Софья Ковалевская (Лефлер-Эдгрен)/ДО

Софья Ковалевская
авторъ Анна Шарлотта Лефлер-Эдгрен, пер. Анна Шарлотта Лефлер-Эдгрен

Оригинал: шведскій, опубл.: 1892. — Источникъ: az.lib.ru • (Что я пережила с ней и что она рассказывала мне о себе)
Перевод Марии Лучицкой.

СОФЬЯ КОВАЛЕВСКАЯ.

(ЧТО Я ПЕРЕЖИЛА СЪ НЕЙ И ЧТО ОНА РАЗСКАЗЫВАЛА МНѢ О СЕБѢ). А. К. Леффлеръ, герцогини ди-Кайянелло *) Переводъ со шведской рукописи М. Лучицкой.

• ) Анна Карлота Леффлеръ, герцогиня ди-Кайянелло, начавшая свою литературную дѣятельность подъ именемъ Эдгренъ-Леффлеръ, извѣстна уже читателямъ «Сѣвернаго Вѣстника» своими произведеніями: «Въ борьбѣ съ обществомъ» (1889 г., № 6) «Лѣтняя идиллія» (1890 г., №№ 1—4) и «Алія» (1892 г., №№ 3—6). Познакомившись съ Ковалевской въ 1885 году, г-жа Леффлеръ, сестра ректора стокгольмскаго университета г. Миттага Леффлера, — какъ видно будетъ изъ предлагаемыхъ записокъ — близко сошлась съ Софьей Васильевной, которая была очень высокаго мнѣнія о литературномъ талантѣ своего друга. Въ послѣдній пріѣздъ свой въ Россію, весною 1890 г., Софья Васильевна въ одно изъ своихъ посѣщеній редакціи «Сѣвернаго Вѣстника», много говорила о г-жѣ Леффлеръ и высказала намѣреніе при первой-же возможности написать статью, посвященную ея личности и литературной дѣятельности, которой она придавала большое значеніе. Незадолго до смерти Ковалевская еще разъ письменно подтверждала свое обѣщаніе написать для «Сѣвернаго Вѣстника» означенную статью, мысль о которой очень занимала ее. Къ сожалѣнію, смерть не дала Ковалевской привести ея намѣреніе въ исполненіе, и вмѣсто очерка Ковалевской о Леффлеръ, въ печати появляются записки Леффлеръ о Ковалевской, характеръ которыхъ ясенъ съ первыхъ-же страницъ. Ред.

ВВЕДЕНІЕ.

Какъ только я получила извѣстіе о неожиданной и внезапной смерти Софьи Ковалевской, во мнѣ зародилась мысль о предстоящей мнѣ задачѣ — продолжать въ той или иной формѣ ея воспоминанія дѣтства. Я считала это своею обязанностью по многимъ причинамъ, но прежде всего и главнымъ образомъ потому, что, предвидя свою раннюю смерть, она всегда увѣряла, что я переживу ее, и много разъ брала съ меня слово написать ея біографію.

Благодаря сильно развитой у нея наклонности къ самоанализу и самонаблюденію, она любила давать себѣ отчетъ въ каждой своей мысли, въ каждомъ своемъ поступкѣ и чувствѣ; а въ теченіи тѣхъ трехъ-четырехъ лѣтъ, которыя мы прожили вмѣстѣ, почти ежедневно видаясь другъ съ другомъ, она любила давать этотъ отчетъ и мнѣ, стараясь всегда привести въ извѣстную психологическую систему всѣ различныя измѣненія въ своемъ настроеніи. Это стремленіе подводить всѣ свои ощущенія подъ извѣстныя рамки принимало у нея нерѣдко такіе обширные размѣры, что она подъ вліяніемъ его невольно видоизмѣняла дѣйствительность. Не смотря на всю рѣзкость ея самоанализа, не щадившаго ничего на своемъ пути, она иногда невольно поддавалась естественному стремленію идеализировать себя, видѣть себя такою, какою она желала быть; а иногда, напротивъ того, то понятіе, какое она во многихъ отдѣльныхъ случаяхъ давала о себѣ, сильно разнилось отъ того, какъ ее понимали окружающіе. Вообще она часто относилась къ себѣ то гораздо мягче, то гораздо строже, чѣмъ слѣдовало.

Если-бы ей удалось выполнить свое желаніе, — довести до конца свои воспоминанія и написать исторію всей своей жизни, она навѣрное изобразила-бы себя въ нихъ именно такою, какою рисовала себя, когда вела со мной длинные и многократные разговоры психологическаго характера.

Такъ какъ, къ сожалѣнію, сама она лично не имѣла возможности докончить свои воспоминанія, которыя, несомнѣнно, представили-бы собою одну изъ самыхъ замѣчательныхъ автобіографій въ европейской литературѣ, и такъ какъ мнѣ выпала на долю обязанность хотя-бы въ слабыхъ и внѣшнихъ лишь чертахъ написать эту біографію, которой она съумѣла-бы придать совершенно самобытное значеніе по глубокой силѣ анализа, то я сразу инстинктивно рѣшила, что для выполненія предстоящей мнѣ задачи у меня имѣется одинъ только путь: работать такъ сказать подъ ея непосредственнымъ внушеніемъ, стараться вновь сливаться жизнью съ нею, какъ я дѣлала это когда-то при ея жизни, сдѣлаться вторымъ я, какъ она меня часто называла, и представлять ее себѣ по возможности такою, какою она сама рисовала мнѣ себя.

Прошло между тѣмъ больше года, прежде чѣмъ я рѣшила выпустить въ свѣтъ воспоминанія, которыя я начала писать вскорѣ послѣ ея смерти. Въ теченіи этого времени я отчасти устно, отчасти письменно сносилась со всѣми ея друзьями, какъ старыми, такъ и новыми, съ которыми имѣла возможность вступить въ сношенія, стараясь всѣми силами освѣжить и укрѣпить воспоминанія свои, такъ какъ вся суть для меня заключалась въ томъ, чтобы припомнить всѣ внѣшнія черты, всѣ подробности ея жизни, о которыхъ она мнѣ столько разсказывала. Изъ полученныхъ мною писемъ я привела все, что могло способствовать выясненію ея характера, всегда стараясь при этомъ описывать ее такъ, какъ она сама понимала себя.

Принимаясь за настоящее сочиненіе, я, какъ видно изъ предъидущаго, не имѣла вовсе въ виду написать объективную исторію нашей совмѣстной жизни. Да и что вообще можетъ быть названо объективнымъ, когда вопросъ идетъ объ уясненіи самого себя? Многіе будутъ толковать ея чувства и поступки въ различныхъ случаяхъ ея жизни совершенно иначе, чѣмъ я. Но все это при моей исходной точкѣ зрѣнія не имѣетъ никакого значенія. Что касается до датъ, приводимыхъ мною здѣсь, то всѣ онѣ объективно вѣрны, на сколько мнѣ возможно было провѣрить ихъ; въ этомъ только отношеніи я не слѣдовала указаніямъ Софьи, которыя относительно датъ отличались большею частью необыкновенною фантастичностью.

Встрѣтившись лѣтомъ въ Христіаніи съ Генрикомъ Ибсеномъ, я разсказала ему, что занимаюсь составленіемъ біографіи Софьи Ковалевской. На это онъ замѣтилъ:

— Неужели вы въ самомъ дѣлѣ намѣрены написать ея біографію въ общепринятомъ смыслѣ этого слова? Не будетъ-ли это скорѣе поэма о ней?

— Да, отвѣтила я, но въ такомъ случаѣ это будетъ ея собственная поэма о себѣ, разсмотрѣнная мною сквозь призму моего пониманія ея.

— Вотъ это совершенно вѣрно, сказалъ онъ. — Вы не могли-бы выполнить этой задачи, не придавъ ей поэтическаго колорита.

Это замѣчаніе придало мнѣ больше увѣренности и поощрило держаться намѣченнаго мною раньше пути при выполненіи предстоявшей мнѣ задачи.

Пусть другіе описываютъ ее объективно, если могутъ! Я, съ своей стороны, преслѣдую одну только цѣль: дать субъективное описаніе моего пониманія того, какъ она съ своей чисто субъективной точки зрѣнія объясняла саму себя.

I.

Когда Софьи было около семнадцати лѣтъ, семья ея провела одну зиму въ Петербургѣ.

Въ это время въ Россіи происходило сильное движеніе среди молодыхъ интеллигентныхъ женщинъ, движеніе въ пользу свободы Россіи, въ пользу умственнаго развитія. Оно было рѣзче всего выражено среди молодыхъ дѣвушекъ. Въ этомъ движеніи нигилистическое или политическое направленіе играло лишь весьма незначительную роль: это было главнымъ образомъ стремленіе къ знанію и къ умственному развитію, которое съ такою силою охватывало интеллигентные кружки общества, что сотни молодыхъ дѣвушекъ лучшихъ фамилій покидали свои семьи и отправлялись заниматься наукою въ заграничные университеты. Такъ какъ родители въ большинствѣ случаевъ противились отъѣзду своихъ дочерей, то молодыя дѣвушки прибѣгали къ чрезвычайно оригинальной и для того времени характеристической тактикѣ: чтобы избавиться отъ родительской опеки и получить возможность ѣхать безпрепятственно заграницу, онѣ вступали въ фиктивные браки съ молодыми людьми, воодушевленными тѣми же идеями, что и онѣ. Многія изъ цюрихскихъ студентокъ, которыя затѣмъ вызваны были на родину по подозрѣнію въ нигилистическихъ тенденціяхъ, хотя на самомъ дѣлѣ ничего противозаконнаго не дѣлали, а мирно занимались своими науками, находились въ такого рода фиктивныхъ бракахъ съ молодыми людьми, которые увезли ихъ изъ родительскаго дома, устроили въ университетѣ, а затѣмъ разстались съ ними, по обоюдному соглашенію, предоставивъ имъ полную свободу. Да, такого рода союзы, заключавшіеся ради отвлеченной цѣли, пріобрѣли себѣ около этого времени такую популярность въ кружкѣ молодежи, въ который вступили послѣ прибытія въ Петербургъ Софья и ея сестра, что для юной Сони, равно какъ и для большинства ея друзей, молодыхъ людей и молодыхъ дѣвушекъ, они казались гораздо болѣе идеальными, чѣмъ тѣ вульгарные и низменные союзы, которые заключаются между молодыми людьми только для удовлетворенія своихъ чувственныхъ страстей, иначе сказать, своего эгоизма, и называются браками по любви. При идеальныхъ стремленіяхъ, одушевлявшихъ всю эту молодежь, личное счастье казалось чѣмъ-то второстепеннымъ, принесеніе всего себя въ жертву ради высшихъ духовныхъ цѣлей — единственною великою и достойною человѣка задачею. Учиться, заниматься, чтобы затѣмъ съ удвоенными новыми силами служить родинѣ, любимой всѣми русскими такою нѣжною, восторженною любовью, помогать ей въ тяжелой освободительной борьбѣ изъ мрака и стѣсненія къ свободѣ и просвѣщенію — вотъ такія стремленія одушевляли теперь молодыхъ дочерей старинныхъ дворянскихъ фамилій, которыя въ теченіи цѣлаго ряда поколѣній воспитывали своихъ молодыхъ женскихъ членовъ исключительно для свѣтской жизни и для дома, вырабатывая изъ нихъ свѣтскихъ дамъ, хозяекъ и женъ. Теперь онѣ совершенно естественно относились съ враждою и непониманіемъ къ этой неожиданной вспышкѣ духа самостоятельности и оппозиціи у молодыхъ дѣвушекъ, которыя вели совершенно обособленную жизнь, не имѣвшую ничего общаго съ жизнью старшихъ. «О, это было такое счастливое время»! восклицала часто Софья, разсказывая объ этомъ періодѣ своей жизни. «Мы такъ сильно увлекались новыми идеями, открывавшимися передъ нами, мы были такъ глубоко убѣждены, что существующее состояніе общества не можетъ долго продлиться, мы уже видѣли въ недалекомъ будущемъ наступленіе новаго времени, времени свободы и всеобщаго просвѣщенія, мы мечтали объ этомъ времени, мы были глубоко убѣждены, что оно скоро наступитъ! И намъ была невѣроятно пріятна мысль, что мы уже живемъ одною общею мыслью съ этимъ временемъ».

«Когда тремъ или четыремъ изъ насъ, молодежи, случалось гдѣ-нибудь въ гостиной встрѣтиться впервые среди цѣлаго общества старшихъ, при которыхъ мы не смѣли громко выражать своихъ мыслей, намъ достаточно было намека, взгляда, жеста, чтобы понять другъ друга и узнать, что мы находимся среди своихъ, а не среди чужихъ. И когда мы убѣждались въ этомъ, какое большое, тайное, непонятное для другихъ счастье доставляло намъ сознаніе, что вблизи насъ находится этотъ молодой человѣкъ или эта молодая дѣвушка, съ которыми мы, быть можетъ, раньше и не встрѣчались, съ которыми мы едва обмѣнивались нѣсколькими незначущими словами, но которые, какъ мы знали, одушевлены тѣми же идеями, тѣми же надеждами, тою же готовностью жертвовать собою для достиженія извѣстной цѣли, какъ и мы сами».

Никто въ этомъ кружкѣ молодежи, группировавшейся вокругъ старшей сестры Софьи, Анны, не обращалъ вниманія на юную Соню. Она по наружности казалась еще совершеннымъ ребенкомъ и ее принимали вездѣ любезно изъ-за старшей сестры. Анна отъ всего сердца любила свою маленькую, застѣнчивую сестренку съ зеленоватыми глазами съ поволокой, которые вспыхивали отъ счастья при всякомъ пылкомъ, восторженномъ словѣ, сказанномъ кѣмъ-либо изъ старшихъ. Соня держала себя всегда въ тѣни своей старшей, болѣе блестящей сестры, которою она несказанно восхищалась, считая ее несравненно выше себя во всѣхъ отношеніяхъ и по красотѣ, и по талантамъ, и по уму. Въ ея восторженномъ поклоненіи проглядывала и добрая доля зависти, той зависти, которая старается подражать и уподобиться своему идеалу, а не той, которая старается унизить его и низвести до своего уровня. Эта зависть, о которой Софья сама упоминаетъ въ своихъ воспоминаніяхъ дѣтства, не покидала ее въ теченіи всей жизни. Она всегда отличалась способностью преувеличивать у другихъ тѣ достоинства, которыми желала обладать, и глубоко сожалѣла о томъ, что природа лишила ее ихъ; что сильнѣе всего дѣйствовало на нее, — это красивая наружность и грація. Этими качествами сестра ея, повидимому, обладала въ гораздо большей степени, чѣмъ она, поэтому Софья старалась превзойти ее въ другомъ отношеніи. Она съ раннихъ лѣтъ слышала постоянныя похвалы своимъ необыкновеннымъ умственнымъ способностямъ, своей врожденной любви къ ученью, и становилась все болѣе и болѣе прилежною подъ вліяніемъ честолюбія и благодаря постояннымъ поощреніямъ со стороны своего учителя математики. Она выказывала такую силу и быстроту соображенія, такое богатство мыслительныхъ способностей, что относительно ея пригодности къ научнымъ занятіямъ нечего было и сомнѣваться. Тѣмъ не менѣе отецъ, одобрявшій ея стремленіе къ знанію, столь рѣдкое у молодыхъ дѣвушекъ, исключительно благодаря вліянію на него друга дѣтства, страстнаго математика, открывшаго необыкновенныя способности Сони, пришелъ въ ужасъ при первомъ подозрѣніи о намѣреніи дочери продолжать и дальше свои научныя занятія, при ея первомъ робкомъ намекѣ на желаніе ѣхать учиться въ заграничный университетъ. Онъ отнесся такъ же враждебно къ этому ея желанію, какъ и къ литературной дѣятельности Анны, возбудившей въ немъ такой сильный гнѣвъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ. Другими словами, онъ увидѣлъ въ этомъ преступное стремленіе выйти за дозволенные предѣлы, за условныя рамки. Вообще молодыя дѣвушки хорошихъ фамилій, увлекавшіяся такого рода планами жизни, считались окружающими простыми искательницами приключеній, доставлявшими своимъ родителямъ только стыдъ и горе.

Такимъ то образомъ въ старинномъ дворянскомъ домѣ существовали рядомъ эти два, столь противоположныя теченія: одно тайное, подавленное, но сильное, стремящееся порвать свои узы, рвущееся неудержимо впередъ, старающееся пробить себѣ новые пути, подобно естественной силѣ, Naturkraft, другое — открытое, идущее на проломъ, убѣжденное въ своемъ неотъемлемомъ правѣ — родительскій деспотизмъ, употребляющій всѣ усилія, чтобы сдержать и обуздать, подавить и урегулировать эту непонятную, только недавно появившуюся силу.

Анна и одна изъ ея подругъ, воодушевленная тѣмъ-же рвеніемъ къ знанію и встрѣтившая такое-же противодѣйствіе со стороны своихъ родителей, приняли смѣлое рѣшеніе. Одна изъ нихъ, безразлично которая, должна была вступить въ тотъ идеальный, платоническій бракъ, который могъ помочь имъ добиться свободы, такъ какъ стоило одной изъ нихъ выйти замужъ, и родители другой немедленно дали-бы ей разрѣшеніе поѣхать заграницу вмѣстѣ съ замужней подругой, въ виду того, что такого рода поѣздка имѣла-бы видъ путешествія ради удовольствія, а не ради какихъ-то научныхъ занятій. И маленькая Соня могла-бы тогда отправиться съ ними, потому что она была всегда тѣнью своей старшей сестры и одна изъ нихъ была немыслима безъ другой.

Планъ былъ быстро выработанъ, но оставалось найти подходящаго молодого человѣка для приведенія его въ исполненіе. Анна и Инна стали искать между своими знакомыми и наконецъ выборъ ихъ палъ на одного молодого профессора университета; онѣ были съ нимъ едва знакомы, но знали его за честнаго человѣка, преданнаго общимъ одушевлявшимъ и ихъ цѣлямъ. И вотъ однажды всѣ три дѣвушки — Соня, какъ всегда слѣдовавшая за ними, — отправились къ нему на квартиру.

Онъ сидѣлъ за письменнымъ столомъ и занимался, когда слуга неожиданно ввелъ къ нему трехъ молодыхъ дѣвушекъ. Посѣщеніе ихъ сильно удивило его, такъ какъ онѣ не принадлежали къ кружку его женскихъ знакомыхъ; но онъ любезно принялъ ихъ и попросилъ садиться. Онѣ усѣлись рядомъ на большой диванъ, и въ комнатѣ воцарилось неловкое молчаніе.

Профессоръ сидѣлъ на качалкѣ и разсматривалъ одну за другою этихъ трехъ молодыхъ дѣвушекъ, сидѣвшихъ молча передъ нимъ: высокую, тонкую, бѣлокурую Анну, съ ея необыкновенно гибкою граціею въ движеніяхъ и большими, темно-синими глазами, которые безъ признака застѣнчивости, но съ нѣкоторымъ колебаніемъ, были устремлены на него; рослую, полную брюнетку Инну, съ орлинымъ носомъ и смѣлымъ взглядомъ черныхъ, рѣзко оттѣненныхъ глазъ, и маленькую Соню съ ея густыми, вьющимися волосами, чистыми правильными чертами лица, дѣтскимъ, невиннымъ лбомъ и страстно напряженнымъ взглядомъ блестящихъ глазъ, съ вопросительнымъ выраженіемъ глядѣвшихъ на него.

Наконецъ Анна заговорила, какъ и было условлено раньше, и предложила, безъ тѣни замѣшательства, слѣдующій вопросъ: не желаетъ-ли профессоръ «доставить имъ свободу» путемъ фиктивнаго брака съ одною изъ нихъ, чтобы дать имъ возможность уѣхать въ какой-либо германскій или швейцарскій университетъ.

Въ другой странѣ и при другихъ обстоятельствахъ такого рода вопросъ, заданный молодому человѣку красивою молодою дѣвушкою, заставилъ-бы непремѣнно перваго вложить въ свой отвѣтъ оттѣнокъ ироніи или скрасить отказъ комплиментомъ. Но профессоръ оказался на уровнѣ своего положенія — Анна не ошиблась въ своемъ выборѣ — и отвѣчалъ имъ совершенно серьезно и холодно, что онъ не имѣетъ ни малѣйшаго желанія принять такое предложеніе.

А дѣвушки? Вы думаете, можетъ быть, что онѣ почувствовали себя оскорбленными такимъ отказомъ? Ничуть не бывало. Женская гордость ихъ была тутъ не при чемъ. Вѣдь и вопроса не могло быть о томъ, чтобы лично понравиться профессору. Онѣ приняли этотъ отказъ такъ же равнодушно, какъ принялъ-бы его мужчина, который предложилъ-бы своему собесѣднику сопутствовать ему. Онѣ спокойно встали и ушли; онъ проводилъ ихъ до двери и на прощаніе подалъ имъ руку. Въ теченіи многихъ лѣтъ они больше не встрѣчались. Молодыя дѣвушки не боялись, чтобы онъ злоупотребилъ оказаннымъ ему довѣріемъ, потому что знали его принадлежность къ священному союзу, къ которому принадлежали и онѣ. Это не былъ союзъ въ настоящемъ смыслѣ этого слова, это была связь, подразумѣваемая между людьми, сердца которыхъ бились въ униссонъ и стремились къ общей цѣли. Пятнадцать лѣтъ спустя, когда г-жа Ковалевская находилась уже въ апогеѣ своей славы, она однажды, въ бытность свою въ Петербургѣ, встрѣтилась въ обществѣ съ этимъ господиномъ и оба со смѣхомъ вспоминали это приключеніе молодости.

Около этого времени одна изъ подругъ Анны позволила себѣ унизительный поступокъ — вышла замужъ по любви. Какъ онѣ презирали ее и какъ сожалѣли о ней! Какъ особенно сильно сжималось сердце Сони отъ негодованія за такую жалкую измѣну своимъ идеаламъ! И какъ сама новобрачная стыдилась передъ подругами своего поступка, точно паденія! Она ни разу не осмѣлилась заговорить при нихъ о своемъ супружескомъ счастіи и запретила мужу выказывать ей при подругахъ какую-бы то ни было нѣжность.

Между тѣмъ въ жизни Сони произошло внезапно нѣчто неожиданное.

Анна и Пнна, не смущаясь первою неудачею, продолжали заботиться объ осуществленіи своихъ плановъ и избрали себѣ въ освободители другого молодого человѣка. Это былъ еще студентъ, но онъ считался очень талантливымъ и собирался самъ ѣхать заграницу для продолженія своихъ научныхъ занятій. Такъ какъ онъ былъ хорошей фамиліи и пользовался репутаціей выдающагося молодого человѣка съ блестящею будущностью, то можно было надѣяться, что родители Анны и Инны ничего не будутъ имѣть противъ такого рода партіи для своихъ дочерей.

На этотъ разъ предложеніе было сдѣлано далеко не въ такой торжественной обстановкѣ, какъ въ первый разъ. Анна воспользовалась случайною встрѣчею у однихъ знакомыхъ, у которыхъ они часто видѣлись, и въ разговорѣ съ нимъ изложила свои планы и спросила, согласенъ-ли онъ будетъ помочь имъ. Онъ далъ на это совершенно неожиданный отвѣтъ: онъ съ удовольствіемъ соглашался помочь имъ, только съ небольшимъ измѣненіемъ въ программѣ, а именно — жениться не на Аннѣ или Иннѣ, а на Сонѣ.

Этотъ отвѣтъ сильно опечалилъ заговорщицъ, потому что какъ можно было добиться согласія отца на бракъ этого ребенка, когда 23-хлѣтняя Анна была еще не замужемъ? Если бы подходящая партія представилась для старшей дочери, отецъ навѣрное ничего не имѣлъ бы противъ, — въ этомъ онѣ были увѣрены. Она доставляла ему не мало безпокойствъ своимъ увлекающимся характеромъ, своими фантастическими идеями, и притомъ она была уже въ тѣхъ лѣтахъ, когда молодыя дѣвушки должны выходить замужъ. Конечно, Ковалевскій былъ еще очень молодъ, но передъ нимъ открывалась блестящая будущность, и отецъ навѣрное не противился бы его женитьбѣ на старшей дочери. Но Соня? Нѣтъ, никогда! Предложеніе было сдѣлано, но отвергнуто тотчасъ самымъ рѣшительнымъ, безаппеляціоннымъ образомъ, послѣ чего начались поспѣшныя приготовленія для отъѣзда въ Палибино.

Что тутъ было дѣлать? Возвратиться въ Палибино значило разстаться со всѣми надеждами, всѣми интересами, которыми дѣвушки дышали и жили. Это было равносильно заключенію въ тюрьму, съ тѣмъ различіемъ, что тутъ не было сознанія мученичества за великое дѣло, такъ что дѣйствительная тюрьма казалась для нихъ лучше, чѣмъ угрожавшее имъ жалкое, безцѣльное существованіе, лишенное всякой поэзіи.

Тогда на выручку всѣхъ явилась Соня, принявшая смѣлое рѣшеніе. Эта кроткая дѣвочка, которая не могла выносить малѣйшаго недружелюбнаго взгляда или сердитой интонаціи голоса у людей, которых7" она любила, сдѣлалась опорою для своихъ подругъ въ эту критическую минуту. Потому что, несмотря на всю нѣжность и впечатлительность, лежащія въ основѣ ея натуры, въ ней иногда, въ рѣшительные моменты, проявлялись необыкновенная твердость характера и непоколебимое упорство. Она, которая сегодня съ нѣжностью котенка прижималась къ тому, кто привлекалъ ее къ себѣ ласковымъ взглядомъ, и съ глубокою любовью бросалась къ нему на шею, могла, когда въ ней возбуждался духъ борьбы, попирать ногами всѣ отношенія и хладнокровно оскорблять того, кого она за минуту передъ тѣмъ осыпала самыми горячими выраженіями привязанности. Это объяснялось интенсивностью желаній, которыя у нея принимали всегда размѣры настоящей страсти, хотя-бы вопросъ шелъ о вещи, не имѣвшей ничего общаго съ чувствомъ. То, къ чему она стремилась, чего она хотѣла, того она старалась достичь съ болѣзненною интенсивностью, съ готовностью погибнуть въ случаѣ неудачи. А теперь всѣ ея желанія сосредоточивались на одномъ: вырваться на волю, уѣхать изъ родительскаго дома, продолжать свое ученіе, — чего бы это ни стоило.

У родителей дѣлались приготовленія къ званому семейному обѣду. Мать отправилась за покупками: за букетами цвѣтовъ для стола и за новыми нотами для рояля; отецъ находился въ клубѣ, а гувернантка помогала горничной убирать гостиную растеніями. Дѣвушки сидѣли однѣ въ своей комнатѣ, гдѣ на стульяхъ разложены были новыя красивыя платья, приготовленныя для обѣденнаго туалета.

Онѣ никогда не выходили изъ дому однѣ, а всегда въ сопровожденіи слуги или гувернантки, но сегодня Соня воспользовалась этою минутою, когда всѣ были заняты, и съ помощью сестры надѣла пальто и шляпу; Анна провела ее внизъ по лѣстницѣ, подождала, пока она не проскользнула въ дверь, и затѣмъ съ сильно бьющимся сердцемъ вернулась въ свою комнату, гдѣ начала наряжаться въ свое свѣтло-голубое платье.

На дворѣ наступили уже сумерки; начали зажигать первые газовые фонари. Соня, съ опущеннымъ вуалемъ, закутанная въ башлыкъ, робко шла по широкимъ улицамъ, почти пустымъ въ этотъ часъ дня, по которымъ ей еще ни разу не приходилось идти одной. Ея сердце сильно билось отъ того лихорадочнаго волненія, которое овладѣваетъ молодежью при всякомъ смѣломъ рѣшеніи и придаетъ ей такую привлекательность. Она чувствовала себя героинею начинающагося романа, она, маленькая Соня, которая до сихъ поръ была тѣнью своей сестры, — героиней романа совершенно иного рода, чѣмъ тѣ банальные любовные романы, которыми наполнена наша литература и которые она отъ души презирала.

Не на любовное свиданіе спѣшила она этими быстрыми, твердыми, ровными, мелкими шагами, не страстное чувственное влеченіе заставляло ея сердце усиленно биться, когда она, съ трудомъ переводя дыханіе и безумно краснѣя, какъ ребенокъ, какимъ она и была въ дѣйствительности, поспѣшно поднималась по тремъ мрачнымъ лѣстницамъ неказистаго дома, стоявшаго на одной изъ боковыхъ улицъ города. Она три раза быстро и нервно постучала въ дверь, которая въ ту же минуту раскрылась; молодой человѣкъ, вышедшій къ ней на встрѣчу, очевидно стоялъ на стражѣ, чтобы не заставлять ее долго ждать. Онъ тотчасъ провелъ ее въ простую, студенческую комнату, гдѣ на всѣхъ стульяхъ и столахъ валялись въ безпорядкѣ книги, и только на старенькомъ диванѣ было пустое мѣсто, какъ-бы нарочно очищенное для нея.

Молодой человѣкъ по наружности своей не походилъ на героя романа. Его густая рыжеватая борода и слишкомъ большой носъ дѣлали его некрасивымъ; но стоило ему посмотрѣть на васъ своими темно-синими глазами, и вы поражались выраженіемъ ихъ, одновременно умнымъ, привѣтливымъ и добрымъ, такъ что невольно чувствовали къ нему сердечное влеченіе. Его обращеніе съ молодою дѣвушкою, такимъ оригинальнымъ образомъ довѣрившейся ему, было совершенно братское: передъ ней стоялъ точно ея старшій братъ.

Молодые люди сидѣли въ напряженномъ ожиданіи, прислушиваясь, не раздаются-ли на лѣстницѣ быстрые и громкіе шаги. Соня не разъ то блѣднѣла, то краснѣла отъ волненія, воображая, что кто-то поднимается вверхъ и подходитъ къ двери.

Между тѣмъ родители вернулись домой, но, какъ и предполагали дѣвушки, лишь незадолго до обѣда, такъ что едва успѣли переодѣться до съѣзда гостей. Поэтому отсутствіе младшей дочери было замѣчено только тогда, когда всѣ собрались въ столовую, чтобы сѣсть за столъ.

— Гдѣ-же Соня? спросили разомъ отецъ и мать блѣдную Анюту, которая сегодня казалась серьезнѣе и сдержаннѣе обыкновеннаго, съ вызывающимъ и въ то-же время вопросительнымъ выраженіемъ на лицѣ.

— Она вышла изъ дому, отвѣтила она тихимъ, слегка дрожащимъ голосомъ, съ трудомъ справляясь съ своимъ волненіемъ, между тѣмъ какъ глаза ея смотрѣли въ сторону, избѣгая взгляда отца.

— Вышла? Что это значитъ? Съ кѣмъ?

— Одна. На ея туалетѣ лежитъ записка.

Слуга получилъ приказъ тотчасъ-же принести записку. Присутствующіе сѣли за столъ среди мертвенной тишины.

Соня лучше разсчитала ударъ, чѣмъ сама, быть можетъ, понимала. Въ своемъ дѣтскомъ задорѣ, съ свойственнымъ молодежи неудержимымъ эгоизмомъ, который не даетъ никому пощады и не понимаетъ, какія страданія причиняетъ иногда окружающимъ, она задѣла отца за самое больное мѣсто. Въ присутствіи всѣхъ своихъ близкихъ и дальнихъ родственниковъ она заставила его вытерпѣть униженіе, которому подвергалъ его странный поступокъ его дочери. Въ поданной лакеемъ запискѣ заключалось только слѣдующее:

«Папа, прости меня, я у Владиміра. Прошу тебя не противиться больше моему браку съ нимъ».

Иванъ Сергѣевичъ молча прочиталъ эти строки и сейчасъ-же всталъ изъ-за стола, пробормотавъ нѣсколько словъ извиненія своимъ ближайшимъ сосѣдямъ.

Десять минутъ спустя Соня и ея товарищъ, все съ большимъ и большимъ страхомъ прислушивавшіеся къ малѣйшему шуму, услышали наконецъ на лѣстницѣ быстрые, гнѣвные шаги, которые они съ такою боязнью ожидали. Дверь, которая была оставлена не запертою, раскрылась безъ предварительнаго стука, и генералъ Круковскій показался на порогѣ ея и подошелъ къ дрожащей дочери.

Къ концу обѣда отецъ и дочь вошли въ столовую въ сопровожденіи Владиміра Ковалевскаго.

— Позвольте мнѣ представить вамъ жениха моей дочери Сони, сказалъ Иванъ Сергѣевичъ взволнованнымъ голосомъ.

II.

Почти въ этихъ выраженіяхъ разсказывала мнѣ Софья этотъ драматическій прологъ къ своему замужеству. Родители простили ее и вскорѣ въ Полибинѣ отпразднована была и ея свадьба, 1 октября 1868 г., послѣ чего новобрачные отправились въ Петербургъ. Одна подруга, впослѣдствіи сильно сблизившаяся съ нею, слѣдующимъ образомъ описываетъ впечатлѣніе, которое Софья производила въ то время на окружающихъ. «Среди всѣхъ этихъ преданныхъ политикѣ женщинъ и дѣвушекъ, въ большей или меньшей степени истощенныхъ жизнью, она производила совершенно своеобразное впечатлѣніе своею дѣтскою наружностью, доставившей ей ласковое прозвище воробышка. Ей минуло уже восемнадцать лѣтъ, но на видъ она казалась гораздо моложе. Маленькаго роста, худенькая, но довольно полная въ лицѣ, съ коротко обстриженными вьющимися волосами темно-каштановаго цвѣта, съ необыкновенно выразительнымъ и подвижнымъ лицомъ, съ глазами, постоянно мѣнявшими выраженіе, то блестящими и искрящимися, то глубоко мечтательными, она представляла собою оригинальную смѣсь дѣтской наивности съ глубокою силою мысли. Она привлекала къ себѣ сердца всѣхъ безъискусственною прелестью, отличавшею ее въ этотъ періодъ ея жизни; и старые, и молодые, и мужчины, и женщины были всѣ увлечены ею. Глубоко естественная въ своемъ обращеніи, безъ тѣни кокетства, она какъ-бы не замѣчала возбуждаемаго ею поклоненія. Она не обращала ни малѣйшаго вниманія на свою наружность и свой туалетъ, который отличался всегда необыкновенною простотою, съ примѣсью нѣкоторой безпорядочности, не покидавшей ее въ теченіи всей ея жизни».

Проживши полгода въ Петербургѣ, молодые супруги весною 1869 г. переѣхали въ Гейдельбергъ, Софья — для изученія математики, а ея мужъ — для продолженія своихъ занятій по геологіи. Записавшись въ тамошній университетъ, они на время лѣтнихъ вакансій отправились путешествовать въ Англію, гдѣ Софьи удалось познакомиться со многими выдающимися людьми того времени, съ Джорджъ Элліотъ, Дарвиномъ, Спенсеромъ и др. Въ дневникѣ Джорджъ Элліотъ, напечатанномъ въ біографіи ея, составленной г. Кроссомъ, мы находимъ слѣдующія строки отъ 5 октября 1869 г.: «Въ воскресенье я принимала визитъ одной интересной русской парочки — г-на и г-жи Ковалевскихъ; она — премилое существо, чрезвычайно привлекательное и скромное въ рѣчахъ и обращеніи, изучаетъ въ Гейдельбергѣ математику (по особому разрѣшенію, полученному съ помощью Кирхгоффа), а онъ — симпатичный и умный человѣкъ, занимается изученіемъ конкретныхъ наукъ, спеціалистъ по геологіи, ѣдетъ въ Вѣну, гдѣ думаетъ пробыть шесть мѣсяцевъ, оставивъ жену въ Гейдельбергѣ».

Планъ этотъ не былъ приведенъ въ исполненіе, такъ какъ Владиміръ прожилъ одинъ семестръ въ Гейдельбергѣ вмѣстѣ съ женою. Жизнь ихъ въ теченіи этого времени описывается слѣдующимъ образомъ тою-же подругою, замѣчанія которой я уже приводила выше, и которая, только благодаря посредничеству Софьи, получила отъ родителей позволеніе отправиться заграницу, чтобы вмѣстѣ со своею замужнею подругою учиться въ университетѣ:

«Черезъ нѣсколько дней послѣ моего пріѣзда въ Гейдельбергъ, вернулась изъ Англіи и Софья со своимъ мужемъ. Она казалась очень счастливою и какъ нельзя болѣе довольною своею поѣздкою. Я нашла ее такою же свѣжею, такою же розовою и привлекательною, какъ и при первомъ нашемъ знакомствѣ, только теперь въ ея глазахъ было больше огня и блеска, она была одушевлена еще большею, чѣмъ прежде энергіею для продолженія своихъ только что начатыхъ научныхъ занятій. Это серьезное стремленіе къ знанію не мѣшало ей находить удовольствіе и во всевозможныхъ другихъ вещахъ, даже въ самыхъ, о повидимому, пустякахъ. Я вспоминаю нашу прогулку втроемъ на другой день послѣ ея возвращенія. Мы отправились гулять въ окрестностяхъ Гейдельберга, зашли довольно далеко и, очутившись на ровной дорогѣ, пустились вдвоемъ бѣжать въ перегонку, Соня и я, точно двое малыхъ дѣтей. Господи Боже, сколько веселья и радости въ этихъ воспоминаніяхъ о первомъ времени нашей университетской жизни! Соня казалась мнѣ тогда такою счастливою, и притомъ счастливою на совершенно новый ладъ! Тѣмъ не менѣе, когда ей случалось впослѣдствіи говорить о своей молодости, она упоминала о ней съ горькимъ чувствомъ недовольства, какъ-бы считая, что молодость для нея промелькнула совершенно даромъ. Мнѣ тогда припоминались всегда эти первые мѣсяцы въ Гейдельбергѣ, наши восторженные споры о всевозможныхъ предметахъ, ея поэтическія отношенія къ молодому мужу, который въ то время любилъ ее совершенно идеальною любовью, безъ малѣйшей примѣси чувственности. Она, повидимому, съ такою-же нѣжностью относилась къ нему. Обоимъ имъ была, повидимому, еще чужда та болѣзненная низменная страсть, которую называютъ обыкновенно именемъ любви. Когда я вспоминаю все это, мнѣ кажется, что Софья не имѣла основаній жаловаться: ея молодость была полна самыхъ благородныхъ чувствъ и стремленій, и рядомъ съ нею, рука объ руку, жилъ человѣкъ, нѣжно, съ сдержанною страстью любившій ее. Въ этотъ только годъ я и помню Софью счастливою. Нѣсколько позже, да, уже на слѣдующій годъ было совсѣмъ не то».

«Лекціи начались тотчасъ послѣ нашего пріѣзда. Днемъ мы все время проводили въ университетѣ, а вечера свои посвящали также занятіямъ. Но за то по воскресеньямъ мы всегда дѣлали большія прогулки въ окрестностяхъ Гейдельберга, а иногда ѣздили и въ Мангеймъ, чтобы побывать въ театрѣ. Знакомыхъ у насъ было очень мало, и мы только въ очень рѣдкихъ случаяхъ наносили визиты нѣкоторымъ профессорскимъ семьямъ».

«Соня сразу обратила на себя вниманіе преподавателей своими необыкновенными математическими способностями. Профессоръ Кенигсбергъ, знаменитый химикъ Кирхгоффъ, у котораго она прошла цѣлый курсъ практической физики, и всѣ остальные профессора приходили въ восторгъ отъ своей даровитой слушательницы и разсказывали о ней, какъ о чемъ-то необыкновенномъ. Слухи объ удивительной русской студенткѣ распространились по всему маленькому городу, такъ что на улицѣ часто останавливались, чтобы посмотрѣть на нее. Однажды, вернувшись домой, она разсказывала мнѣ, смѣясь, какъ одна бѣдноодѣтая женщина съ ребенкомъ на рукахъ остановилась при видѣ ея и громко сказала малюткѣ: „Sieh, sieh, das ist das Mädchen, was so fleissig in die Schule geht“. Софья держалась всегда въ сторонѣ отъ своихъ профессоровъ и товарищей; въ обращеніи ея съ ними сквозила всегда большая застѣнчивость и даже смущеніе. Въ университетъ она не входила никогда иначе, какъ съ опущенными глазами, не рѣшаясь остановить на комъ-либо свой взоръ. Она разговаривала съ товарищами только тогда, когда это было абсолютно необходимо для ея занятій. Это скромное обращеніе очень нравилось ея нѣмцамъпрофессорамъ, которые, вообще, придавали большое значеніе скромности у женщины, особенно у такой выдающейся, какъ Соня, которая вдобавокъ занималась такою отвлеченною наукою, какъ математика».

«И эта скромность вовсе не была напускною въ этотъ періодъ жизни Сони. Я припоминаю, какъ, вернувшись однажды изъ университета домой, она разсказывала мнѣ, что ей во время лекціи бросилась въ глаза ошибка, которую одинъ изъ профессоровъ или студентовъ сдѣлалъ въ выкладкѣ, написанной имъ на доскѣ. Бѣдняга мучился надъ своею задачею, никакъ не понимая, въ чемъ собственно кроется ошибка. Софья долго колебалась, наконецъ рѣшилась и съ сильно бьющимся сердцемъ встала, подошла къ доскѣ и выяснила недоразумѣніе».

