Сон индуса (Дорошевич)/ДО
| Сонъ индуса |
| Изъ цикла «Сказки и легенды». Опубл.: «Одесскій листокъ», 1897, № 153, 12 іюня. Источникъ: Дорошевичъ В. М. Легенды и сказки Востока. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1902. — С. 36. |
Инду, тому самому, на которомъ англійскія лэди катаются въ дженерикахъ, какъ на вьючномъ животномъ, — бѣдному Инду, дровосѣку, прачкѣ, проводнику слоновъ или каменотесу, — глядя по обстоятельстомъ, — снился волшебный сонъ.
Ему снился огромный лугъ, поросшій никогда не виданными имъ цвѣтами, издававшими необыкновенное благоуханіе.
И по этому ковру изъ цвѣтовъ, навстрѣчу Инду, шла легкой походкой, еле касаясь ногой цвѣточныхъ вѣнчиковъ, чудная женщина, глаза которой сіяли, какъ два солнца.
Отъ взгляда ея разцвѣтали все новые и новые, дивные, не виданные цвѣты необыкновенной красоты.
Дыханіе ея превращалось въ жасминъ, и дождь лепестковъ сыпался на землю.
По цвѣтамъ лотоса, что цвѣли у нея въ волосахъ, — бѣдный Инду сразу узналъ добрую богиню Сріаканте, супругу божественнаго Сиве и палъ ницъ передъ нею, пораженный нестерпимымъ блескомъ ея глазъ!
— Встань Инду! — сказала богиня, и при звукахъ ея голоса еще больше запахло въ воздухѣ цвѣтами, а во рту Инду стало такъ сладко, какъ-будто онъ только-что наѣлся варенья изъ имбиря.
— Встань Инду! — повторила богиня, — развѣ ты не съ чистымъ сердцемъ возлагалъ цвѣты на алтари боговъ? Развѣ не жертвовалъ тяжелымъ трудомъ заработанной рупіи на бѣдныхъ, живущихъ при храмѣ? Развѣ не любилъ въ часъ досуга посидѣть подъ священнымъ деревомъ Ботри, деревомъ, подъ которымъ снизошло вдохновеніе на Будду, и развѣ ты не отдавался подъ этимъ деревомъ мыслямъ о божествѣ? Развѣ ты убилъ въ своей жизни хоть муху, хоть москита, хоть комара? Развѣ ты билъ тѣхъ слоновъ, при которыхъ служилъ проводникомъ? Развѣ ты сопротивлялся, когда тебя били? Развѣ ты, когда умиралъ съ голода, убилъ хоть одно изъ твореній божіихъ, чтобъ напитаться его мясомъ? Развѣ ты сказалъ хоть слово тому сэру, который избилъ тебя до крови палкой только за то, что ты нечаянно толкнулъ его, неся тюкъ, своей тяжестью превозмогавшій твою силу? Отчего-же ты не дерзаешь взглянуть прямо въ очи твоей богинѣ?
— Нѣтъ! — отвѣчалъ Инду, — я ничего не дѣлалъ, что запрещено. Но меня слѣпитъ, богиня, солнечный свѣтъ отъ глазъ твоихъ.
— Встань, Инду! — сказала богиня, — мой взглядъ огнемъ слѣпитъ только злыхъ, и тихимъ свѣтомъ сіяетъ для добрыхъ.
Поднялся Инду, — и былъ взглядъ богини, какъ тихое мерцаніе звѣздъ.
— Ты ничего не дѣлалъ, что запрещено! — сказала богиня съ кроткой улыбкой, и отъ улыбки ея разцвѣли розовые лотосы, — и Тримурти хочетъ, чтобъ ты предсталъ предъ лицомъ его и видѣлъ вѣчную жизнь предъ тѣмъ, какъ увидѣть вѣчный покой.
И предсталъ бѣдный Инду предъ престолами Тримурти.
Предъ тремя престолами, на которыхъ, окруженные волнами благоуханнаго дыма, сидѣли Брахма, Вишну, Сиве.
— Я далъ ему жизнь, — сказалъ Брахма, — и онъ не употребилъ ея, чтобы отнять жизнь у другаго!
— Я далъ ему разумъ, — сказалъ Сиве. повелитель огня, я вложилъ огненный уголь въ его голову, — уголь, который огнемъ воспламенялъ его, — я далъ ему мысль. И онъ не воспользовался ею, чтобъ измыслить зло своимъ врагамъ.
