Сонмище Нигилистов (Надеждин)/ДО

Сонмище Нигилистов
авторъ Николай Иванович Надеждин

Опубл.: 1829. Источникъ: az.lib.ru • (Сцена из литературного балагана)

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ В. Г. БѢЛИНСКАГО. ВЪ ДВѢНАДЦАТИ ТОМАХЪ ПОДЪ РЕДАКЦІЕЮ И СЪ ПРИМѢЧАНІЯМИ С. А. Венгерова. ТОМЪ I. С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія М. М. Стасюлевича. Bac. Остр., 5 лин., 28
1900.

Надеждинъ.

Сонмище Нигилистовъ.
(Сцена изъ литтературнаго балагана)

(«Вѣст. Евр.» 1829 г., № 1 и 2).

Ἐκ Χάεος δ' Ερεβός τε μέλαινἀ τε Νύ ξ̛γένοντο.
Hesiod Theogon.

Между тѣмъ какъ сильные, могучіе Полканы-богатыри, обутые въ семимильные сапоги всевѣдущаго невѣжества, съ гордымъ презрѣніемъ къ тѣснымъ предѣламъ душной вещественной атмосферы, подымаются, отъ земли отдѣляются, выше облака ходячаго, ниже лѣса стоячаго — мы, скромные пѣшеходы, бредемъ по земной поверхности потихоньку и полегоньку, не отставая назади и не непропуская межъ ногъ добрыхъ нашихъ братьевъ и спутниковъ. Правда, намъ доводится за то видѣть презрительныя гримасы и слышать сардоническій хохотъ рѣзвыхъ бѣгуновъ, обгоняющихъ ухорски медлительное здравомысліе, движущееся на долгихъ: но — что же дѣлать?… Мы руководствуемся старинною поговоркою нашихъ дѣдовъ: тише ѣдешь, дальше будешь! и утѣшаемся Французскою, не менѣе справедливою, пословицею: Rira bien, qui rira le dernier!-- Эта предварительная оговорка да послужитъ къ благосклонному извиненію моей слабости, съ каковою вздумалъ я въ нынѣшнія Святки воскресить прадѣдовскій обычай заглядывать въ будущее чрезъ волшебное зеркало примѣть и гаданій. — Risum teneatis, amiei!.. Неоспоримо, что младенческая простота и довѣрчивость нашихъ праотцевъ слишкомъ уже устарѣли для настоящаго вѣка, отличающагося необузданнымъ стремленіемъ къ самобытности и безтрепетнымъ попираніемъ всѣхъ древнихъ смѣшныхъ предразсудковъ: le bon vieux temps составляетъ предметъ горькаго смѣха или жалкаго состраданія для нынѣшнихъ недоступныхъ нелюдимовъ, кои, гнушаясь «всякаго сношенія съ подобными себѣ, отвергаютъ и презираютъ все, что трогаетъ или прельщаетъ обыкновенныхъ смертныхъ»^[1]. По счастію, я не одного прихода съ сими новыми Титанами, враждующими съ небомъ, презирающими человѣчество^[2]: и посему я ни мало не стыжусь и не брезгую раздѣлять иногда невинныя заблужденія и причуды добрыхъ стариковъ, тихо бредущихъ на костыляхъ скромнаго смиренія въ нераздвинутыхъ еще до безпредѣльной пустоты предѣлахъ вещественной жизни. Сказать правду — само настоящее время таково, что искусительный демонъ любопытства могъ бы и не въ Святки пробудить подобное желаніе во всѣхъ, прислушивающихся съ сердечнымъ участіемъ къ зловѣщему скрыпу обстоятельствъ. Черная, чреватая мгла, обвивающая предстоящую намъ будущность, слишкомъ соблазнительна для внуковъ Евиныхъ! — И такъ — я рѣшился гадать! — И поелику сдѣланнаго уже не передѣлать; то мнѣ остается только разсказать безъ утайки всѣ обстоятельства, сопровождавшія сіе чудное гаданіе и предоставить пророческой прозорливости новыхъ нашихъ Брюсовъ и Мартыновъ-Задекъ полное разгаданіе знаменательныхъ приключеній, случившихся со мной въ прошлый Васильевъ вечеръ.

Всѣмъ извѣстно, что у насъ, на святой Руси, вечеръ Васильевъ есть полнолуніе Святочныхъ вечеровъ, панаѳинеи сѣверныхъ Елевсинскихъ таинствъ. Тутъ-то красныя дѣвушки истощаютъ обыкновенно всѣ чарованія и волшебства, какія только могли дойти до нихъ по наслѣдственному преданію отъ добрыхъ ихъ бабушекъ, для безмолвнаго свиданія съ таинственными сужеными-ряжеными. Тутъ-то разрѣшаются сокровенныя тайны безвѣстной будущности — магическимъ перекидываніемъ башмачковъ черезъ ворота, плетеніемъ очарованныхъ мостиковъ, слушаніемъ знаменательныхъ прореченій подъ чужими окнами, распѣваніемъ вѣщихъ подблюдныхъ пѣсень. Сколько бѣдныхъ куръ принуждены бываютъ тогда оставлять среди полночнаго безмолвія мирную свою насѣсть, для того чтобы клевать счетныя зерна по прихотямъ прекрасныхъ Авгурокъ! Сколько изводится воска и олова въ уединенныхъ дѣвическихъ лабораторіяхъ на таинственное топленіе, долженствующее представлять въ лицахъ неразгаданную по примѣтамъ будущность… Увѣряютъ — какъ слыхалъ я самъ не на однихъ посидѣлкахъ — что въ сей дивный вечеръ вся Природа облекается въ ризу прорицающей Пиѳіи: каждая встрѣча, каждое слово, каждый тихій шелестъ, откликающійся на внимательную пытливость — имѣютъ особенное таинственное знаменованіе. Посему не однѣ только вѣтреныя рѣзвушки, привыкшія лишь играть съ юной, неопытной жизнію, но даже — самыя степенныя красавицы, испытавшія дыханіе лѣтнихъ бурь и осеннихъ вѣтровъ, не отказываются посвящать сей вечеръ повторенію дѣтскихъ старинныхъ шалостей, съ тайнымъ желаніемъ слышать: не откликнется ли для нихъ былымъ угрюмая будугцность. Ободряемый столь поучительными и достопочтенными примѣрами, могъ ли я колебаться и медлить?… Но — съ тѣхъ еще поръ, какъ однажды прилучилось мнѣ въ Васильевъ вечеръ снять съ насѣсти вмѣсто курицы пѣтуха и встрѣтить на улицѣ первымъ криваго повара Аѳиногена — я заклялся никогда болѣе не гадать о суженыхъ. Обрекшись на странническую жизнь въ Барабинскихъ степяхъ литтературнаго міра, і я и сплю и вижу только одно — нашу Литтературу, сію бѣдную Пенелопу, повитую во цвѣтѣ юности вдовьимъ печальнымъ крепомъ. Это есть пока единственная моя суженая-ряженая: ея судьба составляетъ исключительный предметъ всѣхъ моихъ опасеній, надеждъ и желаній! — и ежели нѣкогда Юлій Цезарь не хотѣлъ рѣшиться перейти чрезъ мостъ Рубиконскій до тѣхъ поръ, пока не дождался благопріятнаго пророческаго предзнаменованія; то не извинительно ли мнѣ — бѣдному Екс-студенту, перешедшему уже за Рубиконъ скромнаго моего уединенія — вопросить у таинственной будущности: что приготовляетъ она новому ратнику, осмѣлившемуся обречь себя, подобно древнему Децію, въ искупительную жертву литтературной свободы, подавляемой мрачнымъ псеѵдо-романтическимъ деспотизмомъ?.. Sic volui — sic jussil —

