Сонеты Шекспира в автобиографическом отношении (Стороженко)/ДО

Сонеты Шекспира в автобиографическом отношении
авторъ Николай Ильич Стороженко

Опубл.: 1900. Источникъ: az.lib.ru

Н. Стороженко. Опыты изученія Шекспира. Изданіе учениковъ и почитателей. МОСКВА. Типо-литографія А. В. Васильева и К®, Петровка, домъ Обидиной. 1902.

Сонеты Шекспира въ автобіографическомъ отношеніи*).

*) Рѣчь, читанная на торжественномъ Актѣ Московскаго Университета 12 января 1900 г. Мм. Гг.!

Поэтическія произведенія, по поводу которыхъ я намѣренъ бесѣдовать съ Вами сегодня, составляютъ интересную литературную загадку, надъ разрѣшеніемъ которой уже болѣе столѣтія трудится наука. Несмотря на то, что загадка до сихъ поръ продолжаетъ упорно хранить свою тайну, энергія ученыхъ не ослабѣваетъ, можетъ быть оттого, что каждому изъ желающихъ разрѣшить ее по необходимости приходится заглянуть въ бездонную, какъ море, душу Шекспира, пробыть хоть нѣкоторое время въ общеніи съ нею и подслушать біеніе одного изъ благороднѣйшихъ сердецъ, которое когда либо билось въ груди человѣка.

Въ 1766 г. извѣстный издатель сочиненій Шекспира Джорджъ Стивенсъ такъ опредѣлилъ сумму свѣдѣній о жизни Шекспира, которыми обладала тогдашняя наука: «все что мы знаемъ» — говоритъ онъ — «съ нѣкоторой достовѣрностью о Шекспирѣ состоитъ въ томъ, что онъ родился въ Стрэтфордѣ на Эвонѣ, женился, отправился въ Лондонъ, сначала былъ актеромъ, потомъ писателемъ, писалъ стихотворенія и пьесы для театра, наконецъ возвратился въ Стрэтфордъ, сдѣлалъ духовное завѣщаніе и умеръ». Съ тѣхъ поръ какъ Стивенсъ произнесъ эти горькія слова прошло около полутораста лѣтъ. Въ этотъ большой промежутокъ времени наука не щадила ни трудовъ, ни энергіи чтобъ пополнить недостаточность нашихъ свѣдѣній о Шекспирѣ. Англійскіе ученые перерыли всѣ архивы чтобъ добыть какой нибудь матеріалъ для біографіи великаго поэта. Дѣйствительно, имъ удалось найти нѣсколько оффиціальныхъ документовъ о предкахъ Шекспира, объ его женитьбѣ, о быстромъ ростѣ его матеріальнаго благосостоянія, выразившимся въ покупкѣ имъ въ своемъ родномъ городкѣ домовъ и земельныхъ участковъ. Кромѣ того они допросили современниковъ Шекспира, людей знавшихъ его лично, которые дали о великомъ поэтѣ свои отзывы, въ общемъ благопріятные для его нравственнаго характера, но всего этого оказалось слишкомъ мало чтобъ составить себѣ понятіе о Шекспирѣ, какъ о живомъ человѣкѣ.

Даже общепринятый въ наукѣ способъ освѣщать личность писателя его произведеніями оказывается очень мало примѣнимымъ къ Шекспиру, ибо драмы его отличаются необыкновенной объективностью, составляющею ихъ высшее достоинство и хотя сквозь созданные имъ личности и характеры и просвѣчиваетъ великая душа поэта, но уловить ея отличительныя черты въ большинствѣ случаевъ невозможно. При такомъ положеніи дѣла дошедшія до насъ лирическія стихотворенія Шекспира въ формѣ сонетовъ должны были бы оказать незамѣняемую услугу, но къ сожалѣнію, пользованіе этимъ матеріаломъ представляетъ большія трудности, а въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ можетъ даже навести біографа на ложный путь. Дѣло въ томъ, что самое происхожденіе сонетовъ облечено какой-то по сю пору неразгаданной тайной. Изъ отзыва о нихъ современнаго Шекспиру критика можно заключить, что они первоначально не предназначались для печати, а ходили по рукамъ близкихъ друзей поэта^[1]. Конечно, это послѣднее обстоятельство было плохой гарантіей ихъ тайны, ибо не болѣе какъ черезъ годъ послѣ отзыва Миреса предпріимчивому книгопродавцу Джегарду вздумалось поспекулировать на популярное имя Шекспира. Разсчитывая, что отзывъ Миреса могъ возбудить любопытство публики, Джегардъ взялъ два сонета Шекспира (138 и 144), присоединилъ къ нимъ нѣсколько стихотвореній Томаса Гейвуда, Марло, Бэрнфильда и др.; составившемуся такимъ образомъ сборнику онъ далъ заглавіе Влюбленный Пилигримъ (Passionate Pilgrim L. 1599) и приписалъ его Шекспиру. Такія пиратскія изданія дѣлались въ тѣ времена совершенно безнаказанно, ибо авторскія права не были еще ограждены закономъ. Зная это, Шекспиръ и не думалъ протестовать противъ самаго факта, но по свидѣтельству Гейвуда^[2] былъ только недоволенъ тѣмъ, что ему были приписаны стихотворенія другихъ поэтовъ. Воровская продѣлка Джегарда имѣетъ важное значеніе въ исторіи вопроса о сонетахъ Шекспира, ибо ею устанавливается фактъ, что въ 1599 сонеты 138 и 144 уже существовали, a такъ какъ они составляютъ часть цѣлой группы сонетовъ, то отсюда можно заключить, что тогда уже существовала и вся группа. Съ тѣхъ поръ въ продолженіе цѣлыхъ десяти лѣтъ мы ничего не слышимъ о сонетахъ Шекспира. Въ 1609 г. выходитъ въ свѣтъ первое изданіе ихъ (Editio Princeps), очевидно тоже безъ вѣдома автора и съ слѣдующимъ загадочнымъ посвященіемъ:

«Единственному творцу (или вдохновителю) нижеслѣдующихъ сонетовъ Мистеру В. Г. желаетъ всякаго счастія и безсмертія, предвѣщаннаго нашимъ вѣковѣчнымъ поэтомъ, преданный издатель Т. Т.»^[3].

Имя издателя скоро было разгадано. Въ Реестрахъ Издателей (Registers of the Stationers Company) издателемъ сонетовъ названъ нѣкто Томасъ Торпъ, но кто скрывается подъ иниціалами В. Г., какъ понимать слово Begetter — объ этомъ до сихъ поръ ведутся споры^[4].

Одни считаютъ этимъ творцомъ или вдохновителемъ лорда Саутамптона, а другіе лорда Пемброка. Сонеты Шекспира не пользовались такой популярностью какъ его поэмы. Этимъ объясняется тотъ фактъ, что второе изданіе ихъ вышло только въ 1640 г. Главное отличіе этого изданія отъ Editio Princeps состоитъ въ томъ, что порядокъ, въ которомъ слѣдуютъ сонеты другъ за другомъ, совершенно измѣненъ — явное доказательство того, что въ XVII в. еще не видѣли въ сонетахъ нѣчто цѣлое и не дѣлили ихъ на двѣ части, неравныя по количеству и различныя по содержанію. Не лишена интереса литературная исторія сонетовъ, исторія ихъ толкованія.

Въ XVIII в. преобладалъ весьма невысокій взглядъ на сонеты Шекспира. Древнѣйшій біографъ поэта Роу не высказываетъ никакого мнѣнія объ ихъ достоинствѣ и даже не увѣренъ, принадлежатъ ли они ему или нѣтъ? Гильдонъ, перепечатавшій ихъ въ 1710 г., ограничивается замѣчаніемъ, что въ нихъ воспѣвается возлюбленная Шекспира; съ этимъ соглашается и слѣдующій издатель сонетовъ Сьюэллъ, такъ что до Мэлона господствовало мнѣніе, что героиней сонетовъ была женщина. Мэлонъ впервые высказалъ мнѣніе, поддержанное его друзьями Тируитомъ, Фармеромъ и Стивенсомъ, что первые 126 сонетовъ обращены къ мужчинѣ и что только въ остальныхъ 26 воспѣвается женщина. Относительно таинственнаго W. Н. голоса раздѣлились. Фармеръ думалъ, что это начальныя буквы имени Вилльяма Гарта, племянника поэта, а Тируитъ выдвинулъ гипотезу о какомъ-то мало извѣстномъ музыкантѣ Томасѣ Гогсѣ. Какъ низко цѣнились тогда сонеты даже знатоками Шекспира, видно изъ того, что Стивенсъ не захотѣлъ включить ихъ въ изданное имъ полное собраніе произведеній Шекспира и утверждалъ, что развѣ посредствомъ особаго акта парламента можно заставить публику читать эту смѣсь аффектаціи, педантизма и безсмыслицы. Если мы присоединимъ къ этому мнѣніе Чальмерса, что особа, воспѣваемая въ сонетахъ, есть не кто иной, какъ королева Елисавета, то будетъ имѣть все, что высказывалось учеными прошлаго вѣка о сонетахъ Шекспира. Въ началѣ XIX столѣтія начинается сильная реакція противъ взглядовъ Стивенса. Первый оцѣнившій поэтическое и автобіографическое значеніе сонетовъ Шекспира былъ знаменитый поэтъ Вордсвортъ.

