Соната Quasi una fantasia (Салиас)/ДО

Соната Quasi una fantasia
авторъ Евгений Андреевич Салиас

Опубл.: 1896. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ ГРАФА Е. А. САЛІАСА. Томъ XVIII. Невѣста fin de siècle. — Мелкіе разсказы. Изданіе А. А. Карцева. МОСКВА. Типо-Литографія Г. И. ПРОСТАКОВА, Петровка, домъ 17, Савостьяновой. 1896.

СОНАТА QUASI UNA FANTASIA.

ПОСВЯЩАЕТСЯ Л. В. М.

Nous n'avons eu que Dieu pour

témoin, et pour juge de ce que:
l'amour а de plue saint.

Sand.

I.

Это было недавно… Но оно могло быть и давно, можетъ снова быть впредь…Да и было ли оно? И было, и не было! Чтобы рѣшить этотъ возросъ, надо условиться, опредѣлить понятіе: бытіе.

Если греза перечувствована, выстрадана, то она пережита. А можно ли задаваться вопросомъ: существовало ли, было ли — пережитое?..

Все произошло въ одинъ день, даже въ одинъ часъ, и въ это мгновенье я прожилъ или пережилъ тысячи двѣ лѣтъ… Если иное переживаемое мгновенье кажется вѣчностью, то почему нѣсколько вѣковъ не могутъ сомкнуться и метеоромъпромчаться въ мигъ.

Но гдѣ и какъ это было?..

Я находился не въ Россіи. Я долженъ былъ покинуть отечество, бѣжать, какъ говорится, на край свѣта. Жизнь слагалась такъ мудрено, что чужбина должна была стать обѣтованной землей.

И я очутился не среди нашей сѣверной природы, унылой своимъ однообразіемъ, скучной, почти глупой своей простотою, а въ благодатномъ краю, любимомъ и ласкаемомъ солнцемъ, гдѣ оно, по волѣ Творца, сыплетъ всѣми дарами земными, даетъ всѣ блага міра.

Когда-то, тысячи лѣтъ назадъ, здѣсь бушевали сокрытыя въ нѣдрахъ земли силы. Возмущенная и подъятая земля всколыхнулась великими волнами и, будто вдругъ застывъ, осталась такъ навѣки. А кругомъ, повсюду, на всемъ грозно легъ слѣдъ этой страшной борьбы земной оболочки съ подземными силами.

Горы, обступая кругомъ, заслоняютъ полнеба. Нѣтъ кругозора, нѣтъ шири. Дальнія, заоблачныя верхушки зигзагами, рѣзко и отчетливо рисуются на синемъ небѣ, а отъ нихъ къ равнинѣ уступами, стремнинами, спускаются и надвигаются утесы и скалы, голые и угрюмые, а еще ниже и ближе — волнами набѣгаютъ ярко зеленѣющіе холмы, съ мелколѣсьемъ, нивами и пашнями, и сливаются съ равниной, съ ея плодовыми садами и виноградниками.

Небольшая равнина охвачена и стиснута этими горами и стала бы глубокой котловиной, если бы не было ей исхода къ югу, туда, гдѣ вдали сверкаетъ гладкое изумрудное озеро, лишь порою темнѣющее и бушующее.

По этой равнинѣ мчитъ мутныя волны рокочущій и быстрый потокъ и спѣшитъ ринуться въ озеро. Онъ будто злобно грозитъ ему своей мутью, но, добѣжавъ до него, безслѣдно исчезаетъ среди яснаго и спокойнаго лона водъ.

Вдоль его крутого берега, по равнинѣ и по скату ближайшаго холма раскинулся небольшой городокъ въ двѣ-три кривыя и узенькія улицы, съ двумя тремя большими зданіями, но съ десятками домиковъ и лачугъ, окруженныхъ садами, и съ однимъ простымъ храмомъ.

Это мѣстечко въ горахъ — благословенная глушь среди Европы. Судьба еще хранитъ его пока отъ всѣхъ даровъ нашего вѣка. Сюда еще не пришелъ Антихристъ и не занесъ желѣзныхъ дорогъ, газетъ, гостиницъ, модъ, для того только, чтобы нравы стали — звѣриные, деньги — бѣшеныя, хлѣбъ — дорогъ, а жизнь — дешева.

Здѣсь только изрѣдка появлялись иностранцы и то не проѣздомъ, а на жительство, преимущественно люди, приведенные сюда поисками укромнаго уголка земли, подальше отъ злобы дня, или прямо гонимые мачихой-судьбой, или ставшіе внѣ закона.

На краю городка, среди большого плодоваго сада и виноградниковъ пріютился особнякомъ бѣлый какъ снѣгъ домъ, просторный и широкій, но низенькій, въ одинъ этажъ. Онъ весь завернулся плотно — будто отъ холода въ шубу — въ зеленыя массы ползущихъ и вьющихся растеній: дикій виноградъ, хмѣль, плющъ, какое-то могучее ползущее дерево почти безъ листвы, но съ крупными кистями нѣжно лиловыхъ цвѣтовъ. И вообще все, что любитъ тянуться, увиваться и льнуть — все окутало домъ отъ низу до верху, отъ ступеней крыльца до красносизой черепицы на крышѣ.

Въ углу террасы, гдѣ цвѣты и зелень сплели свою живую стѣну и свой плотный потолокъ, стояла кушетка, два кресла и столъ. Здѣсь проводилъ большую часть дня, читая и мечтая или глубоко и тяжело задумываясь, до полнаго самозабвенія, человѣкъ тридцати лѣтъ, съ русой бородой «лопатой», съ сѣрыми, добрыми, не яркими, но глубокими глазами, съ какой-то особенностью въ лицѣ, трудно опредѣлимой, но ясно выдающей сына славянской расы. Быть можетъ отсутствіе какихъ-либо типическихъ племенныхъ чертъ и есть его національная особенность… Говорятъ, у него честное лицо «открытое», привлекательное… Говорятъ, онъ славный малый…

Этотъ человѣкъ — именно я…

Здѣсь же на террасѣ или въ гостиной, дверь и окна которой всегда отворены настежь на террасу, проводить день за пяльцами молодая женщина. По ея юному, свѣжему, миловидному лицу, по граціозно женственному сложенію и по стройности стана, ей можно дать шестнадцать лѣтъ. Но строгій взглядъ ея синихъ глазъ, подернутыхъ какой-то дымкой, легкая тѣнь, будто случайно набѣжавшая на дѣтски милое лицо и навсегда оставшаяся на немъ, наконецъ, маленькая бѣлокурая головка въ кудряхъ, всегда, въ силу привычки, немного склоненная къ плечу, — все это дѣлаетъ ее на видъ много старше двадцати лѣтъ. Чувствуется, что если женщина эта и не такъ давно двинулась по жизненной стезѣ, то путь былъ не гладокъ, былъ затѣсненъ терніями и каменьями. Она, пройдя мало, прошла много, потому что устала.

Молодой женщинѣ двадцать шесть лѣтъ… Но если подчасъ ей можно дать шестнадцать, то подчасъ далеко за тридцать… Бываетъ порою, что она чувствуетъ въ себѣ дряхлость и разбитость старости, ощущаетъ жажду конечнаго покоя, предѣла незадавшагося жизненнаго пути… Бываетъ тоже порою, что душевныя силы, не потерянныя безвозвратно, а лишь стихнувшія подъ гнетомъ и какъ бы притаившіяся, снова бурно прорываются и сказываются пылкимъ порывомъ.

Уже около полугода, какъ мы поселились въ этомъ глухомъ мѣстечкѣ среди горъ, вдали отъ суеты людской и шумной ярмарки чувствъ, мыслей, ощущеній. Мы жили совсѣмъ особнякомъ, одиноко, не имѣя, конечно, ничего общаго съ туземными обывателями, почти не сносясь съ далекимъ отечествомъ и не собираясь, не имѣя возможности вернуться въ него.

Мы ежедневно много гуляли по горамъ и на ихъ вершинахъ, гдѣ иногда отдыхали, имѣли друзей-пастуховъ, угощавшихъ насъ молокомъ, козьимъ сыромъ и сѣрымъ, кислымъ, хлѣбомъ.

По вечерамъ мы много читали… Иногда мы засиживались далеко за полночь и ложились спать, когда иной обыватель уже шелъ на работу, а вставали, когда онъ, утомившись уже, обѣдалъ и отдыхалъ.

Предъ заходомъ солнца, въ сумерки и до тѣхъ поръ, пока синеватая южная ночь не окутаетъ все своимъ покровомъ, изъ дома, утонувшаго въ зелени, разносились по мѣстечку звуки рояли, и всѣ обыватели, старъ и младъ, чутко прислушивались къ музыкѣ. Еще никто никогда не очаровывалъ ихъ такъ своей игрой, какъ моя Лида — моя сожительница.

Мы не были женаты и не могли быть…

Но кто же мы и какъ, почему, очутились въ глуши чужбины?

Это былъ случай — по нашему времени самый будничный, обыденный, дюжинный…

II.

Я былъ русскій человѣкъ вдвойнѣ, то-есть москвичъ родомъ. Она — моя сожительница, явилась на свѣтъ въ богоспасаемой глуши, среди дебрей россійскихъ.

Лидія была русская «барышня», хотя не дворянское дѣтище разоренныхъ эмансипаціей помѣщиковъ, какимъ былъ я, а дочь мелкаго уѣзднаго чиновника, «личнаго» дворянина. Многочисленная семья, семь дочерей и четыре сына привели къ тому, что личный дворянинъ, самъ-тринадцать, могъ существовать только при посредствѣ «благодарностей» его подчиненныхъ и всѣхъ аборигеновъ уѣзда. Жизнь семьи была сѣренькая — настоящее прозябаніе, и вдобавокъ прозябаніе не дуба, не столиственной розы, даже не фіалки, а глупаго лопуха, пожалуй, даже репейника, по отношенію къ ближнимъ и въ силу норова и обычая главы семьи.

Одиннадцати человѣкамъ, братьямъ и сестрамъ, некогда было «думать», — надо было кушать и спать, на что уходило много часовъ, надо было — по мѣткому выраженію — «перестирывать грязное бѣлье», то-есть заниматься тщательно пересудами всего околотка…

И существованіе слагалось и сложилось такъ, что Лидіи слѣдовало бы стать тѣмъ же, чѣмъ стали ея старшія сестры. Всѣ онѣ были цвѣтущія (какъ лопухъ), пухлыя, дремотныя дѣвицы, взиравшія одинакими глазами на алтарь и крестъ, на солнце и луну со звѣздами, на пирогъ и яичницу.

А между тѣмъ, волею рока, Лида, дочь крайне ограниченнаго человѣка, хитроумнаго лишь во всемъ, что касалось изысканія «благодарностей», и дочь совсѣмъ глупой матери, среди будто отдыхающихъ постоянно сестеръ и братьевъ — озиралась и задумывалась, мысленно вопрошала окружающее и оставалась безъ отвѣта, смущалась и терялась. Міръ Божій для всей семьи былъ ясная поляна, огороженная частоколомъ изъ обычаевъ и законовъ, и этотъ міръ «нѣтъ проще» былъ весь на ладони. А для нея онъ былъ непроглядная чаща лѣса, лабиринтъ.

Какія самородки-дѣвушки обрѣтаются и выходятъ изъ самыхъ дикихъ захолустьевъ Руси, — фактъ или вопросъ еще не выясненный.

Будь только спросъ, а у насъ сейчасъ на первый же кличъ многіе медвѣжьи углы пришлютъ своихъ Іоаннъ д' Аркъ, Шарлотъ Корде и иныхъ…

Простой или слѣпой случай — замужество — вырвалъ Лиду изъ ея захолустья и бросилъ прямо сразу среди гостиныхъ Петербурга… И міръ Божій сталъ для нея еще большимъ лабиринтомъ, еще болѣе стала она пытать окружающее и еще чаще и больнѣе оставаться безъ отвѣта.

