Сон бабушки и внучки (Энгельгардт)/ДО

Сон бабушки и внучки
авторъ Софья Владимировна Энгельгардт

Опубл.: 1869. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

СОНЪ БАБУШКИ и ВНУЧКИ.

РАЗСКАЗЪ.

I.

Лѣтъ шесть тому назадъ, около центра Москвы, стоялъ небольшой каменный домъ Екатерининскихъ временъ между церковнымъ погостомъ и широко раскинувшимся запущеннымъ садомъ. Домъ этотъ смотрѣлъ дряхло, почти угрюмо. Видно было съ перваго взгляда, что хозяева, запуганные поправками, которыя не обошлись бы безъ большихъ издержекъ, не рѣшились къ нимъ приступиться, махнули рукой и успокоились на мысли, что «по ихъ вѣкъ станетъ».

Въ ту пору, когда начинается мой разсказъ, наружная штукатурка дома мѣстами обвалилась; первобытный цвѣтъ крыши такъ порыжѣлъ, что трудно было его опредѣлить; ржавчина пробилась повсюду, а на каменныхъ ступеняхъ крыльца образовались трещины, которыя заростали травой въ лѣтнее время.

Полночь давно пробила и въ домѣ наступило сонное царство; — войдемъ. Изъ передней, обставленной по старинному обычаю, за лавками, ходъ въ залу или такъ-называемую столовую, освѣщенную рядомъ оконъ, обращенныхъ на дворъ. Напротивъ оконъ, посреди внутренней стѣны, отворена дверь въ гостиную. Здѣсь такъ темно, что лишь съ трудомъ можно разглядѣть портретъ Екатерины II, испещренный тѣнью голыхъ, покрытыхъ инеемъ и освѣщенныхъ мѣсячными лучами, садовыхъ деревъ. На право другая, непритворенная дверь выходитъ въ слабо освѣщенную спальню. Въ спальнѣ горитъ лампада, зажженная передъ угольнымъ кіотомъ. Черные лики угодниковъ, ихъ длинныя и сухія руки рѣзко отдѣляются отъ золотыхъ ризъ и вѣнчиковъ, украшенныхъ драгоцѣнными каменьями и тщательно вычищенныхъ къ празднику.

Глубокій смыслъ сокрытъ въ этихъ суровыхъ изображеніяхъ, умышленно отбросившихъ яркіе тоны и всѣ линіи, ласкающія глазъ. Въ вѣка апостольскіе достоинство иконописца обусловливалось не мастерствомъ его, а степенью его просвѣтленія. Древнѣйшія изображенія, оставленныя въ катакомбахъ, начерчены не художниками, а мучениками аскетами, которымъ не было дѣла до совершенства линій. Живопись была не цѣлью ихъ жизни, а выраженіемъ ея праведности; они жертвовали красотой, даже естественностью земныхъ формъ для того, чтобы въ несложныхъ линіяхъ, со всевозможной абстрактностью передать прочувствованный ими идеалъ неземного величія, простоты и кротости.

Написать икону считалось у насъ въ старину подвигомъ благочестія. Задумавъ дѣло, мастеръ шелъ за благословеніемъ къ своему духовному отцу, который, въ знакъ непосредственнаго участія церкви въ благомъ предпріятіи, самъ вколачивалъ гвоздь въ заготовленную доску; тогда мастеръ оставлялъ всякое мірское занятіе, налагалъ на себя постъ и молитву для освященія мысли, и принимался за работу. Такимъ образомъ, понятія о святости соединились не только съ предметомъ изображенія, но и съ условными формами письма и съ самымъ происхожденіемъ древней иконы. Она оставалась въ церкви или становилась семейнымъ достояніемъ, и окруженная трогательными легендами, переходила въ дальнія поколѣнія…

Много такихъ легендъ переданныхъ изустно бабушками и дѣдами знала Маргарита Борисовна Полибина, хозяйка стариннаго дома. Давно покинула она свѣтъ, и по долгимъ часамъ утромъ и вечеромъ молилась своимъ чудотворнымъ иконамъ. На утро Рождества Христова, Маргарита Борисовна засвѣтила передъ образами лампаду, которая слабо освѣщаетъ комнату. Можно однако разглядѣть довольно грубыя фрески, изображающія болотистый тростникъ, въ которомъ стоитъ охотникъ съ ружьемъ на плечѣ. Взглядъ невольно останавливался на каждомъ предметѣ, потому что каждый предметъ довершалъ собой незатѣйливое убранство горницы; но любопытство было въ особенности возбуждено портретомъ мужчины въ цвѣтѣ лѣтъ.

Этотъ портретъ, написанный настелемъ и обрамленный золотымъ медальономъ, висѣлъ противъ кіота, и свѣтъ лампады разливался янтарнымъ отливомъ на вызолоченной рамкѣ. Должно быть ее недавно поновили, но видно, что живопись осталась нетронута. На лицѣ поблекли краски какъ на комнатномъ цвѣткѣ, и одинъ только очеркъ необыкновенно благородныхъ линій не пострадалъ отъ времени.

Въ наши дни портретъ утратилъ свою цѣнность. Дорого то, что добывается съ трудомъ, и будущія поколѣнія будутъ холодно разсматривать мертвыя и большей частью изуродованныя фотографическія изображенія предковъ. Не даромъ же старинный портретъ намъ представляется связанный съ поэтическимъ преданіемъ; не разъ передъ нимъ —

Утѣшилась безмолвная печаль

И рѣзвая задумалася радость…

Кровать Маргариты Борисовны упиралась въ жарко натопленную лежанку, а вдоль другой стѣны стоялъ диванъ современнаго фасона, и на немъ спала молодая дѣвушка. Около дивана лежали на столикѣ ея кольца и возвышалось восковое, неопредѣленной формы изображеніе. Съ вечеру она топила воскъ, и по ея словамъ онъ изображалъ брачный вѣнецъ надъ прихотливыми фигурками, застывшими въ водѣ.

Бабушка и внучка долго и дружелюбно бесѣдовали, ложась спать. Еля (такъ звали внучку) распрашивала, какъ это въ старину, по родительскому приказанію, сватали невѣсту за незнакомца? А Маргарита Борисовна разсказала какъ, лѣтъ тридцать тому назадъ, ее самою нарядили въ новое платье, причесали, нарумянили, и велѣли ждать Полибина, котораго она видала мелькомъ и даже съ нимъ не говорила. Онъ явился уже нареченнымъ женихомъ; она заплакала и прикинулась дурочкой, чтобъ ему не понравиться; — но, не смотря на то, понравилась и вышла за него. За то тяжело и сказалась ей супружеская жизнь.

— Бабушка, я бы на вашемъ мѣстѣ другого полюбила, замѣтила Еля.

— Что ты это говоришь?! Спаси тебя Богъ отъ такого грѣха! возразила бабушка. Развѣ ты думаешь легко полюбить другого?…

— Легко не легко, — а можетъ случиться, если выйдешь замужъ безъ любви. Вы, конечно, дѣло другое… вы святая.

— Святая?… Святая?… повторила Маргарита Борисовна. А кто это тебѣ сказалъ?… Съ чего ты это взяла, что я святая?.. Не повторяй ты мнѣ этого слова, ради самого Бога, не повторяй. А сама не накликивай на себя бѣду. Вотъ выйдешь замужъ — поймешь, легко ли полюбить другого! Ну, ложись-ка, ложись, пора спать.

Еля раздѣлась и легла.

«Я-то за святую прослыла?.. Господи! согрѣшила я передъ тобой и передъ своей совѣстью, но ее спаси отъ грѣха», прошептала Маргарита Борисовна, перебирая четки, составленныя изъ богородицыныхъ слезокъ. Она закрыла глаза и задремала съ четками въ рукѣ.

Но въ ея головѣ все еще бродили послѣднія слова Ели. «Оборони ее, Боже, отъ грѣха, думалось Маргаритѣ Борисовнѣ. А долго ли до грѣха?..»

Вотъ ей въ дремотѣ приснился монахъ; онъ подалъ ей просфору, а она узнала въ немъ своего духовника, хотя онъ даже на ея духовника и не былъ похожъ. Приснилась ей и Еля, но и монахъ и Еля исчезли какъ тѣни, оставляя по себѣ двѣ черныя точки. Маргарита Борисовна открыла на минуту глаза и опять заснула.

И слышитъ она, что Еля ей говоритъ: «бабушка, къ вамъ гость идетъ». Маргарита Борисовна заторопилась, хотѣла сойти съ постели, чтобъ принять гостя, — а между тѣмъ гость уже вошелъ въ ея горницу…

Онъ былъ блѣденъ, блѣденъ какъ пастель, висѣвшій на стѣнѣ, и одежда на немъ вся истлѣла.

— Ты меня не ожидала? спросилъ онъ. Я къ тебѣ и во снѣ не приходилъ цѣлыхъ двадцать пять лѣтъ.

Онъ оглянулся и прибавилъ: «Здѣсь ничто неизмѣнилось… Боже мой! эта комната сохранила свой прежній видъ!»

Маргарита Борисовна всплеснула руками и проговорила:

— Голубчикъ мой! какъ ты это изъ гроба вышелъ?

— Я ужъ въ гробъ не возвращусь, отвѣчалъ онъ. Ты замолила и мои, и свои грѣхи. Богъ слезки считаетъ, богородицына слезки… Завтра я тебѣ просвирку пришлю… А самъ за тобой скоро приду, и мы уже не разстанемся…

Онъ протянулъ къ ней руки… Маргарита Борисовна хотѣла за нихъ ухватиться, но онѣ были прозрачны какъ воздухъ.

Она проснулась и не скоро могла придти въ себя. «Завтра я тебѣ просвирку пришлю, повторяла она, озираясь кругомъ. Богъ слезки считаетъ… я скоро за тобой приду»…

И ей казалось, что прозрачныя руки простираются къ ней; эти руки она точно видитъ, ужъ не во снѣ, а на яву, и неопредѣленный, блѣдный обликъ, какъ мерцающая звѣзда, еще не успѣлъ исчезнуть…

Вдругъ Еля вскрикнула.

Ей приснилось, что она зашла въ незнакомый домъ, раздѣленный на безчисленное множество пустыхъ комнатъ, въ которыхъ она бродила какъ въ лабиринтѣ.

«Какъ же я отсюда выйду»? думаетъ со страхомъ Еля; — и вдругъ у окна показывается лицо съ широкой бородой и огромными сѣрыми глазами, и во всю ширину этихъ глазъ смотритъ на Елю. Еля вспоминаетъ, что она полуодѣта, и бросается въ другую комнату, — но бородатая голова ее преслѣдуетъ и показывается, то у одного окна, то у другого. Она дрожитъ всѣмъ тѣломъ и ищетъ глазами диванъ, ширмы, шкафъ, за который могла бы укрыться, но передъ ней однѣ голыя стѣны.

Въ домѣ все пусто и засорено, словно постояльцы только-что выѣхали. Еля начинаетъ рыдать, обернувшись спиной къ окнамъ… Но вотъ чей-то голосъ вдали окликнулъ ее по имени: она встрепенулась и, не смѣя оглянуться, бросилась въ ту сторону, гдѣ раздался голосъ; вдругъ передъ ней, словно изъ земли выростаетъ, огромная лѣстница: надъ ней мелькаетъ синее небо и на верхней ступенькѣ, отдѣляясь на воздушномъ фонѣ, обрисовывается во весь ростъ фигура молодого человѣка. Увидавъ Елю, онъ простираетъ къ ней свои объятія. «Еля!» повторяетъ онъ.

Еля къ нему рванулась, но ноги подъ ней подкосились, и она упала со страшной высоты на-земь и вскрикнула.

— Еля, Еля! что съ тобой? спросила Маргарита Борисовна, подходя къ ея постели.

— Бабушка, я васъ испугала? отвѣчала Еля, сбрасывая съ себя одѣяло… Ахъ, бабушка, я видѣла, что я упала… я зажгу свѣчу… такъ жарко!

Она отыскала спички, комната мигомъ освѣтилась. Еля опустила голову на подушку; но долго ей грезились простертыя къ ней объятія и долго тревожный сонъ не смыкалъ ея глазъ.

А Маргаритѣ Борисовнѣ и заснуть не хотѣлось. Она думала о чудномъ снѣ и давнымъ-давно не испытывала такого успокоительнаго чувства. Взоръ ея съ неописанно-яснымъ выраженіемъ благодарности останавливался на портретѣ и переносился на образа.

«Одинъ Богъ могъ прислать такого гостя и съ такою вѣстью», думала она. «Милосердый Боже! ты простилъ грѣхъ моей юности скоро насъ соединишь!» и слезы радости выступали на ея глазахъ….

II.

Утромъ Маргарита Борисовна вернулась отъ обѣдни въ одиннадцатомъ часу и устроилась съ Елей въ гостиной за чайнымъ столомъ. Она надѣла праздничную блузу синяго цвѣта и чепчикъ съ бѣлыми лентами, который придавалъ ея лицу восковую бѣлизну. Ей было подъ шестьдесятъ лѣтъ, но миніатюрный станъ ея не сгорбился, каштановые волосы не совсѣмъ посѣдѣли; черты лица, измѣнившись съ годами, сохранили прежнее прекрасное выраженіе. Не года, а свойства человѣка измѣняютъ выраженіе его лица. Голубые глаза Маргариты Борисовны глядѣли также бархатно, какъ въ молодости, и всякое мимолетное впечатлѣніе отражалось на ея подвижной физіономіи. Житейскія испытанія, пощадившія наружность Маргариты Борисовны, не состарили ее и нравственно. Ей довелось оплакивать разомъ и любимаго человѣка, и грѣшную свою любовь, оставшуюся тайной для свѣта. Какъ большая часть своихъ сверстницъ, она получила воспитаніе полу боярское, полу-европейское; ее убаюкивали пѣсни сѣнныхъ дѣвушекъ, сказки няни, а между тѣмъ французскому языку и свѣтскости ее обучала чопорная француженка-эмигрантка. Эти разнородные элементы выработали однако прекрасную личность, въ которой соединялась патріархальность съ женской граціей; но воспитаніе и обстоятельства удалили ее съ ранней молодости отъ всего житейскаго, практическаго: до самой старости Маргарита Борисовна плохо знала людей, а въ хозяйки и вовсе не годилась. При жизни мужа она не только не входила въ дѣла, но едва ли могла опредѣлить сумму своихъ доходовъ; овдовѣвъ, она ввѣрилась управляющимъ, которые безбожно пользовались ея невѣжествомъ въ хозяйствѣ и вели ее прямымъ путемъ къ разоренію, чего она и не подозрѣвала. Правда, носились слухи, что у ней лежатъ деньги въ опекунскомъ совѣтѣ, но объ этихъ деньгахъ Маргарита Борисовна никогда не говорила и молчаніемъ своимъ опровергала догадки людей, привыкшихъ судить вкривь и вкось о чужихъ дѣлахъ. Лишитъ расходовъ она себѣ не позволяла — въ этомъ свидѣтельствовалъ приходившій въ упадокъ старинный ея домъ. Въ ненастные осенніе и зимніе дни безпощадно несло въ полы и въ окна; штофъ на мебели и занавѣскахъ не только слинялъ, но мѣстами истлѣлъ, а потолки истрескались. Несмотря на эти признаки разрушенія, комнаты не наводили унынія; онѣ были оживлены предметами, уцѣлѣвшими отъ прежней роскоши и уцѣлѣвшими должно быть отъ того, что Маргарита Борисовна не подозрѣвала ихъ цѣнности. Такъ, портретъ Екатерины, написанный Боровиковскимъ, и по обѣимъ сторонамъ параллельныхъ дверей огромныя японскія вазы на пьедесталахъ стоили нѣсколькихъ тысячъ; зеркала, висѣвшія надъ диванами въ старинныхъ, превосходной рѣзьбы, рамахъ, на глазъ знатока стоили также большихъ денегъ; — но рядомъ съ этими остатками роскоши стояла мебель разрозненная, а ковры, разостланные около дивановъ для защиты отъ простуды, были куплены въ рядахъ и къ тому же порядкомъ протерлись.