На часахъ моихъ кукушка прокуковала шесть. Натянувъ длинные сапоги, подбитые двойною фланелью, и завернувшись въ шубу, я спустился кое-какъ съ выспренняго моего чертога и побрелъ, хромая, куда глаза глядятъ. Не успѣлъ я сдѣлать нѣсколько невѣрныхъ шаговъ и укрѣпить колебляющіяся стопы мои на скользкомъ тротуарѣ, какъ вдругъ изъ за сосѣднихъ воротъ пуфъ! и бѣдная моя шляпа слетѣла на землю, какъ перышко. Оглушенный столь неожиданною контузіею, я нагибаюсь, чтобы поднять катившуюся мою шляпу: и съ воротника моего свалился маленькій башмачокъ, пагубный виновникъ претерпѣннаго мной пораженія. Въ тужь минуту отворяется съ трескомъ калитка: маленькая фигурка, окутанная въ салопъ и покрытая бѣленькимъ платкомъ, бросается на троттуаръ, схватываетъ поразившую меня картечу и спрашиваетъ тоненькимъ дрожащимъ голоскомъ: «Какъ ваше имя?» — Тарасъ, — отвѣчалъ я съ неудовольствіемъ, обтирая шляпу. «Ахъ! это вы, Нікодимъ Арістарховичъ!» возразилъ мнѣ тотъ же голосокъ, но менѣе діезнымъ тономъ: «на что вы пугаете добрыхъ людей такими страшными именами?… Будто въ потьмахъ нельзя и узнать васъ!» Я обернулся: это была рѣзвая Лиза, четырнадцатилѣтняя дочь моей сосѣдки, Полковницы Ленской, для которой, но старинному знакомству и сосѣдству, укорачивалъ я иногда длинные осенніе и зимніе вечера бостономъ вдвоемъ и пикетомъ, «Завернемъ-те-ка къ намъ;» продолжала смѣяся Лиза: «маменька очень рада будетъ, услышавъ, что мнѣ удалось ранить васъ башмакомъ своимъ». — Вы меня извините, сударыня! — отвѣчалъ я съ смѣшною важностію: — дѣло, не терпящее отсрочки и начатое, по милости вашей, съ толь зловѣщими предзнаменованіями, заставляетъ меня отказаться отъ удовольствія исполнить ваше желаніе. Завтра я буду имѣть честь… — «Завтра!» прервала она съ досадою и захлопнула за собою калитку. — «Ну!» — проворчалъ я самъ съ собой: — "что-то будетъ! Первый урокъ, данный мнѣ пророчественною судьбою, не очень радостенъ. Зоркой глазъ и въ потьмахъ видитъ: вѣрно надобно будетъ мнѣ собственнымъ опытомъ удостовѣриться въ справедливости старинной пословицы: Шило въ мѣшкѣ не утаится!… Посмотримъ, что будетъ далѣе! —

Скоро очутился я при устьѣ переулка, по которому брелъ, въ шумную широкую улицу. Это былъ Тверской бульваръ — одна изъ главнѣйшихъ артерій Московскаго организма. Опасаясь снова сдѣлаться неумышленно цѣлію не токмо башмачковъ, но и черевиковъ, я вобрался потихоньку въ аллею и продолжалъ неровными шагами свое шествіе. Уже прошелъ я около четверти бульвара, и не слыхалъ еще ничего, кромѣ сѣтованій на холодъ трехъ горничныхъ дѣвушекъ, одѣтыхъ въ легкіе лѣтніе капотцы, и двухъ мастеровыхъ (боюсь сказать художниковъ): изъ нихъ одинъ, кажется, граверъ, горько жаловался на безстыдство торгаша, которой въ уплату, вмѣсто денегъ, каждой разъ навязываетъ ему штофы съ негодною водкой собственнаго рукодѣлья. Внезапный ударъ по плечу вывелъ меня изъ внимательной задумчивости; и въ слѣдъ за нимъ я услышалъ знакомый голосъ надъ моимъ ухомъ: «Que tendis, domine Надоумко! Съ твоими хромыми ногами гораздо было бы приличнѣе сидѣть теперь въ теплой комнатѣ и, по Гораціански, benignius depromere quadrimura Sabina merum diota!» Это былъ Флюгеровскій — старинный землякъ, товарищъ и другъ моего дѣтства. Мы сиживали съ нимъ прежде на одной скамьѣ; но теперь разошлись по разнымъ дорогамъ: Флюгеровскій, юноша не безъ талантовъ и не безъ познаній, подававшій о себѣ самыя блестящія надежды, по несчастію увлекся всеобщимъ вихремъ мнимо-философическаго науконенавидѣнія, вознегодовалъ на ученіе, сбросилъ съ себя тяжкую узду систематической дисциплины, и, не дожидаясь окончанія студентческаго курса, выѣхалъ ратовать на чистое поле подъ знаменами литтературнаго неологизма, проповѣдующаго безъ наукъ всезнаніе, безъ трудовъ славу, безъ заслугъ безсмертіе. Между тѣмъ онъ сохранилъ еще кое-какіе остатки прежняго своего образованія и тихомолкомъ иногда, позволялъ себѣ прошептать нѣсколько цитацій изъ Горація и Виргилія тамъ, гдѣ не боялся измѣны. — Вотъ хорошо! — отвѣчалъ я ему, пожимая руку: теперь въ Святки, когда всѣ гадаютъ….

