Сон (Ясинский)/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
См. также одноимённые страницы.
| Сонъ |
| Дата созданія: декабрь 1883 года. Источникъ: Ясинскій І. І. Полное собраніе повѣстей и разсказовъ (1883—1884). — СПб: Типографія И. Н. Скороходова, 1888. — Т. III. — С. 151. |
По Кловскому спуску — это было въ Кіевѣ — часовъ въ пять, зимою, поднималась худая старуха. Рыжій, нѣкогда черный платокъ, покрывалъ ея голову и плечи; одѣта она была въ отрепанный салопъ. Старуха шла одиноко. На мѣстѣ заката расплывалась вечерняя заря широкимъ розовымъ пятномъ, и по дорогѣ отъ горъ ложились на снѣгъ синія тѣни.
Старуха возвращалась съ Подола, гдѣ продала старые сапоги мужа, и въ карманѣ у ней, въ крѣпко завязанномъ узелкѣ носоваго платка, лежало тридцать копѣекъ.
На эти тридцать копѣекъ она съ мужемъ и дочерью Настенькою встрѣтитъ праздникъ Рождества Христова.
Тишина лежала мертвая. Тополи тянулись двумя рядами до Печерска, неподвижные и бѣлые отъ инея — точно призраки. И въ сизомъ небѣ загорались звѣзды.
Изъ оврага вышелъ человѣкъ. Старуха испугалась, ея рука невольно опустилась въ карманъ и крѣпко сжала деньги. Человѣкъ сдѣлалъ два шага и остановился.
Отъ мороза захватывало дыханіе, да и отъ страха. Глаза старухи впились въ человѣка. Она повернула къ нему лицо. Сердце у ней билось такъ, что она слышала его удары.
Тридцать копѣекъ пустыя деньги, но голодному человѣку — находка.
Съ какой смертельной тоской подвигалась старуха! Но вотъ человѣкъ ступилъ еще.
Яснѣе выдѣлилась фигура чернобородаго молодца, въ мѣховой шапкѣ и въ хорошей шубкѣ… Ахъ, грѣхъ какой! Никакъ знакомый?
— Никита Васильевичъ, вы?
— Я, голубушка Прасковья Ниловна! — отвѣчалъ человѣкъ молодымъ пріятнымъ басомъ. — Съ наступающимъ праздникомъ васъ!
— Васъ также… Да что вы, батюшка, людей пугаете? — начала вдругъ сердито старуха.
Никита Васильевичъ, мелочной торговецъ, по фамиліи Приспѣлкинъ, подошелъ ближе къ Прасковьѣ Ниловнѣ и подалъ руку, низко снявъ шапку. Онъ былъ родомъ изъ Москвы и любилъ тонкое обращеніе.
— Отнюдь не желалъ я пугать васъ, голубушка Прасковья Ниловна. Въ добромъ-ли вы здоровьѣ? И въ добромъ-ли здоровьѣ супругъ вашъ? И какъ поживаетъ Настасья Егоровна?
Въ жилахъ старухи текла дворянская кровь. У отца ея подъ Кишиневомъ когда-то былъ виноградникъ. Ей ничего не досталось, она противъ воли родительской обвѣнчалась съ военнымъ писаремъ, Егоромъ Ивановичемъ Свистуномъ, впавшимъ теперь, по случаю старости, въ безъисходную бѣдность. Онъ вышелъ въ отставку съ званіемъ кандидата на классныя должности и получаетъ отъ казны восемь рублей въ мѣсяцъ пенсіи.
Она отвѣчала:
— Благодарствуйте. Славу Богу, живемъ, не жалуемся. А Настенька хорошѣетъ. Выдадимъ за благороднаго!
Приспѣлкинъ вздохнулъ и погладилъ бороду.
Онъ предложилъ Прасковьѣ Ниловнѣ проводить ее до ихъ улицы. Прасковья Ниловна стала добрѣе. Она чувствовала, какъ расположенъ къ нимъ этотъ человѣкъ. Ей иногда казалось, что она видитъ его насквозь, знаетъ всѣ его помыслы. Они шли и разговаривали о томъ, какъ недѣлю тому назадъ на этомъ самомъ мѣстѣ ограбили ихъ сосѣдку, повивальную бабку.
Они вошли въ длинную темную улицу, гдѣ горѣли керосиновые фонари и дома были одноэтажные, покосившіеся, и все какіе-то мрачные и безмолвные, съ окнами тускло-желтыми, или черными, или красными, какъ кровь.
