Сон учителя (Ясинский)/ДО
| Сонъ учителя : Этюдъ |
| Опубл.: «Новое Время», 1899. Источникъ: Ясинскій І. І. Дѣти провинціи. — Екатеринодаръ: Типографія И. Ф. Бойко, 1903. — Т. I. — С. 3. |
I
правитьЭто было въ ноябрѣ мѣсяцѣ 1894 года…
Солнце совсѣмъ близилось къ закату, когда учитель Ермаковъ покончилъ обычныя занятія въ школѣ и отпускалъ учениковъ по домамъ. Минутъ десять онъ стоялъ среди класса, провожая каждаго изъ нихъ усталымъ взглядомъ и то дѣлалъ замѣчанія, то безмолвно грозилъ рукой, какъ бы не имѣя силъ справиться съ этой послѣдней обязанностью…
Но вотъ школа опустѣла. Ермаковъ подошелъ къ шкафу, привелъ кое-что въ порядокъ и, взявъ подъ руку кипу тетрадей, отправился къ себѣ въ квартиру — небольшую комнату, смежную съ класснымъ помѣщеніемъ. Столъ, стулъ, кушетка составляли всю ея мебель.
— Тьфу, чортъ возьми, какъ же я усталъ! — уныло промычалъ Ермаковъ, бросая на столъ груду тетрадей. — А вѣдь только ноябрь… Весь годъ впереди… Сколько же еще нужно труда и силъ! Охъ-хо-хо!
На этомъ уныломъ вздохѣ учитель какъ бы успокоился. Онъ прошелся раза два по комнатѣ, плюнулъ въ уголъ и улегся на кушеткѣ, подложивъ подъ голову обѣ руки. По его усталому, бездѣльному взору, блѣдному измученному лицу и при отсутствіи малѣйшихъ движеній во всемъ его организмѣ, трудно было заключить — мыслилъ ли Ермаковъ о чемъ или всецѣло отдыхалъ, если бы онъ торопливо не поднялся съ кушетки и не позвалъ школьнаго сторожа, понадобившагося ему для чего-то, повидимому, весьма важнаго.
— Ну что, Степанъ, говорилъ со старостой?
— Говорилъ.
— А что же онъ?
— Сказалъ: хорошо…
— То-есть какъ, хорошо?
— Да такъ… Топить, говоритъ, рано. А будутъ морозы, будетъ и топливо.
— Въ самомъ дѣлѣ?
— Ей-Богу.
— И ты не догадался сказать, что я буду жаловаться?
— Какъ не догадаться — догадался. Говорилъ…
— А онъ что?
— Ничего…
— То-есть, какъ, ничего?
— Смѣется…
— Слушай, Степанъ! Я, кажется, не разъ просилъ тебя не говорить глупостей!.. Я вѣдь не шучу съ тобой, посылаю за дѣломъ… Ну и ты говори о дѣлѣ!..
Тутъ учитель быстро зашагалъ по комнатѣ.
— Не пора топить?.. Вотъ уже чего не ожидалъ!.. — въ гнѣвѣ прокричалъ Ермаковъ, останавливаясь предъ своимъ служителемъ и упорно засматривая ему въ глаза. — Не пора топить? Ты посмотри, какая у насъ отвратительная сырость: всѣ стѣны покрыты плѣсенью… Поди же и скажи ему… А впрочемъ… Ставь самоваръ!.. Я не такъ проучу его!..
Сторожъ унесъ самоваръ, а Ермаковъ продолжалъ шагать по комнатѣ…
Теперь было очевидно, что онъ размышлялъ о чемъ-то, размышлялъ упорно, съ лихорадочной напряженностью, забывъ про свою усталость и вовсе не заботясь о томъ. что ему необходимъ отдыхъ. Въ лѣвой рукѣ онъ держалъ папиросу, а правая какъ-то судоржно скользила по лицу, то потирая лобъ, то закрывая глаза, то теребя небольшую бороду, или, наконецъ, закручивая маленькіе изящно оформленные усики.
— Вотъ оно, положеніе-то наше! — вырвалось у Ермакова изъ глубины души. — Живи, значитъ, не тужи, а умрешь — не убытокъ!