«Но нашей жизни втроемъ, такой счастливой и такой содержательной, благодаря Ковалевскому, съ живымъ интересомъ относившемуся ко всевозможнымъ вопросамъ, даже къ такимъ, которые не имѣли никакого отношенія къ наукѣ, не суждено было долго продлиться. Уже въ началѣ зимы къ намъ пріѣхали сестра Сони и ея подруга Инна, обѣ гораздо старше насъ. Такъ какъ помѣщеніе наше оказалось недостаточно просторнымъ для пріема новыхъ жильцовъ, то Ковалевскій переѣхалъ на другую квартиру, уступивъ пріѣзжимъ свою комнату».

«Софья часто посѣщала его и проводила у него цѣлые дни; иногда они предпринимали вдвоемъ, безъ насъ, большія прогулки. Для нихъ, конечно, общество столькихъ дамъ не всегда могло быть пріятнымъ, тѣмъ болѣе, что Анна и ея подруга часто не любезно обращались съ Ковалевскимъ. У нихъ были на это свои причины: онѣ находили, что разъ бракъ фиктивенъ, Ковалевскому не слѣдуетъ придавать своимъ отношеніямъ къ Сонѣ слишкомъ интимный характеръ. Это вмѣшательство постороннихъ лицъ въ жизнь молодыхъ супруговъ приводило не разъ къ мелкимъ стычкамъ и испортило вскорѣ хорошія отношенія, существовавшія между членами нашего маленькаго кружка».

"Послѣ цѣлаго семестра, проведеннаго такимъ образомъ, Ковалевскій рѣшился уѣхать изъ Гейдельберга, гдѣ ему уже не жилось такъ хорошо, какъ прежде. онъ отправился въ Іену, а потомъ въ Мюнхенъ, и всею душою предался тамъ научнымъ занятіямъ. Это былъ очень талантливый, трудолюбивый человѣкъ, совершенно безпритязательный въ своихъ привычкахъ и не чувствовавшій никогда потребности въ развлеченіяхъ. Софья говорила часто, что ему «нужно только имѣть около себя книгу и стаканъ чая, чтобы чувствовать себя вполнѣ удовлетвореннымъ».

«Но въ этой особенности его характера было въ сущности нѣчто, оскорблявшее Соню. Она начала ревновать его къ его занятіямъ, такъ какъ ей казалось, что они вполнѣ замѣняютъ ему ее и что она при этомъ отступаетъ на задній планъ. Мы нѣсколько разъ ѣздили съ нею въ гости къ нему, а между семестрами они совершили вдвоемъ путешествіе, доставившее Сонѣ большое удовольствіе. Но она никакъ не могла примириться съ тѣмъ, чтобы жить отдѣльно отъ мужа, и начала безпокоить его безконечными требованіями: она то увѣряла, что не можетъ одна безъ него путешествовать и просила его сопутствовать ей туда, куда она желала ѣхать, не обращая вниманія на то, что онъ находится въ самомъ разгарѣ своихъ занятій, то заставляла его исполнять разнаго рода порученія и помогать ей въ разнаго рода мелочахъ, которыя онъ всегда охотно и весьма любезно бралъ на себя, но которыя стѣсняли его теперь въ виду его усиленныхъ занятій».

Когда Софья много лѣтъ спустя разговаривала со мною о своей прошлой жизни, она съ наибольшею горечью выражала всегда слѣдующую жалобу: «никто меня никогда не любилъ искренно». Когда я возражала ей на это: «но вѣдь мужъ твой любилъ тебя такъ горячо!» — она всегда отвѣчала: «онъ любилъ меня только тогда, когда я находилась возлѣ него. Но онъ всегда умѣлъ отлично обходиться и безъ меня».

Объясненіе, почему онъ въ это время и при существующихъ обстоятельствахъ предпочиталъ жить отдѣльно отъ нея, а не вмѣстѣ, повидимому не трудно. Но Софья съ дѣтства и до послѣдняго года своей жизни отличалась удивительнымъ пристрастіемъ къ неестественнымъ и обостреннымъ отношеніямъ. Ей всегда хотѣлось обладать, не отдаваясь самой. Я думаю, что этимъ въ значительной степени объясняются всѣ трагическія обстоятельства ея жизни.

Я позволю себѣ при этомъ привесть еще нѣсколько замѣтокъ ея подруги и соученицы, относящихся къ этому времени. Изъ нихъ видно, какъ уже въ ранней юности развиты были у Софьи тѣ особенности характера, которыя лежали въ основаніи всѣхъ терзаній и мученій ея дальнѣйшей жизни.

«Она не могла выносить неудачи. Стоило ей задаться какою-нибудь цѣлью, и она всѣми силами стремилась къ достиженію ея, пуская для этого въ ходъ всѣ имѣющіяся подъ руками средства. Поэтому она всегда достигала того, чего хотѣла, исключая тѣхъ случаевъ, когда на сцену выступало чувство, потому что тогда она, страннымъ образомъ, теряла совершенно обычную ей проницательность и ясность сужденій. Она требовала всегда слишкомъ многаго отъ того, кто любилъ ее и кого она въ свою очередь любила, и всегда какъ-бы силою хотѣла брать то, что любящій человѣкъ охотно далъ бы ей и самъ, еслибы она не завладѣвала этимъ насильно съ страстною настойчивостью. Она чувствовала всегда непреодолимую потребность въ нѣжности и задушевности, потребность имѣть постоянно возлѣ себя человѣка, который-бы всѣмъ дѣлился съ нею, и въ то же время она дѣлала невозможною жизнь для человѣка, который вступалъ въ такого рода близкія отношенія къ ней. Она сама была слишкомъ безпокойнаго нрава, слишкомъ дисгармонична по своей натурѣ, чтобы на долгое время найти удовлетвореніе въ тихой жизни, полной любви и нѣжности, о которой она, повидимому, такъ страстно мечтала. При этомъ она была слишкомъ личною по своему характеру, чтобы обращать достаточно вниманія на стремленія и наклонности жившаго съ нею лица. Ковалевскій отличался также чрезвычайно безпокойнымъ характеромъ; онъ носился постоянно съ новыми планами и идеями. Богъ знаетъ, могли-ли бы при какихъ бы то ни было обстоятельствахъ жизни прожить истинно счастливо вмѣстѣ эти два существа, такъ богато одаренные оба?»

Софья пробыла два семестра въ Гейдельбергѣ до осени 1870 г., а затѣмъ отправилась въ Берлинъ, чтобы продолжать тамъ свои занятія подъ руководствомъ профессора Вейерштрасса. За это время мужъ ея получилъ въ Іенѣ званіе доктора на основаніи сочиненія, обратившаго на него всеобщее вниманіе и доставившаго ему репутацію самостоятельнаго и выдающагося изслѣдователя.

III.

Однажды, къ немалому удивленію профессора Венерштрасса, къ нему явилась нѣсколько сконфуженная молодая студентка съ просьбою принять ее въ качествѣ ученицы по математикѣ. Въ ту пору Берлинскій университетъ былъ запертъ для женщинъ, какъ и теперь. Но Софья такъ горячо желала продолжать свои научныя занятія подъ руководствомъ того, кого обыкновенно называли отцомъ новаго математическаго анализа, что она рѣшилась обратиться непосредственно къ нему съ просьбою приватно заниматься съ нею. Профессоръ Вейерштрассъ съ нѣкоторымъ недовѣріемъ разсматривалъ неизвѣстную ему просительницу. Онъ обѣщалъ испытать ее и въ видѣ пробы задалъ рѣшить нѣсколько задачъ, приготовленныхъ имъ для нѣкоторыхъ изъ наиболѣе успѣшныхъ слушателей математическаго факультета, которымъ онъ задавалъ практическія упражненія. Убѣжденный, что она никогда не рѣшитъ ихъ, онъ пересталъ о ней и думать, тѣмъ болѣе, что наружность ея при этомъ первомъ посѣщеніи не произвела на него никакого впечатлѣнія. Она была, какъ всегда, очень дурно одѣта, но кромѣ того надѣла ради этого случая шляпу, почти совершенно скрывавшую ея лицо, такъ что ее скорѣе всего можно было принять за старую тетушку. Профессоръ Вейерштрассъ, какъ онъ мнѣ самъ разсказывалъ впослѣдствіи, при этомъ первомъ свиданіи съ Софьею, не замѣтилъ ни ея молодости, ни того необыкновенно умнаго и какъ-бы одухотвореннаго выраженія лица, которое обыкновенно съ перваго взгляда располагало всѣхъ въ ея пользу.

Черезъ недѣлю она опять пришла къ нему и заявила, что уже рѣшила всѣ задачи. Онъ не повѣрилъ ей, но пригласилъ сѣсть рядомъ съ нимъ и началъ по пунктамъ провѣрять всѣ рѣшенія. Къ его великому удивленію оказалось, что не только всѣ задачи вѣрно рѣшены, но и необыкновенно хорошо и точно обоснованы. Въ пылу занятій она сняла съ себя шляпу, короткіе вьющіеся волосы упали ей на лобъ, она вся раскраснѣлась отъ радости по поводу его похвалъ и старый профессоръ почувствовалъ приливъ чисто отцовской нѣжности къ этой юной, едва развившейся женщинѣ, обнаружившей такія обширныя мыслительныя способности, какія ему рѣдко случалось встрѣчать у своихъ взрослыхъ учениковъ. И съ этого времени великій математикъ сдѣлался ея другомъ на всю жизнь, самымъ вѣрнымъ, заботливымъ другомъ, какого она только могла пожелать себѣ, который всегда оказывалъ ей всевозможную помощь и поддержку. И въ его домѣ она была принята, какъ любимая дочь и сестра.

Въ теченіе цѣлыхъ четырехъ лѣтъ изучала она математику подъ руководствомъ Вейерштрасса, и эти годы оказали наиболѣе сильное вліяніе на всѣ ея дальнѣйшія научныя работы, потому что въ основаніи всѣхъ ихъ лежало направленіе, данное имъ Вейерштрассомъ: всѣ онѣ представляютъ или дополненіе, или развитіе идей ея знаменитаго учителя.

Занятія производились слѣдующимъ образомъ: разъ въ недѣлю Вейерштрассъ заходилъ къ ней, а каждое воскресеніе вечеромъ она приходила къ нему. Мужъ ея проводилъ ее до Берлина, и затѣмъ оставилъ одну вмѣстѣ съ ея подругою изъ Гейдельберга. Отношенія ихъ были по прежнему чрезвычайно странныя и возбуждали нѣкоторое удивленіе въ домѣ Вейерштрасса, гдѣ мужъ никогда не показывался, не смотря на дружескія отношенія Софьи ко всѣмъ членамъ семьи: она его никогда не представляла имъ и никогда не упоминала въ разговорахъ его имени. Только иногда въ воскресеніе вечеромъ, по окончаніи урока, Ковалевскій звонилъ въ дверь и говорилъ открывавшей ему горничной: «скажите г-жѣ Ковалевской, что ее ожидаетъ у подъѣзда экипажъ».

Софья всегда стѣснялась неестественностью своихъ отношеній къ мужу и одинъ изъ Гейдельбергскихъ профессоровъ разсказывалъ, что когда онъ однажды встрѣтился у нея съ Ковалевскимъ, она представила его подъ именемъ своего родственника.

Вотъ, что ея подруга разсказываетъ о ихъ совмѣстной жизни въ. Берлинѣ:

«Наша жизнь въ Берлинѣ была еще болѣе однообразною и уединенною, чѣмъ въ Гейдельбергѣ. Мы жили совершенно однѣ. Соня цѣлые дни проводила за письменнымъ столомъ, погруженная въ свои бумаги, я до самаго вечера занималась въ лабораторіи. Вечеромъ, пообѣдавши на скорую руку, мы опять принимались за занятія. Кромѣ профессора Вейерштрасса, часто посѣщавшаго насъ, ни одна живая душа не переходила за порогъ нашей двери. Соня все время была въ самомъ грустномъ расположеніи духа; ничто, повидимому не радовало ее, ко всему относилась она равнодушно, исключая своихъ занятій. Посѣщенія ея мужа всегда нѣсколько оживляли ее, хотя радость свиданія нерѣдко омрачалась взаимными упреками и недоразумѣніями. Они и теперь дѣлали вдвоемъ большія прогулки».

«Когда же Соня оставалась одна со мною, она ни за что не хотѣла выходить изъ дому, ни для того, чтобы гулять, ни для того, чтобы идти въ театръ, ни для того, чтобы дѣлать необходимыя покупки. На Рождество мы были приглашены къ Вейерштрассамъ, которые спеціально для насъ устроивали елку. Сонѣ необходимо было, пріобрѣсть новое платье, но она ни за что не соглашалась выйти купить его. Мы чуть не поссорились изъ за этого, потому что и я не хотѣла идти одна покупать это платье. (Еслибы мужъ ея былъ дома, все устроилось бы какъ нельзя лучше, потому что онъ всегда заботился о всемъ необходимомъ для нея и выбиралъ ей не только матерію на платье, но и фасонъ). Наконецъ, споръ нашъ разрѣшился тѣмъ, что Соня поручила своей хозяйкѣ купить ей матерію и заказать платье, а сама все же не двинулась съ мѣста».

«Ея способность въ теченіе цѣлаго ряда часовъ предаваться самой усиленной умственной работѣ, ни разу не вставая изъ за своего письменнаго стола, была по истинѣ изумительна. И когда она наконецъ вечеромъ, послѣ цѣлаго дня такой усиленной работы, отстраняла отъ себя бумаги и подымалась со стула, она была все еще такъ сильно погружена въ свои мысли, что начинала взадъ и впередъ ходить по комнатѣ быстрыми шагами и наконецъ просто бѣгать, громко разговаривая сама съ собою, а иногда разражаясь хохотомъ. Въ такія минуты она казалась совершенно оторванною отъ дѣйствительности; фантазія, повидимому, уносила ее далеко за предѣлы настоящаго. Но она никогда не соглашалась разсказывать мнѣ, о чемъ она думала въ это время».

«Она очень мало спала по ночамъ и сонъ ея всегда былъ неспокоенъ; часто она внезапно просыпалась, пробуждаемая какимъ-нибудь фантастическимъ сномъ, и просила меня прідти посидѣть съ нею. Она охотно разсказывала свои сны, которые были всегда очень оригинальны и интересны. Они нерѣдко носили характеръ видѣній, которымъ она приписывала пророческое значеніе и которыя дѣйствительно большею частью сбывались. Вообще она отличалась крайне нервнымъ темпераментомъ. Никогда не была она спокойна, всегда ставила себѣ для достиженія самыя сложныя цѣли, и тогда страстно желала достигнуть ихъ; не смотря на это, я никогда не видала ее въ такомъ грустномъ, подавленномъ настроеніи духа, какъ тогда, когда она достигала предположенной цѣли. Дѣйствительность, повидимому, никогда не соотвѣтствовала тому, что она рисовала себѣ въ своемъ воображеніи. Когда она работала, она доставляла окружающимъ мало удовольствія, такъ какъ была всецѣло погружена въ свои занятія и только о нихъ могла и думать; но когда ее видали такою грустною и печальною, среди полнаго успѣха, къ ней чувствовали невольно глубокое состраданіе. Эти постоянныя измѣненія настроеній въ ней, эти постоянные переходы отъ грусти къ радости и дѣлали ее такою интересною».

«Между тѣмъ въ цѣломъ наша жизнь въ Берлинѣ, на дурной квартирѣ, съ дурной пищею, среди дурного воздуха, при постоянной, неустанной, утомительной работѣ и при отсутствіи какого бы то ни было развлеченія была до такой степени безрадостна, что я вспоминала о первомъ времени пребыванія въ Гейдельбергѣ, какъ объ утраченномъ раѣ. И Соня также, получивши осенью 1874 г. званіе доктора, чувствовала такой упадокъ силъ въ умственномъ и физическомъ отношеніи, что долгое время спустя послѣ своего возвращенія въ Россію не могла приняться ни за какую работу».

Это отсутствіе радости въ работѣ, о которомъ упоминаетъ ея подруга, преслѣдовало Софью впродолженіи всѣхъ ея научныхъ занятій. Она всегда доходила до крайности въ работѣ, вслѣдствіе чего лишала себя возможности наслаждаться при этомъ не только жизнью, но и самою работою: мысль дѣлалась ея тираномъ вмѣсто того, чтобы быть ея слугою, поэтому радость творчества была совершенно не знакома ей въ такихъ случаяхъ. Не то было съ ея литературными работами: онѣ доставляли ей всегда величайшую радость и приводили въ самое свѣтлое настроеніе.

Но кромѣ изнурительной работы много было и другихъ причинъ, которыя придавали такой мрачный колоритъ ея занятіямъ въ Берлинѣ.

Больше всего тяготили ее отношенія ея къ мужу, ложность ихъ взаимнаго положенія, и это тягостное чувство еще болѣе усиливалось, благодаря вмѣшательству родителей, которые часто пріѣзжали къ ней во время вакансій и увозили съ собою въ Россію, и мало-по-малу догадались о дѣйствительномъ положеніи дѣлъ между супругами. Они постоянно упрекали Софью за ея поведеніе относительно мужа и старались устроить между ними сближеніе, чему она всякій разъ упорно сопротивлялась.

Между тѣмъ въ дѣйствительности ея изолированное положеніе сильно тяготило ее. Въ ней уже тогда начала проявляться та жажда жизни, которая впослѣдствіи положительно пожирала ее; она въ душѣ не была нисколько похожа на синій чулокъ, какимъ она могла показаться тѣмъ, кто судилъ о ней по ея образу жизни; но ея застѣнчивость, непрактичность, сознаніе ложности въ своихъ личныхъ отношеніяхъ, боязнь скомпрометировать себя при своемъ одинокомъ положеніи, все это вмѣстѣ заставляло ее вести ту вполнѣ изолированную жизнь, въ которой она впослѣдствіи такъ горячо раскаивалась, вспоминая о своей молодости.

Благодаря непрактичности обѣихъ подругъ, матеріальная обстановка ихъ жизни была самая непривлекательная. Онѣ умудрялись всегда выбирать невозможныя квартиры, окружать себя самою дурною прислугою, питаться самою нехорошею пищею. Однажды онѣ попали въ руки цѣлой шайки воровъ, которая систематически ограбила ихъ черезъ посредство горничной.

Софья отличалась необыкновеннымъ равнодушіемъ къ матеріальнымъ случайностямъ жизни, едва замѣчала, хороша или дурна та пища, которую ей приходилось ѣсть, и вообще такъ легко относилась къ мелкимъ житейскимъ неудачамъ, что фрейлейнъ Вейерштрассъ разсказывала о ней слѣдующій анекдотъ: какъ только она узнала о совершившейся у нея покражѣ, она прибѣжала къ нимъ въ сильнѣйшемъ волненіи, чуть не плача отъ страха. Но не прошло и получаса, какъ она до такой степени увлеклась интереснымъ разговоромъ, что совершенно забыла о приключившемся съ нею несчастьи.

IV.

Въ январѣ 1871 г., Софья, только что возобновившая свои занятіи съ Вейерштрассомъ, принуждена была прервать ихъ, чтобы отправиться въ путешествіе, полное самыхъ удивительныхъ приключеній. Дѣло въ томъ, что Анна, которой однообразіе жизни въ Гейдельбергѣ быстро прискучило, отправилась въ Парижъ, не спросивъ на это у родителей позволенія и даже не увѣдомивши ихъ о своемъ переѣздѣ. Ей хотѣлось развить въ себѣ талантъ писательницы, поэтому она не находила никакого интереса въ томъ, чтобы жить взаперти вмѣстѣ съ Софьей въ ея студенческой комнатѣ. Ей хотѣлось изучать жизнь, посѣщать театры, жить въ литературномъ центрѣ; вырвавшись изъ подъ родительской опеки, она начала смѣло пробивать себѣ дорогу. Такъ какъ невозможно было сообщить отцу о ея намѣреніи съѣздить одной въ Парижъ, то она рѣшилась обмануть его, увлекаемая страстнымъ желаніемъ устроить по своему свою жизнь. Она писала ему черезъ Софью, такъ что на ея письмахъ былъ всегда штемпель того города, въ которомъ жила Софья. Сначала Анна собиралась лишь на короткое время поѣхать въ Парижъ и успокаивала свою совѣсть тѣмъ, что она при свиданіи сама во всемъ признается отцу. Но въ Парижѣ она вступила въ новыя отношенія, до такой степени’овладѣвшія ею, что она уже не въ силахъ была освободиться. И чѣмъ дальше, тѣмъ труднѣе становилось для нея открыть правду родителямъ. Она полюбила молодого француза, сдѣлавшагося затѣмъ однимъ изъ руководителей коммуны, и прожила запертою въ Парижѣ впродолженіи всей осады.

Софья все время страшно безпокоилась о судьбѣ сестры, сознавая притомъ всю тяжесть отвѣтственности, падавшей на нее за участіе, оказанное ею въ дѣлѣ поѣздки Анны въ Парижъ. Поэтому она, тотчасъ послѣ снятія осады, рѣшилась отправиться съ мужемъ во Францію и пробраться въ Парижъ, чтобы отыскать свою сестру.

Разсказывая впослѣдствіи о своемъ путешествіи, Софья сама не могла дать себѣ отчета въ томъ, какъ имъ удалось проникнуть въ городъ черезъ нѣмецкія войска. Они шли пѣшкомъ, затѣмъ ѣхали лодкою по Сенѣ, подъ угрозою быть разстрѣлянными, но тѣмъ не менѣе счастливо перебрались на противоположный берегъ и незамѣченными вошли въ Парижъ.

Они были тамъ при первомъ взрывѣ коммуны. Софья много лѣтъ спустя собиралась обработать въ литературной формѣ свои воспоминанія объ этомъ времени, но этому плану, къ несчастью, не суждено было осуществиться. Она, между прочимъ, хотѣла написать разсказъ подъ заглавіемъ: «Сестры Раевскія во время коммуны». Въ немъ она собиралась описать одну ночь, проведенную ею въ госпиталѣ, гдѣ она и Анна ухаживали за больными и гдѣ онѣ встрѣтились съ нѣсколькими молодыми дѣвушками изъ ихъ прежняго круга въ Петербургѣ. Пока бомбы падали и все новыя и новыя раненые приносились въ больницу, дѣвушки шепотомъ обмѣнивались воспоминаніями о своей прошлой жизни, представлявшей такую глубокую противоположность съ настоящею и съ тою обстановкою, въ которую онѣ теперь попали, что все это казалось имъ точно сномъ.

И въ самомъ дѣлѣ Софья смотрѣла какъ на сонъ, какъ на волшебную сказку, на удивительныя сцены, разыгрывавшіяся вокругъ нея. Она была еще въ томъ возрастѣ, когда грандіозныя міровыя событія дѣйствуютъ на васъ, какъ увлекательный романъ. Безъ малѣйшаго чувства страха смотрѣла она на падающія вокругъ бомбы; только сердце ея билось при этомъ сильнѣе, а въ душѣ чувствовалась глубокая радость, что и ей приходится переживать эту драму.

Для своей сестры она въ этотъ разъ ничего не могла сдѣлать. Анна принимала самое горячее, самое страстное участіе въ политическихъ движеніяхъ того времени и ничего лучшаго не желала, какъ рисковать жизнью рядомъ съ человѣкомъ, съ которымъ она навсегда связала свою судьбу. Послѣ краткаго пребыванія въ Парижѣ супруги Ковалевскіе уѣхали и Софья принялась вновь за свои прерванныя занятія.

Но послѣ подавленія коммуны она вновь была призвана въ Парижъ, на этотъ разъ самою сестрою. Анна умоляла ее заступиться за нее передъ отцемъ, къ которому она обратилась съ просьбою простить ее за ея обманъ, и помочь ей выпутаться изъ отчаяннаго положенія, въ какомъ она теперь находилась. Г. Ж. былъ схваченъ и осужденъ на смерть.

Если мы вспомнимъ портретъ отца, нарисованный самою Софьею въ ея воспоминаніяхъ дѣтства, мы поймемъ, какой тяжелый ударъ былъ нанесенъ ему этимъ извѣстіемъ, когда онъ сразу узналъ о томъ, какъ вѣроломно поступали съ нимъ его дѣти, и какъ устроила свою судьбу его старшая дочь, поведеніе которой шло совершенно въ разрѣзъ съ его понятіями и принципами. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ онъ пришелъ въ страшный гнѣвъ и волненіе, узнавъ о томъ, что Анна пишетъ повѣсти и получаетъ за это плату. «Теперь ты продаешь свою работу», вскричалъ онъ, «но я не могу поручиться за то, что ты не станешь въ скоромъ времени продавать и саму себя».

Къ общему удивленію онъ теперь гораздо болѣе кроткимъ образомъ принялъ это дѣйствительно тяжелое горе, причиненное ему дочерью. И онъ и мать поспѣшили оба въ Парижъ, въ сопровожденіи Софьи и ея мужа, и при свиданіи съ виновною дочерью онъ выказалъ такъ много любви и деликатности, что обѣ дочери, чувствовавшія, что онѣ заслужили совершенно иного обращенія, съ этого времени еще сильнѣе привязались къ нему.

Къ сожалѣнію, я только чисто анекдотическимъ образомъ могу разсказать событія этого бурнаго времени.

Генералъ Круковскій имѣлъ связи у Тьера, поэтому обратился тотчасъ къ нему съ просьбою о содѣйствіи въ дѣлѣ освобожденія его будущаго зятя. Тьеръ отвѣчалъ, что ничего не можетъ для него сдѣлать, но при этомъ какъ-бы случайно упомянулъ о томъ, что плѣнныхъ, среди которыхъ находился и г. Ж., переводятъ на слѣдующій день въ другую тюрьму. Дорога въ эту тюрьму вела мимо зданія выставки, возлѣ котораго толпилась всегда днемъ масса народу. Анна вмѣшалась въ толпу и въ то время, когда плѣнные проходили мимо, проскользнула незамѣтно черезъ ряды окружавшихъ ихъ солдатъ, взяла г. Ж. подъ руку и исчезла вмѣстѣ съ нимъ въ зданіи выставки, изъ котораго они выбрались черезъ другой выходъ и безъ малѣйшихъ препятствій достигли станціи желѣзной дороги.

Вся эта исторія кажется фантастичною и почти невѣроятною, но я передаю ее въ томъ видѣ, въ какомъ она сохранилась въ памяти многихъ другихъ друзей Софьи, кромѣ меня.

Какъ горько приходится послѣ смерти извѣстнаго лица сожалѣть, что мы не запоминали лучше малѣйшихъ его словъ, не записывали на свѣжую память всего, что намъ случалось слышать отъ него интереснаго. Мнѣ приходится тѣмъ больше раскаиваться въ этомъ, что Софья постоянно повторяла во время своихъ разговоровъ со мною: «Ты должна послѣ моей смерти написать исторію моей жизни». Но кто въ минуту задушевной бесѣды думаетъ, что дѣйствительно можетъ когда-либо придти день, когда ты будешь стоять одинокимъ съ однимъ только воспоминаніемъ о живой связи, существовавшей когда-то между тобою и умершимъ! Кто не думаетъ, что ему возможно будетъ и на слѣдующій день пополнить пробѣлы, образовавшіеся во время оживленнаго, прерывистаго, несвязнаго разговора, когда мысли постоянно переходили съ одного предмета на другой?

Въ 1874 г. Софья получила званіе доктора въ Геттингенѣ на основаніи двухъ, сдѣланныхъ ею подъ руководствомъ Вейерштрасса работъ, которыя онъ считалъ наиболѣе значительными изъ всего, что вышло изъ-подъ ея пера. Она была вслѣдствіе разныхъ причинъ освобождена отъ устнаго экзамена. Въ представленной ниже запискѣ къ декану философскаго факультета въ Геттингенѣ она излагаетъ подробно характеристичные для нея мотивы, на основаніи которыхъ проситъ освободить ее отъ устнаго экзамена, что разрѣшалось только въ крайне рѣдкихъ случаяхъ:

"Милостивый государь!

"Позвольте мнѣ прибавить еще нѣсколько словъ къ присланному мною въ вашъ факультетъ прошенію о присужденіи мнѣ званія доктора философіи.

«Мнѣ было не легко рѣшиться на шагъ, который долженъ былъ вывесть меня изъ состоянія неизвѣстности, въ которомъ я до сихъ поръ находилась. Только одно желаніе доставить удовольствіе близкимъ мнѣ людямъ, желаніе дать имъ настоящее понятіе о себѣ, убѣдить ихъ въ томъ, что я дѣйствительно серьезнымъ образомъ и не безуспѣшно занималась математикою, которую изучала исключительно по любви, безъ всякихъ постороннихъ цѣлей, заставило меня отбросить въ сторону всѣ колебанія. Этому способствовало и полученное мною свѣдѣніе, что я, какъ иностранка, могу быть признана докторомъ вашимъ факультетомъ и in absentio, если только представленныя мною работы будутъ сочтены удовлетворительными и если я вмѣстѣ съ тѣмъ представлю и свидѣтельства о своихъ занятіяхъ отъ компетентныхъ лицъ. Въ сущности — надѣюсь, что вы не перетолкуете въ дурную сторону мое откровенное признаніе — я и сама не знаю, хватитъ-ли у меня увѣренности и самообладанія, необходимыхъ для examen rigorosum; я боюсь, напротивъ того, что необычайность обстановки, среди которой мнѣ придется отвѣчать на вопросы совершенно незнакомыхъ мнѣ лицъ, приведетъ меня въ страшное смущеніе, несмотря на мое убѣжденіе въ любезной снисходительности гг. экзаменаторовъ. Къ этому нужно еще прибавить, что я не вполнѣ свободно владѣю нѣмецкимъ языкомъ, когда дѣло идетъ объ устномъ выраженіи своихъ мыслей, хотя, съ другой стороны, я привыкла употреблять его при моихъ математическихъ занятіяхъ и пишу на немъ удовлетворительно, когда у меня есть достаточно много времени для обдумыванія своихъ фразъ. Это мое неумѣніе говорить по-нѣмецки происходитъ отъ того, что я всего пять лѣтъ тому назадъ принялась за изученіе этого языка, изъ которыхъ четыре прожила въ Берлинѣ въ полномъ уединеніи, такъ что только въ часы, удѣляемые мнѣ моимъ многоуважаемымъ учителемъ, имѣла случай слышать нѣмецкую рѣчь и говорить по-нѣмецки. На основаніи всего этого, я осмѣливаюсь обратиться къ вамъ, милостивый государь, съ покорнѣйшею просьбою оказать мнѣ свое любезное содѣйствіе въ дѣлѣ освобожденія меня отъ examen rigorosum».

Это прошеніе, въ связи съ значительными достоинствами присланной ею работы и съ представленными вѣсскими рекомендаціями, привело къ пріятному для Софьи результату: къ полученію степени доктора безъ предварительнаго устнаго испытанія, счастье, рѣдко кому выпадавшее на долю.

Нѣсколько времени спустя вся семья Круковскихъ была собрана въ старомъ родовомъ гнѣздѣ Палибино.

V.

Какъ собравшаяся теперь въ Палибинѣ семья мало походила на ту, которую сама Софья описывала въ своихъ воспоминаніяхъ дѣтства! Вмѣсто двухъ молодыхъ дѣвушекъ, ходившихъ здѣсь въ былое время и мечтавшихъ объ обширномъ Божьемъ мірѣ, съ которымъ онѣ были совершенно незнакомы, жили теперь подъ одною и тою же кровлею двѣ уже совсѣмъ развитыя женщины, испытавшія жизнь, каждая на свой ладъ. И то, что онѣ пережили, было, конечно, совершенно не похоже на то, о чемъ онѣ въ юности мечтали, но тѣмъ не менѣе жизнь ихъ была достаточно богата содержаніемъ, чтобы дать поводъ къ долгимъ неумолкаемымъ бесѣдамъ въ длинные зимніе вечера, въ обширной гостиной съ старинною мебелью, обитою краснымъ дама, между тѣмъ какъ самоваръ кипѣлъ на столѣ, а въ наполненномъ снѣгомъ паркѣ уныло завывали голодные волки. Свѣтъ казался имъ теперь далеко не такимъ таинственнымъ, какимъ представлялся прежде, потому что онѣ уже сталкивались съ нимъ и успѣли разглядѣть его. Анна испытала такъ много за это время, пережила столько бурныхъ треволненій, что жажда сильныхъ ощущеній, томившая ее въ юности, была вполнѣ удовлетворена. Она была страстно влюблена въ своего мужа, который сидѣлъ тамъ рядомъ съ нею въ большомъ красномъ креслѣ съ усталымъ и нѣсколько сатирическимъ выраженіемъ лица; она была такъ страстно и ревниво влюблена въ него, что жизнь и безъ того готовила ей достаточно волненій, чтобы желать чего нибудь большаго въ этомъ родѣ. Младшая сестра, напротивъ того, жила до сихъ поръ исключительно головою, но и ея жажда знанія была настолько сильно удовлетворена, что и она чувствовала глубокое переутомленіе, и была совершенно не въ силахъ предаваться какимъ-бы то ни было умственнымъ занятіямъ. Она все время или читала романы, или играла въ карты, или принимала дѣятельное участіе въ жизни своихъ сосѣдей, мало богатой умственными интересами.

Что доставляло Софьи наибольшее удовольствіе въ это время, это перемѣна, происшедшая въ ея отцѣ. Онъ, подобно Софьи, принадлежалъ къ тѣмъ людямъ, которые не перестаютъ идти впередъ и развиваться въ умственномъ отношеніи, и измѣнять сообразно съ этимъ свой характеръ. Наклонность къ деспотизму, составлявшая всегда самую выдающуюся черту его характера, сильно смягчилась подъ вліяніемъ тяжелыхъ испытаній, которыя ему пришлось перенести по милости своихъ дочерей. Онъ понялъ, что никто не имѣетъ права присвоивать себѣ власти надъ мыслями и чувствами другихъ, даже если эти другіе его дѣти, — чѣмъ онъ такъ сильно злоупотреблялъ въ былое время. Поэтому онъ теперь съ неслыханною для него терпимостью выслушивалъ радикальныя рѣчи своей дочери — коммунарки, клонившіяся къ разрушенію всего существующаго порядка общества, равно какъ и матеріалистическіе взгляды своей другой дочери — математика.

Это воспоминаніе принадлежитъ къ числу самыхъ пріятныхъ воспоминаній Софьи объ ея отцѣ: оно тѣмъ сильнѣе запечатлѣлось въ ея душѣ, что это была послѣдняя зима его. Разрывъ сердца положилъ внезапно конецъ его жизни.

Это неожиданное горе глубоко поразило Софью. Она такъ тѣсно сошлась съ отцомъ за послѣднее время, да притомъ всегда больше любила его, чѣмъ мать, принадлежавшую къ числу тѣхъ поверхностныхъ, привлекательныхъ, кроткихъ женщинъ, которыя любятъ всѣхъ и въ свою очередь любимы всѣми; это-то и отталкивало отъ нея Софью, которая вдобавокъ воображала, что мать любитъ ее меньше, чѣмъ ея брата и сестру, между тѣмъ какъ отецъ предпочиталъ ее остальнымъ дѣтямъ.

Съ его смертью она почувствовала себя страшно одинокою. У Анны былъ мужъ, на груди котораго она могла выплакать свое горе. Но Софья оттолкнула отъ себя того человѣка, который могъ служить ей истинною опорою и утѣшеніемъ въ ея грустномъ положеніи. Теперь она какъ бы сразу прозрѣла и поняла всю неестественность своихъ отношеній къ мужу, и все причиняемое ими горе; ея жажда нѣжности и привязанности взяла перевѣсъ надъ всѣми другими чувствами и сомнѣніями, и среди тиши и уединенія родного дома, погруженнаго въ печаль, она сдѣлалась истинною женою своего мужа.

На слѣдующую зиму вся семья переѣхала въ Петербургъ. Софья сдѣлалась сразу средоточіемъ одного изъ тѣхъ интеллигентныхъ, избранныхъ кружковъ, горячо преданныхъ умственнымъ интересамъ, которые составляютъ особенность русской столицы и рѣдко встрѣчаются въ какомъ либо другомъ мѣстѣ Европы. Тотъ фактъ, что истинно просвѣщенные и свободомыслящіе русскіе превосходятъ всѣхъ другихъ европейцевъ по многосторонности, отсутствію предразсудковъ и широтѣ взглядовъ, приводится мною не на основаніи только опыта одной Софьи: это признаютъ всѣ, побывавшіе въ этихъ кружкахъ. Они стоятъ въ ряду передовыхъ людей остальной Европы, отличаются необыкновенною способностью схватывать на лету новыя идеи, какъ только онѣ появляются на горизонтѣ, и съ почти неслыханною живостью мысли соединяютъ такой энтузіазмъ, такую вѣру въ свои идеалы, какихъ мы не встрѣчаемъ ни у одной изъ другихъ европейскихъ націй.

Въ одинъ кружокъ такого именно рода и попала Софья, сразу завоевавшая себѣ общее расположеніе и поклоненіе. Она находилась въ это время въ полномъ расцвѣтѣ молодости и для нея, прожившей пять лѣтъ погруженною исключительно въ самыя серьезныя научныя занятія, не зная никакихъ развлеченій, такая радикальная перемѣна въ жизни и обстановкѣ дѣйствовала ошеломляющимъ образомъ. Ею овладѣла внезапно страстная жажда наслажденія, всѣ ея блестящія качества выказались въ полной силѣ и она очертя голову бросилась въ шумный водоворотъ свѣтской жизни, съ его празднествами, театрами, пріемами, публичными лекціями, катаніями на саняхъ и тому подобными удовольствіями.

Такъ какъ въ томъ кружкѣ, среди котораго она вращалась, преобладали не столько научные интересы, сколько литературные, то она, увлекаясь своею всегдашнею потребностью въ умственной симпатіи со стороны окружающихъ ее лицъ, также вступила въ ряды литераторовъ. Она писала передовыя статьи, стихи, театральныя критики, не подписывая ихъ своею фамиліею, и даже напечатала цѣлый романъ подъ заглавіемъ «Приватъ-доцентъ», эскизъ изъ университетской жизни маленькаго нѣмецкаго городка, встрѣтившій самый благопріятный пріемъ со стороны критики.

Анна, проживавшая также въ Петербургѣ со своимъ мужемъ, выступила съ большимъ успѣхомъ на литературное поприще въ качествѣ романистки. Владиміръ Ковалевскій занимался переводами и изданіемъ разнаго рода популярныхъ сочиненій научнаго характера, какъ напр. «Жизнь птицъ» Брема.

Состояніе, доставшееся Софьѣ послѣ смерти отца, было далеко не велико, такъ какъ по завѣщанію почти все имущество, оставленное покойнымъ, переходило къ его женѣ. А между тѣмъ жизнь, которую она начала вести, требовала большихъ расходовъ. Вслѣдствіе этого у нея, быть можетъ раньше, чѣмъ у мужа, возникла мысль заняться спекуляціями. Владиміръ лично былъ глубоко равнодушенъ ко всякой роскоши, но при своей легко воспламеняемой фантазіи онъ быстро увлекся этою идеею, и вотъ одно предпріятіе начало возникать за другимъ. Они строили въ Петербургѣ многоэтажные дома, бани, оранжерею, принимали самое дѣятельное участіе въ одной вновь возникающей газетѣ, и одно время казалось, что все идетъ у нихъ какъ нельзя лучше. Друзья ихъ предсказывали имъ блестящую будущность и когда у нихъ родилось въ 1878 г. единственное ихъ дитя, дочь, ее называли будущею богатою наслѣдницею. Но у Софьи были и на этотъ разъ, какъ и при разныхъ другихъ непріятныхъ обстоятельствахъ жизни, зловѣщія предчувствія. Одна изъ ея задушевныхъ подругъ этого времени разсказываетъ, что въ тотъ, самый день, когда происходила закладка перваго ихъ дома, Софья говорила ей, что весь этотъ торжественный, день испорченъ для нея благодаря сну, привидѣвшемуся ей наканунѣ ночью. Она видѣла себя на томъ-же мѣстѣ, гдѣ должно было закладываться зданіе, окруженною большою толпою народа, которая собралась, чтобы присутствовать на этой церемоніи. Вдругъ толпа разступилась, и въ то время, какъ они приближались къ мѣсту закладки, Софья увидѣла, что на плечи ея мужу вскочила какая-то дьявольская фигура, которая съ ужаснымъ сардоническимъ хохотомъ пригнула его къ землѣ.

Она долго не могла отдѣлаться отъ впечатлѣнія этого сна, которому суждено было осуществиться такимъ ужаснымъ образомъ.