— Праздникъ небось встрѣчаютъ, — сказала Прасковья Ниловна.
— Встрѣчаютъ, — отвѣчалъ Приспѣлкинъ. — Звѣзды ужъ давно высыпали.
— Лавки-то не заперты?
— Я свою заперъ. А вамъ что надо?
— На пятачекъ сахару, да на пятачекъ чаю… Да вотъ-бы еще булочку. Да старику моему рыбки маринованной на пятачекъ, въ трактиръ-бы забѣжать. Да водочки крючекъ. А кутья у насъ есть. Ну, пожалуй, что и Настенька что-нибудь домой принесла. Вышивала она рубашку кондитеру. Рубликъ дастъ матери. Тогда-бы хорошо купить для завтрашняго дня колбаски, да еще гусятинки старику. Очень онъ любитъ гусятинку.
— Торопитесь, голубушка, — замѣтилъ мелочной торговецъ и сталъ прощаться. — Теперь въ обратный путь, — прибавилъ онъ.
— Именно куда? — спросила Прасковья Ниловна, желая быть внимательной въ возмездіе за его любезность.
— Да такъ… родныхъ у меня нѣту… Пойду на Крещатикъ, къ знакомому, авось кручину развѣю, — грустно отвѣчалъ Приспѣлкинъ.
Прасковья Ниловна продолжала:
— Въ семейный домъ?
— Нѣтъ, къ такому-жъ, какъ я… Не очень-то, правду сказать, и хочется.
— Такъ лучше къ намъ, на кутью! — гостепріимно воскликнула Прасковья Ниловна и прикусила языкъ.
Она вспомнила, что угощать — нечѣмъ. И самимъ, навѣрно, не хватитъ! Но слово, что воробей: выпустила — не поймаешь. Приспѣлкинъ, къ тому-же, уже поблагодарилъ. Онъ обѣщалъ придти черезъ полчаса. Онъ только зайдетъ домой и пріодѣнется. Онъ не хочетъ, чтобъ гордая Настасья Егоровна осмѣяла его костюмъ, который онъ носитъ «по купечеству». У него есть «цивильное» платье.
— Какъ это случилось — ума не приложу! — говорила себѣ Прасковья Ниловна, дѣлая покупки.
Немного ихъ было, когда она пришла домой. Свистуны, или какъ предпочитала выражаться Прасковья Ниловна, Свистуновы — жили въ мезонинчикѣ. Надо было подниматься по отвѣсной и узкой лѣсенкѣ, въ темнотѣ. Лѣсенка дрожала и скрипѣла; у Прасковьи Ниловны отъ страха подсѣкались ноги. Она вообще боялась темноты и боялась лѣстницъ. Наконецъ, дверь отворилась, и на нее пахнуло тепломъ. Старикъ хоть и былъ боленъ, но всѣ эти дни таскалъ щепки и сухой бурьянъ. Сѣнцы завалены топливомъ. Желѣзная печка, стоявшая въ углу на четырехъ кирпичахъ, накалилась до красна. Полъ еще съ утра чисто вымытъ, и надъ кроватью старика, въ розовомъ сумракѣ комнаты, рельефно выступала съ ковра, купленнаго въ лучшія времена, бѣлая лошадь и странно скалила неестественной величины зубы.
— Вотъ, Егоръ, купила всего, — сказала Прасковья Ниловна и, положивъ свертки на столъ, стала грѣть руки возлѣ печки. — А Настеньки нѣтъ?
— Не приходила, — отвѣчалъ Свистунъ, весело глянувъ на покупки.
Онъ лежалъ на кровати. Прасковья Ниловна съ сердечной болью смотрѣла на него. Этотъ старикъ, съ совиными глазами, съ крючковатымъ носомъ и большими оттопыренными ушами, напоминавшими собою уши летучей мыши, былъ когда-то, по ея мнѣнію, красавцемъ. Теперь шея у него стала тоненькая, какъ у журавля, а животъ росъ, дѣлаясь все больше съ каждымъ днемъ. Хуже всего было то, что Свистунъ былъ безпеченъ. Въ послѣднее время въ немъ развилась непонятная веселость. Онъ голодалъ и все-таки смѣялся. И когда ему говорили, что у него водянка, онъ хлопалъ себя по животу коротенькими ручками, точно по барабану, и глупо улыбался.
— А табачку купила? — спросилъ онъ.
— Еще чего захотѣлось?!