— Онъ мой! — сказалъ черный Вишну, увидавъ полосы бѣлой золы на лбу бѣднаго Инду, — онъ поклонялся мнѣ.
И погладилъ бѣднаго Инду по головѣ, такъ ласково, — ну, право, словно любимаго сына.
И позвалъ Вишну громкимъ голосомъ Серасвоти, всевѣдующую богиню, свою божественную супругу, и сказалъ ей:
— Возьми Инду, поведи его и покажи ему вѣчную жизнь, какъ наши жрецы показываютъ храмы чужеземцамъ.
И богиня Серасвоти, прекрасная богиня, со строгимъ, суровымъ лицомъ, слегка коснулась своимъ острымъ, какъ осколокъ стекла, мечемъ чела Инду, — и увидѣлъ онъ себя летящимъ въ безконечномъ пространствѣ. И услышалъ онъ божественную музыку, какъ-бы тихое пѣніе и нѣжный звонъ и мелодію безчисленныхъ скрипокъ.
Мелодію, которую можно слушать весь вѣкъ.
Гармонію вселенной.
Это пѣли, звеня въ эфиры, прекрасные міры.
И четыре звѣзды неподвижно сіяли съ четырехъ сторонъ свѣта.
Яркая, бѣлымъ свѣтомъ озаренная, какъ алмазъ горѣвшая звѣзда, — Дретореастре, — звѣзда лучезарнаго юга.
Чернымъ блескомъ горѣвшая, какъ черный жемчугъ, — жемчужина короны Тримурти, — Вируба, звѣзда запада.
Розовая, какъ самый свѣтлый рубинъ звѣзда Пакши — звѣзда востока.
И желтая, какъ рѣдкій золотистый брилліантъ, — Уайсревона, звѣзда сѣвера.
И на каждой изъ звѣздъ словно дѣти рѣзвились, въ дѣтскія игры играли, взрослые люди, съ глазами, сіявшими чистотой и радостью, какъ глаза ребенка.
— Это праведники сѣвера, востока, юга и запада! — сказала суровая, вѣщая богиня Серасвоти, — всѣ тѣ, кто соблюдалъ заповѣди Тримурти и не дѣлалъ никому зла.
— А гдѣ-же тѣ… другіе? — осмѣлился спросить Инду.
Богиня разсѣкла своимъ мечемъ пространство.
И бѣдный Инду вскрикнулъ и отшатнулся.
— Не бойся, ты со мной! — сказала ему Серасвоти.
Изъ огненной бездны, наполненной гадами, къ нимъ шипя и облизываясь жаломъ, съ глазами, горѣвшими жадностью, поднималась, вставши на хвостъ, огромная очковая змѣя.
Поднималась, словно готовясь сдѣлать скачокъ.
Ея горло раздувалось какъ кузнечныя мѣхи и сверкало всѣми переливами радуги.
Изо рта ея вылѣтало дыханіе, знойное, какъ полудневные лучи солнца, — и бѣдному Инду казалось, что ея вьющееся и свѣркающее какъ молнія жало вотъ-вотъ лизнетъ его по ногамъ.
По глазамъ, вселяющимъ ужасъ, по взгляду, отъ котораго костенѣютъ и лишаются движенія руки и ноги человѣка, — Инду узналъ въ очковой змѣѣ Ирайдети, страшную супругу повелителя ада.
А ея мужъ, грозный Пурнакъ, сидѣлъ на кострѣ и въ три глаза смотрѣлъ какъ сынъ его Афритъ, отвратительное чудовище съ козлиной бородкой, превращалъ грѣшниковъ въ скорпіоновъ, жабъ, змѣй, прочихъ нечистыхъ животныхъ.
Какихъ, какихъ гадовъ не выходило изъ рукъ Африта, и при каждомъ новомъ превращеніи Пурнакъ съ удовольствіемъ восклицалъ:
— Yes[1]!
— И долго будутъ мучиться такъ эти несчастные? — спросилъ Инду, указывая на гадовъ.
— До тѣхъ поръ, пока страданіями не искупятъ своихъ преступленій и смертью не купятъ покоя небытія! — отвѣчала вѣщая Серасвоти и снова взмахнула мечемъ.