Ровесники стариннаго дома, садовыя деревья такъ густо разрослись возлѣ оконъ, что въ самый полдень солнечные лучи скупо проникали въ комнаты; это отсутствіе свѣта придавало всему дому нѣкоторую мрачность, но зато въ лѣтнюю ночь, когда деревья шумѣли своими безчисленными листьями около открытыхъ рамъ и такія же безчисленныя звѣзды мелькали между листьевъ, — воображеніе невольно увлекалось и вамъ вспоминался стихъ:

«Qu’aves-vous vu, Sylvain, quand vous éties heureux?»

У Маргариты Борисовны не было дѣтей, но она взяла на свое попеченіе Елю, внучку своей единственной и давно умершей сестры, безпріютную круглую сироту, на шестнадцатомъ году попавшую въ домъ своей бабушки.

— Бабушка, какой сонъ я видѣла! сказала Еля, разливая чай. Будто меня преслѣдуетъ незнакомый человѣкъ, и такой страшный. Глаза на выкатъ и съ огромной бородой. Чтобъ это значило?

— Мало ли что иногда приснится! отвѣчала Маргарита Борисовна. Молодое воображеніе и во снѣ играетъ. Но зато иные сны Богъ посылаетъ. Иной сонъ такъ утѣшитъ, что имъ, кажется, проживешь до конца жизни!

— Ахъ нѣтъ, бабушка, сномъ не проживешь, возразила Еля, вздохнувъ.

Маргарита Борисовна улыбнулась. Она въ этотъ день смотрѣла особенно спокойно и свѣтло — ей хотѣлось всякому улыбнуться.

— Ты — дѣло другое, сказала она. Можетъ быть, Господь Богъ и тебя обрадуетъ сегодня, и Глѣбъ пріѣдетъ съ хорошей вѣстью.

Еля покачала головой.

— Еслибъ хорошая вѣсть, мнѣ кажется, онъ уже былъ бы Здѣсь…. или по крайней мѣрѣ написалъ бы.

— Мы еще не знаемъ, переговорилъ ли онъ вчера съ матерью. Но несмотря на эти слова, сказанныя чтобъ ободрить Елю, Маргарита Борисовна сама не могла отдѣлаться отъ глухого безпокойства. Обѣ замолкли; въ передней раздался звонокъ.

«Любовь Ивановна», доложилъ лакей. Кто такая была Любовь Ивановна? Право, не знаю. Звали ее Любовь Ивановной, а о фамиліи не спрашивали. Изъ ея разсказовъ. — а она была словоохотлива — люди, встрѣчавшіе ее въ первый разъ, узнавали всю ея жизнь. У нея былъ когда-то небольшой капиталъ, но онъ пропалъ въ чужихъ рукахъ; она была замужемъ, и замужество ей не удалось; содержала маленькій пансіонъ, и тотъ не удался; наконецъ, она была смолоду хороша собой, утратила красоту и состарѣлась — и хоть бы насколько-нибудь измѣнилъ ей веселый правъ! Хоть бы она поменьше надоѣдала своими вѣчными, невинными и неудачными шутками! Въ пятьдесятъ лѣтъ она процвѣтала какъ въ двадцать-пять, и жила скромно, пробавляясь то уроками музыки, то работой.

— Пришла васъ поздравить съ праздникомъ, сказала она, цѣлуя въ плечо Маргариту Борисовну; а васъ, моя красавица, съ праздникомъ души, обратилась она къ Елѣ. Слышите? бабушку я поздравляю просто съ праздникомъ, а васъ съ душевнымъ праздникомъ И Любовь Ивановна разсмѣялась своимъ собственнымъ словамъ.

— Еля, чаю Любовь Ивановнѣ — или кофею не хотите-ли? Сядьте на диванъ, вамъ будетъ покойнѣе, сказала Маргарита Борисовна, которая, какъ всѣ пожилые люди высшаго круга, была утонченно-учтива со всѣмъ и каждымъ, безъ разбора званія или общественнаго положенія. Спасибо вамъ, что вы не забыли сегодняшняго дня.

— Когда же я его забывала?… отвѣчала съ упрекомъ Любовь Ивановна, покачала головой и значительно посмотрѣла на Маргариту Борисовну. Ну, а вы что мнѣ скажете, charmante rose du Bengale?

— Почему я rose du Bengale! спросила Еля.

— Такъ! мнѣ кажется, что вы похожи на бенгальскую розу. Любовь Ивановна опять разсмѣялась. — Похожи, похожи, угадайте почему!

— Я не угадаю, сказала Еля, и покраснѣла.

— А?… покраснѣли?… Знаетъ кошка, чьё мясо съѣла. — Любовь Ивановна залилась смѣхомъ. — Я все, все узнала. Вчера вечеромъ была у одной дамы…. у одной дамы…. — растянула Любовь Ивановна — и сынъ этой дамы сказалъ, что цвѣтъ вашего лица можно сравнить съ бенгальской розой. Да-съ! все, все узнала!

— Вы были у Матвѣевыхъ? спросила Маргарита Борисовна.

— Вы всевидящее око, отвѣчала съ неистощимой игривостью Любовь Ивановна. Анна Алексѣевна ничего не возразила своему сыну, но вдругъ обратилась ко мнѣ — слышите? ко мнѣ и говоритъ: «бѣдность, говоритъ, большой недостатокъ»! и сама вздохнула. А я, славу Богу, баба не промахъ — положила передъ ней театральную афишку, на которой была объявлена комедія Островскаго: «Бѣдность не порокъ». Что, бенгальская роза, вы скажете, я не догадлива?

Еля слушала съ напряженнымъ вниманіемъ болтовню Любовь Ивановны и переглянулась съ бабушкой.

— А что Глѣбъ на это сказалъ? спросила Маргарита Борисовна.

— О! онъ хитеръ! замѣтила Любовь Ивановна. Онъ ничего не сказалъ, а нахмурился, и вышелъ вонъ изъ комнаты. А я думаю: ты со мной не финти; я все, все знаю!

За этими словами Любовь Ивановны послѣдовало молчаніе. Еля захлопотала около самовара, а Маргарита Борисовна задумалась.

— Анна Алексѣевна настойчива, женщина съ характеромъ, промолвила она наконецъ.

— Ну ужъ извините меня, Маргарита Борисовна, возразила Любовь Ивановна, выраженіе въ ней не идетъ. Съ характеромъ?.. скажите настоящая Баба-Яга! Помилуйте! вчера у нихъ всѣ ходили какъ въ воду опущенные. Думаю — это не даромъ, была вспышка. Спрашиваю у Варвары Александровны: что у васъ такое было? «Братъ, говоритъ, сражался съ маменькой цѣлый день». А у самой слезы на глазахъ. Я говорю: Баба-Яга!

Еля взглянула на бабушку и поблѣднѣла. Богъ знаетъ, кому было тяжелѣе въ эту минуту, бабушкѣ или внучкѣ. Въ первый разъ Маргаритѣ Борисовнѣ страшна стала отвѣтственность за будущность дѣвочки, которая до той минуты была для нея предметомъ однихъ радостей и тихихъ заботъ. «Состоянія у нея нѣтъ, разсуждала иногда сама съ собой Маргарита Борисовна; но Богъ милостивъ: хорошій человѣкъ ее полюбилъ за чистую душу и за доброту.»

— И какъ не совѣстно Аннѣ Алексѣевнѣ, заговорила Любовь Ивановна. Она живетъ хорошо, а при жизни дѣтей не раздѣлитъ. «Я, говоритъ, дочерей своихъ награжу, если онѣ выйдутъ зймужъ — а сыновей, говоритъ, не даромъ учила и образовала; сами себѣ дорожку пробьютъ, да богатыхъ невѣстъ возьмутъ. Я, говоритъ….»

— Ну, полноте, Любовь Ивановна, она можетъ быть грознѣе на словахъ чѣмъ на дѣлѣ, перебила Маргарита Борисовна. Она сама не вѣрила въ истину своихъ словъ: ясно было, что Анна Алексѣевна на отрѣзъ отказала въ своемъ согласіи на женитьбу сына, но Маргаритѣ Борисовнѣ было слишкомъ больно сразу разрушить надежды Ели; особенно въ этотъ день, когда какой-то голосъ ей самой посулилъ вѣчное счастье, ей такъ хотѣлось, чтобъ и кругомъ ея всѣ были счастливы. Она задумалась и тоскливо сложила руки. Но судьба рѣшилась ее побаловать.

Пожилая женщина въ кисейномъ чепцѣ и въ тафтяномъ праздничномъ платьѣ вошла въ гостиную. Она родилась крѣпостной Маргариты Борисовны, ходила за ней уже лѣтъ сорокъ — и ее привыкли считать членомъ семейства.

— Вотъ вамъ, матушка-барыня, Богъ прислалъ, сказала она, подавая ей вынутую просфору.

— Отъ кого это? кто это принесъ? тревожно спросила Маргарита Борисовна.

— Юродивый принесъ, моя родная. «Отдай, молъ, говорить, просвирку своей барынѣ». Я его чайкомъ напоила.

Маргарита Борисовна обомлѣла.

— Гдѣ онъ? я хочу его видѣть! Приведи его сюда, поскорѣе приведи, сказала она, поспѣшно вставая.

Глафира Матвѣвна отправилась за юродивымъ, но онъ уже успѣлъ уйти. Побѣжали его догонять на улицу, но напрасно.

Маргарита Борисовна разспрашивала, не приходилъ ли онъ когда-нибудь прежде? Не зналъ ли его кто изъ домашнихъ? Ей отвѣчали, что никто его не зналъ и что онъ приходилъ въ первый разъ.

— Ахъ, Глафира, какъ же ты его ко мнѣ не привела! говорила съ горемъ Маргарита Борисовна. Она смотрѣла на просфору, не вѣря своимъ собственнымъ глазамъ, и поставила ее передъ кіотомъ. Взглядъ ея, устремленный на образа, сіялъ неземнымъ счастьемъ.

Она упала на колѣни и проговорила:

«Сдержалъ слово, мой голубчикъ, обѣщалъ мнѣ прислать просвиру — и прислалъ! И заслужила ли я, чтобъ Господь Богъ совершилъ для меня такое чудо!»

Помолясь, Маргарита Борисовна заглянула въ гостиную и позвала Любовь Ивановну, а Еля пошла на верхъ въ свою комнату.

III.

Въ продолженіи двадцати пяти лѣтъ Любовь Ивановна въ праздникъ Рождества Христова являлась къ Маргаритѣ Борисовнѣ и оставалась съ ней наединѣ; во всемъ домѣ одна Глафира Матвѣвна была посвящена въ тайну этихъ свиданій. Затворивъ двери, Маргарита Борисовна отперла небольшую шкатулку краснаго дерева и вынула изъ нея пачку ассигнацій, лежавшихъ въ особенномъ пакетѣ.

— Вотъ, сказала она, подавая пакетъ Любовь Ивановнѣ, мнѣ удалось удѣлить нынѣшній годъ пятьсотъ рублей для благого дѣла. Перечтите, моя милая.

Любовь Ивановна сочла деньги.

— Ровно пятьсотъ рублей, очень хорошо-съ. Исправно ихъ доставлю въ опекунскій совѣтъ.

— Никогда еще я не отдавала этихъ денегъ съ такимъ усердіемъ, съ такою радостью, продолжала Маргарита Борисовна. А вамъ, моя милая, вотъ — мой подарокъ на праздникъ.

Она достала изъ комода кусокъ шелковой матеріи и положила его на колѣни Любовь Ивановны. Любовь Ивановна сконфузилась, покраснѣла, а глаза разбѣжались на дорогой подарокъ!

— Маргарита Борисовна, что это, право…. Мнѣ до смерти совѣстно, пробормотала она.

— Полноте! ужъ отъ меня-то вамъ совѣстно принять бездѣлицу! А я такъ рада, что могла кому-нибудь сегодня сдѣлать хоть маленькое удовольствіе. Не совѣстно же мнѣ обязываться вамъ. Вы мой неизмѣнный повѣренный.

Кому же назначались эти таинственныя деньги?

Маргарита Борисовна была еще молода, когда лишилась человѣка, котораго любила такъ страстно, что пожертвовала ему и обязанностями и спокойствіемъ совѣсти. Она впала въ отчаяніе, а отъ отчаянія перешла къ еще болѣе страшному унынію: и домъ, и люди, и свѣтъ Божій, и даже молитва — все ей опостылело.

Рѣдко когда ее видали въ церкви, а если, бывало, и придетъ къ обѣдни, то стоитъ, смотритъ на образъ, — ни молитвы не скажетъ, ни слезы не проронитъ. Съ самаго утра вплоть до ночи сидѣла она подгорюнившись, не бралась ни за книгу, ни за работу, а когда ее навѣщали родиде и знакомые: «Смотрѣть на меня пріѣхали, думала она съ ожесточеніемъ. Слава Богу, рѣдкостью стала. Адъ въ душѣ и говорить разучилась».

Такъ прошло нѣсколько мѣсяцевъ. Маргарита Борисовна исхудала, состарѣлась на десять лѣтъ, а доктора, на ея счастье, объясняли ея состояніе небывалыми болѣзнями. Весной мужъ ея отправился въ деревню по дѣламъ, а она, оставшись въ Москвѣ, вдругъ рѣшилась исполнить замыселъ, который съ той поры казался ей несбыточнымъ: она собралась посѣтить то мѣсто, гдѣ лежалъ священный для нея прахъ.