Когда оказалось, что одно предпріятіе за другимъ терпитъ неудачу, энергія и сила воли Софьи высказались въ полномъ блескѣ. При своемъ увлекающемся характерѣ и пылкости своего воображенія она могла поддаться временно искушенію посвятить всѣ силы своего ума и своей изобрѣтательности на прібрѣтеніе большого состоянія, но она никогда не могла всею душою отдаться преслѣдованію такой мало содержательной цѣли. Она могла потерять вдругъ нѣсколько милліоновъ, ни на одну ночь не лишившись изъ-за этого сна, подобно тому, какъ она теперь совершенно хладнокровно перенесла потерю надежды на пріобрѣтеніе громаднаго состоянія. Она желала сдѣлаться богатою, потому что жизнь въ самыхъ ея разнообразныхъ формахъ искушала ее, потому что ея страстная натура, ея пылкое воображеніе заставляли ее желать всего, стремиться ко всему, жаждать все испытать. Но когда она увидала, что задуманное ею дѣло не удается, она была тотчасъ-же готова отказаться отъ него и задалась только одною мыслью: поддержать и утѣшить своего мужа, который, странно сказать, ни одной минуты не желалъ денегъ для себя и ни разу не искушался чѣмъ-бы то ни было, что можетъ быть куплено на деньги, но теперь въ гораздо большей степени, чѣмъ она, стремился къ достиженію этой однажды намѣченной имъ цѣли. Всякое пораженіе, всякая неудача оказывали на него, повидимому, подавляющее дѣйствіе, между тѣмъ какъ Софья, напротивъ того, всегда примирялась съ неизбѣжнымъ, неотвратимымъ, и только съ удвоеннымъ рвеніемъ предавалась достиженію новой цѣли.

На этотъ разъ ей удалось отвратить крахъ. Она не щадила никакихъ усилій, терпѣла всевозможныя униженія, ѣздила ко всѣмъ друзьямъ, замѣшаннымъ въ это предпріятіе, и, наконецъ, ей удалось устроить сдѣлку, удовлетворившую всѣхъ, въ награду за что получила горячую благодарность со стороны мужа, пораженнаго ея умомъ и энергіею. Счастье ихъ, повидимому, засіяло вновь съ удвоенною силою.

Но діавольскій человѣкъ съ сатанинскою усмѣшкою, привидѣвшійся ей во снѣ, въ самомъ дѣлѣ сталъ у нея поперегъ дороги. Это былъ какой-то искатель приключеній большого пошиба, съ которымъ Ковалевскій познакомился во время своихъ занятій дѣлами и который теперь началъ опять вовлекать его въ новыя и гораздо болѣе опасныя предпріятія. Софья, обладавшая необыкновенною способностью распознавать людей, съ перваго-же взгляда почувствовала такое сильное отвращеніе къ этому человѣку, что не могла выносить его присутствія въ своемъ домѣ. Она умоляла мужа разстаться съ этимъ опаснымъ совѣтникомъ, поступить по ея примѣру и, отказавшись отъ всякихъ дѣловыхъ спекуляцій, вновь посвятить себя исключительно научной дѣятельности, — но всѣ ея мольбы оставались тщетными. Хотя Ковалевскій около этого времени — 1880—1881 г. — былъ назначенъ профессоромъ палеонтологіи въ московскомъ университетѣ, куда супруги переѣхали на жительство, онъ никакъ не могъ оторваться отъ начатыхъ спекуляцій, принимавшихъ все болѣе обширные и фантастическіе размѣры. Вопросъ шелъ о томъ, чтобы разработать нефтяные источники во внутреннихъ губерніяхъ Россіи, расширить и улучшить многія важныя отрасли русской промышленности и самому при этомъ заработать милліоны. Ковалевскій былъ до такой степени ослѣпленъ своимъ новымъ помощникомъ, что не хотѣлъ обращать никакого вниманія на увѣщанія жены. Мало того: не будучи въ состояніи убѣдить ее и склонить на свою сторону, онъ началъ скрывать отъ нея свои дѣйствія. Это мучительнѣе всего отозвалось на Софьѣ; этого она при своемъ характерѣ не въ силахъ была перенесть. Рѣшившись сдѣлаться женою своего мужа, она всею душою старалась упрочить ихъ отношенія, придать имъ большую силу и глубину. Ей свойственно было стремиться съ страстною интенсивностью къ достиженію того, что она въ данное время считала важнѣйшимъ дѣломъ въ жизни. Она всегда умѣла проводить глубокое различіе между тѣмъ, что было важно, и тѣмъ, что не имѣло существеннаго значенія. Одна изъ главныхъ характеристическихъ чертъ ея, отличающая ее отъ большинства другихъ женщинъ, заключалась въ томъ, что она никогда не бросала главной цѣли для достиженія чего-нибудь второстепеннаго, и никогда не бывала мелочною. Раздвоенность въ какомъ-бы то ни было чувствѣ было для нея нестерпима, и она всѣмъ готова была жертвовать, чтобы быть любимой цѣльною, глубокою любовью.

Она употребляла всѣ усилія, чтобы спасти мужа отъ угрожавшей ему опасности. Одна изъ ея подругъ въ слѣдующихъ выраженіяхъ описываетъ, какъ она боролась и чѣмъ жертвовала для достиженія этого: «Она старалась вновь заинтересовать Ковалевскаго наукою, занималась вмѣстѣ съ нимъ геологіею, помогала ему въ приготовленіи его лекцій, устраивала ему возможно болѣе пріятную домашнюю жизнь, чтобы только вернуть ему утраченное спокойствіе, — но ничто не помогало. Я думаю, что Ковалевскій уже въ это время былъ въ не совсѣмъ нормальномъ состояніи: нервы его были слишкомъ сильно потрясены и онъ никакъ не могъ вернуть себѣ умственнаго и душевнаго равновѣсія».

Искатель приключеній, который ничего такъ сильно не желалъ, какъ отдалить отъ мужа его слишкомъ проницательную жену, воспользовался начавшимися между ними разногласіями и внушилъ ей мысль, что замкнутость и недоступность ея мужа происходитъ по совсѣмъ особымъ причинамъ, и что у нея имѣется поводъ для ревности.

Судя по тому, что Софья разсказывала сама о себѣ въ «Сестрахъ Раевскихъ»^[1], она уже въ десятилѣтнемъ возрастѣ обнаруживала сильную наклонность къ ревности. Затрогивать у нея эту струну значило пробуждать одну изъ самыхъ сильныхъ страстей, дремавшихъ въ глубинѣ этой страстной, порывистой натуры. Софья потеряла всякую способность къ критическому размышленію и оказалась совершенно не въ состояніи изслѣдовать справедливость обвиненія — въ позднѣйшіе годы она была почти убѣждена, что все это былъ обманъ; она почувствовала только неудержимое желаніе уйти подальше отъ этого униженія — отъ любимаго человѣка, измѣнившаго ей. Она боялась, чтобы страсть не заставила ее унизиться до шпіонства и до безобразныхъ семейныхъ сценъ. Жить вмѣстѣ съ мужемъ, довѣріемъ котораго она не пользовалась, видѣть, какъ онъ идетъ на встрѣчу своей гибели и не быть въ состояніи предупредить его, — этого она при своемъ страстномъ темпераментѣ не въ силахъ была вынести. Она меньше всего способна была смиряться, и въ сердечныхъ дѣлахъ была настолько же требовательна и постоянна, насколько невнимательна и невзыскательна ко всѣмъ другимъ внѣшнимъ обстоятельствамъ жизни. Мужа своего она, правду сказать, не любила настоящею, страстною любовью, но она такъ свыклась съ нимъ, такъ сжилась со всѣми его интересами, такъ много употребляла усилій, чтобы привязать его къ себѣ тою сильною и глубокою любовью, къ какой страстно стремилась эта пылкая женщина, жаждавшая цѣльнаго и глубокаго чувства со стороны своего мужа, со стороны отца своего ребенка! И когда она увидала, что онъ, не взирая ни на что, отворачивается отъ нея и ставитъ между нею и собою третье лицо, тогда связывающія ихъ, нѣсколько искусственныя нити порвались, ея сердце сжалось, вытолкнуло образъ, насильно втиснутый въ него, — и она опять очутилась одна.

Она рѣшилась собственными силами создать будущее для себя и для своей дочери и, бросивъ домъ и родину, отправилась продолжать свои научныя занятія заграницей.

VI.

Когда поѣздъ выѣхалъ изъ станціи и Софья перестала видѣть друзей и знакомыхъ, собравшихся, чтобы проводить ее, она дала волю волненію, которое сдерживала до сихъ поръ съ такимъ трудомъ, и разразилась громкими рыданіями. Она оплакивала короткіе годы счастья, доставшіеся ей на долю, она оплакивала свою потерянную мечту жить въ полномъ душевномъ общеніи, слиться всѣмъ сердцемъ съ другимъ человѣкомъ, и дрожала при мысли объ угрожавшемъ ей полномъ одиночествѣ, объ уединенной жизни, посвященной однимъ только научнымъ занятіямъ, въ которыхъ прежде заключалась для нея вся цѣль существованія. Съ тѣхъ поръ, какъ она испытала счастье жить любимою въ собственномъ домѣ и въ кружкѣ понимающихъ ее друзей, такая жизнь не могла ее удовлетворять. Она пробовала утѣшиться мыслью о томъ, что она примется вновь за свои любимыя занятія математикою, что она напишетъ сочиненіе, которое доставитъ ей извѣстность и сдѣлаетъ честь и всему ея полу, — но всѣ эти разсужденія не облегчали ея горя; радости, которыя она старалась вызвать въ своемъ воображеніи, казались совершенно ничтожными сравнительно съ личнымъ счастьемъ, служившимъ для нея въ послѣдніе годы единственною цѣлью жизни; рыданія все усиливались, заставляя ее вздрагивать съ головы до ногъ.

Она не замѣтила, что противъ нея въ купэ сидѣлъ господинъ среднихъ лѣтъ, все время съ глубокимъ сочувствіемъ смотрѣвшій на нее.

«Нѣтъ, я не могу видѣть васъ плачущею такимъ ужаснымъ образомъ! — вскричалъ онъ наконецъ. — Я догадываюсь, отчего вы такъ убиваетесь: вы вѣроятно въ первый разъ пускаетесь однѣ въ путь, но, Господи Боже, вамъ же не придется жить среди людоѣдовъ, и такая дѣвушка, какъ вы, можетъ всегда разсчитывать встрѣтить друзей и людей, готовыхъ оказать ей всевозможныя услуги».

Софья съ удивленіемъ взглянула на него и ея рыданія тотчасъ прекратились. Она, всегда такъ пугливо скрывавшая отъ самыхъ ближайшихъ друзей свои сердечныя раны, выказала вдругъ свое отчаяніе передъ этимъ незнакомцемъ!

Но вскорѣ Софья вздохнула съ облегченіемъ, замѣтивъ, что незнакомецъ не имѣетъ ни малѣйшаго понятія о томъ, кто она. Изъ дальнѣйшаго разговора оказалось, что онъ принимаетъ ее за молоденькую гувернантку, ѣдущую въ незнакомую семью, чтобы зарабатывать себѣ кусокъ насущнаго хлѣба. Она поспѣшила подтвердить справедливость его предположенія, обрадовавшись возможности сохранить такимъ образомъ свое инкогнито; маленькая комедія, которую ей приходилось при этомъ играть, даже забавляла ее и отвлекала нѣсколько отъ грустныхъ размышленій. Ей не трудно было до такой степени войти въ свою роль, чтобы даже, мысленно отождествить себя съ бѣдною молоденькою гувернанткою, за которую ее принимали, и она начала съ скромно опущенными глазами выслушивать совѣты и утѣшенія своего спутника. При этомъ фантастическій элементъ былъ въ ней такъ силенъ, что несмотря на ея глубокое горе она настолько заинтересовалась своею мистификаціею, что когда ея спутникъ предложилъ ей осмотрѣть городъ, мимо котораго имъ приходилось проѣзжать, она тотчасъ согласилась и два дня прожила тамъ вмѣстѣ съ нимъ. Затѣмъ они разстались, не сообщивъ другъ другу ни своей фамиліи, ни своего общественнаго положенія.

Этотъ маленькій эпизодѣ характеристиченъ для Софьи, такъ какъ въ немъ высказалась въ полномъ блескѣ ея страсть къ экспериментамъ. Незнакомецъ былъ ей симпатиченъ, его дружеское участіе трогало ее, она чувствовала себя одипокою, какъ-бы выброшенною за бортъ; почему же не воспользоваться этимъ маленькимъ удовольствіемъ, случайно подвернувшимся ей на дорогѣ. Другая женщина на ея мѣстѣ побоялась-бы скомпрометировать себя такимъ поступкомъ въ глазахъ человѣка, котораго она даже по фамиліи не знала. Но для Софьи, которая въ теченіи столькихъ лѣтъ жила товарищескою жизнью со своимъ мужемъ, не принадлежа ему, такого рода поведеніе не представляло ничего страннаго; она смотрѣла на это очень просто, какъ на самую обыкновенную вещь, зная отлично, что въ случаѣ нужды она съумѣетъ всегда провести черту, за которую никто не осмѣлится переступить. И въ самомъ дѣлѣ, въ теченіе всей ея жизни ни разу не случалось, чтобы кто-нибудь перетолковалъ въ дурную сторону ея товарищеское обращеніе съ мужчинами.

Нѣсколько позже, во время ея пребыванія въ Парижѣ, у нея завязались другія отношенія въ такомъ же родѣ, только еще болѣе оригинальныя и обостренныя. Она поселилась лѣтомъ въ одномъ изъ парижскихъ предмѣстій. Хозяйка ея не знала, что думать о ней, при видѣ молодого человѣка, выходившаго каждый вечеръ въ два часа изъ ея комнаты и перелѣзавшаго черезъ высокую садовую ограду. Если мы прибавимъ къ этому, что упомянутый молодой человѣкъ проводилъ у Софьи большую часть дня и что она при этомъ ни съ кѣмъ больше не видалась, то подозрѣнія хозяйки покажутся намъ не лишенными нѣкотораго основанія. А между тѣмъ трудно представить себѣ болѣе идеальныхъ отношеній, чѣмъ тѣ, которыя существовали между ними.

Молодой человѣкъ былъ полякъ и революціонеръ, и въ то же время математикъ и поэтъ. Его душа и душа Софьи были точно два горящіе свѣтильника, зажженные для одного и того же празднества. Никто никогда не понималъ ее такъ хорошо, какъ онъ; никто не умѣлъ раздѣлять въ такой сильной степени всѣ ея мысли, всѣ ея мечты. Они были постоянно вмѣстѣ, а тѣ короткіе часы, которые имъ приходилось проводить въ разлукѣ, употребляли на длинныя изліянія другъ другу. Они вмѣстѣ сочиняли стихи и даже начали писать длинное произведенье романтическаго характера.

Они увлекались мыслью, что всѣ люди созданы парами, такъ что каждый человѣкъ въ отдѣльности представляетъ лишь половину человѣка; другая половина, которая вмѣстѣ съ этою составила-бы одно цѣлое, всегда существуетъ гдѣ-нибудь на землѣ; но обѣ половины лишь въ крайне рѣдкихъ случаяхъ встрѣчаются въ этой жизни; въ большинствѣ случаевъ встрѣча эта происходитъ только въ другомъ мірѣ. Можно-ли придумать что-нибудь болѣе романтичное?

Въ настоящей жизни они не могли болѣе соединиться, потому что сама жизнь уничтожила уже условія, необходимыя для ихъ соединенія. Хотя-бы Софья и могла освободиться, она уже принадлежала другому человѣку и съ этимъ никакъ не могъ примириться ея молодой другъ, сохранявшій себя вполнѣ чистымъ для той, которая должна была сдѣлаться современемъ его единственною любовью. Съ другой стороны и она не считала себя вправѣ принадлежать другому, такъ какъ связь, содиняющая ее съ мужемъ не была еще вполнѣ порвана: они находились въ перепискѣ и въ своихъ письмахъ говорили постоянно о свиданіи; кромѣ того, въ глубинѣ души она все еще чувствовала привязанность къ мужу.

Ея отношенія къ молодому поляку заключались исключительно въ обмѣнѣ мыслей, въ отвлеченныхъ анализахъ чувства. Они сидѣли другъ противъ друга и разговаривали, разговаривали и разговаривали, опьяняя сами себя этимъ бурнымъ, неизсякаемымъ потокомъ словъ, составляющимъ характеристическую особенность всѣхъ вообще славянъ.

Но какъ разъ во время этой экзальтированной идилліи, заставившей Софью забыть царившую въ ея жизни дисгармонію, надъ нею разразилось страшное несчастье. Ея мужъ, узнавши, какъ сильно обманулъ его безсовѣстный мошенникъ, которому онъ такъ глубоко довѣрялъ, не въ состояніи былъ вынесть своей неудачи и разоренія своей семьи…

Этотъ высокоталантливый человѣкъ, горячо преданный наукѣ, простой и безпритязательный во всѣхъ житейскихъ отношеніяхъ, никогда не чувствовавшій потребности въ наслажденіяхъ, которыя доставляются помощью денегъ, палъ жертвою денежной спекуляціи, не имѣвшей ничего общаго ни съ его характеромъ, ни съ его убѣжденіями и стремленіями.

Извѣстіе о трагической кончинѣ Ковалевскаго страшно поразило Софью: она слегла въ постель, въ сильной нервной горячкѣ, послѣ которой она встала совершенно разбитою, съ чувствомъ чего-то неотвратимаго, наложившаго свое мрачное покрывало на всю ея жизнь. Она самымъ горькимъ образомъ упрекала себя за то, что бросила мужа одного, вмѣсто того, чтобы поддержать его, хотя это значило осуждать. себя на непрестанную, безнадежную борьбу. И благодаря перенесенной ею болѣзни и постоянной душевной борьбѣ, даже наружность ея утратила свою юношескую свѣжесть. Она вдругъ состарѣлась на нѣсколько лѣтъ, ея кожа потеряла свою прежнюю чистоту и прозрачность, а между бровями показалась глубокая морщина, которая не исчезала у нея до самой смерти.

VII.

Уже во время своего пребыванія въ Петербургѣ въ 1876 г., Софья сдѣлала одно знакомство, которое должно было оказать рѣшающее вліяніе на ея дальнѣйшую судьбу. Профессоръ Миттагъ-Леффлеръ, тоже бывшій ученикъ Вейерштрасса, наслышался такъ много лестнаго отъ своего учителя объ изумительныхъ математическихъ способностяхъ Софьи, что давно желалъ познакомиться съ нею. При первомъ же визитѣ, который онъ ей сдѣлалъ, она произвела на него такое сильное впечатлѣніе, что у него уже съ этой минуты зародился планъ, осуществившійся лишь много лѣтъ спустя. Онъ посѣтилъ ее вновь во время съѣзда естествоиспытателей въ 1880 г. Въ это время какъ разъ основывался новый университетъ въ Стокгольмѣ, дѣло, въ которомъ Миттагъ-Леффлеръ принималъ самое горячее участіе. Онъ рѣшилъ придать этому новому учрежденію въ своемъ родномъ городѣ славу основанія въ немъ первой кафедры математики съ профессоромъ-женщиною.

Уже въ іюлѣ 1881 г. Софья писала ему по этому поводу слѣдующее письмо, адресованное въ Гельсингфорсъ:

8 іюля 1881 г. Берлинъ.

"Приношу вамъ свою живѣйшую благодарность столько-же за сочувственное отношеніе къ моему назначенію въ стокгольмскій университетъ, сколько и за всѣ хлопоты ваши по этому поводу. Что касается меня, то могу васъ увѣрить, что я всегда съ радостью соглашусь принять мѣсто доцента, если только оно будетъ мнѣ предложено. Я никогда и не разсчитывала ни на какое другое мѣсто, и, признаюсь вамъ въ этомъ откровенно, буду чувствовать себя гораздо менѣе стѣсненной и смущенной въ этой должности, чѣмъ въ какой-либо другой. Мнѣ хотѣлось-бы только получить возможность примѣнить свои познанія къ преподаванію въ высшемъ учебномъ учрежденіи для того, чтобы помощью этого открыть женщинамъ доступъ въ университетъ, разрѣшавшійся имъ до сихъ поръ только въ видѣ исключенія, какъ особая милость, которая можетъ быть во всякое время отнята, что и случилось въ большей части германскихъ университетовъ. Хотя я и не богата, но у меня имѣется достаточно средствъ, чтобы жить независимо; поэтому вопросъ о жалованіи не можетъ оказать никакого вліянія на мое рѣшеніе. Я желаю главнымъ образомъ одного — служить всѣми силами дорогому для меня дѣлу и въ то-же время доставить себѣ самой возможность работать въ средѣ лицъ, занимающихся тѣмъ-же дѣломъ, что и я — счастье, никогда не выпадавшее мнѣ на долю въ Россіи и испытанное мною только во время моего пребыванія въ Берлинѣ. Это, дорогой профессоръ, мои личныя желанія и чувства. Но я считаю себя обязанною сообщить вамъ и слѣдующее. Профессоръ Вейерштрассъ, основываясь на существующемъ въ Швеціи положеніи дѣлъ, считаетъ невозможнымъ, чтобы стокгольмскій университетъ согласился принять въ среду своихъ профессоровъ женщину, и, что еще важнѣе, онъ боится, чтобы вы, настаивая на этомъ нововведеніи, не повредили себѣ сильно и сами. Было-бы слишкомъ эгоистично съ моей стороны не сообщить вамъ этихъ опасеній нашего уважаемаго учителя, и вы, конечно, поймете, что я была-бы приведена въ страшное отчаяніе, если-бы вы изъ-за меня навлекли на себя какую-либо непріятность, — вы всегда съ такимъ интересомъ относились къ моимъ занятіямъ и я питаю къ вамъ такую искреннюю дружбу.

«Я полагаю поэтому, что теперь, быть можетъ, было-бы неблагоразумно и несвоевременно начинать хлопотать о моемъ назначеніи: лучше подождать до окончанія начатыхъ мною работъ. Если мнѣ удастся выполнить ихъ такъ хорошо, какъ я надѣюсь, то это можетъ служить значительнымъ подспорьемъ для достиженія намѣченной мною цѣли».

Но благодаря случившимся затѣмъ драматическимъ происшествіямъ въ жизни Софьи, ея разлуки съ мужемъ, роману съ полякомъ, ужасной смерти ея мужа, она не была въ состояніи продолжать начатыя работы и окончила ихъ только въ августѣ 1883 г., о чемъ и сообщила Миттагъ-Леффлеру въ слѣдующемъ письмѣ, присланномъ изъ Одессы 28 августа.

«Мнѣ, наконецъ, удалось окончить одну изъ двухъ работъ, которыми я занималась послѣдніе два года. Какъ только я достигла удовлетворительныхъ результатовъ, первою моею мыслью было переслать мой трудъ немедленно вамъ для оцѣнки, но г. В. съ обычною ему добротою принялъ на себя трудъ увѣдомить васъ о результатахъ моихъ изслѣдованій. Я только что получила отъ него письмо, гдѣ онъ сообщаетъ мнѣ, что уже написалъ вамъ объ этомъ и что вы ему отвѣтили и просили торопить меня поскорѣе отправляться въ Стокгольмъ, чтобы начать чтеніе приватнаго курса. Я не нахожу выраженій, чтобы достаточно сильно высказать, какъ я благодарна вамъ за вашу всегдашнюю доброту ко мнѣ и какъ счастлива возможностью выступить на дорогу, которая всегда составляла для меня излюбленную мечту. Въ то-же время я не считаю себя вправѣ скрывать отъ васъ, что я во многихъ отношеніяхъ признаю себя весьма мало подготовленною для исполненія обязанностей доцента. Я до такой степени сомнѣваюсь въ самой себѣ, что боюсь, какъ-бы вы, всегда относившіеся ко мнѣ съ такою благосклонностью, не разочаровались, увидѣвши, при ближайшемъ разсмотрѣніи, какъ я мало гожусь для избранной мною дѣятельности. Я глубоко благодарна стокгольмскому университету за то, что онъ такъ любезно открылъ передо мною свои двери, и готова всею душою полюбить Стокгольмъ и Швецію, какъ родную страну. Я надѣюсь долгіе годы прожить въ Швеціи и найти въ ней новую родину. Но именно поэтому мнѣ хотѣлось-бы не пріѣзжать къ вамъ, пока я не буду считать себя заслуживающею хорошаго мнѣнія, которое вы составили обо мнѣ, и пока не буду надѣяться произвести на своихъ слушателей хорошаго впечатлѣнія. Я сегодня написала В. и спросила его, не найдетъ-ли онъ съ моей стороны благоразумнѣе провести еще два-три мѣсяца съ нимъ, чтобы лучше проникнуться его идеями и пополнить нѣкоторые пробѣлы въ моихъ математическихъ познаніяхъ.

„Эти два мѣсяца въ Берлинѣ были-бы въ высшей степени полезны мнѣ и въ томъ отношеніи, что я имѣла-бы при этомъ случай видѣться съ молодыми математиками, которые или заканчиваютъ въ Берлинѣ свои занятія, или начинаютъ свою преподавательскую дѣятельность въ качествѣ доцентовъ университета. Со многими изъ нихъ я хорошо знакома еще со времени моего послѣдняго пребыванія въ этомъ городѣ. Я могла-бы сговориться съ нѣкоторыми изъ нихъ, чтобы обоюдно сообщать другъ другу результаты нашихъ математическихъ изслѣдованій, могла-бы, напр., изложить имъ теорію превращенія абелевскихъ функцій, которою я теперь спеціально занимаюсь и съ которой они совершенно незнакомы. Я могла-бы воспользоваться этимъ, чтобы прочесть рефератъ, къ чему у меня нѣтъ совершенно навыка, и тогда я пріѣхала-бы въ Стокгольмъ въ январѣ гораздо болѣе увѣренною въ себѣ, чѣмъ теперь“.

Этому плану не суждено было осуществиться, потому что уже 11 ноября того-же года Софья выѣхала изъ Петербурга въ Стокгольмъ.»

VIII.

Въ особенности теперь, послѣ смерти Софьи, возстаетъ какъ живое, во всѣхъ мельчайшихъ подробностяхъ, воспоминаніе о моей первой встрѣчѣ съ нею. Она пріѣхала въ Стокгольмъ пароходомъ изъ Финляндіи, наканунѣ вечеромъ, и остановилась въ качествѣ гостьи у. моего брата, профессора Миттагъ-Леффлера. На слѣдующее-же утро я отправилась повидаться съ нею.

Мы обѣ были подготовлены къ тому, чтобы сдѣлаться друзьями. Намъ такъ много приходилось слышать другъ о другѣ, что я я, и Софья ждали съ нетерпѣніемъ этой встрѣчи. Софья, быть можетъ, надѣялась получить еще больше удовольствія отъ этого знакомства, чѣмъ я, потому что она относилась всегда съ живѣйшимъ интересомъ къ тому дѣлу, которому я служила, между тѣмъ ея занятія нѣсколько пугали меня: я боялась найти въ ней женщину, всецѣло погруженную въ сферу абстрактнаго мышленія.

Когда я вошла, Софья стояла въ библіотекѣ у окна и перелистывала какую-то книгу. Прежде чѣмъ она успѣла подойти, мнѣ бросились въ глаза ея серьезный, рѣзко обрисованный профиль, густые, каштановые волосы, небрежными волнами обрамлявшіе ея лицо, тонкая, стройная фигура, отличавшаяся какою-то особенною гибкостью и изяществомъ, но казавшаяся слишкомъ маленькою сравнительно съ большою головою, поражавшею своими монументальными размѣрами. У нея былъ большой ротъ, съ полными, извилистыми свѣжими губами, очень выразительными, и необыкновенно маленькія, точно дѣтскія руки, бѣлыя и нѣжныя, съ рѣзко выступавшими синими жилками.

Замѣтивъ меня, она быстро обернулась и пошла мнѣ на встрѣчу съ протянутою рукою. Меня поразилъ при этомъ необыкновенный блескъ ея глазъ. Но въ ея обращеніи замѣтны были при этомъ нѣкоторая робость и смущеніе, какая-то сдержанность, и первый разговоръ нашъ вертѣлся все время вокругъ непріятности, приключившейся съ нею дорогою: она простудилась на пароходѣ и схватила сильную зубную боль. Сжалившись надъ нею, я предложила провести ее къ зубному врачу. Какая пріятная цѣль для первой прогулки въ новомъ городѣ!

Но она была не изъ тѣхъ, кто позволяетъ смущать себя такими мелочами.

Въ то время я была занята обдумываніемъ плана новой драмы «Hur man gar godt»; ни одной строчки этой драмы не было еще написано, задуманы были только нѣкоторыя ея части. Но такъ велико было умѣніе Софьи возбуждать умственную дѣятельность въ своихъ собесѣдникахъ, что прежде, чѣмъ мы успѣли дойти до квартиры зубного врача, я разсказала ей всю драму съ начала до конца, разсказала ей гораздо больше того, чѣмъ сколько сама знала до начала нашей прогулки. Это положило основаніе сильному вліянію, которое она съ тѣхъ поръ оказывала всегда на меня, на все, что я писала и чѣмъ занималась. Ея способность схватывать и понимать мысли другихъ и симпатизировать имъ, была такъ необыкновенно велика, одобреніе ея, когда она что-нибудь хвалила, такъ горячо, проникнуто такимъ пылкимъ энтузіазмомъ, ея критическія замѣчанія, когда ей что-нибудь не нравилось, такъ мѣтки и вѣрны, что, при воспріимчивости моей натуры, я быстро подпала подъ ея вліяніе и не могла ничего писать безъ ея одобренія. Если то, что я писала, не нравилось ей, я измѣняла и измѣняла до тѣхъ поръ, пока оно не заслуживало ея сочувствія; это было какъ-бы зародышемъ нашей послѣдующей совмѣстной авторской дѣятельности. Она не разъ увѣряла, что я никогда не написала-бы драму Sanna Kvinnor, если бы она не появилась еще до ея пріѣзда въ Швецію, потому что эта драма вмѣстѣ съ повѣстью «Въ борьбѣ съ обществомъ» были единственныя изъ моихъ работъ, не нравившіяся ей, при чемъ Sanna Kvinnor возбудила ея антипатію по очень характеристичной для нея причинѣ. Ей ужасно не нравилась борьба, въ которую Берта вступаетъ, чтобы сохранить для матери остатки своего состоянія. Женщина, отдавшаяся любимому человѣку, говорила она, никогда не задумается пожертвовать для него и всѣмъ своимъ состояніемъ, до послѣдняго гроша.

Подобнаго рода критическіе пріемы вытекали естественно изъ ея характера; она была всегда чрезвычайно субъективна въ своихъ сужденіяхъ о литературныхъ произведеніяхъ. Если одушевлявшія автора мысли и чувства соотвѣтствовали ея собственнымъ, она всегда была готова признать за самымъ посредственнымъ сочиненіемъ большія достоинства. Напротивъ того, если взгляды автора расходились съ ея взглядами, она увѣряла, что данная книга ничего не стоитъ.

Не смотря на это свое предубѣжденіе, она выказывала всегда такіе свободные взгляды на жизнь, какъ рѣдко кто изъ ея наиболѣе выдающихся современниковъ. Въ ней не было и слѣда обыкновенныхъ предразсудковъ и условныхъ мнѣній. Ея громадныя способности и обширныя свѣдѣнія во всѣхъ областяхъ знанія заставляли ее возвышаться надъ ограниченіями, которыя налагаются традиціонными мнѣніями на большинство людей. Для нея ограниченіе заключалось въ ней самой, въ ея собственномъ глубоко индивидуальномъ характерѣ, въ ея столь сильно выраженныхъ антипатіяхъ и симпатіяхъ, которыя проявлялись иногда наперекоръ всякой логикѣ и всякимъ убѣжденіямъ.

Въ эту первую встрѣчу намъ не долго пришлось жить вмѣстѣ, и особенно дружескія отношенія не успѣли развиться между нами, потому что я мѣсяца черезъ два послѣ ея пріѣзда отправилась въ продолжительное путешествіе заграницу. Въ мое отсутствіе она на столько хорошо изучила шведскій языкъ, что прочитала всѣ мои сочиненія. Вскорѣ но пріѣздѣ она начала брать уроки шведскаго языка, и первыя недѣли ничего другого не дѣлала, какъ только упражнялась на этомъ языкѣ съ утра до вечера. Братъ мой сообщилъ ей о своемъ намѣреніи созвать къ себѣ на вечеръ мѣстныхъ ученыхъ, чтобы познакомить ее съ ними. На это она ему отвѣтила: «Подождите недѣли двѣ, пока я не научусь говорить по-шведски».

Это заявленіе показалось намъ довольно смѣлымъ, но она сдержала слово. Черезъ двѣ недѣли она выучилась съ грѣхомъ пополамъ выражаться по-шведски, а черезъ два мѣсяца познакомилась со всей нашей современной беллетристикою и съ наслажденіемъ читала саги Фритгіофа.

Впрочемъ, ея необыкновенная способность къ языкамъ имѣла свои предѣлы. Сама она увѣряла, что у нея совсѣмъ нѣтъ способностей къ языкамъ и что она изучила столько иностранныхъ языковъ только по необходимости или изъ честолюбія. Вѣрно одно: не смотря на быстрые результаты, которыхъ она достигала при изученіи всякаго новаго языка, она никогда не достигала совершенства ни въ одномъ изъ нихъ, а всегда останавливалась на извѣстномъ пунктѣ и дальше не шла; въ то же время, какъ только она начинала говорить на одномъ языкѣ, она тотчасъ забывала тотъ, который изучала передъ тѣмъ. Не смотря на то, что она прожила долгое время въ Германіи въ самомъ юномъ возрастѣ, она никакъ не могла выучиться свободно говорить по-нѣмецки, и ея друзья-нѣмцы часто смѣялись надъ невозможными и комичными выраженіями, къ которымъ она прибѣгала для выраженія своихъ мыслей. Она никогда не стѣснялась въ "выборѣ словъ изъ богатаго запаса ихъ, которымъ обладала, и считала мелочностью долго задумываться надъ отыскиваніемъ правильнаго выраженія. Она говорила всегда очень быстро, всегда умѣла выразить то, что желала, и придать своему разговору отпечатокъ своей индивидуальности, какъ ни мало владѣла тѣмъ языкомъ, на которомъ ей приходилось бесѣдовать. Научившись по-шведски, она тотчасъ забыла почти совсѣмъ нѣмецкій языкъ, а когда ей приходилось на нѣсколько мѣсяцевъ уѣзжать изъ Швеціи, то по возвращеніи она самымъ плачевнымъ образомъ выражалась по-шведски. Оригинально было то, что когда она уставала или находилась въ дурномъ расположеніи духа, она почти не могла найти словъ, между тѣмъ какъ, будучи въ хорошемъ расположеніи духа, она выражалась всегда необыкновенно легко и красиво. Языкъ подчинялся ея личному настроенію, какъ и вообще всѣ ея способности.

Когда она вернулась въ послѣднюю осень изъ Италіи, послѣ нѣсколькихъ недѣль пребыванія въ ней, въ полномъ восторгѣ отъ этой страны, то оказалось, что она научилась говорить тамъ по-итальянски, такъ что могла довольно свободно выражаться на этомъ языкѣ, но за то возмутительно дурно говорила по-шведски, и чувствовала поэтому большое предубѣжденіе къ Швеціи.

Единственный иностранный языкъ, которымъ она порядочно владѣла, это французскій, хотя она писала на немъ неправильно. А въ Россіи, какъ мнѣ говорили, замѣчали на ея слогѣ вліяніе иностранныхъ языковъ.

Она часто жаловалась на невозможность говорить по-русски съ своими близкими друзьями въ Швеціи: «Я не могу», — говорила она, «передать вамъ по-шведски самыхъ тонкихъ оттѣнковъ моихъ мыслей, я принуждена всегда или довольствоваться первымъ попавшимся мнѣ на умъ словомъ, или говорить обиняками, поэтому всякій разъ, когда я возвращаюсь въ Россію, мнѣ кажется, что я вернулась изъ тюрьмы, гдѣ держали взаперти связанными мои лучшія мысли. О, вы не можете представить себѣ, какое это мученіе быть принужденнымъ всегда говорить на чужомъ языкѣ съ своими близкими! Это все равно, какъ если бы насъ заставили ходить цѣлый день съ маскою на лицѣ».

Въ январѣ 1884 г. я уѣхала въ Лондонъ и увидѣлась вновь съ Софьей только въ сентябрѣ того же года. Въ Лондонѣ я получила одно лишь письмо отъ нея, въ которомъ она слѣдующимъ образомъ описываетъ первую свою зиму въ Стокгольмѣ (на письмѣ нѣтъ числа, но оно, очевидно, было написано въ началѣ апрѣля).

«Что сказать вамъ о моей жизни въ Стокгольмѣ? Если она не могла назваться особенно содержательною, за то она была очень шумною и стала подъ конецъ достаточно утомительною. Ужины, обѣды, вечера слѣдовали непрерывно одинъ за другимъ и было нелегко поспѣвать вездѣ и находить вмѣстѣ съ тѣмъ время для подготовленія къ лекціямъ и продолженія начатыхъ работъ. Сегодня мы на двѣ недѣли прекратили чтеніе лекцій по случаю пасхальныхъ вакацій, и я какъ ребенокъ радуюсь этому перерыву въ занятіяхъ. Впрочемъ, недалеко уже и 1 мая, когда я думаю отправиться въ Берлинъ черезъ Петербургъ. Что же касается остальныхъ моихъ плановъ на зиму, то они еще совсѣмъ не опредѣлились, такъ какъ зависятъ, конечно, не отъ меня одной».

«Какъ вы легко можете себѣ представить, здѣсь много занимаются вами: всѣ желаютъ получить извѣстія о вашемъ житьѣ-бытьѣ и ваши письма читаются на расхватъ, много комментируются и производятъ настоящую сенсацію. Стокгольмскія дамы, дающія тонъ обществу, всегда страдаютъ недостаткомъ интересныхъ и возбуждающихъ темъ для разговора и вы оказываете имъ положительно благодѣяніе, снабжая ихъ этими темами. Я заранѣе радуюсь и торжествую при мысли о впечатлѣніи, которое произведетъ ваша новая пьеса при постановкѣ на сценѣ».

Уже въ апрѣлѣ Софья закончила курсъ своихъ лекцій и уѣхала въ Россію, откуда написала Миттагъ-Леффлеру слѣдующее письмо^[2]:

Россія, 24-го апрѣля 1884 г.

«Мнѣ кажется, что уже прошло цѣлое столѣтіе съ тѣхъ поръ, какъ я оставила Стокгольмъ. Никогда въ жизни не буду я въ состояніи выразить или доказать вамъ всю благодарность и всю дружбу, которую питаю къ вамъ. Въ Швеціи я нашла новую родину, новую семью, и это какъ разъ въ ту минуту, когда я больше всего нуждалась въ поддержкѣ и сочувствіи».

Курсъ лекцій, прочитанный Софьею въ эту зиму на нѣмецкомъ языкѣ въ Стокгольмской высшей школѣ, носилъ чисто частный характеръ, какъ я уже говорила выше. Но онъ доставилъ ей такую блестящую репутацію, что Миттагъ-Леффлеръ получилъ возможность собрать средства, необходимыя для обезпеченія за ней оффиціальнаго положенія въ качествѣ профессора, по крайней мѣрѣ на пять лѣтъ. Нѣсколько лицъ обязалось платить по пятисотъ кронъ въ теченіе пяти лѣтъ, такъ что составилось для нея жалованіе въ четыре тысячи кронъ въ годъ. При своемъ тогдашнемъ финансовомъ положеніи она не могла работать даромъ, какъ великодушно предлагала раньше. Но не одинъ только экономическій вопросъ затруднялъ доставленіе ей оффиціальнаго положенія. Главная суть дѣла заключалась въ томъ, чтобы одержать верхъ надъ консервативнымъ сопротивленіемъ, подымавшимся естественно со всѣхъ сторонъ противъ назначенія женщины на должность профессора университета, чему не было примѣра ни въ одномъ изъ существующихъ европейскихъ университетовъ. Наконецъ, 1 іюля 1884 г. Миттагъ-Леффлеръ былъ обрадованъ возможностью телеграфировать Софьѣ, находившейся въ то время въ Берлинѣ, что ея назначеніе профессоромъ въ Стокгольмскій университетъ уже состоялось. Она отвѣтила на это слѣдующимъ письмомъ:

Берлинъ, 1-го іюля 1884 г.

«Я считаю излишнимъ говорить вамъ, какъ сильно обрадовало меня ваше письмо. Теперь я могу признаться вамъ, что до послѣдней минуты мало вѣрила въ осуществимость нашего желанія; я боялась, чтобы въ послѣднюю минуту не появилось какое-нибудь непредвидѣнное затрудненіе и не разрушило всѣ наши планы. При этомъ я совершенно увѣрена, что если мы одержали побѣду, то только благодаря вамъ, вашему упорству и вашей энергіи. Отъ души желала бы имѣть достаточно силы и способностей, чтобы хорошо выполнить возложенныя на меня обязанности и оказать вамъ дѣйствительную поддержку во всѣхъ вашихъ предпріятіяхъ. Я такъ много надеждъ возлагаю на будущее и такъ счастлива возможностью работать вмѣстѣ съ вами! Какое счастье, что намъ удалось встрѣтиться въ жизни!»…

Въ томъ же письмѣ дальше говорится слѣдующее: — «В. бесѣдовалъ съ нѣсколькими лицами изъ министерства по поводу моего желанія посѣщать здѣшнія лекціи. Есть надежда добиться разрѣшенія, но только не на это лѣто, потому что теперешній ректоръ страшный врагъ женскаго вопроса. Я надѣюсь, что это устроится въ декабрѣ, когда я вернусь сюда на рождественскіе праздники»…

Итакъ, въ то время, когда Стокгольмскій университетъ уже назначилъ г-жу Ковалевскую профессоромъ, въ германской столицѣ ей отказывали въ разрѣшеніи слушать лекціи.