Въ 1815 г. въ предисловіи къ изданію своихъ стихотвореній онъ такъ выразился о сонетахъ: «Существуетъ небольшая книжка стихотвореній, въ которыхъ Шекспиръ выражаетъ отъ своего имени свои собственныя чувства. Не трудно понять, почему издатель произведеній Шекспира Джорджъ Стивенсъ остался равнодушнымъ къ ихъ красотамъ, хотя и въ другихъ произведеніяхъ Шекспира трудно найти болѣе счастливое выраженіе поэтическихъ чувствъ». Позднѣе въ одномъ изъ своихъ собственныхъ сонетовъ Вордсвортъ прекрасно оцѣнилъ автобіографическое значеніе сонетовъ вообще и въ заключеніе прибавилъ, что этимъ ключомъ отпирается сердце поэта (with this key Shakspeare unlocked his heart). Около того же времени вопросъ о сонетахъ подвергается тщательному изслѣдованію въ сочиненіи Натана Дрэка: Шекспиръ и его время (Shakspeare and his Times, London, 1817). Здѣсь Дрэкъ впервые высказалъ свою догадку, что лицо воспѣваемое въ первыхъ Г26 сонетахъ и скрытое подъ буквами W. Н. Торпова посвященія, былъ не кто иной, какъ покровитель Шекспира молодой лордъ Саутамптонъ, которому Шекспиръ посвятилъ свои поэмы. Догадку свою онъ основываетъ на доказательствахъ какъ внѣшнихъ, такъ и внутреннихъ. Внѣшнее доказательство — это настойчивый и неоднократно повторяемый въ первыхъ 17 сонетахъ совѣтъ Шекспира своему другу жениться, а извѣстно, что около 1594 г., молодой лордъ былъ влюбленъ въ фрейлину Елисаветы, прекрасную миссъ Вернонъ, что эта любовь возбудила сильное негодованіе въ королевѣ, по желанію которой свадьба дважды откладывалась. При такомъ положеніи дѣла со стороны Шекспира было вполнѣ дружескимъ поступкомъ ободрять впавшаго въ немилость друга и укрѣплять въ немъ желаніе жениться. Внутреннее доказательство состоитъ, по мнѣнію Дрэка, въ восторженно-любовномъ тонѣ сонетовъ, обращенныхъ къ неизвѣстному высокопоставленному другу и поразительно напоминающихъ не менѣе восторженный тонъ посвященій Саутамптону поэмъ Шекспира. Если въ посвященіи Лукреціи Шекспиръ пишетъ своему другу и покровителю, что любовь его безгранична и что все, чтобъ онъ ни написалъ, принадлежитъ лорду, то въ 26 сонетѣ поэтъ называетъ Lord of my love (властелиномъ своей любви) и, посылая ему какое-то изъ своихъ произведеній, прибавляетъ, что, дѣлая это, онъ исполняетъ только долгъ вассала своему сюзерену. Общій выводъ Дрэка тотъ, что сонеты Шекспира за немногими исключеніями автобіографическаго характера и писаны поэтомъ въ различныя эпохи его жизни. Въ 1821 г. извѣстный другъ Джонсона Босвэлль въ своемъ изданіи сочиненій Шекспира горячо защищалъ сонеты отъ нападокъ Стивенса и восхищался ихъ юношескимъ жаромъ. Въ 1818 г. нѣкто Брайтъ додумался до гипотезы, что героемъ сонетовъ былъ другъ и покровитель Шекспира Вилльямъ Гербертъ, впослѣдствіи Лордъ Пемброкъ, которому товарищи Шекспира актеры Геминджъ и Конделль посвятили изданное имъ полное собраніе его сочиненій, Editio Princeps (London, 1623). Гипотеза эта получила болѣе или менѣе научную обработку въ статьяхъ Бодена (Gentlemen’s Magazine за 1832 г.). Отправляясь отъ иниціаловъ W. H. (William Herbert?) и сопоставляя извѣстные факты жизни Пемброка съ свидѣтельствомъ сонетовъ, Боденъ приходитъ къ заключенію, что лордъ Пемброкъ имѣетъ наиболѣе правъ считаться героемъ сонетовъ. Въ пемброковскую гипотезу раньше другихъ увѣровалъ и Галламъ (въ своемъ Introduction to the Literature of Europe in XV, XVI and XVII Century L. 1837—39). Возмущенный до глубины души отсутствіемъ собственнаго достоинства въ великомъ поэтѣ, который не только признавалъ хорошимъ все, что ни дѣлалъ молодой лордъ, но въ своемъ раболѣпіи дошелъ до того, что безъ всякой борьбы уступилъ ему свою возлюбленную, Галламъ выразился въ томъ смыслѣ, что для чести Шекспира было бы лучше, если бы сонеты совсѣмъ не были написаны. Болѣе систематическому изученію сонеты Шекспира подверглись въ сочиненіи Эрмитэджа Броуна (Shakspeare’s Autobiographical Poems. London, 1838). Отправляясь отъ мысли, вскользь высказанной Кольриджемъ, что сонеты Шекспира суть автобіографическія поэмы въ формѣ сонетовъ, играющихъ здѣсь роль стансовъ, Броунъ раздѣлилъ ихъ на шесть автобіографическихъ поэмъ; въ первой, заключающей въ себѣ первые 26 сонетовъ, поэтъ убѣждаетъ своего юнаго друга жениться; во второй (отъ 27—55) прощаетъ друга, отбившаго у него возлюбленную, третья поэма (отъ 56—78) состоитъ изъ жалобъ на холодность друга; четвертая (отъ 78—101) полна сѣтованій о томъ, что другъ предпочитаетъ ему другихъ поэтовъ; въ пятой (отъ 102—126) поэтъ извиняется передъ другомъ въ долгомъ молчаніи и непостоянствѣ и наконецъ въ шестой (127—152) поэтъ обращается уже не къ другу, а къ возлюбленной и осыпаетъ ее упреками за невѣрность. Нѣкоторыя соображенія Броуна безспорно остроумны, но имъ не достаетъ твердой опоры фактовъ. Что до героя сонетовъ, то Броунъ сильно склоняется въ пользу Пемброка. По слѣдамъ Броуна пошелъ французскій переводчикъ сонетовъ Франсуа Викторъ Гюго (сынъ великаго поэта) съ тѣмъ впрочемъ различіемъ, что онъ замѣняетъ Пемброка Саутамптономъ. Посредствомъ своеобразной арранжировки сонетовъ Гюго извлекаетъ изъ нихъ цѣлый романъ съ завязкой и развязкой: страстной любовью Шекспира къ бездушной кокеткѣ, измѣной съ ея стороны и окончательнымъ разрывомъ со стороны поэта. Главнымъ представителемъ автобіографическаго толкованія сонетовъ являются нѣмецкіе критики Гервинусъ и Ульрици въ ихъ извѣстныхъ сочиненіяхъ о Шекспирѣ. По мнѣнію Гервинуса^[5] если существуетъ какая нибудь связь между произведеніями Шекспира и его жизнью, то ее можно искать только въ сонетахъ, потому что это единственное произведеніе, которое доставляетъ намъ непосредственный доступъ въ его внутреннюю жизнь. Онъ горячо возстаетъ противъ взгляда на сонеты, какъ на стихотворенія, описывающія въ условной формѣ вымышленныя отношенія. "Если сонеты Шекспира, — говоритъ онъ, «и отличается чѣмъ нибудь отъ другихъ сонетовъ, то именно въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ они выражаютъ горячую жизнь, гдѣ мощное біеніе глубоко-взволнованнаго сердца пробивается сквозь всѣ оболочки стихотворнаго формализма». Относительно лица, воспѣваемаго въ сонетахъ, которому Торпъ посвятилъ ихъ изданіе, Гервинусъ вмѣстѣ съ Дрэкомъ думаетъ, что этимъ лицомъ скорѣе всего могъ быть лордъ Саутамптонъ. Отъ общей характеристики сонетовъ Гервинусъ переходитъ къ ихъ детальному разсмотрѣнію, при чемъ предлагаетъ свое собственное дѣленіе ихъ на восемь группъ и въ заключеніе утверждаетъ, что сонеты Шекспира представляютъ собою психологически послѣдовательную, нераздѣльную нить событій, которыя не могли ни коимъ образомъ тянуться болѣе трехъ лѣтъ и что стало быть весь, циклъ ихъ былъ законченъ въ три года. Подобнаго же автобіографическаго толкованія держится другой знаменитый нѣмецкій критикъ Ульрици^[6]. Сказавши, что изъ драмъ Шекспира нельзя безъ особой натяжки выводить заключенія объ его личности, Ульрици замѣчаетъ, что въ автобіографическомъ отношеніи сонеты Шекспира гораздо важнѣе его драмъ, ибо въ нихъ мы находимъ многочисленные слѣды той борьбы и усилій, съ помощью которыхъ Шекспиръ достигъ нравственной высоты, видимъ какъ росла его внутренняя жизнь, какъ то поднималась, то опускалась его душа на волнахъ его богатой внутренней жизни, слышимъ, какъ онъ призываетъ свою обуреваемую враждебными силами душу на борьбу съ плотскими страстями, какъ онъ хочетъ отвратить ее отъ сладострастія, изображая его въ самыхъ непривлекательныхъ краскахъ. Видя въ сонетахъ отраженіе реальныхъ событій, называя ихъ стихотвореніями на случай (Gelegenheitsgedichten) въ высшемъ смыслѣ этого слова, Ульрици видитъ и въ послѣднихъ сонетахъ (отъ 127—152), гдѣ описываются отношенія поэта къ смуглой кокеткѣ, не игру поэтической фантазіи, но дѣйствительный фактъ. «Если», — говоритъ онъ, «первые сонеты отражаютъ къ себѣ дѣйствительныя отношенія къ другу, то на какомъ основаніи можно отказать въ этомъ послѣднимъ сонетамъ?» Въ вопросѣ о героѣ сонетовъ Ульрици не высказываетъ рѣшительнаго мнѣнія, но все — таки болѣе склоняется на сторону Пемброка. За автобіографическое толкованіе сонетовъ стоятъ также въ большей или меньшей степени Фридрихъ Крейссигъ^[7], Мэссонъ^[8], Мельхіоръ Мейеръ въ своей статьѣ о сонетахъ Шекспира^[9], Пэльгрэвъ^[10], Гедеке^[11], Германъ Исаакъ^[12], Фэрнивалль^[13], Свинборнъ^[14], Дауденъ^[15], Шарпъ^[16], а въ новѣйшее время Тайлеръ^[17], Брандесъ^[18] и авторъ только что вышедшаго стихотворнаго перевода сонетовъ на французскій языкъ Анри^[19].