Малѣйшая неосторожность могла возбудить подозрѣнія и погубить ее въ общественномъ мнѣніи. Но въ отсутствіи мужа представлялась возможность, прибѣгнувъ къ хитрости, обмануть свѣтъ — и возможность эта точно воскресила Маргариту Борисовну: заглушенное ея желаніе проснулось съ новой силой и она принялась устраивать свое путешествіе.

Всѣмъ знакомымъ было объявлено, что она ѣдетъ на богомолье въ Ростовъ; лошадей она велѣла нанять (тогда еще всѣ ѣздили на своихъ) и взяла съ собой одну Глафиру Матвѣвну. Выѣхали чѣмъ свѣтъ. Монастырь, который былъ цѣлью поѣздки, находился въ 80-и верстахъ отъ Москвы, по проселочной, т. е. адской дорогѣ. Маргаритой Борисовной овладѣло страшное безпокойство; въ первый разъ отъ роду она путешествовала, не сопровождаемая цѣлой свитой горничныхъ и лакеевъ. Она боялась всего, что могло задержать ее на пути, или выдать свѣту ея завѣтную тайну. Ей чудились и встрѣча съ московскимъ знакомымъ, и сломаная карета, и даже нападеніе разбойниковъ въ лѣсу или въ широкомъ полѣ, гдѣ такъ легко сбиться съ дороги; а между тѣмъ нетерпѣніе добраться до монастыря — все усиливалось, и она, то и дѣло, торопила ямщиковъ. Давно въ ней не обнаруживалось столько жизни….

Весенній дождь шелъ ливнемъ цѣлый день; но къ вечеру тучи разошлись, и заходящее солнце безпредѣльными, лучами обняло горизонтъ. Облитая золотомъ, монастырская колокольня вдругъ засіяла надъ рощей; крутой поворотъ дороги — и она близко, близко мелькнула сквозь пахучія, отягощенныя каплями дождя, березовыя вѣтви… Маргарита Борисовна, задыхаясь, крикнула: «стой!» Дрожа всѣмъ тѣломъ, какъ въ лихорадкѣ, она выскочила изъ кареты, бросилась къ церковной оградѣ и, громко рыдая, упала на могилу. Часа два, она, не помня себя, плакала: ея скрытое, безутѣшное горе рвалось наружу; она бы и не замѣтила, что наступила ночь, еслибъ Глафира Матвѣевна, слѣдившая за нею издали, не рѣшилась подойти, умоляя ее не возбуждать любопытства монастырскихъ жителей. Нѣсколько монаховъ уже успѣли освѣдомиться, какъ она доводится покойнику, и цѣлая стая ребятишекъ, столпившись у ограды кладбища, розиня рты, глазѣли на Маргариту Борисовну. Волей-неволей она должна была отправиться на постоялый дворъ. Она была разбита нравственно и физически — и несмотря на то, ей какъ будто стало легче. Ее даже поразила необыкновенная красота вечера и, въ первый разъ съ тѣхъ поръ, какъ совершилось ея несчастіе, она заснула крѣпкимъ сномъ. На слѣдующій день она начала говѣть.

Монахъ, который ее исповѣдывалъ, былъ кроткій и мягкій сердцемъ старикъ. Онъ увѣщевалъ ее не предаваться унынію и совѣтовалъ наложить на себя обѣтъ, чтобъ облегчить душу отъ грѣха передъ Богомъ и мужемъ. Маргарита Борисовна ухватилась за эту мысль и долго думала о томъ, какой наложитъ она на себя обѣтъ во искупленіе грѣха? Наканунѣ своего отъѣзда, тихо проливая слезы надъ могилой, успокоенная тишиной лѣтняго вечера и надеждой на свиданіе въ другомъ мірѣ — она обѣщалась выстроить богатую церковь въ честь Воздвиженія Креста, праздника, ознаменованнаго для нея незамѣнимой утратой.

Цѣль жизни была найдена и исполненіе даннаго Богу обѣта стало тайнымъ двигателемъ всѣхъ дѣйствій и помышленій Маргариты Борисовны. Съ лихорадочной поспѣшностью приступила она къ дѣлу, тотчасъ по возвращеніи въ Москву продала нѣсколько брилліантовъ, полученныхъ ею въ приданое, и деньги положила въ опекунскій совѣтъ. Случай ей помогъ: родная тетка, умирая, подарила ей ломбардный билетъ, и совѣтовала не сообщать объ этомъ мужу, который распорядился бы имъ по-своему. Этотъ совѣтъ пришелся какъ нельзя болѣе по сердцу племянницѣ; у ней составилась разомъ значительная сумма, но Маргарита Борисовна ею не довольствовалась и дала себѣ слово добавлять эту сумму до конца жизни, предоставляя своему душеприкащику обязанность выстроить церковь по готовому уже плану.

Со смертью мужа доходы Маргариты Борисовны значительно уменьшились: его состояніе законнымъ порядкомъ отошло въ его родъ, а собственное ея имѣніе стало оскудѣвать за недостаткомъ присмотра. Непрактическое воспитаніе и природныя свойства удаляли ее отъ занятій требующихъ разсчета, соображеній и въ особенности непріятныхъ объясненій съ управляющимъ, которому она слѣпо ввѣрилась. Главной заботой она себѣ поставила, удѣлять отъ годового дохода тысячи ли, сотни ли рублей, и присоединять ихъ къ завѣтной суммѣ; а какими средствами добывался доходъ — въ это она не входила.

Съ тѣхъ поръ, какъ она начала копить капиталъ, она перестала давать деньги взаймы или дарить ихъ, какъ бывало прежде, и во избѣжаніе нескромныхъ просьбъ тщательно скрывала отъ всѣхъ свое сокровище. «Узнаютъ, что деньги есть, бѣда будетъ: отъ просителей не уйдешь», думала она, и жаловалась вслухъ на недостатокъ средствъ.

Ей самой не малыми жертвами отзывалось исполненіе обѣта. Привычки комфорта перевелись мало-по-малу въ ея вседневной жизни. Хорошаго повара замѣнила кухарка, горничныя и лакеи были отпущены на волю, а экипажъ отмѣненъ. Маргарита Борисовна ходила пѣшкомъ къ обѣднѣ и только въ случаѣ необходимости выѣзжала въ наемной каретѣ.

Такъ прошли годы и годы, и незамѣтно подкралась старость, а Маргарита Борисовна, съ рвеніемъ, обратившимся въ привычку, все копила деньги для постройки церкви.

Судьба ея двоюродной внучки, Ели, иногда ее безпокоила. Дѣвочка росла въ провинціи, на глазахъ записного игрока отца, вдали отъ родныхъ своей бѣдной и рано умершей матери. Маргарита Борисовна посылала ей гостинцы, за что и получала благодарственныя письма. Одно изъ такихъ писемъ пришло съ черной печатью: Еля извѣщала бабушку о кончинѣ отца и посылала ей нѣсколько строкъ, найденныхъ ею въ бумагахъ матери и явно начерченныхъ умирающей рукой. Мать умоляла Маргариту Борисовну не оставлять ея маленькой Ели.

На другой же день Глафира Матвѣвна была отправлена за сироткой и въ скоромъ времени привезла ее въ Москву. Права, завѣщанныя Маргаритѣ Борисовнѣ матерью Ели, сдѣлали переворотъ въ жизни старушки. Ея любящее, но давно безучастное къ земнымъ заботамъ сердце наполнилось жалостью и сочувствіемъ къ безпріютной дѣвочкѣ. Заключивъ Елю въ свои объятія, она сказала:

— Живи у меня на правахъ дочери, а я постараюсь, насколько возможно, замѣнить тебѣ мать.

Елѣ жилось хорошо въ новомъ гнѣздѣ: лелѣянная, береженная, задаренная, она замѣтно расцвѣтала, и Маргарита Борисовна радовалась совершавшейся въ ней перемѣнѣ. Но ей и въ умъ не приходило позаботиться о главномъ: о незавидной долѣ, ожидающей безприданную невѣсту. «Боже мой! съ ужасомъ сказала она сама себѣ, когда наконецъ эта мысль мелькнула въ ея головѣ, — неужели же ей придется отказаться отъ любви и выйти замужъ по разсчету?» — слово, такъ благозвучно переведенное въ свѣтѣ словомъ: «по разсудку».

IV.

Бѣлое платье, которое Еля собиралась обновить въ этотъ день, лежало на креслахъ, только что принесенное изъ магазина, и еще пахло воздухомъ. Еля на него взглянула и тихо заплакала. Должно быть не на радость ей приходилось его обновить.

Еля не скоро привязалась къ Глѣбу Александровичу Матвѣеву, но привязалась всей душей, на жизнь и смерть. Онъ любилъ ее также глубоко, и казалось все ей улыбалось съ тѣхъ поръ, какъ она жила у Маргариты Борисовны. Самая красота ея разцвѣла: высокій станъ выпрямился, коса погустѣла, отъ маленькаго личика дышало свѣжестью. Она была слишкомъ счастлива, насталъ и черный день.

— Пора одѣваться, барышня, гости пріѣхали, сказала горничная.

Еля только успѣла сбросить блузу, какъ на лѣстницѣ, ведущей вверхъ, уже зашелестило шелковое платье; полный, но пріятный, женскій голосъ спросилъ:

— Гдѣ Елена Васильевна? и женщина лѣтъ тридцати шести шумно вошла въ Елѣ. Она считалась родствомъ съ Маргаритой Борисовной; ее звали Катерина Павловна Немирова.

— Ты еще неодѣта? сказала она, скидывая перчатку съ своей маленькой, правильной руки, и прибавила по-французски:

— Поспѣши; внизу я застала гостя. Онъ говоритъ съ тетушкой…. Заперлись.

Еля дрожащей рукой принялась застегивать свой корсажъ.

— Мы видѣлись вчера, и разумѣется, все говорили о тебѣ. Я ему совѣтовала все разсказать Маргаритѣ Борисовнѣ.

— Онъ хотѣлъ вчера переговорить съ своей матерью, промолвила Еля.

— То-то и есть что переговорилъ.

Еля вопросительно взглянула на Катерину Павловну.

— У ней свои виды…. Она требуетъ приданаго. Глѣбъ вышелъ изъ себя; дѣло дошло до ссоры. Анна Алексѣевна, хоть она удавись со злости, не заставитъ его жениться на другой…. Но, зная тебя, я предвижу, что ваша свадьба не легко устроится. Она тебя сокрушитъ.

— Меня-то — ничего, а его?… отвѣчала Еля едва слышно.

— Ну что она съ нимъ сдѣлаетъ? Все, видишь ли, зависитъ отъ личнаго характера. Я бы вышла замужъ на зло старой вѣдьмѣ.

— Полно, тетя Катя, перебила Еля тономъ, которому повиновалась Катерина Павловна. Онъ знаетъ, что нашей свадьбѣ не бывать безъ согласія его матери.

Хотя родства между ними не было, Еля привыкла ее звать ласкающимъ именемъ тети, въ память горячей дружбы, завязавшейся еще въ дѣтствѣ между ея матерью и Катериной Павловной. Онѣ вмѣстѣ воспитывались, вышли замужъ въ одно время, и тогда только разстались.

Въ эту минуту симпатичное лицо Катерины Павловны дышало той почти страстной привязанностью, которую съ умершей своей подруги она перенесла на Елю. Ей хотѣлось сказать утѣшительное слово, но такого слова она не находила, понимая, что положеніе было почти безвыходное. Къ тому же она хорошо знала, что у Ели, не смотря на ея восемьнадцать лѣтъ, былъ свой взглядъ на вещи, и что она умѣла отстаивать свое убѣжденіе молча, но за то упорно.

— Что онъ скажетъ бабушкѣ? спросила Еля, послѣ продолжительнаго молчанія.

— Онъ ей передаетъ все свое объясненіе съ матерью.

— На что? Что можетъ сдѣлать бабушка?

— Не знаю…. я вовсе не знаю, что она можетъ сдѣлать, но Маргарита Борисовна такого рода женщина, что кажется, звѣря укротитъ своей добротой.

Еля грустно покачала головой. Не доброты требовала Анна Алексѣевна — а денегъ.

— Катерина Павловна, барыня васъ проситъ къ себѣ, доложила Глафира Матвѣевна.

— Сейчасъ, отвѣчала Катерина Павловна, и мигомъ спустилась внизъ.

Еля въ нерѣшительности простояла нѣсколько минутъ у дверей. Она ощущала агонію ожиданія чего-то недобраго; наконецъ, она не устояла противъ желанія взглянуть на Глѣба, и медленно сошла.

Любовь Ивановна расхаживала взадъ и впередъ по залѣ; дверь въ гостиную была затворена, и въ запертой комнатѣ возвышался по временамъ мужской голосъ. Во всемъ домѣ было такъ тихо, что казалось, будто всѣ понимали важность вопроса, рѣшающаго судьбу Ели. Гостямъ велѣно было отказывать, а богадѣленокъ, сиротъ, бѣдныхъ мѣщанокъ, которыя пользовались щедротами Маргарита Борисовны и приходили ее поздравить съ праздникомъ, Глафира Матвѣвна не допускала къ барынѣ и угощала чаемъ въ дѣвичьей.

Даже Любовь Ивановна притихла и долго вертѣлась около Ели, не зная, какъ съ ней заговорить. Смѣкнувъ, что посторонній разговоръ ее не займетъ, она рѣшилась затронуть обиняками вопросъ о Матвѣевѣ, и начала съ того, что обняла Елю и поцѣловала. Молодая дѣвушка ей внушала искреннее участіе, да кромѣ того она была очень рада, что случай привелъ ее быть свидѣтельницей семейной драмы. Любовь Ивановнѣ до смерти хотѣлось играть въ ней какую бы то ни было роль, а за отсутствіемъ болѣе серьезной довольствовалась ролью зрителя.