Еще до поѣздки въ Берлинъ она лѣтомъ навѣстила свою маленькую дочь, жившую въ Москвѣ у одной подруги дѣтства Софьи. Отсюда г-жа Ковалевская написала Миттагъ-Леффлеру письмо, которое можетъ служить объясненіемъ того, какъ она понимала свои обязанности матери и какую борьбу приходилось ей вести по поводу этого:

Москва, 6, 1884 г.

«…Я получила здѣсь длинное письмо отъ Т., въ которомъ она меня горячо убѣждаетъ привести съ собою въ Стокгольмъ и мою маленькую Соню. Но несмотря на всѣ причины, которыя заставляютъ меня желать жить вмѣстѣ съ моею дѣвочкою, я рѣшилась оставить ее еще на одну зиму въ Москвѣ. Я не думаю, чтобы я поступила въ интересахъ ребенка, если бы взяла ее отсюда, гдѣ ей такъ хорошо живется, и увезла съ собою въ Стокгольмъ, гдѣ ничто еще не приготовлено для ея пріема, и гдѣ я сама принуждена буду посвящать все свое время и всю свою энергію на выполненіе своихъ новыхъ обязанностей. Т. между многими другими причинами приводитъ и ту, что многіе будутъ обвинять меня въ равнодушіи къ дочери. Я допускаю, что такого рода обвиненія весьма возможны, но признаюсь, они не могутъ имѣть никакого значенія въ моихъ глазахъ. Я согласна подчинить себя суду стокгольмскихъ дамъ во всемъ, что касается разнаго рода мелочей жизни. Но въ серьезныхъ вопросахъ, въ особенности, когда дѣло идетъ не только обо мнѣ, но и о благѣ моей дѣвочки, было бы непростительною слабостью съ моей стороны руководиться въ своихъ дѣйствіяхъ желаніемъ прослыть хорошею матерью въ глазахъ стокгольмскихъ дамъ».

По возвращеніи въ Швецію, Софья на нѣсколько недѣль поселилась въ Седерлеге, чтобы заниматься, не развлекаясь, окончаніемъ одной значительной работы о «Преломленіи свѣта въ кристаллѣ». Миттагъ-Леффлеръ и одинъ молодой нѣмецкій математикъ, съ которымъ Софья познакомилась во время своего лѣтняго пребыванія въ Берлинѣ, посѣщали ее, причемъ послѣдній помогалъ ей редактировать ея сочиненіе на нѣмецкомъ языкѣ.

Пріѣхавши къ ней послѣ моего возвращенія, я была поражена, увидѣвъ насколько она помолодѣла и похорошѣла. Сначала я подумала, что все это происходитъ благодаря тому, что она сняла черное траурное платье; черный цвѣтъ ей ужасно не шелъ и она сама терпѣть не могла ходить въ черномъ. Напротивъ того, свѣтло-голубое платье, въ которомъ я ее застала, замѣчательно шло къ ней; цвѣтъ лица ея казался нѣжнѣе, а ея густые, темно каштановые волосы красивыми локонами обрамляли ея голову.

Но перемѣна была не въ одной только ея наружности. Я замѣтила, что грусть, составлявшая обычное выраженіе ея лица во время перваго пріѣзда въ Швецію, уступила мѣсто блестящей веселости, другой сторонѣ ея существа, съ которою мнѣ пришлось познакомиться только теперь. Въ такіе періоды своей жизни она отличалась поразительнымъ остроуміемъ; полу-саркастическія, полу-добродушныя выходки градомъ сыпались вокругъ нея, самые смѣлые парадоксы смѣняли одинъ другого съ изумительною быстротою, и тотъ, кто не отличался особенною быстротою въ отвѣтахъ, лучше дѣлалъ, если молчалъ въ такихъ случаяхъ, потому что она не давала своимъ собесѣдникамъ много времени на возраженія.

Ея возбужденное настроеніе продолжалось въ теченіе всей осени. Она принимала большое участіе въ жизни общества и представляла всегда центръ, вокругъ котораго оно группировалось. Саркастическая черта, присущая ея характеру, и глубокое презрѣніе, которое она въ дѣйствительности питала ко всякой умственной посредственности, — она была «умственнымъ аристократомъ» и большою поклонницею ума — скрывались у нея благодаря прирожденному, какъ романисткѣ, глубокому сочувствію ко всѣмъ жизненнымъ столкновеніямъ, ко всякой жизненной борьбѣ, даже къ самымъ незначительнымъ. Вслѣдствіе этого она всегда съ живѣйшимъ интересомъ относилась ко всему, что происходило въ кружкѣ ея пріятелей, выслушивала съ участіемъ разсказы дамъ о своихъ хозяйственныхъ заботахъ, разговоры молодыхъ дѣвушекъ о нарядахъ и т. под. бесѣды, которыя велись въ ея присутствіи. Поэтому многіе говорили о ней: она такъ проста и скромна, словно школьница, и нисколько не считаетъ себя выше другихъ женщинъ.

Но, какъ я уже говорила выше, это было совершенно невѣрно; откровенность и любезность, которыя она выказывала въ своемъ обращеніи и которыя дѣлали ее такою доступною для всѣхъ, были только кажущіяся. На самомъ дѣлѣ она отличалась чрезвычайно замкнутымъ характеромъ, и мало было людей, которыхъ она считала себѣ равными. Но гибкость, присущая ея характеру и ея уму, желаніе нравиться всѣмъ, равно какъ и чисто психологическій, свойственный писательницѣ, интересъ ко всѣмъ проявленіямъ человѣческой природы, обусловливали то въ высшей степени симпатичное обращеніе ея со всѣми окружающими, которое привлекало къ ней всѣ сердца. Она лишь въ рѣдкихъ случаяхъ давала чувствовать саркастическое направленіе своего ума тѣмъ, кого считала ниже себя въ умственномъ отношеніи, за то изливала вволю свои сарказмы на голову тѣхъ, кого считала равными себѣ.

Между тѣмъ жизнь въ Стокгольмѣ вскорѣ надоѣла ей. Прошло лишь немного времени послѣ пріѣзда, и она уже говорила, что знаетъ на перечетъ всѣхъ стокгольмскихъ жителей и начинаетъ чувствовать потребность въ новыхъ умственныхъ стимулахъ. Въ томъ-то и заключалось ея несчастье, что она никакъ не могла сродниться съ жизнью въ Стокгольмѣ, не могла освоиться въ Стокгольмѣ, какъ и вообще нигдѣ въ цѣломъ свѣтѣ, а всегда нуждалась въ новыхъ стимулахъ для своей, умственной дѣятельности, постоянно требовала отъ жизни драматическихъ событій и утонченныхъ умственныхъ наслажденій. Будничная жизнь съ ея сѣрыми сторонами была ей глубоко ненавистна; у нея была цыганская натура, какъ она сама часто говорила, и все, что подразумѣвается подъ словомъ «мѣщанскія добродѣтели», было ей не только не симпатично, но просто отвратительно.

Сама она объясняла эту черту своего характера какъ полученную по наслѣдству отъ прабабки цыганки, на которой женился отецъ ея дѣда (если я не ошибаюсь). Но черта эта коренилась не только въ ея темпераментѣ, но и въ характеристическихъ особенностяхъ ея ума, потому что, будучи въ высшей степени производительною натурою, она была въ то же время и въ высшей степени воспріимчивою и для того, чтобы производить, нуждалась въ стимулѣ со стороны другого ума. Вслѣдствіе этого вся ея научная дѣятельность была не инымъ чѣмъ, какъ развитіемъ идей ея великаго учителя, а для своихъ литературныхъ произведеній она чувствовала непреодолимую потребность въ обмѣнѣ мыслями съ другими лицами, занимавшимися тою же дѣятельностью. Въ виду этой основной черты ея характера и ея ума, ее, понятно, не могъ удовлетворить такой маленькій городъ, какъ Стокгольмъ. Только въ большихъ европейскихъ столицахъ могла она чувствовать себя хорошо, только тамъ находила она тотъ умственный стимулъ, въ которомъ такъ сильно нуждалась.

Рождество того же года, 1884 г., она провела въ Берлинѣ и по возвращеніи впервые произнесла фразу, которую часто повторяла потомъ и которая оскорбляла и огорчала ея шведскихъ друзей: «Дорога изъ Стокгольма въ Мальмё», говорила она, «кажется мнѣ одною изъ самыхъ прекрасныхъ дорогъ на всемъ земномъ шарѣ, но дорога изъ Мальмё въ Стокгольмъ — самая безобразная, длинная и скучная изъ всѣхъ, по какимъ мнѣ когда-либо случалось проѣзжать».

Сердце сжимается у меня при мысли о томъ, какъ часто приходилось ей совершать это путешествіе, каждый разъ все съ большимъ и большимъ ожесточеніемъ, пока оно не привело ее, наконецъ, къ преждевременной могилѣ.

Письмо, полученное моимъ братомъ отъ нея въ упомянутое Рождество, показываетъ, какая глубокая меланхолія царила въ ея душѣ, не смотря на всю внѣшнюю веселость. Берлинскіе друзья ея разсказываютъ, что они никогда не видали ее болѣе веселою и жизнерадостною, какъ въ это зимнее посѣщеніе Берлина. Она жаловалась, что во время своей ранней юности пренебрегала всѣми обыкновенными удовольствіями молодости и хотѣла теперь вознаградить себя за потерянное, почему, между прочимъ, начала брать уроки танцевъ и катанія на конькахъ. Такъ какъ ей не хотѣлось брать первые уроки катанія на конькахъ при публикѣ, то одинъ изъ ея друзей и поклонниковъ устроилъ особый катокъ у себя въ саду, въ одной изъ загородныхъ дачъ. Уроки танцевъ она брала подобнымъ же образомъ, въ частной гостиной, причемъ кавалерами служили ей нѣкоторые изъ ея поклонниковъ. Она переходила отъ одного удовольствія къ другому, встрѣчая повсюду самый радушный пріемъ и поклоненіе, что ей всегда очень нравилось.

Но радостное настроеніе ея продолжалось недолго. Уже черезъ мѣсяцъ оно смѣнилось совершенно другимъ, вызваннымъ отчасти извѣстіемъ о болѣзни сестры, отчасти сердечными обстоятельствами, которыя для нея и этотъ разъ, какъ и всегда, сложились не особенно радостно, и были дѣйствительною причиною какъ сильно вспыхнувшей у нея жажды жизни, такъ и послѣдовавшаго затѣмъ сильнаго упадка духа. Вотъ что она пишетъ отъ 27-го декабря:

«Я въ очень подавленномъ настроеніи духа, потому что получила самыя ужасныя извѣстія отъ своей сестры. Болѣзнь прогрессируетъ съ ужасающею быстротою. Теперь пострадало зрѣніе: она не можетъ ни читать, ни писать. Причина — та же самая: сердце плохо функціонируетъ, отчего происходятъ временные застои крови и ослабленіе дѣятельности различныхъ органовъ. Я дрожу при мысли о страшной потерѣ, которая грозитъ мнѣ въ недалекомъ будущемъ. Какъ жизнь въ сущности возмутительна, и какъ глупо продолжать жить! Какъ хорошо поставлено дѣло въ романахъ и драмахъ: стоитъ извѣстному лицу открыть, что жизнь не представляетъ для него больше никакой цѣны, какъ на сцену является немедленно нѣчто или нѣкто, и облегчаетъ ему переходъ въ „lenseits“. Въ этомъ отношеніи дѣйствительность стоитъ несравненно ниже. Много говорятъ о тѣхъ измѣненіяхъ въ организмѣ, которыя живыя существа развиваютъ мало-помалу сами по себѣ помощью естественнаго подбора и т. д. Я нахожу, что въ дѣйствительности самымъ важнымъ усовершенствованіемъ было бы искусство умирать скоро и легко. Но въ этомъ отношеніи человѣкъ значительно отсталъ отъ другихъ животныхъ. Насѣкомыя и низшія животныя никакъ не могутъ рѣшиться умереть; просто трудно представить себѣ, какую массу страданій можетъ вынести какое-либо насѣкомое, не переставая существовать; но чѣмъ выше степень развитія даннаго существа, тѣмъ легче и скорѣе совершается у него переходъ отъ жизни къ смерти. Для птицы, для всѣхъ дикихъ звѣрей, для льва, для тигра, всякая почти болѣзнь смертельна; они либо пользуются всѣми наслажденіями жизни, либо умираютъ. Но человѣкъ въ этомъ отношеніи ближе всего подходитъ къ низшимъ животнымъ, и многіе изъ моихъ знакомыхъ заставляютъ меня поневолѣ вспоминать о насѣкомыхъ, у которыхъ оторвали крылья, раздавили всѣ члены, отняли ноги, а они, несмотря на это, все же не рѣшаются умереть. Извините меня за грустный тонъ моего сегодняшняго письма. Я теперь въ очень мрачномъ настроеніи. Но, что хуже всего, я не чувствую ни малѣйшей склонности къ работѣ. Я даже не могла заставить себя заняться серьезно приготовленіемъ лекцій на будущій семестръ. Но я много думала о слѣдующей проблемѣ»… (Здѣсь слѣдуютъ математическія вычисленія).

Приведу еще одну выписку изъ того же письма: «Въ видѣ рождественнаго подарка я получила отъ вашей сестры статью Стриндберга, въ которой онъ доказываетъ такъ ясно, какъ дважды два четыре, насколько такое чудовищное явленіе, какъ женскій профессоръ математики, вредно, безполезно и неудобно. Я лично нахожу, что онъ въ сущности правъ; единственное, противъ чего я протестую, это то, что въ Швеціи находится такое множество математиковъ, стоящихъ несравненно выше меня, и что меня пригласили единственно изъ любезности».

IX.

Среди массы катающихся на заливѣ и на королевской дорогѣ около Скеписгольмена, можно было въ слѣдующія зимы видѣть почти каждый день небольшого роста даму въ плотно облегающей мѣховой кофточкѣ съ близорукими глазами и руками, спрятанными въ муфту; она осторожно подвигалась впередъ на конькахъ неувѣренными шагами рядомъ съ высокимъ господиномъ въ очкахъ и высокою и тонкою дамою, которая также не отличалась особенною увѣренностью въ движеніяхъ. Скользя по льду колеблющимися шагами, они не переставали горячо о чемъ-то разговаривать, причемъ кавалеръ отъ времени до времени рисовалъ на льду какія-то математическія фигуры — не коньками, потому что онъ не былъ для этого достаточно искусенъ, а палкою — тогда маленькая дама останавливалась и внимательно разсматривала ихъ. Эти два конькобѣжца возвращались изъ высшей школы и, вступивъ еще въ школѣ въ горячій споръ по поводу только что прочитанной тѣмъ или другимъ лекціи, продолжали его и во время всего пути. Но иногда маленькая дама начинала испускать испуганные крики и умолять своего кавалера не говорить о математикѣ во время катанія на конькахъ, такъ какъ она теряетъ при этомъ равновѣсіе. Въ другой разъ разговоръ велся въ совершенно иномъ духѣ: маленькая и высокая дама обмѣнивались своими психологическими наблюденіями и сообщали другъ другу планы будущихъ своихъ драмъ и романовъ. Онѣ спорили также и о томъ, кто изъ нихъ наиболѣе искусенъ въ благородномъ спортѣ, занимавшемъ ихъ въ данное время, и какъ ни были онѣ всегда готовы во всѣхъ другихъ отношеніяхъ признавать заслуги и достоинства другъ друга, въ этомъ одномъ онѣ рѣшительно отказывались замѣчать успѣхи, дѣлаемые каждою изъ нихъ. Но тотъ, кто въ эти зимы встрѣчался въ обществѣ съ г-жею Ковалевскою, вынесъ-бы убѣжденіе, что она отличается необыкновеннымъ искусствомъ въ катаніи на конькахъ, такъ что могла-бы даже брать призы въ состязаніи съ самыми искусными конькобѣжцами. Она съ такимъ жаровъ и съ такимъ интересомъ отзывалась всегда объ этомъ спортѣ и такъ гордилась малѣйшимъ своимъ успѣхомъ въ этомъ отношеніи, какъ никогда не гордилась своими научными работами, не смотря на всемірную извѣстность, которую онѣ ей доставили. Потому то она никогда не была такъ довольна собою, какъ именно тогда, когда вопросъ шелъ о недостижимой для нея вещи, т. е. о такой, къ которой у нея не было рѣшительно никакихъ способностей.

Вышеупомянутая маленькая дама съ своею высокою спутницею показывалась въ эти зимы также и въ манежѣ, потому что можно сказать вообще, что эти двѣ особы были неразлучны и что гдѣ была одна, тамъ можно было сейчасъ же найти и другую. Знаменитая г-жа Ковалевская возбуждала всеобщее вниманіе своимъ появленіемъ въ манежѣ, но ни одна двѣнадцатилѣтняя дѣвочка не стала-бы вести себя болѣе дѣтскимъ образомъ, чѣмъ она, во время этихъ уроковъ верховой ѣзды. Страсть къ спорту соединялась у нея съ полнымъ отсутствіемъ требуемыхъ для этого способностей. Едва садилась она на лошадь, какъ ее охватывалъ безумный страхъ; она теряла всякое самообладаніе и при малѣйшемъ неожиданномъ движеніи лошади начинала громко кричать. Каждый разъ, являясь въ манежѣ, она требовала, чтобы ей давали самую смирную и тихую лошадь всего манежа; желаніе это всегда приводилось въ исполненіе; но затѣмъ въ объясненіе своей неудачной ѣзды и своего испуга она говорила всякій разъ, или что лошадь у нея закапризничала, или что она неожиданно споткнулась, или что ей дали невозможное сѣдло.

Она никакъ не могла больше пяти минутъ ѣздить рысью; какъ только лошадь ея начинала бѣжать настоящимъ образомъ, она тотчасъ, задыхаясь отъ страха, кричала на своемъ ломаномъ шведскомъ языкѣ: «пожалуйста, г. штальмейстеръ, скажите моей лошади: стой»!

Она.съ величайшею любезностью выносила насмѣшки и шутки, которыми осыпали ее по этому поводу ея ближайшіе друзья, но когда она затѣмъ разговаривала съ посторонними о своихъ подвигахъ верховой ѣзды, получалось всегда такое впечатлѣніе, какъ будто она весьма искусная наѣздница, смѣло галопирующая на самыхъ буйныхъ лошадяхъ. Это не было обманомъ съ ея стороны, она сама была убѣждена въ истинѣ того, что говорила, т. е. она была убѣждена въ томъ, что въ слѣдующій разъ ей удастся выказать во всемъ блескѣ свое искусство и она всегда являлась въ манежъ съ самыми смѣлыми планами, и предлагала не разъ отправиться въ какія-нибудь отдаленныя экскурсіи верхомъ. но какъ только она чувствовала подъ собою лошадь, ею тотчасъ же овладѣвалъ страхъ. Она увѣряла, что это не страхъ, а только нервность, которая дѣлаетъ ее въ высшей степени чувствительною ко всякаго рода звукамъ, почему топотъ лошадей въ манежѣ раздражительно дѣйствуетъ на нее и заставляетъ терять всякое самообладаніе. При такого рода объясненіяхъ ея друзья не могли удержаться отъ искушенія и коварно спрашивали ее, какой звукъ смутилъ ее, когда она бросилась бѣжать очертя голову, не помня себя, при видѣ коровы, спокойно пасущейся на лугу, или при встрѣчѣ съ собакою, молча обнюхивавшей ее.

Впрочемъ сама она превосходно описала такого рода трусость у одного своего героя, во всѣхъ другихъ отношеніяхъ очень выдающагося человѣка, въ оставленной ею по смерти повѣсти: «Вѣра Воронцова».

Въ ученомъ кружкѣ, среди котораго вращался В., никому не приходило въ голову заподозрить его въ трусости. Напротивъ того, товарищи его жили въ постоянномъ страхѣ, что онъ поставитъ ихъ въ затрудненіе своею излишнею храбростью. Самъ онъ въ душѣ считалъ себя очень мужественнымъ. Въ своихъ затаенныхъ мечтахъ — въ такихъ, въ которыхъ не признаются и самому закадычному другу, — онъ воображалъ себя нерѣдко поставленнымъ въ самыя опасныя положенія и не разъ, въ тиши своей рабочей комнаты, занимаясь наукою, чувствовалъ страстное желаніе принять участіе въ какомъ нибудь геройскомъ подвигѣ. Но несмотря на это, вопреки мужеству, признаваемому всѣми за нимъ, В. относился всегда съ большимъ уваженіемъ къ городскимъ собакамъ и избѣгалъ также весьма тщательно знакомства съ городскимъ быкомъ.

Что касается Софьи, то она, быть можетъ, и преувеличивала нѣсколько свой страхъ изъ безсознательнаго женскаго кокетства. Она обладала въ значительной степени тѣмъ чисто женскимъ чувствомъ, которое многіе мужчины находятъ такимъ привлекательнымъ, — а именно, находила всегда большое удовольствіе въ томъ, чтобы чувствовать себя охраняемой, чтобы находиться подъ защитою другого лица.

Съ мужскою энергіею и мужскимъ умомъ и съ замѣчательнымъ въ нѣкоторыхъ случаяхъ упорствомъ въ характерѣ, она соединяла и значительную долю женской безпомощности. Она всегда чувствовала потребность въ опорѣ, въ другѣ, который помогалъ бы ей выпутаться изъ затруднительныхъ обстоятельствъ и облегчалъ бы ей жизнь. И она почти всегда и повсюду находила такого друга, а когда его не оказывалось, она чувствовала себя несчастною, безпомощною и смущенною, точно неопытное дитя.

Она не могла сама купить себѣ платья, не могла сама смотрѣть за своими вещами, не могла сама найти дороги въ городѣ — проживши столько времени въ Стокгольмѣ, она умѣла находить только тѣ улицы, которыя вели въ высшую школу и къ ея ближайшимъ друзьямъ, — не могла сама заботиться ни о своихъ дѣлахъ, ни о своемъ домашнемъ хозяйствѣ, ни о своей дочери, почему должна была постоянно оставлять ее на чужихъ рукахъ, — однимъ словомъ, она была до такой степени непрактична, что всѣ мелкія заботы жизни казались ей невыносимыми. А когда вопросъ шелъ о томъ, чтобы доставить себѣ доходы издателей, рекомендацій для достиженія какой-нибудь цѣли, она была совершенно не въ состояніи выступать въ защиту своихъ интересовъ. Но при этомъ всегда на ея пути находился преданный другъ, который принималъ ея интересы также близко къ сердцу, какъ и свои собственные, и кому она могла поручать всѣ заботы о себѣ.

На каждой станціи желѣзной дороги, на которой ей приходилось останавливаться, стоялъ всегда кто-нибудь, чтобы встрѣтить ее, приготовить ей комнату, руководить ею, служить ей. И она съ такою радостью принимала такого рода услуги, была такъ счастлива возможностью опереться на другого, стать подъ его защиту, что иногда, какъ я уже говорила выше, ей случалось даже преувеличивать свою безпомощность. Но при всемъ этомъ едва-ли можно было встрѣтить другую женщину, которая въ состояніи была бы меньше ее выноситъ зависимыя къ другому отношенія.

---

Въ одномъ письмѣ, написанномъ ею на нѣмецкомъ языкѣ своему поклоннику въ Берлинѣ, который училъ ее кататься на конькахъ и танцовать, она слѣдущимъ образомъ описываетъ свою жизнь въ Стокгольмѣ, зимою 1885 г.:

Стокгольмъ, апрѣль. Дорогой г. В.

Я чувствую себя очень виноватою передъ вами, не отвѣтивши до сихъ поръ на ваше любезное письмо. Мое единственное извиненіе заключается въ массѣ разнаго рода занятій, которыя послѣдніе два мѣсяца отнимали у меня все время. Разскажу вамъ все, что я дѣлала.

1. Прежде всего я должна была позаботиться о своихъ трехъ лекціяхъ въ недѣлю на шведскомъ языкѣ. Я читаю алгебраическое введеніе къ теоріи абелевскихъ функцій и повсюду въ Германіи лекціи эти считаются наиболѣе трудными. У меня чрезвычайно много слушателей, и всѣ они остались вѣрными мнѣ, за исключеніемъ двухъ-трехъ.

2. Я за это время написала небольшой математическій трактатъ, который намѣреваюсь на-дняхъ отправить къ Вейерштрассу съ просьбою напечатать въ журналѣ Боргарта.

3. Я совмѣстно съ Миттагъ-Леффлеромъ начала большую математическую статью, отъ которой мы оба обѣщаемъ себѣ много удовольствія. Это покамѣстъ секретъ и вы не должны никому разсказывать этого.

4. Я познакомилась съ однимъ очень симпатичнымъ господиномъ, только-что пріѣхавшимъ изъ Америки, который теперь состоитъ редакторомъ одной изъ самыхъ большихъ газетъ въ Швеціи. Этотъ господинъ заставилъ меня работать также и для своей газеты, и такъ какъ я (что вы вѣроятно замѣтили) никогда не могу видѣть своихъ друзей занимающимися чѣмъ-нибудь безъ того, чтобы не принять участія въ ихъ занятіяхъ, то я и на этотъ разъ поступила по обыкновенію и написала рядъ небольшихъ газетныхъ статей для него. До сихъ поръ напечатана только одна изъ нихъ: «Изъ моихъ личныхъ воспоминаній», которую и посылаю вамъ, такъ какъ вы отлично понимаете по-шведски.

5. (Lost not least). Можете ли вы себѣ представить, что, какъ это ни кажется невѣроятнымъ, а изъ меня выработался очень искусный конькобѣжецъ. Вплоть до послѣдней недѣли меня можно было почти каждый день встрѣтить на льду. Мнѣ было очень жаль, что вы не могли видѣть, какъ я подъ конецъ начала хорошо бѣгать. Съ каждымъ новымъ успѣхомъ я вспоминала о васъ. Теперь я довольно хорошо умѣю скользить назадъ, а впередъ катаюсь отлично и очень быстро… Всѣ мои знакомые здѣсь удивлялись, что я такъ быстро выучилась этому трудному искусству. Чтобы вознаградить себя нѣсколько за исчезновеніе льда, я со страстью предалась верховой ѣздѣ вмѣстѣ съ одной изъ моихъ подругъ. Скоро наступитъ Пасха, и у насъ будетъ нѣсколько недѣль свободныхъ: тогда я думаю кататься по крайней мѣрѣ, по часу каждый день. Верховая ѣзда меня страшно забавляетъ, и я не знаю, право, что мнѣ больше нравится: катаніе верхомъ или катаніе на конькахъ.

Но этимъ еще не заканчивается повѣсть о моемъ легкомысліи. 1-го апрѣля устраивается здѣсь большое народное празднество. Празднество это, какъ говорятъ, будетъ носить чисто шведскій характеръ, — это будетъ нѣчто въ родѣ базара. Сто дамъ, въ томъ числѣ и я, въ самыхъ разнообразныхъ костюмахъ, будутъ заниматься продажею всевозможныхъ вещей въ пользу народнаго музея. Я, конечно, намѣреваюсь нарядиться въ цыганскій костюмъ, такъ что на меня будетъ страшно посмотрѣть. Я убѣдила нѣсколькихъ дамъ раздѣлить мою судьбу. Мы образуемъ цыганскій таборъ и намъ дадутъ въ помощники нѣсколькихъ молодыхъ людей, наряженныхъ также въ цыганскія платья. У насъ будетъ русскій самоваръ, при помощи котораго мы и будемъ поить желающихъ чаемъ.

Что вы скажете на все это мое легкомысліе, дорогой г. В.?

Сегодня вечеромъ, въ моей маленькой гостиной, соберется большое общество, въ первый разъ послѣ моего пріѣзда въ Стокгольмъ".

Весною того же года распространился слухъ, что Софья будетъ назначена профессоромъ механики вмѣсто заболѣвшаго профессора Гольмгрена. По поводу этого она написала 3-го іюня слѣдующее письмо къ Миттагъ-Леффлеру, уѣхавшему изъ Стокгольма:

Стокгольмъ, 3—6, 85.

«…Я была у Линдгагена, который передалъ мнѣ, что правленіе единогласно согласилось назначить меня замѣстителемъ Гольмгрена, но что объ этомъ пока ничего не говорятъ, боясь повредить здоровью Гольмгрена, который очень боленъ, но не подозрѣваетъ опасности своего положенія. Я сказала Линдгагену, что я очень рада, что мнѣ весьма пріятно узнать желаніе правленія назначить меня для замѣщенія Гольмгрена, въ томъ случаѣ, если онъ не будетъ въ состояніи читать осенью лекцій; если же, вопреки всѣмъ предположеніямъ, Г. выздоровѣетъ, я такъ обрадуюсь этой счастливой случайности, что не буду ни одной минуты сожалѣть о времени, даромъ потраченномъ на подготовленіе къ лекціямъ. Я чрезвычайно рада, дорогой другъ мой, счастливому обороту дѣла, и буду теперь употреблять всѣ усилія, чтобы особенно хорошо читать лекціи. Всякаго рода нравоучительныя исторіи въ высшей степени скучны въ книгахъ по въ дѣйствительной жизни онѣ дѣйствуютъ самымъ возбуждающимъ и полезнымъ образомъ; я вдвойнѣ рада тому, что мое правило pas trop de zèle было такимъ блестящимъ образомъ опровергнуто. Надѣюсь, что и вы не будете имѣть повода упрекать меня въ слишкомъ быстрой потерѣ мужества. Прежде всего вы не должны забывать, дорогой другъ мой, что я русская. Когда шведъ устанетъ или придетъ въ дурное расположеніе духа, онъ хмурится и молчитъ, вслѣдствіе чего его дурное расположеніе духа обращается у него нерѣдко въ хроническую болѣзнь. Русскій, напротивъ того, такъ громко жалуется и кричитъ, что его крики и жалобы производятъ на него такое-же дѣйствіе въ нравственномъ отношеніи, какое чай изъ бузины производитъ въ физическомъ въ случаѣ катарра. Я, впрочемъ, должна сказать о себѣ, что я лично жалуюсь и кричу только въ томъ случаѣ, когда мнѣ не очень больно; когда-же мнѣ очень-больно, я молчу и тогда никому при моемъ видѣ и въ голову не придетъ мысль, что я въ отчаяніи. Что-же касается до адресованныхъ къ вамъ упрековъ въ излишнемъ оптимизмѣ, то я ни за что въ мірѣ не желала-бы, чтобы вы исправились отъ этого недостатка. Онъ вамъ замѣчательно къ лицу и кромѣ того самое вѣсское доказательство, которое у меня имѣется относительно вашего оптимизма, это хорошее мнѣніе ваше обо мнѣ. Отсюда вы можете заключить, какъ мало желанія имѣю я, чтобы вы исправились…»

Вскорѣ послѣ того, Софья отправилась въ Россію, чтобы провести лѣто отчасти въ Петербургѣ, у своей больной сестры, отчасти въ Москвѣ и въ ея окрестностяхъ со своей подругою и своею маленькою дочерью. Я приведу ниже нѣсколько писемъ, относящихся къ этому періоду времени.

Они не особенно содержательны, потому что Софья не любила писать писемъ, почему и моя корреспонденція съ нею никогда не отличалась большимъ оживленіемъ, а носила всегда отрывочный характеръ; но и въ этой краткой формѣ письма ея отражаютъ ея настроеніе, почему и способствуютъ въ значительной степени ея характеристикѣ. Я была въ Швейцаріи съ своимъ братомъ и пригласила ее проѣхаться туда ко мнѣ; въ отвѣтъ на это она прислала слѣдующее письмо:

"Дорогая моя Анна-Карлотта!

Я только что получила твое милое письмо. Ты не можешь себѣ представить, какъ мнѣ хотѣлось-бы тотчасъ пуститься въ дорогу, чтобы встрѣтиться въ Швейцаріи съ тобою и съ твоимъ братомъ и затѣмъ сейчасъ-же приняться странствовать по Швейцаріи и подыматься на самыя высокія горы. У меня достаточно воображенія, чтобы представить себѣ, какъ намъ было бы причтомъ весело и какія счастливыя недѣли мы провели бы вмѣстѣ. Къ несчастью, меня удерживаютъ разнаго рода причины, одна глупѣе и скучнѣе другой. Прежде всего я обѣщала остаться здѣсь до 1 августа. Хотя въ принципѣ я давно держусь правила, что человѣкъ господинъ своему слову, но старые предразсудки слишкомъ глубоко укоренились во мнѣ и всегда заставляютъ меня отступать, когда наступаетъ время проводить мои теоріи на практикѣ, такъ что вмѣсто того, чтобы быть господиномъ своего слова, я чаще всего оказываюсь его рабою. Но кромѣ этого много есть еще другихъ обстоятельствъ, которыя удерживаютъ меня здѣсь. Твой братъ (который въ сущности отлично понимаетъ меня и очень вѣрно судитъ обо мнѣ, хотя ему этого не слѣдуетъ говорить, а то онъ слишкомъ много возмнитъ о себѣ) часто говорилъ, что я слишкомъ впечатлительна, что данныя обязанности и впечатлѣнія всегда управляютъ моими поступками. Въ Стокгольмѣ, гдѣ со мною обращаются какъ съ передовымъ борцомъ за женскій вопросъ, я начинаю также считать своею священнѣйшею обязанностью поддерживать и развивать «свой геній». Но я должна смиренно признаться, что здѣсь^[3] меня представляютъ всѣмъ новымъ знакомымъ не иначе, какъ подъ именемъ «Сониной мамы», и ты можешь себѣ представить, какимъ понижающимъ образомъ это обстоятельство дѣйствуетъ на мое тщеславіе и сколько женскихъ добродѣтелей возбуждаетъ во мнѣ, о которыхъ ты и понятія не имѣешь и которыя теперь поднимаются вверхъ, точно паръ. Прибавь еще къ этому жару, размягчающую мой мозгъ, и ты будешь въ состояніи представить себѣ, на что я стала теперь похожа. Однимъ словомъ, отъ всѣхъ этихъ обстоятельствъ и мелочныхъ вліяній, которыя въ настоящую минуту держатъ въ тискахъ твою бѣдную пріятельницу, получается результатъ достаточно сильный, чтобы удержать меня здѣсь до 15 августа. Единственное, на что я могу надѣяться, это встрѣтиться съ вами въ Нормандіи и затѣмъ отправиться съ твоимъ братомъ въ Эбердинъ. Напиши мнѣ поскорѣе, милая, добрая А. К., какъ ты счастлива — какъ я тебѣ завидую, ты даже и представить себѣ не можешь! Пиши хоть по крайней мѣрѣ. Я постараюсь употребить всѣ усилія, чтобы съѣхаться съ вами въ Нормандіи.

Bien à toi Софья".

Какъ въ большей части ея писемъ, и въ этомъ нѣтъ числа. Изъ предположенныхъ плановъ путешествій ничего не вышло, и мы увидались только въ Стокгольмѣ въ сентябрѣ.

Почти одновременно съ этимъ она писала моему брату:

«Cher Monsieur!

Я только что получила ваше любезное письмо и спѣшу на него отвѣтить, хотя у меня нѣтъ рѣшительно ничего интереснаго сообщить вамъ. Наша жизнь до такой степени однообразна, что я теряю способность не только заниматься, но даже думать. Мнѣ представляется, что стоитъ этой жизни продлиться еще нѣкоторое время, и я обращусь въ растеніе. Странно, право, что чѣмъ меньше у насъ дѣла, тѣмъ меньше въ состояніи мы работать, по крайней мѣрѣ такъ бываетъ со мною. Чтобы работать, мнѣ необходимо нуженъ. какой-либо внѣшній стимулъ. Здѣсь-же я положительно ничего не дѣлаю. Я цѣлые длинные дни сижу въ креслѣ съ вышиваніемъ въ рукахъ, безъ признака какой-либо мысли въ головѣ. Къ этому присоединяется еще и жара, которая за послѣдніе дни сдѣлалась удушающею. Послѣ холодныхъ, дождливыхъ дней, стоявшихъ у насъ вначалѣ, наступило внезапно лѣто, настоящее русское лѣто, когда можно въ тѣни сварить яйцо…»

Она писала въ это время и своему другу В., описывая шутливымъ образомъ свое пребываніе въ деревнѣ:

«Я живу теперь у своей подруги Юліи Л., въ принадлежащемъ ей маленькомъ имѣніи, къ сѣверу отъ Москвы. Я застала свою дочь здоровою и веселою и не знаю, кто изъ насъ двухъ болѣе радуется свиданію, — я или она. Теперь мы уже больше не разстанемся, по крайней мѣрѣ на долгое время, такъ какъ я намѣреваюсь увезти ее съ собою въ Стокгольмъ. Ей скоро исполнится шесть лѣтъ и она очень развита для своего возраста. Говорятъ вообще, что она очень похожа на меня, и я въ самомъ дѣлѣ думаю, что и я была такою, какъ она, въ дѣтствѣ. Моя подруга теперь въ горѣ: у нея умерла сестра. Поэтому въ нашемъ домѣ царитъ всегда мрачная тишина. Мы живемъ исключительно въ обществѣ старыхъ дамъ, четырехъ старыхъ дѣвъ, и такъ какъ онѣ всѣ ходятъ теперь въ глубокомъ траурѣ, то мнѣ кажется по временамъ, что я попала въ монастырь. Мы ѣдимъ очень много и по четыре раза въ день пьемъ чай со всевозможными добавленіями въ видѣ фруктовъ, печеній и разныхъ сладостей, что значительно помогаетъ намъ убивать время. Я стараюсь, впрочемъ, разнообразить его и нѣсколько инымъ образомъ. Такъ, напр., сегодня я убѣдила Юлію отправиться со мною кататься безъ кучера въ сосѣдній городъ, увѣривши ее, что я отлично умѣю править. Въ городъ мы пріѣхали благополучно, но на возвратномъ пути лошадь бросилась въ сторону, экипажъ ударился о большой стволъ дерева, мы вылетѣли вонъ и упали въ грязь. Бѣдная Юлія подвернула себѣ при паденіи ногу, но я, зачинщица всего, вышла невредимою изъ этого приключенія».

Нѣсколько позже она пишетъ тому-же лицу: «Наша жизнь здѣсь до такой степени однообразна, что я могу васъ только поблагодарить за ваше письмо. Въ послѣднее время я даже никого не выворачивала изъ экипажа, и наша жизнь протекаетъ такъ-же безмятежно тихо, какъ вода возлѣ плотины въ прудѣ, украшающемъ нашъ садъ. Мнѣ кажется, что у меня прекратилась даже способность размышлять. Я цѣлые дни сижу съ ручною работою и ни о чемъ рѣшительно не думаю».

Здѣсь будетъ умѣстно упомянуть о необыкновенной способности Софьи ничего не дѣлать въ промежуткахъ между занятіями. Она часто увѣряла, что никогда не чувствовала себя такъ хорошо, какъ въ эти промежутки полнаго отдыха, когда ей казалось труднымъ даже подняться со стула и когда она рѣшительно ничего не дѣлала, не признавала никакихъ умственныхъ занятій, а только читала какіе-нибудь интересные романы, вертѣла въ рукахъ какое-нибудь женское рукодѣліе, курила сигареты и пила чай. Эта способность реагировать противъ слишкомъ напряженныхъ умственныхъ занятій и безпрестаннаго умственнаго возбужденія, которое обыкновенно съ такою силою дѣйствовало въ ней, составляли для нея большое счастье. Быть можетъ эти постоянныя перемѣны въ ея характерѣ, эти вѣчные переходы отъ одного настроенія къ другому объясняются ея русско-нѣмецкимъ происхожденіемъ.

X.

Въ слѣдующую зиму элементъ чувствъ началъ вновь играть выдающуюся роль въ личной жизни Софьи. Она не находила больше ничего, что всецѣло наполняло-бы ее или интересовало въ жизни общества, она не была увлечена научною работою, которая поглощала-бы ее, ея лекціи доставляли ей мало удовольствія. При такихъ обстоятельствахъ она всегда предавалась самонаблюденіямъ, размышленіямъ о своей судьбѣ, сожалѣніямъ, что жизнь не дала ей именно того, чего она себѣ всегда больше всего желала.

Она уже не говорила, что каждый человѣкъ въ отдѣльности представляетъ только половину, что въ жизни можетъ быть только одна любовь, которая должна оказать рѣшающее вліяніе на всю дальнѣйшую судьбу человѣка. Теперь она мечтала о такомъ союзѣ между двумя людьми, который представлялъ-бы союзъ двухъ умовъ, взаимно поддерживавшихъ другъ друга и могущихъ приносить дѣйствительно зрѣлые плоды только при условіи совмѣстной работы. Совмѣстная работа при любовномъ союзѣ между мужчиною и женщиною сдѣлалась для нея идеаломъ жизни, и она только и мечтала о томъ, какъ бы встрѣтить человѣка, который могъ бы сдѣлаться ея вторымъ я въ этомъ именно смыслѣ. Убѣжденіе, что она никогда не можетъ встрѣтить его въ Швеціи, способствовало возникновенію у нея нелюбви къ этой странѣ, куда она пріѣхала съ такими пылкими надеждами и такими блестящими ожиданіями.