На ряду съ личной или автобіографической теоріей сонетовъ существуетъ теорія безличная, представители которой утверждаютъ, что между сонетами Шекспира и фактами его жизни нѣтъ никакой связи, что сонеты суть либо стихотворенія, написанныя на вымышленныя темы и облеченныя въ модную форму сонетовъ, либо стихотворенія аллегорическаго характера, посредствомъ которыхъ поэтъ проводилъ свои идеи; нѣкоторые же доходятъ до того, что утверждаютъ, что своими сонетами Шекспиръ хотѣлъ пародировать и поднять на смѣхъ современныхъ ему сочинителей сонетовъ. Первый очеркъ безличной теоріи можно найти у Чарльза Найта^[20]. Но мнѣнію этого ученаго, сонеты Шекспира суть чистѣйшіе плоды его поэтической фантазіи и только за весьма немногими изъ нихъ онъ признаетъ автобіографическое значеніе. Считая принятый въ Editio Princeps порядокъ сонетовъ совершенно произвольнымъ и лишеннымъ всякой системы, онъ, подобно Мэлону, дѣлитъ ихъ на двѣ неравныя группы, изъ которыхъ меньшая заключаетъ въ себѣ любовные сонеты, обращенные къ женщинѣ, а большая — сонеты, въ которыхъ описываются отношенія поэта къ его высокопоставленному другу. Но хотя другъ и возлюбленная могли быть лицами дѣйствительно существовавшими, описанія воображаемой любви и ревности отливаются здѣсь въ модныя формы италіанской лирики, какъ въ Amoretti Спенсера, и выражаются отъ лица самого поэта. Исключеніемъ изъ этого общаго правила Найтъ считаетъ сонетъ III, въ которомъ Шекспиръ высказываетъ недовольство своей актерской профессіей, сонеты отъ 29—32, дышащіе такою искренностью и задушевностью, что ихъ непремѣнно нужно отнести къ личнымъ, равно какъ и группу сонетовъ отъ 76—81, въ которыхъ описываются событія, по всей вѣроятности имѣвшія мѣсто въ жизни поэта. По слѣдамъ Найта пошли извѣстные издатели произведеній Шекспира Говардъ Стаунтонъ и Александръ Дейсъ. Первый изъ нихъ еще въ 1861 г. высказалъ мысль, что сонеты Шекспира суть не что иное какъ поэтическіе вымыслы, а послѣдній такъ выразился о сонетахъ Шекспира: «Неоднократное чтеніе ихъ почти убѣдило меня, что большинство ихъ написано въ искусственномъ тонѣ въ разное время и по разнымъ поводамъ для удовольствія или по внушенію близкихъ друзей Шекспира. Я не отрицаю, что одинъ или два изъ нихъ (напр. 110—111) отражаютъ въ себѣ личныя чувства Шекспира, но утверждаю, что попадающіеся въ сонетахъ намеки не слѣдуетъ слишкомъ поспѣшно объяснять обстоятельствами личной жизни Шекспира». — Осторожный взглядъ Дейса, впервые высказанный въ 1864 г., легъ въ основу появившейся въ слѣдующемъ году статьи Деліуса^[21], который подтверждаетъ его подробнымъ разборомъ отдѣльныхъ сонетовъ. По словамъ Деліуса, видѣть въ сонетахъ Шекспира что-либо реальное или личное нельзя уже потому, что въ силу господствовавшей въ то время поэтической теоріи темой сонета могла быть только утонченная галантность со всѣми ея остроумно-придуманными модуляціями, что образцомъ для Шекспира былъ Даніэль, которому онъ подражалъ не только во внѣшней структурѣ сонета, но и во внутренней — въ ходѣ идей, въ языкѣ, въ употребленіи метафоръ и антитезъ. Невозможность автобіографическаго толкованія сонетовъ доказывается, по мнѣнію Деліуса, еще тѣмъ, что нѣкоторые изъ нихъ только варьируютъ темы, затронутыя въ поэмѣ Венера и Адонисъ и въ комедіи Два Веронца. Разсмотрѣвъ съ указанныхъ точекъ зрѣнія сонеты Шекспира, отмѣтивъ массу встрѣчающихся въ нихъ противорѣчій и повтореній однихъ и тѣхъ же мотивовъ, Деліусъ приходитъ къ заключенію, что въ сонетахъ Шекспира нѣтъ ничего автобіографическаго, что они изображаютъ рядъ душевныхъ состояній, пережитыхъ поэтомъ, но пережитыхъ только въ воображеніи. Ту же способность переноситься во всякое данное состояніе, которое Шекспиръ обнаруживаетъ въ своихъ драмахъ, онъ обнаруживаетъ и здѣсь. Онъ рисуетъ намъ картины любви, ревности, дружбы, но это не та ревность, любовь и дружба, которая волновала его собственное сердце. Впрочемъ даже Деліусъ не отрицаетъ автобіографическаго значенія нѣкоторыхъ сонетовъ, напримѣръ тѣхъ, гдѣ Шекспиръ высказываетъ недовольство своей профессіей. Статья Деліуса при своемъ появленіи произвела сильное впечатлѣніе. Взгляды его были прежде всего усвоены нѣмецкими переводчиками сонетовъ Боденштедтомъ и Гильдемейстеромъ и извѣстнымъ шекспирологомъ Карломъ Эльце. Впрочемъ не было недостатка и въ возраженіяхъ. Жене въ свое книгѣ о Шекспирѣ^[22], удивляется, что такой извѣстный ученый, какъ Деліусъ, высказываетъ вполнѣ ошибочный, взглядъ на происхожденіе и сущность лирическаго стихотворенія въ противоположность драматическому. «Какъ несомнѣнно то, что въ рѣчахъ, и дѣйствіяхъ драматическихъ характеровъ Шекспира не всегда выражаются принципы самого поэта, также вѣрно то, что сонеты, дышатъ личностью самого поэта. Здѣсь слышны и самообвиненія за необузданную страсть, и скорбныя размышленія о задачѣ настоящей жизни, объ общественныхъ недугахъ, о преходящемъ и вѣчномъ, объ отверженномъ званіи актера — словомъ обо всемъ, что волновало сердце Шекспирѣ, какъ человѣка». — Въ значительной степени поколебалъ теорію Деліуса Германъ Исаакъ, прекрасно выяснившій мѣру вліянія Даніэля на Шекспира^[23].

Почти одновременно съ теоріями автобіографической и безличной зародилась и пошла своимъ путемъ довольно курьезная теорія, видѣвшая въ сонетахъ Шекспира аллегоріи и толковавшая ихъ съ аллегорической точки зрѣнія. Главными представителями этой теоріи является Джонъ Геродъ и Ричардъ Симпсонъ, по слѣдамъ которыхъ пошли главнымъ образомъ американскіе критики. Первый изъ нихъ^[24] увѣряетъ, что сонеты Шекспира, подобно сонетамъ Данте и Петрарки, представляютъ собою въ аллегорической формѣ изложеніе религіозныхъ воззрѣній поэта.

Шекспиръ былъ апостоломъ протестантизма и пользовался всякимъ случаемъ, чтобы пропагандировать свои протестантскія убѣжденія. Такъ въ первыхъ сонетахъ онъ отстаиваетъ законныя права человѣческой природы и высказываетъ рѣшительный протестъ противъ безбрачія, а въ послѣднихъ сонетахъ онъ подъ видомъ развратной и бездушной кокетки изображаетъ католическую церковь. Симпсонъ^[25] видитъ въ сонетахъ аллегорію другого рода; по его мнѣнію въ сонетахъ изложена любовная философія Шекспира, его взглядъ на отношеніе любви идеальной, платонической къ любви чувственной, которую онъ олицетворяетъ въ смуглой дамѣ послѣднихъ сонетовъ. Къ продуктамъ аллегорической теоріи нужно отнести также сочиненіе Барншторфа Ключъ къ сонетамъ Шекспира^[26]. Ключъ состоитъ въ томъ, что въ основѣ ихъ лежитъ аллегорія, подъ покровомъ, которой Шекспиръ говоритъ ни о комъ другомъ, какъ о самомъ себѣ, всюду противопоставляя себя своему двойнику. Все это авторъ выводитъ изъ загадочнаго Торпова посвященія, увѣряя что подъ буквами W. Н. нужно разумѣть William Himself, (т. е. Вилльямъ самому себѣ) а другъ воспѣваемый Шекспиромъ и убѣждающій его жениться, это не кто иной какъ поэтическій геній самого Шекспира. Несмотря на странность основной мысли, тогда же опровергнутой Боденштедтомъ, книжка Барншторфа была переведена на англійскій языкъ и нашла себѣ подражателя въ лицѣ Карпфа^[27], который ведетъ дѣло дальше и доказываетъ, что въ сонетахъ Шекспиръ раскрываетъ пріемы своей творческой дѣятельности, что, усвоивъ себѣ принципы философіи Аристотеля, онъ старается проводить эти принципы въ своихъ произведеніяхъ^[28]. Новую и оригинальную попытку объясненія сонетовъ встрѣчаемъ мы въ книгѣ Джеральда Массея^[29], вызвавшей при своемъ появленіи въ свѣтъ большую сенсацію. Хотя основная мысль Массея была задолго до него вскользь высказана Г-жей Джемисонъ, но, не подкрѣпленная никакими доказательствами, она скоро была забыта, такъ что теорія Массея всѣмъ показалась оригинальной и пикантной новинкой. Нѣкоторое время даже казалось, что долго искомый ключъ къ сонетамъ Шекспира наконецъ найденъ, что посредствомъ него откроется доступъ ко всѣмъ тайнамъ, связаннымъ съ возникновеніемъ и изданіемъ сонетовъ. Но эти ожиданія не оправдались. Призраки, вызванные Массеемъ, не выдержали грубаго прикосновенія критики и поспѣшно бѣжали съ поля битвы, не успѣвъ доказать своихъ правъ на реальность. Несмотря на это разочарованіе, въ исторіи вопроса о сонетахъ Шекспира трудъ Массея занимаетъ такое важное мѣсто, что пройти его молчаніемъ невозможно. Сущность взглядовъ автора состоитъ въ слѣдующемъ: онъ предлагаетъ раздѣлить сонеты на двѣ большія группы: 1) личные, обращенные къ лорду Саутамптону и выражающія личныя чувства поэта къ высокопоставленному другу, и 2) драматическіе, писанные Шекспиромъ по просьбѣ или по заказу другихъ лицъ. Въ числѣ послѣднихъ сонетовъ есть не мало, написанныхъ Шекспиромъ отъ имени Саутамптона и посланныхъ этимъ послѣднимъ его невѣстѣ миссъ Вернонъ; есть нѣсколько сонетовъ, написанныхъ отъ имени миссъ Вернонъ къ ея кузинѣ и соперницѣ лэди Ричъ, которую она ревновала къ своему возлюбленному, и отвѣты послѣдней. Изъ этой гипотезы слѣдуетъ, что Шекспиръ въ своихъ сонетахъ былъ въ большинствѣ случаевъ не болѣе какъ истолкователемъ страсти другъ къ другу различныхъ лицъ, которые повѣряли ему свои самыя задушевныя тайны, а онъ писалъ за одного, отвѣчалъ за другого и дѣлалъ это такъ искусно, что всѣ остались довольны другъ другомъ. Во всемъ этомъ впрочемъ нѣтъ ничего невѣроятнаго, ибо обычай поручать поэтамъ писать отъ ихъ имени стихотворенія къ различнымъ красавицамъ былъ сильно распространенъ въ средѣ тогдашнихъ англійскихъ аристократовъ, но Массею слѣдовало бы также доказать, что не только мужчины, но и женщины прибѣгали къ этому средству и дѣлали постороннихъ повѣренными своихъ любовныхъ радостей и страданій. Мало сослаться на то, что подобный случай практиковался въ то время; нужно было доказать, что Шекспиръ въ этомъ случаѣ не отставалъ отъ другихъ, что онъ также торговалъ перомъ, обмокнутымъ, по выраженію Гервинуса, въ кровь его собственнаго сердца. Всего это не могъ доказать Массей и потому его сочиненіе при всей своей учености остается не болѣе какъ блестящей гипотезой, только взволновавшей публику, но нисколько не рѣшившей вопроса о происхожденіи сонетовъ. Тѣмъ не менѣе теорія Массея не прошла безслѣдно въ наукѣ; у него явились послѣдователи въ лицѣ нѣмецкаго переводчика сонетовъ Гельбке, который въ своемъ переводѣ слѣдуетъ аранжировкѣ сонетовъ, рекомендованной Массеемъ, и въ лицѣ Фрица Крауса, высказавшаго въ пользу гипотезы Массея нѣсколько остроумныхъ соображеній^[30].