Даже самъ мужъ ея однажды сталъ для нея жгучимъ вопросомъ илк роковой загадкой, которую она, однако, вскорѣ же могла бы сама легко разрѣшить, но будто не хотѣла или грустно боялась…

Но, видно, для этого, ей въ помощь, судьба предназначала меня. Наша встрѣча должна была стать разгадкой.

Я, вообще, былъ человѣкъ заурядный, «одинъ изъ многихъ», явившійся на свѣтъ невѣдомо зачѣмъ и живущій, казалось, лишь изъ подражанія. Кромѣ же этого, на мнѣ, по выраженію поэта, былъ «свой особый отпечатокъ», такъ какъ я былъ уроженецъ Москвы, сынъ прежнихъ помѣщиковъ, дворянинъ по происхожденію, баринъ по воспитанію. «Баринъ» во мнѣ меня и зарѣзалъ…

Я, однако, сынъ новой Россіи. Я не видалъ крѣпостного права, родился и оглянулся кругомъ себя впервые на развалинахъ чего-то, мнѣ непонятнаго… Среди сѣраго гранита выползала молодая трава и молодыя деревца могучими корнями уже взрывали и кололи камень. Одно кончилось, другое еще не началось… И я нашелъ кругомъ себя во всемъ, во всѣхъ, какую-то недосказанность, потерянность, какую-то временную безсмыслицу и безурядицу… И за всю мою юность кругомъ меня былъ будто старый хламъ на новосельи.

Мнѣ чудилось, что отецъ съ матерью указали мнѣ свою колею, по которой мнѣ надлежало итти, но что при первыхъ же шагахъ я былъ уже выбитъ изъ этой колеи… Она пропала! Да и была ли она подъ ногами? Быть можетъ, я двинулся съ того мѣста, гдѣ этой колеѣ былъ урочный конецъ, и незамѣтно зашагалъ новью… И съ первыхъ шаговъ начачалась въ жизни цѣлая цѣпь неожиданностей, недоразумѣній и неудачъ… Въ двадцать пять лѣтъ я былъ человѣкомъ вполнѣ разочарованнымъ, или какъ бы лишнимъ… Я будто остановился на полпути къ чему-то недостижимому, но и ненужному, требующій, сомнѣвающійся, недовольный и самимъ собой, и другими, и всѣмъ окружающимъ. Надо было работать, а я не зналъ какъ это дѣлается и съ какого конца схватиться. Ни одинъ конецъ самъ въ руки не шелъ.

Я сталъ чиновникомъ министерства, «на виду», съ протекціей и уже мѣтилъ въ губернскіе тузы-правители, но вдругъ оказался замѣшаннымъ въ политическій процессъ… Это поразило всѣхъ моихъ близкихъ, но я самъ былъ удивленъ больше всѣхъ. По счастью все обошлось легко, ибо я вѣдь былъ куромъ во щахъ.

Я лишился должности и хотя спасся отъ ссылки, не спасся отъ истома и безсмыслія моей жизни… Все было, казалось, перепробовано и ничто не удовлетворяло…

Случайно подвернулся якорь спасенія, за который я ретиво ухватился со священнымъ трепетомъ — авторство, литература!.. У меня оказалось большое воображеніе, пылкое, будто южное… Я написалъ романъ, въ которомъ изобразилъ человѣка, рожденнаго быть великимъ реформаторомъ отечества и даже Европы, но явившагося на свѣтъ слишкомъ рано… и погибающаго непонятымъ, даже ненужнымъ своему времени и мѣсту.

«Такъ первая ласточка, прилетѣвшая слишкомъ рано, не дѣлаетъ весны и замерзаетъ отъ послѣдняго мороза!»

Это были заключительныя слова моего романа, который имѣлъ успѣхъ громкаго фіаско, т. е. нашумѣлъ обидно для моего самолюбія. Въ немъ сказалось только мое большое воображеніе, безъ рамокъ, безъ узды, безъ почвы, безъ идеала.

И новая неудача охладила и къ писательству.

Видно, суждено было ничего не создавать, а оставаться празднымъ мечтателемъ, поэтомъ въ душѣ, приходилось закрыть глаза на все окружающее и жить въ мірѣ самодѣльномъ и, слѣдовательно, «не отъ міра сего» во всѣхъ проявленіяхъ будничной жизни.

А между тѣмъ въ глубинѣ души сказывалась ясно какая-то сила большая, хорошая, но будто ненужная… Подобіе того потока, который, срывась съ заоблачныхъ высей, побѣдоносно мчится, не то благовѣствуетъ, не то грозится и безслѣдно гинетъ въ спокойномъ лонѣ водъ соннаго озера. Но не родись въ нѣдрахъ высей этотъ потокъ, не мчися стремглавъ въ низы… что сталось бы съ озеромъ?..

Сынъ вѣка сего, я былъ — въ цѣпи поколѣній — малое кольцо между двухъ звеньевъ, прошлаго и грядущаго. Внукъ Онѣгиныхъ и Печориныхъ, сынъ Обломовыхъ и Лаврецкихъ, ихъ яркихъ чертъ носитель и, однако, ихъ сложный, но мелкій осколокъ… Я чувствовалъ себя фокусомъ ихъ чудныхъ лучей, не дающихъ, однако, чрезъ меня, ни огня, ни радуги.

И благо земное — существованіе, стало даже не крестомъ, а только пустой, но тяжелой котомкой. Зачѣмъ я ее взялъ и куда несу — я не зналъ и якобы знающихъ это — презиралъ.

А знать по-своему томительно хотѣлось…

И среди страды будничной, заурядной жизни оставалось еще только одно, пока не извѣданное, а необходимое… въ жизни мечтателя — насущное… Полюбить!

Но еще съ юношескаго возраста; это казалось мнѣ немыслимымъ, не суженымъ.

Рано, давно, началъ я искать въ толпѣ свою Беатриче которая могла бы подать мнѣ руку и повести меня на седьмое небо восторговъ и чаръ, упоенія жизнью и примиренія съ Богомъ. Но нигдѣ никогда не удавалось мнѣ встрѣтить той, образъ которой носился предо мною, давно зародясь и живя въ душѣ.

Пестрой вереницей, сотнями, прошли мимо меня дочери Евы. Великосвѣтскія дѣвушки и провинціальныя барышни изящно дерзкія львицы и смирныя деревенскія простушки, — и отважныя, все въ мірѣ понявшія, нигилистки, и столичныя жены, вкусившія плода познанія сути жизни, и ничего не вкусившія кромѣ чернаго хлѣба, захолустныя юницы, — наконецъ чужеземки, красавицы Сѣвера и Юга, гдѣ, рыская по свѣту, я побывалъ мимоходомъ…

И ни одна женщина ни разу не заставила встрепенуться, не только дрогнуть сердце. Ни одна не походила на «нее». А «ее» я видѣлъ ясно и любилъ… Будь я художникъ, я нарисовалъ бы ея портретъ. Я черезчуръ свыкся съ тѣмъ, что она призракомъ существуетъ и вѣчно идетъ предо мной, заслоняя собой всѣхъ женщинъ… Я любилъ даже говорить съ ней и зналъ ея голосъ, тихій, пѣвучій, но твердый, рѣшающій… и въ душу идущій.

И съ юношескихъ лѣтъ, я страстно любилъ ее и фанатически ждалъ встрѣчи съ нею… И встрѣтилъ! Но «она» ли это была, та, которую на моемъ окольномъ пути слѣпой случай столкнулъ со мной и которая, преградивъ этотъ путь, превратила мою земную ношу въ крестъ.

Я зналъ, что она дѣйствительно «она». Мнѣ мой Богъ сказалъ это… Но люди сказали, что нѣтъ! Кому вѣрить?!

III.

Два года предъ тѣмъ, какъ очутиться здѣсь, въ глуши чужой стороны, я тоже странствовалъ и мыкался по свѣту. Рѣшивъ, наконецъ, возвратиться въ Россію изъ дальняго путешествія, я ѣхалъ на пароходѣ изъ Константинополя въ Одессу. Пароходъ вышелъ изъ Босфора въ сумерки, а ночью былъ уже въ открытомъ морѣ. Нѣсколько лѣтъ находился я въ странствованіяхъ безъ цѣли, отъ скуки и праздности, и теперь оставалось лишь нѣсколько часовъ, чтобы снова быть на родинѣ, гдѣ некого встрѣтить и нечего узнать…

Я сидѣлъ до полуночи на опустѣвшей палубѣ, устремивъ глаза передъ собой, туда, гдѣ будетъ родной берегъ… Но не берегъ для души… На склонѣ небесъ, за ширью морскихъ пучинъ казалось свѣтлѣе, но я зналъ, что тамъ не Востокъ, что это обманчивый разсвѣтъ… такой же обманчивый, какой порою чудился мнѣ не разъ и въ жизни…

Только три человѣка не спали на пароходѣ: капитанъ, рулевой и я… Всѣ пассажиры и матросы пользовались дивной тихой погодой и ушли отдыхать, набираться силъ на случай непогоды и бури.

Я смотрѣлъ кругомъ себя грустно, уныло усталымъ взоромъ, съ дремотной мыслью въ головѣ, но вскорѣ обступавшій меня величественный просторъ, безбрежіе моря и неба, — будто безконечность, осуществленная на землѣ, — живительно подѣйствовала на меня.

Ни земли, ни людей, ни чего-либо имъ присущаго, — это какъ будто позволяло мнѣ вдругъ вздохнуть свободнѣе, глубже…

Я смотрѣлъ на море, утопая въ немъ взоромъ… Величаво покоясь, могуче развернулось оно во всѣ стороны и легло зеркаломъ подъ прозрачно-темнымъ сводомъ неба. Полная луна одиноко; торжественно сіяла въ этомъ темно-синеватомъ, однообразномъ, но таинственномъ просторѣ и покоѣ. Ея свѣтъ будто проливалъ тихо, но мощно и властно — успокоеніе, терпѣніе, примиреніе.

И понемногу на душѣ моей становилось также смутно и сумеречно свѣтло, свободно и спокойно. Яркимъ серебромъ сверкающая лента протянулась между мной и безбрежіемъ, и отъ этой миріады сверкающихъ лучей, разбросанныхъ по морю, проникъ и ко мнѣ въ душу одинъ лучъ… теплый, живительный.

Мнѣ почудилось, что эта лента не отраженіе луны… Нѣтъ. Это серебристая дорога, которая протянулась прямо ко мнѣ, для меня одного, оттуда, гдѣ безбрежіе и безвременіе, гдѣ нѣсть печалей и сомнѣній. И по ней движется на меня рой чудныхъ, безплотныхъ духовъ, таинственно приходящихъ по полуночи въ нашъ міръ изъ иныхъ міровъ и будто манящихъ уйти за ними изъ юдоли плача, злобы и жажды неутолимой.

И я вдругъ содрогнулся душою. Чувство ничтожества и чувство одиночества еще сильнѣе, болѣзненнѣе сказались во мнѣ.

— Какъ я малъ! И я — одинъ! Да, я ушелъ бы за вами…

Но женскій образъ, чудный и таинственный, что вѣчно жилъ въ душѣ моей, снова явился предо мной… будто удерживая меня. Да, правда, образъ этотъ, воплотясь, могъ бы, казалось мнѣ, сразу преобразить и наполнить для меня весь этотъ видимый міръ. Онъ могъ бы вдунуть смыслъ во все, и могъ бы разрушить, эти узы, гнетущія меня, снять эти оковы тяжкаго одиночества и скорбнаго ничтожества.

«Да. Но это воображеніе, — думалось мнѣ. — Это самообманъ. Ея нѣтъ на свѣтѣ… А если она и есть, то Богъ одинъ знаетъ и видитъ, гдѣ она. А я никогда не увижу и не узнаю!»