— Ну, и ладно. А гусятинки?
— Гусятинки! — передразнила его жена.
— Ладно. Зачѣмъ сердиться!
Онъ сталъ что-то напѣвать и по временамъ заливался тихимъ разсыпчатымъ смѣхомъ, между тѣмъ какъ жена возилась съ самоваромъ и накрывала столъ.
— Ой, жжетъ! Ой, жжетъ! — началъ кричать старикъ.
— Что жжетъ? Гдѣ?
— Подъ ложечкой… А теперь сосетъ… да такъ щекотно… Ха-ха-ха-ха! Ай! Смерть какъ щекочетъ! Ха-ха-ха!
И онъ опять заливался. Прасковья Ниловна, накрывъ убогій столъ, угрюмо молчала, въ ожиданіи дочери и гостя.
У ней былъ свой сундукъ, гдѣ хранилось, кромѣ тряпья, все съѣстное, а у дочери — свой. Настенькинъ сундукъ, обитый жестью, замыкался двумя замками, наружнымъ и внутреннимъ. Въ этомъ сундукѣ было много добра. Тамъ хранились новыя шести-рублевыя ботинки, купленныя Настенькой на этой недѣлѣ. Она сказала, что въ стуколку деньги выиграла. Хранилось тамъ шелковое перекрашенное платье. Было полдюжины рубахъ съ кружевными «кокетками», было золотое съ бирюзою кольцо, зеркальце аплике, серьги съ брильянтиками. Она сказала, что серьги нашла. Были и еще разныя вещи. Старуха радовалась, что Настенька бережлива, но ее обижала скупость дочери. Настенька никогда кусочка сахару ей не дастъ! Все собираетъ; кусковъ двадцать и теперь въ сундукѣ лежитъ. Слѣдовало бы проучить Настеньку. Взять да поѣсть безъ нея кутью. На Настенькинъ рубль надежды нѣтъ, и Прасковья Ниловна выразила ее только при чужомъ человѣкѣ, чтобъ знали, какая у ней добрая дочь.
Минутъ черезъ десять на лѣстницѣ послышался стукъ, и вошелъ мелочной торговецъ въ барашковой шубѣ и съ корзиной. Онъ снялъ шапку, помолился на образа и поклонился хозяевамъ, тряхнувъ подрѣзанными черными волосами.
— Что это вы съ корзиной? — спросила Прасковья Ниловна.
— Гусятинка! Поросеночекъ! Рыбка! Булочки! — закричалъ Свистунъ, поворачиваясь на брюхѣ, какъ на шарѣ; онъ радостно потиралъ руки.
Приспѣлкинъ подошелъ къ Прасковьѣ Ниловнѣ и склонилъ голову.
— Не взыщите за малое приношеніе…
Прасковья Ниловна сжала губы и протянула ему съ благодарностью руку.
Она хотѣла сначала отставить корзину въ уголъ, чтобъ показать, какъ мало они нуждаются. Но голодъ не тетка. Да и любопытно было, что тамъ такое, въ самомъ дѣлѣ. Въ кулечкахъ оказался изюмъ, черносливъ, сахаръ, миндаль, орѣшки. И кромѣ предметовъ, перечисленныхъ Свистуномъ, она достала изъ корзины вяленаго карпа, десятокъ сельдей, причемъ дворянскій носъ ея различилъ сейчасъ-же, что сельди хорошія, голландскія, первый сортъ. Наконецъ, блеснуло горлышко очищенной. Старуха все, что было постнаго, поставила на столъ, и трапеза предстояла обильная. Свистунъ, бесѣдуя съ Приспѣлкинымъ (который плохо слушалъ его, все поглядывая на дверь, не войдетъ-ли Настасья Егоровна), не удержался и потихоньку стащилъ кусокъ гусятинки. Отвернувшись къ стѣнкѣ, онъ вдругъ замолчалъ и сталъ жадно пожирать мясо.
Когда Прасковья Ниловна управилась, Приспѣлкинъ спросилъ, вытирая потъ со лба пестрымъ платкомъ:
— Что-жъ, Настасья Егоровна?
— А который теперь часъ? — сказала Прасковья Ниловна.
Приспѣлкинъ вынулъ изъ бархатнаго въ зеленыхъ мушкахъ жилета золотые часы.
— Скоро восемь.