Въ заключеніе нужно сказать нѣсколько словъ объ оригинальномъ взглядѣ на сонеты Шекспира, какъ на стихотворенія сатирическаго характера, въ которыхъ Шекспиръ будто бы хотѣлъ осмѣять господствовавшій въ его время модный искусственный стиль сонетовъ. Родоначальникомъ этого взгляда былъ фанатическій послѣдователь Пэмброковской гипотезы Генри Броунъ^[31], утверждавшій, что большинство сонетовъ представляютъ собою не что иное какъ остроумныя пародіи на тогдашніе модные сонеты Драйтона и Девиса. Положительное же ихъ содержаніе есть символическое изображеніе союза или брака юнаго героя сонетовъ съ шекспировскою музой. Отвергнутая строгой критикой^[32], теорія Броуна нашла себѣ убѣжденнаго послѣдователя въ лицѣ Минто, который впрочемъ считаетъ преслѣдующими сатирическія цѣли только 24 сонета, а остальные истолковываетъ въ автобіографическомъ смыслѣ, при чемъ онъ, подобно Броуну, признаетъ героемъ сонетовъ лорда Пемброка.

Послѣднимъ крупнымъ вкладомъ въ обширную литературу сонетовъ является новое изданіе ихъ, сдѣланное Тейлеромъ^[33] и снабженное обширнымъ вступительнымъ этюдомъ, въ которомъ авторъ касается многихъ связанныхъ съ сонетами Шекспира вопросовъ и приводитъ новыя доказательства въ пользу Пемброковской гипотезы. Совершенной новинкой въ его работѣ является утвержденіе, что героиней послѣднихъ сонетовъ была фрейлина Елисаветы Мэри Фиттонъ, пикантная брюнетка, бывшая въ связи съ Пемброкомъ. Гипотеза Тейлера, равно какъ и приводимыя имъ доказательства въ пользу Пемброка были опровергнуты новѣйшимъ біографомъ Шекспира Сиднеемъ Ли^[34], которому Тейлеръ возражалъ въ отдѣльной брошюрѣ^[35] такъ что этотъ споръ грозитъ сдѣлаться хронической болѣзнью шекспировской критики.

Предложенный мною краткій очеркъ литературы о сонетахъ уполномочиваетъ на слѣдующіе выводы: 1) при настоящемъ состояніи нашихъ свѣдѣній нѣтъ возможности опредѣлить, кто былъ высокопоставленный другъ и покровитель Шекспира, которому онъ обѣщалъ безсмертіе въ своихъ стихахъ; 2) равнымъ образомъ нельзя опредѣлить, кто была героиня послѣднихъ сонетовъ, бездушная кокетка, самымъ недостойнымъ образомъ игравшая сердцемъ поэта и въ концѣ концовъ ему измѣнившая; 3) хронологія отдѣльныхъ сонетовъ не установлена и всѣ попытки установить ее до сихъ поръ терпятъ крушеніе и 4) большинство заключающихся въ сонетахъ современныхъ намековъ либо совсѣмъ не разгаданы, либо объяснены ошибочно. Послѣднее происходило главнымъ образомъ отъ того, что сторонники саутамптоновской гипотезы старались сопоставлять ихъ съ извѣстными фактами жизни Саутамптона, а сторонники противоположной гипотезы — съ фактами изъ жизни Пемброка, при чемъ обѣ стороны прибѣгали къ натяжкамъ, окончательно подрывавшимъ кредитъ къ ихъ объясненіямъ. Но если во всѣхъ названныхъ пунктахъ критика до сихъ поръ терпѣла фіаско, за то она прочно утвердила положеніе, что значительное количество сонетовъ несомнѣнно автобіографическаго характера, что въ основѣ ихъ лежатъ реальные факты и реальныя настроенія и что взятые въ цѣломъ они представляютъ собою драгоцѣнный матеріалъ для характеристики внутренней жизни Шекспира въ ранній періодъ его дѣятельности^[36]. Въ пользу такого истолкованія сонетовъ говоритъ еще то обстоятельство, что ихъ автобіографическій характеръ былъ раньше всего угаданъ поэтами, которые сразу сумѣли выдѣлить истинное чувство изъ традиціонныхъ поэтическихъ украшеній и услышать сквозь оболочку искусственной поэтической формы трепетаніе живого сердца поэта. Еще въ 1787 г., когда въ Англіи не было и рѣчи объ автобіографическомъ значеніи сонетовъ, Гёте писалъ, что въ нихъ нѣтъ ни одной буквы, которая не была бы пережита, перечувствована и выстрадана. Нѣсколько позднѣе къ такому же заключенію пришелъ совершенно самостоятельно Вордсвортъ, за которымъ послѣдовали Кольриджъ, Платенъ, Свинборнъ, Теннисонъ, Викторъ Гюго и др. Изъ поэтовъ, сколько извѣстно, только одинъ Робертъ Броунингъ видитъ въ сонетахъ не болѣе какъ плоды поэтической фантазіи Шекспира, но его мнѣнію нельзя придавать большого значенія въ виду извѣстной черты его характера — желанія всюду плыть противъ теченія.

Обратимся же теперь къ самимъ сонетамъ и посмотримъ, насколько они оправдываютъ приписываемое имъ автобіографическое значеніе. — Какъ ни мало сдѣлано въ этомъ отношеніи, но даже простой критическій сводъ всего сдѣланнаго будетъ не совсѣмъ безполезенъ для русской науки, уже успѣвшей завоевать себѣ право относиться критически къ трудамъ западныхъ ученыхъ.

Одинъ англійскій критикъ^[37] весьма удачно сравнилъ сонеты Шекспира съ мастерской живописца. «Случалось-ли вамъ — говорить онъ — зайти въ студію художника, когда его нѣтъ дома и бросить взглядъ на разбросанные по столамъ рисунки и бумаги. Вотъ набросокъ бытовой сцены, подъ которой написаны стихи; вотъ видъ съ натуры и рядомъ съ нимъ начатое письмо къ другу; вотъ профиль божественной головки съ слѣдами еще не высохшихъ слезъ художника; вотъ на клочкѣ бумажки только одно слово, одно имя, но это имя наполняетъ сердце художника восторгомъ». И дѣйствительно такое впечатлѣніе производятъ на насъ сонеты Шекспира. Тутъ мы найдемъ и картины природы и дружеское посланіе, и намеки на другихъ поэтовъ и жалобы на свою судьбу, смѣняемыя вѣрой въ свое великое призваніе и гимны любви и дружбѣ, и признанія въ грѣшной страсти, чередующіяся съ взрывами самаго искренняго раскаянія — словомъ самую разнообразную гамму ощущеній, поочередно овладѣвавшихъ душей поэта и оставившихъ слѣдъ въ его поэзіи. Нѣтъ нужды, что эти ощущенія облечены въ искусственную форму сонетовъ, что они исполнены манерности и традиціонныхъ сравненій и оборотовъ, свойственныхъ этому роду лирики, — въ искренности ихъ мы не имѣемъ никакого права сомнѣваться, въ особенности если они явятся впослѣдствіи въ болѣе развитомъ видѣ въ драмахъ Шекспира. Вообще при изученіи сонетовъ Шекспира нужно держаться слѣдующаго пріема: нужно отличать ощущенія случайныя и мимолетныя отъ ощущеній характерныхъ и постоянныхъ, оставившихъ глубокій слѣдъ въ душѣ поэта. Главное отличіе послѣднихъ отъ первыхъ заключается въ ихъ повторяемости въ самихъ сонетахъ и во-вторыхъ, въ развитіи ихъ мотивовъ въ драмахъ. Только при такомъ пріемѣ изученія можетъ выясниться въ большей или меньшей степени ихъ автобіографическое значеніе. Чтобы дать вамъ понятіе объ оригинальной прелести сонетовъ Шекспира и о разнообразіи затронутыхъ въ нихъ мотивовъ, я вамъ приведу нѣсколько сонетовъ въ русскихъ переводахъ. Вотъ напримѣръ 97-ой сонетъ, въ которомъ поэтъ вспоминаетъ о разлукѣ своей либо съ другомъ, либо съ любимой женщиной; здѣсь картины природы служатъ изящной рамкой для чувствъ поэта, опечаленнаго разлукой. Привожу этотъ сонетъ въ переводѣ г. Червинскаго:

Когда простились мы — какой зимой нежданной

Повѣяло вокругъ! Какъ сумрачны поля!

Какъ тяжекъ небосклонъ угрюмый и туманный!

Какой пустынею казалася земля!

А вѣдь она цвѣла: сады въ уборѣ новомъ

Сіяли золотомъ, дыханья розъ полны,

И осень пышная, подобно юнымъ вдовамъ,

Несла плоды любви умчавшейся весны.

Но умирающей казалась мнѣ природа…

Ты лѣто для меня, а нѣтъ тебя со мной

И нѣмы соловьи, и если съ небосвода

Польется робко пѣснь подъ чащею лѣсной…

Такъ сумрачна она, что чутко ей внимая

Поникшіе цвѣты блѣднѣютъ, умирая.