Въ этой трудной душевной истомѣ пробылъ я далеко за полночь и, томительно вдумываясь въ красоту, величіе, торжественность всего обступающаго и охватывающаго меня, я будто искалъ и тщетно вызывалъ изъ нихъ ихъ смыслъ для меня, который сталъ бы моимъ счастьемъ. И созналъ я теперь еще яснѣе, что этотъ смыслъ могъ бы сказаться сразу, громко, ярко, широко, побѣдно…

Но только въ любви взаимной, — плотской и духовной. Стало быть, только въ ней и съ нею! Безъ нея это все видимое и сознаваемое только велико, но безсмысленно, даже будто мертво, потому что не нужно…

— Неужели же міръ Божій для мужчины, — спросилъ я себя, — теряетъ свой смыслъ, если около него нѣтъ любимой и любящей подруги, если на всякое біеніе его сердца не откликается другое, и непремѣнно женское?.. Да, это такъ! Такъ требуетъ природа. Такъ велятъ сокровенные, направляющіе жизнь всего міра законы. Тѣ, которые чувствуютъ и судятъ иначе, право, пасынки или отщепенцы природы.

Я быть можетъ былъ по натурѣ идеалистомъ-мечтателемъ, даже фантазеромъ или, вѣрнѣе, фантастомъ. Я этого не отрицаю и этого не стыжусь…

Вѣдь грезы все-таки законныя чада земли, но неблагодарныя, вѣчно жаждущія улетѣть какъ можно далѣе отъ матери и родного гнѣзда.

Ночь эта на пароходѣ ясно помнится мнѣ. Она мнѣ дорога, какъ ничто иное въ жизни, и навсегда останется таковою.

Когда эта ночь кончилась, началась для меня новая жизнь….

Среди полусвѣта и полумглы, въ минуты таинственной и символической борьбы между отходящей ночью и рождающимся днемъ, среди покоя на небѣ и на морѣ, среди тишины на пустой палубѣ, тишины, нарушаемой лишь равномѣрнымъ гуломъ пароходныхъ колесъ, среди моей истомы и тоски — совершилось чудо…

На палубу тихо вышла изъ каюты женщина — невысокая и стройная фигура вся въ черномъ — и неподвижно, будто въ раздумьи, стала у борта парохода…

Я взглянулъ на нее, присмотрѣлся и смутился.

Эта женщина своимъ появленіемъ магически осмыслила мнѣ сразу весь окружающій міръ, мое существованіе. Мнѣ почудилось, что все кругомъ, вмѣстѣ съ душой моей, преклонилось предъ ней, поверглось въ прахъ къ ея ногамъ. Она царила надо всѣмъ и надо мной.

Что произошло со мной, когда я увидѣлъ ее и глядѣлъ на нее, не отрывая глазъ и не отрывая души, прильнувшихъ къ ней, — нельзя высказать., еще менѣе можно объяснить.

Любовь, все создавшая и все оживляющая, во все проникнувшая могучимъ перывомъ, по всему разлитая, но дотолѣ обошедшая меня, — теперь, въ этотъ мигъ, тихой и таинственной волной захватила и меня. Благо тому, кто можетъ, кто хочетъ, кто сумѣетъ броситься навстрѣчу и безвозвратно, всецѣло отдать себя этой прихлынувшей волнѣ, затѣмъ чтобы унесла она, куда хочетъ, хоть на край міра, за край міра — въ другіе міры, за края другихъ міровъ.

Моя жизнь — любовь и борьба — началась съ этого мгновенія… Не помню, что было послѣ этого перваго мгновенія, и никогда не могъ вспомнить.

Утромъ, когда всѣ поднялись, вылѣзли изъ каютъ и палуба наполнилась народомъ, — среди этой веселой разнородной и чуждой другъ другу толпы были два человѣка еще незнакомые, но уже близкіе.

Я еще не зналъ ее, ни разу не подошелъ и не заговорилъ съ ней, да и силы въ себѣ не находилъ на это. Но мы видѣли другъ друга, смотрѣли другъ другу въ глаза, и все было сказано, все было понято и безвозвратно рѣшено. Мы равно были спокойны, но тѣмъ спокойствіемъ, которое готово на все…

Это тотъ покой, то затишье, что вдругъ охватываетъ цѣлую окрестность передъ надвигающейся грозой и бурей… Все притаится и замретъ отъ человѣка до послѣдней былинки. И невѣдомо, что это? Боязнь и безпомощность или рѣшимость и сознаніе силы, готовой вынести и отразить всякій ударъ!…

Мы будто все давно знали и поняли, и объяснять было нечего. Души сразу сблизились, но люди въ насъ обманно казались чуждыми другъ другу.

Мы познакомились и стали говорить о Константинополѣ и путешествіяхъ. Но скоро, тотчасъ же, разговоръ перешелъ на странное, на непостижимое, на таинственное.

— Да, бываетъ непостижимое на свѣтѣ, говорили мы вслухъ. Поневолѣ вѣрится помимо разума и его отрицаній.

«Намъ-ли не вѣрить?! А эта встрѣча? И эта любовь?!..» говорили наши лица.

Но вскорѣ я увидѣлъ, что она становилась все болѣе смущена, болѣе грустна и сосредоточена. На лицѣ ея появилась глубокая скорбь.

Въ сумерки мы были уже совершенно близки другъ другу, благодаря безконечнымъ разговорамъ и невольной исповѣди. Помимо взаимнаго необъяснимаго и страннаго влеченія, люди въ насъ высказались и сошлись. Каждый взглядъ, каждое слово сближали насъ…

Мы сидѣли одни, вмѣстѣ, на скамьѣ около борта парохода, и долго молчали. Вдругъ оборвавшійся разговоръ намъ обоимъ не хотѣлось снова завязывать.

Все намъ было ясно. Мы безмолвно сидѣли рядомъ, зная о чемъ думали оба, зная, что чувствуемъ оба. Мнѣ чудилось, что около насъ что-то третье соединяетъ насъ помимо нашей воли. Словно невидимый покровъ опустился на обоихъ и окуталъ насъ, отдѣляя отъ всего, что — не мы. Кругомъ насъ было много народу, но мы были одни. Въ этомъ чувствѣ нашего отрѣшенья отъ всего остального, намъ равно чуждаго, и было полное наслажденье, дотолѣ мнѣ невѣдомое.

Всякому сыну вѣка сего покажется страннымъ, нелѣпымъ и даже невозможнымъ, чтобы можно было полюбить вдругъ, сразу, нежданно, женщину, которую еще только чуешь или угадываешь сердцемъ, и почти не знаешь разумомъ.

Но, повторяю, я былъ поэтомъ въ обыденной жизни, а поэты вообще любятъ, или какъ Данте и Петрарка, или какъ Байронъ и Мюссе. Или одинъ разъ, одну женщину, съ одного мига и на всю жизнь, или всѣ дни жизни, разныхъ, mille е tre.

Но тогда эти послѣдніе, какъ Донъ-Жуанъ, въ сущности боготворятъ дивное созданіе своей души — «не отъ міра сего» — и бьются въ поискахъ его воплощенія.

Теперь любятъ на особый ладъ. Сынъ конца нашего вѣка убѣждаетъ, «науськиваетъ» себя, что надо полюбить. — «Вотъ какъ другіе!»

Кавалеръ Des Grieux объясняетъ свою страсть къ Manon Lescaut, возникшую въ одно мгновеніе и овладѣвшую имъ на всю жизнь, истиннымъ и вѣскимъ аргументомъ: невѣдѣніемъ какъ это произошло.

Когда онъ увидѣлъ ее впервые, то почувствовалъ вдругъ «… que j'étais jeune et qu’elle était belle!»

До той поры онъ видѣлъ много женщинъ.

«Moi qui n’avais jamais pensé à la différence des sexes, ni regardé une fille avec un peu d’attention… je me trouvais enflammé tout d’un coup jusqu’au transport… Je m’avanèais vers la maitresse de mon coeur!»

Со мной случилось иное, но все то же. Я увидѣлъ и бросился къ владычицѣ моей судьбы, моей жизни.

Я почувствовалъ вдругъ, что эта женщина, случайно очутившаяся на пароходѣ, не случайно очутилась въ моемъ существованіи…

Почему же моя «она» — именно она, эта, а не другая, прежде, или въ будущемъ.

На это отвѣчать нельзя. Но и спрашивать нелѣпо. Я именно ее вдругъ полюбилъ потому, что… вдругъ полюбилъ. Тысячи разъ съ той поры мы вспоминали, говорили, и объясняли другъ другу нашу встрѣчу, и приходили къ убѣжденію, твердо вѣрили, что все случившееся должно было случиться, что мы… «рождены были другъ для друга».

А если мы ошибались, то эта ошибка была намъ суждена и составила наше счастье.

Мы считаемъ солнце центромъ міра и умираемъ съ этимъ убѣжденьемъ. А уйдя изъ этого міра — увидимъ-ли мы другія солнца, большія, ярчайшія и величавѣйшія?..

Помню, я первый прервалъ наше полное смысла молчаніе.

— Можете ли вы повѣрить высказанной правдѣ, — заговорилъ я наконецъ, — почувствовать правду, какъ бы она ни была странна, неожиданна и рѣзко высказана?

— Мнѣ кажется, что въ правдѣ своя и большая сила, заставляющая себя чувствовать, отвѣчала она уклончиво и какъ бы слегка смутившись. — Я не боюсь услышать всякую правду, въ какой бы формѣ она ни была высказана…

— Бояться-ли мнѣ сейчасъ же высказаться вамъ искренно и вполнѣ?

— Не знаю… Но если въ васъ есть хотъ тѣнь боязни, то это уже отвѣтъ на вашъ вопросъ.

«Я васъ едва знаю, но столько же непонятно, сколько безумно люблю!» крикомъ просилось на языкъ мой изъ глубины души; но я удержался и вымолвилъ:

— Дайте мнѣ право сдѣлать вамъ нѣсколько вопросовъ, и дайте слово отвѣчать прямо и искренно.

— Зачѣмъ?

— Чтобы послѣ этого я могъ сказать вамъ эту правду…

Она молчала и видимо колебалась.

— Вы давно догадались и знаете, въ чемъ состоитъ эта правда! — вдругъ вырвалось у меня.

Она поникла головой и глухо, но твердо прошептала:

— И намъ надо остановиться на догадкахъ…

Я всталъ и отошелъ… Мнѣ казалось, что мое бурное чувство къ ней и невозможность говорить о немъ, невозможность заставить ее понять давность его, несмотря на недавнюю нашу встрѣчу, захватило меня какъ въ тиски — и задушитъ.

Я подошелъ къ рулевому и сталъ машинально смотрѣть, какъ вертѣлось въ его рукахъ колесо, шло направо, потомъ налѣво, еще налѣво… И затѣмъ вдругъ выпущенное имъ изъ рукъ, само ворочалось стремительно направо… чтобъ снова началось то же…

Казалось, не было смысла въ этихъ поворотахъ безъ конца, а между тѣмъ, благодаря имъ, мы прямо разсѣкали море и шли именно въ Крымъ, именно въ Одессу. Безъ этихъ однообразныхъ, будто глупыхъ и безцѣльныхъ поворотовъ колеса, мы носились бы безъ смысла и безъ конца, по прихоти морской волны. И не причалили бы нигдѣ!..

Я загадалъ что мнѣ дѣлать, говорить или нѣтъ на поворотъ колеса.

«Направо!»

Но колесо пошло налѣво…

«Не говорить! Но отчегоже не говорить? Вѣдь я чувствую, что она должна любить меня. И это должно такъ быть. Это было давно предопредѣлено».

Полу-злоба, полу-тоска давили мнѣ грудь и голову, при мысли о тысячахъ людскихъ предразсудковъ, которые мертвятъ наше существованіе.

Она встала за мной и тоже подошла къ рулевому, тоже смотрѣла на вѣчно вертящееся въ рукахъ его колесо.