И онъ хотѣлъ было улыбнуться, но ему помѣшала это сдѣлать не покидавшая его мысль о томъ, что онъ не въ силахъ справиться со старостой, этимъ грубымъ, вѣчно пьянымъ мужикомъ, которому дана власть, а ему, Ермакову, ничего не дано! Триста рублей жалованья, сырая, холодная конура, 70 душъ дѣтей — вотъ всѣ удобства его службы! Но не это, въ сущности, возмущало его: Ермаковъ давно испыталъ, насколько труденъ избранный имъ путь, и ни палатъ, ни мягкой мебели, ничего подобнаго не ожидалъ онъ въ своей жизни. Но вѣдь у него отнимаютъ и то малое, которое неотъемлемо принадлежитъ ему по закону, — надъ нимъ глумятся! — вотъ что казалось ему возмутительнымъ…
— Да, жалкіе мы, ненужные люди! Насъ держатъ Христа-ради… Съ нами поступаютъ такъ точно, какъ поступаетъ расчетливый мужикъ съ калѣкой работникомъ, въ услугахъ котораго онъ вовсе не нуждается!
Напившись чаю, Ермаковъ принялся за исправленіе тетрадей. Тутъ онъ, повидимому, сталъ было забывать о взволновавшей его непріятности, но не прошло и получаса, какъ дверь въ его комнату широко распахнулась: вошелъ мужикъ съ кожаной сумкой черезъ плечо и подалъ Ермакову пакетъ изъ волости. Расписавшись въ полученіи пакета, Ермаковъ быстро вскрылъ его и прочелъ слѣдующее:
«Г. учителю Широко-Спасской школы, Ермакову. 5-го марта текущаго 1894 года, при ревизіи ввѣренной вамъ школы, мною усмотрѣно, что ученики первой группы читаютъ медленно, вяло, разрываютъ слова, не умѣютъ передать прочитаннаго. Тѣ же ученики пишутъ подъ диктовку съ трудомъ, плохо справляются съ устными задачами, смѣшиваютъ термины четырехъ дѣйствій (увеличить въ нѣсколько разъ и на нѣсколько единицъ — это у нихъ одно и тоже). Во второй группѣ — письменная задача рѣшена вѣрно, но объяснить ходъ рѣшенія словесно (на бумагѣ), что должно быть дѣломъ первой важности, у васъ не достигнуто. Наконецъ, въ третьей группѣ дѣти плохо владѣютъ переводомъ славянскаго текста на русскій языкъ; могутъ писать лишь переложеніе статей, а не самостоятельное сочиненіе, въ чемъ ихъ нужно упражнять въ году, заблаговременно, начиная, разумѣется, съ легкихъ темъ. Поставляя вамъ, Милостивый Государь, все вышеизложенное на видъ, предлагаю неукоснительно придерживаться высланной вамъ программы (въ 1891 году за № 397) и во всемъ на дѣлѣ оправдывать таковую, въ противномъ случаѣ вы будете устранены отъ занимаемой вами должности. — Инспекторъ Бендебера».
Трудно описать то душевное состояніе, въ какое привела Ермакова прочитанная имъ бумага. Прежде всего онъ почувствовалъ, насколько онъ малъ, ничтоженъ, беззащитенъ въ своемъ отечествѣ… И ему сдѣлалось жутко, страшно, будто онъ не зналъ, не предполагалъ даже о той бездонной пропасти, на краю которой ему приходится стоять всю жизнь. Но онъ не злился и не бранилъ Бендеберу, какъ могъ въ данномъ случаѣ сдѣлать другой на его мѣстѣ; напротивъ, Ермаковъ чувствовалъ себя, какъ членъ общей учительской семьи. Онъ имѣлъ въ виду не одного себя, а проводилъ параллель между народнымъ учителемъ вообще, этимъ по истинѣ честнымъ, но во всѣхъ отношеніяхъ обиженнымъ труженикомъ, и инспекторомъ, все же сносно сравнительно съ нимъ обезпеченнымъ безконтрольнымъ чиновникомъ, вся служба котораго въ большинствѣ случаевъ заключается въ томъ, чтобы «предписывать», сочинять подчасъ нелѣпые циркуляры и программы, изрѣдка разъѣзжать, а въ большинствѣ случаевъ, сидя въ теплой квартирѣ, на мягкой мебели, дѣлать «внушенія», назначать и удалять. И этотъ подборъ фактовъ, эта дѣйствительность показалось Ермакову нелѣпой, смѣшной, противорѣчащей самымъ незатѣйливымъ законамъ справедливости, и ему было больно признать ее именно за дѣйствительность. Въ виду этого онъ силился убѣдить себя, что инспекторъ правъ, а онъ, Ермаковъ, виноватъ, но не можетъ понять дѣла, не можетъ овладѣть имъ настолько, чтобы сознать свою вину.