Мысль о совмѣстной работѣ возникла въ ней, благодаря особенностямъ ея характера, благодаря присущему ей стремленію къ духов

нему общенію съ кѣмъ-либо другимъ, благодаря страданію, которое причиняло ей умственное одиночество, выпавшее ей на долю. Она почти не въ состояніи была работать, если возлѣ нея не было кого-нибудь, кто вращался-бы въ той-же сферѣ идей, что и она. Работа сама по себѣ, отвлеченное исканіе научной истины не доставляли ей полнаго удовлетворенія. Она хотѣла, чтобы ею восхищались, чтобы ее понимали, шли ей навстрѣчу и поощряли при каждомъ шагѣ, который она дѣлала впередъ, при каждой новой мысли, возникавшей въ ея головѣ. Ей хотѣлось подарить какому-нибудь данному лицу свое умственное дѣтище, обогатить имъ не человѣчество въ отвлеченномъ смыслѣ этого слова, а какое-нибудь опредѣленное лицо, которое, взамѣнъ этого, отдало бы ей всецѣло самого себя. Не смотря на свои выдающіяся математическія дарованія, Софья не въ состояніи была заниматься исключительно математическими изысканіями: для этого она была слишкомъ живою, слишкомъ страстною во всѣхъ своихъ мысляхъ и чувствахъ, слишкомъ близко принимала къ сердцу все, что цроисходило вокругъ.

Миттагъ-Леффлеръ часто говорилъ ей, по поводу этихъ идей, что потребность въ пониманіи со стороны другого лица составляетъ въ ней чисто женскую слабость. Истинно талантливые мужчины никогда не ощущаютъ потребности стать въ зависимыя отношенія къ другому лицу. Но она всякій разъ горячо возставала противъ этого и приводила сейчасъ же въ примѣръ массу мужчинъ, которые только въ любви къ женщинѣ черпали свои лучшія вдохновенія. Большинство этихъ лицъ были, правда, поэты, среди научныхъ дѣятелей не такъ-то было легко найти доказательствъ этой теоріи, хотя Софья вообще не затруднялась въ пріискиваніи ихъ, когда нуждалась въ подтвержденіи высказываемыхъ ею взглядовъ. Если въ данную минуту ей не удавалось найти подходящихъ ясныхъ и неопровержимыхъ фактовъ, то она сама что-нибудь изобрѣтала съ необыкновеннымъ искусствомъ. И нужно правду сказать, ей удавалось всегда придумать множество примѣровъ, доказывавшихъ, какое сильное мученіе представляетъ почти для всѣхъ глубокихъ натуръ чувство одиночества, и какъ ужасно тяготитъ оно, точно проклятіе, тѣхъ людей, которые всю жизнь мечтали, какъ о высшемъ счастьи, о сліяніи душою и сердцемъ съ другимъ лицомъ, и никогда не достигали этого счастья.

Мнѣ особенно живо представляется весна 18S6 г. Весна была всегда тяжелымъ временемъ для Софьи: царствующее въ природѣ броженіе, ростъ всего существующаго, которые она сама такъ мастерски описала сначала въ Vae victis, а потомъ въ Вѣрѣ Воронцовой, производили на нее всегда глубокое впечатлѣніе, дѣлали ее нервною, безпокойною, нетерпѣливою, полною горячихъ стремленій къ другой жизни, не похожей на ту, которую ей приходилось вести. Въ особенности сильно дѣйствовали на ея нервы свѣтлыя сѣверныя ночи, которыя я, напротивъ того, любила. «Это вѣчное солнечное сіяніе», говорила она, «какъ бы даетъ массу обѣщаній, но ни одного изъ нихъ не выполняетъ: земля остается такою-же холодною, какъ и была, развитіе идетъ назадъ такъ-же успѣшно, какъ и впередъ, и лѣто мерещится гдѣ-то вдали, точно миражъ, котораго никогда не удастся достигнуть». Именно потому, что свѣтлыя ночи начинаются задолго до наступленія лѣтнихъ жаровъ, онѣ и возмущали ее, такъ какъ давали, казалось, обѣщанія разнаго рода радостей, которыя въ дѣйствительности не сдерживали.

Она не могла работать, и потому тѣмъ съ большимъ увлеченіемъ доказывала, что работа сама по себѣ и въ особенности научныя занятія сами по себѣ ничего не стоятъ, такъ какъ не могутъ ни доставить радости, ни вести человѣчество впередъ, что безумно тратить всю свою молодость на научныя занятія, что обладаніе способностями къ научнымъ занятіямъ настоящее несчастье, особенно для женщины, вынужденной вслѣдствіе этого войти въ сферу дѣятельности, которая никогда не можетъ доставить ей счастья.

Тотчасъ по окончаніи семестра она выѣхала изъ Стокгольма «по прекрасной, короткой и спокойной дорогѣ», ведущей изъ Мальмё въ Парижъ. Оттуда она мнѣ написала одно только письмо, обозначивши на немъ, противъ обыкновенія, число.

26 іюня 1886 г. Дорогая Анна-Карлотта!

Я только что получила твое письмо и страшно зла на себя, что раньше не написала тебѣ. Охотно соглашаюсь, что я немного ревновала тебя и думала, что ты совсѣмъ не интересуешься мною. Я хочу непремѣнно, чтобы это письмо пошло съ сегодняшней почтой, и потому пишу тебѣ только эти немногія строки, чтобы сказать, какъ вы оба, ты и твой братъ, неправы, когда упрекаете меня и говорите, будто я забываю васъ, какъ только уѣзжаю. Я, быть можетъ, еще ни разу не чувствовала такъ живо, какъ теперь, на сколько сильна моя любовь къ вамъ обоимъ, къ тебѣ и твоему брату. Каждый разъ, когда я доставляю себѣ какое-нибудь удовольствіе, я вспоминаю о васъ. Я много веселюсь здѣсь въ Парижѣ, потому что всѣ математики самымъ предупредительнымъ образомъ относятся ко мнѣ (fout grand cas de moi). Тѣмъ не менѣе я съ нетерпѣніемъ жду минуты, когда опять увижусь съ вами, потому что вы оба сдѣлались положительно необходимыми для меня. Я не могу выѣхать отсюда раньше 5-го іюля, и пріѣду въ Христіанію только ко времени открытія съѣзда естествоиспытателей. Не можешь ли ты подождать меня (въ Копенгагенѣ), чтобы затѣмъ ѣхать вмѣстѣ?^[4] Отвѣчай скорѣе. Я отнесла твою книгу^[5] Іонасу Ли. Онъ съ большимъ дружелюбіемъ отзывается о тебѣ. Онъ уже отдалъ мнѣ визитъ, но не успѣлъ еще къ тому времени прочесть твою книгу. Онъ находитъ вообще, что у тебя гораздо больше таланта для романовъ, чѣмъ для драмъ. Я намѣрена еще разъ навѣстить Іонаса Ли, прежде чѣмъ уѣду.

Цѣлую тебя крѣпко. Мнѣ очень хочется поскорѣе увидаться съ тобою, милая дорогая Анна-Карлотта.

Tout à toi Соня".

Но она, какъ всегда, осталась въ Парижѣ до послѣдней минуты и поѣхала въ Христіанію только въ послѣдній день засѣданій съѣзда естествоиспытателей. Я уже давно привыкла къ рѣзкимъ перемѣнамъ въ ея настроеніи, но на этотъ разъ контрастъ между ея теперешними взглядами на жизнь и тѣми, которые она высказывала въ прошломъ году и въ особенности въ послѣднюю весну въ Стокгольмѣ, былъ просто поразителенъ. Она провела нѣсколько недѣль въ Парижѣ въ обществѣ Поенкарре и другихъ великихъ математиковъ, и въ разговорѣ съ ними ей впервые пришла въ голову мысль о работѣ, возвысившей въ такой сильной степени ея репутацію и доставившей ей высшую награду парижской академіи наукъ. И теперь, по ея мнѣнію, не было ничего на свѣтѣ выше науки, для нея только и стоило жить; все другое, личное счастье, любовь, восхищеніе природою, міръ фантазій, — все это пустяки; исканіе научной жизни составляло само по себѣ высшую и самую прекрасную цѣль жизни, а обмѣнъ мыслей съ людьми равными себѣ въ умственномъ отношеніи, преслѣдующими одинаковыя цѣли, — высшее изъ всѣхъ наслажденій.

Радость творчества вновь овладѣла ею; начался опять блестящій періодъ въ ея жизни, когда она отличалась особенною красотою и остроуміемъ и блистала жизненною радостью.

Она прибыла въ Христіанію ночью послѣ трехъ дней морского путешествія изъ Гавра. Во время переѣзда она сильно страдала отъ морской болѣзни, которая, не переставая, мучила ее. Но когда она была въ хорошемъ расположеніи духа, усталости для нея не существовало и послѣ немногихъ часовъ сна она на другое же утро приняла участіе въ загородной поѣздкѣ и въ празднествѣ, которое длилось далеко за полночь. Много тостовъ было произнесено въ этотъ день въ честь ея и всѣ самыя выдающіяся лица толпились вокругъ нея и она, какъ всегда въ этихъ случаяхъ, была такъ любезна, привѣтлива, скромна и безпритязательна, что очень понравилась всѣмъ. Затѣмъ мы отправились съ нею путешествовать на нѣсколько дней, проѣхали черезъ Шелемаркенъ и посѣтили высшую народную школу, которою Софья сильно заинтересовалась и къ которой отнеслась съ самою горячею симпатіею. Это посѣщеніе дало первый толчокъ для статьи о высшихъ народныхъ школахъ въ Скандинавіи, которую она затѣмъ написала для одного русскаго журнала^[6].

Изъ Сильяна мы отправились пѣшкомъ на горы. Это было первое восхожденіе на горы Софьи; она была очень смѣла, быстро и неутомимо взлѣзала на крутизны, наслаждалась красотою природы. Веселая, полная жизни и радости, она приходила въ смущеніе только тогда, когда вблизи какой-нибудь сырни показывалась корова или когда намъ приходилось переходить по кучѣ камней, которые, выскальзывая изъ-подъ ногъ, съ грохотомъ скатывались внизъ. Тогда она испускала разнаго рода дѣтскіе крики, сильно забавлявшіе наше общество. У нея было много любви и пониманія природы въ томъ смыслѣ, что на ея воображеніе и чувство сильно дѣйствовали поэзія природы, красота даннаго ландшафта или даннаго освѣщенія. Но такъ какъ она была чрезвычайно близорука и изъ женскаго кокетства не носила очковъ, чувствуя отвращеніе къ этому традиціонному внѣшнему признаку синяго чулка, то отъ нея совершенно ускользали подробности ландшафта, и она никогда не могла разобрать, какое дерево стоитъ передъ нею, какая трава растетъ у нея подъ ногами, какъ построены дома, и т. д. Если она, не смотря на это, въ нѣкоторыхъ своихъ работахъ, какъ, напр., въ поименованныхъ уже нами описаніяхъ весны, передала съ необыкновенною силою и яркостью колорита не только впечатлѣніе, производимое природою, такъ сказать, на ея душу, но и дала точное описаніе ея чисто матеріальной стороны, то это обусловливалось не столько ея личными наблюденіями, сколько ея обширными теоретическими познаніями. Она много потратила времени на изученіе естественной исторіи, много помогала мужу при переводѣ жизни птицъ Брема и, какъ мы уже упоминали выше, изучала совмѣстно съ нимъ палеонтологію и геологію и много вращалась въ обществѣ самыхъ выдающихся естествоиспытателей своего времени.

Но ее нельзя было назвать тонкимъ наблюдателемъ, когда вопросъ шелъ объ обыденныхъ явленіяхъ природы, потому что всѣ подробности природы ускользали отъ нея и у нея не было никакого точнаго и опредѣленнаго понятія о красотѣ. Самый блѣдный, обыкновенный ландшафтъ казался ей красивымъ, когда она была въ хорошемъ расположеніи духа и, наоборотъ, она проходила совершенно равнодушно мимо самыхъ чудныхъ видовъ, относилась невнимательно къ самымъ красивымъ линіямъ и краскамъ, если была дурно настроена. То же можно сказать и относительно ея сужденій о внѣшности людей: у нея не было никакого точнаго понятія о чистотѣ линій и гармоніи, о пропорціональности, о краскахъ и другихъ объективныхъ опредѣленіяхъ красоты. Тѣхъ людей, которые внушали ей симпатію или обладали нравившимися ей внѣшними свойствами, она называла красивыми, другихъ же некрасивыми. Блондинокъ и блондиновъ она охотно признавала красивыми, но рѣдко удостоивала этого названія брюнетовъ.

Въ связи съ этимъ приходится упомянуть и объ одномъ недостаткѣ, весьма оригинальномъ у такой богато одаренной женщины, а именно о полномъ отсутствіи у нея любви къ искусству. Проживши столько лѣтъ въ Парижѣ и такъ часто пріѣзжая въ этотъ городъ, она ни разу не посѣтила Лувра; ни картины, ни скульптурныя, ни архитектурныя произведенія не останавливали никогда на себѣ ея вниманія, а къ украшенію комнатъ, къ убранству ихъ, ко всякаго рода изящнымъ отраслямъ промышленности она выказывала вообще глубокое равнодушіе.

Какъ мы уже говорили выше, она очень увлекалась красотою норвежской природы и находила чрезвычайно симпатичными норвежцевъ, съ которыми намъ приходилось по дорогѣ встрѣчаться. Мы намѣревались продолжать путешествіе въ экипажѣ черезъ всю Телемарку но надъ Гауклифіелль, чтобы затѣмъ спуститься у западнаго берега, и но дорогѣ навѣстить Александра Кьелланда въ Іедеренѣ. Но несмотря на то, что она много уже лѣтъ мечтала объ этомъ путешествіи по Норвегіи, что все въ этомъ путешествіи улыбалось ей и что она очень желала познакомиться съ Александромъ Кьелландомъ, въ ней совершенно неожиданно заговорилъ новый голосъ съ такою страшною силою, что она не была въ состояніи противостоять ему. И вотъ среди дороги, въ то время, какъ мы находились на одномъ изъ длинныхъ внутреннихъ озеръ, которыя глубоко вдаются въ Телемаркенъ, она внезапно рѣшилась вернуться обратно въ Христіанію и Швецію, чтобы въ тиши деревенской жизни предаваться своимъ занятіямъ. Она оставила меня одну и пересѣла на другой пароходъ, который перевезъ ее чрезъ Скіенъ въ Христіанію.

Я не могла ни отговаривать ее, ни порицать; я знала по собственному опыту, что когда духъ творчества овладѣваетъ нами, мы должны, во что бы то ни стало, повиноваться его призыву; все остальное, какъ-бы оно ни было дорого намъ въ другое время, отступаетъ на задній планъ, оставляетъ насъ глубоко равнодушными, кажется намъ совершенно незначительнымъ; дѣлаешься слѣпымъ и глухимъ ко всему окружающему и прислушиваешься только ко внутреннему голосу, который раздается въ насъ сильнѣе шума водопада въ горахъ или урагана на морѣ.

Но для меня это было, конечно, большимъ разочарованіемъ. Я, впрочемъ, поѣхала дальше съ случайно подвернувшимся мнѣ на дорогѣ спутникомъ, посѣтила Кьелланда, затѣмъ вернулась въ Остландетъ и приняла участіе въ празднествѣ, которое давалось въ Сагатунской высшей народной школѣ и, конечно, доставило-бы Софьѣ не меньше удовольствія, чѣмъ мнѣ, еслибы она была свободна въ своихъ дѣйствіяхъ.

Много разъ наблюдала я эту черту въ ней. Иногда она принимала самое живое участіе въ какомъ-нибудь интересномъ разговорѣ во время какой-либо прогулки или на вечерѣ, была, повидимому, совершенно увлечена окружающимъ, какъ вдругъ взоръ ея устремлялся въ одну точку, лицо дѣлалось разсѣяннымъ, она замолкала, отвѣчала невпопадъ на задаваемые вопросы. Тогда она тотчасъ прощалась и никакія убѣжденія, никакія предъидущія обѣщанія, ничто не могло заставить ее остаться: она хотѣла домой, чтобы тамъ засѣсть за работу.

У меня сохранилась маленькая записка, написанная ею весною того же года и характеризующая ея настроеніе въ этомъ отношеніи. Мы сговорились съ нѣсколькими друзьями отправиться въ экипажѣ въ окрестности Стокгольма, когда она въ послѣднюю минуту раскаялась и написала мнѣ слѣдующее объясненіе:

"Дорогая Анна-Карлотта! ¹) ¹) Это письмо, какъ и всѣ дальнѣйшія, написано по-шведски. Прим. авт.

Утромъ я проснулась съ большимъ желаніемъ повеселиться сегодня, какъ вдругъ передо мною очутился мой дѣдъ съ материнской стороны, толстый педантъ (т. е. астрономъ) и грозно указалъ на всѣ тѣ ученыя сочиненія, которыя я предполагала изучить во время пасхальныхъ вакансій, осыпая меня самыми серьезными упреками по поводу того, что я такимъ недостойнымъ образомъ трачу свое драгоцѣнное время. Его строгія рѣчи обратили въ бѣгство мою бѣдную бабушкуцыганку (съ отцовской стороны). Теперь я сижу за письменнымъ столомъ въ капотѣ и туфляхъ, глубоко погруженная въ математическія размышленія, и не чувствую ни малѣйшаго желанія принять участіе въ вашей поѣздкѣ. Васъ такъ много, что вамъ навѣрное будетъ весело и безъ меня, поэтому надѣюсь, что вы великодушно простите мнѣ мой отказъ.

Преданная тебѣ Соня."

Мы рѣшили прожить вмѣстѣ остатокъ лѣта въ Іемтландѣ, гдѣ Софья поселилась съ семьею моего брата. Но едва я успѣла пріѣхать, какъ Софью вызвали телеграммою въ Россію по случаю новаго припадка болѣзни ея сестры.

Вернувшись въ сентябрѣ, она привезла съ собою и свою маленькую восьмилѣтнюю дочку, и впервые поселилась въ своей собственной квартирѣ въ Стокгольмѣ. Ей надоѣло жить въ пансіонѣ. Конечно, она была необыкновенно равнодушна ко всякаго рода комфорту и удобствамъ, равнодушна къ тому, что ей приходилось пить и ѣсть, и къ окружавшей ее обстановкѣ, но въ ней всегда сильна была потребность къ независимости, ей хотѣлось распоряжаться по своему своимъ временемъ, что не всегда возможно было при тѣхъ многочисленныхъ стѣсненіяхъ, которымъ подвергаешься, когда живешь у другихъ. Поэтому она обратилась къ своимъ друзьямъ съ просьбою помочь ей отыскать квартиру и женщину, которая завѣдывала бы ея хозяйствомъ и присматривала бы вмѣстѣ съ тѣмъ и за ея дочкою. Она купила часть необходимой мебели, а остальную выписала изъ Россіи, но все же устроилась такъ, что ея квартира носила отпечатокъ чего-то временнаго, случайнаго: казалось, что хозяева каждую минуту собираются выѣхать изъ нея.

Гостиная мебель, выписанная изъ Россіи, была чрезвычайно оригинальна. Она вывезла ее изъ родительскаго дома и мебель эта отличалась всею роскошью стариной барской обстановки. Она стояла прежде въ громадной гостиной и состояла изъ, длиннаго дивана, занимавшаго всю стѣну, углового дивана, представлявшаго часть большого дивана, стоявшаго когда-то посреди комнаты и декорированнаго цвѣтами, и изъ нѣсколькихъ глубокихъ креселъ; сдѣлана она была изъ чернаго дерева съ очень богатою рѣзьбою, обита пурпуровымъ шелковымъ дама, теперь, впрочемъ, мѣстами порванномъ, между тѣмъ какъ сидѣнія были всѣ сильно вдавлены, а пружины поломаны. Софья все собиралась обить заново и поправить эту мебель, но изъ этого ничего не вышло, отчасти изъ свойственнаго русскимъ пристрастія къ старинной мебели, отчасти потому, что Софья никакъ не могла свыкнуться съ жизнью въ Стокгольмѣ и смотрѣла на свое пребываніе въ Швеціи какъ на нѣчто временное, вслѣдствіе чего и не хотѣла тратить много денегъ на обстановку.

Но когда она была въ хорошемъ расположеніи духа, на нее находили иногда минуты увлеченія рукодѣльями; тогда она забавлялась тѣмъ, что украшала собственными работами свои небольшія комнаты. Однажды она по поводу этого прислала мнѣ слѣдующую записку:

"Дорогая Анна-Карлотта.

Вчера вечеромъ я видѣла блистательное доказательство того, какъ права критика, утверждающая, что въ глаза тебѣ бросается только некрасивое и гадкое въ жизни, а не хорошее и прекрасное. Каждое пятно, каждая дыра на моихъ почтенныхъ креслахъ тотчасъ открываются и демонстрируются тобою, хотя бы они были прикрыты десятью антимакассарами; но моя чудная, восхитительная вышивка на качалкѣ осталась незамѣченною, несмотря на то, что она постоянно качалась передъ тобою въ тщетныхъ попыткахъ привлечь наконецъ твое вниманіе; ты ее не удостоила ни единымъ взглядомъ.

Твоя Соня".

Не успѣла она привести въ порядокъ свою столь оригинально устроенную квартиру, какъ ее вновь вызвали въ Россію къ больной сестрѣ, и она среди зимы уѣхала моремъ до Гельсингфорса, а затѣмъ желѣзною дорогою до Петербурга. Жизнь ея сестры висѣла на волоскѣ. Въ такого рода случаяхъ Софья не испытывала никогда страха и не отступала ни передъ какими препятствіями. Горячо любя сестру, она всегда готова была на всевозможныя жертвы для нея.

Свою маленькую дочку она оставила на моемъ попеченіи въ теченіе тѣхъ двухъ мѣсяцевъ, которые провела въ отсутствіи. У меня сохранилось только одно письмо отъ этого времени. Оно представляетъ интересъ лишь въ томъ отношеніи, что показываетъ, какіе грустные рождественскіе праздники пришлось ей провести въ этомъ году.

"Петербургъ, 18—13—86. Дорогая Анна-Карлотта.

Я только вчера пріѣхала сюда и пишу тебѣ сегодня всего нѣсколько строкъ. Моя сестра страшно больна, хотя докторъ увѣряетъ, что ей теперь гораздо лучше, чѣмъ нѣсколько дней тому назадъ. Право, трудно представить, что нибудь ужаснѣе, мучительнѣе, отвратительнѣе этой болѣзни. Она страдаетъ невѣроятно, не можетъ ни спать, ни дышать настоящимъ образомъ… Я не знаю, сколько времени мнѣ придется провести здѣсь. Я сильно скучаю по Фуфи (ея дочь) и по своимъ занятіямъ. Мой сердечный поклонъ вамъ всѣмъ.

Преданная тебѣ Соня"

Въ теченіе долгихъ дней и ночей, которые ей пришлось провести у постели больной сестры, много мыслей и фантазій роилось у нея въ головѣ. И тогда-то именно возникла у нея идея о разницѣ между тѣмъ «какъ оно было» и тѣмъ «какъ оно могло быть». Она вспоминала, съ какими чудными мечтами онѣ, обѣ сестры, вступали въ жизнь, молодыя, красивыя, богато одаренныя, и какъ мало дала имъ жизнь въ дѣйствительности сравнительно съ тѣмъ, что онѣ рисовали себѣ въ своемъ воображеніи. Правда, жизнь обѣихъ прошла бурно, была богата разнаго рода событіями, но въ глубинѣ сердца и у той, и у другой скрывалось горькое чувство сожалѣнія о разбитыхъ надеждахъ.

А какъ иначе могла бы сложиться жизнь ихъ обѣихъ, если бы онѣ не сдѣлали нѣсколько крупныхъ ошибокъ.

Изъ этихъ мечтаній и разсужденій возникла идея написать два параллельные романа, въ которыхъ судьба и развитіе однихъ и тѣхъ же людей должны были изображаться съ двухъ противоположныхъ сторонъ. Ихъ нужно было представить въ ранней юности, когда вся будущность еще впереди, затѣмъ описать все дальнѣйшее развитіе ихъ жизни до извѣстнаго поворотнаго пункта въ ней. Одинъ изъ романовъ долженъ былъ показать, къ какимъ послѣдствіямъ привелъ сдѣланный ими выборъ, а другой, въ противоположность первому, — что случилось бы, если бы они пошли по другой дорогѣ.

«Кому не приходилось въ жизни раскаиваться въ важномъ, необдуманномъ шагѣ,» разсуждала Софья, «и кто не разъ желалъ начать жизнь съизнова!» И этимъ желаніямъ, этимъ мечтамъ она хотѣла придать дѣйствительную жизнь въ образѣ романа — если бы только обладала необходимыми для этого способностями! Но такихъ способностей, по ея мнѣнію, у нея не было и поэтому, когда она вернулась въ Стокгольмъ, увлеченная своею идеею, она старалась всѣми силами убѣдить меня написать его совмѣстно съ нею.

Я въ то время находилась въ самомъ разгарѣ работы, занятая сочиненіемъ новаго романа подъ заглавіемъ «Вокругъ брака». Я намѣревалась изобразить въ немъ исторію не замужнихъ женщинъ, исторію всѣхъ тѣхъ дѣвушекъ, которыя по тѣмъ или инымъ причинамъ были лишены возможности основать собственную семью, описать ихъ мысли и представленія о любви и бракѣ, интересы и стремленія, которыми онѣ наполняютъ свою жизнь, — однимъ словомъ, я хотѣла написать романъ женщинъ, которыя по общепринятымъ понятіямъ не имѣютъ вовсе романа… Это сочиненіе представило бы pendant къ роману Гарборга «Мужчины», въ которомъ онъ изображаетъ намъ, какъ живутъ въ нашемъ обществѣ холостяки. Я уже собрала не мало типовъ и была очень заинтересована своею темою.

Но тутъ явилась Софья съ своею идеею, и такъ велико было ея вліяніе на меня, такъ громадна сила убѣжденія, что она тотчасъ заставила меня отказаться отъ собственнаго своего дѣтища для того, чтобы усыновить ея. Изъ нѣсколькихъ писемъ, отправленныхъ мною около этого времени одному общему другу, видно, какой живой энтузіазмъ къ этой работѣ овладѣлъ нами обѣими.

Вотъ что я писала 2 февраля: «Теперь я занята сочиненіемъ новаго романа „Вокругъ брака“. Я до такой степени увлекаюсь имъ. что весь внѣшній міръ, который не стоитъ въ той или иной связи съ моей работою, не существуетъ для меня. Странное психическое и физическое состояніе овладѣваетъ мною всякій разъ, когда я принимаюсь за новую работу; тысячи сомнѣній приходятъ мнѣ въ умъ: будетъ-ли моя работа имѣть какое-либо значеніе, хватитъ-ли у меня силъ и способностей на выполненіе предпринятой мною задачи и т. д., и въ то же время я испытываю невыразимую радость и наслажденіе, которое доставляется мнѣ чувствомъ обладанія таинственнымъ міромъ, принадлежащимъ мнѣ одной, гдѣ я чувствую себя дома, между тѣмъ какъ весь внѣшній міръ представляется для меня какимъ-то царствомъ тѣней и т. д…. И вотъ среди всего этого мною внезапно овладѣла другая идея. Сонѣ и мнѣ пришла въ голову положительно геніальная мысль. Мы собираемся написать большую драму, разбивающуюся на два представленія и состоящую изъ десяти актовъ. То есть идея собственно ея, — я-же должна обработать ее, сочинить пьесу и написать реплики. Мнѣ кажется, что идея положительно геніальна, и въ высшей степени оригинальна. Одна часть драмы описываетъ, какъ оно было, а другая — какъ оно могло быть. Въ первомъ всѣ дѣлаются несчастными, какъ оно и бываетъ большею частью въ жизни, гдѣ люди всячески мѣшаютъ счастью другъ друга вмѣсто того, чтобы способствовать ему. Въ другомъ описываются тѣ-же люди, только при совершенно другихъ обстоятельствахъ: они помогаютъ другъ другу, живутъ другъ для друга, образуютъ небольшое идеальное общество и чувствуютъ себя всѣ счастливыми. Никому не говорите объ этомъ ни слова. Правду сказать, я объ идеѣ Сони не знаю ничего больше того, что передала вамъ сейчасъ; мы вчера впервые заговорили объ этомъ, а утромъ она должна разсказать мнѣ подробно весь свой планъ, такъ, чтобы я рѣшила, годится-ли онъ для драматической обработки. Вы, конечно, будете смѣяться надо мною, надъ тѣмъ, какъ быстро я прихожу въ восторгъ и увлекаюсь, но я иначе не могу, со мною всегда бываетъ такъ: стоитъ мнѣ показать начало какой-нибудь работы и я уже вижу конецъ. И теперь я вижу уже себя и Соню совмѣстно работающими надъ гигантскимъ произведеніемъ, которое осчастливитъ весь настоящій міръ, а быть можетъ и будущій. Мы совершенно одинаково безумствуемъ обѣ. Если-бы намъ удалась эта работа, мы примирились-бы со всѣмъ, что у насъ было непріятнаго въ жизни. Соня забыла-бы, что Швеція самая возмутительная филистерская страна въ мірѣ и перестала-бы жаловаться, что она здѣсь тратитъ даромъ свои лучшіе годы, а я забыла-бы все, о чемъ я постоянно думаю… Вы, конечно, скажете, что мы обѣ точно взрослыя дѣти. И вы будете, слава Богу, совершенно правы. Есть, къ счастью, царство, лучше всѣхъ земныхъ царствъ, ключи котораго имѣются у насъ — это царство фантазіи; тамъ властвуетъ только тотъ, кто этого желаетъ, и всѣ обстоятельства жизни складываются именно такъ, какъ мы этого хотимъ сами… Но можетъ быть планъ Сони, предназначенный для романа, не годится вовсе для драмы. А романа я не могу никакъ писать по чужому плану, потому что романъ находится въ гораздо болѣе тѣсной связи съ авторомъ, чѣмъ драма, гораздо сильнѣе захватываетъ его, является гораздо болѣе личнымъ произведеніемъ».

10 февраля я писала слѣдующее: «Соня невыразимо счастлива этимъ новымъ оборотомъ въ своей жизни; она говоритъ, что только теперь понимаетъ, какимъ образомъ мужчина заново влюбляется въ мать своего ребенка, потому что я, конечно, представляю собою мать, такъ какъ на мнѣ лежитъ обязанность произвести на свѣтъ ребенка — и она такъ исполнена любви и преданности ко мнѣ, что мое сердце радуется при одномъ видѣ ея блестящихъ, сіяющихъ радостью глазъ, обращенныхъ на меня. Мы такъ весело проводимъ вмѣстѣ время, какъ я думаю ни однѣ подруги въ цѣломъ свѣтѣ, потому что мы представляемъ собою первый примѣръ въ литературѣ двухъ женщинъ-сотрудницъ… Я ни разу еще не увлекалась такъ быстро какою-нибудь идеею, какъ теперь. Какъ только Соня сообщила мнѣ свой планъ, я пришла отъ него въ восторгъ. Да, это былъ точно взрывъ восторга. Въ четвергъ, 3-го, она разсказала мнѣ свой планъ, но планъ, который былъ обработанъ въ видѣ длиннаго романа въ русской средѣ — затѣмъ, когда она ушла, я еще долгое время добрую часть ночи просидѣла на качалкѣ, обдумывая въ темнотѣ драму, и когда я, наконецъ, легла, драма была мысленно почти вся окончена. Въ пятницу я переговорила объ этомъ съ Сонею, а въ субботу начала писать. Теперь вся первая пьеса, прологъ и 5 актовъ написаны въ наброскѣ, слѣдовательно, я успѣла это сдѣлать въ пять дней, работая только по нѣскольку часовъ въ день, потому что когда пишешь съ такимъ увлеченіемъ, невозможно долго усидѣть на стулѣ. Я ни разу еще не писала ничего такъ скоро. Обыкновенно я по цѣлымъ мѣсяцамъ и даже годамъ ношусь съ какою-нибудь идеею, прежде чѣмъ рѣшаюсь обработать ее».

21 февраля я писала слѣдующее: "Самое пріятное въ этой работѣ то, что я, какъ вы, вѣроятно, замѣтили, сама такъ сильно восхищаюсь ею. Это происходитъ, я думаю, главнымъ образомъ потому, что идея принадлежитъ Сонѣ, такъ какъ я, конечно, убѣждена, что ей гораздо скорѣе, чѣмъ мнѣ, могутъ приходить въ голову геніальныя идеи. Она, съ своей стороны, восхищается моей работою, живостью дѣйствія, художественностью изображенія. Трудно представить себѣ болѣе пріятное положеніе: имѣть возможность восхищаться собственнымъ произведеніемъ безъ всякой примѣси себялюбія или самовосхваленія. Никогда еще я не относилась съ такимъ довѣріемъ къ своему труду, какъ теперь. Если мы потерпимъ неудачу, то мы, кажется, убьемъ себя.

«Вы интересуетесь знать, какая доля участія Ковалевской въ этой работѣ? Она, правда, не написала ни одной реплики, но она обдумала не только весь основной планъ драмы, но и содержаніе каждаго акта въ отдѣльности; кромѣ того она доставила мнѣ массу психологическихъ данныхъ для обработки характеровъ. Каждый день мы прочитываемъ вмѣстѣ все, что я написала, она дѣлаетъ свои замѣчанія и подаетъ совѣты, придумываетъ что нибудь новое. Она требуетъ, чтобы я опять и опять перечитывала то, что она уже читала раньше, точно дѣти, которымъ не надоѣдаетъ слушать по десяти разъ любимую сказку. Она увѣряетъ, что никогда еще ни одно чтеніе не доставляло ей такого удовольствія, какъ это».

3-го марта мы впервые прочитали громко наше произведеніе кружку близкихъ друзей. До этого времени наша радость и наше восторженное отношеніе къ своей работѣ все усиливались. Я не помню, чтобы я когда-нибудь видѣла ее такою счастливою, буквально сіяющею отъ счастія, какъ въ это время. На нее находили такіе припадки жизненной радости, что она должна была уходить въ лѣсъ, чтобы выкричать тамъ свою радость подъ открытымъ небомъ. Мы ежедневно дѣлали продолжительныя прогулки въ лѣсу Лилль-Янсъ, прилегавшемъ къ нашему кварталу, и здѣсь она, какъ ребенокъ, прыгала съ камня на камень, пробиралась черезъ кусты, бросалась мнѣ на шею, танцовала и громко кричала, что жизнь невыразимо хороша, а будущее восхитительно и полно самыхъ чудныхъ обѣщаній. Она возлагала самыя блестящія и невѣроятныя надежды на будущее нашей драмы. Ее съ тріумфомъ встрѣтятъ во всѣхъ европейскихъ столицахъ, такое новое оригинальное произведеніе не можетъ не показаться настоящимъ откровеніемъ въ нашей литературѣ; эта драма: «Какъ оно могло быть», мечта, которая рисуется передъ мысленными взорами всѣхъ, представленная со всею объективностью сцены, должна была непремѣнно увлечь за собою всѣхъ. Â само содержаніе, апофеозъ любви, какъ единственной существенной цѣли жизни и, наконецъ, картина будущаго идеальнаго общества, гдѣ всѣ живутъ для всѣхъ, а двое любящихъ людей другъ для друга, — на всемъ этомъ лежалъ отпечатокъ ея сокровенныхъ мыслей и чувствъ.

Послѣ громогласнаго чтенія нашей пьесы, она вступила въ новую фазу развитія. До сихъ поръ мы ее больше разсматривали съ точки зрѣнія того, «Какъ оно могло быть», чѣмъ «Какъ оно было». Теперь всѣ ея недостатки и недомолвки, неизбѣжные при такой быстрой, лихорадочной работѣ, рѣзко бросились намъ въ глаза, и мы принялись за передѣлки.

Софья все это время не могла никакъ думать о своей большой математической работѣ, не смотря на то, что срокъ для подачи работъ на prix Bordin былъ уже назначенъ и ей оставалось такъ мало времени, что она должна была изо-всѣхъ силъ спѣшить. Миттагъ-Леффлеръ, который чувствовалъ себя всегда какъ бы отвѣтственнымъ за Софью и считалъ, что пріобрѣтеніе этой преміи представляетъ большое значеніе, приходилъ въ полное отчаяніе всякій разъ, когда, навѣщая ее, заставалъ въ гостиной съ вышиваніемъ въ рукахъ. Она получила настоящую страсть къ вышиванію. Подобно романтической героинѣ Ингеборгѣ, которая вплетала въ скатерть подвиги своего милаго, Софья вшивала въ канву помощью иглы, шерсти и шелка драму, которую она не въ силахъ была написать сама перомъ и чернилами. Пока иголка механически то опускалась, то поднималась, умъ ея и воображеніе неустанно работали, и сцена за сценою съ удивительною ясностью возставали передъ ея мысленными очами. Одновременно съ этимъ и я трудилась надъ тѣмъ же при помощи своего пера, и когда затѣмъ оказывалось, что иголка и перо приходили къ одному и тому же результату, наша обоюдная радость не знала границъ, и, конечно, перевѣшивала тѣ небольшія размолвки, которыя возбуждались иногда между нами, когда наша фантазія увлекала насъ въ разныя стороны. Но послѣ такихъ столкновеній мнѣ приходилось всякій разъ проводить свои вечера не за писаніемъ, а за исправленіемъ.писаннаго, и наша работа въ это время переживала не мало такого рода кризисовъ. Слѣдующая маленькая записка, присланная мнѣ Софьето въ отвѣтъ на какое-то мое сообщеніе, характеризуетъ немного наши тогдашнія ощущенія:

«Бѣдное дитя мое! Какъ часто приходится ему бороться между жизнью и смертью! Что же такое случилось опять? Нашло ли на тебя вдохновеніе или, напротивъ того, ты оказываешься безсильною? Я, право, начинаю думать, что все это написано тобою исключительно изъ злости, чтобы заставить меня дурно читать сегодня. Какъ могу я вообще думать о своихъ лекціяхъ, когда я знаю, что наше бѣдное маленькое дитятко переживаетъ сегодня такой страшный кризисъ? Нѣтъ, знаешь ли, пріятно, право, хоть разъ чувствовать себя отцомъ; знаешь, по крайней мѣрѣ, что приходится терпѣть несчастнымъ мужчинамъ отъ злыхъ женщинъ. Какъ бы я желала встрѣтиться съ Стриндбергомъ, чтобы пожать ему руку!»

Затѣмъ я пишу въ письмѣ отъ 1-го апрѣля: «Я попробовала произвести маленькое измѣненіе въ самомъ ходѣ работы, запретивъ Сонѣ, къ ея великому отчаянію, входъ въ мою комнату, пока я напишу въ полномъ одиночествѣ всю первую пьесу. Дѣло въ томъ, что когда я писала первую, мнѣ страшно мѣшала и разстраивала постоянная совмѣстная работа. Я утрачивала личную связь съ своими героями, которая у меня всегда такъ сильна, и не могла составить себѣ общей картины ихъ внутренней жизни. Эта потребность въ полномъ общеніи съ своими героями, безъ которой мнѣ трудно работать, подавлялась сильнымъ вліяніемъ на меня Софьи, моя личность исчезала въ ея, между тѣмъ какъ ея не могла произвести на меня какого-либо ясно опредѣленнаго индивидуальнаго впечатлѣнія. Вся сила моего ума заключается въ одинокой работѣ, и вслѣдствіе этого совмѣстная работа съ кѣмъ-либо другимъ для меня крайне мучительна, особенно съ такимъ лицомъ, какъ Софья. Она представляетъ въ этомъ отношеніи полную противоположность мнѣ, она — Алиса (въ Борьбѣ за счастье), которая ничего не можетъ создать, ничего обнять душою, если у нея не съ кѣмъ дѣлить свои мысли и ощущенія. Все, что было произведено ею въ математикѣ, создавалось всегда подъ вліяніемъ другого лица, напр., даже свои лекціи она читаетъ лучше всего тогда, когда на нихъ присутствуетъ мой братъ».

Софья сама признавала часто, шутя, эту свою зависимость отъ окружающихъ. Вотъ что она писала однажды въ запискѣ къ моему брату:

«Дорогой г. профессоръ.

Придете-ли вы завтра утромъ на мою лекцію? Не идите, если вы чувствуете себя уставшимъ; я попробую читать такъ-же хорошо, какъ когда вы присутствуете».