Старуха нахмурилась. Приспѣлкинъ сталъ говорить, что, быть можетъ, подружки задержали барышню, но проницательная старуха видѣла всѣ его мысли. Торговецъ думаетъ, что тутъ кондитеръ виноватъ. И хотя старуха думаетъ какъ-разъ то-же самое, но она защищаетъ дочь. Бѣдная Настенька! Ужъ какъ она трудилась! Ночей не досыпала, вышивая сорочку! А заплатятъ-ли ей за трудъ!?
Приспѣлкинъ, играя пальцами, замѣтилъ, что Настасья Егоровна могла-бы жить въ довольствѣ, что не зачѣмъ ей такъ убиваться надъ кондитерскими рубашками. И Прасковья Ниловна внутренно соглашается съ этимъ. И Настенька, да и она ни въ чемъ не нуждались-бы, еслибъ Приспѣлкинъ женился на Настенькѣ. Онъ богачъ. Ишь какіе у него часы. Но вдругъ мысль, что онъ мужикъ необразованный, смущаетъ ее… И ей, во чтобы ни стало, хочется разсѣять всѣ подозрѣнія Приспѣлкина на счетъ кондитера. Возможно-ли, чтобы ея Настенька такъ унизилась…
Свистунъ сожралъ свою гусятинку, и у него опять жжетъ и щекочетъ подъ ложечкой. Онъ легъ на спину и вытянулъ ноги. И онъ такой блѣдный, животъ его такъ вздувается, такъ странно торчатъ его уши, что Прасковья Ниловна подходитъ къ нему въ ужасѣ и тормошитъ его. Онъ поворачиваетъ къ ней лицо и хохочетъ.
— Все ладно, все ладно! — произноситъ онъ, по обыкновенію, весело.
Проходитъ еще полчаса и еще. Нельзя ужъ больше ждать. Гость уныло смотрѣлъ на принесенныя имъ закуски. Прасковья Ниловна зажгла лампадку, въ комнатѣ повеселѣло, и они сѣли за ужинъ.
Но, кромѣ Свистуна, никто не ѣлъ. Гость надулся и иногда сквозь зубы говорилъ: «Пора-бы, кажется!» Прасковья Ниловна горѣла отъ стыда. Послѣ ужина Свистунъ прыгнулъ въ постель и, тяжело дыша, положилъ обѣ руки подъ голову и старался заснуть, хлопая глазами. Онъ лежалъ теперь бокомъ и его ноги казались спичками. Это были босыя ноги, съ огромными мозолистыми ступнями; пальцы ногъ судорожно двигались.
— Пора-бы! — громко произнесъ Никита Васильевичъ въ одиннадцать часовъ, свирѣпо глянулъ на дверь и всталъ.
Прасковья Ниловна была совсѣмъ унижена. Съ притворной улыбкой, путаясь во лжи, она стала объяснять Приспѣлкину, что Настенька — она теперь вспомнила только — приглашена на сочельникъ къ генеральшѣ Звѣрюгиной и, должно быть, ее тамъ оставили ночевать. Въ то-же время она видѣла, что мелочной торговецъ этому ни на волосъ не вѣритъ, и униженіе ея еще усугубилось.
Но тутъ дверь распахнулась, и вошла Настенька, дѣвушка лѣтъ семнадцати, съ миловиднымъ неправильнымъ личикомъ и черными, какъ у матери, глазами. На ней было новое пальто, отдѣланное плюшемъ, и алая шляпка съ бѣлымъ перомъ.
— Фуй! Какъ оливой смердитъ! — вскрикнула она и съ презрѣніемъ посмотрѣла на мелочнаго торговца.
Новое пальто и алая шляпка поразили Прасковью Ниловну.
— Что вы такъ глядите, маменька? Это мнѣ сегодня подарили… Ахъ, маменька, какъ у насъ скверно! На лѣсенкѣ чуть ногъ не сломала! Папенька въ водянкѣ прохлаждаются. Вмѣсто гостя — какой-то сюжетъ неподходящій… Хоть и въ сюртукѣ, а мужикъ мужикомъ… Сами вы — нищая голодная, голодная… Денегъ у васъ нѣтъ. Сыро, со стѣнъ течетъ, плѣсенью пахнетъ. Не сегодня-завтра папенька умретъ, пенсію уполовинятъ. На что жить будемъ? А вѣдь мнѣ хочется молодость свою чѣмъ-нибудь помянуть. Что мнѣ замужъ идти за него. Онъ бить меня будетъ. Ишь какъ смотритъ! Нѣтъ, я полюбила душончика. У него заведеніе кондитерское, каждый день двадцать рублей чистой выручки. Есть съ чего подарки дѣлать. Женѣ не сдѣлаетъ, а мнѣ сдѣлаетъ. Вы пощупайте только — матерія какая, а платье-то какое… А часики! Да онъ меня, какъ куколку, въ одинъ мигъ одѣлъ — и башмачки, и чулочки, и подвязочки.