И вотъ онъ беретъ листъ бумаги, карандашъ, приноситъ классный журналъ, припоминаетъ успѣхи учениковъ, пишетъ:
«Первая группа. Занятія открыты съ 23-го октября (до этого времени вновь поступившіе не были въ сборѣ). Число учащихся 40: число учебныхъ дней ко дню ревизіи 82. Посѣщали школу неисправно.
Чтеніе. Бендебера находитъ, что ученики читали медленно, вяло, съ разрывомъ словъ… Само по себѣ разумѣется, что и онъ, я и большинство людей читаемъ лучше, но мы же учились не 82 дня и не пропускали уроковъ. По моему мнѣнію, дѣти читали удовлетворительно, насколько можно было подготовить ихъ по этому предмету за такое короткое время…
Письмо. Бендебера открылъ книгу и приступилъ къ диктанту первой попавшейся статьи. Диктовалъ онъ быстро, „благородно“ выговаривая слова и настаивая на томъ, чтобы ученики умѣли различать въ концѣ словъ „е“ и „ять“. Я стоялъ въ уголкѣ, притаивъ дыханіе, а дѣти пожирали меня взглядами… Бѣдныя дѣти! Но какъ бы то ни было, а диктовка учениковъ первой группы оказалось сносной. Помню, написали они довольно красиво и безъ звуковыхъ пропусковъ, обнаружили знакомство съ „твердымъ и мягкимъ знаками“, а также понимали для чего существуютъ „и“ и „і“. Чего же еще? Мнѣ кажется тутъ не хватаетъ одной литературы…
Ариѳметика. Рѣшали устныя задачи въ предѣлахъ 20: считали до 100 прямо и обратно, писали нумерацію тоже въ предѣлѣ сотни. А если, какъ говоритъ Бендебера, дѣти смѣшивали термины четырехъ дѣйствій, то что же тутъ удивительнаго? Много, вѣроятно, есть истинъ, которыя и я, и Бендебера, и многіе другіе смѣшиваемъ, не уступая въ этомъ любому школьнику.
Вторая группа. Занятія открыты 15-го октября. Число учащихся 20: число учебныхъ дней 90. До 14-го ноября (заговѣнъ) почти каждымъ ученикомъ пропущено отъ 5 до 10 дней (въ ихъ семьяхъ были свадьбы).
Чтеніе. Евангеліе и книгу гражданской печати душъ пять читали медленно, вяло (ими пропущено до 40 учебныхъ дней). Душъ восемь читали удовлетворительно, а остальные хорошо…
Ариѳметика. Механизмъ четырехъ дѣйствій надъ простыми числами до милліоновъ. Каждому дѣйствію съ его членами давалось опредѣленіе. Но Бендеберѣ не понравилось это, и онъ предложилъ задачу съ письменнымъ объясненіемъ. Задача рѣшена; письменное же объясненіе ея, по мнѣнію Бендеберы, оказалось неудачнымъ…
Письмо. Переложеніе статьи. Работа вѣроятно хороша, ибо ничего не упоминается о ней въ инспекторскомъ предписаніи.
Третья группа. Занятія, какъ и во второй, открыты съ 15 октября. Такимъ образомъ, учебныхъ дней ко дню ревизіи 90. Число учениковъ 10. Посѣщали школу тоже небрежно, но лучше первыхъ двухъ группъ.