«Quid sit futurum cras, fuge quaerere!» перервалъ меня Флюгеровскій. «Особенно же тебѣ я не совѣтовалъ бы пытаться заглядывать въ будущее. Говоря подружески», тутъ осмотрѣлся онъ вокругъ себя и сказалъ мнѣ, понизивъ значительно свой голосъ: «говоря подружески, оно для тебя не очень радостно. Nec Babylonios tentaris numeros!»

— Annosa cornix! — отвѣчалъ я, смѣючись: — какую грозную бѣду ты мнѣ пророчишь? —

«Бѣду неминучую!» продолжалъ Флюгеровскій. «Не уже ли ты не опасаешься ничего за свои дерзкія Опасенія?»

— Страшенъ сонъ, да милостивъ Богъ! — отвѣчалъ я. — Мнѣ бы хотѣлось однако узнать, съ какой стороны долженъ я ожидать нападенія. Антагонисты мои мнѣ совсѣмъ неизвѣстны….

«Право!» вскричалъ Флюгеровскій: «Хочешь ли ты, чтобы я познакомилъ тебя съ ними? Это можетъ быть сдѣлано черезъ четверть часа!»

— Съ умомъ ли ты! — возразилъ я: — Какъ это возможно? —

«Болѣе нежели сколько ты думаешь;» продолжалъ мой приятель: «я званъ, и спѣшу теперь на вечеръ къ Конторкину, у котораго будетъ собраніе всѣхъ знаменитыхъ нашихъ литтераторовъ — разумѣется — не вашей масти. Идемъ со мной. Это будетъ лихая штука!»

— Помилуй! — вскричалъ я съ изумленіемъ. — Я… бѣдный Екс-студентъ Надоумко? —

«Провалъ тебя возми! Да развѣ Екс-студентство, которымъ ты некстати хвастаешь, написано у тебя на лбу? Скажи только, не знакомъ ли ты лично съ кѣмъ-нибудь изъ нашихъ великихъ Писателей: Вѣтрогоновымъ, Залетинымъ, Пѣтушковымъ. ..»

— Ни съ кѣмъ! ни съ кѣмъ! кромѣ, правда, Тлѣнскаго!--

«Его-то, по счастію, и не будетъ. У него голова болитъ со вчерашняго. И такъ — маршъ! En avant!»

— Погоди, погоди! — сказалъ я. — Подъ какимъ же именемъ ты меня представишь въ сіе высокое собраніе?.. —

«Выбирай самъ любое. Я назову тебя сыномъ Переяславскаго помѣщика Кузмы Демьяныча Виноводскаго, приѣхавшимъ въ первый разъ въ Москву по заводскимъ дѣламъ отца своего, для совѣщанія съ искуснѣйшими винокурами и водочными мастерами. Скажу еще, что ты нигдѣ не учился; но между тѣмъ любишь до безумія чтеніе и Поезію. Этой рекомендаціи достаточно будетъ, чтобы приобрѣсть тебѣ радушный и дружескій пріемъ въ нашемъ кругѣ: другъ и Шампанское у насъ очень недороги!.. Ну! какое же имя хочешь взять ты!»

— Я уже назвался было минутъ за десять Тарасомъ…

«И такъ — Тарасъ Кузмичь! Прекрасно! Не забудь только выдержать взятую на себя роль: и паче всего бойся проговориться по-латыни!.. Это обнаружитъ и погубитъ тебя! — Eatur!»

— Только, чуръ тише! — сказалъ я: — иначе мнѣ не угнать за тобою! — Далеко ли идти-то? ----

«Близехонько», отвѣчалъ Флюгеровскій, таща меня за руку.

И такъ мы отправились. Пробираясь вдоль длинной стѣны *** монастыря, обвѣшенной снѣжными сѣдыми фестонами, мой приятель пробормоталъ нѣсколько стиховъ изъ Рыцаря Тогенбурга, коихъ большая часть потерялась въ воздухѣ, не достигши до моего слуха. — Это вѣрно прелюдія къ импровизаціи! — подумалъ я самъ въ себѣ. Наконецъ мы свернули въ сторону, прошли нѣсколько шаговъ и остановились предъ высокими палатами. «Вотъ и берегъ!» сказалъ Флюгеровскій. «Смотри же, будь остороженъ и не ударь лицомъ въ грязь ни себя, ни меня. Sapias! Это послѣднее Латинское слово, сказанное здѣсь нами!» — Такъ почему же, — сказалъ я, — не написано здѣсь на преддверіи золотыми буквами:

Lasciate ogni scienza, voi ch’entra te? —

и, не дожидаясь отвѣта, потащился въ слѣдъ за нимъ по широкой лѣстницѣ.

