѣмъ здоровой.

— Какъ не можетъ быть, когда я самъ констатировалъ смерть. Я сейчасъ только оттуда! — сказалъ докторъ, входя и здороваясь со всѣми.

— Да, какъ же это?.. — сказала пожилая дама.

— Разрывъ сердца, моментальная смерть… — объявилъ докторъ, садясь въ кресло.

Всѣ вздохнули. На мигъ водворилось молчаніе — то молчаніе, которое всегда бываетъ при извѣстіи о смерти знакомаго. Кромѣ того, что было жаль Софью Николаевну, — самая неожиданность поразила всѣхъ. Человѣкъ, котораго знали, который жилъ, разговаривалъ, — вдругъ ушелъ навсегда. И на мигъ каждому пришла мысль, что вѣдь и онъ сейчасъ можетъ умереть такъ же неожиданно, безсмысленно, отъ этого разрыва сердца. И всякій, подумавъ это, испугался и поспѣшилъ замѣнить эту мысль другими, здоровыми.

— Н-да, очень жаль!.. — сказалъ членъ, выражая этими словами общую мысль. — Но скажите поподробнѣе, какъ же это произошло? — обратился онъ къ доктору. Докторъ сталъ разсказывать, какъ онъ спалъ послѣ обѣда, какъ его разбудили и какъ онъ пріѣхалъ къ Хвостовымъ, и какъ онъ нашелъ Софью Николаевну. Всѣ слушали его со смѣшаннымъ чувствомъ страха и любопытства.

— Надо завтра поѣхать на панихиду… — сказалъ членъ суда.

— А что ни говорите, хорошо умереть такъ, сразу, безъ болѣзней. Бацъ и умеръ! — сказалъ генералъ.

— Нѣтъ, что вы говорите! По моему страшно такъ неожиданно… Живешь въ предположеніи, что еще долго проживешь, и вдругъ сразу смерть!.. — сказала пожилая дама. — Вѣдь если это знать, то пожалуй-бы не стала такъ жить.

— А сколько лѣтъ было покойницѣ? — спросилъ членъ.

— Лѣтъ сорокъ… нѣтъ, за пятьдесятъ… — сказала Елена Павловна.

— Ну, такъ она пожила. Этакъ и умереть можно, — сказалъ либеральный молодой человѣкъ, который всегда высказывалъ прямо то, что другіе только думали.

— И хорошо пожила! — сказалъ генералъ. — Я помню ее, когда еще былъ въ Минскѣ. Она была царицей всѣхъ баловъ и кавалеровъ и веселилась во всю.

— И хороша была?

— Красавица.

— А знаете, конечно жаль, если кто-нибудь умираетъ. Но все-таки покойница, повидимому, взяла отъ жизни все, — сказалъ членъ. — Не всѣмъ такъ весело удается прожить. Не всѣмъ такое счастье.

— Боже мой!.. Красавица, состояніе, ухаживаніе мужчинъ, успѣхи — если бы все это у меня было, то я бы считалъ себя счастливѣйшимъ человѣкомъ, — улыбнулся генералъ.

— Странно! Почему это одному человѣку такое счастье, а другому только горе въ жизни? — сказала пожилая дама. Ей никто не отвѣтилъ. Наступило молчаніе — знакъ, что событіе потеряло прелесть новизны и пора замѣнить эти разговоры о смерти чѣмъ-нибудь инымъ, бодрымъ. Елена Павловна нашлась.

— Пожалуйте, господа, чай пить, — пригласила она. — Иванъ Яковлевичъ, Марія Ивановна, пожалуйте. — Всѣ поднялись и пошли съ чувствомъ какого-то удовлетворенія, напоминавшаго ощущеніе избѣгнутой опасности, въ которую попалъ другой. И опять молодой человѣкъ выразилъ то, что только ощущали другіе.

— Оставимъ мертвымъ хоронить мертвыхъ, а живымъ нужно жить… — сказалъ онъ.

— Жить и давать жизнь другимъ, — пошутилъ генералъ.

— А все-таки вы не правы по поводу мира, — сказалъ молодой человѣкъ, и они опять начали спорить, идя въ столовую вслѣдъ за другими.

Докторъ подошелъ къ Зинѣ, которая осталась одна въ гостиной, и, увидавъ, что всѣ уший, взялъ ее нѣжно за руку. Она смотрѣла на него счастливыми, влюбленными глазами, и ея невысокая дѣвичья грудь нервно дышала.

— Отчего ты не была у Кремневыхъ вчера? Я тебя ждалъ, — сказалъ онъ тихо.

Милое лицо залила краска волненія. Но прелестные глаза были счастливы и сіяли.

— Неужели ты думаешь, что я не хотѣла тебя видѣть? Ты смѣешь такъ думать? Развѣ ты не видишь, какъ я… — прибавила она и не кончила — Если не была, значитъ было нельзя. Потомъ объясню. Приходи завтра на набережную въ восемь… — сказала она тихо, и ея влюбленные глаза опять сверкнули выраженіемъ ласковости и нѣги, и въ голосѣ ея прозвучала какая-то особая дрожащая нота волненія.

«Какъ хорошо, счастливо, прелестно жить, любить и быть такъ любимой» — говорили эти глаза и звукъ голоса, и вспорхнувшая на ея губы радостная улыбка.

Борисъ Гегидзе. КОНЕЦЪ.

"Русское Богатство", №№ 2—5, 1901