Чтеніе. Помню, дѣти открыли Евангеліе съ русскимъ текстомъ, который было предложено тщательно закрывать. Но потомъ инспекторъ велѣлъ дать Евангеліе съ однимъ славянскимъ текстомъ изъ боязни, чтобы не обманули его, будто тутъ рѣшалась участь всего отечества! Инспекторъ требовалъ дословнаго перевода. Впрочемъ, удивительнымъ оказалось тутъ не это, а то обстоятельство, что въ одномъ трудненькомъ мѣстечкѣ не только дѣти не могли перевести фразы, но и самъ господинъ Бендебера оригинально исказилъ евангельскую истину. Я отъ души порадовался… (Разумѣется это не по-христіански!)
Письмо. Предложено было написать сочиненіе на тему: „Кому лучше жить на свѣтѣ — грамотному или неграмотному?“ Дѣти переглянулись, не смѣло взялись за перья и каждый по своему выразилъ ту мысль, что грамотному безусловно лучше жить на свѣтѣ, такъ какъ грамотный можетъ читать, писать, рѣшать задачи, а неграмотный незнакомъ, молъ, съ этой премудростью… Коротко и ясно…
Но такой оборотъ дѣтской мысли возмутилъ инспектора. Онъ взялъ работу одного изъ учениковъ, скорчилъ кислую мину и, кивнувъ въ мою сторону пальцемъ, подозвалъ меня и спросилъ: „Это что? Не могу-же я по двумъ строкамъ судить о достоинствѣ письма!“ — „Въ такомъ случаѣ прикажите дать «переложеніе»“, — отвѣтилъ я. — „Эге… Мало ли чего вы захотѣли бы“, — грубо возразилъ инспекторъ и показалъ мнѣ свой широкій жирный затылокъ.
На этомъ испытаніе закончилось».
Но тутъ конецъ и воспоминаніямъ Ермакова. Онъ положилъ карандашъ, прошелся по комнатѣ и, подойдя къ столу, снова прочелъ свои замѣтки. Какъ бы для большей связи съ этимъ онъ тутъ же пробѣжалъ глазами и предписаніе инспектора. Теперь оно возмутило его до глубины души.
— Любить школу, какъ люблю я, быть въ дѣлѣ съ ранняго утра до поздняго вечера въ темной, сырой, грязной конурѣ, лишенной всего необходимаго, имѣть, наконецъ, 70 душъ полудикихъ отроковъ, которыхъ нужно учить, воспитывать, ходить по домамъ и загонять въ школу, да… трудиться, какъ тружусь я, и быть негоднымъ на своемъ мѣстѣ?! Какъ же это? Съ чѣмъ сообразно? — шепталъ онъ, чувствуя, что къ горлу подступаютъ слезы.
Весь вечеръ Ермаковъ былъ въ тяжеломъ настроеніи духа. Онъ уже не могъ заниматься дѣломъ и тетради были отброшены въ сторону. Но и въ мысляхъ его не было ничего опредѣленнаго. Онъ то думалъ о себѣ, о томъ, что нужно уйти, перемѣнить службу, то противорѣчилъ этому желанію, не имѣя выхода. Поступить писцомъ въ одно изъ уѣздныхъ присутствій для того, чтобы сидѣть въ тепломъ уголкѣ и заниматься списываніемъ «отъ 9-ти до 2-хъ» — правда, въ его положеніи и это было заманчиво; но съ другой стороны, бездѣятельность ума и сердца, вѣчно «входящіе и исходящіе нумера» представлялись ему чѣмъ-то непосильнымъ, тяжелымъ наказаніемъ, какого онъ не пережилъ бы. Ермаковъ опять останавливается на своей службѣ, по любви избранной имъ, ищетъ въ ней преимуществъ, но, увы, наталкивается на одни противорѣчія… Инспекторъ Бендебера, староста и писарь, безразличное отношеніе крестьянъ къ школѣ и, какъ слѣдствіе всего этого, цѣлый рядъ самыхъ ужасныхъ безобразій — все это до того знакомо Ермакову, что любовь его къ дѣлу могла проявляться въ немъ, какъ глупая, ни на чемъ не основанная иллюзія!