— Разумѣется странно и опасно сказать вдругъ и прямо то, что… — тихо началъ я, но она прервала меня и рѣзко, словно какъ вызовъ, бросила фразу:

— Знаете-ли… Жизнью играть, своей собственной, или чужой — легче, чѣмъ играть въ карты и даже въ куклы. На это и ума не надо.

Я отвѣчалъ, что моя жизнь мнѣ ни на что не нужна, и рѣшался было снова вымолвить роковое слово, но нѣсколько пассажировъ подошли къ намъ и завязался общій разговоръ.

Чрезъ нѣсколько минутъ, нѣсколько словъ, сказанныхъ ею одной дамѣ, ударили меня какъ ножемъ.

Она сказала, что перемѣнила свое прежнее намѣреніе и пробудетъ въ Одессѣ только два часа и пересядетъ на пароходъ, отправляющійся къ берегамъ Кавказа. Тамъ ждетъ ее мужъ!

Мужъ! Ея мужъ!..

Дѣло простое и ясное… Чего проще? Она замужемъ! Но эта простое обстоятельство: остановка только на два часа въ Одессѣ и дальнѣйшій путь на Кавказъ къ человѣку, которому она принадлежитъ, — не пришло мнѣ въ голову, да и не могло прійти. Мнѣ казалось, что она уже принадлежитъ мнѣ, и что мы вскорѣ рѣшимъ все, навсегда.

«Любитъ-ли она его? Можетъ быть! Нѣтъ, не можетъ быть! Она меня любитъ теперь!» повторялъ я, какъ помѣшанный. Еще вчера ничего не было, я только мечталъ о ней, но на зналъ, что она существуетъ, а завтра я уже потеряю ее. Нѣтъ, это невозможно и этого не будетъ!

Вскорѣ всѣ пассажиры разошлись, но и она скрылась. Вечеромъ я не видалъ ея тоже, она была въ своей каютѣ, и я одинъ въ волненіи бродилъ по палубѣ.

«Вотъ еслибъ ты сказалъ все, — думалось мнѣ, — то теперь она была бы съ тобой… Ты промолчалъ изъ робости и погубилъ себя».

— Какой вздоръ! воскликнулъ я вслухъ. — Она любитъ его.

Голова моя горѣла, и по временамъ я ловилъ себя на томъ, что громко говорилъ невольно срывавшіяся съ языка слова и фразы.

— Я съ ума схожу! говорилъ я снова самъ себѣ, ощупывая голову. — Что дѣлать! Что мнѣ дѣлать! Господи! Научи меня! — шепталъ я, подымая глаза на ночное небо. И вдругъ я начиналъ почти молиться. Затѣмъ я снова, съ тоскливой злобой и съ путаницей чувствъ на душѣ, начиналъ бродить по палубѣ.

А ночь проходила! Пароходъ все шелъ и приближался къ Одессѣ. Каждый мигъ, каждый часъ, словно воры, крали у меня понемногу мое счастье. Поутру она проснется около порта, быть можетъ въ самомъ портѣ, передъ тѣмъ какъ выходить на берегъ.

Вдругъ мнѣ пришла не хитрая, не новая, но спасительная мысль. Пнеать! Да! Написать ей и завтра утромъ отдать письмо! А тамъ, будь что будетъ! Если я ошибаюсь, если ея глаза лгутъ или я читаю въ нихъ то, что на дѣлѣ сказывается только во мнѣ одномъ, то она не повѣритъ и приметъ меня за сумасшедшаго… Пускай!

Я отправился въ общую каюту и сѣлъ спѣшно писать письмо. Вотъ его содержаніе, путаное, отчасти безсвязное:

"Я думалъ много и долго, и рѣшился на отчаянное средство. Я могу прослыть за сумасшедшаго. Впрочемъ, я самъ не знаю; можетъ быть оно и такъ. Войдите въ положеніе человѣка, котораго поставили на краю пропасти и говорятъ: прыгай, или тебя здѣсь убьютъ звѣрски. Выборъ труденъ, но лучше прыгнуть… Я сажусь писать вамъ, рискуя прослыть за безумнаго. Завтра вы уѣзжаете, и далеко. Я ѣду въ противоположную сторону. Стало быть, я васъ никогда болѣе не увижу. Это кажется мнѣ безсмыслицей, шуткой, если не насмѣшкой судьбы. Одумавшись, я вижу, что все это очень просто. А между тѣмъ въ жизни людей, не живущихъ на общій правильно-обыденный ладъ, бываютъ мелочи, которыя вліяютъ на всю ихъ жизнь.

"Мы съѣхались съ разныхъ концовъ свѣта, встрѣтились на пароходѣ и завтра разъѣдемся и никогда больше не увидимся. Чего проще?.. Да! Но въ этотъ одинъ день я, искавшій всю жизнь свое счастье — нашелъ его въ васъ. Мало того, мнѣ чудится, что и вы во мнѣ встрѣтили тоже…

"Насъ свела судьба! На что? На счастье или несчастье — рѣшите вы. Я же настолько мистикъ и фаталистъ, что знаю, чувствую и говорю, что вы та женщина, и та единственная женщина въ мірѣ, которую я долженъ былъ встрѣтить, чтобъ полюбить навѣкъ. Вы тоже, спросивъ свое сердце объ этой нежданной встрѣчѣ и обо мнѣ, поневолѣ призадумаетесь. Быть можетъ, что и думать не о чемъ, что и вамъ все ясно. Я давно люблю васъ, хотя встрѣтилъ только теперь. Вашъ взглядъ говоритъ мнѣ, что и вы смущены чѣмъ-то, случившимся нежданно въ вашей душѣ. Если меня судьба вела къ вамъ, то и васъ она вела ко мнѣ… Но, помимо истинно таинственнаго, въ этомъ мірѣ много простыхъ, ясныхъ тайнъ… Вы принадлежите другому, это очень просто. А это для меня загадка, тайна. Если вы и знавали уже любовь, то теперь… любите-ли вы его?!. Если я сразу потерялъ при встрѣчѣ съ вами разсудокъ и вполнѣ отдаюсь увлекающему меня чувству, которое столь же нежданно, сколько сильно, то я могу предположить, какъ фаталистъ, что эта таинственность и неожиданность должна вліять равно и на васъ. Отвѣчайте! Скажите, что ваши глаза лгутъ, что я ихъ не понимаю, что я безумный. Я хочу слышать отъ васъ этотъ отвѣтъ, хотя вѣрю, что не услышу. Откуда же у меня явилась вдругъ эта увѣренность въ томъ, чего на самомъ дѣлѣ ожидать трудно… Если я ошибаюсь, то вы можете и не отвѣчать мнѣ… Я не раскаюсь въ этомъ письмѣ… Я долженъ былъ высказаться. Мысль, что я промолчалъ при встрѣчѣ съ вами и оставилъ васъ въ невѣдѣніи относительно того, что внезапно зародилось во мнѣ, замучила бы меня потомъ…

«Видите, я ничего не прошу, ничего не предпринимаю, я удовлетворяю потребность сердца… Я объясняюсь съ вами! Что дѣлать теперь? Рѣшайте! Выдумывайте! Приказывайте!.. Вы встрѣтили человѣка, который готовъ ради васъ на все. Поймите: на все, безъ исключенья. Этотъ человѣкъ, никогда не любившій — вмигъ, при первомъ же взглядѣ, полюбилъ васъ, и чувство это хотя ново — старое, давнишнее. Онъ хочетъ жить вами, для васъ, гдѣ хотите, какъ хотите!.. Если это для васъ — счастье, то подымите его, оно у ногъ вашихъ! Я хочу отвѣта и буду ждать его!..»

Я запечаталъ письмо, снова вышелъ на палубу и просидѣлъ до утра.

При разсвѣтѣ показалась вдали темная полоса, — это была земля.

Чрезъ часъ снова зашевелился весь людъ на пароходѣ. Всѣ проснулись, собирались, укладывались и ждали берега, порта.

Я не отрывалъ глазъ отъ ея каюты… За часъ хода до Одессы, бѣлѣвшейся вдали, среди пустынныхъ и каменистыхъ береговъ, дверь ея каюты отворилась. Она вышла немного блѣдная и неспокойная, оглянула тревожно пароходъ, пассажировъ, и глаза ея встрѣтились съ моими. Она смущенно отвела ихъ въ сторону и потупилась. Много сказалъ мнѣ этотъ взглядъ. Я всталъ и быстро, съ непонятнымъ чувствомъ подошелъ къ ней. Трусы, вѣроятно, на войнѣ кидаются такъ въ бой, когда нельзя бѣжать отъ непріятеля.

— Вотъ письмо, написанное для васъ. Въ немъ сказано все, что не хватило у меня духу сказать вамъ вчера. Возьмете-ли вы его?.

Наступило молчаніе.

Блѣдное лицо ея покрылось яркимъ румянцемъ, рука, опущенная на бортъ, слегка дрожала.

— Вы не хотите взять его?! тихо вымолвилъ я. Голосъ мой дрогнулъ и оборвался. Мнѣ казалось, что самая жизнь моя виситъ на волоскѣ.

— Я возьму… едва слышно отозвалась она, не поднимая головы и не глядя на меня, — хотя знаю напередъ, что тутъ сказано. Но вы болѣе не подойдете ко мнѣ, не будете говорить со мной и дождетесь отвѣта.

— Согласенъ на все…

— Я прочту письмо ваше въ городѣ, а не теперь. Напишу я отвѣтъ немедленно и пришлю вамъ. Я отвѣчу искренно, что рѣшу… А что? Я теперь не знаю… Я смущена… тоже.

Я далъ свой адресъ и, не сказавъ ни слова, поклонился ей, взглянувъ послѣдній разъ въ лицо ея. Оно было блѣдно… она страдала… Отчего? Я боялся понять.

Я ушелъ въ свою каюту, и нарочно вышелъ снова на палубу только тогда, когда пароходъ стоялъ на якорѣ и почти всѣ пассажиры разъѣхались. Ея, разумѣется, уже не было.

Въ пять часовъ вечера, въ гостиницѣ, я получилъ записку съ евреемъ-разсыльнымъ.

— Отъ одной дамы, которая уѣхала съ пароходомъ въ четыре часа, объяснилъ онъ мнѣ.

Я едва не лишился чувствъ и только чрезъ часъ рѣшился прочесть отвѣтъ. Она писала:

«Вы не ошиблись! Мои глаза не лгали вамъ! Вы мнѣ близки! Не скажу: нежданно и непонятно… Да. Что-то таинственное, загадочное есть въ нашей встрѣчѣ. Но я должна прибавить: поздно! Мы никогда не увидимся. Не ищите меня. Имя мое, сказанное вамъ и извѣстное посыльному — выдумано мной. Я не остаюсь на Кавказѣ и ѣду далѣе. Далеко, туда, гдѣ и на умъ не придетъ вамъ искать меня. Все равно, вы будете вездѣ со мной, я вездѣ съ вами. Какъ и прежде, до встрѣчи. Но иначе — ничего! Поздно!.. Люблю!»

Послѣднее слово было прибавлено будто вдругъ, спѣшно, карандашомъ! Сердце мое шибко, порывисто забилось отъ восторга, а вмѣстѣ съ тѣмъ я готовъ былъ зарыдать.

Что же мнѣ оставалось дѣлать? Примириться, повиноваться ей, повинующейся долгу… Но я не признавалъ этого ея долга, такъ же, какъ и она сама… Она обманывала себя, лгала себѣ, я же не могъ и не хотѣлъ заглушить ложью то, что бушевало во мнѣ.

Ужъ лучше было бы никогда не встрѣчать ее, нежели найти и потерять вновь навѣки.

«Если эта встрѣча была фатально рѣшена судьбой, если это не простой и пошлый случай, — говорилъ я себѣ, — то, конечно, все это не можетъ кончиться такъ, ничѣмъ. Если ея долгъ избѣгать меня ради мужа, то у меня этого долга нѣтъ».