Мы вошли въ переднюю. Куча шинелей, шубъ и длинный рядъ калошъ, простиравшійся вдоль стѣны, возвѣстили намъ о многочисленности гостей, составляющихъ бесѣду. Двери отворились, и глазамъ моимъ представилась обширная зала, въ коей свѣтъ лампъ и жирандолей боролся съ клубящимися табачными облаками. Нѣсколько молодыхъ людей, вооруженныхъ трубками и цигарками, прорѣзывали діагоналъ ея косвенными шагами: между тѣмъ какъ остальная часть собесѣдниковъ, расположенная въ видѣ параболы вокругъ средняго стола, погружена была въ жаркій споръ, аккомпанируемый громкимъ хохотомъ. «Добрый вечеръ, господа!» возгласилъ Флюгеровскій, приближаясь со мной къ главному центру бесѣды: «Позвольте мнѣ представить вамъ моего приятеля, любезнаго и достойнаго молодаго человѣка, Тараса Кузмича Виноводскаго. Сынъ богатаго Переяславскаго помѣщики, извѣстнаго своими водочными и винокуренными заводами, онъ посвятилъ себя промыслу почтеннаго своего родителя, и уже о сию пору есть непослѣдній адептъ въ таинствахъ винокуренія. Между тѣмъ онъ любитъ вмѣстѣ еще курить и ѳѵміамъ на олтарѣ Поезіи: и это даетъ ему сугубое право на благосклонный приѳмъ вашъ». Я сопроводилъ низкимъ поклономъ сію лестную рекоммендацію. Человѣкъ среднихъ лѣтъ отдѣлился тогда отъ собранія, подошелъ ко мнѣ съ ласковымъ видомъ и дружески сжалъ мою руку. Это былъ какъ я узналъ потомъ — самъ хозяинъ. «Милости просимъ!» сказалъ онъ мнѣ тономъ благосклоннаго покровительства: «Прошу покорно садиться! Мы добрымъ людямъ рады. Жалуете ли вы табакъ?» Я кивнулъ головой въ знакъ согласія, и немедленно ароматическій янтарь задымился въ устахъ моихъ. "

«Вы любите Поезію?» спросилъ меня одинъ изъ гостей, между тѣмъ какъ хозяинъ, усадивъ со мной Флюгеровскаго, вышелъ самъ изъ залы.

— Кто можетъ не любить Поезіи? — отвѣчалъ я съ живостью: но это слово имѣетъ нынѣ столь различныя знаменованія, что я…

«Вы вѣрно гдѣ нибудь учились?» перервалъ меня другой голосъ.

Флюгер. (не давая мнѣ вымолвить) Къ чести моего приятеля долженъ я сказать, что онъ есть истинный сынъ Природы, не поврежденный школьною пылью ученія. Его душа носитъ на себѣ печать оригинальной самобытности: это геній автодѵдактическій!

Нѣсколько голосовъ вмѣстѣ. Тѣмъ лучше! тѣмъ лучше! это прекрасно! —

Я. Покорно благодарю друга моего за внушаемое обо мнѣ доброе мнѣніе, которое поддержать едва ли мнѣ будетъ по силамъ. Говорятъ конечно, что poёtae nas...

Флюгер. (толкая меня локтемъ и прерывая слова мои). Приятель мой хочетъ сказать, что поеты наши всѣ идутъ тою же самою дорогою; что единственная воспитательница и наставница генія есть Природа; что суровый холодъ наукъ убиваетъ поэтическое вдохновеніе, и что не возможно иначе проложить себѣ путь въ святилище литтературнаго безсмертія, какъ отрѣшившись отъ тяжкихъ узъ школярнаго педантизма и предавшись безусловно самозаконному вліянію самобытной свободы.

Одинъ изъ собесѣдниковъ. Гдѣ же имѣли вы счастіе огласиться симъ катехетическимъ ученіемъ истинной філософіи?…

Флюгер. (не давая мнѣ отвѣчать) Гдѣ?… Въ твореніяхъ великихъ нашихъ мудрецовъ и поетовъ! — Тарасъ Кузмичь читаетъ съ полною вѣрою журналъ...

Тотъ же. А! это другое дѣло!…

Тутъ возвратился хозяинъ, предводительствуя когортою служителей, составленною изъ чаеносца, виночерпія и хлѣбодара. Взоры бесѣдующихъ обратились на сіе величественное зрѣлище: и я, при звукѣ стакановъ и хлопаньи пробокъ, успѣлъ ускользнуть отъ всеобщаго вниманія.

Пользуясь столь счастливо улученною свободою, я направилъ взоры свои на окружавшія меня лица, дабы прочесть въ ихъ рѣзкихъ и яркихъ фѵзіономіяхъ отличительную печать диктатуры литтературнаго нашего міра. Глаза мои обратились сначала на сановитый персонажъ, исправлявшій по видимому высокую должность спикера (Speaker) въ семъ Рюмп-Парламентѣ. Это былъ небольшой руки человѣчекъ, лѣтъ за сорокъ, чело коего сіяло, подобно полной лунѣ, отливая багряное зарево Цицероніанскаго носа. Изъ устъ его слова не лились, подобно струямъ, но исторгались, какъ тяжкіе камни, отрываемые отъ скалъ бурнымъ стремленіемъ Ніагарскаго водопада. Онъ говорилъ такъ мѣрно, полновѣсно и единозвучно, что бесѣду его можно было бы положить на демественные крюки, не оскорбляя благочестиваго слуха самыхъ строгихъ Брынскихъ отшельниковъ. Самый языкъ его представлялъ необыкновенное лингвистическое явленіе. Онъ состоялъ изъ пестраго маскерада Греческихъ и Латинскихъ ученыхъ терминовъ, перешедшихъ сквозь седмерицею разженную пещь Южно-Европейскаго произношенія и одѣтыхъ наконецъ въ грубые сермяки Русскихъ сѣверныхъ формъ и окончаній. Слухъ мой безпрестанно оглашался многоцентнерными выраженіями: драматичный, екс-пластическій, анти-музыкальный, екстра-вулгарный, амфи-полярный и другія подобозвучныя слова, на которыя вѣроломное ехо подшептывало мнѣ богатыя созвучія: гарный и полугарный. «Quid hoc hominis!» спросилъ я тихонько у Флюгеровскаго. — пc! — отвѣчалъ онъ мнѣ съ сердцемъ: — ты посадишь меня на мѣль своею неосторожностью! Это знаменитый Чадскій, великанъ философическаго сумрака нашихъ временъ. У него на зубу всѣ новѣйшія філософико-есѳетико-романтическія системы, какъ у насъ съ тобой: помилуй мя Боже! Диво, а не человѣкъ!… Въ діалектической стратегіи онъ такъ силенъ и искусенъ, что посредствомъ двухъ посылокъ можетъ обратить муху въ науку. По сему-то, изъ уваженія и признательности къ столь невиданной и неслыханной мудрости, ему одному только предоставлена здѣсь исключительная привилегія проговаривать иногда Латинскія пословицы, столько же понятныя для всѣхъ прочихъ, какъ священныя пѣсни fratrum Ambarvalium для современниковъ Цицероновыхъ. Приклони-ка лучше слухъ свой и съ благоговѣніемъ внимай священнымъ оракуламъ, кои сбирается онъ изрекать въ назиданіе наше! — Я повиновался приглашенію моего друга.