И вотъ, не имѣя выхода, онъ старается отдѣлаться отъ подавляющихъ его чувствъ: беретъ послѣдній, еще нечитанный имъ нумеръ газетки, торопливо пробѣгаетъ ея строки и вдругъ (какое счастливое совпаденіе!) встрѣчаетъ статью по поводу обязательнаго народнаго образованія…
Статья эта, по своей идеѣ, понравилась Ермакову, но въ частностяхъ не пришлась ему по вкусу. Тамъ говорилось, что нужно, молъ, ввести въ Россіи обязательное образованіе, и эта холодность тона, собственно говоря, и показалась Ермакову странной…
«Какъ это могутъ разсуждать люди!» — въ гнѣвѣ подумалъ онъ, не признавая въ данномъ случаѣ никакой умѣренности. По его мнѣнію, всякій, кто хотя немного понимаетъ, насколько важно дѣло народнаго образованія и какъ оно въ большинствѣ случаевъ поставлено у насъ, не можетъ и не долженъ хладнокровно относиться къ этому вопросу. По крайней мѣрѣ, онъ судилъ объ этомъ по себѣ, и если бы ему, Ермакову, предложили купить это благо цѣною личнаго существованія, онъ, кажется, нисколько не задумался бы надъ этимъ, сознавая, что выше подвига быть не можетъ.
А тутъ, въ дешевенькой газеткѣ, мысль объ обязательномъ образованіи выражена тускло, безсердечно, какъ бы изъ приличія, какъ бы изъ желанія порисоваться, угодить духу времени. Это-то и кажется Ермакову непонятнымъ, оскорбительнымъ, неудовлетворяющимъ запросамъ его души, чѣмъ-то слишкомъ легковѣснымъ… Онъ начинаетъ разсуждать такъ, какъ, по его мнѣнію, нужно бы разсуждать въ данномъ случаѣ, — рисуетъ въ строгомъ порядкѣ, развивая въ систему, влагая душу… И какія широкія картины открываются передъ нимъ! Онѣ охватываютъ цѣликомъ все его существо, — и Ермаковъ, какъ помѣшанный, бѣгаетъ изъ угла въ уголъ, теребитъ бороду, грызетъ усики, забывъ объ инспекторѣ, о томъ, что не топлено, обо всемъ на свѣтѣ…
II
правитьСтоитъ декабрьское морозное утро… Рано… Улица села почти пуста, а между тѣмъ Ермаковъ уже возвращается съ прогулки. Одѣтъ онъ не щегольски, но прилично. Высокая каракулевая шапка, новые ботфорты, калоши, накинутая на плечи шуба, не скрывавшая спереди застегнутый до низу теплый суконный пиджакъ, — все это чисто, дышетъ новизной и кажется надѣтымъ первый разъ. Самъ Ермаковъ выглядитъ теперь бодрымъ, веселымъ… Лицо его, замѣтно пополнѣвшее, уже не имѣетъ и слѣда прежней не то синеватой, не то бурой окраски, характеризовавшей до сихъ поръ его мученическую худобу…
Подойдя къ своей школѣ, Ермаковъ останавливается: имъ неожиданно овладѣваетъ что-то, чего онъ не можетъ понять…
Съ какимъ-то недовѣріемъ смотритъ онъ на большое, высокое зданіе простой архитектуры, каменное, подъ желѣзной крышей, съ большими свѣтлыми окнами… Странно, больше всего удивляетъ его то, что окна школы, будучи значительными по величинѣ, не подавались вліянію холода: стекла ихъ ясны, чисты, сухи, какъ это бываетъ лѣтомъ. Онъ на минуту задумывается, какъ-бы желая разгадать эту тайну, потомъ механически останавливаетъ свой взоръ на изящно отдѣланной вывѣскѣ, гдѣ большими золочеными буквами значилось: «Широко-Спасское народное училище». Эта надпись какъ бы разрѣшаетъ недоумѣніе Ермакова, и онъ, ничему уже не удивляясь, идетъ во дворъ.
Тутъ все знакомо, все напоминаетъ его заботы, распоряженія; все обстоитъ такъ, какъ и должно быть.