Я рѣшился слѣдовать за ней по пятамъ и искать… Если же я не найду ее, то подумаю, что дѣлать… Не даромъ же я сынъ или дюжинный герой нашего времени, когда изобрѣтена такая прелестная машинка, какъ револьверъ.

Если отъ трусости промахнешься, и разъ, и два, то заряжать снова не надо… Въ машинкѣ шесть шансовъ противъ одного — внезапнаго ужаса…

Прошелъ мѣсяцъ. Я упорно стремился къ достиженію того, чего хотѣлъ.

И я, разумѣется, нашелъ, «мою» Лиду, какъ я сталъ тотчасъ же называть эту чужую жену, но первую и единственную женщину, которую полюбилъ. Я и не могъ не найти ее, такъ какъ она была «моею» много ранѣе нашей встрѣчи.

Переѣхавъ снова Черное море, вслѣдъ за ней, я напалъ на сомнительные слѣды ея въ Поти, затѣмъ нашелъ уже вѣрные и несомнѣнные слѣды въ Тифлисѣ. Я узналъ ея настоящую фамилію, узналъ, что, встрѣтившись здѣсь съ мужемъ, она выѣхала съ нимъ далѣе, по мѣсту его служенія… въ Туркестанъ.

Чрезъ мѣсяцъ я былъ въ одномъ городѣ съ нею и ея мужемъ. Конечно, я немедленно и легко познакомился съ нимъ и на другой день былъ въ его гостиной… и онъ представилъ меня Лидѣ.

Мое появленіе было ударомъ ножа для нея, но она сознается, что въ этотъ мигъ сказала себѣ спокойно и суевѣрно:

«Ну, что же?.. Такъ и должно было случиться. Пускай будетъ все, что должно быть».

И съ этой же второй встрѣчи, она стала уступать овладѣвшему ею чувству.

Но за кѣмъ же она была замужемъ?

Полковникъ, мужъ Лиды, лучше сказать, благовѣрный супругъ — поразилъ меня.

Познакомившись съ нимъ и пробесѣдовавъ цѣлый вечеръ, я затѣмъ, во всю ночь, будучи дома, не смыкалъ глазъ.

Еслибъ текинецъ, свирѣпый, грязный, старый, полузвѣрь и полугадь, былъ «обладателемъ» Лиды — я бы право ощутилъ меньше страданій при мысли, что она принадлежитъ такому дикарю. Когда человѣкъ животное, то онъ неизмѣримо ниже всѣхъ четвероногихъ животныхъ. Таковъ былъ и полковникъ.

Высокій, плечистый, рыжевато-бѣлокурый, съ круглымъ мясистымъ лицомъ, большими ясно-голубыми глазами, длинными закрученными усами, онъ казался моложе своихъ лѣтъ. Ему было сорокъ шесть, а на видъ лишь за тридцать.

Люди, подобные ему, деревянные всѣми пятью чувствами, каменные сердцемъ, оловянные мозгомъ, сохраняются непостижимо. Жизненныя непогоды и бури на нихъ не дѣйствуютъ или же для нихъ и не существуютъ.

Полковникъ считался кавказскимъ героемъ, участникомъ самой упорной въ русской лѣтописи борьбы… Онъ десять лѣтъ числился въ рядахъ бойцовъ, но пребывалъ въ канцеляріи своего начальника и посылался имъ часто въ Тифлисъ съ донесеніями, за которыя получалъ награды. Однако, однажды онъ сверхъ чаянія попалъ въ какую-то легкую перестрѣлку съ горцами, вслѣдствіе легкомыслія и неосмотрительности начальства.

Будучи еще поручикомъ и состоя для особыхъ порученій при своемъ ближайшемъ начальникѣ, молодой человѣкъ сталъ извѣстенъ всему Кавказу той низкой ролью, которую игралъипри этомъ начальникѣ… Оба равно пріобрѣли довольно печальную извѣстность въ эпоху покоренія дикаго края. Это не помѣшало начальнику вскорѣ стать государственнымъ дѣятелемъ, а его любимцу — полковникомъ и Георгіевскимъ кавалеромъ.

И на Кавказѣ, и впослѣдствіи въ Петербургѣ, полковникъ отличался своими подвигами на зеленомъ полѣ. Онъ страстно любилъ азартныя игры и игралъ счастливо… Многіе подозрѣвали, что не всегда фортуна помогала ему, а иногда и его искусство…

Какъ и зачѣмъ женился этотъ человѣкъ на Лидѣ, на дочери трущобнаго чиновника, провинціальной барышнѣ, безъ приданаго и безъ свѣтскаго лоска, даже безъ серьезнаго образованія!.. Онъ угадалъ въ дѣвушкѣ и провидѣлъ въ ней то, чего она сама въ себѣ наивно не подозрѣвала: красоту, бьющую въ глаза, нѣчто рѣдкое, именуемое французами словомъ distinction, разлитое во всемъ ея изящномъ существѣ, глубокій умъ, золотое сердце и, наконецъ, счастливую способность легкой переимчивости и усвоенія. Чрезъ годъ послѣ свадьбы жена полковника, будучи въ Петербургѣ, была замѣчена столичнымъ обществомъ.

И тутъ-то вдругъ разрѣшилась загадка — зачѣмъ женился полковникъ на Лидѣ. Цѣль его была очень практическая — выйти въ люди еще вѣрнѣе и быстрѣе чрезъ жену…

Но всѣ планы его разбились о негодующее упорство честной женщины. Она не догадывалась… Она даже долго не понимала, чего желаетъ мужъ, а когда поняла, то сразу преобразилась и стала почти другой женщиной. Все, что дремало въ ней или было въ зачаткахъ, проснулось и быстро развилось и сказалось. Твердый, прямой умъ, энергія далеко не женская, воля почти желѣзная — все сразу заговорило…

Мужъ тотчасъ же былъ, разумѣется, изгнанъ изъ ея сердца и навсегда…

Вдобавокъ, его самодовольство, его самовосхищеніе и его искреннее и горячее поклоненіе своей собственной особѣ — было невыносимо ей.

Полковникъ страстно любилъ говорить, ораторствовать и повѣствовать, и больше всего про покореніе Кавказа, а еще больше про себя самого. Но всѣмъ было извѣстно, что второго такого лгуна и хвастуна, какъ онъ, можно было найти только въ книжкахъ анекдотовъ о лгунахъ, а если въ дѣйствительности, то не въ Россіи.

— Такъ вотъ «это» предпочитаете вы мнѣ? спросилъ я Лиду, когда я ближе узналъ полковника. Чувство долга по отношенію къ такому человѣку показалось мнѣ нелѣпымъ.

— Каковъ бы онъ ни былъ, отвѣчала она, — но онъ стоялъ со мной предъ алтаремъ рука объ руку, и мы клялись во взаимной любви и вѣрности. Кромѣ того, онъ жалкій человѣкъ — всѣ его презираютъ. И онъ добрый. Наконецъ, онъ взялъ меня изъ бѣдной семьи мелкихъ людей и далъ мнѣ общественное положеніе.

Разумѣется, постепенно, но упорно и страстно, я заставилъ ее усомниться въ непреложности, въ истинности ея аргументовъ… Я доказалъ ей, что полковникъ, стоя предъ алтаремъ, вѣроятно, думалъ больше объ эффектности своего мундира и орденовъ, нежели о святости узъ, которыя налагалъ на него алтарь. Пока для нея совершалось таинство, для него совершали обрядъ. Она была на молитвѣ, а онъ былъ на парадѣ. Доброта его? Можно долго пробыть на свѣтѣ добрымъ, за отсутствіемъ случая, необходимости и пользы оказаться злѣе лютаго. А выбравъ ее подругой жизни, онъ исполнялъ свою прихоть или замышлялъ подлое и мерзкое дѣло.

Лида, конечно, все болѣе и сильнѣе смущалась и боролась всѣми остатками силъ… Вскорѣ полковникъ помогъ мнѣ на свой ладъ.

Мои чистыя, но все-таки, сомнительныя для всѣхъ отношенія къ его женѣ возбудили, наконецъ, его подозрѣніе и ревность. И сразу дремавшее животное проснулось въ немъ, пошлякъ превратился въ скота.

Не буду входить въ подробности…

Полковникъ, ревнуя, обѣщалъ женѣ, что въ «случаѣ чего» онъ поступитъ «по-своему» и считаетъ совершенно законнымъ «оттаскать за косы».

Однажды послѣ вечеринки, полу-бала, — гдѣ мы съ Лидой особенно уныло протанцовали или, вѣрнѣе, просидѣли мазурку, — она уѣхала съ мужемъ домой часа въ три ночи, а на разсвѣтѣ была уже — конечно въ первый разъ — на моей квартирѣ и въ лохмотьяхъ своего бальнаго платья.

— Ну, теперь я свободна… ѣдемъ… сказала она тихо и спокойно, блѣдная и улыбающаяся.

Чрезъ два часа мы скакали уже за городомъ на почтовыхъ лошадяхъ; а чрезъ два цѣсяца были уже въ этой мирной глуши среди горъ, на чужбинѣ.

IV.

Однажды, какъ бывало часто за послѣднее время, я, сидя на террасѣ, былъ особенно нервно настроенъ. Казалось, всѣ фибры дрожали въ тѣлѣ. Вскорѣ я глубоко задумался, до полнаго самозабвенія и забвенія всего окружающаго. Это было, стало быть, полное отрѣшеніе отъ жизни тѣла, за исключеніемъ невидимой никому и самимъ не ощущаемой жизни мозга.

Я думалъ, разумѣется, о нашемъ существованіи въ глуши, въ чужомъ краю, и невозможности вернуться. А отъ этой невозможности часто хотѣлось еще сильнѣе увидѣть родныя мѣста, услышать родную рѣчь.

Наше исключительное положеніе, снова, какъ бывало часто, — надвигалось томящимъ вопросомъ и ложилось гнетомъ на сердце и на мозгъ.

«Внѣ закона» и поэтому внѣ родины. "И надолго, если не навсегда! думалось мнѣ. И только одно обстоятельство можетъ все разрѣшить, все уладить. Смерть мужа. А такіе люди, какъ полковникъ, всегда, живутъ до глубокой старости и, вдобавокъ, умираютъ — въ грустное назиданіе современниковъ — мирной и безболѣзненной кончиной.

Наше сожительство представлялось мнѣ сугубымъ гордіевымъ узломъ: распутать его нельзя, но и разрѣзать нельзя.

Лида писала мужу, прося развода; она предоставляла ему всѣ права, а себѣ желала только личной свободы и независимости отъ него и его супружескихъ «домостройныхъ» правъ.

Письмо было передано чрезъ друга, человѣка вѣрнаго и энергичнаго, не способнаго ни подъ какой угрозой полковника выдать насъ, открывъ наше мѣстопребываніе за границей.

Полковникъ отвѣчалъ чрезъ него же огромнымъ посланіемъ съ такими цвѣтами краснорѣчія, что мы почувствовали сильнѣе чѣмъ когда-либо, съ какимъ деревяннымъ «идоломъ» мы имѣемъ дѣло…

Кромѣ того онъ, хотя и перечиталъ вѣроятно свое велерѣчивое посланіе, тѣмъ не менѣе оставилъ, или просмотрѣлъ двѣ страницы, взаимно уничтожающія одна другую. На одной изъ нихъ онъ описывалъ свои страданія, какъ человѣка и мужа, все-таки обожающаго бездушную женщину и преступную жену. Онъ говорилъ, что въ иныя мгновенія готовъ застрѣлиться съ отчаянія… Простить коварную и преступную жену было бы, пожалуй, наслажденіемъ для него. Скажи она только слово!