Инду лежалъ въ густомъ лѣсу, у самаго края маленькаго болотца, съ водой чистой и прозрачной, какъ кристалъ, подъ тѣнью огромнаго узорнаго папоротника, а надъ его головой склонялся росшій въ болотѣ лотосъ, лилъ ему въ лицо благоуханіе изъ своей чаши и шепталъ:
— Я была вѣрной и любящей женой своего мужа. Я заботливо няньчила только его дѣтей. Мои глаза смущали многихъ, — это правда; — но никогда ни золотыя монеты, ни самоцвѣтныя камни, которые мнѣ, предлагали иностранцы, ни цвѣты, которые мнѣ, какъ богинѣ, приносили индусы, — ничто не заставило меня ласкать другого. Мнѣ тоже хотѣлось сверкающими кольцами украсить пальцы своихъ ногъ и продѣть блестящія серьги въ ноздри и уши, и шелковой тканью крѣпко обвить станъ, — но я довольствовалась кускомъ бѣлой грубой ткани, чтобы прикрыть себя отъ жадныхъ, грѣшныхъ взглядовъ. Никогда мужъ мой не слышалъ отъ меня грубаго слова, и всегда ласка ждала его на порогѣ его дома. Я была женой бѣднаго дровосѣка и превращена въ лучшій изъ цвѣтовъ. Сорви меня и возложи на алтарь Будды. Мой ароматъ, какъ благоуханная молитва понесется къ нему, а моя душа улетитъ въ Нирванну насладиться покоемъ.
— Мы были молодыми дѣвушками, скромными и не знавшими грѣшныхъ ласкъ! — говорили жасмины на кустахъ, — сорви насъ, чтобы мы тоже могли унестись въ Нирванну, гдѣ въ божественномъ покоѣ дремлетъ Будда. Ничего не видитъ и не слышитъ Будда, только молитвенное благоуханіе цвѣтовъ, возложенныхъ на алтарь, доносится до него.
И вскочилъ отъ изумленія Инду.
Въ чистомъ, прозрачномъ, какъ кристаллъ, болотцѣ разцвѣталъ огромный, невиданной красоты, цвѣтокъ.
«Victoria Regia[2]» — какъ зовутъ его чужеземцы.
— Я душа могущественной повелительницы, чьи подданные всегда вкушали миръ и покой. Слово «война» никогда не произносилось въ предѣлахъ владѣній моихъ, и слово «смерть» никогда не слетало съ моихъ устъ.
Весь лѣсъ былъ полонъ шопота.
Среди высокихъ, стройныхъ кокосовыхъ пальмъ и могучихъ хлѣбныхъ деревьевъ, пышно разрослись банановыя деревья. Молодые побѣги бамбука шелестѣли и разсказывали волшебныя сказки. Огромный бамбукъ посылалъ съ узловатыхъ вѣтвей побѣги, которые касались земли и жадно пили ея влагу.
Вѣерныя пальмы, словно распущенные хвосты гигантскихъ павлиновъ, тихо качались какъ опахала.
А въ чащѣ рѣзвились, бѣгали насѣкомыя, горя, словно самоцвѣтные камни. Огромнныя бабочки порхали съ вѣтки на вѣтку и, когда раскрывали свои крылья, сверкали всѣми цвѣтами радуги.
Обезьяны съ криками цѣплялись за ліаны, которыя, словно толстые канаты, перекидывались съ пальмы на пальму.
Бѣгали проворныя ящерицы, мелькнулъ, мѣняясь изъ синяго въ ярко-красный цвѣтъ, хамелеонъ. Огромный мохнатый, — словно поросшій черными волосами, паукъ раскинулъ между деревьями свои сѣти, крѣпкія какъ проволоки, и, притаившись, поджидалъ крошечныхъ птичекъ, съ золотистыми хохолками и хвостиками, — птичекъ, которыя беззаботно чиликали, перескакивая съ одного куста на другой. Скорпіонъ, извиваясь, промелькнулъ около ногъ Инду и не сдѣлалъ ему никакого вреда.
И все это шептало, все говорило на человѣческомъ языкѣ.
— Будь проклята, моя прошлая жизнь! — ворчалъ мохнатый паукъ, — много мнѣ принесли мои сокровища, я былъ владѣльцемъ большой фабрики и пріѣхалъ сюда изъ далекой стороны, съ острова, гдѣ вѣчный холодъ и туманъ! Сколько индусовъ начало кашлять кровью отъ моихъ побоевъ, сколько ихъ женъ, дочерей и сестеръ я купилъ! И вотъ теперь принужденъ сосать кровь изъ маленькихъ птичекъ, какъ пилъ ее когда-то изъ индусовъ! Лучше-бы меня убилъ кто!