Но когда Ермаковъ вошелъ къ себѣ въ квартиру, то же самое, уже знакомое ему, странное чувство опять овладѣло имъ. Страннымъ оно было потому именно, что самъ Ермаковъ не понималъ его. Онъ остановился въ передней, свѣтлой просторной комнатѣ, снялъ калоши, повѣсилъ шубу и сталъ подозрительно осматриваться. Онъ окинулъ взглядомъ стоявшую тутъ мебель: большой дубовый столъ, нѣсколько стульевъ, шкафъ для платья, но ни одинъ изъ этихъ предметовъ не оправдалъ его подозрительности. Правда, тутъ нашлось одно, что поразило его, это стоявшая въ углу прекрасно устроенная кафельная печь, отапливаемая каменнымъ углемъ. Печь была открыта и внутри ея пылалъ огонь, отчего по всей комнатѣ распространялось тепло. О, какимъ пріятнымъ, какимъ незамѣнимо-благотворнымъ показалось для Ермакова это тепло! Оно какъ-то мягко, нѣжно било ему въ лицо, проникало въ душу, — и онъ долго стоялъ въ какомъ-то упоеніи, какъ бы не вѣря глазамъ, собственному ощущенію.
Слѣдующая комната, куда потомъ вошелъ Ермаковъ, была, очевидно, лучшей въ его квартирѣ. Она имѣла въ двухъ стѣнахъ по два окна, выходящихъ на улицу. Два стола, изъ которыхъ одинъ письменный, полдюжины стульевъ, этажерка, широкій покойный диванъ — все это было просто, прочно и удобно. И здѣсь, какъ и въ предыдущей комнатѣ, было тепло; но ни это, ни что-либо иное не обратило уже вниманія Ермакова, — и онъ быстро прошелъ въ третью и послѣднюю комнату своей квартиры — спальню, совсѣмъ миніатюрную, гдѣ могли помѣститься лишь кровать, небольшой ночной столикъ, стулъ, — снялъ съ себя теплый пиджакъ и надѣлъ висѣвшій тутъ же черный суконный сюртукъ.
— Николай Ивановичъ! Не опоздать бы вамъ съ чаемъ, — обратился къ Ермакову Порфирій, аккуратный семнадцатилѣтній парень, исполнявшій роль повара и горничной. — Черезъ пять минутъ звонокъ…
— Почему же не поданъ самоваръ? — строго спросилъ учитель, какъ бы желая оправдать себя.
— Помилуйте, самоваръ давно готовъ! Вы же изволили быть въ передней…
Ермаковъ поспѣшилъ въ переднюю. На столѣ дѣйствительно стоялъ самоваръ, котораго онъ не замѣтилъ раньше. Онъ второпяхъ налилъ стаканъ чаю, но еще не успѣлъ выпить, какъ за спиной раздался звонокъ.
Ермаковъ поспѣшилъ въ классъ.
Представьте себѣ большую, высокую комнату, съ чистымъ выкрашеннымъ поломъ, бѣлыми сухими стѣнами и съ такой же точно печью, какъ и въ квартирѣ Ермакова. Бо́льшая половина комнаты была занята скамьями, простыми, но удобными въ педагогическомъ отношеніи. По стѣнамъ висѣли географическія карты, картины священной исторіи, естествовѣдѣнія. Это и былъ классъ, въ которомъ занимался Ермаковъ; онъ велъ третью (выпускную) группу, числомъ въ 50 душъ.
Многое здѣсь поразило Ермакова. Тепло и чистота класснаго помѣщенія, внѣшній видъ учениковъ, одѣтыхъ, правда, просто, по-крестьянски, но державшихъ себя аккуратно, наконецъ, численность третьей группы, исправно явившейся въ школу — все это показалось чѣмъ-то непонятнымъ, загадочнымъ… А между тѣмъ, Ермаковъ не могъ сказать, что видитъ эту картину въ первый разъ; напротивъ, въ общемъ она была для него близкой, родной, но въ ней заключался теперь какой-то новый, сокровенный смыслъ, которого онъ не могъ понять. Ермаковъ упорно напрягаетъ память, чтобы что-то припомнить, но не только не находитъ выхода, а еще больше теряется.
«Гдѣ же остальныя группы? Первая и вторая?» — недоумѣваетъ онъ.