На другой страницѣ полковникъ говорилъ, что раньше или позже и жена и любовникъ ея попадутъ все-таки къ нему въ руки, и что онъ расправится съ ней и со мной «такъ, что вся Россія узнаетъ и ахнетъ!» Онъ подробно излагалъ при этомъ, что сочтетъ заслугой и «патріотическимъ» дѣяніемъ «истиннаго сына Руси» дать примѣръ «всѣмъ русскимъ мужьямъ», какъ слѣдуетъ избавляться отъ «костюма и украшеній Менелая». И наконецъ, послѣ нѣсколькихъ выраженій, которыя мы прочли, краснѣя отъ стыда, полковникъ кончалъ словами:

«Не одну нагайку, а полдюжины истрачу я на вашихъ прелюбодѣйныхъ спинахъ!»

Чрезъ мѣсяцъ по полученіи этого письма, я съ своей стороны рѣшился заговорить. Я написалъ полковнику, предлагая поединокъ на смерть, даже преимущественно американскую дуэль, обставивъ ее конечно такъ, чтобы не быть глупо и смѣшно обманутымъ имъ.

Я получилъ отвѣтъ короткій, грубый, но опредѣленный. Полковникъ говорилъ, что признаетъ дуэль въ принципѣ, въ особенности дуэль на смерть, а не ради условнаго удовлетворенія поруганной чести. Это общественное «внѣзаконное» установленіе онъ уважаетъ и допускаетъ даже съ другомъ, даже съ роднымъ братомъ, но отнюдь не съ любовникомъ жены.

«Представить себѣ не могу безъ желчнаго смѣха, объяснялъ полковникъ, — такую картину: мы трое — я, моя жена и вы, ея любовникъ, всѣ мы — лежимъ… Я одинъ, въ гробу, со сложенными ручками, паинькой, а вы вмѣстѣ, въ объятіяхъ другъ друга. Съ другой стороны, я съ крайнимъ наслажденіемъ представляю себѣ такую картину… Жена моя сидитъ подъ ключемъ на щахъ и кашѣ, покорно ожидая, когда мнѣ вздумается навѣстить ее въ качествѣ супруга. Я наслаждаюсь жизнью и одновременно развлекаюсь, бью васъ всюду, гдѣ только встрѣчу, хотя бы всякій день, и послѣ подобнаго моціона на вашихъ физіономіи и спинѣ, кушаю съ пущимъ аппетитомъ и почиваю сномъ праведниковъ.»

Эти два письма полковника окончательно и ясно опредѣлили наше положеніе… Оставалось жить внѣ отечества, въ захолустьи, сожительствовать и ждать естественной смерти мужа, зная однако навѣрное, что онъ, старшій изъ насъ троихъ, непремѣнно переживетъ насъ. Но оставалось еще одно… Мнѣ убить его!.. Разумѣется тайно, а не явно. Явное убійство нелѣпость… Смертной казни въ Россіи нѣтъ, но я пойду на каторгу, и хотя Лида послѣдуетъ за мной, но что же мы выиграемъ. Будемъ тоже внѣ закона и внѣ общества.

«Мнѣ убить его?! Просто… Какъ убиваютъ собаку, когда она бѣшеная… Какъ убиваютъ всякое вредное животное. Наконецъ, какъ убиваютъ и человѣка ради самообороны. Онъ олицетворяетъ несчастіе всей моей жизни и слѣдовательно онъ нравственно нападающій, и убивая его, я защищаю себя…»

Мысль эта, часто возвращавшаяся ко мнѣ, всегда будто охватывала и держала мой мозгъ, какъ въ тискахъ.

Убійство, смотря по обстоятельствамъ, есть преступленіе или не есть преступленіе, — думалось мнѣ. — Стало быть это дѣяніе относительное, условное… Мѣсто, время, поводъ и способъ дѣлаютъ убійство себѣ подобнаго дѣяніемъ наказуемымъ закономъ, отрицаемымъ нравственнымъ чувствомъ, или же дѣяніемъ, которое терпимо обществомъ, иногда даже имъ награждается и изрѣдка даже прославляется…

У дуэлиста-бреттера, убивающаго себѣ подобнаго безъ нужды, по прихоти — зачастую ореолъ… Дешевый, искусственный, пошлый, но тѣмъ не менѣе для толпы цѣнный, ею терпимый и какъ бы узаконяемый…

А убійство въ сраженіи? Предъ нимъ преклоняются всѣ народы во всѣ вѣка. Воинъ — герой. Не только защищающій родину, семью и домашній очагъ, но и нападающій безъ повода…

А полководцы и военачальники, искусники и мастера въ убиваніи — они, чѣмъ искуснѣе и больше убили людей, тѣмъ болѣе велики. Затопившій кровью всю Европу Наполеонъ — геній.

Подобныя размышленія, частныя и безплодныя, только раздражали меня… Я думалъ и говорилъ одно, а чувствовалъ въ себѣ другое… И чѣмъ болѣе я одновременно разсуждалъ и чувствовалъ, тѣмъ большую разладицу ощущалъ въ себѣ и раздражался.

Я хорошо понималъ, что собираться на простое убійство, чуть не изъ-за угла было съ моей стороны празднымъ времяпровожденіемъ. Убивъ врага на дуэли, рѣдко кто несчастливъ и рѣдко живетъ въ разладѣ со своей совѣстью. А убившій человѣка такъ… «просто», всегда мученикъ, терзаемый невѣдомымъ голосомъ.

На этотъ разъ мнѣ было особенно тяжело. Лида замѣтила, вѣроятно, мое волненіе среди полнаго забвенія окружающаго и, какъ всегда, явилась на помощь…

Она вышла на террасу и молча, приблизившись, положила руку мнѣ на плечо… Такъ всегда бывало… Прійдя въ себя, я постарался улыбнуться и взглянулъ на нее, какъ бы прося прощенія въ содѣянной шалости или нелѣпости.

— Перестань, тихо и нѣжно говорила Лида, нагибаясь и цѣлуя меня.

— Что? отозвался я виновато, и прибавилъ: — я ничего… Право… Ты что?…

— Еще спрашиваетъ? Я вѣдь вижу и понимаю, отчего ты сегодня опять задумываешься. Вчера былъ Шопенгауеръ… Да и книга была въ рукахъ. А сегодня, сейчасъ… Другое. И я знаю — все то же… вѣчное. Что объ этомъ думать. Будемъ здѣсь жить. Здѣсь онъ насъ никогда не найдетъ… А Россія? Что же дѣлать? Вѣдь мы не несчастливы…

— Нѣтъ, мы даже счастливы… грустно отвѣтилъ я.

— Я не люблю, когда ты говоришь это такимъ голосомъ! твердо вымолвила она. — Довольно. Хочешь я сяду играть?

— Да… Пожалуйста… И пора… Сосѣди, поди, уже ждутъ! усмѣхнулся я.

Она ушла въ гостиную, открыла рояль и сѣла…

— Что хочешь? спросила она чрезъ отворенное окно.

— Все то же… Для начала…

— Сонату?… Твою?..

— Да… Для начала…

— Какъ всегда. Не обманешь! Когда сыграю, попросишьво второй разъ, и въ десятый. Знаешь ли, что я третьяго дня сочла, сколько разъ подъ-рядъ я сыграла твою сонату. Ну, отгадай? — Одиннадцать разъ.

— Ну что же? Будто это запрещено.

Она положила руки на клавиши и начала… Этой моей любимой пьесой была соната Бетховена, съ загадочнымъ для меня названіемъ — Quasi una fantasia. Ноты были Лидѣ не нужны.

Среди тишины мѣстечка и всей окрестности — звуки инструмента разносились и звенѣли какъ-то особенно мощно, еще ярче, еще могучѣе, еще дальше. Друзья наши, пастухи въ горахъ, говорили намъ, что часто слышатъ доносящуюся къ нимъ снизу нашу музыку.

Я сталъ слушать съ чувствомъ ожиданія хорошо знакомыхъ аккордовъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ снова отдался сроимъ мыслямъ, или вѣрнѣе своимъ размышленіямъ, которыя тоже были quasi mul tas fantasias.

На этотъ разъ я отдался моему любимому мечтанію, моей фантазіи о томъ, что живи я въ иное время, въ иной вѣкъ и при другихъ условіяхъ, я съ легкимъ сердцемъ убилъ бы ея мужа… А главное, это не сочлось бы преступленіемъ, ни мною, ни другими. Почемъ знать, быть можетъ я уже жилъ на землѣ, и не разъ, и уже совершилъ какое-либо преступленіе или даже нѣсколько преступленій. И быть можетъ, и даже навѣрное, иное изъ нихъ, содѣянное теперь, было бы сочтено забавной шуткой, а не преступнымъ дѣяніемъ.

И подъ мелодичные звуки я забылся въ чудной дремотѣ. И мнѣ вдругъ привидѣлось… нѣтъ, я очнулся…

V.

Я очнулся отъ легкой дремоты въ сѣдлѣ, на конѣ, и увидѣлъ, что на востокѣ уже занимается заря, и блѣднорозовый свѣтъ ея понемногу разгоняетъ нависшую кругомъ мглу. Необъятная голая равнина развернулась во всѣ края; унылая, пустынная — она говоритъ о томъ, что, быть можетъ, нога человѣка никогда еще не ступала здѣсь. Всюду ровно, голо и мертво. Только вдали виднѣется волнистая мѣстность и выступаютъ невысокіе холмы.

Пестрая и шумная толпа въ нѣсколько тысячъ человѣкъ, раздѣлившись на три отряда, съ гуломъ движется къ холмамъ по равнинѣ. Я въ передовомъ конномъ отрядѣ среди своихъ товарищей. Всѣ мы воины; на всѣхъ, какъ и на мнѣ, одежда изъ разныхъ кожъ; на лѣвой рукѣ, защищая грудь, виситъ на перевязи круглый щитъ; за спиной — большой лукъ и колчанъ съ тяжелыми стрѣлами. Длинные волосы собраны снопомъ и перевиты яркой тесьмой. На лицѣ, на груди и на рукахъ моихъ товарищей, а равно и на мнѣ, разрисованы яркими красками разные знаки, говорящіе о нашемъ высокомъ воинскомъ состояніи и взывающіе къ милости боговъ-покровителей.

Впереди всѣхъ ѣдетъ на широкогрудомъ ворономъ конѣ рослый и статный человѣкъ, отличенный отъ насъ и одеждой, и осанкой. Леопардовая кожа развѣвается на плечахъ его, полосы на головѣ такъ-же собраны и круто перевиты, но густые черные кудри, падающіе на его высокій лобъ, перемѣшаны съ разноцвѣтными морскими раковинами и мѣдными бляхами. Этотъ головной уборъ, такое же ожерелье на мужественной загорѣлой груди и широкіе желѣзные браслеты на рукахъ и ногахъ — выдаютъ въ немъ нашего вождя и повелителя.

Вождь слегка понурился, оперся правой рукой на густогриваго коня, и взоръ его, глубокій и пытливый, блуждаетъ тамъ, гдѣ алѣетъ заря, гдѣ небо коснулось края земли. Онъ ведетъ за собой эти тысячи людей въ невѣдомыя страны. Онъ избранникъ боговъ, онъ отвѣтственъ за судьбы своего народа.

За нами движется второй отрядъ, въ немъ всѣ пѣшкомъ, всѣ безоружны, но съ тяжелыми ношами за плечами, ведутъ или гонятъ навьюченныхъ животныхъ. За ними рабы гонятъ стада коровъ, овецъ и табуны коней.

Затѣмъ третій отрядъ, гдѣ только старики, женщины и дѣти.

Между ними она, моя черноокая Маа со своимъ семействомъ. Не разъ, во время пути, умышленно отстаю я, пропускаю мимо себя эту толпу и ищу въ ней дорогую кудрявую головку среди смуглыхъ лицъ этой движущейся пестрой толпы. Одна затаенная отъ всѣхъ мысль не покидаетъ меня ни на мигъ: «Она тамъ, и на дневномъ привалѣ я повидаюсь съ ней!»