— Позвольте это поправить, — начала она, осторожно снимая шелковинку, приставшую къ платью Ели. Посмотришь — какъ все къ вамъ идетъ! — Повѣрьте, моя красавица, что бѣдность не то что порокъ, я даже добродѣтель въ глазахъ иныхъ людей. Онъ такой примѣрный сынъ, что будетъ и примѣрнымъ мужемъ. Вы знаете ли, что его отецъ скончался на моихъ глазахъ?… Вы этого не знаете?… Я какъ теперь гляжу на эту сцену. Анна Алексѣевна стоитъ у изголовья блѣдная, словно полотно, а я стою въ двухъ шагахъ отъ нея и держу пузырекъ съ уксусомъ, — а Глѣбъ Александровичъ на колѣняхъ у кровати. Покойникъ-то ему сказалъ: «Глѣбъ, говоритъ, я всѣмъ, говоритъ, пожертвовалъ для семейнаго спокойствія, я надѣюсь на тебя, иди по моимъ стопамъ». Потомъ обернулся къ Аннѣ Алексѣевнѣ: — «а ты, говоритъ, береги дѣтей и всѣмъ жертвуй для ихъ счастья….» и ужъ больше ничего не сказалъ, Богу душу отдалъ. А ужъ какъ Глѣбъ Александровичъ отца-то любилъ! тосковалъ, тосковалъ о покойникѣ, даже опасались что занеможетъ. Бывало примешься его утѣшать. «Ахъ! говоритъ, Любовь Ивановна, отступитесь, голубушка. Предоставь, молъ, меня моей несчастной участи». Ну ужъ изо всѣхъ дѣтей онъ любимецъ Анны Алексѣевны, и вы не сомнѣвайтесь, что она дастъ свое согласіе.

Еля тихимъ движеніемъ облокотилась на окно и, отвернувшись отъ Любовь Ивановны, оперлась подбородкомъ на ладонь. Ея воображенію представлялись неопредѣленное и грозное лицо Анны Алексѣевны и предсмертная сцена описанная Любовь Ивановной, и та сцена, которая въ настоящую минуту происходила въ запертой комнатѣ и между тѣмъ, Еля безсмысленно глядѣла на стаю галокъ, которыя съ дикимъ крикомъ собирались на сосѣднюю крышу, подымались вверхъ и опять принимались кричать и усаживаться.

Вдругъ въ головѣ Ели мелькнула мысль, которая разогнала всѣ другія. Маргарита Борисовна не разъ называла внучку своей наслѣдницей. «Все, что у меня есть, будетъ твое», говорила она. Эти слова вспомнились Елѣ и въ первый разъ наполнили ея сердце неожиданной радостью. Въ ея понятіяхъ Маргарита Борисовна была очень богата. Она слыхала много разсказовъ о селѣ Вознесенскомъ, единственномъ, правда, имѣніи Маргариты Борисовны, но имѣніи въ пятьсотъ душъ, съ большимъ количествомъ лѣса на берегахъ Оки, съ богато-обстроенной господской усадьбой, съ стариннымъ садомъ, прудами и саженными рощами. Елѣ еще не довелось видѣть эти чудеса, но она часто объ нихъ мечтала, и лѣто проведенное съ Глѣбомъ, въ Вознесенскомъ, представлялось ей земнымъ раемъ. Тайное предчувствіе вдругъ сказало ей, что Маргарита Борисовна не захочетъ обусловить своей смертью ея счастье, и въ Елѣ совершился такой мгновенный переходъ отъ горя къ радости, что она закрыла лицо руками, и вся погруженная въ сладкую думу, ожидала трепетно конца разговора Глѣба съ бабушкой.

Наконецъ, дверь изъ гостиной отворилась. Маргарита Борисовна въ капорѣ и большой турецкой шали вышла въ залу.

— Еля, сказала она вполголоса, я ѣду къ Аннѣ Алексѣевнѣ; я сама переговорю съ ней о предложеніи Глѣба, и скажу ей, что ты у меня…. не бѣдная невѣста.

Еля бросилась ей на шею.

— А мы пока останемся съ тобой, шепнула Катерина Павловна.

Она велѣла подать свою карету Маргаритѣ Борисовнѣ и вернулась въ гостиную, гдѣ Любовь Ивановна уже успѣла завязать разговоръ съ Матвѣевымъ.

Иныя женщины не могли понять, чѣмъ оправдывалась глубокая привязанность Ели къ ея нареченному жениху. Что она въ немъ нашла особеннаго? спрашивали онѣ. На это имъ могъ быть одинъ только отвѣтъ: «Вѣдь онъ васъ не любилъ». Любимая женщина всегда умѣетъ найти что-нибудь особенное въ человѣкѣ, самомъ безцвѣтномъ для другой. Она силой собственнаго чувства и воображенія надѣлитъ его совершенствами, въ которыхъ ему отказала природа. Но любовью Матвѣева точно можно было гордиться. Онъ не только былъ славный малый, но до щепетильности доходившая честность и рѣдкія свойства характера и сердца съ избыткомъ замѣняли въ немъ не слишкомъ блистательныя способности ума.

Анна Алексѣевна прочила его въ министры или въ посланники, но онъ не увлекался невозможной будущностью, и готовился въ адвокаты съ тѣхъ поръ, какъ въ Россіи заговорили о гласномъ судопроизводствѣ.

Любовь Ивановна устроилась у стола и принялась за вязанье, не замѣчая отчаяннаго взгляда, который Глѣбъ бросилъ на Елю; но Еля только покачала головой и указала ему глазами мѣсто возлѣ себя. Катерина Павловна не садилась, выжидая удобнаго предлога, чтобъ избавить молодыхъ людей отъ присутствія Любовь Ивановны, которая, запустивъ руку въ карманъ за клубкомъ шерсти, обратилась шутливо къ молодой женщинѣ:

— А вы, милостивая государыня, всегда веселы и нарядны? и всѣ мужчины отъ васъ безъ ума. Да! да! Это вещь извѣстная, они васъ предпочитаютъ любой красавицѣ. А вы имъ все-таки наклеиваете носъ.

Любовь Ивановна вдругъ прервала свою рѣчь; любезное выраженіе ея лица исчезло, и она воскликнула:

— Господи! что это значитъ? Куда они дѣвались?

Какъ растерянная, она оглядывалась во всѣ стороны, — вывертывала карманъ на изнанку, шарила на диванѣ, на столѣ и подъ столомъ.

— Что вы потеряли? Что вы ищете? нетерпѣливо допрашивала Катерина Павловна. Вы видите, здѣсь ничего нѣтъ…. Но Любовь Ивановна продолжала съ отчаяніемъ передвигать и перевертывать книги и вещи, попадавшіяся ей подъ руку.

Катеринѣ Павловнѣ не безъ труда удалось положить конецъ этимъ розыскамъ, убѣдивъ Любовь Ивановну, что надо искать пропажу въ другихъ комнатахъ.

V.

Глѣбъ былъ любимецъ своей матери и единственное существо, для котораго она иногда смягчала свой крутой правъ; но любя сына по-своему, она рѣшила, что этому браку не бывать. «Послѣ самъ скажетъ спасибо», думала она. Глѣбу, дожившему до двадцати-пяти лѣтъ, въ первый еще разъ предстоялъ случай доказать, что какъ онъ ни уступчивъ въ бездѣлицахъ, но въ важныхъ жизненныхъ вопросахъ онъ способенъ отстоять свои права. Онъ рѣшился жениться безъ согласія матери, т. е. шелъ на разрывъ съ матерью, — но предвидѣлъ, какъ трудно будетъ склонить на это Елю, и боялся борьбы, разрушительной для нѣжной природы молодой дѣвушки. Ему хотѣлось заранѣе придать ей бодрости. Анна Алексѣевна принадлежала къ числу тѣхъ неугомонныхъ и настойчивыхъ женщинъ, которыя привыкли брать верхъ надъ всѣми, и тяжело приходилось тому, кто пересѣкалъ ей дорогу.

Маргарита Борисовна, уѣзжая, не сказала Глѣбу, на чемъ она основала свои надежды, и онъ разсчитывалъ лишь на Елю и на свои собственныя силы.

Какъ только молодые люди остались наединѣ, ихъ руки соединились.

— Глѣбъ, Глѣбъ, другъ мой! сказала Еля.

Ея маленькое, миленькое личико озарилось радостью.

— Вы не веселы, Глѣбъ? начала она опять. Вы все думаете о вчерашнемъ днѣ. Забудьте о немъ. Все устроится.

— Маргарита Борисовна и мнѣ сказала, что она надѣется все устроить; но на что она разсчитываетъ?

— На что бы ни разсчитывала, лишь бы устроила. Вѣрьте мнѣ, Глѣбъ. Да не смотрите такъ грустно. Я васъ люблю. Слышите, я вамъ говорю, что я васъ люблю!

Глѣбъ осыпалъ поцѣлуями ея руки.

— Никто насъ не разлучитъ? Не правда ли, Еля, спросилъ онъ.

— Никто, никто! Вы этому вѣрите? Вы счастливы?

— Я счастливъ, Еля, я знаю, что вы меня любите. Однако, допустимъ, что Маргарита Борисовна не успѣетъ….

Еля его перебила:

— Стало быть вы мнѣ не повѣрили?

Глѣбъ взялъ ее за руки и посмотрѣлъ ей прямо въ глаза.

— Послушайте, Еля, началъ онъ, я не могу быть счастливъ, пока вы не отвѣчали на одинъ вопросъ.

— Ну, на какой вопросъ?

— Если Маргарита Борисовна устроитъ дѣло — все сказано, но я знаю мою мать: ее переубѣдить трудно. Еля, если она не согласится, вы не забудете, что сказали сейчасъ? Насъ никто не разлучитъ. Даже мать не разлучитъ?

— Не говорите такъ, Глѣбъ, возразила Еля, стараясь придать своему лицу строгое выраженіе. Еслибъ я могла думать, что наше счастье васъ поссоритъ съ матерью — оно для меня было бы испорчено. Но вѣрьте мнѣ, когда я вамъ говорю, что бабушка все устроитъ…. Мы будемъ счастливы! заключила она съ такой увѣренностью и съ такой улыбкой, что Глѣбъ начать догадываться въ чемъ дѣло. Онъ не рѣшился, однако, коснуться вопроса столь щекотливаго; гордость его страдала за мать, не за собственное чувство. Онъ любилъ Елю слишкомъ искренно, чтобъ отказаться отъ нея съ приданымъ или безъ приданаго.

Какъ бы то ни было, но тяжелый камень свалился съ его сердца; послѣ нѣкотораго молчанія, онъ ясно взглянулъ на Елю и протянулъ ей обѣ руки….

Пусть же они живутъ этими минутами, единственными, можетъ быть, которыя дастъ имъ судьба, — а мы возвратимся къ Любовь Ивановнѣ.

Выходя изъ гостиной, она бросилась въ корридоръ, оттуда въ спальню, а вслѣдъ за ней спѣшила и Катерина Павловна, допрашивая, что она такое потеряла.

— Деньги, деньги! пятьсотъ рублей, да не мои, тётушки вашей деньги, почти простонала Любовь Ивановна, напрасно обшаривъ всѣ углы спальни. Господи! да это не спроста! Маргарита Борисовна вынула изъ шкатулки, вотъ здѣсь у кровати, а я ихъ положила въ карманъ…. Параша, спросила она у вошедшей дѣвочки, ты не видала здѣсь пакета, перевязаннаго черной ленточкой?… Что ты на меня смотришь? Слышишь, спрашиваю, не видала ли пакета?… Ты убирала комнату?…

— Я убирала, ничего не видала, отвѣчала дѣвочка.

— Господи! грѣхъ какой! проговорила съ отчаяніемъ Любовь Ивановна.

— На что-жъ это вамъ тётушка дала столько денегъ? спросила Катерина Ивановна.

— Да, Господи, чтобъ ихъ свезти въ опекунскій совѣтъ. Развѣ мнѣ въ первый разъ, и никогда такой бѣды не случалось. Слава Богу, двадцать слишкомъ лѣтъ Маргарита Борисовна никому, кромѣ меня, не поручаетъ этихъ денегъ. Какъ нарочно, сегодня отдаетъ мнѣ ихъ да говоритъ: «Любовь Ивановна, еще никогда я не дополняла своего сокровища съ такимъ удовольствіемъ.»

«Что это значитъ? — подумала Катерина Павловна — неужели правда, что у Маргариты Борисовны водятся капиталы?»

— Параша! куда ты дѣвалась, пострѣлёнокъ? продолжала Любовь Ивановна, забывая тонкое общежитіе, которымъ она любила щеголять. Глафира Матвѣвна ввѣрилась въ эту дѣвчонку…

— Да успокойтесь, Любовь Ивановна, перебила ее Катерина Павловна; деньги отыщутся — свои не возьмутъ, а чужіе сюда не входили….

— Какъ не входили! возразила Любовь Ивановна. Я, чай, человѣкъ десять перебывало и богадѣленокъ, и бѣдныхъ дворянокъ и всякой всячины. За всѣхъ не поручишься. Ну, если, оборони Боже, я не найду этихъ денегъ, что мнѣ дѣлать?…

И Любовь Ивановна всплеснула руками.

— Тётушка такъ добра…. вы же сами знаете, что денегъ много, внушительно сказала Катерина Павловна.

— То-то и больно, что она добра, отвѣчала Любовь Ивановна, которая отъ природы не была лишена деликатности. Другая бы оборвала, изъ дому бы выгнала — а она, можетъ, ничего не скажетъ, а горько ей будетъ, моей голубушкѣ! Денегъ много! Вѣдь она нужду терпитъ, чтобъ только въ опекунскій совѣтъ отложить. Кажется, Успенскій соборъ на такую сумму можно выстроить, а ей все кажется мало!… Легко-ль, пятьсотъ рублей!… Матушки! хоть узелочекъ на платкѣ завязать!… ужъ не обронила ли я ихъ подъ лѣстницей, когда юбку подвязывала….

И Любовь Ивановна бросилась подъ лѣстницу, а Катерина Павловна въ себя не приходила это всего, что слышала. Она угадывала, что Маргарита Борисовна могла копить деньги только для пожертвованія въ церковь или для раздачи бѣднымъ. Катерина Павловна слыхала о существованіи капитала, о которомъ, въ минуту отчаянія, проговорилась Любовь Ивановна, но она не придавала значенія темнымъ слухамъ, считая ихъ сущими сплетнями. Ее смущала тайна, хранимая насчетъ этихъ денегъ: въ другое время и при другихъ обстоятельствахъ она не позволила бы себѣ нарушить ее нескромнымъ вмѣшательствомъ, но теперь отъ щедрости Маргариты Борисовны зависѣло счастье Ели, и оно было ей слишкомъ дорого.

— Нашлись! воскликнула, врываясь въ спальню, Любовь Ивановна, уже успѣвшая перейти отъ отчаянія въ шумной радости. Я пакетъ-то положила на шелковую матерію, что мнѣ подарила Маргарита Борисовна, да въ нее и завернула. Вотъ ужъ грѣхъ попуталъ! Вѣдь чуть-было съ ума не сошла! Поклялась бы, что пакетъ у меня въ карманѣ. Катерина Павловна, голубушка, а вы, ради Бога, не выдавайте. Себя не вспомнила — проболталась. Чтобъ до Маргариты Борисовны какъ-нибудь не дошло, что я… насчетъ денегъ-то…. вѣдь она объ нихъ никому на свѣтѣ, кромѣ меня да Глафиры Матвѣвны….