Или вотъ напримѣръ сонетъ. 26-й играющій роль посвященія при посылкѣ другу какого нибудь произведенія, который можно назвать апоѳозомъ почтительной дружбы. Вслѣдствіе сходства этого сонета съ посвященіемъ поэмы Лукреція лорду Саутамптону большинство критиковъ думаетъ, что онъ тоже адресованъ къ лорду Саутамптону. Я привожу его въ неизданномъ переводѣ Л. И. Уманца:

О лордъ моей любви! Меня съ тобой связали

Достоинства твои! Я вѣрный твой вассалъ!

Не съ тѣмъ чтобы умомъ стихи мои блистали,

Чтобъ вѣрность выразить — посланье написалъ.

Но будетъ вѣрность та казаться обнаженной,

Въ словахъ ее могу лишь выразить едва,

Надѣюсь я, что ты душою благосклонной,

Одеждой одаришь ничтожныя слова.

Когда нибудь звѣзда счастливая моя,

Что мной руководитъ, пошлетъ мнѣ лучъ привѣтный

И дастъ нарядъ любви въ лохмотьяхъ незамѣтной —

Почтенья твоего достоинъ буду я!..

Тогда я съ гордостью любовь мою открою,

Теперь же не рѣшусь явиться предъ тобою!

Хотя Шекспиръ по манерности своего поэтическаго стиля сильно приближается къ современнымъ ему сочинителямъ сонетовъ Драйтону, Даніэлю, Бернфильду и др., но онъ рано почувствовалъ фальшь традиціонныхъ поэтическихъ побрякушекъ, которыми они украшали свои поэтическія изліянія. Въ одной изъ своихъ раннихъ комедій (Love’s Labours lost, Act V, Sc. II) онъ влагаетъ въ уста умнаго Бирона цѣлую филиппику.

Противъ тафтяныхъ фразъ, рѣчей изъ шелка свитыхъ,

Гиперболъ трехъэтажныхъ, пышныхъ словъ и т. д.

(переводъ Вейнберга).

Въ сонетѣ 21 онъ касается этого вопроса и осмѣиваетъ современныхъ ему сонетчиковъ, которые, воспѣвая своихъ возлюбленныхъ, не оставляли въ покоѣ не только весеннихъ цвѣтовъ, но солнца, луны и самаго неба. Этимъ же настроеніемъ проникнутъ 30 сонетъ въ духѣ Гейне, который можно назвать остроумной пародіей на тогдашніе модные сонеты. Я приведу его въ переводѣ гр. Мамуны, которому принадлежитъ честь впервые познакомить русскую публику съ лучшими сонетами Шекспира:

Глаза ея сравнить съ небесною звѣздою

И пурпуръ нѣжныхъ устъ съ коралломъ не дерзну,

Со снѣгомъ грудь ея не споритъ бѣлизною

И съ золотомъ сравнить нельзя кудрей волну.

Предъ розой чудною роскошнаго востока

Блѣднѣетъ цвѣтъ ея плѣнительныхъ ланитъ,

И фиміама смолъ Аравіи далекой

Амброзія ея дыханья не затмитъ.

Я лепету ея восторженно внимаю

И все же сознаю, что музыка звучнѣй,

И съ поступью богинь никакъ я не сравняю

Тяжелой поступи возлюбленной моей.

Но все-жъ она милѣй тѣхъ дѣвъ, кого толпою

Льстецы съ богинями равняютъ красотою.

Приведенный сонетъ показываетъ, что даже въ пору своей юности, когда Шекспиръ находился подъ сильнымъ вліяніемъ Даніэля, онъ уже пытался пробить свою собственную тропинку. Въ этомъ отношеніи весьма интересенъ 61 сонетъ, написанный по всей вѣроятности къ отсутствующей дамѣ сердца. Онъ совершенно лишенъ поэтическихъ побрякушекъ въ модномъ тогда стилѣ, но за то проникнутъ искреннимъ и глубокимъ чувствомъ:

Твоей-ли волею тяжелыя рѣсницы

Я не могу сомкнуть во мглѣ сѣдыхъ ночей?

Ты-ль прерываешь сонъ, пославъ мнѣ вереницы

Похожихъ на тебя плѣнительныхъ тѣней?

И твой-ли духъ ко мнѣ летитъ въ ночи безмолвной,

Сгарая ревностью, не знающею сна,

Чтобъ бредъ подслушать мой, измѣны скрытой полный…

О нѣтъ; твоя любовь на это не властна!

Моя, моя любовь лишила сновидѣній

Усталые глаза, умчала мой покой;

Могучая, она, какъ благодатный геній,

Какъ бодрый сторожъ твой — вездѣ, всегда съ тобой.

Она, хранитъ тебя… а ты по волѣ рока

Такъ близко отъ другихъ, такъ отъ меня далеко.

(Переводъ Ѳ. Червинскаго).

Предѣлы отмѣреннаго мнѣ времени не дозволяютъ, остановиться на каждомъ изъ 152 сонетовъ въ отдѣльности. Я предпочитаю остановиться на такихъ, автобіографическое значеніе которыхъ признано, если не всѣми, то большинствомъ изучавшихъ ихъ критиковъ. Во главѣ ихъ нужно поставить тѣ сонеты, въ которыхъ поэтъ выказываетъ недовольство своей сценической профессіей. Соціальное положеніе актера въ тогдашнемъ англійскомъ обществѣ было весьма незавидно. Правда, на сторонѣ театра стоялъ дворъ, высшее дворянство и народъ, но среднее сословіе, къ которому актеры принадлежали по своему происхожденію, относилось къ нимъ болѣе чѣмъ отрицательно. Это происходило отъ того, что уже въ концѣ XVI в., въ средѣ англійской буржуазіи стали преобладать пуританскія воззрѣнія на искусство и литературу вообще и на театръ въ особенности. Въ силу этихъ воззрѣній театръ считался суетнымъ и грѣховнымъ удовольствіемъ, а служители его самыми презрѣнными и вредными членами общества. Конецъ XVI и начало XVII заняты ожесточенной полемикой между пуританскими проповѣдниками и актерами^[38], изъ которыхъ первые бросали грязью въ ненавистное учрежденіе, называли актеровъ орудіями сатаны, развратителями людей и утверждали, что изъ-за нихъ Богъ посылаетъ моровую язву на народъ. Какъ ни нелѣпы были обвиненія, выставляемыя пуританами противъ актеровъ, но они находили откликъ въ современномъ обществѣ и усиливали существовавшіе предразсудки. Если такой ученый и образованный человѣкъ, какъ геніальный Бэконъ, могъ называть профессію актера безчестной (infamous), то чего же можно было ожидать отъ представителей лондонскаго городского совѣта, почерпавшихъ свои взгляды на театръ изъ пуританскихъ памфлетовъ? Въ чуткой душѣ Шекспира больнѣе, чѣмъ гдѣ бы то ни было, отзывалось незаслуженное презрѣніе общества къ профессіи, дававшей ему хлѣбъ насущный… Увы! — восклицаетъ онъ въ сонетѣ 110 — это правда, что я шатался туда и сюда, изображая изъ себя шута и торгуя всѣмъ, что у меня было самаго дорогого; въ сонетѣ 29 онъ прямо называетъ свое званіе отверженнымъ (outcast state), а въ сонетѣ 111 жалуется на судьбу, устроившую его жизнь такъ, что ему приходится жить на счетъ публики и что эта жизнь оставляетъ на человѣкѣ такое же пятно, какъ занятіе красильнымъ мастерствомъ на рукѣ красильщика. — Если принять все это въ соображеніе, то станетъ понятнымъ и то отчаяніе, которое овладѣло Шекспиромъ въ первые годы его сценической карьеры и то чувство восторженной благодарности, которое каждый разъ наполняло его сердце при мысли, что есть человѣкъ высоко-поставленный и всѣми уважаемый, котораго онъ можетъ съ гордостью назвать своимъ другомъ, который, не устыдясь его профессіи, смѣло протянулъ ему руку черезъ раздѣлявшую ихъ соціальную бездну и чья дружба поднимала его и въ общественномъ мнѣніи, и въ своихъ собственныхъ глазахъ. Этимъ двойнымъ чувствомъ проникнутъ 29 сонетъ, который я приведу въ переводѣ гр. Мамуны.

Когда гонимый свѣтомъ и судьбою

Надъ участью своей я плачу въ тишинѣ

И, проклиная жизнь, напрасною мольбою

Тревожу небеса, не внемлющія мнѣ.

Когда завидуя съ отчаяньемъ скупого

Всѣмъ благамъ ближняго, я для себя хотѣлъ

Талантовъ одного и почестей другого

И недоволенъ всѣмъ, что мнѣ дано въ удѣлъ.

О если въ этотъ мигъ безплоднаго мученья

Случайно вспомню я, о другъ мой, о тебѣ…

Какъ птичка Божія, почуявъ пробужденье

Свѣтила дня, я гимнъ пою судьбѣ.

И такъ счастливъ тогда любовію моею,

Что лучше участи желать себѣ не смѣю.

Не всегда впрочемъ испытывалъ Шекспира отрадное чувство при мысли о своей дружбѣ съ высокопоставленнымъ лордомъ. Бывали минуты, когда его угнетала мысль о громадной разницѣ ихъ общественныхъ положеній, когда ему казалось, что дружба съ актеромъ можетъ сильно компрометировать великодушнаго друга въ общественномъ мнѣніи и даже можетъ быть тяготитъ его самого. Тогда онъ выражаетъ желаніе держаться отъ друга подальше, а другу совѣтуетъ не удостоивать его своимъ открытымъ вниманіемъ (public kindness), чтобы не подвергать опасности свою честь и достоинство (Сон. 36). Нигдѣ сознаніе своего униженнаго положенія въ соединеніи съ величайшимъ самоотреченіемъ дружбы не выражено такъ трогательно, какъ въ 71 сонетѣ: «Когда меня не станетъ» — пишетъ поэтъ своему другу — «пусть печаль твоя обо мнѣ продолжается не долѣе унылаго звука похороннаго колокола, который возвѣститъ міру, что я отошелъ отъ этого, пошлаго свѣта на съѣденіе червямъ. И если ты когда-нибудь прочтешь эти строки, не вспоминай, молю, о рукѣ, написавшей ихъ: я такъ тебя люблю, что хочу лучше, чтобы ты вовсе забылъ меня, нежели чтобъ воспоминаніе обо мнѣ тебя печалило. О, если ты взглянешь на эти стихи, когда я можетъ быть уже смѣшаюсь съ прахомъ, пусть даже они не припоминаютъ тебѣ моего имени и пусть вмѣстѣ съ моей жизнью исчезнетъ и любовь твоя; не то мудрый свѣтъ увидитъ твои слезы и осудитъ тебя, когда уже меня не будетъ». (Переводъ В. П. Боткина).