(окончаніе въ слѣд. книжкѣ). Сонмище Нигилистовъ.
(Окончаніе).

Чадскій (мѣшая ложечкой въ дымящемся стаканѣ). Говоря аподѵктически, друзья мои! великій Шеллингъ не возгнушался бы раздѣлить съ нами настоящій сѵмпозіонъ: столь рѣдкая констелляція великихъ умовъ и геніевъ могла бы сдѣлать честь первому меридіану ученой еклѵптики!

Кант. (указывая на бутылку). Не льзя ли подбавить еще живоноснаго еликсира, Кѵріакъ Каллініковичъ?

Чадс. Почему же нельзя?… Man kann, was man will!… in vino veritas!…

Одинъ изъ собесѣдниковъ (съ пылающими щеками и растегнувшимся сверху жилетомъ). Да позволено будетъ мнѣ привести здѣсь слова сѣвернаго нашего Байрона:

Я люблю вечерній пиръ,

Гдѣ веселье предсѣдатель,

А свобода, мой кумиръ,

За столомъ законодатель,

Гдѣ до утра слово пей,

  Заглушаетъ крики пѣсень,

Гдѣ просторенъ крутъ гостей,

А кружокъ бутылокъ тѣсенъ!

Еванъ! Ево! дайте чаши,

Несите свѣжіе вѣнцы!

Невольники, гдѣ тѵрсы наши?…

«Это кто?» спросилъ я опять у Флюгеровскаго. — Славный Угаровъ, — отвѣчалъ онъ тихо: — Олѵмпійскій Юпитеръ поетическаго нашего міра! — «Гм!» подумалъ я: «сходство не очень близкое! Тотъ, говорятъ, сдѣланъ былъ изъ слоновой кости; а этотъ — горитъ какъ карбункулъ!»

Чадс. (подымая бокалъ). За упокой самаго великаго Байрона! — Вдохновенный изъяснитель всѣхъ чувствъ, всѣхъ страстей, всѣхъ бѣшенствъ настоящаго бурнаго вѣка^[3], единственнаго въ вѣчномъ протяженіи временъ^[4] — онъ первый угадалъ тайну современной себѣ епохи и поезіи — тайну ничтожества^[5]!!!

«Ничтожества»! вскричалъ я съ невольнымъ движеніемъ.

Чадс. {величественнымъ голосомъ Трофоніуса). Молодой человѣкъ! ты еще только новиціатъ въ святилищѣ мудрости. Внимай и поучайся!

Толчокъ, полученный мною отъ Флюгеровскаго, заставилъ меня сдѣлать мину, принятую за выраженіе благоговѣйной покорности.

Кант. Грустно видѣть, грустно думать, Кѵріакъ Каллініковичъ, что направленіе умовъ къ романтизму и Байронизму, происходящее отъ сущности и потребностей нашего вѣка^[6], не обратилось еще во всеобщую стихію просвѣщеннаго человѣчества. Всему виной эти закоренѣлые предразсудки ветхаго классическаго педантизма, задыхающагося на старости лѣтъ въ надзвѣздныхъ странахъ ефирной романтической атмосферы…

Чадc. Omni clubio procul! Доколѣ душа не вырвется изъ общественнаго образованія въ черножелчіе, представлявшее классической древности идею грустной немощи, не сдѣлается всеобщею Музою^[7]: дотолѣ большая часть человѣчества будетъ оставаться въ надирѣ настоящей великой епохи. Такъ, друзья мои! еще не для всѣхъ плодотворное ничтожество^[8] откликается внятно и вразумительно; еще не для всѣхъ настоящее безъ надеждъ и будущности^[9]; поелику сухость прозаическаго воспитанія отнимаетъ у смѣлаго таланта бодрость^[10] обходиться безъ утѣшительныхъ лжей древности и торжественныхъ истинъ религіи^[11]. Нѣтъ! не про всѣхъ пока гремятъ страшныя слова, кои Тиверій мнилъ нѣкогда слышать въ свистѣ буръ, среди волнъ Океана: «Умерли Боги^[12]!» Закоренѣлые старовѣры, приростшіе неразрывно къ мертвому черепу вещественности, не осмѣливаются и помыслить о томъ, что за таинственными покрывалами, подъ которыми легковѣрная древность надѣялась обрѣсти кумиръ живоначальной Изиды, сокрывается одинъ только трупъ бытія^[13]!.. Высокія тайны ничтожества^[14] не по ихъ дряхлымъ силамъ.

Угар. Я угадываю, кажется, смыслъ мудрыхъ словъ вашихъ, Кѵріакъ Каллініковичъ! Вы излагаете на высокомъ філософическомъ языкѣ то же, что великіе поэты нашихъ временъ воспѣваютъ въ сладкихъ мелодическихъ аккордахъ:

Смертный! вѣкъ твой привидѣнье!

"Щастье рѣзвое лови,

Наслаждайся, наслаждайся!

Чаще кубокъ наливай!

Страстью пылкой утомляйся,

А за чашей отдыхай!

Чадс. Вы обнимаете одну только Анакреонтическую сторону сей высокой філософіи, Ерастъ Филимоновичъ! и для васъ — конечно довольно!… Но — сладострастная лѵра Бакхическихъ пѣвцовъ, накликающая столь убѣдительно на насъ