— Вы не проболтались; я давно знала о существованіи этихъ денегъ, перебила Катерина Павловна.

— Знали? Ну и слава Богу! душу мою развязали! Что же, Маргарита Борисовна сама вамъ сказала?

— Нѣтъ! но объ этомъ многіе знаютъ. Говорятъ, у нее тысячъ на сорокъ ломбардныхъ билетовъ.

— Ужъ полно не больше ли?… А я согрѣшила, заподозрила богадѣленку Мавру Савишну…. она съ виду водой не замутитъ, а сама тонкая штука….

— Вотъ вы человѣкъ дѣльный и дальновидный, перебила Катерина Павловна, объясните мнѣ, съ какой цѣлью тетушка скрываетъ, что у ней капиталъ, назначенный для добраго дѣла?

— Какъ этого не понять? отвѣчала съ улыбкой самодовольствія Любовь Ивановна. Узнаютъ, что у ней есть деньги — просить будутъ, а отказывать непріятно. Вы знаете, Маргарита Борисовна высокая христіанка: не только чужимъ, родной племянницѣ отказала, Елиной-то матери. Покойница за годъ до своей кончины писала къ Маргаритѣ Борисовнѣ: просила три тысячи рублей взаймы. Маргарита Борисовна и покушалась ей дать денегъ, совсѣмъ-было рѣшила…

— И не дала? спросила Катерина Павловна, едва переводя духъ.

— Вдругъ раздумала. Ужъ и меня выписала и отправила-было въ опекунскій совѣтъ, да и раздумала. «Что, говоритъ, дѣлать, Любовь Ивановна, ей дамъ и другому нельзя будетъ отказать; а вѣдь это не мои деньги, я ихъ Богу пожертвовала». И сама плачетъ — послала ей сто цѣлковыхъ въ имянины. Ну, ужъ за то церковь выстроимъ на славу: одинъ планъ стоилъ пятьсотъ рублей!

«Церковь собирается строить, подумала Катерина Павловна, а бѣдной моей Сонѣ не дала денегъ на поѣздку за границу…. она была бы жива теперь! А какъ ей жить хотѣлось….»

Звонокъ, раздавшійся въ передней прекратилъ разговоръ.

VI.

Маргарита Борисовна давнымъ давно знала Анну Алексѣевну Матвѣеву, но ихъ отношенія ограничивались утренними визитами, и двумя-тремя оффиціальными вечерами за карточнымъ столомъ. Онѣ не сблизились потому, что между ними не было ничего общаго, но оставались въ хорошихъ отношеніяхъ. Въ первый разъ имъ приходилось имѣть дѣло другъ съ другомъ, и хотя Маргарита Борисовна крѣпко разсчитывала на дѣйствіе, даже на эффектъ своего объясненія съ Анной Алексѣевной, она испытала непріятное смущеніе, когда лакей, доложившій объ ея пріѣздѣ, громко сказалъ: «приказали просить».

Въ домѣ Матвѣевыхъ поражалъ съ перваго взгляда порядокъ, доходящій до сухости; казалось, что кресла никогда не сдвигались съ мѣста; все смотрѣло оффиціально, и зеркала, развѣшанныя между оконъ въ рамахъ орѣховаго дерева съ перекладинкой по срединѣ, и овальный столъ противъ дивана, и у двери трельяжъ съ плющемъ. На столѣ не было ни книги, ни рукодѣлья, ни журнала; одна только возвышалась на немъ огромная лампа. Симпатичной физіономіи не доставало у этого дома: отъ него вѣяло холодомъ.

Три дѣвушки, очень обрадованныя, удивленныя неожиданнымъ повидимому посѣщеніемъ Маргариты Борисовны, вышли къ ней на встрѣчу.

— Maman нездорова и проситъ васъ въ свою комнату, сказала старшая, которой было уже лѣтъ тридцать.

— Она нездорова? повторила Маргарита Борисовна.

— Maman больше разстроена и не принимаетъ сегодня; только васъ пожелала видѣть, только васъ…

Ей хотѣлось еще что то сказать, но она не рѣшилась и робко смотрѣла на Маргариту Борисовну.

Бторая сестра молчала, опустивъ глаза.

— Милочки мои, Богъ дастъ, мы сговоримся и все устроимъ къ лучшему, сказала Маргарита Борисовна.

— У насъ и такъ, слава Богу, все устроено, подхватила младшая, черноглазая восьмнадцати-лѣтняя дѣвочка, которая смотрѣла отчаяннымъ бойцомъ: — Варенька и Даша проплакали всю ночь, Глѣбъ на себя не похожъ, словомъ, все какъ слѣдуетъ!

— Маша! перебили старшія, и сконфузились.

Маргарита Борисовна покачала головой и погрозилась, но Маша схватила ея руку и поцѣловала.

— Пожалуйте сюда, сказала Варенька, и отворивъ дверь въ спальню матери — удалилась.

Анна Алексѣевна была однихъ лѣтъ съ Маргаритой Борисовной, но казалась несравненно старше: ея типическая наружность бросалась въ глаза. Черты ея сморщеннаго и словно тронутаго копотью лица, были крупны и правильны, но высохли какъ руки ея и станъ. Она держалась прямо, спѣсиво. Ежедневный ея нарядъ состоялъ изъ шелковой блузы и горностаевой душегрѣйки, которую даже и лѣтомъ она снимала рѣдко. Сверхъ чепца она носила шелковую косынку.

— А!… Маргарита Борисовна! сказала она, приподнимаясь съ своихъ креселъ. Вотъ ужъ не ждала васъ сегодня! Видно, сердце сердцу вѣсть подаетъ; вѣдь я сама собиралась къ вамъ.

— Вашъ сынъ мнѣ сказалъ объ этомъ, но я желала отстранить Елю отъ нашихъ переговоровъ, и предупредила васъ, отвѣчала Маргарита Борисовна. Мы потолкуемъ мирно и на единѣ.

— Очень, очень рада. Садитесь-ка сюда, задомъ къ свѣту, а то тяжело глазамъ на снѣгъ смотрѣть. Глѣбъ у васъ былъ сегодня?.

— Былъ, отвѣчала Маргарита Борисовна, которой понравилось это радушное вступленіе въ разговоръ. Я давно подозрѣвала, что онъ въ Елѣ неравнодушенъ, но признаюсь, думала, что это простое волокитство, а не серьезное чувство.

Анна Алексѣевна съ аффектаціей разсмѣялась, и смѣялась довольно долго.

— Нѣтъ молодого человѣка, который бы не испытывалъ многое множество серьезныхъ чувствъ, голубушка моя, Маргарита Борисовна, сказала она, продолжая смѣяться и слегка ударяя по колѣнямъ свою гостью. А мой серьезникъ и подавно всюду суется съ серьезными чувствами. Пройдетъ кринолинъ, пококетничаетъ, вотъ и серьезное чувство. Въ немъ серьезныхъ чувствъ не оберешься. Да и пусть его серьезничаетъ! Богъ съ нимъ, благо ему забавно! а вотъ намъ, старухамъ, слѣдуетъ во-время положить конецъ серьезнымъ-то чувствамъ, чтобъ онѣ не повели къ большимъ непріятностямъ.

Маргарита Борисовна слыхала о крутомъ нравѣ Анны Алексѣевны и приготовилась заранѣе перенести смиренно первую вспышку; но вспышки не было, и этотъ аффектированный смѣхъ, это подтруниванье подѣйствовали на нее чрезвычайно непріятно.

— Оставьте пожалуйста этотъ тонъ, сказала она прямо и серьезно. Мы принимаемъ въ этомъ дѣлѣ одинаковое участіе, и я хочу говорить о немъ просто, безъ намековъ. Мнѣ очень непріятно, что вашъ сынъ посватался за мою внучку противъ вашего желанія; но вѣдь мы пережили тотъ вѣкъ, когда молодые люди женились по волѣ родителей…

— Они прекрасно дѣлали, перебила Анна Алексѣевна. Гм! ну — да это въ сторону. Я нисколько не запрещаю моему сыну жениться, но я не даромъ дожила до пятидесяти восьми лѣтъ, надо подумать и о будущемъ. У Глѣба нѣтъ состоянія.

— А кромѣ недостатка состоянія, въ чемъ Еля не невѣста вашему сыну? Она, кажется, и вамъ всегда нравилась.

— Она очень хорошая дѣвушка, довольно кротко замѣтила Анна Алексѣевна.

— Вотъ это главное. А что касается до приданаго, то съ завтрашняго дня я ей законнымъ актомъ передамъ все свое состояніе. Довольны ли вы?

— Позвольте, возразила Анна Алексѣевна, ужъ коли говорить о дѣлахъ, надо говорить дѣльно. Въ чемъ состоитъ ваше состояніе?

— А Вознесенское? Вы его знаете? имѣніе хорошее, полторы тысячи десятинъ земли, и лѣсу двѣсти десятинъ. Оно немного разстроено; но если Глѣбъ въ немъ поживетъ годика два, онъ легко приведетъ имѣніе въ порядокъ; а я буду рада-радехонька, если онъ мнѣ удѣлитъ въ своемъ домѣ теплый уголокъ…

Сморщенныя щеки Анны Алексѣевны слегка раскраснѣлись.

— Милая моя Маргарита Борисовна, начала она, покачивая головой, кто же кромѣ васъ не знаетъ, что ваше именитое Вознесенское не стоитъ третьей доли того, что оно стоило при жизни вашего мужа?… Какъ мнѣ не знать Вознесенскаго и вашего хозяйства? Мы — сосѣди. Лучшая часть лѣса вырублена вашимъ управляющимъ; онъ на вашъ счетъ выстроилъ себѣ домъ хоть куда на Покровкѣ; а хорошая земля при раздѣлѣ досталась мужикамъ. Вы, слава Богу, и не заглянули въ уставныя грамоты? Вотъ вамъ и ваше Вознесенское!

На хозяйственныя свѣдѣнія Анны Алексѣевны можно было положиться; Маргарита Борисовна это знала, и пораженная ея словами, вспыхнула въ свою очередь.

— Преувеличенія! промолвила она, преувеличенія! я знаю, что мое хозяйство запущено…

Она растерялась. Тонъ Анны Алексѣевны оскорблялъ ее, тѣмъ болѣе, что возраженія были невозможны и могли только обличить ея полное незнаніе практической стороны жизни. Маргарита Борисовна стыдилась отсутствія положительности, зная, что оно во многихъ возбуждаетъ, насмѣшку и даже нѣкотораго рода презрѣніе.

— Позвольте мнѣ вамъ сказать, если ужъ дѣло пошло на правду, продолжала Анна Алексѣевна, что вы ничего не знаете и не смыслите въ хозяйствѣ. Ужъ въ этомъ случаѣ положитесь на мою опытность. Мужъ мой предоставилъ мнѣ одной управленіе имѣніемъ, и я надѣюсь, что онъ не раскаялся въ своемъ довѣріи во мнѣ. А вы? вы при жизни вашего покойника привыкли жить какъ у Христа за пазухой и послѣ него такъ запустили дѣла, что вамъ, пожалуй и до разоренія не далеко. Вы думаете, что Глѣбу достаточно прожить два года въ Вознесенскомъ, чтобъ привести имѣніе въ порядокъ? Нѣтъ, милая моя Маргарита Борисовна, такъ судятъ малыя дѣти, позвольте вамъ сказать. Чтобъ ваше имѣніе привести въ порядокъ, надо положить на него цѣлый капиталъ — у меня денегъ нѣтъ, какъ я и сказала Глѣбу. Я васъ очень уважаю, Маргарита Борисовна, но вѣдь вы съ молоду жили такъ себѣ — dans les nuages, и до сихъ поръ не имѣете понятія о томъ, что дѣлается у насъ грѣшныхъ. Что бы вамъ подумать заранѣе о будущности вашей внучки? Она у васъ одна осталась и давно осиротѣла. Вамъ извѣстно, что ея отецъ былъ игрокъ и негодяй…

— Позвольте мнѣ вамъ замѣтить, что я не за наставленіями къ вамъ пріѣхала, перебила Маргарита Борисовна, и выслушивать ихъ не намѣрена.

— Я не хотѣла сказать вамъ ничего обиднаго, продолжала, не смущаясь, Анна Алексѣевна; я только вамъ замѣтила, что мы, люди практическіе, обязаны считать и разсчитывать, а вы?… Ядовитая старуха подняла руку и сдѣлавъ движеніе пальцами прибавила: «выспреннія». То-то вы и потеряли изъ виду, что еслибъ Глѣбъ женился на вашей внучкѣ, то ему пришлось бы работать, чтобъ достать кусокъ хлѣба для своего семейства; а мнѣ сдается, что Матвѣеву не съ руки работать какъ какому-нибудь чиновнику — изъ куска хлѣба… Позвольте, Маргарита Борисовна, еще одно слово: ваша внучка была причиной раздора между мной и моимъ сыномъ; я желаю, чтобъ такія столкновенія не повторялись, и потому прошу васъ, какъ честную женщину, не принимать его къ себѣ…

— Будьте вполнѣ увѣрены, перебила Маргарита Борисовна, что моя внучка не разстроитъ спокойствія вашей завидной семейной жизни. Въ невѣстахъ она не засидѣлась, и не я буду ее навязывать кому бы то ни было на свѣтѣ. Она встала и сухо поклонилась; но Анна Алексѣевна осталась такъ довольна ея обѣщаніемъ, что попыталась загладить свои дерзости примирительными словами.

— Вы на меня сердитесь, сказала она, но я надѣюсь, что со временемъ мы встрѣтимся пріятельницами. Вы поймете, что я не корыстолюбива, а желаю счастья моего сына.

— Въ этомъ я и теперь не имѣю права сомнѣваться, не безъ усмѣшки отвѣчала Маргарита Борисовна. Прощайте.

Анна Алексѣевна поднялась съ мѣста, чтобъ ее проводить. Сестры Глѣба, со страхомъ ожидавшія рѣшенія его участи, угадали ее въ строгомъ взглядѣ, который бросила на нихъ мать, когда онѣ поспѣшно подошли проститься съ Маргаритой Борисовной…

VII.

Маргарита Борисовна была внѣ себя. Она такъ привыкла къ общему уваженію, къ общему баловству; ея жизнь текла такъ мирно и ровно, что столкновеніе съ Анной Алексѣвной ее привело въ неописанное раздраженіе. И вѣсть о потерѣ состоянія, и разбитое счастье Ели, которую она сама только-что обнадежила, и глупая роль не то надувательницы, не то школьницы, невольно ею разыгранная — все это возбуждало въ ней досаду на самое себя и злобу на Анну Алексѣевну, злобу отчасти несправедливую: Анна Алексѣевна говорила правду, хотя и выражала ее грубо.