При такой восторженной самоотверженной любви. Шекспира къ своему юному высокопоставленному другу не мудрено, что большинство сонетовъ написано къ нему. Никогда дружба не говорила такимъ восторженнымъ и пламеннымъ языкомъ, какимъ поэты вообще говорятъ только съ женщинами. Читая внимательно сонеты, можно возстановить, въ общихъ чертахъ отношенія Шекспира къ неизвѣстному другу. Въ нихъ поэтъ вспоминаетъ о своей встрѣчѣ и сближеніи съ другомъ, о разлукѣ съ нимъ, принесшей ему столько горя, о временномъ охлажденіи, происшедшемъ вслѣдствіе того, что другъ сталъ склонять свой слухъ къ пѣснямъ другихъ поэтовъ, изъ которыхъ Шекспиръ считаетъ одного гораздо выше себя^[39]. Но это продолжалось не долго. Лишь только поэтъ замѣтилъ, что и другъ страдаетъ отъ этого отчужденія (Сон. 120), онъ тотчасъ же сдѣлалъ первый шагъ къ сближенію. Съ этихъ поръ дружба ихъ стала еще крѣпче. Она уцѣлѣла даже передъ тѣмъ, что обыкновенно способно разрушить всякую дружбу между мужчинами — передъ любовью къ одной и той же женщинѣ. Изъ сонетовъ 40 и 41 можно заключить, что юный и пылкій другъ не могъ устоять противъ чаръ возлюбленной поэта, и, позабывъ долгъ дружбы, отбилъ ее у поэта. Но даже и въ этомъ случаѣ самоотверженіе дружбы оказалось сильнѣе эгоизма любви. Въ упрекахъ, высказанныхъ поэтому поводу поэтомъ другу, нѣтъ никакого гнѣва или раздраженія; поэтъ относится снисходительно къ проступку друга, хотя и сознаетъ, что ударъ, нанесенный дружеской рукой, ощущается больнѣе. Онъ хорошо знаетъ, что поразительная красота друга представляетъ, лакомый кусочекъ для всякой женщины и что онъ находится въ томъ возрастѣ, когда трудно спастись отъ увлеченій, тѣмъ болѣе, когда иниціатива идетъ отъ женщины. Взвѣсивъ на вѣсахъ своего сердца дружбу и любовь и увидѣвъ, что послѣдняя имѣетъ въ немъ, меньше значенія чѣмъ первая, поэтъ не драпируется въ свое чувство, а откровенно заявляетъ, что его соперникъ въ качествѣ друга имѣетъ право и на его возлюбленную: «Возьми себѣ всѣ мои привязанности! У меня нѣтъ ничего, что бы въ то же время не было и твоимъ раньше, чѣмъ ты этого пожелалъ!» (Сон. 40). Галламъ возмущается отсутствіемъ собственнаго достоинства у Шекспира, уступившаго другому безъ всякой борьбы любимую женщину и только потому, что этотъ другой стоялъ выше его на общественной лѣстницѣ. Если бы Шекспиръ дѣйствительно руководился такими побужденіями, это было бы возмутительно, но дѣло въ томъ, что любовь Шекспира къ женщинѣ, увлекшей его юнаго друга, была не любовь, а страсть, которой онъ самъ стыдился. Доказательствомъ того, что тутъ съ его стороны не было глубокаго чувства, служитъ то, что онъ не ревновалъ ее къ другу, а его къ ней… «Что она принадлежитъ тебѣ — это еще не самое большое мое горе, хотя я сильно любилъ ее; но что ты принадлежишь ей, что ты вслѣдствіе этого лишаешь меня частички своей любви — вотъ въ чемъ состоитъ мое главное горе». (Сон. 42). Если мужчина такимъ образомъ ревнуетъ любимую женщину, то подобная ревность не свидѣтельство въ пользу особенно сильной любви и не можетъ разстроить дружескихъ отношеній.

Но любовь Шекспира къ другу не выражалась только въ прощеніи обидъ. Видя въ немъ воплощеніе всего, что есть прекраснаго и добраго въ человѣческой природѣ, поэтъ хотѣлъ сохранить навсегда черты его нравственнаго образа и даровать ему безсмертіе въ своихъ стихахъ. Существуетъ нѣсколько сонетовъ, разрабатывающихъ эту тему (18—19, 55, 60, 63, 81, 107), но я не буду на нихъ останавливаться, ибо въ нихъ очень мало автобіографическаго элемента. Еще въ XV в. италіанскіе гуманисты привыкли обѣщать безсмертіе своимъ покровителямъ; въ XVI в. эта мода перешла и къ сочинителямъ сонетовъ, сначала къ италіанскимъ, а потомъ къ французскимъ и англійскимъ. Рѣдкій изъ нихъ не обѣщалъ либо другу, либо возлюбленной безсмертія въ своихъ стихахъ. Идя въ этомъ случаѣ по слѣдамъ другихъ, Шекспиръ даже въ обработкѣ этой традиціонной темы сумѣлъ проявить нѣкоторую оригинальность, придавши ей высокій лирическій полетъ и какую-то особую, ему одному свойственную, задушевность. Чѣмъ-то величавымъ и мощнымъ вѣетъ отъ тѣхъ его сонетовъ, въ которыхъ онъ, полный вѣры въ силу своего генія, смѣло вызываетъ на бой всепоглощающее время. «Я воздвигъ тебѣ памятникъ въ моемъ благородномъ стихѣ, который нѣкогда прочтутъ глаза еще не родившихся поколѣній. Вѣчная пѣснь моя передастъ твое имя будущимъ вѣкамъ, когда уже прекратится дыханіе всѣхъ твоихъ современниковъ». (Сон. 81).

Перехожу теперь къ группѣ сонетовъ (127—152), въ которыхъ описываются отношенія Шекспира къ одной лондонской дамѣ, державшей нѣкоторое время въ плѣну его сердце. Кто была эта особа, каково было ея общественное положеніе — до сихъ поръ не удалось опредѣлить съ точностью. Cудя по описанію ея въ сонетахъ, она была далеко не красавица, во всякомъ случаѣ не подходила къ обычному въ то время типу женской красоты. Она была сильная брюнетка, съ черными, какъ вороново крыло, глазами, бойкая, смѣлая, кокетливая; кромѣ того, она была отличная музыкантша, что въ глазахъ такого такого страстнаго любителя музыки, какъ Шекспиръ, въ значительной степени усиливало ея привлекательность^[40].

О сколько разъ, мой другъ, ты музыка живая,

Лились изъ подъ твоихъ прелестныхъ, милыхъ рукъ

Созвучья стройныя и, сердцемъ оживая,

Я съ жадностью ловилъ аккордовъ дивныхъ звукъ.

Я рѣзвымъ клавишамъ завидовалъ невольно:

Въ лобзаньи пламенномъ такъ льнутъ къ перстамъ твоимъ,

Въ тотъ мигъ устамъ моимъ и стыдно такъ и больно,

Что поцѣлуи тѣ достанутся не имъ.

(Пер. Л. И. Уманца).

Но не въ одномъ только музыкальномъ талантѣ заключались тѣ чары, которыми неизвѣстная дама покорила сердце поэта. Она обладала способностью привлекать къ себѣ сердца мужчинъ, искусно разжигая ихъ страсть, то подавая имъ надежду, то отталкивая ихъ. Это была какая-то демоническая, непонятная власть, противъ которой юный поэтъ не могъ долго бороться. «Скажи мнѣ», — восклицаетъ онъ въ 150 сонетѣ, — «что даетъ тебѣ силу властвовать надъ моимъ сердцемъ, заставлять меня лгать на зло очевидности, и клясться, что днемъ не свѣтло? Какимъ искусствомъ ты умѣешь придавать красоту плохимъ вещамъ? Отчего въ твоихъ самыхъ предосудительныхъ поступкахъ столько прелести, что въ моемъ сужденіи они кажутся лучше всѣхъ совершенствъ? Какой силой ты заставляешь меня любить тебя сильнѣе, по мѣрѣ того, какъ я открываю въ тебѣ новые поводы для ненависти?» Когда любовь находится на степени какой-то стихійной силы, граничащей съ лихорадочнымъ пароксизмомъ, — предъ ней безсильны доводы разсудка и призывъ къ чести и долгу.

Моя любовь сходна такъ съ лихорадкой:

Желаетъ лишь того, что ей вредитъ.

И этой пищей гибельной, но сладкой,

Болѣзненный питаетъ аппетитъ.

Разсудокъ, врачъ любви, меня оставилъ,

Совѣтами его я пренебрегъ,

И къ гибели, забывъ рядъ мудрыхъ правилъ,

Стремлюсь въ огнѣ желаній и тревогъ.

Нѣтъ, я неизлѣчимъ. Мой умъ сурово

Заботы бросилъ. Грудь полна тоски.

Какъ бредъ безумный, мысль моя и слово

Отъ истины и смысла далеки.

Что ты чиста, свѣтла — я клясться радъ,

А ты черна какъ ночь, мрачна какъ адъ.

(Неизданный переводъ В. А. Шуфа).

Этотъ отзывъ о предметѣ своей страсти не былъ внушенъ минутнымъ настроеніемъ. — Изъ многихъ мѣстъ сонетовъ видно, что поэтъ нисколько не заблуждается насчетъ нравственныхъ достоинствъ своей возлюбленной; онъ считаетъ ее лживымъ и коварнымъ существомъ, не разъ нарушавшимъ свои клятвы, но таково демоническое обаяніе ея личности, что онъ вѣритъ ей даже тогда, когда знаетъ, что она лжётъ (Сон. 134). Зная это и вполнѣ увѣренная въ своей силѣ, легкомысленная и бездушная кокетка недостойно играла пылкимъ сердцемъ поэта, то мучила его холодностью, то умоляла о прощеніи, то кокетничала при немъ съ другими. Не будучи долго въ состояніи выносить эту нравственную пытку, поэтъ въ одномъ прекрасномъ сонетѣ (Сон. 139), обращается къ своей мучительницѣ съ просьбой сказать ему всю правду, какъ бы она ни была горька:

О не тревожь меня напрасными мольбами,

Прошедшихъ слезъ моихъ тебѣ не искупить!

Доканчивай скорѣй, не взглядами — словами,

И силою сражай: къ чему тебѣ хитрить?