…Сладкое бездѣлье

И легкокрылую любовь

И легкокрылое похмѣлье,

научаетъ только практическому приложенію къ вещественной жизни тѣхъ возвышенныхъ началъ, кои откликаются вполнѣ на зовъ философическаго всеиспытанія изъ мрачныхъ пещеръ ничтожества^[15]! Трупъ бытія, обнажающійся вполнѣ для прозорливыхъ очей мудреца, въ вашихъ картинахъ убирается еще роскошными цвѣтами, нѣжащими и обнажающими сластолюбивую чувственность. Но — несравненно правдивѣе и нелицемѣрнѣе высокій философическій геній, гость новыхъ народовъ. Древніе — разсѣянные, изнѣженные, дорожившіе только естественными наслажденіями — ^[16] любили разливать всюду жизнь, свѣтъ и гармонію, преизбыточествующія въ младенческихъ сердцахъ ихъ: мужественному духу нашихъ временъ предоставлено разоблачить вселенную отъ поддѣльныхъ классическихъ прикрасъ, подъ которыми являлась она украшенною, смѣющеюся, простою, прелестною^[17]! и облечь ее въ ризу мрачнаго, ужасающаго величія^[18], слегка драпирующаго безжизненный ея остовъ. Вразумленный нагою вещественностію и презирающимъ сомнѣніемъ^[19], онъ находитъ высочайшее для себя наслажденіе, упиваясь чувствомъ небытія^[20], и погружаясь въ безпорядочномъ смѣшеніи началъ безъ формъ, безъ отношеній, безъ необходимости, безъ предмета, которое принуждено создавать себѣ воображеніе, предполагающее отсутствіе вѣчнаго всеоживляющаго источника жизни^[21]. Сей-то неизобразимый, ужасающій хаосъ, населенный существами, подобными кровососущимъ чудовищамъ XI пѣсни Одѵссеи^[22] — составляетъ нынѣ Олѵмпъ, единственно достойный великихъ геніевъ. Мѵѳологія истинно-філософической Поезіи, коей настоящій великій вѣкъ не можетъ стыдиться, стыкается изъ мрачныхъ образовъ Ерева и Ночи, изъ безобразныхъ и нѣмыхъ явленій гроба, которымъ ужасъ придаетъ образы, похожіе на скелеты, показывающіе собой страшное присутствіе небытія^[23]. Такова Поезія великаго Байрона! Созданія сего дикаго, безразсуднаго, безпослѣдовательнаго, неистоваго^[24] генія суть поемы странныя и ужасныя: горячка, кажется, диктовала ихъ^[25]! Исполненный глубокаго презрѣнія и отвращенія ко всему существующему, онъ простираетъ на весь міръ покрывало своихъ мыслей и впечатлѣній и представляетъ намъ всюду ужасную фантазмагорію генія, могущаго и гибельнаго^[26]. Онъ попираетъ ногами^[27] развѣнчанную вселенную, ругается обнаженною бѣдностію бытія^[28], дразнитъ и бѣситъ кропотливыя причуды здраваго смысла^[29], слѣпо вѣрующаго въ призраки вещественности, и съ саркастической шаловливостью ломаетъ подпоры, на которыхъ легковѣрное человѣчество утверждаетъ свои надежды^[30], свое величіе и благоденствіе!^[31] Однимъ словомъ — его Поезія есть безконечная иронія и пародія^[32] на все сущее!

Угир. Или, говоря поэтичнѣе —

Не вѣрилъ онъ любви, свободѣ;

На жизнь насмѣшливо глядѣлъ:

И ничего во всей природѣ

Благословить онъ не хотѣлъ!…

Не правда ли?…

Чадс. Абсолютная правда!… Сіе человѣконенавидѣніе, сіе отвращеніе отъ міра^[33], сіе самобытное одиночество въ пустынѣ бытія^[34] — составляютъ отличительную печать Поезіи Байрона, или лучше — настоящаго вѣка, коего она была только вѣрнымъ эхомъ. Байронъ не создавалъ своей Поезіи, ибо человѣкъ ничего не творитъ {Тамъ же с. 338. Не могу здѣсь удержать невольнаго вздоха о неизбѣжномъ паденіи, коимъ новые наши философы угрожаютъ знаменитому началу противорѣчія, составлявшему бывало прежде для добрыхъ стариковъ главную опору мышленія. Удивительное дѣло! Говоря, что человѣкъ ничего не творитъ, Чадскій и согласенъ и не согласенъ съ Телеграфическимъ Разборщикомъ Манфреда. Согласенъ: ибо и сей говоритъ то же самое (№ 19, с. 338); не согласенъ: поелику, въ той же статьѣ, хотя и въ другой книжкѣ, онъ съ горделивымъ самодовольствомъ открываетъ намъ, что Греки называли поетомъ человѣка творяшаго-производящаго (ποιητης) (№ 20 с. 458). Развѣ не основывается ли это, можетъ быть, на Шеллинговомъ тождествѣ тождества и не-тождества?}: онъ только разгадалъ тайну современной себѣ эпохи^[35]. Мы уже нынѣ не дѣти! насъ не льзя забавлять мишурными блестками игривой фантазіи, или звонкими погремушками педантическаго школярства; ибо мы слишкомъ уже возмужали для притчей и афоризмовъ! — Намъ ни мало не утѣшно любоваться Китайскими тѣнями, коими младенствующій геній древнихъ расцвѣчалъ бывало вѣчный мракъ ничтожества: поелику сей самый мракъ, во всей ужасающей наготѣ своей, имѣетъ нынѣ для насъ высочайшее есѳетическое достоинство! — Есть нѣмецкая поема, въ которой страшными образами изображается сущность піитики нашего вѣка. При первыхъ лучахъ мѣсячнаго сіянія, пробившихся сквозь стекла уедименной церкви, всѣ остатки мертвецовъ движутся, воздымаютъ закрывающую ихъ землю, сбрасываютъ могильные камни и садятся на гробахъ, безжизненны и страшны. Они требуютъ безсмертія, имъ обѣщаннаго: и глаголъ вѣчный возвѣщаетъ имъ ничтожество! Сія картина съ ужасающимъ величіемъ показываетъ преимущественно идею нашего вѣка: это изображеніе новѣйшей поезіи^[36]!..

Я. (тихо Флюгеровскому). Боже, Боже мой! У меня волосы становятся дыбомъ! Вѣрить ли мнѣ ушамъ своимъ?…

Чадс. (замѣтивъ мое движеніе). Для васъ вѣрно еще жестки и неудобоваримы сіи высокія истины, новый другъ нашъ!.. Et non mirandum! — Еще смѣшная робость застужаетъ неопытный умъ^[37] вашъ и мѣшаетъ вамъ всмотрѣться въ сію истинно-поэтическую фантазмагорію. Эта пугливость извинительна конечно въ младыхъ Неокорахъ, кои, усыпая цвѣтами помостъ преддверія ко храму мудрости, не введены еще въ самое таинственное ея святилище, доступное для однихъ только посвященныхъ!..