Когда Маргарита Борисовна вернулась домой и все семейство вышло къ ней на встрѣчу, сдержанный гнѣвъ ея разразился, несмотря на присутствіе Глѣба.

— Я ничего не сдѣлала, ничего не устроила, другъ мой, сказала она Елѣ; я говорю тебѣ въ присутствіи Глѣба, что если ты себя насколько-нибудь уважаешь, ты должна отъ него отказаться. Ваша мать, обратилась она къ Глѣбу, слышать не хочетъ о вашей женитьбѣ.

— Я женюсь для себя, а не для матери, возразилъ-было Глѣбъ…

— Она испортитъ жизнь и вамъ и несчастной дѣвушкѣ, которая станетъ между вами и ею, перебила Маргарита Борисовна — вы должны пощадить Елю, вы, какъ честный человѣкъ, должны избѣгать случая ее видѣть… Я обѣщала вашей матери, что не буду васъ принимать.

Никто не видывалъ Маргариты Борисовны въ такомъ раздраженномъ состояніи.

— Ma tante, заговорила Катерина Павловна, мнѣ кажется, что вы сгоряча принимаете такія мѣры… Еще нечего отчаиваться…

— Молчи, пожалуйста, перебила Маргарита Борисовна; тебѣ бы слѣдовало меня поддержать. Анна Алексѣевна не измѣнится въ шестьдесятъ лѣтъ. Разсказывай побасенки, а вотъ кто за нихъ поплатится…

Она указала на Елю; та встала и шатаясь вышла. Глѣбъ бросился за ней.

— Куда онъ, сказала Маргарита Борисовна, вставая вслѣдъ за Глѣбомъ.

— Оставьте ихъ, остановила ее Катерина Павловна. Дайте имъ проститься, можетъ быть навсегда. Разскажите-ка мнѣ лучше, что васъ такъ сильно разстроило?

Маргарита Борисовна только успѣла передать ей подробности своего свиданія съ Анной Алексѣевной, какъ Глѣбъ вернулся. Онъ былъ очень блѣденъ.

— Пойдите къ ней пожалуйста, не надо оставлять ее одну, сказалъ онъ Катеринѣ Павловнѣ.

— Что вамъ говорила матушка? спросилъ онъ у Маргариты Борисовны. Ей стало жаль Глѣба, и отвѣтъ ея былъ кротокъ.

— Голубчикъ мой, она меня очень оскорбила и я вамъ повторяю, поберегите Елю; мы должны съ вами разстаться. Но не ссорьтесь съ матерью — любите и почитайте ее по прежнему.

— Почтителенъ къ ней я буду, но любить мать послѣ нашего вчерашняго объясненія — я не властенъ: оно уничтожило ту слабую тѣнь привязанности, которую я всѣми силами старался въ себѣ поддержать. А избѣгать Елю я вамъ обѣщать не могу: я слова не сдержу.

— Какъ не сдержите? строго повторила Маргарита Борисовна.

— Нѣтъ! я напротивъ буду искать случая съ ней видѣться или писать къ ней, отвѣчалъ Глѣбъ.

— Такъ вы хотите ее погубить! — Анна Алексѣевна не смолкнетъ, она и въ свѣтѣ ее не пощадитъ.

— Ручаюсь вамъ, что никто, какъ я, не дорожитъ ея добрымъ именемъ, возразилъ Глѣбъ. Что же касается ея спокойствія, то оно уже нарушено — только не мною. И на какомъ же я у васъ счету, Маргарита Борисовна, что вы мнѣ совѣтуете оставить ее теперь?

— Голубчикъ мой, да на что же вы надѣетесь? Между вами все кончено.

— Я надѣюсь современенъ пріучить Елю къ мысли, что я въ правѣ жениться помимо воли моей матери.

— Ни Еля, ни я, на это не согласимся.

— Этотъ вопросъ рѣшитъ время. Маргарита Борисовна, вы слишкомъ умны и слишкомъ добры, чтобъ стать за одно съ моей матерью противъ меня.

— Охъ! перестаньте, Глѣбъ, дайте мнѣ опомниться, сказала Маргарита Борисовна. Вы не знаете, какъ мнѣ тяжело обойдётся сегодняшній день!

Простившись съ Глѣбомъ, который спѣшилъ домой, чтобъ объявить матери свое окончательное рѣшеніе, и оставшись одна, Маргарита Борисовна задумалась не на шутку. Въ первый разъ съ незапамятныхъ временъ, она была отвлечена отъ самой себя и съ невольнымъ страхомъ сознавала, что на ней лежитъ отвѣтственность чужой судьбы, чужой жизни. Въ ея ушахъ раздавались жёсткія, но справедливыя слова Анны Алексѣевны: «что бы вамъ подумать заранѣе о будущности вашей внучки? она у васъ одна осталась.»

«Легко сказать, съ горькой усмѣшкой думала Маргарита Борисовна, какъ бы въ защиту самой себѣ; я не рождена управляющимъ, какъ Анна Алексѣевна. И рада бы, да не могу. Я не виновата, что меня разорили. Но неужели же правда, что я разорена? Господи помилуй — разорена!…»

VIII.

Въ гостиную, только-что не на цыпочкахъ, вошла Любовь Ивановна и сѣла въ уголокъ.

— Уѣхалъ Глѣбъ Александровичъ? спросила Маргарита Борисовна.

— Уѣхалъ, отвѣчала Любовь Ивановна. Былъ на верху, прощался съ Елей, а теперь съ ней осталась Катерина Павловна.

— Ну, что Еля?

— Послѣ отъѣзда Глѣба Александровича съ ней сдѣлалась дурнота; такъ и повалилась… ничего, теперь ей лучше.

Маргарита Борисовна уже встала, чтобъ идти къ Елѣ — но вдругъ остановилась. Ей было слишкомъ тяжело быть свидѣтельницей горя, отъ котораго она могла бы спасти молодую дѣвушку. Маргаритѣ Борисовнѣ казались несправедливыми упреки Анны Алексѣевны, но тѣмъ не менѣе они возбуждали въ ней безотчетное угрызеніе совѣсти. Да! ей было бы слишкомъ тяжело видѣть Елю, и чувство, не лишенное эгоизма, остановило ее на мѣстѣ.

— Любовь Ивановна, сказала она, позовите ко мнѣ Катерину Павловну… Постойте… нѣтъ… вы ее не зовите, а посмотрите, что Еля?

Маргарита Борисовна возвратилась на свое мѣсто, подождала нѣсколько минутъ; потомъ, встревоженная продолжительнымъ отсутствіемъ Любовь Ивановны, вышла въ залу, къ которой примыкалъ ходъ на верхъ. Она стала прислушиваться, не спускается ли Любовь Ивановна съ лѣстницы; но вездѣ было тихо, такъ тихо, что Маргаритѣ Борисовнѣ стало страшно: эта тишина подѣйствовала болѣзненно на ея раздраженные нервы. Сердце старушки билось тоскливо и замирало отъ какого-то неопредѣленнаго предчувствія. Ей все казалось, что вотъ-вотъ отворятся двери, и ей принесутъ недобрую вѣсть…

Такъ прошло нѣсколько минуть. Онѣ длились для Маргарита Борисовны какъ цѣлый часъ. Наконецъ Любовь Ивановна вошла осторожно и сказала вполголоса:

— Я помогала Катеринѣ Павловнѣ ее раздѣть.

— Ну, что?.. промолвила едва слышно Маргарита Борисовна.

— Ну — раздѣли. Она какъ будто успокоилась.

Маргарита Борисовна вздохнула свободнѣй.

— Бога вы не боитесь! я васъ заждалась, сказала она, и скорымъ шагомъ пошла на верхъ.

Еля сидѣла на диванѣ, поджавши ноги подъ себя; руки ея были скрещены надъ грудью, а глаза смотрѣли сухо и неподвижно. Она была очень блѣдна послѣ обморока. Увидавъ бабушку, она хотѣла встать.

— Сиди, сиди, душенька, сказала Маргарита Борисовна, взяла ее за голову и со слезами прижала къ груди. Но Еля не отвѣчала на ея ласки и не промолвила ни одного слова.

— Уйдемте, ma tante, сказала Катерина Павловна. Ей хочется остаться одной. Онѣ сошли. Столъ уже былъ накрытъ, и доложили, что кушанье готово.

За обѣдомъ всѣ молчали; одна Любовь Ивановна кушала на здоровье и осторожно клала вилку и ножикъ на тарелку, какъ будто боялась кого-нибудь разбудить. Она сильно желала доказать свое сочувствіе къ семейному горю, но тѣмъ не менѣе, вставъ изъ за стола отправилась на верхъ, чтобъ заснуть; а Маргарита Борисовна ушла къ себѣ въ спальню, сказавъ:

— Пожалуйста, Катя, не уѣзжай, не оставляй насъ. Дай мнѣ подушку, да сходи къ Елѣ.

Въ домѣ опять все успокоилось, затихло. Прислуга собралась около самовара, разсуждая по-своему о неудавшемся сватовствѣ Глѣба Александровича. Набѣгали зимніе сумерки. Маргарита Борисовна прилегла на диванѣ. Блуждающіе ея глаза остановились наконецъ на просфорѣ, принесенной юродивымъ и стоящей на образномъ шкапѣ. Радость, возбужденная въ ней чуднымъ сновидѣніемъ и появленіемъ юродиваго была подавлена въ ея сердцѣ всѣми тревогами дня. Однако воспоминанія о протекшей ночи ее оторвали отъ новыхъ заботъ и наполнили ея душу ласкающимъ и успокоительнымъ чувствомъ.

«Завтра я тебѣ просвирку пришлю», повторяла она мысленно, и старалась припомнить всѣ подробности своего сна. Ей вздумалось вписать въ молитвенникъ и самый сонъ, и исторію принесенной просфоры.

— Глафира, спросила она у Глафиры Матвѣвны, которая вошла провѣдать барыню; какой онъ лицемъ, этотъ юродивый, что приходилъ сегодня?

— И-и-и-и! худой такой, испитой, отвѣчала Глафира Матвѣвна, волосы длинные, а кафтанъ весь въ лохмотьяхъ. Другой бы, кажется, какъ вышелъ на такой морозъ, такъ бы и замерзъ.

— Почему же ты знаешь, что онъ юродивый?

— Ужъ какъ не узнать, матушка барыня? Я ему говорю: подожди, барыня тебѣ что-нибудь вышлетъ. А онъ только тепленькаго чайку хлѣбнулъ, да и скрылся — какъ же не юродивый!

— Диво, просто диво! промолвила Маргарита Борисовна.

Глафира Матвѣвна одѣла душегрѣйкой ноги барыни, и сказала:

— Мнѣ жаль, что я не успѣла у него о барышнѣ спросить. Что бы онъ объ ней-то сказалъ?

— Да, вотъ ужъ намъ горе-то Богъ послалъ, Глафирушка!

— Просто горе, барыня. Женишекъ-то хоть куда. Ну, только что мать бѣдовая — а барышня наша смирная, ее и извести не долго…

Долго еще разсуждала Глафира Матвѣвна, но Маргарита Борисовна не отвѣчала и едва ее слушала. Подъ однообразнымъ говоромъ старушки она впала въ полудремоту и рада была хоть на минуту успокоиться, забыться. Глафира зажгла лампу и блѣдный ликъ, нарисованный пастелемъ, озарился матовымъ свѣтомъ.

Дверь спальни отворилась подъ рукой Катерины Павловны.

IX.

Катерина Павловна была чрезвычайно счастлива два-три первые года своего замужества, но ея жизнь измѣнилась вдругъ. У Немирова была связь, о которой узнала случайно его жена. Ударъ былъ страшный. Она страстно любила мужа и ослѣплялась въ немъ; за разочарованьемъ послѣдовало ожесточеніе, которое развило въ Катеринѣ Павловнѣ невыносимую сухость. Она принялась кокетничать со всѣми мужчинами безъ разбора и вмѣняла себѣ въ особенное наслажденіе смѣяться надъ ихъ любовью. Одинъ изъ ея обожателей, доведенный до отчаянія, сказалъ ей, что онъ рѣшился покончить съ жизнью. Катерина Павловна засмѣялась и послала ему заряженный пистолетъ. Онъ приложилъ дуло пистолета ко лбу и спустилъ курокъ… Къ счастью, выстрѣлъ не убилъ его, а только сильно ранилъ. Узнавъ о послѣдствіяхъ своей шутки, Катерина Павловна бросилась къ молодому человѣку и дала ему право располагать ея судьбой. Но онъ не воспользовался счастьемъ, которымъ былъ обязанъ не искреннему чувству, а порыву раскаянія и самопожертвованія… со временемъ онъ сдѣлался лучшимъ другомъ Катерины Павловны. Что до нея касается — то она совершенно измѣнилась, отстала отъ кокетства, составила себѣ довольно обширный пріятельскій кружекъ и была, повидимому, довольна своей судьбой.

Она нравилась очень многимъ, хотя и не была хороша собой. Что именно въ ней нравилось? Этотъ вопросъ женщинѣ рѣшить трудно, но вѣрно то, что когда Катерина Павловна являлась на вечеръ, шурша своимъ длиннымъ шелковымъ платьемъ, молодые люди прекращали разговоръ съ другими женщинами, въ тысячу разъ ее красивѣе, и образовывали кружекъ около нея. Грудь ея впала, но талія поражала своею гибкостью. Продолговатые глаза съ поволокою выдавали тайну горячей природы; ротъ ея былъ немного великъ, но зубы замѣчательной красоты блестѣли сквозь улыбку, то нѣжную, то насмѣшливую.

Душевная теплота Катерины Павловны обнаруживалась преимущественно въ привязанности къ Елиной матери. Соня принадлежала къ числу тѣхъ ангельскихъ душъ, которыя страдаютъ и умираютъ безропотно. А какъ не хотѣлось ей умирать! Когда докторѣ объявили ей о необходимости ѣхать на воды и оттуда въ теплый климатъ, она попыталась обратиться за помощью къ Маргаритѣ Борисовнѣ, но скрыла отъ дочери и отъ Катерины Павловны свои надежды на щедрость тётки и отказъ, разрушившій ихъ.

Катерина Павловна была съ мужемъ за-границей, когда получила послѣднее письмо умирающей и вслѣдъ за нимъ, тотчасъ извѣстіе о ея кончинѣ.