Она показала подвязки. Она болтала, точно пьяная, и задыхалась отъ радости. Никита Васильевичъ угрюмо надѣвалъ шубу и лицо его побагровѣло.
Прасковья Ниловна дрожала. Ей хотѣлось кинуться на дочь и оттаскать ее за волосы. Но Настенька сильнѣе, да и чужой человѣкъ былъ въ домѣ. Она поблѣднѣла. И больше всего ужасало ее, что дочь, поступивъ на содержаніе, броситъ ее и забудетъ. Она не сомнѣвалась въ этомъ.
Настенька продолжала:
— Скучно мнѣ, маменька, у васъ было, ахъ, какъ скучно! И наголодалась я, и холоду натерпѣлась! Ничему вы не выучили меня, и сами ничего не дѣлали. Все на что-то надѣялись… Дождались! Теперь я вольная пташка!
Она поклонилась. Прасковья Ниловна закашлялась. Это былъ припадокъ ненависти къ дочери. Она постучала кулакомъ по кулаку, но языкъ у ней точно отнялся. И она не могла встать съ мѣста.
— Я, маменька, за сундукомъ пріѣхала! — сказала, наконецъ, дочь какимъ-то торжествующимъ тономъ, показавшимся старухѣ особенно обиднымъ. — Мы съ вами разстаемся! Мнѣ жить тутъ больше нечего!..
У Прасковьи Ниловны брызнули слезы. Она въ отчаяньи протянула къ дочери руки. Но въ это время Приспѣлкинъ, уходя, такъ страшно хлопнулъ дверью, что весь мезонинчикъ затрясся и въ комнатѣ стало темно.
…Отъ шума и отъ душевнаго волненія Прасковья Ниловна проснулась. Она проснулась въ своей богатой пуховой постелѣ, покрытая атласнымъ стеганымъ одѣяломъ. Въ спальнѣ было свѣтло, слышался праздничный трезвонъ колоколовъ. Сонъ былъ такой «натуральный», что Прасковья Ниловна не сразу повѣрила окружающей ее дѣйствительности. Наконецъ, она убѣдилась. Ей столько-же лѣтъ, какъ той Прасковьѣ Ниловнѣ, но она еще не старуха. Она не высохла отъ голодной жизни. Напротивъ, у ней довольно полная грудь. Она еще belle-femme[1]. И ея черныя глаза не безъ огня, когда она смотритъ на молодыхъ людей. Она вспомнила о мужѣ. Дѣйствительно, его фамилія — Свистунъ. Но этотъ Свистунъ статскій совѣтникъ и получаетъ пять тысячъ жалованья на одной службѣ, семь на другой, четыре на третьей. У него три дома. Онъ, правда, шарообразенъ, но не отъ водянки, а отъ того, что много ѣстъ. Наконецъ, дочь ихъ Настенька, премилая дѣвушка, окончившая недавно институтъ, любитъ брильянты и любитъ одѣваться, но она выходитъ замужъ и она невинна, какъ голубь…
Кондитеръ… Какой-то Приспѣлкинъ… старые сапоги… чердакъ… И приснится-же такое!!
Она въ негодованіи на себя повернулась на другой бокъ и хотѣла еще заснуть. Но не могла. Ее все что-то безпокоило.
Наконецъ, черезъ полчаса она протянула руку къ ночному столику, взяла колокольчикъ и позвонила.
— Послушай, Катя, — сказала она вошедшей дѣвушкѣ, — вотъ тебѣ ключъ, достань изъ комода кошелекъ.
Горничная достала.
Барыня велѣла подать затѣмъ конвертъ и, положивъ въ него 25-рублевую бумажку, запечатала.
— Отнеси это сейчасъ нашимъ жильцамъ, что во флигелѣ на чердакѣ… Они голодаютъ и за квартиру не платятъ. Мнѣ они сегодня всю ночь снились, — прибавила она съ раздраженіемъ. — Да не говори отъ кого!
И когда горничная ушла, она потянулась и подумала: «Во всякомъ случаѣ, это меня не раззоритъ».
Примѣчанія
править- ↑ фр.