Скажи, что ужъ давно не милъ тебѣ я болѣ,

Но на другихъ при мнѣ такъ нѣжно не гляди…

Нѣтъ, не лукавь со мной! Твоей я отдалъ волѣ

Свою судьбу. Я слабъ, скорѣе не щади!

Я все тебѣ прощу, и даже то, что зная,

Какъ трепетно твой взглядъ ловилъ я каждый мигъ,

Ты отъ него меня заботливо спасая,

Все имъ, жестокая, лелѣяла другихъ.

Но только не томи меня тяжелымъ ожиданьемъ

И разомъ ты убей меня съ моимъ страданьемъ.

(Пер. гр. Мамуны).

Долго ли продолжалось это недостойное рабство поэта передъ женщиной, которую онъ не могъ даже уважать — неизвѣстно. Болѣе чѣмъ вѣроятно, что причиной разрыва между ними было то обстоятельство, что кокетка поймала въ свои сѣти юнаго друга Шекспира и увлекла его на неблагородный по отношенію къ поэту поступокъ. Уступивъ безъ борьбы свою возлюбленную и простивъ другу его измѣну, Шекспиръ воспользовался этимъ случаемъ, чтобы порвать съ ней навсегда; по крайней мѣрѣ съ этихъ поръ она исчезаетъ навсегда съ жизненнаго пути Шекспира, хотя образъ ея мелькнетъ передъ нами еще не разъ въ его драмахъ. — Большинство англійскихъ критиковъ упорно отрицаютъ за разсмотрѣнной группой сонетовъ автобіографическое значеніе главнымъ образомъ на томъ основаніи, что они бросаютъ тѣнь на нравственную личность поэта. Но англійская щепетильность въ данномъ случаѣ неумѣстна. Подобно всѣмъ поэтамъ, Шекспиръ долженъ былъ пережить свой Sturm und Drang періодъ и при этомъ заплатить дань своей пылкой молодости и своей страстной природѣ. Онъ самъ сознается, что страсть была его грѣхомъ (Love is my sin), но что увлеченіе придавало ему новую юность и какъ бы обновляло его сердце. Не переживи онъ самъ этого періода, и онъ по всей вѣроятности не изобразилъ бы съ такой глубокой правдой обольстительныя чары Клеопатры и то искусство, съ какимъ она опутала сердце Антонія. Считать эти сонеты плодомъ поэтической фантазіи Шекспира, видѣть въ его жалобахъ на судьбу и нравственныхъ страданіяхъ, (какъ это дѣлаютъ Найтъ и Деліусъ) страданія литературныя, навѣянныя современными ему сочинителями сонетовъ, едва ли основательно, ибо сквозь условную форму сонета, сквозь пеструю ткань традиціонныхъ образовъ, антитезъ, сравненій, по временамъ ярко просвѣчиваетъ искреннее чувство и горячая страсть. Въ пользу автобіографическаго значенія сонетовъ говоритъ еще тотъ фактъ, что въ нихъ мы видимъ основныя черты поэтическаго генія Шекспира на первой ступени ихъ развитія — идеальный строй духа, страстное участіе къ волновавшимъ тогдашнее общество вопросамъ и философскій складъ ума, побуждавшій его даже въ юности задумываться надъ горькимъ смысломъ жизни. Поэтому въ высшей степени любопытны тѣ немногіе сонеты общаго содержанія, въ которыхъ онъ касается общественныхъ и нравственныхъ вопросовъ. — Хотя Шекспиръ въ молодости былъ человѣкомъ пылкаго темперамента и могъ доходить подъ вліяніемъ страсти до всякихъ излишествъ, но чувственный угаръ не могъ удовлетворить его высоконастроенную душу. Отрезвившись отъ него, онъ болѣзненно ощущалъ и глубину собственнаго паденія, и то чувство нравственнаго отвращенія, которое овладѣваетъ человѣкомъ послѣ чувственной оргіи.

Такимъ чувствомъ, проникнутъ 129 сонетъ, стоящій совершеннымъ особнякомъ въ ряду другихъ любовныхъ сонетовъ. «Удовлетвореніе чувственной страсти — это позоръ духа. Страсть до удовлетворенія — вѣроломна, убійственна, жестока, позорна; удовлетвореніе ея тотчасъ же сопровождается отвращеніемъ. Безумная въ своихъ желаніяхъ, она также безумна и въ обладаніи: достигнувъ всего, она жаждетъ еще большаго и т. д. Всѣ это хорошо знаютъ, и тѣмъ не менѣе никто не избѣгаетъ этого неба, ведущаго прямо въ адъ». Приведенный сонетъ дышетъ такой искренностью и написанъ въ такомъ необычномъ для любовной лирики покаянномъ тонѣ, что объяснять его какимъ нибудь литературнымъ вліяніемъ невозможно. Такія признанія не пишутся съ чужого голоса: ихъ нужно пережить и выстрадать. Подобной же искренностью проникнутъ 146 сонетъ, въ которомъ поэтъ взываетъ къ своей душѣ и ободряетъ ее на борьбу съ обуревающими ее страстями. «Бѣдная душа, средоточіе моей грѣшной персти, игралище враждебныхъ силъ тебя окружающихъ, зачѣмъ ты внутренно томишься и страдаешь, покрывая стѣны своего земного жилища дорогими украшеніями? Къ чему ты такъ тратишься на убранство твоего эфемернаго мѣстопребыванія? Неужели только для того, чтобъ дать пищу червямъ, наслѣдникамъ твоего величія? Развѣ не такова на самомъ дѣлѣ участь твоего тѣла? Лучше живи насчетъ твоего слуги; пусть лучше оно теряетъ для умноженія твоего достоянія. Промѣняй временное на вѣчное, старайся о пищѣ духовной, а не о матеріальномъ обогащеніи». Смыслъ этого сонета вполнѣ ясенъ; это горькое раздумье надъ жизнью вообще съ призывомъ къ нравственному совершенству, основанному на глубокой вѣрѣ въ безсмертіе души. Выводить изъ него — какъ это дѣлаютъ нѣкоторые — что Шекспиръ проповѣдуетъ здѣсь аскетизмъ и плотоумерщвленіе, конечно, не основательно. Какъ истый сынъ эпохи Возрожденія, онъ признавалъ законность правъ физической природы человѣка и въ своей комедіи Потерянныя Усилія Любви остроумно осмѣялъ аскетическую затѣю короля Наваррскаго, но несомнѣнно, что онъ даже въ молодости цѣнилъ внутреннее выше внѣшняго, и культуру духа ставилъ выше стремленія къ матеріальному благосостоянію и этимъ масштабомъ мѣрилъ нравственное достоинство людей. Если предыдущіе два сонета обличаютъ въ юномъ поэтѣ высоконастроенную и стремящуюся къ совершенству душу, то 66 сонетъ представляетъ интересъ въ другомъ отношеніи. Это вопль отчаянія при видѣ торжествующаго деспотизма, зла и несправедливости въ родной странѣ. Время происхожденія этого сонета неизвѣстно, но его всего естественнѣе отнести къ концу царствованія Елисаветы, когда управляемая своими любимцами королева неоднократно позволяла себѣ самыя возмутительныя насилія надъ народными правами, покровительствовала раболѣпному ничтожеству, давила литературу и театръ^[41] и приносила интересы частныхъ лицъ въ жертву интересамъ своихъ любимцевъ, которые, снабженные разными привилегіями, наживались насчетъ народа. Тяжелыя впечатлѣнія, которыя ложились въ то время на всѣ благородныя и патріотическія сердца, нашли себѣ отголосокъ въ проникнутомъ гражданскою скорбью сонетѣ Шекспира, который я приведу въ переводѣ Ѳ. Червинскаго.

Тебя, о смерть, тебя зову я, истомленный!

Усталъ я видѣть честь, поверженной во прахъ,

Заслугу въ рубищѣ, свободу искаженной,

И бѣдность съ шутовской усмѣшкой на губахъ…

Глупцовъ, гордящихся лавровыми вѣнками,

Опальныхъ мудрецовъ, носящихъ скорбь въ тиши —

Высокій даръ небесъ, осмѣянный слѣпцами

И силу, мертвую отъ немощей души.

Искусство робкое предъ деспотизмомъ власти,

Безумья жалкаго надменное чело,

Разнузданную ложь, разнузданныя страсти

И Благо плѣнникомъ у властелина Зло.

Усталый, рвался бъ я къ блаженному покою,

Но какъ, владычица, разстанусь я съ тобою!