Я (отвѣчая толчкомъ на толчки Флюгеровскаго). Съ позволенія вашего, почтеннѣйшій Каллінікъ Кѵріаковичъ! сія великолѣпная фантазмагорія не по слабымъ глазамъ моимъ. Она возбуждаетъ лихорадочный ознобъ въ моемъ слабонервномъ организмѣ…

Конт. Лихорадочный ознобъ!.. Не прикажете-ль рюмку водки? ..

Угар. (принимаясь за стаканъ). Это былобъ не худо сюда, для поддержанія поэтической горячки. Меня уже бросаетъ въ жаръ вдохновенія…

Чадс. Лихорадочный ознобъ!.. Какъ вы недалеки еще въ вашихъ взглядахъ на искусства, юный tiro! Это-то и должно быть главною цѣлію настоящей поезіи!.. Лихорадочный ознобъ!.. Чего же другаго надобно ожидать отъ генія, коего существенный характеръ составляетъ кипѣніе огненною, лихорадочною жизнію?… Произвесть въ очерствѣлыхъ сердцахъ нашихъ насильственное потрясеніе, которое жестокостью своею вырвало бы насъ изъ когтей скуки и лихорадочнымъ состояніемъ замѣнило безчувствіе сплина или утомительность наслажденій^[38] — вотъ единственная высочайшая задача поезіи!..

Я. Но я слыхалъ прежде, и слышалъ даже здѣсь, что Природа должна быть воспитательницею и наставницею поетическаго генія: лихорадочное же состояніе, мнѣ кажется, есть болѣзненное состояніе уклоненія отъ Природы…

Чадс. Природы! Природы!.. Но что такое Природа? — Это есть безсмертная ночь, офеліумъ міра, отпаденіе отъ Бога, центра истиннаго^[39]!

Я. (не могши болѣе совладѣть съ собой). На мои слабые глаза, сіе опредѣленіе Природы есть гораздо безсмертнѣйшая ночь, афеліумъ здраваго смысла, отпаденіе отъ истины…

Флюгер. (заглушая слова мои). Я примѣчаю, что Ерастъ Филимоновичъ въ поэтическихъ потугахъ. Почему же бы доброму хозяину новымъ стаканомъ пунша не помочь ему разрѣшиться отъ драгоцѣннаго бремени?… Это бы доставило удовольствіе всѣмъ намъ!…

Угар. (кобенясъ на стулѣ). Вы не обманулись! Я сбираюсь импровизировать оригинальную балладу «Дѣвичій воръ», коея ескизъ давно уже набросанъ мною, и остановился только за рифмой на слово: дерзкій...

«Тлѣнскій!» отдался вдругъ осиплый голосъ изъ передней. Всѣ обернулись. О небо!… Сквозь непритворенныя двери я усмотрѣлъ стариннаго пріятеля моего, въ масляничномъ парадномъ костюмѣ покойника Буянова, стряхивающаго съ ноги оснѣженную калошу. «Спасайся, пока есть время!» зашепталъ мнѣ Флюгеровскій: «иначе — не ручаюсь за слѣдствія!» Но, увы! это было поздно… Роковая калоша спала и Тлѣнскій, какъ бурный вихрь, вторгся въ залу. На отуманенномъ челѣ его висѣли еще свинцовыя облака неразвѣтреннаго сна, почерпнутаго имъ не въ усыпительныхъ водахъ Леты. И — отъ центробѣжнаго ли влеченья, или отъ воздушнаго давленья — (землетрясенія же, я точно знаю, что не было)! — на половинѣ пути его качнуло такъ сильно къ южному полюсу комнаты, что однѣ только распростертыя объятія Конторкина, подоспѣвшаго очень во время, могли сохранить его отъ перпендикулярнаго отношенія къ стѣнѣ и параллельнаго къ полу. Столь романтически-занимательное зрѣлище, привлекшее на себя взоры всѣхъ собесѣдниковъ, пробудило во мнѣ надежду спасенія. Проворно поднялся я со стула, приближился въ толпѣ прочихъ къ дверямъ, юркнулъ въ нихъ, схватилъ въ охапку шубу, шляпу, даже самые сапоги и — откуда взялись ноги! — стремглавъ пустился по лѣстницѣ. — «Баринъ! баринъ!» закричалъ басистый голосъ позади меня: «вы обронили перчатку!» — Отдай ее хозяину! — отвѣчалъ я и, не оглядываясь, выплелся кое-какъ на улицу.

Сгоряча я не чувствовалъ разлуки дряхлыхъ ногъ моихъ съ сапогами; но, при поворотѣ на бульваръ, меня опахнуло такъ сильно холодомъ, что я по неволѣ вспомнилъ объ нихъ и присѣлъ на первый тротуарный столбикъ, чтобы перемѣстить ихъ изъ рукъ на ноги. Въ эту минуту пронеслась мимо меня лихая пара, коей ретивая рьяность подстрекалась еще болѣе шумнымъ гаемъ ухорскаго возницы. «Тише!» кричалъ ему тучный купецъ, составлявшій грузъ экипажа, вытрясая изъ густой бороды налетѣвшіе снѣжные комья: «ты сломишь голову!» — Отвага медъ пьетъ! — отвѣчалъ удалый кучеръ и прикрикнулъ еще громче на бурную двоицу. — «Это девизъ нашихъ рьяныхъ бѣгуновъ!» подумалъ я, пускаясь снова въ дорогу: «скачутъ, очертя голову; и — куда-то заскачутъ?» — Тутъ развернулась предъ глазами моими страшная фантазмагорія чудовищнаго Нигилизма, проповѣдываннаго въ оставленномъ мною сонмищѣ, со всѣми гибельными его послѣдствіями. «Правда твоя, добрый старикъ Аскрейскій!» сказалъ я самъ въ себѣ:

Ἐκ χὰεος δ᾽ἔρεβὸς τε μέλαινὰ τε Νὺξ ὺγὺνοντο!