А когда я однажды, по случаю дня ея рожденія, отправила ей поздравленіе въ стихахъ, она отвѣтила мнѣ на это слѣдующею самохарактеристикою, которую я передаю со всѣми особенностями ея рѣчи. Въ ней она очень удачно рисуетъ себя. Отвѣтъ написанъ по-шведски въ стихахъ:

«Хамелеона ты знаешь съ дѣтскихъ лѣтъ. Когда онъ сидитъ одинокимъ въ своемъ углу, онъ кажется такимъ скромнымъ, такимъ некрасивымъ и сѣрымъ; но при хорошемъ освѣщеніи онъ можетъ быть и красивымъ; у него нѣтъ собственной красоты, онъ только отражаетъ, какъ въ зеркалѣ, все, что видитъ вокругъ хорошаго и прекраснаго… Онъ можетъ переливаться и желтымъ, и голубымъ, и зеленымъ цвѣтомъ; какими будутъ его друзья, такимъ можетъ сдѣлаться и онъ. Въ этомъ животномъ я какъ бы вижу саму себя. Дорогой другъ мой, куда ты ни пойдешь, я пойду по твоимъ слѣдамъ, я отъ тебя не отстану и никогда тебѣ не измѣню. Слѣдовать за такимъ другомъ, какъ ты, почетно. Ты пишешь мнѣ о цѣляхъ, наказаніяхъ и т. д.

Для меня все это пустяки, пататра! Но да сжалится Богъ надо мною! Я, кажется, пустилась писать стихи».

Въ лицѣ Алисы, (героини драмы: «Борьба за счастье»)^[7] Софья хотѣла изобразить самое себя и нѣкоторыя реплики этой драмы до такой степени ярко характеризуютъ ее, какъ будто были цитированы изъ ея собственныхъ устъ. Въ большой сценѣ между Гіальмаромъ (1-я драма, 3-е дѣйствіе, сцена 2-я) она хотѣла выразить свою собственную жгучую жажду нѣжности, жажду глубокой, цѣльной любви, заставляющей два существа жить душа въ душу въ полномъ значеніи этого слова, хотѣла описать то чувство глубокаго отчаянія, которое охватывало ее отъ сознанія собственнаго одиночества, и то недовѣріе къ себѣ, къ своей способности привлечь и приковать сердце любимаго человѣка, которое овладѣвало ею всякій разъ, когда она замѣчала, что ее любятъ не такъ, какъ бы ей этого хотѣлось. Алиса говоритъ: «Я такъ привыкла, чтобы всѣхъ любили больше, чѣмъ меня. Въ школѣ говорили, что я самая способная, но я знала всегда, что судьба зло подшутила надо мною, одаривши меня такими способностями, какъ бы для того, чтобы я лучше чувствовала, чѣмъ бы я могла сдѣлаться для другого, если бы кто-нибудь дѣйствительно захотѣлъ полюбить меня…»

«Я желала немногаго, я хотѣла только, чтобы никто не стоялъ между нами, не былъ ближе тебѣ, чѣмъ я, одного только я и желала всю свою жизнь — быть первою для другого человѣка…»

«Дай мнѣ только хоть разъ показать тебѣ, какою я могу быть, если меня искренно любятъ… Бѣдняжка Алиса не такъ ничтожна, какъ кажется… Посмотри хорошенько на меня. Хороша-ли я? Да, когда меня любятъ, я хороша, но только тогда, когда меня любятъ. Добра-ли я? Да, когда меня любятъ, я воплощенная доброта. Эгоистка-ли я? О, нѣтъ, я не эгоистка, я могу совсѣмъ отрѣшиться отъ себя, слиться всѣми мыслями съ другимъ».

Такимъ трогательнымъ, умоляющимъ образовъ могла прославленная, знаменитая г-жа Ковалевская просить о любви, которая никогда не доставалась ей на долю. Она никогда не была первою, единственною для другого человѣка, какъ страстно ни желала этого и не смотря на всѣ внѣшнія преимущества, обезпечивавшія ей, повидимому, возможность побѣждать и приковывать сердца.

А желаніе Алисы раздѣлить труды Карла, принять участіе въ его дѣятельности, ея негодованіе, когда онъ подъ давленіемъ излишней деликатности отдаляется отъ нея, ея рѣзкое, не знающее никакихъ компромиссовъ требованіе отбросить въ сторону всѣ сомнѣнія, всѣ колебанія и остаться вѣрнымъ голосу своего сердца, ея страстное воззваніе къ его любви, — во все это Софья вложила свою собственную душу, здѣсь вся она цѣликомъ.

А когда Алиса во второй драмѣ рѣзко разрываетъ со всѣмъ своимъ прошлымъ, отказывается отъ богатства и отъ положенія въ обществѣ, чтобы жить въ бѣдности съ Карломъ и совмѣстно съ нимъ работать надъ его открытіемъ, — здѣсь мы опять видимъ Софью, видимъ, какою она сама представляла себя, какою мечтала быть въ томъ случаѣ, если бы ей встрѣтилось въ дѣйствительной жизни такъ пылко желаемое ею счастье, и если бы ей предоставлено было сдѣлать тотъ или иной выборъ. И я не сомнѣваюсь, что напиши она сама сцены, изображающія счастье Алисы и Карла, онѣ получили-бы гораздо болѣе теплый и личный колоритъ.

Очень рада возможности привести здѣсь нѣсколько словъ изъ одной замѣчательно мѣткой характеристики покойной, напечатанной датскимъ писателемъ Германомъ Боргомъ въ одномъ изъ датскихъ журналовъ. Вотъ что говоритъ онъ о Борьбѣ за счастье.

«Признаюсь, я люблю эту необыкновенную драму, которая съ математическою точностью доказываетъ всемогущую силу любви, доказываетъ, что только она, и одна она составляетъ все въ жизни, что только она придаетъ жизнь и энергію или заставляетъ преждевременно блекнуть. Она одна даетъ возможность развиваться и сдѣлаться сильнымъ и могучимъ. Только благодаря ей можно неуклонно идти впередъ, исполняя свой долгъ».

Трудно лучше формулировать смыслъ этой драмы, которая дѣйствительно выражала сокровенные взгляды Софьи, ея воззрѣнія на жизнь. Читая эти слова, мнѣ было жаль только одного: что они были произнесены слишкомъ поздно и не доставили ей радости видѣть себя такъ хорошо понятою.

Съ свойственною ей потребностью объяснять всѣ явленія жизни научнымъ образомъ, она изобрѣла цѣлую научную теорію, которую желала положить въ основаніе параллельной драмы. Она написала набросокъ статьи, которую намѣревалась предпослать драмѣ въ видѣ объясненія, но статья эта осталась неоконченною. Несмотря на свой отрывочный характеръ, она, вѣроятно, прочитается съ интересомъ, какъ и все, вышедшее изъ подъ-ея пера.

Она прислала ее мнѣ съ слѣдующими строками: "Дорогая Карлотта, помочь тутъ уже больше нечѣмъ: написать лучше я не въ состояніи. Если ты можешь связать вмѣстѣ эти отрывочныя мысли, то и прекрасно. Если-же ты будешь не въ силахъ справиться съ этимъ, то пусть книга выходитъ и безъ объяснительной статьи. Можно будетъ и позже выступить съ объясненіями, когда драма наша вызоветъ нападки.

Твоя Соня".

Вотъ эта статья: «Какому человѣку не случалось иногда задумываться надъ вопросомъ, насколько иначе сложилась-бы его жизнь, еслибы онъ въ томъ или иномъ случаѣ поступилъ не такъ, какъ онъ поступилъ въ дѣйствительности, а иначе.

Когда мы вспоминаемъ объ обыденныхъ явленіяхъ нашей жизни, мы всегда представляемся себѣ рабами внѣшнихъ обстоятельствъ. Обыденный ходъ нашего будничнаго существованія держитъ насъ связанными тысячью невидимыми нитями. Мы занимаемъ въ жизни извѣстное, опредѣленное мѣсто, на насъ лежатъ извѣстныя, опредѣленныя обязанности, которыя мы исполняемъ, точно автоматы, не напрягая своихъ силъ до послѣдней крайности, и если-бы мы проснулись по утру и почувствовали себя внезапно немного лучше или хуже, чѣмъ прежде, немного крѣпче или слабѣе, немного болѣе или менѣе способными, то въ цѣломъ это представило-бы весьма мало значенія. Я не могла-бы заставить теченіе своей жизни перемѣнить направленіе, не сдѣлавшись совершенно иною, чѣмъ какая я есть въ дѣйствительности, не будучи одаренною совершенно иными качествами, которыя я даже во снѣ не могу приписать себѣ, не потерявъ сознанія своей индивидуальности. Но совсѣмъ инымъ представляется мнѣ все это, какъ только на умъ приходятъ нѣкоторыя обстоятельства моей жизни. Тогда присущее мнѣ убѣжденіе въ существованіи свободной воли заговариваетъ во мнѣ съ неудержимою силою. Мнѣ кажется, что стоило мнѣ въ ту или иную прошлую минуту напречь нѣсколько больше свои силы, больше вдуматься въ положеніе дѣла, дѣйствовать болѣе энергически, быть въ иномъ расположеніи духа, — и я, сама направила-бы свою судьбу по совершенно иному пути.

Здѣсь происходитъ то же, что и съ вѣрою въ чудеса. Врядъ-ли найдется человѣкъ, который, не будучи сумасшедшимъ, сталъ-бы молить Создателя нарушить ради него явнымъ образомъ незыблемые законы природы, заставить, напр., мертваго вернуться къ жизни. Но я позволю себѣ спросить всѣхъ вѣрующихъ людей, кто изъ нихъ не молилъ нѣсколько разъ Господа сдѣлать ради него маленькое измѣненіе въ своихъ постановленіяхъ, заставить, напр., больного выздоровѣть. Маленькое чудо кажется намъ несравненно болѣе легкимъ для выполненія, чѣмъ большое, и нужно дѣйствительно нѣкотораго умственнаго усилія, чтобы признать обѣ эти просьбы совершенно однородными. То же происходитъ и съ нашими мыслями о самихъ себѣ. Для меня почти невозможно представить себѣ, какъ я могу проснуться неожиданно утромъ съ голосомъ Дженни Линдъ, съ тѣломъ, такимъ же гибкимъ и сильнымъ, какъ у… съ. Но мнѣ не было-бы нисколько трудно представить себѣ, что цвѣтъ моего лица…

Такую именно рѣшительную минуту и желали изобразить авторы въ своихъ двухъ параллельныхъ драмахъ. Они вообразили, что Карлъ въ первой драмѣ и Карлъ во второй — одно и то же лицо, но что между ними существуютъ небольшія различія, изъ тѣхъ, которыя такъ легко приписать себѣ, не утрачивая сознанія собственной индивидуальности. Въ обыденной жизни мы почти не замѣтили бы, что такого рода различія существуютъ, и въ большинствѣ случаевъ они не оказали бы никакого вліянія на то или иное дѣйствіе Карла. Стоитъ намъ представить, что все пошло хорошо, что отецъ героя прожилъ еще года два, и Карлъ, нарисованный въ первой драмѣ, и Карлъ, какъ онъ изображенъ во второй драмѣ, испытали бы приблизительно одинаковую судьбу, и всѣ мелкія пертурбаціи въ ихъ жизни, которыя могли быть вызваны этими небольшими, изобрѣтенными нами различіями въ ихъ характерахъ, скоро бы прекратились подъ давленіемъ внѣшнихъ обстоятельствъ.

Но тутъ наступаетъ такой рѣшительный моментъ въ ихъ жизни, когда совершенно одинаковыя обязанности наталкиваютъ ихъ въ совсѣмъ противоположныя стороны, и тогда предположенныхъ нами небольшихъ различій въ ихъ характерахъ совершенно достаточно, чтобы заставить одного изъ нихъ избрать одинъ путь, а другого — другой, а разъ выборъ сдѣланъ, каждый изъ нихъ начинаетъ жить совершенно особенною жизнью, и пути ихъ никогда уже больше не встрѣчаются.

Возьмемъ другой примѣръ изъ области механики:

Представимъ себѣ обыкновенные часы, или, если хотите, небольшую тяжелую пулю, висящую на очень легкой, но трудно сгибаемой нити, прикрѣпленной къ гвоздю. Стоитъ дать пулѣ небольшой толчокъ, и она сейчасъ двинется въ правую или лѣвую сторону, смотря по направленію удара, опишетъ извѣстный кругъ, достигнетъ извѣстной высоты, упадетъ назадъ, но не остановится на томъ мѣстѣ, откуда ей данъ былъ первоначальный толчокъ, а двинется дальше въ противоположномъ направленіи, поднимаясь приблизительно на ту же высоту, на какую она поднялась на противоположной сторонѣ, и будетъ въ теченіе извѣстнаго времени качаться такимъ образомъ взадъ и впередъ. Еслибы мой первый ударъ былъ нѣсколько сильнѣе, пуля поднялась бы нѣсколько выше, но затѣмъ продолжала бы двигаться вышеописаннымъ образомъ. Но еслибы мой первый ударъ былъ настолько силенъ, чтобы пуля могла достигнуть наибольшей высоты поднятія нити, то она не упала бы назадъ, а продолжала бы двигаться впередъ въ сторону, противоположную первоначальному направленію, описывая полный кругъ, вслѣдствіе чего движеніе измѣнило бы совсѣмъ свой первоначальный характеръ: такимъ образомъ два удара, совершенно подобные другъ другу, изъ которыхъ одинъ не доходитъ до извѣстной черты, а другой переходитъ за нее, привели къ совершенно различнымъ результатамъ.

Въ механикѣ мы привыкли изучать такого рода границы движеній или критическіе моменты, и иногда для того, чтобы составить себѣ ясное понятіе объ извѣстномъ явленіи, является необходимымъ изслѣдовать его въ связи съ этими моментами. Авторы настоящей драмы задались мыслью изслѣдовать вліяніе такого рода критическаго момента на двухъ людей, очень похожихъ другъ на друга, но не вполнѣ тождественныхъ. Чтобы понять, что хотѣли сказать при этомъ авторы, нужно помнить, что Карлъ одной и Карлъ другой пьесы не одно и то же лицо: одинъ изъ нихъ болѣе идеалистиченъ, лучше умѣетъ отличить существенное въ жизни отъ несущественнаго. Но эти различія такъ незначительны, что въ обыкновенной жизни мы врядъ ли бы отличили одного Карла отъ другого. Если бы все пошло хорошо, если бы отецъ прожилъ еще нѣсколько лѣтъ, такъ, чтобы сынъ получилъ возможность упрочить свое положеніе послѣ его смерти, судьба обоихъ Карловъ сложилась бы, повидимому, однимъ и тѣмъ же образомъ. По всей вѣроятности, оба они сдѣлались бы мирными научными дѣятелями, можетъ быть профессорами университета или высшей технической школы, женились бы приблизительно въ одномъ и томъ же возрастѣ и сдѣлали бы одинъ и тотъ же выборъ. Но внезапно наступаетъ критическій моментъ въ ихъ жизни и маленькаго, еле замѣтнаго различія между ними совершенно достаточно, чтобы заставить одного смѣло переступить черезъ критическій пунктъ, а другого упасть подъ его бременемъ».

Переработка драмы заняла гораздо больше времени, чѣмъ ея сочиненіе, и мы разстались лѣтомъ, не окончивши своей работы.

XI.

Мы предполагали провести это лѣто вдвоемъ. Новая авторская фирма Корвинъ-Леффлеръ собиралась отправиться вмѣстѣ въ Берлинъ и Парижъ, чтобы завязать побольше литературныхъ и театральныхъ знакомствъ, которыя могли бы намъ пригодиться потомъ, когда наше произведеніе будетъ окончено и начнетъ свое тріумфальное шествіе по свѣту. Но всѣмъ этимъ надеждамъ суждено было разсѣяться одной за другой. Наше путешествіе было уже назначено на средину мая, мы такъ сильно радовались новымъ интересамъ и надеждамъ, открывавшимся передъ нами, когда опять грустныя вѣсти изъ Россіи разрушили всѣ наши планы. Жизнь сестры Софьи находилась въ опасности, а мужъ долженъ-Былъ оставить ее, чтобы вернуться въ Парижъ; ничего другого не оставалось дѣлать: Софья должна была предпринять печальное путешествіе къ одру болѣзни сестры и отказаться отъ всякой мысли о томъ, чтобы доставить себѣ лѣтомъ какія-либо удовольствія или освѣжить себя послѣ усиленной зимней работы.

Всѣ ея письма въ это лѣто показываютъ, въ какомъ подавленномъ настроеніи она находилась.

«Моя сестра находится въ томъ же положеніи, что и зимою. Она страшно страдаетъ, ужасно дурно выглядитъ и не имѣетъ силъ двинуться съ мѣста. Тѣмъ не менѣе я убѣждена, что не всякая еще надежда на ея выздоровленіе утрачена. Она ужасно обрадовалась моему пріѣзду, и постоянно повторяетъ, что навѣрное умерла бы, если бы я отказалась теперь пріѣхать къ ней…

Я въ такомъ подавленномъ настроеніи духа, что не хочу больше и писать. Единственное, что доставляетъ мнѣ еще отраду, это мысль о нашей фееріи и о Vae victis»…

Это намекъ на двѣ новыя совмѣстныя работы, задуманныя нами. Мысль о фееріи пришла мнѣ; она должна была называться: «Когда не будетъ больше смерти». Какъ только я изложила Софьи свою идею, она такъ горячо ухватилась за нее, начала такимъ блестящимъ образомъ развивать ее и такъ сильно переработала въ своей фантазіи, что получила на нее такія же авторскія права, какъ и я. Мае victis была ея идеею: она хотѣла создать изъ этого большую повѣсть, содержаніе которой было-бы въ высшей степени характеристично для нея, но считала себя не въ силахъ написать ее самостоятельно, безъ помощи.

Въ другомъ, болѣе позднемъ письмѣ, она говоритъ слѣдующее:

«Ты такъ добра, что увѣряешь меня, будто я много значу въ твоей жизни, — а между тѣмъ у тебя такъ много есть другихъ привязанностей, ты настолько богаче меня! Подумай же, какъ много ты значишь для меня, когда я такъ одинока и такъ бѣдна любящими и преданными мнѣ людьми»…

А вотъ другое письмо: "Не замѣчала ли ты, что бываютъ такія минуты, когда мы сами, вмѣстѣ съ нашими друзьями, представляемся себѣ облеченными точно чернымъ флеромъ. Самыя дорогія существа кажутся вдругъ совершенно чуждыми, а самыя сочныя ягоды получаютъ во рту вкусъ песка. Скогстомтенъ говорилъ, что это случается съ нимъ всякій разъ, когда дѣти входятъ къ нему безъ разрѣшенія. Быть можетъ и намъ не дано было разрѣшенія провести пріятно это лѣто. А между тѣмъ мы усиленно работали зимою. «Я и теперь пробую работать по мѣрѣ возможности и пользуюсь всякою свободною минутою, чтобы обдумывать свое математическое сочиненіе или изучать геніальные трактаты Поенкарре. Я слишкомъ пала духомъ и нахожусь въ слишкомъ дурномъ расположеніи духа, чтобы заниматься литературою и писать что-нибудь по этой части. Все въ жизни кажется мнѣ такимъ блѣднымъ, неинтереснымъ. Въ такія минуты нѣтъ ничего лучше математики; невыразимо пріятно сознаніе, что существуетъ цѣлый міръ, въ которомъ „я“ совершенно отсутствуетъ. Чувствуешь желаніе постоянно говорить о „безличныхъ предметахъ“. Только ты одна, моя милая, моя рѣдкая, моя единственная АннаКарлотта, остаешься для меня одинаково милою, дорогою. Какъ я скучаю но тебѣ, — трудно выразить! Ты для меня самое дорогое въ свѣтѣ существо, и мы должны сохранить нашу дружбу на всю жизнь. Я, право, не знаю, чѣмъ была бы моя жизнь безъ тебя».

Нѣсколько позже она пишетъ мнѣ (по-французски): «Зять мой, наконецъ, рѣшился остаться въ Петербургѣ, пока сестра не будетъ въ состояніи послѣдовать за нимъ въ Парижъ. Значитъ, я совершенно напрасно пожертвовала собою. Если-бы я знала, что ты свободна, я могла-бы еще теперь встрѣтиться съ тобою въ Парижѣ, хотя, правду сказать, всѣ здѣшнія исторіи совершенно отняли у меня всякое желаніе веселиться. Мнѣ хотѣлось-бы скорѣе поселиться въ какомъ-нибудь уединенномъ мѣстѣ, гдѣ я могла-бы спокойно заниматься. Теперь мною овладѣло страстное желаніе работать, работать надъ чѣмъ бы то ни было, заниматься математикою или литературою, все равно, лишь-бы погрузиться всецѣло въ работу, чтобы забыть и себя, и людей. Если-бы у тебя было такое же сильное желаніе видѣться со мною, какое я испытываю относительно тебя, я могла-бы пріѣхать къ тебѣ куда бы ты ни захотѣла, мнѣ рѣшительно все равно, гдѣ ни жить. Но такъ какъ твое лѣто уже навѣрно распредѣлено, то я останусь здѣсь еще на нѣсколько недѣль, а затѣмъ вернусь съ Фуфи въ Стокгольмъ, поселюсь гдѣ-нибудь на островкахъ, и примусь серьезнымъ образомъ за работу. О томъ, чтобы доставить себѣ при этомъ какое-нибудь удовольствіе, я не буду и думать. Ты знаешь, до какой степени я фаталистка, и вотъ теперь мнѣ кажется, что я прочла въ звѣздахъ, будто мнѣ нечего ждать хорошаго отъ этого лѣта. Въ такомъ случаѣ лучше всего покориться своей участи и не дѣлать никакихъ напрасныхъ усилій…

Вчера я написала начало Vae victis. Вѣроятно, мнѣ никогда не удастся окончить эту работу. Но можетъ быть когда-нибудь то, что я напишу теперь, послужитъ тебѣ матеріаломъ. Чтобы успѣшно заниматься математикою, нужно чувствовать себя немного болѣе дома, чѣмъ я себя въ настоящую минуту чувствую»…

Въ другомъ письмѣ, написанномъ ею съ островковъ, на которыхъ она поселилась по возвращеніи въ Стокгольмъ, она говоритъ слѣдующее: «Въ Россіи я чувствовала себя послѣднее время очень хорошо и сдѣлала нѣсколько весьма интересныхъ знакомствъ, но такой старый консервативный, педантическій математикъ, какъ я, можетъ работать хорошо только у себя дома; поэтому я возвращаюсь въ старую Швецію, къ моимъ книгамъ и своимъ бумагамъ». А затѣмъ въ другомъ письмѣ она пишетъ: «Я много думала о нашемъ первенцѣ, и всякій разъ мнѣ, правду сказать, приходится открывать множество органическихъ недостатковъ у нашего бѣднаго малютки, въ особенности въ отношеніи композиціи. Какъ-бы для того, чтобы насмѣяться надо мною, судьба свела меня въ это лѣто съ двумя изслѣдователями, чрезвычайно интересными молодыми людьми, каждый въ своемъ родѣ. Одинъ изъ нихъ, на мой взглядъ самый неспособный, уже сдѣлалъ кое-какіе успѣхи въ жизни, другой очень даровитъ въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ и до смѣшного ограниченъ въ другихъ; этотъ тоже началъ уже свою борьбу за счастье, но къ какимъ результатамъ она должна привести, — никакъ не могу сказать теперь. Третій, очень интересный типъ, совершенно разбитъ тѣломъ и душою. Но для автора онъ представляетъ глубокій интересъ какъ типъ, достойный внимательнаго изученія. Исторію этихъ трехъ изслѣдователей, во всей ея простотѣ, я нахожу гораздо болѣе богатою содержаніемъ, чѣмъ все, что мы сочинили вмѣстѣ о Карлѣ и Алисѣ.

По желанію твоего брата я взяла съ собою одинъ томъ стихотвореній Рунеберга: Ганна, Надежда и др., и читаю ихъ здѣсь. Но они мнѣ не особенно правятся; мнѣ кажется, что у нихъ тотъ же недостатокъ, что и въ Сотвореніи міра Гайдена. Имъ недостаетъ діавола, а безъ него не существуетъ истинной гармоніи въ этомъ мірѣ».

Въ это же лѣто написано было Софьею шутливое письмо, которое я привожу здѣсь, какъ образчикъ сатирическихъ выходокъ Софьи. Такъ какъ она, вообще, не держала въ особенномъ порядкѣ своихъ бумагъ и т. под., то всякій разъ, когда я посылала ей какое-нибудь слишкомъ откровенное, интимное письмо, я просила ее быть осторожной, не давать ему валяться повсюду и т. д.

По поводу этого она пишетъ мнѣ слѣдующее:

"Бѣдная Анна-Карлотта! Мнѣ, право, начинаетъ казаться, что ты заболѣла комическою болѣзнью — страхомъ, чтобы твои письма не попали въ неподходящія руки. Симптомы принимаютъ съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе угрожающій характеръ и я начинаю серьезно безпокоиться. По моему, человѣкъ, обладающій такимъ неразборчивымъ почеркомъ, какъ ты, долженъ быть болѣе спокоенъ на этотъ счетъ. Увѣряю тебя, что кромѣ немногихъ людей, прямо заинтересованныхъ въ этомъ дѣлѣ, врядъ-ли у кого станетъ терпѣнія заниматься разборомъ твоихъ pathes de mouche. Что же касается твоего письма, то оно, конечно, сначала затерялось на почтѣ, и когда я, наконецъ, получила его, то поспѣшила немедленно оставить его открытымъ на столѣ, чтобы дать возможность точнѣйшимъ образомъ изучить его моей горничной и всей семьи Г. Они всѣ нашли, что письмо написано восхитительно и что содержаніе его крайне интересно. Сегодня я намѣреваюсь отправиться къ проф. Монтану для переговоровъ о переводахъ на польскій языкъ. Я возьму съ собою туда и письмо и постараюсь раструбить его содержаніе въ гостиной профессора. Большаго я ничего не могу сдѣлать для распространенія твоей славы.

Преданная тебѣ Соня".

Съѣхавшись вновь осенью, мы принялись опять за окончательную переработку нашей двойной драмы. Но радость, которую мы испытывали прежде при работѣ, энтузіазмъ, иллюзіи уже успѣли разсѣяться, и эта послѣдняя обработка отличалась чисто механическимъ характеромъ. Уже въ ноябрѣ мы приступили къ печатанію драмы, которую одновременно съ тѣмъ представили на разсмотрѣніе драматическаго театра. Чтеніе корректуръ заняло весь остатокъ осени. Къ Рождеству наше произведеніе вышло, было разнесено въ пухъ и прахъ Вирсеномъ и St. Daghlat и вскорѣ послѣ того потерпѣло отказъ отъ театральной дирекціи. Небольшая записка, присланная ко мнѣ Софьею въ отвѣтъ на мое сообщеніе о постигшей насъ неудачѣ, показываетъ, что она приняла ее очень легко:

«Что же ты намѣрена теперь предпринять, ты, вѣроломная, жестокая мать? Возможно ли разъединить сіамскихъ близнецовъ, разлучить то, что природа соединила? Ты внушаешь мнѣ просто ужасъ. Стриндбергъ совершенно правъ относительно женщинъ. Тѣмъ не менѣе я приду къ тебѣ сегодня вечеромъ, чтобы увидаться съ тобою, возмутительная ты женщина!»

И въ самомъ дѣлѣ, мы обѣ были уже довольно равнодушны къ этой уже оконченной работѣ. Мы совершенно походили другъ на друга въ томъ отношеніи, что любили обѣ «не рожденныхъ еще дѣтей», и строили уже планы другихъ работъ, которыя должны были оказаться гораздо болѣе удачными, чѣмъ эти. Разница между нами заключалась только въ томъ, что Софья по прежнему страстно увлекалась мыслью о совмѣстной работѣ, между тѣмъ какъ мое увлеченіе ею уже успѣло пройти, хотя я не смѣла заговорить объ этомъ съ Софьею.

И кто знаетъ, не эта ли потребность, все болѣе и болѣе возраставшая въ глубинѣ моей души, потребность въ умственной и душевной самостоятельности, желаніе вернуть себѣ свободное распоряженіе своимъ л, своими мыслями и чувствами, не она ли способствовала безсознательно тому, что я рѣшилась, наконецъ, предпринять въ ту же зиму путешествіе по Италіи. Мысль объ этомъ путешествіи давно уже занимала меня, но Софья всегда противилась этому, считая этотъ отъѣздъ измѣною нашей дружбѣ. Но эта дружба, котораясъ одной стороны была самымъ дорогимъ для меня чувствомъ, самымъ дорогимъ личнымъ счастьемъ, какое до того времени доставалось мнѣ на долю, начала тяготитъ меня слишкомъ большими требованіями, предъявляемыми ею ко мнѣ. Я говорю это здѣсь, чтобы уяснить смыслъ и значеніе дальнѣйшихъ трагическихъ обстоятельствъ въ жизни Софьи. При своей идеалистической натурѣ она требовала такой цѣльности чувствъ, какую жизнь даетъ только въ весьма рѣдкихъ случаяхъ, такого полнаго сліянія двухъ душъ, котораго ей не удалось осуществить на дѣлѣ ни въ дружбѣ, ни позже въ любви. Ея любовь отличалась тираническимъ характеромъ: она не допускала, чтобы любимое ею существо имѣло какія-либо чувства, мысли, желанія, направленныя не на нее. Она хотѣла такъ всецѣло обладать любимымъ человѣкомъ, что лишала его совершенно возможности жить собственною индивидуальною жизнью, и если такого рода требованія едва-ли могутъ быть осуществлены при любовныхъ отношеніяхъ, въ особенности въ томъ случаѣ, когда оба любящіе являются высокоразвитыми личностями, тѣмъ менѣе это, конечно, возможно при дружескихъ отношеніяхъ, такъ какъ въ основѣ ихъ лежитъ всегда полная индивидуальная свобода обѣихъ сторонъ.

Въ этой чертѣ характера Софьи лежитъ, быть можетъ, и объясненіе того, почему материнскія чувства не могли удовлетворить присущаго ея сердцу стремленія къ нѣжности и любви. Дитя не любитъ, оно даетъ себя любить; дитя не входитъ въ интересы другого лица; юно беретъ, а не даетъ — а Софья, напротивъ того, чувствовала потребность въ дающей любви. Этимъ я, впрочемъ, вовсе не хочу сказать, что она сама больше хотѣла брать, чѣмъ давать, въ своихъ отношеніяхъ къ тѣмъ, кого она любила. Напротивъ того, она очень много давала, самымъ теплымъ, симпатичнымъ образомъ относилась къ любимымъ ею лицамъ, оказывала имъ всевозможное вниманіе, доказывала, чѣмъ только могла, свою дружбу къ нимъ, всѣмъ готова была жертвовать для нихъ. Но она требовала, чтобы и ей отвѣчали тѣмъ же, чтобы ее встрѣчали на полу-пути; она желала быть увѣренною въ томъ, что и она имѣетъ для любимаго существа то же значеніе, какое это существо имѣло для нея.

Но не однѣ только литературныя неудачи постигли въ эту осень Софью: ей пришлось испытать тяжелую, горькую утрату. Сестра, къ одру болѣзни которой она столько разъ спѣшила по морю и сушѣ, жертвуя всѣми своими планами и желаніями съ единственною мыслью, какъ бы не опоздать, какъ бы поспѣть къ ея послѣднимъ минутамъ, была осенью перевезена въ Парижъ, гдѣ ей должны были сдѣлать операцію. Софья читала лекціи въ высшей школѣ и не располагала свободнымъ временемъ, но если бы ей написали о возможной опасности, она, конечно, не посмотрѣла бы ни на что, а поѣхала бы къ сестрѣ, хотя бы ей пришлось вслѣдствіе этого лишиться своего положенія и куска насущнаго хлѣба. Но ее увѣрили, что операція самая ничтожная и что существуетъ надежда на полное выздоровленіе. Она уже получила извѣстіе о счастливомъ исходѣ операціи и предавалась самымъ радужнымъ надеждамъ, когда ей внезапно принесли телеграмму съ извѣщеніемъ о смерти сестры. Въ томъ состояніи слабости, въ какомъ она находилась послѣ операціи, у нея неожиданноразвилось воспаленіе легкихъ и она погибла, не будучи въ силахъ вынести болѣзни.

Софья, какъ видно изъ описанія жизни сестеръ Раевскихъ, очень любила эту сестру, и къ горю, которое она чувствовала по поводу ея смерти, по поводу того, что ей не удалось отдать ей послѣдній долгъ любьви, несмотря на всѣ жертвы, принесенныя ею для этой цѣли, присоединилось теперь и горькое чувство сожалѣнія о несчастной судьбѣ когда-то столь блестящей Анюты, окруженной всеобщимъ поклоненіемъ. Истощенная тяжелою, хроническою болѣзнью, много лѣтъ мучившею ее, разочарованная во всѣхъ своихъ надеждахъ на жизнь, стѣсненная въ своемъ развитіи, какъ писательница, — она, увы, послѣ всѣхъ этихъ страданій не нашла никакого облегченія, а только неизбѣжную, неумолимую смерть, унесшую ее въ цвѣтѣ лѣтъ.

А для такой рефлективной натуры, какова была натура Софьи, всякое страданіе увеличивалось еще, благодаря тому, что она обобщала его. Несчастье, постигшее ее или кого-либо изъ тѣхъ, кого она любила, обращалось въ несчастье для всего человѣчества и, страдая, она мучилась всякій разъ не только своимъ горемъ, но и горемъ всѣхъ.

При этомъ ее огорчала также мысль, что со смертью сестры исчезла послѣдняя связь, соединяющая ее съ родительскимъ домомъ, съ дѣтствомъ.

«Никто больше не будетъ вспоминать обо мнѣ, какъ о маленькой Сонѣ», говорила она, «для васъ всѣхъ я г-жа Ковалевская, знаменитая ученая женщина и т. д. Ни для кого больше я не могу быть застѣнчивою, сдержанною, жмущеюся ко всѣмъ маленькою Сонею».

При томъ необыкновенномъ самообладаніи, которое было свойственно ей, и при замѣчательномъ умѣніи скрывать свои чувства, она по прежнему показывалась повсюду въ обществѣ и не носила даже обычнаго траура: сестра ея, какъ и она сама, питала рѣшительное отвращеніе къ черному цвѣту, и Софьѣ казалось нелѣпымъ такимъ образомъ выказывать свое горе по ней. Но скрываемая ею въ глубинѣ сердца печаль, та раздвоенность, которую она испытывала, выказывалась въ чрезвычайной нервности: она могла расплакаться изъ-за всякаго пустяка, напр., если кто наступалъ ей на ногу или обрывалъ ей платье; въ то же время при самомъ ничтожномъ противодѣйствіи ея желаніямъ она могла разразиться самыми гнѣвными, вспыльчивыми словами. Когда ей случалось, по ея всегдашнему обыкновенію, анализировать себя, она говорила: «глубокое горе, которое я стараюсь всячески подавить и сдержать въ себѣ, вѣчно прорывается наружу въ видѣ мелочной раздражительности. Вообще, въ жизни существуетъ стремленіе размѣнивать все на мелочи, не допускать, чтобы кто хранилъ въ глубинѣ души какое-либо великое, нераздѣленное чувство».

Она надѣялась, что сестра въ томъ или иномъ видѣ явится ей, во снѣ-ли или въ образѣ видѣнія. Въ теченіе всей своей жизни Софья сохраняла вѣру въ значеніе сновъ, о которой разсказываетъ нѣсколько выше ея подруга юности, а также вѣру въ предчувствія и разнаго рода предзнаменованія.

Напримѣръ, она всегда заранѣе знала, какой годъ будетъ для нея несчастнымъ, а какой счастливымъ. Она знала, что 1887 г. долженъ былъ доставить ей большую радость и большое горе; подобнымъ-же образомъ она увѣряла, что 1888 г. будетъ самымъ счастливымъ въ ея жизни, а 1890 — самымъ горькимъ. За то 1891 г. долженъ былъ принести въ ея жизнь просвѣтленіе. Такимъ просвѣтленіемъ оказалась смерть.

Ей всегда снились тяжелые сны передъ тѣмъ, когда съ кѣмъ либо изъ ея близкихъ случалось несчастье или когда любимое ею лицо дѣлало сознательно то, что должно было причинить ей страданіе. Послѣднія ночи передъ смертью сестры у нея были очень тяжелые сны, — къ ея величайшему удивленію, такъ какъ всѣ получаемыя извѣстія были, какъ нельзя болѣе, благопріятны. Но узнавъ о смерти, она говорила, что эта вѣсть застала ее подготовленною.

Между тѣмъ всѣ надежды на то, что сестра привидится ей послѣ смерти, оказались тщетными.

XIII.

Въ январѣ 1888 г. я уѣхала и мы не видѣлись до сентября 1889 г. Не прошло и полныхъ двухъ лѣтъ со времени нашей разлуки, но въ жизни насъ обѣихъ произошла за это время большая перемѣна и мы встрѣтились совершенно другими людьми сравнительно съ тѣмъ, какими разстались. Мы не могли больше жить душа въ душу, какъ прежде, потому что каждая изъ насъ была слишкомъ занята своею личною драмою и не хотѣла открывать другой всю правду относительно переживаемой ею борьбы. Такъ какъ я намѣрена въ этой біографіи разсказать о Софьѣ только то, что она сама передавала мнѣ о себѣ, и держаться такого же образа дѣйствія и при повѣствованіи о послѣднихъ годахъ ея жизни, то эта часть моего разсказа выйдетъ болѣе смутною и неопредѣленной^ чѣмъ мои первыя сообщенія о ней, именно потому, что она не давала мнѣ больше заглядывать въ свою душу такъ, какъ прежде.

Вскорѣ послѣ моего отъѣзда она познакомилась съ человѣкомъ, который, по ея словамъ, былъ самымъ даровитымъ изъ всѣхъ людей, когда-либо встрѣченныхъ ею въ жизни. При первомъ свиданіи она почувствовала къ нему сильнѣйшую симпатію и восхищеніе, которыя мало-по-малу порешли въ страстную любовь. Съ своей стороны и онъ сталъ вскорѣ ея горячимъ поклонникомъ и даже просилъ сдѣлаться его женою. Но ей казалось, что его влечетъ къ ней скорѣе преклоненіе передъ ея умомъ и талантами, чѣмъ любовь, и она, понятно, отказалась вступить въ бракъ съ нимъ, а стала употреблять всѣ усилія, чтобы внушить ему такую же сильную и глубокую любовь къ себѣ, какую она сама чувствовала къ нему. Эта борьба представляетъ всю исторію ея жизни въ теченіе этихъ послѣднихъ двухъ лѣтъ. Она мучила его и себя своими требованіями, устраивала ему страшныя сцены ревности, они много разъ совершенно расходились въ сильномъ взаимномъ озлобленіи, снова встрѣчались, примирялись, и вновь рѣзко рвали всѣ отношенія.

Въ ея письмахъ ко мнѣ отъ этого времени сообщается чрезвычайно мало о ея внутренней жизни. Она была чрезвычайно скрытною во всемъ, что касалось сокровенной жизни ея сердца, въ особенности когда дѣло шло о ея сердечныхъ горестяхъ и страданіяхъ. Ее можно было вовлечь въ задушевную, интимную бесѣду только подъ вліяніемъ личнаго свиданія, поэтому я только по возвращеніи въ Швецію узнала то, что произошло съ нею во время моего отсутствія. Приведу, впрочемъ, нѣкоторыя мѣста изъ ея писемъ ко мнѣ за это время, наиболѣе характеристическія для этого періода ея жизни.

Вотъ что она пишетъ мнѣ въ январѣ 1888 года, вскорѣ послѣ моего отъѣзда: "Эта исторія съ Е. (намекъ на одно событіе, происшедшее въ кружкѣ ея знакомыхъ въ Стокгольмѣ) навела меня на мысль приняться вновь за моего первенца: «Приватъ-Доцентъ», какъ только я освобожусь отъ своихъ теперешнихъ занятій. Я увѣрена, что стоитъ мнѣ только серьезно обработать этотъ сюжетъ, и я создамъ нѣчто восхитительное. Я, право, горжусь тѣмъ, что уже въ такіе молодые годы такъ хорошо понимала нѣкоторыя стороны человѣческой жизни. Когда я начинаю анализировать чувства Е. къ Г. мнѣ кажется, что я въ самомъ дѣлѣ чрезвычайно удачно описала отношенія между моимъ приватъ-доцентомъ и его профессоромъ. А нѣсколько времени спустя она пишетъ мнѣ: «Отъ души благодарю тебя за письмо изъ Дрездена. Я всегда такъ рада, когда получаю отъ тебя хотя бы одну строчку. Но тѣмъ не менѣе письмо твое въ цѣломъ произвело на меня очень грустное впечатлѣніе. Да, что тутъ подѣлаешь! Такова уже жизнь, всегда получаешь не то, что желаешь, и не то, что считаешь необходимымъ для себя: все, только не это. Какой-либо другой человѣкъ долженъ получить то счастье, которое я всегда желала себѣ и о которомъ всегда мечтала. Должно быть плохо подаются блюда въ le grand festin de la vie, потому что всѣ гости берутъ точно черезъ покрывало порціи, предназначенныя не для нихъ, а для другихъ. Во всякомъ случаѣ Н., какъ мнѣ кажется, получилъ именно ту порцію, которую онъ самъ желалъ. Онъ такъ увлеченъ своимъ путешествіемъ въ Гренландію, что нѣтъ ничего, что могло бы въ его глазахъ сравниться съ этимъ. Поэтому совѣтую тебѣ лучше отказаться отъ своего остроумнаго проекта написать ему, потому что если бы онъ даже узналъ, онъ не отказался бы отъ поѣздки къ духамъ великихъ мертвыхъ людей, которые, какъ разсказываютъ лапландскія саги, покоются на ледяныхъ поляхъ Гренландіи. Я, съ своей стороны, работаю очень много (надъ сочиненіемъ на премію), хотя безъ особенной охоты или энтузіазма».