Этотъ новый вопросъ совсѣмъ сбиваетъ его съ толку. Онъ отправляется на поиски за остальными группами, находитъ ихъ въ двухъ слѣдующихъ комнатахъ, такихъ же какъ и его классъ: та же покраска половъ, та же чистота, то же тепло и даже вездѣ одинакова численность учащихся — 50 душъ. Первую группу велъ Александръ Кузьмичъ Иваницкій, а вторую — Илья Михайловичъ Тихоновъ. Оба они были бодры, веселы; оба занимались съ увлеченіемъ. «Желаете что сказать, Николай Ивановичъ?» — какъ бы сговорившись, спрашивали они. Ермаковъ извиняется, говоритъ что-то въ свое оправданіе, потомъ спѣшитъ назадъ, въ свой классъ, начинаетъ занятія и, наконецъ, вполнѣ входитъ въ свою роль, все болѣе и болѣе увлекаясь дѣломъ. Голосъ его звучитъ твердо, самоувѣренно. Ермаковъ забываетъ, гдѣ онъ и кто онъ, чувствуя одно, что онъ учитъ и что его слушаютъ и понимаютъ…
Этотъ приливъ чувствъ лишаетъ его сознанія и что съ нимъ случилось потомъ — онъ не помнитъ…
…Когда Ермаковъ пришелъ въ себя, зимы уже не было: на дворѣ стояло теплое, весеннее утро, — цвѣли деревья. Веселый и бодрый, онъ вышелъ изъ комнаты, вышелъ такъ просто, чтобы подышать воздухомъ…
Но и тутъ опять странная загадка на первомъ же шагу. Въ школу идутъ не только дѣти (ученики), но и взрослые, даже женщины… «Школьники идутъ учиться — это ясно… Ну, а посторонніе, ихъ родители?» — недоумѣваетъ Ермаковъ. Но толпѣ до этого нѣтъ дѣла: она движется плавно, самоувѣренно; на лицѣ каждаго скользитъ чувство довольства, торжества… Крестьяне снимаютъ предъ Ермаковымъ шапки — здороваются, дѣлая это не заискивающе, не рабски, и въ то же время не ради долга, по обязанности, а кланяются отъ души, какъ братья, какъ пріятели. Всѣ они направляются въ зданіе школы; одинъ Ермаковъ стоитъ въ недоумѣніи…
— Николай Ивановичъ, пожалуйте! чай готовъ и васъ ждутъ…
— Ждутъ? Кто меня ждетъ, Порфирій?..
Слуга улыбается.
— Какъ же! Александръ Кузьмичъ и Илья Михайловичъ… Къ экзамену все готово…
— Ахъ, да! — восклицаетъ Ермаковъ. — Сегодня экзаменъ! Александръ Кузьмичъ и Илья Михайловичъ пьютъ чай у меня… Такъ, такъ! Я приглашалъ ихъ!..
И Ермаковъ поспѣшилъ въ квартиру.
Но когда они, напившись чаю, вошли въ классъ, бѣднымъ Ермаковымъ опять овладѣло старое чувство непониманія окружающей его обстановки. Теперь уже удивляло его не то, что два класса были набиты народомъ, чинно сидѣвшимъ на скамейкахъ, а третій — представлялъ изъ себя экзаменаціонный залъ съ большимъ покрытымъ зеленнымъ сукномъ столомъ, на которомъ лежали книги, дѣловыя бумаги, — его удивила именно одна изъ этихъ бумагъ, лежавшая на видномъ мѣстѣ, посрединѣ стола и носившая названіе «Протокола». Протоколъ этотъ состоялъ изъ слѣдующихъ строкъ, по которымъ Ермаковъ съ жадностью пробѣжалъ глазами:
«1894 года, мая 20-го дня. Экзаменаціонная комиссія въ составѣ преподавателей Широко-Спасскаго народнаго училища (такихъ-то законоучителей и учителей), подъ предсѣдательствомъ завѣдывающаго училищемъ Николая Ивановича Ермакова»…
Но тутъ у Ермакова забилось сердце, закружилась голова… Читать дальше онъ не могъ. «Какъ! Онъ, Ермаковъ, предсѣдатель комиссіи? глава всего дѣла? — подумалъ онъ, боясь проронить звукъ, чтобы этимъ самымъ не выдать своего ложнаго положенія, не лишить себя счастливыхъ обязанностей. — А Бендебера? Онъ умеръ развѣ?»