Исчадія Хаоса суть безобразный Еревъ и мрачная Нощь!-- Да и можетъ ли быть иначе?… Чего другаго ожидать отъ этихъ головъ, представляющихъ собою опытное доказательство стариннаго філософическаго парадокса о пустомъ пространствѣ?… Упоеніе, производимое Іппокреною вдовы Клико или Моета, часто конечно возбуждаетъ броженіе въ сихъ новыхъ Тогу-вабогу: но это — фальшивыя потуги! — еще со временъ Ѳалеса ведется філософическая поговорка: изъ ничего ничего не бываетъ! Она оправдывается и теперь непреложными опытами. Нашъ Литтературный хаосъ, осѣменяемый мрачною філософіею ничтожества, разрожается — Нулиными!-- Множить ли, дѣлить нули на нули — они всегда остаются нулями!.. « Сердце мое стѣснилось, и шаги удвоились. Повертывая въ узкій переулокъ, ведущій къ скромному жилищу моему, я спросилъ наконецъ самого себя: „Не уже ли для бѣдной нашей Литтературы никогда не будетъ возврата съ зимы на лѣто? Не уже ли ей вѣчно мыкаться въ мрачной преисподней губительнаго Нигилизма?.. — Нѣтъ!“ подумалъ я: „нѣтъ! это не возможно“!

. . . . . . .Какъ бы ночь

Ни длилася, и неба ни темнила,

А все разсвѣта намъ не миновать!

Не можетъ быть, чтобы слово, наилучшее произведеніе наилучшаго созданія Божія, оставалось всегда добычею безсмыслія и органомъ развращенія. Будетъ время, когда животворный свѣтъ кроткой и смиренной мудрости озаритъ мрачный хаосъ буйнаго и всепрезирающаго невѣжества; когда чувства, притупленныя чрезъ сладострастное пресыщеніе преступными наслажденіями, обновятся дѣвственною, непорочною чистотою и содѣлаются достойными органами внятія горнихъ таинственныхъ впечатлѣній; когда фантазія, сія радужная Ириса вѣчной превыспренней красоты, перестанетъ скитаться блудящимъ огнемъ по грязнымъ болотамъ, но, раскинувшись золотою дугою мира въ свѣтлыхъ еѳирныхъ странахъ, будетъ соединять небо съ землею, горняя съ дольными; когда слово проливаться будетъ отъ избытка сердца чистаго, раствореннаго святою любовію ко всему доброму, истинному и прекрасному!…

Еще лежитъ на небѣ тѣнь!

Еще далеко свѣтлый день!

Но живъ Господь! Онъ знаетъ срокъ!

Онъ вышлетъ утро на востокъ!

Это будетъ, это будетъ, непремѣнно!» повторялъ я самъ въ себѣ, взбираясь домой по высокой лѣстницѣ. «Но», прибавилъ я съ горестнымъ вздохомъ, отворяя двери передней:

. . . . . .Но — когда-жъ тому случиться!« …

Тутъ раздались изъ сосѣдней комнаты звонкіе голоса дѣвушекъ, пѣвшихъ подблюдныя пѣсни:

Кому вынется, тому сбудется!

Тому сбудется, не минуется»!

«Дай Богъ, чтобы сбылось поскорѣе!» вскричалъ я, довершая остальное путешествіе до своей каморки. «Между тѣмъ дремать нечего! Можетъ быть, если я разъ-другой подамъ голосъ.

И пѣтухи начнутъ мнѣ откликаться,

И воздухъ утренній начнетъ въ лице мнѣ душе!…

И такъ!… eatur, quo deorum ostenta et inimicorum iniquitas vocat! jacta alea est»!…

Сказано и сдѣлано! —

Нікодимъ Надоумко.

Января 2

1829 г.

На Патріаршихъ

прудахъ.

---

1. Les beaux esprits же rencontrent. Сіи самыя мысли, выраженныя тѣми же словами, находятся въ самомъ громогласнѣйшемъ изъ нашихъ журналовъ. Если и великій Байронъ не стыдился обирать всѣхъ — соотечественниковъ и иностранцевъ — налагая только знаменіе своею генія на похищеніе (М. T. 1828 № 20 стран. 455); то не извинительны ли будутъ и мои заимствованія изъ очужестранившихся нашихъ соотечественниковъ, на которыя не премину я налагать вездѣ знаменіе косвенныхъ буквъ, въ отличіе ихъ отъ моихъ собственныхъ выраженій? Что дѣлать! — грѣшный человѣкъ!… Цитаты страсть моя! — 
2. Опять чужія слова! vae mihi!
3. Чудное дѣло! — Можно ли еще сомнѣваться теперь въ сѵмпатической стачкѣ геніевъ?… Прочитывая разборъ Манфреда, Драматической Поемы Л. Байрона, напечатанный въ №№ 19 и 20 М. Т. прошедшаго 1828 года, я съ удивленіемъ и съ умиленіемъ замѣтилъ необыкновенное сходство мыслей и словъ неизвѣстнаго Разборщика съ словами и мыслями великаго Чадскаго. Для любителей сводовъ и конкорданцій, не излишнимъ почитаю указать нѣсколько любопытнѣйшихъ параллельныхъ мѣстъ, замѣченныхъ мною. № 19, с. 338.
4. № 19 с. 342.
5. № 19 с. 338.
6. Тамъ же с. 339.
7. Тамъ же с. 340.
8. Тамъ же с. 342.
9. Тамъ же с. 341.
10. Тамъ же с. 343.
11. Тамъ же.
12. Тамъ же.
13. Тамъ же с. 345.
14. Тамъ же с. 340.
15. Тамъ же с. 342.
16. Тамъ же с. 341.
17. № 20 с. 454.
18. Тамъ же.
19. № 19 с. 341.
20. Тамъ же с. 345.
21. Тамъ же с. 344.
22. Тамъ же.
23. Тамъ же.
24. № 20 с. 459.
25. Тамъ же с. 460.
26. Тамъ же с. 457.
27. Тамъ же с. 454.
28. № 19 с. 341.
29. № 20 с. 464.
30. Тамъ же с. 463.
31. № 19 с. 341.
32. № 20 с. 463.
33. Тамъ же с. 461.
34. № 19 с. 345.
35. № 19 с. 338.
36. Тамъ же с. 344.
37. № 20 с. 465.
38. Тамъ же с. 459.
39. № 21 с. 13.