«Не пеняй на меня за то, что я скрыла отъ тебя опасность моего положенія, писала Соня; ты измучилась бы понапрасну. Другое дѣло, еслибъ ты была богата… Видно мнѣ было суждено умереть»!… Катерина Павловна на первыхъ порахъ съ горя чуть не сошла съ ума; она спѣшила возвратиться въ Россію, чтобъ повидаться съ Елей и горькими намеками дала почувствовать ея отцу, что считаетъ его виновникомъ смерти Сони. Съ тѣхъ поръ онъ не допускалъ Катерину Павловну до Ели, но онѣ переписывались тайно. Понятно, какое страстное участіе принимала Катерина Павловна въ судьбѣ молодой дѣвушки. Зная чуткость, сосредоточенность ея природы, она была убѣждена, что Еля не въ силахъ будетъ пережить разрыва съ Матвѣевымъ или вынести супружество, отравленное преслѣдованіемъ злой тёщи. Она рѣшилась во что бы то ни стало устроитъ Елино счастіе — не будь этой задушевной мысли, она бы дала волю негодованію, которое пробудили въ ней слова Любовь Ивановны: неосторожно выданная тайна о просьбѣ Сони и о полученномъ ею отказѣ, вѣроятно, навсегда поссорила бы ее съ Маргаритой Борисовной.

— Ну, что, она заснула? спросила Маргарита Борисовна, когда Катерина Павловна вошла въ спальню.

— Куда заснула! ни на минуту не заснула. По моему, она не хороша, отвѣчала Катерина Павловна, и покачала головой.

— Не послать ли за докторомъ?

— Къ чему? докторъ не поможетъ. Теперь она не больна, а вотъ увидимъ что будетъ. — Ma tante, прибавила она помолчавъ, я надѣюсь, что Анна Алексѣевна не позволила себѣ сказать что-нибудь оскорбительное для Ели?

— Нѣтъ, вся ея грубость оборвалась на мнѣ. Она говоритъ прямо, съ цинической откровенностью, что не позволитъ сыну жениться на бѣдной невѣстѣ. Я съ своей стороны сдѣлала все, что могла: предлагала отдать Елѣ Вознесенское. Ну, такъ изволишь видѣть, Вознесенское никуда не годится!.. и разорено, и лѣсъ вырубленъ, и безъ капитала имѣнія не поправишь, и во всемъ я виновата. Однѣ придирки! Ей бы только разстроить свадьбу сына, да меня оскорбить.

— Нѣтъ, она пожалуй что и правду сказала, задумчиво проговорила Катерина Павловна. Вашъ управляющій мошенникъ…

— А ты почему это знаешь?..

— Брать мой купилъ имѣніе возлѣ Вознесенскаго въ прошломъ году и не разъ могъ убѣдиться, что васъ дѣйствительно обираютъ кругомъ.

— А если такъ, почему ты мнѣ этого давно не сказала? съ сердцемъ спросила Маргарита Борисовна.

— Во-первыхъ, я сама недавно узнала… да и къ чему бы это привело? Вы бы не повѣрили и разсердились… Вотъ вы и теперь сердитесь на меня.

Маргарита Борисовна не скоро отвѣчала.

— Развѣ я на тебя сержусь? Я страдаю. Что я теперь сдѣлаю для Ели? Не могу же я мигомъ поправить дѣла. Могла ли я предвидѣть, что отецъ ея промотаетъ до послѣдняго куска хлѣба и что она останется на моихъ рукахъ?

Маргарита Борисовна говорила дрожащимъ голосомъ, съ трудомъ удерживая слезы; когда она замолчала, онѣ покатились по ея щекамъ.

«Не попытаться ли теперь? подумала Катерина Павловна; но какъ рѣшиться нарушить тайну, хранимую столько лѣтъ?..» Она молча стояла у кушетки, на которой отдыхала Маргарита Борисовна, и боролась съ мучительнымъ недоумѣніемъ.

— Вы говорили, сказала она наконецъ, что не будете уважать Елю, если она войдетъ въ семейство…

— Въ семейство, гдѣ ее уже ненавидятъ, гдѣ ее ожидаютъ всякія униженія, перебила Маргарита Борисовна. Да! я не буду ее уважать! А если она рѣшится, то я этого не допущу!

«И прекрасно! подумала Катерина Павловна. Мать уморили — теперь очередь за дочерью».

— Это легко говорится, сказала она съ горечью… Чего легче сказать: не выходи замужъ, разбей себѣ сердце и прибавила: — Ma tante, нѣтъ! это невозможно. Надо устроить счастье Ели. Боже мой! И подумать, что у меня нѣтъ своего гроша!

Она прошлась по комнатѣ, не зная какъ приступить въ щекотливому вопросу.

— Въ жизни моей, начала она, были двѣ драмы: разрывъ съ мужемъ и смерть Сони… Но я не знаю, право не знаю, что для меня было тяжеле. Въ измѣнѣ мужа я утѣшилась — а Соню я никогда, никогда не забуду!

— Едва ли ты утѣшилась въ невѣрности мужа, отвѣчала Маргарита Борисовна, которой хотѣлось прекратить разговоръ объ Елѣ.

— Вполнѣ утѣшилась. Когда прошла первая пора отчаянія, онъ мнѣ сталъ чужой. Я ему сказала, что буду хозяйкой въ его домѣ и имени его не запятнаю — я сдержала слово и совершенно сжилась съ своей судьбой.

— Гмъ! то-ли дѣло сестра! продолжала она нетерпѣливо. Соня была мнѣ сестрой… Отъ васъ, отъ васъ одной зависитъ судьба ея дочери, заключила Катерина Павловна, и остановилась противъ Маргариты Борисовны.

— Отъ меня? развѣ я не все сдѣлала, что отъ меня зависитъ?

— Еслибъ я не была увѣрена, что вы на все готовы для Ели… что вы безгранично добры… я бы не рѣшилась, не осмѣлилась вамъ сказать… проговорила, запинаясь и заминаясь, Катерина Павловна.

— Что такое?.. спросила со смущеніемъ Маргарита Борисовна и привстала, не спуская глазъ съ Катерины Павловны.

Катерина Павловна вдругъ собралась съ духомъ.

— У васъ есть деньги… сказала она.

— У меня?.. деньги? Какія деньги?

— Вы ихъ бережете не для себя, я это знаю. Еслибъ вы ихъ берегли для себя, я бы не рѣшилась о нихъ заговорить. Но вы ихъ назначили для постройки церкви… Еслибъ вы ихъ пожертвовали этой сиротѣ…

Она не договорила. Маргарита Борисовна мѣнялась въ лицѣ, и красныя пятна выступали на ея щекахъ.

— Отдать эти деньги? сказала она задыхаясь, эти деньги?.. Ты съ ума сошла. Развѣ онѣ мои! Онѣ принадлежатъ Богу. Да еслибъ Еля была моя родная, единственная дочь, я бы и тогда гроша не тронула!

— Какъ! собственная дочь погибла бы въ вашихъ глазахъ, и вы бы ей не отдали вашихъ денегъ?

— Ни за что!

— О! какія ужасныя деньги! воскликнула Катерина Павловна, схвативъ себя за голову.

— Не отдала бы, не отдала бы! повторяла съ жаромъ Маргарита Борисовна.

Настало молчаніе.

— Скажи пожалуйста, какъ ты узнала, что у меня есть деньги?

— Не помню… я давно объ нихъ слышала… Но онѣ васъ на недоброе наставили, сказала Катерина Павловна.

— На недоброе?

— Да, на недоброе; какой тяжелый грѣхъ вы на душу взяли изъ-за этихъ денегъ! Соня передъ смертью просила у васъ три тысячи рублей, чтобъ ѣхать за границу; вы ей отказали — а она могла бы жить! заключила Катерина Павловна, и зарыдала.

Маргарита Борисовна была такъ поражена, что въ первую минуту не нашлась отвѣчать. Катерина Павловна испугалась дѣйствію своихъ словъ и хотѣла взять ее за руку, но Маргарита Борисовна ее оттолкнула.

— Такихъ вещей не говорятъ! ты только-что не назвала меня убійцей.

— Вы сами не знали, чѣмъ вы жертвовали, возразила Катерина Павловна. Но теперь… вы можете искупить ошибку…

— Замолчи! я тебѣ приказываю замолчать! громко и грозно перебила Маргарита Борисовна, и опустила судорожно голову на подушку.

Она лежала безъ движенія нѣсколько минутъ. Катеринѣ Павловнѣ опять стало страшно. Она опустилась на колѣни передъ Маргаритой Борисовной, которую любила за то именно, за что другіе ее осуждали: за непрактичный складъ ея природы. Катерина Павловна давно разгадала много недоговореннаго въ ея словахъ и много неразгаданнаго другими въ ея прошедшемъ.

— Вы мнѣ не простите моей смѣлости? сказала она.

— Ты меня страшно смутила, страшно смутила, отвѣчала Маргарита Борисовна. Я бы измучилась отъ твоихъ словъ, еслибъ я была виновата передъ Соней. Оставь меня пожалуйста… Уйди ради самого Бога, дай мнѣ опомниться.

— Вы приказываете мнѣ уѣхать? спросила Катерина Павловна.

— Да! да! пожалуйста оставь меня… Ты говорила объ этомъ Елѣ?

— Объ этихъ деньгахъ? нѣтъ, ни слова.

— Ни слова?.. Ну, и впередъ прошу не говорить. Слышишь? я это положительно требую.

— Слышу, отвѣчала Катерина Павловна; и вышла сильно взволнованная. Но въ сосѣдней комнатѣ она остановилась. Ей казалось невозможнымъ разстаться съ Маргаритой Борисовной ничего не добившись, и разстаться, можетъ быть, врагами. Подождавъ немного, она вернулась въ спальню подъ предлогомъ, что забыла свою шаль.

— Извините, ma tante, не отыщу своей шали, сказала она, оглядываясь во всѣ стороны; извините, пожалуйста… Признаюсь, я не думала, что вы когда-нибудь выгоните меня изъ своего дома.

— А я не думала, что услышу отъ тебя такія слова. Я преступница, злодѣйка! — ты меня убила, безъ ножа зарѣзала!

Катерина Павловна схватила ея руку и насильно поцѣловала.

— Я всегда на васъ смотрѣла какъ на олицетворенную доброту, и умоляю васъ не забывать нашего разговора. Приметъ ли Богъ ваши деньги?.. Они могутъ спасти Елю…

Она вышла съ такой поспѣшностью, что Маргарита Борисовна не успѣла сказать слова, и долго не могла опомниться.

Смерть Сони, которой она была отчасти невольной причиной, судьба Ели, находившаяся въ ея рукахъ, возможность утратить сокровище накопленное годами, — эти мысли путались въ ея головѣ, сокрушали ее, бросали въ жаръ и въ холодъ. Довольно долго лежала она до такой степени запуганная, что ей было страшно пошевелиться, оглянуться, какъ будто она боялась встрѣтиться лицомъ къ лицу съ привидѣніемъ. Наконецъ она рѣшилась позвонить, вошла Любовь Ивановна.

— Дайте мнѣ капель, проговорила Маргарита Борисовна.

— Что это съ вами? спросила Любовь Ивановна; вы на себя не похожи.

— Я очень разстроена… Катерина Павловна мнѣ того наговорила…

— Охота же вамъ разстраиваться словами Катерины Павловны! Она, конечно, хорошая дама, но горяча! ужъ какъ горяча! Я ей всегда говорю: вы просто горячка, примите-ка капель… А дѣвочка-то наша, героиня-то, успокоилась; кажется, заснула. Вѣдь это должно быть все изъ-за нее? Катерина Павловна въ ней души не знаетъ. Помилуйте! у кого не было такихъ непріятностей? Такъ всѣмъ на стѣны и лѣзть?

Успокоительныя капли произвели желанное дѣйствіе; нервы Маргариты Борисовны отдохнули, и на сердцѣ вдругъ стало легче; ей показалось въ первый разъ отъ роду, что Любовь Ивановна умѣетъ здраво судить; она даже съ нѣкоторымъ удовольствіемъ слушала ея болтовню.

— Если свадьба и разстроится, на то воля Божія, говорила между прочимъ Любовь Ивановна, а вы не обращайте вниманія на толки. Говорятъ: чужую бѣду руками разведу, а къ своей ума не приложу.

— Ужъ подлинно такъ! отозвалась Маргарита Борисовна.

— Да еще бы! Вотъ и самоваръ подали, и героиня наша сошла чай разливать… бенгальская роза-то. Пожалуйте чай кушать.

Еля сидѣла за самоваромъ; выраженіе ея лица было грустно и серьезно, она изъ приличія сказала нѣсколько словъ; Маргарита Борисовна поглядывала на нее съ безпокойствомъ и невольнымъ чувствомъ непріязни; а Еля, невольная причина страха и смущенія, которыя наполняли сердце бабушки, и не подозрѣвала зародившагося въ ней недобраго чувства. Когда, напившись чаю, Любовь Ивановна уѣхала, она стала на колѣни передъ Маргаритой Борисовной и прижала губы къ ея рукамъ.

— Merci, grand’maman, сказала она тихо.

Маргарита Борисовна была тронута.

— За что ты меня благодаришь? Что я для тебя сдѣлала? я ничего не сдѣлала, сказала она торопливо.

— Вы хотѣли мнѣ отдать все свое состояніе: больше вы бы не могли сдѣлать для родной дочери.

— Встань, садись… я хочу съ тобой поговорить, сказала Маргарита Борисовна.

Еля сѣла возлѣ нея. Маргарита Борисовна не знала съ чего начать, и не скоро спросила:

— Скажи мнѣ, душенька, что ты думаешь объ этой несчастной развязкѣ? Т. е., я хочу сказать, какъ ты намѣрена поступить?

— Я ничего не думаю, бабушка. У меня здѣсь такой хаосъ. Она показала на голову.

— Однако, если Глѣбъ будетъ настаивать, чтобъ ты вышла за него безъ согласія его матери?

— Ахъ, бабушка, нѣтъ! Я не рѣшусь. Развѣ возможно безъ согласія матери?…

— Я знала, что ты на это не пойдешь, душа моя, радостно отозвалась Маргарита Борисовна. Безъ материнскаго благословенія нельзя ему жениться. И что же васъ ожидаетъ? Скандалъ, семейная вражда, которой ты будешь причиной.

— Вотъ этого-то я и боюсь и за него, и за себя. Въ особенности за него.

И помолчавъ нѣсколько минутъ, она продолжала:

— А опять…. если онъ будетъ настаивать, требовать, просить?… Какъ я ему откажу?… оттолкну его?… Вотъ голова моя и идетъ кругомъ.

— Это на первыхъ порахъ, моя милочка…. разумѣется, голова идетъ кругомъ. Богъ дастъ, успокоишься. Признаюсь тебѣ, я одного боюсь…. тебя собьютъ съ толку…. Хоть Катерина Павловна: она необдуманно судитъ объ этомъ дѣлѣ.

— Никто меня съ толку не собьетъ…. Я знаю, что противъ судьбы не пойдешь.