Вождь ведетъ насъ издалека, оттуда, гдѣ восходитъ солнце, и туда, гдѣ заходитъ оно; и золотые лучи его, умирающіе всякій вечеръ за краемъ земли, указываютъ намъ нашъ будущій переходъ. Одно желанье, одна мысль волнуютъ вождя: гдѣ тотъ благословенный и волшебный край, который сулятъ ему боги? Одно желанье, одна мысль волнуютъ меня: гдѣ тотъ трепетно ожидаемый край и тѣ люди, которые примутъ къ себѣ двухъ бѣглецовъ изъ нашего стана; гдѣ тотъ край, обычаи котораго осуществятъ мою тайную мечту и узаконятъ мое преступленіе, мою любовь. Наши боги запрещаютъ такое чувство; но вѣдь въ томъ краю иные боги!

— Айяръ! вдругъ говоритъ вождь, обращаясь ко мнѣ.

— Что тебѣ, повелитель?

— Длиненъ и труденъ былъ переходъ. Всѣ утомлены: и люди, и кони. Возьми десять товарищей и ступай впередъ къ этимъ холмамъ. Въ этой окрестности должна быть рѣка. Если же не найдешь ничего, то мы здѣсь сдѣлаемъ привалъ.

Я отдаляюсь съ моими товарищами на поиски. Рѣка найдена у подножія лѣсистаго холма. Тутъ же бьетъ изъ земли чудный студеный ключъ, гдѣ я утоляю жажду и посылаю отсюда пятерыхъ воиновъ къ вождю съ хорошей вѣстью.

Вскорѣ весь станъ располагается на отдыхъ близъ воды. Одни готовятъ себѣ пищу, другіе засыпаютъ, иные отправляются на рыбную ловлю, на охоту и на разные промыслы.

Опутавъ коня своего, я пускаю его въ табунъ на траву и, сложивъ оружіе, огибаю холмъ и иду къ тому студеному ключу, гдѣ пришлось расположиться третьему отряду и гдѣ она, моя дорогая Маа.

Обычай не дозволяетъ мнѣ, воину, говорить съ рабой. А любить ее — страшное, тяжкое и постыдное преступленіе, караемое богами.

Я нахожу Маа близъ кучки овецъ, которыя на ея попеченіи. На рукахъ ея маленькій братъ, съ которымъ она всегда няньчится. Семья ея спитъ на землѣ среди вьюковъ. Мы обмѣниваемся условными знаками, и я иду ждать ее за большимъ камнемъ близъ самого ручья. Вскорѣ пришла она, и какъ всегда — задумчива и печальна. Тихо лепечутъ ея милыя уста все ту же грустную рѣчь.

— Давно бы нарочно отстала я отъ нашего отряда, Айяръ! Давно бы уморила себя голодной смертью среди этихъ безплодныхъ и дикихъ равнинъ! Но ты обѣщаешь мнѣ счастье. Но гдѣ же, гдѣ тотъ край и тѣ люди, про которыхъ говоришь ты мнѣ? Когда же достигнемъ мы его, чтобы бѣжать? Когда я перестану быть рабой? Говорилъ ли ты съ вождемъ? Онъ долженъ знать судьбы нашего народа. Ему повѣряетъ великій жрецъ всѣ откровенія боговъ!

— Дорогая Маа! Взоръ вождя менѣе печаленъ, лицо его все чаще озаряется свѣтомъ надежды и радости. Путь нашъ все легче и солнце все теплѣе и ярче восходитъ надъ нами. Помнишь тѣ плоды, что попались намъ по дорогѣ, тому назадъ пятьдесятъ заходовъ солнца. Помнишь радость вождя. Недалеко тотъ край, Маа, что обѣтованъ намъ. Тамъ найдемъ мы другихъ обитателей. Борьба съ ними на жизнь и на-смерть рѣшитъ, кто останется его обладателемъ. Но я уже много разъ говорилъ тебѣ, что я отрекусь отъ родныхъ и соплеменниковъ. Ради тебя я отрину все, — боговъ, вождя, товарищей. Я забуду заповѣди мужества и вѣрности, что передалъ мнѣ умирающій отецъ, когда надѣвалъ на меня свой заповѣдный колчанъ съ очарованными стрѣлами. Я готовъ для тебя на всѣ преступленья! Я вызываю за тебя самихъ боговъ на бой. Скажи слово, и я прокляну землю и все живущее на ней. Я отвернусь отъ живительныхъ лучей солнца. Я отдамъ себя во власть духа тьмы и зла!.. Я все совершу, чтобъ раба Маа была не рабой, а женой Айяра. Пусть тѣнь моя, послѣ смерти, блуждаетъ и вѣчно носится въ преисподней, гонимая богами, проклятая и небомъ и землей, солнцемъ и звѣздами! Я люблю тебя! Ты мое небо! Ты мое солнце! Въ тебѣ моя жизнь и моя смерть!

— Айяръ! Не гнѣви боговъ! Любовь твоя затемняетъ разсудокъ твой. Объ одномъ молю тебя. При встрѣчѣ съ иноплеменниками — откажись отъ своихъ. Бѣжимъ во вражій станъ. Если мы не найдемъ тамъ счастья, то найдемъ ту же смерть, что грозитъ намъ теперь. Каждое мгновенье наши боги, негодующіе за любовь воина и рабы, могутъ покарать насъ. О, милый Айяръ! Ежечасно трепещу я, что намъ готовится тяжкое искупленье любви нашей. Мы преступники, Айяръ!

— Будемъ ждать, Маа. Если суждено погибнуть, то погибнемъ.

Мы разстались. Я, грустный, возвращаюсь въ отрядъ свой и, подложивъ подъ голову щитъ, скоро засыпаю.

Тревога, шумъ и крики въ станѣ пробуждаютъ меня на утро. Нѣсколько товарищей пришли за мной и требуютъ меня къ вождю.

— Горе! Горе! Айяръ! Гнѣвъ боговъ разразился надъ нами. Мы погибнемъ!

Я узнаю, что страшный моръ открылся въ третьемъ отрадѣ, гдѣ Маа. Всѣ люди, утолившіе жажду послѣ обѣда у того студенаго ручья, гдѣ видѣлись мы съ ней утромъ, — всѣ гибнутъ. Много жертвъ пало… Великій жрецъ и главные военачальники собрались на совѣщанье въ шатрѣ вождя.

— Тебя требуетъ вождь свидѣтельствовать о томъ, что ты утромъ безвредно пилъ эту смертоносную воду, говорятъ мнѣ товарищи

— Жива ли Маа?! повторяю я про себя, но не могу спросить о ней товарищей.

Я быстро вооружаюсь, беру лукъ и щитъ. Когда я надѣваю за плечи колчанъ, — нѣсколько стрѣлъ падаютъ изъ него на землю… Я блѣднѣю и, дрожа отъ ужаса, поднимаю ихъ. Это дурной знакъ.

— Дурно, братъ Айяръ! Боги готовятъ и тебѣ великое испытаніе или смерть! говорятъ товарищи.

— Будь мнѣ небо судьею! Скорѣе смерть зову я, но не горе! отвѣчаю я, думая объ одной Маа.

Мы идемъ къ вождю. Весь станъ въ волненьи. Одни плачутъ, молятся и бьются о землю, призывая на помощь боговъ. Другіе ропщутъ на вождя, на дальній путь по невѣдомымъ странамъ, гдѣ текутъ отравленныя воды. Старики говорятъ, что воды на землѣ всюду однѣ и тѣ же, что и этотъ ручей не былъ смертоносенъ утромъ, но что боги посылаютъ въ немъ наказаніе нашему стану.

Меня вводятъ въ шатеръ и допрашиваютъ. Я объявляю, что утромъ пилъ изъ ручья вмѣстѣ съ товарищами, и вода его только укрѣпила меня.

Великій жрецъ удаляется въ свой шатеръ, молиться объ откровеніи боговъ. Весь станъ стихаетъ. Всѣ ждутъ… Задумчивый и печальный выходитъ онъ къ народу и объявляетъ, что въ станѣ есть великіе грѣшники, за вину которыхъ боги послали эту кару.

Прежде чѣмъ указать ихъ правосудію вождя — онъ зоветъ ихъ къ добровольному покаянью въ грѣхѣ.

— До заката солнца я буду ждать грѣшниковъ, говоритъ жрецъ. — Затѣмъ боги сами укажутъ ихъ чрезъ меня. Вѣчныя муки ждутъ тогда нераскаянныхъ. Они среди васъ. Пустъ смягчатся сердца ихъ. Пусть выйдутъ они получить возмездіе здѣсь на землѣ и затѣмъ прощеніе въ будущей жизни!

Наступило молчаніе. Не двигались безчисленные ряды сумрачныхъ лицъ. Я стоялъ, какъ очарованный злой силой. Я вѣрилъ и не вѣрилъ, что преступники эти — Айяръ и Маа. Пусть жрецъ укажетъ меня, и я сознаюсь, но самъ я малодушно не назову себя.

Толпа вдругъ заколыхалась, и нежданно выходитъ изъ нея и становится предъ жрецомъ молодая раба. Это Маа!

— Великій жрецъ! Я виновница погибели моихъ соплеменниковъ. Бога караютъ ихъ за мое страшное дѣяніе!

Маа падаетъ на колѣни и, рыдая, разсказываетъ всю повѣсть любви своей къ воину, свои преступныя мечты о бѣгствѣ съ нимъ и счастьѣ…

— Еще сегодня видѣлись мы у этого ручья и клялись другъ другу! говоритъ она. — Безвредный ручей сталъ смертоносенъ послѣ нашего свиданья, и первые погибшіе близъ него были изъ моей семьи. Утромъ у меня были отецъ, мать, двѣ сестры и братъ, а теперь я сирота… Я хотѣла умереть съ ними, но напрасно болѣе всѣхъ пила эту воду. Она только благодатно освѣжала меня, когда около нея мучительно умиралъ мой маленькій братъ… Ужасъ овладѣлъ мной, и я бросилась бѣжать сюда, чтобъ всенародно покаяться!

Злобный гулъ пронесся въ толпѣ.

— Кто же тотъ воинъ?! Назови его! говорилъ вождь.

— Если боги не послали въ него смятеніе, раскаяніе въ винѣ своей, то я не назову его. Я жертвую собой.

Тогда, не выдержавъ душевной пытки, я выхожу впередъ и становлюсь около Маа.

— Этотъ воинъ — я! Не страхъ наказанія боговъ, не боязнь быть указаннымъ жрецомъ послѣ заката, — подвинули меня на признаніе. Маа жертвуетъ собой, а жить безъ нея я не хочу. Отдавая свою жизнь, она отдала и мою! Воинъ и раба умрутъ вмѣстѣ!

Снова злобные дикіе крики раздаются въ толпѣ.

— Казнь! Сжечь живыхъ! Сжечь вмѣстѣ! Смерть! Смерть имъ!

— Да будетъ такъ! отвѣчаютъ жрецъ и вождь.

Маа отдаютъ на руки рабамъ, меня моимъ товарищамъ, и насъ готовятъ на казнь. Съ меня срываютъ всѣ украшенія, отнимаютъ вооруженіе и, распустивъ мои волосы, остригаютъ ихъ. Я уже не воинъ, даже не рабъ. Я низкая тварь, обреченная на сожженіе. Никто не прикасается ко мнѣ… Во всемъ станѣ лишь одна Маа равна мнѣ!

Скоро близъ пагубнаго ручья, гдѣ видѣлись мы съ ней утромъ, уже готовъ и ждетъ насъ костеръ. Меня ведутъ на мѣсто казни. Маа уже тамъ, среди своихъ женщинъ — молчаливая, спокойная. Взоръ ея блеститъ радостью, она счастлива.

Великій жрецъ, вождь, военачальники и тѣлохранители вождя стоятъ кругомъ, за ними воины въ два ряда, затѣмъ пестрая безчисленная толпа соплеменниковъ и рабовъ.