— А мы были бѣдными индусами! — говорили пальмы и бананы, — но у насъ не осталось дѣтей, — и вотъ почему мы выросли въ дремучемъ лѣсу. А если-бы у насъ были потомки, мы выросли-бы у ихъ хижинъ, заботились бы о нихъ, давали бы имъ плоды, лакомства и пищу.
— Я всегда стремился къ небу! — говорилъ индусъ, превращенный въ кокосовую пальму.
— А я хоть и думалъ больше о земномъ, но никому не сдѣлалъ зла! — весело говорилъ обремененный плодами бананъ.
А вѣерная пальма покачивалась, какъ огромное опахало, — и шелестѣла своими листами:
— Взгляни на меня, путникъ, какъ я красива. Всю жизнь я помогала нуждающимся. И меня не даромъ зовутъ индусы «пальмой путешественниковъ». Ты умираешь отъ жажды и зноя, сломай одинъ изъ моихъ листьевъ, — внутри таится чистая, прозрачная, какъ кристаллъ, какъ ледъ, холодная вода.
— Взгляни въ мои глаза! — шептала очковая змѣя, выползая изъ-подъ папоротниковъ, — взгляни! Тебѣ я не сдѣлаю зла. Взгляни въ мои глаза: сколько чаръ въ нихъ, — отъ нихъ нельзя оторваться. Таковы же они были и тогда, когда я была женщиной. Женой такого же индуса, какъ и ты. Я любила пѣсни и пляски, наряды, золото и самоцвѣтные камни. И я имѣла ихъ. И вотъ теперь меня всѣ бѣгутъ, я страшнѣйшая изъ гадинъ, и должна искать человѣческой крови для Айхивори, моей страшной повелительницы. Нѣтъ крови въ сердцѣ Айхивори: блѣдная, какъ покойница, посинѣвшая, лежитъ она. И я отыщу спящаго и ужалю его, и подползу къ Айхивори и жаломъ лизну ее по губамъ. Тогда подымется Айхивори, страшный, блѣдный, синій вампиръ, — и на крыльяхъ летучей мыши полетитъ къ трупу, — и вопьется въ тѣ ранки, что я сдѣлаю зубами, и капля по каплѣ станетъ пить кровь. И нальется кровью сердце Айхивори, и грѣшный румянецъ, какъ зарево пожара, который загорится въ крови, вспыхнетъ на блѣдныхъ щекахъ. И страсть омрачитъ ей разсудокъ и помчится она къ своему повелителю, Пурнаку, и осыпетъ его отвратительнѣйшими изъ ласкъ. Ласки, отъ которыхъ родятся скорпіоны и женщины-вампиры.
Словно два желтыхъ огня сверкнули въ темнотѣ чащи, черная пантера щелкнула зубами, завыла и кинулась искать человѣческаго мяса. Въ ней жила душа убійцы.
— О, Боги! Къ чему я питался мясомъ животныхъ и убивалъ, чтобъ жить! — вздыхалъ кабанъ, съ трескомъ раздвигая кусты, — вотъ за что я превращенъ въ гнуснѣйшее изъ четвероногихъ.
— А я была невѣстой, но умерла до брака! — прошептала мимоза и стыдливо закрыла свои листики.
Илангъ — илангъ душистымъ вѣнкомъ обвилъ голову Инду…
И бѣдный Инду вскочилъ, получивъ здоровенный ударъ сапогомъ въ бокъ.
— Дрыхнешь, лѣнивая каналья? Тебѣ даромъ платятъ десять центовъ въ день? — кричалъ мистеръ Джонъ, повторяя удары.
Инду вскочилъ, провелъ рукой по глазамъ, чтобы прояснить мысли и улыбнулся, несмотря на здоровую боль въ боку.
Улыбнулся предкамъ, которые стройно тянулись къ небу, улыбнулся душамъ молодыхъ дѣвушекъ, душамъ, которыя цвѣли и благоухали на кустахъ жасмина.
— Еще смѣяться, черномазая каналья?
А онъ улыбался, принимаясь за работу, улыбался, какъ человѣкъ, который знаетъ кое-что, о чемъ и не подозрѣваютъ другіе.
Онъ зналъ кое-что, о чемъ и не догадывался мистеръ Джонъ.