Софья незадолго передъ тѣмъ познакомилась съ Фритгіофомъ Нансеномъ во время его пріѣзда въ Стокгольмъ, и его личность и смѣлые планы путешествій произвели на нее сильное впечатлѣніе. Они встрѣчались всего одинъ разъ, но произвели другъ на друга такое сильное впечатлѣніе, что затѣмъ говорили оба, что если бы между ними ничего не стояло, эта сильная симпатія, при благопріятныхъ условіяхъ для развитія, могла бы оказать рѣшающее вліяніе на всю ихъ послѣдующую жизнь.

Въ слѣдующемъ письмѣ, тоже отъ января 1888 г., она пишетъ мнѣ слѣдующее: «Я нахожусь въ настоящую минуту подъ вліяніемъ самаго увлекательнаго и возбуждающаго чтенія, какое мнѣ когда-либо случалось встрѣчать. А именно я получила сегодня отъ Н. небольшую статью его съ изложеніемъ плана предполагаемой поѣздки по льдамъ Гренландіи. Прочитавши ее, я совершенно пала духомъ. Теперь онъ получилъ отъ датскаго коммерсанта Гамеля 5000 кронъ на это путешествіе и, конечно, ничто на свѣтѣ не въ состояніи будетъ заставить его отказаться отъ этой поѣздки. Статья, впрочемъ, такъ интересна и такъ хорошо написана, что я ее пришлю тебѣ (конечно подъ условіемъ, что ты ее поскорѣе вернешь мнѣ), какъ только узнаю твой точный адресъ. Только прочитавши эту статью, можно получить полное понятіе о человѣкѣ. Сегодня я разговаривала съ Б. о немъ. Б. находитъ также, что работа Н. просто геніальна, и увѣряетъ, что Н. слишкомъ хорошъ, чтобы рисковать своего жизнью въ Гренландіи».

Въ слѣдующемъ письмѣ встрѣчается первый намекъ на наступившій въ ея жизни, кризисъ. Письмо не датировано, но написано, повидимому, въ мартѣ того же года. Она уже познакомилась съ человѣкомъ, который долженъ былъ оказать такое сильное вліяніе на всю ея послѣдующую жизнь. Вотъ что она пишетъ: «Ты ставишь мнѣ также другіе вопросы, но ихъ я даже сама не рѣшаюсь ставить себѣ, поэтому ты, надѣюсь, извинишь меня, если я оставлю ихъ безъ отвѣта. Я боюсь строить какіе бы то ни было планы будущаго. Одно только, къ несчастью, вѣрно, именно то, что мнѣ придется еще прожить два съ половиною длинныхъ, безконечныхъ мѣсяцевъ въ полномъ одиночествѣ въ Стокгольмѣ. Быть можетъ оно и лучше, такъ какъ это дастъ мнѣ возможность уяснить себѣ вполнѣ, до какой степени я одинока».

Я сообщила ей въ письмѣ, что нѣкоторые скандинавы въ Римѣ разсказывали мнѣ, будто Нансенъ уже нѣсколько лѣтъ помолвленъ съ одною нѣмкою. Въ отвѣтъ она прислала мнѣ слѣдующее шутливое письмо:

«Дорогая Анна-Карлотта. Souvent femme varie Bien fol est qui s’у fié!

Если бы твое письмо съ тѣмъ-же содержаніемъ и съ тѣмъ же ужаснымъ сообщеніемъ было получено мною нѣсколько недѣль тому назадъ, оно, конечно, сокрушило бы совершенно мое сердце. Но теперь, къ собственному стыду, должна признаться, что, прочитавши вчера твои глубоко сочувственныя отроки, я разразилась громкимъ хохотомъ. Вчерашній день былъ вообще тяжелый для меня, потому что N. уѣхалъ вчера вечеромъ. Надѣюсь, что кто-нибудь изъ семьи успѣлъ уже сообщить тебѣ о перемѣнѣ въ нашихъ планахъ, такъ что мнѣ не зачѣмъ распространяться больше на этотъ счетъ. Въ цѣломъ эта перемѣна очень счастлива для меня, потому что если бы N. остался здѣсь, я не знаю, право, удалось-ли бы мнѣ окончить свою работу. Онъ такой большой, такой grossgeschlagen, согласно удачному выраженію К. въ его рѣчи, и занимаетъ такъ ужасно много мѣста не только на диванѣ, но и въ мысляхъ другихъ, что мнѣ было бы положительно невозможно въ его присутствіи думать о чемъ либо другомъ, а не о немъ. Хотя мы во все время его десятидневнаго пребыванія въ Стокгольмѣ были постоянно вмѣстѣ, большею частью глазъ на глазъ, и не говорили ни о чемъ другомъ, какъ только о себѣ, притомъ съ такою искренностью и сердечностью, какую тебѣ трудно даже представить себѣ, тѣмъ не менѣе я еще совершенно не въ состояніи анализировать своихъ чувствъ къ нему. Я ничѣмъ не могу такъ хорошо выразить произведеннаго имъ на меня впечатлѣнія, какъ слѣдующими превосходными стихами Мюссе:

Il est très joyeux — et pourtant très maussade,

Detestable voisin — excellent camérade,

Extrêmement futile — et pourtant très posé,

Indignement naïf — et pourtant très blasé,

Horriblement sincère — et pourtant très rusé.

Къ довершенію всего, настоящій русскій съ головы до ногъ. Вѣрно также и то, что у него въ мизинцѣ больше ума и оригинальности, чѣмъ сколько можно было бы выжать изъ обоихъ супруговъ — вмѣстѣ, даже если бы положить ихъ подъ гидравлическій прессъ».

Остальная часть письма наполнена планами путешествій на лѣтнее время, которые затѣмъ не осуществились, такъ что я приведу изъ этихъ писемъ только самое существенное: «Я врядъ-ли поѣду въ Волонью (на юбилейное празднество, на которое она собиралась поѣхать прежде), потому что такого рода путешествіе стоило-бы слишкомъ дорого: туалеты и т. д., а отчасти потому, что всѣ эти торжественныя собранія слишкомъ скучны и совершенно не въ моемъ вкусѣ. Кромѣ того для меня очень важно побывать теперь въ Парижѣ, хотя бы на самое короткое время. Поэтому я съ 15 мая по 15 іюня намѣреваюсь прожить въ Парижѣ, а затѣмъ уѣхать съ N. въ Италію, чтобы встрѣтиться тамъ съ тобою, потому что это уже рѣшено: мы должны провести лѣто вмѣстѣ, втроемъ, это самое важное, но гдѣ же именно? — это уже вопросъ второстепенный, которымъ я собственно меньше всего интересуюсь. Мнѣ лично пріятнѣе всего было-бы поселиться у итальянскаго озера или въ Тиролѣ. N. соглашается на всѣ эти планы, но ему собственно хотѣлось бы убѣдить насъ отправиться съ нимъ на Кавказъ, черезъ Константинополь. Не могу не сознаться, что его планъ кажется мнѣ чрезвычайно соблазнительнымъ, въ особенности если взять во вниманіе его увѣренія, что это путешествіе не будетъ стоить намъ особенно дорого. Но относительно этого пункта у меня существуютъ сомнѣнія и я думаю, что мы поступимъ благоразумнѣе, если будемъ держаться цивилизованныхъ странъ. Есть еще одно обстоятельство, которое съ моей точки зрѣнія говоритъ въ пользу перваго плана: мнѣ ужасно хочется изложить этимъ лѣтомъ на бумагѣ тѣ многочисленныя картины и фантазіи, которыя роятся у меня въ головѣ. Ты также должна была-бы начать серьезно работать послѣ продолжительнаго отдыха, которымъ пользовалась въ теченіе всѣхъ этихъ мѣсяцевъ. А это все возможно только въ томъ случаѣ, если мы поселимся въ какомъ-нибудь тихомъ, красивомъ мѣстѣ, и начнемъ вести спокойную, идиллическую жизнь. — Никогда не чувствуешь такого сильнаго искушенія писать романы, какъ въ присутствіи N., потому что, не смотря на свои грандіозные размѣры (которые, впрочемъ, нисколько не противорѣчатъ типу истиннаго русскаго боярина), онъ самый подходящій герой для романа (конечно, для романа реалистическаго направленія), какого я когда-либо встрѣчала въ жизни. Въ тоже время онъ, какъ мнѣ кажется, очень хорошій литературный критикъ, у него есть „Божья искра“.

Ничего не вышло изъ нашихъ плановъ провести вмѣстѣ лѣто. Софья встрѣтилась съ своимъ новымъ русскимъ другомъ въ Лондонѣ въ концѣ мая, а затѣмъ поѣхала съ нимъ путешествовать по Гарцу и навѣстила Вейерштрасса, чтобы съ его помощью редактировать окончательно свою работу, которую она еще весною отослала въ Французскую академію съ просьбою разрѣшить ей представить до выдачи преміи, которая должна была происходить въ концѣ года, новое сочиненіе на изслѣдуемый ею вопросъ, въ которомъ послѣдній будетъ обработанъ болѣе полнымъ образомъ. Какъ сильно работала она въ теченіе этихъ весеннихъ мѣсяцевъ, видно изъ слѣдующаго короткаго письма, присланнаго ею мнѣ въ это время. Оно адресовано совмѣстно мнѣ и моему брату. — мы жили въ это время вмѣстѣ, въ Италіи.

„Дорогіе друзья мои!“

„Я не могу писать вамъ длиннаго письма, потому что такъ много работаю въ настоящее время, какъ только могу, и какъ только возможно вообще работать для человѣка. Я до сихъ поръ не знаю, удастся ли мнѣ или нѣтъ окончить мое сочиненіе. Мнѣ встрѣтилось неожиданно затрудненіе, съ которымъ никакъ не могу справиться. Я уже написала Вейерштрассу, чтобы попросить его помочь мнѣ; если онъ не можетъ этого сдѣлать, я погибла“.

Вскорѣ послѣ того, въ концѣ мая, она пишетъ мнѣ, по дорогѣ въ Лондонъ: „Дорогая Анна-Карлотта! Я сижу теперь въ Гамбургѣ въ ожиданіи поѣзда, который долженъ увезть меня въ Лондонъ. Ты врядъ ли въ состояніи представить себѣ, что это за наслажденіе принадлежать вновь самой себѣ, сдѣлаться опять властелиномъ надъ своими мыслями и не быть болѣе принужденною насильно, par furie, концентрировать ихъ на одномъ и томъ же предметѣ, какъ мнѣ приходилось это дѣлать въ теченіе послѣднихъ недѣль“.

Въ сентябрѣ она вернулась въ Стокгольмъ и во время послѣдующихъ осеннихъ мѣсяцевъ жила въ состояніи постояннаго напряженія, которое на долгое время разрушило ея здоровье. Этотъ годъ, 1888, доставилъ ей много счастья, упрочилъ ея репутацію и ея славу, но вмѣстѣ съ тѣмъ принесъ и много горя и печали, которыя, съ наступленіемъ новаго года, должны были обрушиться на нее.

Когда она, на Рождество того-же года, въ торжественномъ засѣданіи французской академіи наукъ, въ присутствіи многихъ изъ знаменитѣйшихъ дѣятелей науки того времени, лично принимала Бординскую премію, которая представляла собою не только высшее научное отличіе, когда либо выпадавшее на долю женщинъ, но въ то же время и одно изъ самыхъ большихъ отличій, какія могутъ доставаться научнымъ дѣятелямъ, — съ нею былъ и тотъ человѣкъ, въ обществѣ котораго она находила полное удовлетвореніе всему тому, чего жаждала ея душа и къ чему стремилось ея сердце. Она обладала въ настоящую минуту всѣмъ, что считала когда либо необходимымъ для полноты счастья: ея умъ, ея дарованія были признаны высшимъ судилищемъ міра, а та страстная потребность въ любви и преданности, которая таилась въ глубинѣ ея души, нашла достойную для себя цѣль. Но она была похожа на ту принцессу въ сказкѣ, которую добрыя феи при рожденіи надѣлили всѣми возможными дарами, но которой эти дары не принесли никакой пользы, потому что дѣйствіе ихъ было почти совершенно нейтрализировано завистливою феею, преподнесшею послѣдней несчастный даръ. Правда, она въ теченіе своей жизни получила все, чего желала, но всегда не въ подходящее время и при такихъ обстоятельствахъ, которыя отравляли ей ея счастье.

Въ самомъ разгарѣ работы надъ сочиненіемъ на премію, которое сдѣлалось для нея теперь вопросомъ чести, такъ какъ всѣ ея друзья-математики знали, что она трудится надъ нимъ, произошелъ тотъ новый поворотъ въ ея жизни, котораго она такъ давно желала. Въ послѣдніе мѣсяцы передъ отсылкою своей работы въ академію она. Жила въ состояніи страннаго раздвоенія, колеблясь между двумя стремленіями, съ одинаковою силою говорившими въ ней и увлекавшими ее въ двѣ противоположныя стороны: въ ней боролись одновременно женщина и научный дѣятель. Физически она ужасно истощала себя непосильною работою по ночамъ. Нравственно она постоянно мучилась внутреннимъ разладомъ между стремленіемъ окончить во что-бы то ни стало возложенную на себя задачу и стремленіемъ отдаться всецѣло новому могучему чувству, овладѣвшему ею. Эту-то борьбу приходится до извѣстной степени переносить всѣмъ женщинамъ, посвятившимъ себя индивидуальной производительной дѣятельности, и она-то составляетъ одно изъ самыхъ вѣсскихъ возраженій противъ развитія способностей къ самостоятельному производительному труду у женщинъ: такого рода трудъ препятствуетъ затѣмъ женщинѣ отдаться всецѣло своей любви, чего каждый мужчина требуетъ отъ своей жены и любовницы. Софья безконечно мучилась сознаніемъ, что ея работа становится постоянно между нею и тѣмъ человѣкомъ, которому должны были бы безраздѣльно принадлежать всѣ ея мысли. Хотя они объ этомъ никогда не говорили, но она замѣчала охлажденіе въ немъ при видѣ того, что именно въ то время, когда самая сильная взаимная симпатія влекла ихъ неудержимо другъ къ другу, она предавалась такъ страстно погонѣ за славою и отличіями — причемъ та слава, къ которой она стремилась, была не изъ тѣхъ, которыя считаются достойными женщинъ въ глазахъ мужчинъ. Не трудно было возникнуть подозрѣнію, что ею въ данномъ случаѣ руководитъ только тщеславіе.

Пѣвица или актриса, осыпаемыя вѣнками, могутъ легко найти доступъ къ сердцу мужчины, благодаря именно своимъ тріумфамъ — привожу собственныя разсужденія Софьи — то же самое можетъ сдѣлать и прекрасная женщина, красота которой возбуждаетъ восторги въ гостиной. Но женщина, преданная наукѣ, трудящаяся до красноты глазъ и до морщинъ на лбу надъ сочиненіемъ на премію, — что можетъ представить она привлекательнаго для мужчины, чѣмъ можетъ она возбудить его фантазію?

И она съ горечью повторяла себѣ, что поступаетъ неблагоразумно, отказываясь жертвовать своимъ тщеславіемъ и своимъ честолюбіемъ для пріобрѣтенія того, что представляло во всякомъ случаѣ для нея гораздо больше значенія, чѣмъ всѣ успѣхи въ мірѣ. Но тѣмъ не менѣе, она не могла сдѣлать этого, потому что отступать теперь, значило признаться громко въ своей несостоятельности; сила обстоятельствъ и особенности ея собственной природы влекли ее неудержимо впередъ къ цѣли, которую она поставила раньше передъ собою. Если бы она нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ знала, какъ дорого будетъ стоить ей откладываніе этой работы на послѣднюю минуту, она, конечно, ни за что не согласилась бы тратить свое драгоцѣнное время на „Борьбу за счастье“, которая на столько затруднила ея теперешнюю борьбу за свое личное счастье, сдѣлавши ее гораздо болѣе тяжелою, чѣмъ какою она могла быть при другихъ обстоятельствахъ.

Наконецъ, она пріѣхала въ Парижъ, чтобы получить свою премію. Она была героинею дня, переходила постоянно съ одного празднества на другое, выслушивала заздравные тосты и отвѣчала на нихъ, принимала и дѣлала съ утра до ночи визиты, и не могла почти ни одной минуты въ день посвятить человѣку, который пріѣхалъ сюда спеціально за тѣмъ, чтобы присутствовать на ея торжествѣ. Такимъ образомъ для нея оказались отравленными, какъ счастье любви, такъ и торжество честолюбія, изъ которыхъ каждое само по себѣ должно было доставить ей столько радости, — все было испорчено, благодаря ея несчастной судьбѣ, предопредѣлившей, что она получитъ отъ жизни все, чего себѣ когда либо желала, но всегда при такихъ обстоятельствахъ, что счастье обращалось для нея въ несчастье, — или, согласно ея объясненію, быть можетъ также вслѣдствіе дуализма, присущаго ея природѣ, которое заставляло ее постоянно испытывать разладъ между своими чувствами и мыслями, между желаніемъ отдаться всецѣло любимому лицу и такимъ же сильнымъ желаніемъ сохранить неприкосновенною свою самостоятельность, — тѣмъ вѣчнымъ дуализмомъ, который неизбѣжно долженъ возникнуть въ жизни всякой женщины, одаренной производительными способностями, когда любовь покажетъ надъ ней свою силу. Къ этому присоединялось еще осложненіе, вытекавшее непосредственно изъ характера Софьи. Ея любовь была всегда ревнивою и деспотическою, она требовала отъ того, кого любила, такой преданности, такого полнаго сліянія съ собою, какое только въ крайне рѣдкихъ случаяхъ было возможно для такой сильно выраженной индивидуальности, для такого даровитаго человѣка, какимъ былъ тотъ, кого она любила. Но съ другой стороны и она сама не могла никакъ рѣшиться сдѣлать полный переломъ въ своей жизни, отказаться отъ своей дѣятельности, отъ своего положенія, — это было то требованіе, которое онъ предъявлялъ къ ней, — и примириться съ мыслью быть только его женою.

Въ виду невозможности согласить эти противоположныя требованія, любовь ихъ потерпѣла полное крушеніе.

Въ это самое время она встрѣтилась въ Парижѣ съ своимъ кузеномъ, котораго не видала съ юности. Это былъ крупный землевладѣлецъ одной изъ внутреннихъ губерній Россіи, жившій въ деревнѣ счастливою семейною жизнью съ женою, которую любилъ, и съ цѣлою кучею подроставшихъ дѣтей. Въ молодости онъ носился съ планами художественной дѣятельности, отъ которой впослѣдствіи отказался. Софья и онъ часто въ молодости обмѣнивались» честолюбивыми планами о будущей дѣятельности, и когда онъ теперь увидѣлъ ее во время ея тріумфа, окруженною общимъ вниманіемъ, прославляемою всѣми, героинею дня въ этомъ Парижѣ, гдѣ всякое личное торжество дѣйствуетъ болѣе опьяняющимъ образомъ, чѣмъ гдѣ-бы то ни было, имъ овладѣло нѣкоторое чувство сожалѣнія о своихъ погибшихъ надеждахъ. Она достигла всего, о чемъ мечтала, — но онъ остался тѣмъ, чѣмъ и былъ, землевладѣльцемъ, не представлявшимъ никакого особеннаго значенія, и счастливымъ отцемъ семейства.

Софья смотрѣла на его красивое, хорошо сохранившееся лицо, съ его спокойнымъ, гармоничнымъ выраженіемъ, слушала, какъ онъ разсказывалъ ей о своей женѣ и дѣтяхъ, и думала съ своей стороны: онъ нашелъ истинное счастье, онъ не мучится внутреннимъ разладомъ, не колеблется между сложными стремленіями, а живетъ простою, цѣльною жизнью.

Эту встрѣчу и свое настроеніе по этому поводу она хотѣла изложить въ повѣсти, содержаніе которой передавала мнѣ. Сожалѣю отъ души, что эта повѣсть осталась не написанною, потому что она представила-бы самое полное изложеніе ея воззрѣній на жизнь.

Письмо ея отъ этого времени къ моему брату показываетъ, въ какомъ глубокомъ разладѣ жила она тогда сама съ собою.

"Парижъ, янв. 1889 г. Дорогой Гэста!

Я только что получила ваше любезное письмо. Какъ я благодарна вамъ за вашу дружбу! Да, право, я начинаю думать, что это единственное хорошее, что было послано мнѣ въ жизни. И какъ мнѣ совѣстно, что я до сихъ поръ такъ мало сдѣлала, чтобы доказать вамъ, какъ глубоко я цѣню ее! Но не вините меня за это, дорогой Гэста, я, право, совершенно не владѣю собою въ настоящую минуту. Со всѣхъ сторонъ мнѣ присылаютъ поздравительныя письма, а я, по странной ироніи судьбы, еще ни разу въ жизни не чувствовала себя такою несчастною, какъ теперь. Несчастна, какъ собака! Впрочемъ, я думаю, что собаки, къ своему счастью, не могутъ быть никогда такъ несчастны, какъ люди, и въ особенности, какъ женщины.

Но я надѣюсь со временемъ сдѣлаться благоразумнѣе. По крайней мѣрѣ употреблю всѣ усилія, чтобы приняться вновь за работу и заинтересоваться практическими вещами, и тогда я, конечно, отдамся всецѣло подъ ваше руководство и буду дѣлать все, что вы захотите. Въ настоящую минуту единственное, что я могу сдѣлать, это сохранить про себя свое горе, скрыть его въ глубинѣ своей души, стараться вести себя возможно осмотрительнѣе въ обществѣ и не давать поводовъ для разговоровъ о себѣ.

У меня было много приглашеній въ эту недѣлю. Я была у Бертрана, у Менабреа, затѣмъ у графа Севенгаупта въ обществѣ принца Евгенія и т. д. Я сегодня въ слишкомъ дурномъ расположеніи духа, чтобы описывать вамъ подробно всѣ эти празднества. Постараюсь сдѣлать это въ другомъ письмѣ.

Всякій разъ, когда я возвращаюсь домой съ какого-нибудь вечера, я хожу, не переставая, изъ угла въ уголъ по своей комнатѣ. У меня нѣтъ ни аппетита, ни сна, и моя нервная система находится въ ужаснѣйшемъ состояніи. Въ настоящую минуту я даже не знаю, стоитъ ли мнѣ просить о продленіи отпуска. Рѣшу этотъ вопросъ на слѣдующей недѣлѣ.

Прощайте на сегодня, дорогой Гэста. Сохраните мнѣ вашу дружбу. я въ ней сильно нуждаюсь, увѣряю васъ. Поцѣлуйте Фуфи за меня и поблагодарите С. за всѣ ея заботы о ней.

Горячо преданная вамъ Соня".

Она рѣшилась попросить отпуска на весенній семестръ и осталась жить въ Парижѣ. Вотъ что она пишетъ мнѣ оттуда въ апрѣлѣ (по-французски):

«Позволь мнѣ прежде всего отъ души поздравить тебя съ большимъ счастьемъ, выпавшимъ тебѣ на долю. Какая ты счастливица! (Heureuse fille du soleil que tu es). Встрѣтить въ твои годы такую сильную, глубокую, взаимную любовь — по истинѣ судьба, достойная такой любимицы счастья, какъ ты. Намъ уже на роду было, повидимому, написано, что изъ насъ двухъ ты будешь Счастьемъ, а я, по всей вѣроятности, навсегда останусь Борьбою.

Странно, чѣмъ больше я живу, тѣмъ сильнѣе подчиняюсь чувству фатализма или скорѣе предопредѣленія. Сознаніе свободы воли, которая считается прирожденною людямъ, все болѣе и болѣе утрачивается мною. Я чувствую всѣмъ своимъ существомъ, что какъ сильно-бы я не боролась, какъ сильно-бы не желала, я не могу перемѣнить ни одной іоты въ своей судьбѣ. Теперь я уже почти примирилась съ нею; я работаю, потому что чувствую потребность работать, но я ни на что больше не надѣюсь, ничего больше не желаю. Ты даже не въ состояніи представить себѣ, до какой степени я ко всему равнодушна.

Но довольно обо мнѣ, поговоримъ о другомъ. Очень рада, что тебѣ понравился мой польскій разсказъ^[8], и мнѣ незачѣмъ даже и говорить тебѣ, до какой степени я была-бы рада, еслибы ты согласилась перевесть его на шведскій языкъ. Я только сильно упрекала-бы себя за то, что отвлекла тебя отъ другихъ, болѣе интересныхъ работъ, и отняла у тебя драгоцѣнное время, которое ты могла-бы употребить гораздо болѣе полезнымъ образомъ. Я написала также длинный разсказъ о своемъ дѣтствѣ, о молодости моей сестры, о ея первыхъ шагахъ въ области литературной дѣятельности и о нашемъ знакомствѣ съ Достоевскимъ. Теперь я занята обработкою Vae victis, которое ты, вѣрно, еще не забыла. У меня сидитъ въ головѣ еще другая повѣсть, Les Revenants, которая также сильно интересуетъ меня. Мнѣ очень хотѣлось-бы, чтобы ты дала мнѣ полное право распоряженія нашимъ общимъ произведеніемъ: „Когда не будетъ больше смерти“. Это мой любимецъ между всѣми нашими дѣтьми, и я много думала о немъ въ послѣдніе дни. Я даже нашла превосходное мѣсто дѣйствія для него — институтъ Пастера, который я случайно осматривала недавно: онъ какъ-бы нарочно созданъ для нашей фееріи. Уже нѣсколько недѣль роится въ моей головѣ планъ обработки нашего произведенія, который кажется мнѣ чрезвычайно удачнымъ. Но въ то же время онъ слишкомъ смѣлъ и фантастиченъ, и я не рѣшусь никогда серьезно приняться за него, пока ты не дашь мнѣ разрѣшенія самостоятельно распоряжаться этимъ произведеніемъ».

Въ августѣ она мнѣ опять пишетъ изъ Севра, гдѣ поселилась на лѣто съ своею дѣвочкою и нѣсколькими русскими друзьями:

«Я только что получила письмо отъ Гэста, въ которомъ онъ сообщаетъ, что мнѣ, можетъ быть, удастся увидаться съ тобою при моемъ возвращеніи въ Швецію. Признаюсь, я настолько эгоистична, что отъ всего сердца обрадовалась этому.

Мнѣ очень хотѣлось-бы знать, чѣмъ ты теперь занимаешься, что пишешь. Съ своей стороны и у меня есть много такого, что я хотѣда-бы разсказать тебѣ, съ чѣмъ хотѣла-бы подѣлиться съ тобою. Слава Богу, до сихъ поръ я еще никогда не страдала недостаткомъ въ сюжетахъ, но теперь они буквально кишатъ у меня въ головѣ. Я уже окончила свои воспоминанія дѣтства и написала введеніе къ Vae Victis; кромѣ того, я начала писать двѣ новыя повѣсти. Богъ знаетъ только, когда мнѣ придется окончить все это».

XIV.

Въ серединѣ сентября Софья вернулась въ Стокгольмъ и мы увидались съ нею послѣ почти двухлѣтней разлуки. Я нашла ее сильно измѣнившейся. Прежнее блестящее остроуміе и шутливость почти совершенно покинули ее, маленькая глубокомысленная морщинка на лбу углубилась, лицо получило мрачное, разсѣянное выраженіе, а глаза утратили тотъ необыкновенный блескъ, который составлялъ главную красоту ихъ. Они казались теперь усталыми, а сильная близорукость, заставлявшая ихъ немного косить, была теперь гораздо болѣе замѣтна, чѣмъ прежде. Съ обычнымъ ей самообладаніемъ она умѣла скрывать въ обществѣ постороннихъ свое грустное настроеніе, и казалась совершенно такою же, какъ прежде. Она увѣряла меня, что нерѣдко, когда она была въ самомъ непріятномъ расположеніи духа, ей случалось слышать замѣчанія: сегодня г-жа Ковалевская необыкновенно веселая и сіяющая.

Но для насъ, стоявшихъ такъ близко къ ней, перемѣна была просто поразительна. Она совершенно потеряла всякую любовь къ обществу, не только къ обществу постороннихъ ей лицъ, но и къ нашему. Только одна работа доставляла ей удовольствіе, только въ одной отчаянной, форсированной работѣ находила она успокоеніе.

Она вновь принялась за свои лекціи, но дѣлала это подъ вліяніемъ чувства долга, безъ всякаго интереса. Только въ литературныхъ работахъ искала она отвлеченія отъ мучившихъ ее мыслей, отчасти потому, что она еще не успѣла настоящимъ образомъ поправиться послѣ перенесеннаго ею переутомленія, и не находила въ себѣ достаточно силъ, чтобы засѣсть опять за научную работу.

Она прежде всего принялась за окончательную переработку введенія въ Vae victis, которое она дала перевести съ русской рукописи и затѣмъ напечатала по-шведски.

Это — поэтическое описаніе борьбы природы при пробужденіи ея къ новой жизни весною, послѣ продолжительнаго зимняго сна. Но здѣсь не поется хвала веснѣ, какъ то бываетъ во всѣхъ описаніяхъ весны; напротивъ того, здѣсь воспѣвается спокойная, безмятежная зима, между тѣмъ какъ весна изображается въ видѣ грубой, чувственной силы, которая возбуждаетъ массу надеждъ, но ни одной изъ нихъ не осуществляетъ.

Романъ долженъ былъ отчасти представить внутреннюю жизнь Софьи. Мало женщинъ пользовались такимъ почетомъ и такими успѣхами, какъ она; тѣмъ не менѣе въ этомъ романѣ она намѣревалась воспѣвать не побѣдителей, а побѣжденныхъ. Потому что сама она, не смотря на всѣ свои успѣхи въ жизни, считала себя побѣжденною въ борьбѣ за счастье, и всѣ ея симпатіи были всегда на сторонѣ тѣхъ, кто погибалъ, никогда на сторонѣ тѣхъ, кто побѣждалъ. Это глубокое сочувствіе къ чужому страданію составляло у нея наиболѣе характеристическую черту, но это не было христіанское милосердное сочувствіе къ страданію; нѣтъ, она въ буквальномъ смыслѣ слова сама страдала за другихъ, принимала такъ близко къ сердцу ихъ страданія, какъ будто это были ея собственныя, и относилась къ нимъ не съ видомъ превосходства, которое старается утѣшить, а съ отчаяніемъ по поводу жестокой судьбы. Она часто говорила, что въ православномъ вѣроисповѣданіи, въ которомъ она была воспитана и къ которому всю жизнь относилась съ самымъ глубокимъ чувствомъ, ее больше всего привлекаетъ сочувствіе къ страданію, въ гораздо большей степени преобладающее въ этой религіи, чѣмъ во всѣхъ другихъ. А въ литературѣ ей больше всего нравились тѣ писатели, у которыхъ было сильнѣе всего выражено это чувство, составляющее наиболѣе выдающуюся черту русской литературы.

Около этого времени она окончила и свои воспоминанія дѣтства. Фрекенъ Гедбергъ занялась переводомъ ихъ на шведскій языкъ съ рукописи, и по вечерамъ мы читали ихъ въ семейномъ кружкѣ главу за главою по мѣрѣ того, какъ онѣ переводились. Не смотря на грустное настроеніе, въ которомъ мы обѣ, я и Софья, находились, эта осень оказалась для насъ обѣихъ очень содержательною, благодаря необыкновенному рвенію къ работѣ, обнаруженному нами, хотя на этотъ разъ мы работали отдѣльно другъ отъ друга. Въ теченіе этихъ осеннихъ мѣсяцевъ — октябрь, ноябрь — я написала не менѣе пяти новыхъ повѣстей, которыя, по мѣрѣ того, какъ я ихъ сочиняла, прочитывались въ нашемъ семейномъ кружкѣ поочередно съ работами Софьи. Мы радовались обѣ работамъ другъ друга, ѣздили вмѣстѣ къ издателю и устроили такъ, что обѣ книги вышли вмѣстѣ, а именно мой сборникъ повѣстей: «Изъ жизни», III, и «Сестры Раевскія» Софьи. Это былъ какъ-бы отблескъ нашей прежней совмѣстной работы.

Софья намѣревалась издать свои воспоминанія дѣтства подъ видомъ автобіографіи, какъ она и сдѣлала впослѣдствіи по-русски, но какъ только мы прослушали первую главу, мы отсовѣтовали ей дѣлать это. Мы находили, что въ нашемъ маленькомъ обществѣ могли найти неприличнымъ со стороны еще молодой женщины, если-бы она прямо, безъ всякихъ прикрасъ, начала повѣствовать всему обществу объ интимной жизни своей семьи. Нѣсколько главъ было уже переведено, а все сочиненіе написано по-русски, когда было сдѣлано предложеніе замѣнить мѣстоимѣніе я словомъ Таня. Никакихъ другихъ возраженій или замѣчаній намъ не пришлось сдѣлать; мы могли только удивляться и восхищаться художественнымъ талантомъ, обнаруженнымъ Софьею въ этомъ произведеніи.

Пока обѣ наши книги печатались, мы принялись за новую совмѣстную работу. Во время своей послѣдней поѣздки въ Россію, Софья нашла въ одномъ ящикѣ своей сестры рукопись драмы, написанной ею нѣсколько лѣтъ тому назадъ и встрѣченной самымъ горячимъ одобреніемъ со стороны нѣсколькихъ выдающихся литературныхъ критиковъ Россіи. Но она не была еще окончательно обработана для театра. Содержаніе драмы, многія дѣйствительно талантливо написанныя сцены, великолѣпно обрисованные характеры, и оригинальное, глубоко грустное настроеніе, которымъ была проникнута вся піеса, носили такой сильно выраженный, чисто русскій колоритъ, что какъ только Софья прочитала мнѣ въ вольномъ переводѣ эту драму, я заявила, что ее стоитъ переработать для шведской сцены. Софья горячо желала, въ особенности теперь, послѣ смерти сестры, выпустить въ свѣтъ какое-нибудь ея произведеніе. Ей было ужасно больно при мысли, что богатыя дарованія сестры были стѣснены въ своемъ развитіи, и находила нѣкоторое утѣшеніе въ томъ, чтобы хотя послѣ ея смерти создать ей блестящую репутацію.

Поэтому мы засѣли обѣ за работу, изучили сцену за сценою, актъ за актомъ всю пьесу съ начала до конца, и согласились относительно того, что нужно было въ ней измѣнить. Софья составила на русскомъ языкѣ планъ переработки драмы и сама написала почти весь первый актъ — это былъ первый ея опытъ сочиненія драматическихъ діалоговъ — а затѣмъ продиктовала мнѣ на своемъ ломаномъ шведскомъ языкѣ остальные акты, которые я исправляла по мѣрѣ того, какъ писала.

Но намъ, повидимому, не могла удасться никакого рода совмѣстная работа. Мы прочитали новую драму, послѣ долгихъ размышленій получившую наконецъ тяжеловѣсное заглавіе: «До смерти и послѣ смерти», маленькому кружку литературныхъ и артистическихъ друзей, собравшихся у Софьи въ ея красной гостиной, но въ произнесенномъ ими надъ пьесою приговорѣ не было ничего поощрительнаго. Они нашли драму слишкомъ однообразно-мрачною по колориту и думали, что она не можетъ имѣть большаго успѣха на сценѣ. Я-же, напротивъ того, держусь совершенно противоположнаго мнѣнія: я думаю, что и эта пьеса, и «Борьба за счастье», будутъ когда-нибудь имѣть успѣхъ, и я убѣждена, что первая изъ нихъ произведетъ потрясающее впечатлѣніе.

Во все время этой работы насъ занималъ одинъ личный вопросъ: какъ ни старались мы отодвигать его на задній планъ, а намъ приходилось наконецъ принять то или иное рѣшеніе. Ни Софья, ни я, не были въ такомъ настроеніи духа, чтобы проводить дома рождественскіе праздники. Мы по разнымъ причинамъ рвались обѣ изъ Стокгольма и наконецъ рѣшились привести въ исполненіе свой давнишній планъ совмѣстнаго путешествія, который намъ никакъ не удавался до сихъ поръ. Послѣ долгихъ переговоровъ относительно того, куда именно отправляться, мы нашли наиболѣе удобнымъ поѣхать въ Парижъ, такъ какъ тамъ намъ обѣимъ было легче всего войти въ литературные и театральные кружки и погрузиться въ ихъ интересы, чѣмъ мы намѣревались заглушить мучившія насъ обѣихъ мысли. И вотъ въ началѣ декабря мы вмѣстѣ выѣхали въ Парижъ. но какъ непохоже было это путешествіе на то, какимъ мы рисовали себѣ въ воображеніи нашу совмѣстную поѣздку нѣсколько лѣтъ тому назадъ! Теперь ни одна изъ насъ не ждала себѣ отъ нея никакихъ особенныхъ удовольствій. Путешествіе должно было послужить намъ вмѣсто морфія: оно должно было помочь намъ заглушить мысли о личныхъ заботахъ и огорченіяхъ. Грустныя сидѣли мы въ купэ и глядѣли другъ на друга, чувствуя, какъ наша собственная печаль возрастаетъ отъ огорченія, написаннаго на лицѣ своего визави. Мы провели нѣсколько дней въ Копенгагенѣ, и посѣтили тамошнихъ своихъ друзей и знакомыхъ. Всѣ удивлялись сильной перемѣнѣ, происшедшей въ наружности Софьи: она страшно похудѣла, лицо покрылось морщинами, щеки ввалились; при этомъ она сильно кашляла. Кашель этотъ она схватила въ Стокгольмѣ, во время царившей тамъ эпидеміи инфлуэнціи и такъ мало при этомъ береглась, что нельзя было не удивляться тому, какъ она не слегла въ постель. Однажды, получивъ письмо, сильно взволновавшее ее, она соскочила съ постели, на которой лежала, вышла на улицу полуодѣтою, безъ корсета и въ тонкихъ башмакахъ, по слякоти и дождю, въ сильный вѣтеръ, и, вернувшись домой совершенно промокшею, просидѣла въ той-же одеждѣ до поздней ночи, ни за что не соглашаясь перемѣнить ее.

— Ты увидишь, — говорила она мнѣ въ отвѣтъ на мои просьбы поберечь себя, — мнѣ такъ не везетъ, что я даже и серьезной болѣзни не въ состояніи схватить! О, не бойся, смерть навѣрное пощадитъ меня, потому что именно теперь мнѣ очень хотѣлось-бы умереть! Такое счастье никогда не выпадетъ мнѣ на долю"!

А въ то время, какъ мы день и ночь сидѣли неподвижно въ купэ, мы ѣхали прямымъ путемъ изъ Копенгагена въ Парижъ черезъ Гамбургъ — она говорила: «Представь себѣ, какъ было-бы хорошо, если-бы теперь на насъ наѣхалъ встрѣчный поѣздъ и раздробилъ въ куски. Вѣдь такъ часто бываютъ несчастные случаи на желѣзныхъ дорогахъ! Почему-бы судьбѣ не сжалиться надо мною»!

А во время длинныхъ дней и ночей, которыя намъ приходилось проводить вмѣстѣ въ дорогѣ, она говорила, говорила безпрестанно о себѣ, о своей жизни, своей судьбѣ, говорила больше сама съ собою, чѣмъ со мною, анализировала себя и все свое прошедшее, чтобы отыскать причину, почему она должна страдать, всегда быть несчастною, и почему ей не дается никогда именно то, чего она такъ страстно желала всю свою жизнь: почему ее никогда не любили тою истинною, цѣльною, исключительною любовью, о которой мечтала Алиса, почему она никогда не была всѣмъ для другого.

— Почему меня никто не можетъ полюбить? — постоянно спрашивала она. — Я могла-бы больше дать любимому человѣку, чѣмъ многія другія женщины; почему-же любятъ самыхъ незначительныхъ женщинъ, а только меня никто не любитъ?

Я пробовала найти объясненіе. Она требовала слишкомъ многаго, она никогда не удовольствовалась-бы тою любовью, которая выпадаетъ на долю большинства женщинъ. При этомъ она слишкомъ много углублялась въ самое себя, слишкомъ много предавалась мыслямъ о самой себѣ, о своемъ я; въ ней не было той любви, которая забываетъ себя для другого, а она знала только ту любовь, которая требуетъ столько-же, сколько даетъ, и постоянно мучитъ себя и любимаго человѣка анализированіемъ ихъ взаимныхъ отношеній. Она отчасти соглашалась съ справедливостью моихъ словъ.

Какъ ужасно грустенъ былъ нашъ пріѣздъ въ Парижъ — тотъ самый пріѣздъ, который мы столько разъ рисовали себѣ въ самыхъ радужныхъ краскахъ! Мы со станціи отправились прямо къ Нильсонамъ за полученіемъ своихъ писемъ, которыя обѣ ждали съ такимъ нетерпѣніемъ. Мы дѣйствительно получили ихъ, но принесенныя ими извѣстія заставили насъ глубоко задуматься. Я всего одинъ разъ передъ тѣмъ, въ 1884 г., проѣздомъ черезъ Лондонъ, заѣзжала въ Парижъ, и только самымъ поверхностнымъ образомъ познакомилась съ нимъ. Теперь я закидывала Софью сотнями вопросовъ относительно дворцовъ и площадей, встрѣчаемыхъ нами по пути въ нашъ отель, расположенный около площади Звѣзды. Но она всякій разъ отвѣчала мнѣ съ нетерпѣніемъ: «я не знаю, я не помню», и т. д. Ни Тюльери, ни площадь Согласія, ни дворецъ Промышленности, мимо которыхъ намъ приходилось проѣзжать, не возбуждали въ ней никакихъ воспоминаній и не производили на нее никакого впечатлѣнія.