Сводя въ одно цѣлое имѣющіяся въ сонетахъ данныя относительно нравственной личности Шекспира въ юношескій періодъ его жизни, мы приходимъ къ заключенію, что это была натура страстная, кипучая, способная увлекаться и падать, но вмѣстѣ съ тѣмъ способная къ искреннему раскаянію и рѣшительному нравственному возрожденію. Горячая кровь и идеализмъ сердца вѣчно борются въ ней, но ужъ изъ современной сонетамъ поэмы Венера и Адонисъ видно, на чью сторону клонится побѣда^[42]. На основаніи одной этой поэмы мы имѣемъ полное право ожидать торжества свѣтлаго начала и наступленія эпохи нравственнаго равновѣсія. Изъ сонетовъ видно, что въ характерѣ Шекспира ярко выступаютъ двѣ симпатичныя черты — высокое самоотверженіе во имя дружбы и страстное отношеніе къ общественнымъ вопросамъ, которые юный поэтъ считаетъ какъ бы своими личными. Можно даже сказать, что основы житейской философіи Шекспира выросли на почвѣ пережитыхъ имъ и отразившихся въ сонетахъ жизненныхъ испытаній. Уже одного этого достаточно, чтобъ признать за сонетами высокое автобіографическое значеніе и пользоваться ими какъ драгоцѣннымъ матеріаломъ для характеристики нравственной личности Шекспира. Впрочемъ относительно этого пункта должно соблюдать большую осторожность, ибо желаніе заглянуть въ душу Шекспира такъ сильно, что изслѣдователю приходится быть каждую минуту на сторожѣ противъ себя самого. Зато онъ стоитъ на гораздо болѣе твердой почвѣ, когда ему приходится изучать отношенія сонетовъ къ драмамъ Шекспира. Высказанный въ сонетахъ взглядъ Шекспира на задачи своей поэтической дѣятельности заставляетъ уже предчувствовать въ пылкомъ и неустановившемся юношѣ будущаго великаго психолога и моралиста. Такъ въ 105 сонетѣ Шекспиръ высказываетъ въ двухъ словахъ свою литературную теорію: «Красота, добро и истина» — говоритъ онъ — «вотъ все содержаніе моей поэзіи». И этому девизу Шекспиръ остается вѣренъ въ продолженіе всей своей драматической дѣятельности, которая является воплощеніемъ этого тройного девиза въ яркихъ, проникнутыхъ глубокой жизненной правдой, образахъ. Разсматриваемые съ литературной точки зрѣнія сонеты Шекспира относятся къ его драмамъ, какъ этюды къ картинѣ, какъ зерно къ цвѣтку, какъ намёкъ къ формулѣ. Приведу нѣсколько примѣровъ. Мы видѣли, сколько любви и самопожертвованія проявилъ Шекспиръ по отношенію къ своему высокопоставленному другу. И этотъ мотивъ самопожертвованія во имя дружбы является воплощеннымъ въ ранней комедіи Шекспира Два Веронца въ лицѣ Валентина, который, подобно поэту, добровольно уступаетъ своему другу свою возлюбленную. Въ области столь дорогихъ сердцу Шекспира дружескихъ отношеній всецѣло вращается другая пьеса Венеціанскій Купецъ, здѣсь въ лицѣ Антоніо выведенъ идеалъ друга, готоваго принести въ жертву другу не только все свое состояніе, но даже собственную жизнь. Не меньше автобіографическаго элемента заключается въ созданномъ Шекспиромъ обольстительномъ образѣ Клеопатры (въ драмѣ Антоній и Клеопатра) снабженномъ при этомъ всѣми тѣми неотразимыми чарами, которыми его околдовала неизвѣстная кокетка сонетовъ^[43]. Самый характеръ Клеопатры по крайней мѣрѣ на половину построенъ изъ матеріаловъ, данныхъ сонетами и личными воспоминаніями. По этому поводу Ульрици справедливо замѣчаетъ, что Шекспиръ не могъ бы написать ни Ромео и Джульетту, ни Отелло, ни Антонія и Клеопатру, ни Мѣры за Мѣру, если бы онъ не испыталъ на самомъ себѣ кипучей силы страсти и чарующей силы зла, о которой онъ говоритъ въ 150 сонетѣ. — Еще любопытнѣе идейное совпаденіе между сонетами и драмами. Въ сонетахъ не разъ встрѣчается сравненіе міра cо сценой, а людей съ актерами. Этотъ, такъ сказать, профессіональный образъ перешелъ и въ драмы: Шекспиръ развиваетъ его въ цѣлую картину въ монологѣ меланхолика Жака (въ пьесѣ Какъ Вамъ Угодно) и впослѣдствіи сжимаетъ въ краткомъ и неотразимомъ по своей силѣ монологѣ Макбета въ пятомъ актѣ; въ немъ обманутый судьбой честолюбецъ подводитъ безжалостный итогъ не только своей, но и общей жизни^[44]. Возмемъ еще примѣръ. Въ 66 сонетѣ Шекспиръ рисуетъ намъ печальную картину соціальной неурядицы, возбуждающей въ немъ желаніе умереть. Картина эта воспроизведена болѣе подробно и поэтично въ знаменитомъ монологѣ Гамлета Быть или не быть и возбуждаетъ и въ принцѣ то же желаніе, но этого, мало: даже скорбныя слова Гамлета матери (Актъ III. Сц. 4) о томъ, что теперь добродѣтель должна просить у порока право дѣлать добро — навѣяны однимъ стихомъ того же сонета, гдѣ говорится, что теперь Добро должно играть роль прислужника при капитанѣ Зло. Примѣровъ подобной связи идей между сонетами и драмами можно привести много, но и приведенныхъ, полагаю, достаточно для доказательства того, что точкой отправленія какъ для изученія драмъ Шекспира, такъ и его характера должны служить сонеты, и если Шекспиръ, какъ творецъ Гамлета, Макбета и Лира внушаетъ намъ благоговѣніе къ его генію, то Шекспиръ сонетовъ пылкій, восторженный, то бьющійся въ оковахъ недостойной страсти, то искупающій свою вину искреннимъ раскаяніемъ и при этомъ вѣчно стремящійся впередъ къ идеалу нравственнаго равновѣсія, правды и гуманности — внушаетъ намъ высокое уваженіе къ своему характеру и горячую симпатію къ своей нравственной личности.

---

1. Вотъ подлинныя слова Миреса: "Какъ душа Эвфорба продолжала жить въ Пиѳагорѣ, такъ исполненный граціи и остроумія духъ Овидія ожилъ въ медоточивомъ Шекспирѣ. Доказательствомъ этого служатъ его Венера и Адонисъ, его Лукреція и его сладостные (sugred) сонеты, извѣстные его близкимъ друзьямъ. (Palladis Tamia, London, 1598).
2. Shakspeare’s Century of Prayse. I vol. p. 99: «so the author (т. е. Shakspeare) I know much offended with M. Iaggard, that (altogether unknowne to him) presumed to make so bold with his name».
3. То the onlie begetter of these insuing Sonnets, M-r W. H. all happinesse and that eternitie promised by our everliving poet wisbeth the wellwishing adventurer in setting forth. T. T.
4. Въ Introduction къ вышедшему въ 1898 г. французскому стихотворному переводу сонетовъ Шекспира переводчикъ ихъ Fernand Henry излагаетъ всю исторію вопроса о значеніи слова begetter.
5. Сочиненіе его переведено на русскій языкъ Тимофеевымъ. Спб. 1877. 4 тома.
6. Shakspeare’s Dramatische Kunst (первое изданіе въ 1839 г.)
7. Въ своихъ Vorlesungen über Shakspeare, Berlin 1858; въ своей статьѣ Shakespeare’s Lyrische Gedichte въ Preus. Iahrbucher В. XIII и XIV и въ своихъ Shakspeare Fragen. Leipzig 1871.
8. Essays on English Poets. London 1856.
9. Deutsches Museum за 1862 г.
10. См. его изданіе Songs and Sonnets of W. Shakspeare, London 1865.
11. Ueber Shakspeare Sonette въ Deutsch Rundschau 1877, Marz.
12. Въ своихъ статьяхъ о сонетахъ III., помѣщенныхъ въ Archiv fur das Studium der neueren Sprachen und Literaturen за 1878 и 1879. См. такъ же его статью Shakspeares Selbst-Bekenntnisse, (Preus. Jhr. за 1884 г.).
13. Къ Introduction къ его изданію Leopold Shakspeare.
14. "Fortnightly Review, 1880. I. December.
15. Въ его книгѣ о Шекспирѣ и въ его изданіи сонетовъ, London 1886.,
16. The Songs, Poems and Sonnets of Shakespeare. L. 1886.
17. Sh’s Sonnets, London 1890 г.
18. Въ его сочиненіи о Шекспирѣ, переведенномъ на русскій языкъ. М. 1899.
19. Les Sonnets de Shakspeare, trad. en Sonnets franèais. Paris 1899 г.
20. Shakspeare’s Studies, London, 1850.
21. Shakspeare Jahrbuch. Band. I.
22. Шекспиръ, его жизнь и сочиненія, переводъ подъ редакціей А. Н. Веселовскаго, Москва, 1877; стр. 66—68.
23. Shakespeare Jahrbuch. В. XVII.
24. Shakespeare’s Inner Life, London, 1865.
25. Philosophy of Shakespeare’s Sonnets. L. 1869.
26. Schlüssel zu Shakespeare’s Sonneten. Bremen, 1866.
27. Die Idee Shakespeare und deren Verwirklichung. Hamburg. 1869.
28. Смотри обстоятельный разборъ этой книги, сдѣланный Ульрици. (Shakespeare Jahrbuch V. Band.).
29. Shakespeare and his private friends. London, 1866.
30. Въ своей статьѣ Die schwarze Schöne der Shakespeare-Sonetten, помѣщенной въ Shakespeare Jahrbuch. В. XVI.
31. The Sonnets of Shakespeare solved etc. London. 1870.
32. См. разборъ книги Броуна въ VI т. Shakespeare Jahrbuch. Статья принадлежитъ Ульрици.
33. Shakspeare Sonnets, edited wish Notes and Introduction hy Thomas Tyler. London 1890.
34. Life of W. Shakspeare. London 1898.
35. The Herbert Fitton Theory of Shakspeare’s Sonnets, a Reply. London 1898.
36. Въ 104 сонетѣ говорится, что Шекспиръ впервые встрѣтился съ своимъ другомъ три года назадъ. Если принять въ соображеніе свидѣтельство Миреса, что уже въ 1598 г. сонеты Шекспира ходили по рукамъ друзей поэта, то эту встрѣчу и тѣсно связанное съ ней возникновеніе сонетовъ нужно отнести къ началу девяностыхъ годовъ, т.-е. къ періоду поэмъ, раннихъ комедій и пьесъ въ родѣ Тита Андроника и Перикла. Не даромъ въ 16 сонетѣ Шекспиръ употребляетъ выраженіе: мое неопытное перо (my pupil pen).
37. Westminster Review 1857, July.
38. См. мою книгу Предшественники Шекспира. Спб. 1872, стр. 177—203.
39. Минто думаетъ, что этотъ better spirit есть не кто иной какъ переводчикъ Гомера Чапманъ. Мнѣніе это принято почти всѣми критиками.
40. См. статью Ферстера Shakspeare und die Tonkunst въ Shakspeare Jahrbuch за 1867.
41. Томасъ Нашъ за свою пьесу The Isle of Dogs (1597 г.) подвергся преслѣдованіямъ, сидѣлъ въ тюрьмѣ и принужденъ былъ скрываться въ продолженіе двухъ лѣтъ.
42. См. мою статью Психологія любви и ревности у Шекспира.
43. Въ 150 сонетѣ Шекспиръ недоумѣваетъ, какимъ способомъ его возлюбленная достигаетъ того, что ея недостатки кажутся достоинствами. Подобное же недоумѣніе высказываетъ Энобарбъ, говоря о Клеопатрѣ, что vilest things become themselves in her. (Act. II, Sc. III).
44. Эта пессимистическая тирада прекрасно переведена Тургеневымъ въ его повѣсти Довольно: «Наша жизнь — одна бродячая тѣнь, жалкій актеръ, который рисуется и кичится какой нибудь часъ на сценѣ, а потомъ пропадаетъ безъ вѣсти; это сказка, разсказанная безумцемъ, полная звуковъ и ярости и не имѣющая никакого смысла».