И Ермаковъ недоумѣвающе и съ боязнью смотритъ на своихъ сослуживцевъ, учителей и законоучителей, которые стоятъ тутъ-же около стола, веселые, торжествующіе и о чемъ-то шепчутся между собой. Этотъ шопотъ еще болѣе приводитъ его въ смущеніе. Ермаковъ готовъ видѣть въ немъ насмѣшку, заговоръ; но сослуживцы такъ хорошо, такъ дружески смотрятъ на Ермакова и, наконецъ, въ одинъ голосъ просятъ сказать «рѣчь»…
— Рѣчь?! Какую?
— Какъ, — какую?! Проведите параллель между тѣмъ, что было, и этимъ счастливымъ временемъ, которое переживаемъ!..
— Счастливымъ временемъ?.. Которое переживаемъ?..
И опѣшившій Ермаковъ еще болѣе недоумѣваетъ.
— Да-да. Объясните народу… Прикоснитесь къ искрѣ и она вспыхнетъ пламенемъ!..
— Къ искрѣ? Прикоснуться вы говорите?..
— Разумѣется! Стоитъ напомнить только, что было до «обязательнаго образованія» и что стало теперь, когда грамота сдѣлалась общимъ достояніемъ народа…
Ермаковъ опустился на стулъ. Послѣднія слова «обязательное образованіе» разрѣшили всю загадку, и въ то же время, казалось, лишили Ермакова силъ, нанесли послѣдній ударъ… Но это былъ не тотъ растлѣвающій душу ударъ горя, который надолго окутываетъ человѣка мракомъ унынія, это былъ приливъ животворящей радости, дающій душевный ростъ, увѣренность въ своихъ силахъ…
Такъ случилось съ Ермаковымъ, по крайней мѣрѣ; онъ былъ теперь не жалкимъ, недоумѣвающимъ человѣкомъ, а воодушевленнымъ ораторомъ.
Вотъ что сказалъ онъ, обращаясь къ народу:
— Господа! Я пережилъ тяжелое время потрясающаго душу невѣжества, когда школы ваши тѣснились въ случайныхъ постройкахъ, мрачныхъ, сырыхъ, холодныхъ, не имѣя такимъ образомъ основныхъ двигателей органической жизни — физическаго свѣта и тепла!.. Тяжелое то было время, господа! Но мы, не щадя силъ, работали съ вами, перенося холодъ, нужду… Едва ли вы насъ понимали, да и могли-ли вы понимать насъ, не признавать лишними, ненужными, видя какъ съ нами на вашихъ-же глазахъ обращалось наѣзжее начальство; какъ выказывали надъ учителемъ свою власть старосты, писаря, даже наши слуги — школьные сторожа!.. Но вотъ, сказали, что мы не отщепенцы, а вѣрные слуги родины и… отвалились отъ «тюрьмъ» позорные оковы и «тюрьмы» пали сами по себѣ…
Тутъ голосъ Ермакова, какъ бы гармонируя паденію тюрьмъ — палъ, оборвался… Воспоминанія о пережитыхъ страданіяхъ и, съ другой стороны, нахлынувшія чувства восторга, торжества побѣды стѣснили его грудь, къ горлу подступили слезы… Онъ напрягаетъ усиліе, чтобы сказать еще нѣсколько словъ, но его вдругъ обдаетъ холодомъ, сыростью… дрожь пробѣгаетъ по всему тѣлу и Ермаковъ просыпается…
Холодная и сырая, какъ провалившаяся могила, зіяла въ полумракѣ ночи конура Ермакова… На столѣ виднѣлась порожняя чуть-чуть свѣтившая лампа. Ея тусклый огонекъ, совсѣмъ ушедшій въ глубь, издавалъ удушливую копоть, а за стѣной бушевалъ вѣтеръ, сердито ударяя въ окна каплями крупнаго ноябрьскаго дождя.
Ермаковъ приподнялся… Первая мысль, пришедшая ему въ голову, была мысль о томъ, что въ лампѣ нѣтъ керосина и что онъ спалъ не раздѣваясь. Но эта мысль мелькнула и исчезла: ее подавило болѣе существенное сознаніе — отчего такъ сыро и холодно?
— Да-да, это оттого, что разбито стекло въ окнѣ… что въ селѣ нѣтъ стекольщика… что приклеенная бумажонка раскисла и отвалилась отъ дождя…
Понимаю!..