Парижъ, великій, радостный Парижъ, бывшій всегда ея любимымъ городомъ, въ которомъ она всегда мечтала со временемъ поселиться и въ которомъ столько времени уже прожила, представлялъ для нея въ эту минуту только мертвую массу домовъ и площадей, оставлявшую ее глубоко равнодушною, потому что письмо было не отъ него, а отъ одного изъ его друзей, и сообщаемыя имъ свѣдѣнія были далеко не удовлетворительны.

Такимъ образомъ мы провели нѣсколько чрезвычайно тревожныхъ и безпокойныхъ недѣль въ этомъ Парижѣ, который всего годъ тому назадъ осыпалъ Софью изъявленіями своего удивленія и уваженія, а теперь какъ будто совершенно забылъ о ея существованіи.

Мы посѣтили всѣхъ ея и моихъ друзей, сдѣлали нѣсколько новыхъ знакомствъ, находились съ утра до ночи въ непрестанномъ движеніи, но не въ качествѣ туристовъ, потому что я за все это время не получила никакого понятія ни о Парижѣ, ни о его достопримѣчательностяхъ, и даже не посѣтила Эйфелевой башни: весь нашъ искусственнымъ образомъ возбуждаемый интересъ сосредоточивался теперь на людяхъ и театрахъ, и мы старались по возможности изучить ихъ. Мы вертѣлись постоянно точно въ водоворотѣ, стараясь всѣми силами оживить въ себѣ исчезнувшій у насъ интересъ къ литературѣ. Кругъ нашихъ знакомыхъ представлялъ пестрое и весьма интересное смѣшеніе національностей и типовъ: тутъ были и двѣ банкирскія семьи, одна — русско-еврейская, а другая — французская, проживавшія обѣ въ величественныхъ, уединенныхъ дворцахъ, устроенныхъ на аристократическій ладъ, съ лакеями въ короткихъ штиблетахъ и шелковыхъ чулкахъ и со всею традиціонною аристократическою роскошью, тутъ были русскіе ученые — мужчины и женщины, польскіе эмигранты, французскіе литераторы и литераторши, и скандинавы — Іонасъ Ли, Ваттеръ, Рунебергъ, Кнутъ Викзель, Ида Эриксонъ, и многіе другіе ученые, художники и литераторы. Софья, конечно, сдѣлала также визиты французскимъ корифеямъ математики и получила отъ щихъ нѣсколько приглашеній, но на этотъ разъ они интересовали ее гораздо меньше, чѣмъ прежде, потому что ея мысли были заняты совсѣмъ инымъ, а не математикою.

Средоточіемъ этого маленькаго кружка была одна изъ самыхъ интимныхъ подругъ Софьи, женщина, которою Софья несказанно восхищалась и которая сильно импонировала ей. Съ завистью, смѣшанною съ удивленіемъ — характеристическая ея черта — Софья находила у этой подруги именно тѣ качества, которыми всегда желала больше всего обладать: красоту, рѣдкую грацію, необыкновенное искусство одѣваться (каждый разъ, когда Софья пріѣзжала въ Парижъ, она заставляла свою подругу выбирать ей платья, но они никогда не имѣли на ней такого красиваго и изящнаго вида, какъ на прекрасной полькѣ), умѣніе составлять около себя избранный кружокъ поклонниковъ, готовыхъ идти въ огонь и воду за малѣйшую ея улыбку. Меньше всего Софья восхищалась тѣмъ, что больше всего цѣнилось другими у г-жи I. — ея умомъ и мужествомъ. Умъ, не обладавшій творческою силою, никогда не производилъ на Софью большого впечатлѣнія; что же касается до мужества, т. е. мужества нравственнаго, то Софья считала, что и она сама въ достаточной степени обладаетъ имъ.

Жизнь, которую вела теперь г-жа I. послѣ пережитыхъ ею бурь, представлялась Софьѣ идеаломъ счастья. Вышедшая недавно замужъ за молодого человѣка, боготворившаго ее, окруженная друзьями, преклонявшимися передъ нею и понимавшими ее, обладавшая собственнымъ прекраснымъ домомъ, открытымъ для всѣхъ ея друзей и единомышленниковъ, проживавшая въ такомъ великомъ умственномъ центрѣ, какъ Парижъ, и въ то же время всецѣло преданная дѣлу, которое она считала своею миссіею и въ которое глубоко вѣрила, — она казалась Софьѣ самою счастливою изъ всѣхъ извѣстныхъ ей женщинъ.

Въ этомъ-то симпатичномъ кружкѣ Софья, такъ откровенно высказывала свои мысли и чувства, такъ искренно открывала свою душу, какъ не дѣлала никогда раньше иначе, какъ глазъ-на-глазъ съ близкими друзьями. Она говорила, какою неудовлетворенною чувствуетъ себя своею жизнью, своими сухими научными успѣхами, какъ охотно промѣняла-бы свою судьбу со всею добытою ею знаменитостью и со всѣми одержанными ею научными побѣдами на судьбу самой обыкновенной женщины, окруженной любящими ее людьми, для которыхъ она была-бы первою. Но она видѣла съ горечью, что никто ей не вѣритъ: всѣ самые близкіе ея друзья воображали, что она гораздо больше стремится къ удовлетворенію своего честолюбія, чѣмъ къ удовлетворенію потребностей своего сердца, и смѣялись надъ тѣмъ, чтосчитали однимъ изъ ея обычныхъ парадоксовъ.

Одинъ только человѣкъ понялъ ее вполнѣ — Іонасъ Ли, и одна застольная рѣчь, сказанная имъ въ честь ея, тронула ее до слезъ. Это былъ одинъ изъ самыхъ пріятныхъ дней во время нашего пребыванія въ Парижѣ. Мы обѣдали у Іонаса Ли вмѣстѣ съ Григомъ и его женою, въ честь котораго устраивались въ это время празднества въ Парижѣ.

За столомъ царило то праздничное настроеніе, которое возникаетъ часто въ маленькомъ кружкѣ собравшихся лицъ, которыя всѣ рады видѣть другъ друга, всѣ знаютъ, понимаютъ и глубоко цѣнятъ другъ друга.

Іонасъ Ли былъ на этотъ разъ въ ударѣ и держалъ одну рѣчь за другою. Это были горячія, фантастическія рѣчи, нѣсколько запутанныя и смутныя, какими онѣ бываютъ у него въ большинствѣ случаевъ, но увлекательнымъ образомъ дѣйствующія на слушателей своею сердечностью и непосредственностью и тѣмъ политическимъ оттѣнкомъ, который онъ умѣлъ всегда придавать имъ. Обращаясь къ Софьѣ, онъ говорилъ съ нею не какъ съ знаменитою ученою, не какъ съ писательницею, а какъ съ маленькою Танею Раевскою, которую онъ научился такъ горячо любить и къ которой относился съ такою глубокою симпатіею; ему было отъ души жаль этого бѣднаго, жаждавшаго любви и нѣжности ребенка, котораго никто не понималъ, и онъ сомнѣвался, чтобы и сама жизнь понимала его: насколько онъ могъ предугадать, жизнь надѣлила бѣднаго ребенка всѣми возможными дарами, осыпала его почестями и отличіями, отмѣтила успѣхами всѣ его шаги на разныхъ поприщахъ дѣятельности, а между тѣмъ маленькая дѣвочка по прежнему представляется ему стоящею съ протянутыми впередъ пустыми руками и съ умоляющимъ взглядомъ большихъ,. широко раскрытыхъ глазъ. Чего она хочетъ, эта маленькая дѣвочка?

Ей хочется, чтобы къ ней протянулась дружеская рука и дала ей апельсинъ.

— Благодарю васъ, г. Ли, — вскричала Софья, съ трудомъ сдерживая свои слезы, — много рѣчей приходилось мнѣ выслушать въ своей жизни, но ни одна не была такъ хорошо сказана.

Она была не въ силахъ вымолвить что-либо больше, и опустилась на стулъ, выпивъ стаканъ воды, чтобы подавить подступавшія къ горлу слезы.

Возвращаясь отъ Ли, она была въ такомъ счастливомъ настроеніи духа, въ какомъ я уже давно не видала ее. Наконецъ нашелся человѣкъ, который понялъ ее, который, ничего не зная о ея личныхъ обстоятельствахъ и отношеніяхъ, и видѣвши ее только два-три раза, съумѣлъ, прочитавши ея книгу, глубже заглянуть въ ея душу, въ ея внутренній міръ, чѣмъ большинство тѣхъ, кто считался ея лучшими друзьями и зналъ ее въ теченіе многихъ лѣтъ. Значитъ, литературная дѣятельность можетъ еще доставить радости, значитъ, стоитъ еще жить.

Вышедши отъ Ли, мы собирались идти еще въ другое мѣсто, но при своемъ непрестанномъ, ежедневномъ и ежечасномъ ожиданіи писемъ, Софья никогда не соглашалась надолго уходить изъ дома. Поэтому мы свернули въ сторону, чтобы зайти въ нашу гостинницу и повторить нашъ постоянный вопросъ: «Есть-ли письма?» Въ ту же минуту Софья схватила письмо, положенное возлѣ нашего номера, и бросилась бѣжать черезъ всѣ четыре лѣстницы въ наше помѣщеніе. Я медленно поднималась вслѣдъ за нею и прошла прямо въ свою комнату, чтобы не мѣшать ей. Но не успѣла я войти, какъ она вбѣжала ко мнѣ, бросилась мнѣ на шею, плача и смѣясь отъ радости, начала кружиться со мною по комнатѣ, и наконецъ упала на диванъ, громко восклицая: «О, Боже! о, Боже! Что за счастье! О, я не въ силахъ вынести это! Я умираю! Что за счастье!»

Въ письмѣ объяснялось одно несчастное недоразумѣніе, до такой степени мучившее ее все это время, что она обратилась въ тѣнь самой себя.

На слѣдующій же вечеръ она уѣхала изъ Парижа, чтобы встрѣтиться съ человѣкомъ, отъ котораго зависѣла теперь ея дальнѣйшая судьба.

Я-же отправилась въ тотъ-же вечеръ въ Римъ, гдѣ мое присутствіе было необходимо для того, чтобы добиться отъ паны расторженія моего перваго брака, безъ котораго не могъ состояться второй. Я не собиралась такъ скоро ѣхать въ Римъ, такъ какъ не хотѣла оставлять Софью одну въ Парижѣ и не думала, что настало уже время начать хлопоты въ Ватиканѣ. Но оказалось, что я пріѣхала какъ разъ во время для того, чтобы дать настоящій толчекъ своему дѣлу. Такимъ образомъ судьба насъ обѣихъ измѣнилась разомъ къ лучшему.

XV.

При разставаніи Софья осыпала меня самыми пылкими увѣреніями въ вѣчной дружбѣ и самыми убѣдительными просьбами не забывать этого времени, всегда помнить о немъ, и въ будущемъ сообщать другъ другу обо всѣхъ могущихъ произойти въ нашей жизни перемѣнахъ. Она говорила, что благодаря тяжелому времени, пережитому ею теперь въ Парижѣ, она чувствовала себя гораздо болѣе связанною со мною, чѣмъ когда либо прежде, и обѣщала написать мнѣ тотчасъ послѣ встрѣчи съ своимъ другомъ; я также обѣщала извѣстить ее обо всемъ, что случится со мною въ Римѣ. Черезъ нѣсколько дней я дѣйствительно получила отъ нея короткое письмо, но въ немъ не было и слѣда радости, горѣвшей въ ней такимъ яркимъ пламенемъ при отъѣздѣ и наполнявшей ее такими радужными надеждами. У меня, къ сожалѣнію, не сохранилось этого письма, но вотъ вкратцѣ его содержаніе: «Я вижу, что я и онъ, мы никогда не поймемъ другъ друга. Поэтому я возвращаюсь въ Стокгольмъ къ своимъ занятіямъ. Только въ одной работѣ могу я теперь найти утѣшеніе».

И этимъ все кончилось. Я не получала отъ нея больше никакихъ извѣстій въ теченіе всей зимы и весны, за исключеніемъ сердечнаго поздравленія по случаю моего бракосочетанія въ маѣ. Она страдала и не хотѣла разсказывать о своихъ страданіяхъ мнѣ, которая, какъ она знала, была теперь счастлива. А она никогда не могла заставить себя писать объ индифирентныхъ предметахъ — поэтому она молчала. Это молчаніе послѣ всѣхъ пылкихъ обѣщаній, данныхъ ею мнѣ по собственному побужденію во время нашего послѣдняго задушевнаго сожительства въ Парижѣ, глубоко оскорбляло и огорчало меня. Только позже я поняла, что она не могла поступить иначе.

Въ апрѣлѣ того-же года (1890) она отправилась въ Россію. У нея были кое-какія надежды на полученіе мѣста ординарнаго академика въ Петербургѣ: это доставило-бы ей самое выгодное положеніе, на какое она могла разсчитывать, положеніе, соединявшееся съ большимъ жалованіемъ и съ отсутствіемъ какихъ-либо стѣснительныхъ обязанностей, исключая необходимости проживать два мѣсяца въ году въ Петербургѣ; кромѣ того, это было высшее отличіе, какое можетъ достаться въ Россіи на долю ученыхъ людей. Она сильно увлекалась этими надеждами, осуществленіе которыхъ избавило-бы ее отъ невыносимой теперь для нея необходимости жить въ Стокгольмѣ и доставило-бы ей возможность осуществить свое давнишнее желаніе: поселиться въ Парижѣ. Она говорила мнѣ во время нашего послѣдняго пребыванія въ этомъ городѣ: «Если нельзя доставить себѣ высшаго счастія въ жизни, счастья сердца, то жизнь во всякомъ случаѣ бываетъ еще сносною, когда живешь въ подходящей духовной средѣ, въ которой чувствуешь себя по душѣ. Но когда не имѣешь ни того, ни другого, жизнь становится просто невыносимою!» И она говорила мнѣ далѣе, что могла-бы еще примириться съ жизнью, если-бы ей удалось поселиться въ Парижѣ.

Я не знала ничего ни о томъ, на сколько удались ей всѣ эти планы, ни о томъ, куда она намѣревалась отправиться послѣ Петербурга, — въ послѣднее время весною она держала себя очень таинственно со всѣми близкими ей людьми — когда внезапно въ началѣ іюня мы встрѣтились съ нею въ Берлинѣ, куда я поѣхала послѣ свадьбы съ мужемъ, чтобы затѣмъ продолжать свой путь въ Швецію. Она какъ разъ въ тотъ-же день прибыла въ Берлинъ изъ Петербурга.

Она тамъ была въ необыкновенно возбужденномъ настроеніи, которое посторонними принималось всегда за жизнерадостную веселость, но за которымъ, какъ мнѣ было извѣстно, скрывалось всегда какое-нибудь разочарованіе. Ее необыкновенно любезно принимали въ Гельсингфорсѣ и въ Петербургѣ, она переходила отъ одного празднества къ другому, сдѣлала много самыхъ интересныхъ знакомствъ и держала рѣчь передъ собраніемъ въ тысячу человѣкъ. Она увѣряла, что чрезвычайно весело провела время и что ей были даны самыя блестящія надежды, но тѣмъ не менѣе держала себя очень таинственно относительно своихъ плановъ на будущее и наотрѣзъ отказалась дать мнѣ какія-либо болѣе точныя объясненія. Такъ-же тщательно избѣгала она остаться со мною наединѣ, какъ-бы изъ боязни моихъ распросовъ. Мы провели вмѣстѣ нѣсколько веселыхъ дней въ постоянныхъ шуткахъ и смѣхѣ, но они тѣмъ не менѣе оставили во мнѣ непріятное впечатлѣніе, такъ какъ я ясно видѣла, на сколько она нервно возбуждена и какая глубокая дисгармонія царитъ у нея въ душѣ.. О своихъ отношеніяхъ къ N., она сказала мнѣ только одно: она рѣшила никогда больше не выходить замужъ; она не желаетъ поступать такъ, какъ поступаетъ большинство женщинъ, которыя при первой возможности выйти замужъ, забрасываютъ всѣ свои прежнія занятія и забываютъ о томъ, что онѣ считали раньше своимъ призваніемъ. Она ни за что не оставитъ своего мѣста въ Стокгольмѣ, пока не получитъ другого, лучшаго, или не пріобрѣтетъ такого положенія въ литературномъ мірѣ, которое давало-бы ей возможность жить своими литературными заработками. Она не скрыла, впрочемъ, отъ меня своего намѣренія встрѣтиться этимъ лѣтомъ съ N. и отправиться съ нимъ путешествовать: это самый пріятный другъ и товарищъ, говорила она.

Нѣсколько мѣсяцевъ спустя мы опять встрѣтились въ Стокгольмѣ, куда она пріѣхала въ сентябрѣ къ началу лекцій. Ея искусственная веселость совершенно исчезла, она была очень грустная, печальная, и казалась чѣмъ-то сильно обезпокоенною, но по прежнему ни за что не хотѣла дать мнѣ заглянуть въ свою душу. Она тщательно избѣгала всякой возможности остаться со мною наединѣ и, вообще, выказывала большое равнодушіе ко всѣмъ намъ, не смотря на то, что считала насъ до сихъ поръ своими самыми близкими друзьями. Она, очевидно, всею душою стремилась въ другое мѣсто, признавая время своего пребыванія въ Стокгольмѣ временамъ изгнанія, и высчитывая постоянно, сколько дней оставалось до рождественскихъ вакансій, когда она собиралась опять уѣхать заграницу. Она находилась, повидимому, въ самомъ отчаянномъ положеніи, какъ-бы между двухъ огней: съ одной стороны она не могла жить съ N., а съ другой — не могла жить безъ него; она утратила всякую точку опоры въ жизни и была похожа на вырванное изъ почвы растеніе, которое нигдѣ не можетъ укорениться и потому вянетъ.

Братъ мой, переселившійся въ Діурсгольмъ, всячески убѣждалъ ее также переѣхать и нанять квартиру гдѣ-нибудь вблизи его, такъ какъ она до сихъ поръ всегда выбирала квартиры по сосѣдству съ нимъ, чтобы чаще и легче видѣться. Но хотя этотъ переѣздъ моего брата очень непріятно отозвался на ней, и еще сильнѣе заставилъ ее почувствовать свое одиночество въ Стокгольмѣ, тѣмъ не менѣе никакіе доводы не въ силахъ были заставить ее рѣшиться на переѣздъ.

— Кто знаетъ, сколько еще времени остается мнѣ прожить здѣсь въ Стокгольмѣ! Во всякомъ случаѣ это не можетъ долго продолжаться, — говорила она. — А если мнѣ придется и на слѣдующую зиму жить въ Стокгольмѣ, я буду въ такомъ ужасномъ расположеніи духа, что мое сосѣдство не доставитъ вамъ никакого удовольствія.

Это чувство временности, непрочности ея теперешняго положенія было въ ней такъ сильно, что она начала мало-по-малу рвать свои отношенія къ Стокгольму, перестала посѣщать своихъ друзей, перестала показываться въ обществѣ, начала пренебрегать внутреннею обстановкою своего дома и своими туалетами. Измѣнился даже ея разговоръ: исчезли прежняя задушевность и живость, отличавшіе его. Интересъ, выказываемый ею прежде ко всѣмъ областямъ человѣческаго мышленія и человѣческой жизни, утратилъ прежнюю живость; она ни о чемъ не могла думать теперь, кромѣ своей собственной жизненной трагедіи.

XVI.

Послѣдній разъ видѣлась я съ Софьею въ одинъ изъ первыхъ дней декабря того же 1890 г. Она пріѣхала въ Діурсгольмъ, чтобы проститься съ нами передъ своимъ отъѣздомъ въ Ниццу. Никто изъ насъ не предчувствовалъ, что это наше прощаніе будетъ послѣднимъ. Мы сговорились съѣхаться въ Генуѣ тотчасъ послѣ Рождества и потому самымъ мимолетнымъ образомъ простились другъ съ другомъ.

Но это свиданіе не состоялось по случаю ошибки въ адресѣ на телеграммѣ, которую мы должны были получить еще до нашего отъѣзда въ Италію. Между тѣмъ, какъ Софья и ея спутникъ ожидали насъ въ Генуѣ, мы проѣхали черезъ этотъ городъ, не имѣя понятія о томъ, что они находятся тамъ.

На новый годъ, который мы собирались провести вмѣстѣ, она отправилась со своимъ другомъ на прекрасное мраморное кладбище въ Генуѣ. Ея лицо вдругъ затуманилось и она вскричала, охваченная тяжелымъ предчувствіемъ: «Одинъ изъ насъ не переживетъ этого года, такъ какъ мы провели новый годъ на кладбищѣ».

Нѣсколько недѣль спустя она отправилась обратно въ Стокгольмъ. Это путешествіе, которому суждено было быть послѣднимъ въ ея жизни, оказалось не только самымъ мучительнымъ-изъ всѣхъ сдѣланныхъ ею въ жизни путешествій, но и самымъ непріятнымъ.

Съ сердцемъ, измученнымъ горечью разлуки, съ сознаніемъ, что эти постоянныя терзанія просто убиваютъ ее, сидѣла она печальная въ купэ желѣзной дороги въ холодные морозные зимніе дни, представлявшіе такой разительный контрастъ съ только что оставленнымъ ею мягкимъ воздухомъ, насыщеннымъ благоуханіями. Этотъ контрастъ между пламеннымъ солнечнымъ сіяніемъ у береговъ Средиземнаго моря и сѣвернымъ холодомъ получилъ теперь для нея какъ-бы символическое значеніе и она начала ненавидѣть холодъ и мракъ такъ же сильно, какъ любила солнечный свѣтъ и запахъ цвѣтовъ. Путешествіе ея и въ матеріальномъ отношеніи было необыкновенно мучительно. По странной ироніи судьбы, ей пришлось ѣхать по другому пути, а не по тому, по которому она обыкновенно ѣздила изъ Берлина, гдѣ остановилась на нѣсколько дней. Въ Копенгагенѣ царила въ то время сильнѣйшая эпидемія оспы, а она питала такой паническій страхъ къ этой болѣзни, что не рѣшилась провести ночи въ Копенгагенѣ, а поѣхала въ объѣздъ черезъ острова. Благодаря этой дорогѣ, на которой пришлось постоянно мѣнять поѣзда въ отвратительную погоду, она схватила сильную простуду. Въ Фредериціи, куда она пріѣхала поздно ночью, въ бурю, подъ проливнымъ дождемъ, она не могла взять носильщика за неимѣніемъ мелкой датской монеты, а принуждена была тащить сама свой багажъ, измокшая, утомленная, и настолько ослабѣвшая, что еле держалась на ногахъ. Пріѣхавши на шестой день въ Стокгольмъ 4-го февраля утромъ, она почувствовала себя нездоровою. Тѣмъ не менѣе она проработала весь четвергъ и прочитала лекцію въ пятницу, 6-го. Она всегда отличалась большою выносливостью и никогда не пропускала лекцій, если была въ состояніи держаться на ногахъ. Вечеромъ она отправилась на ужинъ въ обсерваторію. Но здѣсь ее начало знобить, и она вышла одна на улицу, не будучи въ силахъ дольше оставаться въ обществѣ. Къ несчастью она не нашла извощика и сѣла въ дилижансъ; но при всегдашней непрактичности и незнаніи Стокгольма она сѣла не туда, куда слѣдовало, и ей поэтому пришлось сдѣлать большой объѣздъ. Одинокая, безпомощная, съ смертельною тоскою въ сердцѣ, сидѣла она въ дилижансѣ, дрожа отъ лихорадки въ холодную ночь, раздумывая о своей злосчастной судьбѣ. Въ этотъ же день утромъ она говорила моему брату, ректору Высшей Школы, о своемъ желаніи получить во что бы то ни стало отпускъ на апрѣль, чтобы уѣхать путешествовать. Всякій разъ, когда она возвращалась въ отчаяніи домой, она находила единственное утѣшеніе въ томъ, чтобы строить планы новыхъ поѣздокъ. А въ промежутки между этими поѣздками она старалась заглушить свою смертельную тоску и безпокойство усиленною работою. У нея было много плановъ новыхъ сочиненій въ головѣ, какъ въ области математики, такъ и въ области литературы, и она съ интересомъ разсказывала о нихъ. Моему брату она развивала планъ новой математической работы, которая, по его словамъ, должна была имѣть больше значенія, чѣмъ все, созданное ею до сихъ поръ. Элленъ Кей, которая часто видѣлась съ нею въ послѣдніе дни, она разсказывала содержаніе многихъ своихъ новыхъ повѣстей, которыя у нея были уже почти совсѣмъ разработаны въ головѣ. Одна изъ нихъ, уже начатая, должна была заключать въ себѣ характеристику ея отца, другая, на треть уже оконченная, составляла какъ-бы продолженіе Вѣры Воронцовой.

Какъ ни часто призывала прежде Софья смерть, теперь она вовсе не желала умирать. По словамъ друзей, бывшихъ при ней въ послѣдніе дни, она никогда еще не выказывала такого смиренія передъ судьбою, какъ именно теперь. Она уже не надѣялась на цѣльное счастье, идеальное представленіе котораго сохраняла всегда въ глубинѣ своей души, но она горячо любила и тѣ разсѣянныя лучи счастья, которые грѣли и освѣщали ея путь.

Кромѣ того она высказывала всегда сильнѣйшій ужасъ передъ великимъ неизвѣстнымъ. Она говорила не разъ, что только неизвѣстность относительно наказанія, могущаго постигнуть послѣ смерти самоубійцъ, удерживало ее много разъ отъ того, чтобы наложить на себя руки и самовольно покинуть этотъ міръ. У нея не было какой-либо опредѣленной религіозной вѣры, но она вѣрила въ вѣчную жизнь для отдѣльныхъ индивидуумовъ, вѣрила въ нее и страшилась ее: больше всего страшилась она той ужасной минуты, когда прекращается жизнь. Она часто цитировала слова Гамлета:

Окончить жизнь — уснуть,

Не болѣе! И знать, что этотъ сонъ

Окончитъ грусть и тысячи ударовъ —

Удѣлъ живыхъ. Такой конецъ достоинъ

Желаній жаркихъ. Умереть? Уснуть?

Но если сонъ видѣнья посѣтятъ?

Что за мечты на смертный сонъ слетятъ,

Когда стряхнемъ мы суету земную?

Вотъ что дальнѣйшій заграждаетъ путь!

Вотъ отчего бѣда такъ долговѣчна!

И при своей живой фантазіи она рисовала себѣ ужасныя минуты, которыя приходится, быть можетъ, переживать, человѣку, когда тѣло его въ физіологическомъ смыслѣ этого слова уже мертво, а нервная система еще терпитъ страданія, испытываетъ невыразимыя мученія, о которыхъ никто не имѣетъ понятія, кромѣ того, кто уже перешагнулъ въ вѣчность. Въ тоже время она была горячимъ приверженцемъ сожиганія труповъ, такъ какъ, между прочимъ, боялась быть заживо погребенною, и нерѣдко въ такихъ яркихъ краскахъ рисовала чувства человѣка, неожиданно просыпающагося въ гробу, что возбуждала ужасъ въ своихъ слушателяхъ.

Но ея болѣзнь имѣла такой быстрый исходъ и носила такой тяжелый характеръ, что у нея не могло быть времени думать въ послѣднія минуты о томъ, что такъ часто рисовалось въ ея воображеніи. Единственныя слова, указывавшія на предчувствіе близкаго конца, были произнесены ею утромъ, 9-го, за двадцать часовъ до смерти: «Я ни за что не выскочу изъ этой болѣзни!» а вечеромъ того-же дня: «Мнѣ кажется, что со мною должна произойти какая-то перемѣна».

Но во все остальное время она, напротивъ того, выражала мнѣніе, что ей предстоитъ продолжительная болѣзнь. Она не могла вообще много говорить, такъ какъ ее постоянно мучили сухой частый кашель, сильная лихорадка и недостатокъ дыханія, что, вдобавокъ, сопровождалось большимъ страхомъ, вслѣдствіе чего она ни за что не хотѣла оставаться одна. Она говорила Элленъ Кей, почти постоянно сидѣвшей возлѣ нея: «если ты услышишь, что со мною сдѣлался припадокъ, сейчасъ-же позови меня, а то я боюсь, чтобы мнѣ не было плохо. Моя мать умерла въ такомъ именно припадкѣ страха. Если ты услышишь, что я стону во снѣ, разбуди меня поскорѣе и помоги мнѣ сейчасъ-же перемѣнить положеніе». Она страдала наслѣдственнымъ порокомъ сердца и поэтому часто выражала надежду умереть молодою. При аускультаціи оказалось, что страданіе это само по себѣ было самое незначительно, хотя оно навѣрное усиливало недостатокъ дыханія, уже въ достаточно сильной степени вызванный воспаленіемъ легкихъ.

Друзья, окружавшіе ея постель въ немногіе дни болѣзни, не могли достаточно нахвалиться ея добротою, кротостью и терпѣніемъ: она такъ много заботилась о другихъ, такъ боялась обезпокоить окружающихъ, выражала такую сердечную благодарность за малѣйшую оказанную ей услугу.

Такъ какъ доктора увѣряли, что близкой опасности не предстоитъ, а сама она такъ много заботилась о томъ, чтобы не утомлять своихъ друзей, то они оставили ее въ понедѣльникъ вечеромъ, продежуривши у нея всѣ предъидущія ночи; при ней осталась только сестра милосердія. Доктора думали, что болѣзнь будетъ продолжительна; вслѣдствіе этого окружавшіе ее друзья, желая принесть ей возможно больше пользы, рѣшили, что лучше собраться съ силами именно теперь, пока нѣтъ никакихъ показаній на предстоящую опасность. А между тѣмъ въ эту именно ночь долженъ былъ наступить рѣшительный моментъ.

Она спала глубокимъ сномъ, когда друзья оставили ее. Но уже въ два часа ее разбудили страданія: началась агонія. Она не показывала никакого признака сознанія, не могла ни двинуться, ни говорить, ни глотать. Это длилось два часа. Одинокая, покинутая всѣми, на рукахъ чужой сидѣлки, не говорившей даже на ея родномъ языкѣ, должна была она вынести эту послѣднюю тяжелую борьбу. Кто знаетъ, какое утѣшеніе принесъ бы ей дорогой голосъ, какое облегченіе могло-бы доставить ей въ эти два ужасные часа пожатіе дорогой руки. Мнѣ казалось всегда, что ее могло-бы успокоить хотя немного присутствіе священника, который прочиталъ-бы надъ ней отходную на русскомъ языкѣ. При томъ чувствѣ, которое она всегда выказывала относительно религіи своего дѣтства, и при живости своихъ дѣтскихъ воспоминаній, слова родной рѣчи прозвучали бы успокоительно въ ея ушахъ, если бы она была въ состояніи разслушать ихъ, руки ея въ предсмертныхъ судорогахъ схватились-бы за крестъ, который утѣшалъ уже столько умирающихъ и который она сама всегда любила, какъ символъ человѣческихъ страданій. Но ничего! ничего! Ни одного утѣшительнаго слова, никакой поддержки! любящая рука не прикоснулась къ ея горячему лбу! одна, въ чужой странѣ, съ глубоко опечаленнымъ сердцемъ, съ разбитыми надеждами, а быть можетъ и съ дрожью передъ тѣмъ, что предстояло встрѣтить за гробомъ — такъ должна была окончить свое земное существованіе эта «огненная, мыслящая душа».

Изъ безнадежнаго мрака, который въ первое время горя по полученіи извѣстія о ея смерти облекалъ, какъ мнѣ казалось, ея смертное ложе, начали мало-по-малу проникать въ мою душу лучи свѣта.

Коротка или продолжительна жизнь — вопросъ второстепенный; вся суть въ томъ, насколько она богата содержаніемъ — для себя и для другихъ. А при такой точкѣ зрѣнія жизнь Софьи представляется гораздо длиннѣе жизни большинства людей. Она жила ускоренною жизнью, пила полною чашею изъ источника счастья и изъ источника горя, насыщала свой умъ у источника знаній, поднималась на всѣ высоты, на какія можетъ возносить фантазія, — и щедро надѣляла и другихъ богатствомъ своихъ знаній, своего опыта, своей фантазіи и своихъ чувствъ. Она всегда дѣйствовала на окружающихъ возбуждающимъ образомъ, будила въ нихъ мысли и чувства, — способность, составляющая отличительную черту талантливыхъ людей, если только они не живутъ обособленною, эгоистическою жизнью. Ни одинъ человѣкъ, вступавшій въ частыя сношенія съ нею, не могъ устоять противъ ея вліянія, не могъ не подчиниться увлекательному дѣйствію этого живого, искрящагося ума и этого горячаго чувства, согрѣвавшихъ своими теплыми лучами всѣхъ, кто пользовался ея обществомъ. Умъ ея именно потому оказывалъ такое плодотворное дѣйствіе, что онй всею цѣлью своей жизни въ умственномъ отношеніи ставила общность интересовъ съ другими лицами и отличалась полнымъ отсутствіемъ эгоизма. И если въ ея мечтаніяхъ, предчувствіяхъ и надеждахъ примѣшивалось всегда много фантазіи и предразсудковъ, то въ нихъ замѣчалась несомнѣнно и необыкновенная прозорливость. Когда она въ разговорѣ съ вами устремляла на васъ свои большіе близорукіе блестящіе глаза, свѣтящіеся умомъ, казалось всегда, что она проникаетъ въ самые сокровенные тайники вашей души. Какъ часто случалось ей послѣ одного только брошеннаго вскользь взгляда срывать маску, подъ которою иные всю свою жизнь скрываютъ передъ другими менѣе проницательными людьми свое настоящее лицо, и какъ часто открывала она какъ-бы инстинктивно тайныя побужденія, скрытыя не только для постороннихъ, но и для тѣхъ людей, у которыхъ она ихъ находила. Ея художественный талантъ отличался такою-же замѣчательною прозорливостью. Одного отдѣльнаго слова, одного, повидимому, совершенно незначительнаго эпизода, встрѣченнаго ею въ жизни, было иногда достаточно для того, чтобы открыть ей связь между причиною и слѣдствіемъ, и освѣтить передъ нею исторію всей жизни. Она во всемъ искала Связи, — связи въ мірѣ мыслей, связи между событіями жизни, — да, она пробовала даже отыскивать связь между законами мышленія и явленіями жизни, и сознаніе, что она не можетъ ни видѣть, ни понимать чего-либо иначе, какъ урывками, всегда возбуждало въ ней чувство неудовлетворенія. Поэтому она часто предавалась мечтамъ о другой, высшей жизни, гдѣ мы, по прекрасному выраженію апостола, будемъ созерцать другъ друга не какъ черезъ зеркало въ темной долинѣ, а лицомъ къ лицу. Видѣть цѣлое во всѣхъ его многоразличныхъ проявленіяхъ — вотъ къ чему она стремилась всю жизнь, какъ изслѣдователь и какъ писательница.

А что если она достигла этого! Умъ смущается такою смутною, трудно представляемою возможностью, но грудь расширяется и сердце начинаетъ ускоренно биться отъ сладостной надежды на уничтоженіе горечи смерти.

При этомъ она всегда желала умереть молодою. Не смотря на врожденную веселость и бодрость духа, заставлявшую ее быть всегда на готовѣ воспринимать новыя впечатлѣнія, открывать новые источники радости, и дѣтски радоваться даже мелочамъ, въ глубинѣ ея души скрывались стремленія, которыхъ жизнь не могла никакъ удовлетворить, потому что той самой цѣльности и того самого единства, которыя она искала въ области мысли, она жаждала достигнуть и въ области чувствъ: душа и умъ ея требовали абсолютной любви, въ которой интересы ея сливались-бы совершенно съ интересами любимаго человѣка, а это было недостижимо, вслѣдствіе своеобразности жизни каждаго отдѣльнаго человѣка, но главнымъ образомъ вслѣдствіе особенностей ея личнаго характера.

Это отсутствіе связи между стремленіями ея ума и сердца съ одной стороны и обстоятельствами ея жизни съ другой, а отчасти и между этими стремленіями и ея собственнымъ темпераментомъ страшно угнетало ее. Только при этой точкѣ зрѣнія смерть ея получаетъ настоящее освѣщеніе. Если же мы стали бы обсуждать вопросъ о ея смерти, принимая за исходную точку зрѣнія ея собственную вѣру въ глубокую связь, существующую между всѣми событіями жизни, мы сказали бы, что она должна была умереть не потому, что нѣсколько зловредныхъ и сильныхъ микробовъ завладѣли ея легкими, но потому, что жизнь не могла доставить ей того счастья, къ которому она страстно стремилась, потому, что ей недоставало органической, необходимой связи между ея внутреннимъ и внѣшнимъ я, между ея мыслями и чувствами, ея темпераментомъ и ея умомъ. У нея было цѣльное міросозерцаніе, но въ дѣйствіяхъ ея эта цѣльность отсутствовала. Во всякомъ случаѣ она достигла того, къ чему стремилась всю жизнь — гармоніи, потому что гдѣ полный покой, тамъ и гармонія…

Рѣдко чья смерть вызывала въ такой сильной степени всеобщее участіе, какъ смерть Софьи. Почти со всѣхъ странъ цивилизованнаго міра, со всѣхъ концовъ его стекались въ Высшую Школу телеграммы съ выраженіями соболѣзнованія и сочувствія. Начиная отъ глубоко консервативной Петербургской Академіи, избравшей ее именно въ этомъ году своимъ членомъ-корреспондентомъ, и кончая учениками воскресныхъ школъ въ Тифлисѣ и учительницами народныхъ школъ въ Харьковѣ, всѣ спѣшили отдать честь ея памяти. Русскія женщины рѣшили поставить памятникъ на ея могилѣ въ Стокгольмѣ, цѣлыя повозки цвѣтовъ покрывали могильную насыпь на стокгольмскомъ кладбищѣ, скрывавшую ея останки, а всѣ газеты и журналы напечатали статьи въ память удивительной женщины, принесшей большую честь своему полу, чѣмъ кто-либо другой.

Но изъ всѣхъ этихъ надгробныхъ рѣчей, изъ всѣхъ этихъ посмертныхъ статей образъ ея выступаетъ какъ бы въ слишкомъ одностороннемъ видѣ, холоднымъ и безстрастнымъ. Она остается такимъ образомъ въ памяти потомства такою, какою она именно не желала оставаться: въ видѣ выдающагося таланта въ области науки и литературы, въ видѣ необыкновенно развитого утонченнаго художественнаго ума, въ видѣ поражающей насъ своими гигантскими размѣрами женщины-великанши, къ которой обыкновенный масштабъ совершенно непримѣнимъ и которая внушаетъ намъ гораздо больше удивленія, чѣмъ симпатіи.

Быть можетъ, этимъ подробнымъ и неприкрашеннымъ изложеніемъ ея жизни, съ ея слабостями и заблужденіями, ея печалями и униженіями, но также и ея побѣдами и ея величіемъ, я нѣсколько сократила эти размѣры, такъ, что дала возможность примѣнять къ ней обыкновенный масштабъ. Но въ виду предположенной мною цѣли, въ виду моего желанія изобразить ее именно такою, какою она хотѣла, чтобы ее знали и понимали, я должна была необходимо выдвинуть впередъ ея общечеловѣческія черты. Такимъ образомъ я заставила ее сойти съ пьедестала и подойти къ уровню обыкновенныхъ женщинъ, выказать себя не исключеніемъ, а, напротивъ того, подтвержденіемъ общаго правила, гласящаго, что жизнь сердца составляетъ центръ не только женской, но и общечеловѣческой природы, является центральнымъ факторомъ жизни, вокругъ котораго группируются всѣ люди, какъ наиболѣе, такъ и наименѣе одаренные.

"Сѣверный Вѣстникъ", №№ 9—12, 1892

---

1. Шведская передѣлка «Воспоминаній дѣтства».
2. Это письмо, равно какъ и всѣ приведенныя выше, написано по-французски.
3. Въ деревнѣ возлѣ Москвы, гдѣ она гостила у подруги, воспитывавшей ея дочь.
4. Мы условились было встрѣтиться въ Норвегіи и провести вмѣстѣ остатокъ лѣта.
5. Лѣтняя Идиллія.
6. См. «Сѣверный Вѣстникъ», 1890 г. № 11.
7. Драма эта издана въ Кіевѣ книжнымъ магазиномъ Іогансона подъ слѣдующимъ заглавіемъ: «Борьба за счастье», двѣ параллельныя драмы, соч. Софьи Ковалевской и А. К. Леффлеръ, пер. со шведскаго М. Лучицкой.
8. Воспоминаніе дѣтства, написанное на французскомъ языкѣ, и затѣмъ напечатанное на шведскомъ въ Nordiste Tiäskrift.