— Сегодня я обо всемъ передумала, тихо продолжала Еля; все прошедшее мнѣ вспомнилось. Мало ли я уже видѣла горя? Мать моя умирала на моихъ глазахъ, да и умирать-то ей не давали. Съ охоты, бывало, пріѣдутъ: крикъ, шумъ подымутъ А она мечется, мечется на постели, все сердце изноетъ на нее глядя. Разъ она положила руку мнѣ на голову и сказала: на то, можетъ быть, Богъ тебѣ счастье пошлетъ!

Маргарита Борисовна измѣнилась въ лицѣ, когда Еля заговорила о своей матери.

— Зачѣмъ думать о прошедшемъ, другъ мой, замѣтила она. Право, довольно и настоящаго горя.

— Зачѣмъ?… потому что всему одна причина, воскликнула Еля. Деньги, все деньги. Вѣдь какъ она рвалась изъ деревни! Что ей помѣшало уѣхать? Почему она промучилась столько лѣтъ на моихъ глазахъ? Денегъ не было. Будь у насъ деньги — мы бы съ ней уѣхали куда-нибудь подальше, и она бы еще была жива. Что меня разлучитъ съ Глѣбомъ? Опять деньги, и все деньги. Безъ нихъ нѣтъ спасенія. Однимъ богатымъ счастье, любовь, житье на землѣ! А намъ, бѣднякамъ — одна участь, — ложись да умирай.

Еля сказала эти слова съ отчаяніемъ, не подозрѣвая, какъ тяжело онѣ ложились на сердце Маргариты Борисовны. О, еслибъ ее не связывалъ священный обѣтъ, съ какой радостью она осыпала бы Елю золотомъ! Маргарита Борисовна такъ страстно умѣла любить когда-то, что не могла не сочувствовать молодой дѣвушкѣ; но понимая ее всей душой, она все-таки не допускала возможности пожертвовать ей своимъ сокровищемъ.

Пробило полночь. Еля сѣла на постель.

— Еля, замѣтила Маргарита Борисовна, ты сегодня не помолилась.

Еля встала и машинально прошептала молитву.

— Еля, заговорила опять Маргарита Борисовна, ты не думаешь о молитвѣ.

— Нѣтъ, бабушка, я не могу молиться сегодня.

— Принудь себя, другъ мой. Вѣдь и святые не всегда были расположены къ молитвѣ.

— Ахъ, бабушка! Мнѣ вмѣнится въ молитву сегодняшній день, отвѣчала Еля. Вы никогда не разставались съ любимымъ человѣкомъ.

Маргарита Борисовна не возражала: она стала на колѣни передъ семейными иконами, умоляя ихъ послать спокойствіе скорбящимъ; но молитва не разсѣяла смущенія, которое наполняло ея душу.

X.

Еля во всю ночь не сомкнула глазъ и до разсвѣта вышла на цыпочкахъ изъ спальни.

Она взяла перо и написала къ Катеринѣ Павловнѣ:

"Тётя Катя, я вспомнила, что черезъ два дня разыгрывается лотерея; выигрышъ въ пятьдесятъ тысячъ. Сегодня еще можно достать билетъ. Умоляю тебя, какъ ты получишь мою записку, отправляйся, не теряя ни минуты къ Юнкеру и возьми для меня билетовъ. Къ счастью, я не истратила сорока цѣлковыхъ, которые вы съ бабушкой мнѣ подарили на имянины. Посылаю ихъ тебѣ.

«Представь себѣ, что всю ночь меня преслѣдовала лотерея, и какой-то внутренній голосъ мнѣ говорилъ, что я должна взять билетъ. Кто знаетъ?… Ахъ! еслибъ я выиграла».

Еля не дождалась, чтобъ всѣ встали въ домѣ; она разбудила горничную и немедленно отправила ее съ запиской къ Катеринѣ Павловнѣ.

А между тѣмъ благодатный сонъ овладѣлъ Маргаритой Борисовной. Когда она проснулась, ей показалось, что всѣ тревожныя чувства протекшаго дня мучили, ее во снѣ, и она пришла въ ужасъ отъ одной мысли, что кто-нибудь могъ попытаться отнять у нея завѣтное сокровище. За то слова Анны Алексѣевны она должна была признать горькой дѣйствительностью. Собравшись, съ духомъ, она написала къ управляющему приказаніе немедленно явиться въ Москву и пожалѣла въ душѣ, что вчерашняя размолвка съ Катериной Павловной лишитъ ее помощи Немирова, въ трудномъ дѣлѣ многолѣтняго учёта. Но просить у ней услуги Маргарита Борисовна не согласилась бы ни за что на свѣтѣ — разговоръ съ Катериной Павловной залегъ ей въ душу.

Еля, съ нетерпѣніемъ ожидавшая пробужденія бабушки, сообщила ей свои предчувствія и надежды; Маргарита Борисовна ухватилась за нихъ съ юношескимъ увлеченіемъ, и сама взяла еще лотерейныхъ билетовъ.

До розыгрыша оставалось два дня; Еля въ эти дни бродила какъ тѣнь по дому, нигдѣ не находя себѣ мѣста. То она молилась, то гадала въ карты, то садилась къ ногамъ Маргариты Борисовны и спрашивала въ сотый разъ: какъ она думаетъ, достанутся ли ей пятьдесятъ тысячъ?… Потомъ она вставала, принималась ходить, и ходила до упада. Ея разстроенное воображеніе довело ее до полной увѣренности, что ей, непремѣнно ей, достанется выигрышный билетъ. Свое лихорадочное нетерпѣніе она сообщила и Маргаритѣ Борисовнѣ. Онѣ вдругъ зажили одной жизнью; никогда еще онѣ не были такъ ближк другъ къ другу.

Еля получила письмо отъ Глѣба и отвѣчала загадками, въ которыхъ онъ ничего не понялъ, кромѣ того, что она ждетъ отъ судьбы чего-то необыкновеннаго. Отсутствіе Катерины Павловны было для Ели необъяснимо, и она собралась идти къ ней.

— Ступай, душа моя, сказала Маргарита Борисовна. Но я тебѣ скажу, что Катя меня очень оскорбила:, она упрекнула меня въ холодности въ тебѣ…. ожидала ли я этого?

— Я съ ней поссорюсь за такую выходку, отвѣчала Еля; я скажу ей, что вы были для меня всегда и въ особенности теперь.

У Катерины Павловны ее ждалъ Глѣбъ. Съ чуткостью, свойственной всѣмъ влюбленнымъ, онъ пришелъ къ Немировымъ, увѣренный, что встрѣтитъ Елю и получитъ объясненіе ея загадочнаго письма. Но ни онъ, ни Катерина Павловна не раздѣляли ея надеждъ, и когда она вернулась домой, замѣтно было, что ея увѣренность значительно поколебалась.

Тяжело показалось Катеринѣ Павловнѣ явиться къ ней съ лотереи и объяснить, что выигрышъ достался купцу милліонеру.

Извѣстіе это такъ сильно потрясло Елю, что подѣйствовало на весь ея организмъ. Тоска ее преслѣдовала, и ея умомъ овладѣла idée fixe: лотерея, деньги, выигрышъ и проигрышъ. Эта мыслк сдѣлалась фокусомъ соединенія всѣхъ ея чувствъ и дѣйствій.

— Возьму непремѣнно билетъ на будущую лотерею, думала или говорила Еля, и тётя Катя мнѣ привезетъ двѣсти тысячъ. Кто-то сказалъ, что не въ деньгахъ счастье. Видно, много было денегъ у того, кто это сказалъ!… Какъ мнѣ привезетъ тетя Катя 200 тысячъ, тотчасъ напишу Глѣбу: мы счастливы! мы богаты! Съ кѣмъ же я пошлю записку?… Ее пожалуй перехватитъ Анна Алексѣевна! Тётя Катя отвезетъ. Остановится у подъѣзда, велитъ вызвать Глѣба и отдастъ ему записку. Я буду ихъ ждать въ столовой, у окна, и выбѣгу на крыльцо…. брошусь къ нему на шею… Тогда, во снѣ…. онъ стоялъ на верху высокой лѣстницы….

И съ сладко-потрясающимъ смущеніемъ Еля видѣла около себя сіяющія радостью лица Глѣба, Катерины Павловны и бабушки. Въ ея воображеніи рисовался тяжелый сундукъ, кованый желѣзомъ и весь набитый грудами золота и серебра. Она отсчитывала нѣсколько тысячъ для раздачи бѣднымъ и улыбалась радости, которую вызывала. Иногда радужныя мечты смѣнялись тревожными. Ей казалось, что у ней украдутъ сундукъ; она требовала со слезами, чтобъ приняли мѣры для сбереженія ея клада, и увѣряла, что его возьметъ юродивый, который принёсъ просфору Маргаритѣ Борисовнѣ.

— Бабушка, голубушка, говорила она цѣлуя ея руки, ради Бога не пускайте сюда юродиваго, онъ унесетъ мои деньги. Онъ въ заговорѣ противъ меня и Глѣба. Вы тогда посылали Глафиру Матвѣвну его догнать, а она не пошла. И она въ заговорѣ противъ насъ; Анна Алексѣевна всѣхъ подкупила. Всю душу мою бѣдную истерзала, бабушка!

По долгимъ часамъ заглядывалась она на высокую липу, которая росла въ саду, и почти отъ самаго корня обросла вѣтвями. Елѣ казалось, что голыя вѣтви липы покрываются молодыми весенними листочками, а листочки обращаются въ червонцы и горятъ сплошной, золотой массой подъ солнечными лучами. То они шевелятся подъ взрывомъ сильнаго вѣтра, и сотнями, тысячами сыплются на землю, сыплются съ металлическимъ шумомъ, который вдругъ переходитъ въ оглушающій громъ…. Иногда Еля хватала себя за голову и говорила съ ужасомъ:

— Ужъ не сошла ли я съ ума?

Маргарита Борисовна была сильно поражена ея состояніемъ, и слова Катерины Павловны воскресли въ ея памяти.

По ночамъ ей являлся образъ умирающей Сони, просящей свободы, здоровья, теплаго воздуха; Маргарита Борисовна металась въ постели, стараясь забыться; но отъ Сони мысли ея переносились на Елю, которой угрожала участь хуже смерти, и глаза ея съ невольнымъ страхомъ останавливались на молодой дѣвушкѣ: Еля сидѣла на постели и бредила о лотерейномъ выигрышѣ, а къ утру засыпала горячечнымъ сномъ и опять бредила.

Ея состояніе утаили отъ всѣхъ, преимущественно отъ Глѣба, и гостепріимный домъ Маргариты Борисовны закрылся для посѣтителей, за исключеніемъ Катерины Павловны: личная непріятность была забыта передъ общей заботой о больной. Катерина Павловна пріѣзжала съ ранняго утра и нерѣдко сидѣла до поздней ночи; она ни разу не упомянула о разговорѣ, который измѣнилъ ея отношенія къ Маргаритѣ Борисовнѣ, но каждое ей слово, каждый взглядъ были нѣмымъ укоромъ старушкѣ. Нѣсколько разъ Маргарита Борисовна принималась говорить о тяжеломъ бремени, лежавшемъ на ея душѣ — Катерина Павловна умышленно молчала и выраженіе ея лица ясно говорило:

— Я не умѣю сочувствовать безплодному горю.

Обѣ женщины съ одинаковымъ рвеніемъ ухаживали за Елей, но ихъ усилія были напрасны: мысли молодой дѣвушки путались все больше и больше. Наконецъ Катерина Павловна съѣздила за докторомъ умалишенныхъ, и со всѣми возможными предосторожностями привезла его къ Елѣ.

Докторъ распросилъ подробно о причинахъ нервнаго разстройства, и переговоривъ съ больной, объявилъ, что она на волосъ отъ полнаго помѣшательства.

Когда онъ уѣхалъ, Катерина Павловна заплакала, а Маргарита Борисовна съ громкимъ воплемъ упала на постель.

— Господи! сказала она вслухъ, внуши мнѣ, что мнѣ дѣлать! Не въ силахъ я выдержать такую пытку.

Она встала вдругъ, и какъ растерянная остановилась посреди комнаты. Катерина Павловна на нее смотрѣла съ мучительнымъ замираніемъ сердца, понимая, что борьба, давно начавшаяся въ ней, разрѣшается въ эту минуту.

— Поѣду я къ своему духовнику, сказала Маргарита Борисовна, какъ будто разсуждая сама съ собой. Пусть онъ рѣшитъ что дѣлать.

— А если онъ не рѣшитъ въ ея пользу? замѣтила Катерина Павловна.

— И то! сказала Маргарита Борисовна.

Она одумалась и остановилась передъ старинными иконами.

— Что мнѣ дѣлать? мысленно вопрошала она ихъ.

Но ни одного слова не отвѣтили ихъ постные, равнодушные, безучастные лики; а Маргарита Борисовна ждала чего-то, ждала живого слова, которое бы отозвалось на внутренній голосъ, говорившій въ пользу Ели. — Она взглянула на просфору, чудеснымъ случаемъ принесенную юродивымъ, и воспоминаніе того кто говорилъ во снѣ: «Богъ слезки считаетъ», охватило все ея существо. И вспомнила она не горькія свои слезы, а радостныя, пролитыя въ неправедныя ночи…. «Законное и тихое счастье Ели не скорѣе ли молитвы и поста искупитъ ея грѣшное счастье?…»

Маргарита Борисовна открыла дрожащей рукой Евангеліе, лежавшее возлѣ образовъ, и прочла первую строчку попавшуюся ей на глаза:

«Милости хочу, а не жертвы».

— Катя! Катя! крикнула она, приведи сюда Елю.

Катерина Павловна бросилась на шею Маргаритѣ Борисовнѣ, потомъ побѣжала на верхъ. Нѣсколько приготовивъ Елю, она сказала ей, что бабушка желаетъ сообщить ей хорошую вѣсть.

— Бабушка, что такое?… мой билетъ выигралъ?…. спросила Еля поблѣднѣвъ.

— Нѣтъ, — а юродивый тебѣ принесъ шестьдесятъ тысячъ, отвѣчала Маргарита Борисовна.

Еля вскрикнула и упала безъ чувствъ.

Къ вечеру у ней открылась горячка, которая спасла ее отъ помѣшательства, — и, Боже мой! какъ хорошо было выздоровленіе!

Анна Алексѣевна узнавъ, что Маргарита Борисовна накопила шестьдесятъ тысячъ, пріѣхала къ ней извиниться въ своей горячности, и сама сдѣлала предложеніе для Глѣба.

— Не ожидала я отъ нее такого подвига! говорила Анна Алексѣевна; — не ожидала! Кто-жъ ее пойметъ? Домъ въ упадкѣ, имѣніе разорено, а какъ и путная, деньги откладывала въ опекунскій совѣтъ.

Ольга Н.

"Вѣстникъ Европы", № 6, 1869