Насъ вводятъ на сложенныя бревна и привязываютъ къ столбу. Маа, наклонившись ко мнѣ, шепчетъ мнѣ:

— Теперь нѣтъ воина и нѣтъ рабы. Мы равны!

Толпа видитъ на лицахъ нашихъ не страхъ, не укоръ, не боязнь суда боговъ. Крики злобы и проклятій несутся отвсюду на наши преступныя головы. Вождь подалъ знакъ, и сложенный лѣсъ хруститъ у насъ подъ ногами. Вотъ взвился сѣрый, легкій дымокъ, обвилъ Маа, обвилъ меня… Скользнуло пламя, опалило перекинутую на мнѣ одежду, потомъ снова исчезло, закрутился черный дымъ… Но вотъ вдругъ сразу запылалъ костеръ… язвитъ и душитъ насъ. Я рванулся къ Маа, и она у меня въ объятіяхъ, а дикій гулъ, проклятія нашего судіи и вторящаго ему народа, не въ силахъ прервать нашего послѣдняго поцѣлуя. Мы уже не вѣримъ имъ, не боимся ихъ… И синее небо ясно и привѣтливо смотритъ на насъ, а унылая равнина безмолвно и безучастно обступила осудившихъ насъ. Кому вѣрить? Судьи ли или мы — преступники?!

Невыносимыя мученья длились долго, но, наконецъ, вдругъ прекратились. Мнѣ стало легко, я отдѣлился отъ костра, на которомъ догорали два человѣческіе остова, и озираю толпу дикихъ кочевниковъ. Что это? Кто это? Гдѣ я?.. Вокругъ меня иная толпа… и съ ними Маа… Нѣтъ, вотъ и она тоже отдѣлилась отъ нихъ. Она со мной, льнетъ ко мнѣ, будто сливается со мной воедино… Мы чужды, однако, этой толпѣ и уносимся отъ нея все далѣе и далѣе… Но что же все это?.. Я тщетно вникаю… Что-то новое, дотолѣ невѣдомое, говоритъ во мнѣ, что еще немного и станетъ все ясно… Я все пойму…

Но вотъ что-то звучитъ и призываетъ меня…

VI.

Сильный звучный аккордъ проносится надъ моей головой… Я понимаю, что это — музыка… Гдѣ? Здѣсь, на террасѣ, сплошь утонувшей въ зелени и цвѣтахъ. Это Лида играетъ… мою любимую сонату…

Но что же это привидѣлось мнѣ?.. Что это — сонъ или видѣніе, или откровеніе, или воспоминаніе, переживаніе мысленное давно минувшаго, отраженныя въ образахъ давнія страданія.

«Странно! подумалъ я. — Неужели нѣтъ предѣла воображенію? Вѣдь я это не продумалъ, а прочувствовалъ, пережилъ и перестрадалъ… Я уже здѣсь, на террасѣ еще будто ощущаю утихающую боль ожоговъ костра… Я еще жалѣю погибающую Маа… и еще люблю ее… Мнѣ еще стыдно и тяжко отъ этого всенароднаго искупленія совершеннаго преступленія»

Я весело разсмѣялся и выговорилъ вслухъ:

— Да. Преступленіе?..

— Что ты говоришь? отозвалась Лида, переставая играть.

— Ничего… пустое… Ты была права, говоря, что я когда-нибудь домечтаюсь до чертиковъ… Сейчасъ мнѣ привидѣлось… Это былъ не сонъ… нѣтъ, не сонъ, а видѣніе… Фантасма… Даже иное, большее… Я сейчасъ жилъ нѣсколько мгновеній, но не въ настоящемъ, а двѣ-три тысячи лѣтъ тому назадъ. Быть можетъ, это были тѣ дни, когда первобытный народъ — Urvolk — двигался съ береговъ Инда въ обѣтованную землю, именуемую нынѣ Европой.

— Что же ты видѣлъ или промечталъ?

— Промечталъ?! Спасибо… Прострадалъ!

— Ну, согласна и на это, — улыбнулась она. — Разскажи, что прострадалъ… Хотя это уже мудренѣе…. Говорятъ, что истинныхъ страданій передать словами нельзя.

Я собрался было разсказывать, но вдругъ остановился. Странная мысль внезапно возникла въ головѣ.

"Я хочу еще… Да… Еще… « подумалось мнѣ. „Если я жилъ уже на землѣ, то не разъ!“

И задумчиво, совершенно серьезно, а не шутливо, я выговорилъ убѣжденнымъ голосомъ, смотря на Лиду чрезъ отворенное окно:

— Послѣ… Я такъ странно настроенъ, что могу опять… Играй. Послѣ разскажу.

Лида заиграла опять, и ту же сонату, зная, что я этого желаю…

Я странно относился къ музыкѣ. Любилъ я только рояль и отчасти скрипку. Оркестровую музыку не понималъ и сердцемъ не признавалъ. Любилъ я все давно знакомое, а не новое. Рѣдко случалось мнѣ пріобрѣтать новаго друга въ числѣ новыхъ мотивовъ музыкальныхъ вещей.

Эта соната Бетховена была моей любимой, потому что я въ ней находилъ отголосокъ на мое внутреннее душевное состояніе; въ ней и во мнѣ чудилось мнѣ одно и то же хаотическое злосчастіе, гдѣ главными элементами были скорбь и безнадежные, безплодные порывы къ чему-то неясному и даже непонятному… Броженіе и шатаніе, а отъ нихъ — истома и муки.

И подъ звуки вновь зазвучавшаго рояля я снова предался моимъ мечтамъ, далъ волю моимъ грезамъ.

„Да“ — думалъ я съ увѣренностью — „я сейчасъ увижу мое другое существованіе на этой планетѣ, милой, бѣдной и глупой“.

Я сталъ смотрѣть на горы, которыя вдали вставали предо мной, заслоняя полнеба; но онѣ начали медленно опускаться, будто уходили въ землю…

VII.

И вся окрестность вдругъ сверкнула, зарытая подъ серебряныя глыбы снѣга. На небольшомъ холмѣ, поросшемъ густымъ лѣсомъ, полыхаетъ пламя костра, а вокругъ него молча грѣются человѣкъ тридцать съ суровыми лицами.

Я среди нихъ. Я сижу на поваленномъ бурею деревѣ и задумчиво гляжу на небольшую просѣку. Чрезъ нее открывается даль. Внизу бѣлѣетъ однообразная равнина, правѣе оврагъ, за нимъ другой холмъ, также покрытый голыми стволами густого лѣса. Далеко, на горизонтѣ, на возвышенномъ мѣстѣ виднѣются строенья и среди нихъ большая церковь, крестъ которой сіяетъ на солнцѣ, какъ яркій огонекъ. Это городъ Романовъ.

Внизу, у подножія холма, приклеились кое-какія бѣдныя лачуги и окружили большой храмъ, обнесенный стѣной. Здѣсь пустынь и монастырь Св. Антонія.

Окружающіе меня люди вооружены ножами, топорами; тяжелыя дубины сложены вмѣстѣ поодаль. У меня за поясомъ тоже большой ножъ и пистолеты. Мы поужинали у котла и молча сидимъ вокругъ огня.

— Атаманъ! О чемъ закручинился? вымолвилъ самый молодой, подходя ко мнѣ.

— Есть о чемъ кручиниться, Сеня! отвѣчалъ я. — Много неладнаго можетъ приключиться съ нами. Не долго, можетъ, намъ еще по свѣту гулять, да кистенемъ или дубинкой помахивать. Боюсь я, что въ семъ дѣлѣ, что я затѣялъ, а вы помогать взялись, сложимъ мы наши головы. Своей мнѣ не жаль. За ваши обидно.

— Небось. Не сложимъ! Такія ли дѣла вершили? Эко диво — красавицу выкрасть! воскликнулъ старый разбойникъ, поправляя бревно въ кострѣ.

— Вѣстимо. Такъ поработаемъ, что любо-дорого, прибавилъ молодой парень. — Ты, дядя Максимъ, пораскинь мыслями вотъ о чемъ… это будетъ забористѣе! — о томъ, что сюда, слышно, наѣдетъ весной и проживать будетъ самъ великій князь Василій Иванычъ. Вотъ что, дядя.

— И пущай его! отозвались голоса. — Мы его не тронемъ. Не рука!

— Все же не сюда въ Липицу, отвѣчалъ старикъ Максимъ.

— Въ Романовъ.

— Черезъ Романовъ и въ Воронежъ! А ты, дурень, смекнулъ по-дурацки. Поѣдетъ великій князь въ Липицу! Что онъ тутъ потерялъ? сердито отвѣчалъ старый разбойникъ.

— Нѣтъ, дядя Максимъ! спорилъ Сеня. — Я точно тебѣ докладаю. Въ городѣ говорятъ, проѣдетъ князь съ боярами изъ Воронежа сюда гостемъ къ боярину Данилѣ Иванычу. Челядь его сказываетъ…

— Врутъ псы.

— Самъ я слышалъ у нихъ же во двору, какъ тотъ разъ посланъ былъ атаманомъ развѣдать про Наталью Даниловну.

При этомъ имени я невольно вздрогнулъ и поднялъ голову.

— Про что вы толкуете?

— А вотъ Сенька завелъ околесную! съ усмѣшкой сказалъ старый Максимъ.

— Онъ росписывать куда охотникъ! прибавили другіе.

— Нѣтъ, вы, братцы, обождите къ чему я рѣчь веду. Вотъ мы Наталью Даниловну выкрасть-выкрадемъ для атамана. Это вѣрно! А князь наѣдетъ, да Данило ему челомъ на насъ ударитъ, а онъ-то и укажетъ: словить ихъ всѣхъ, да надрать изъ нихъ лыкъ. Ну, и понадѣлаютъ изъ Максимовой спины лапти, изъ моей — кузовочки по грибы ходить.

Дружный смѣхъ закончилъ рѣчь парня.

— Дурень, вѣдь князь-то будетъ весной, а мы тогда будемъ уже за тридевять земель….

— А ты что затѣялъ? Сбивать, противничать моей волѣ. Ты что-ли атаманъ тутъ, воскликнулъ я, въ шутку грозясь на парня.

— Зачѣмъ мнѣ противничать? Какъ положено — такъ, все и учинимъ. Я первый полѣзу, и какъ Богу угодно. Не то я уложу — кто подвернется, не то меня уложатъ. Кто уцѣлѣетъ, добрымъ словомъ помянетъ. О душѣ моей окаянной Богу помолится. Такъ вѣдь, братцы?

— Вѣстимо! Атаманъ велитъ. Ну, и конецъ! нечего тутъ и раскидывать, заговорили многіе.

Наступило молчаніе. Всѣ задумались. Старикъ Максимъ заговорилъ первый, обращаясь ко мнѣ:

— Дозволь мнѣ слово сказать, атаманъ.

— Сказывай.

— Скажу я тебѣ, атаманъ, не ради противленья волѣ твоей и не ради буянства. Затѣялъ ты дѣло не малое: выкрасть боярышню у именитаго боярина да бѣжать за тридевять земель. Хорошо, коль ты самъ уцѣлѣешь. Вѣдь, у Данилы Иваныча челяди и холопей втрое, чѣмъ у насъ. Не диво, коль они насъ зарубятъ до единаго.

— Оробѣлъ ты что ль? Старъ сталъ? Не срамися, Максимъ! Не такъ ты прежде говаривалъ.

— Нѣтъ, атаманъ! Максиму не сробѣть никогда! гордо вымолвилъ старикъ, орлинымъ взоромъ озираясь на всѣхъ. — Я одно скажу: стоитъ ли орѣхъ, чтобы на скорлупѣ зубы ломать. Неужто ты во всемъ свѣтѣ не нашелъ красной дѣвицы краше и пригожѣе боярышни Натальи. Мало ль перебывало у насъ въ рукахъ этого товару — дѣвокъ — съ той поры, что ты атаманствуешь. Неужто, разъ поглядѣлъ на Наталью, такъ и жизнь безъ нея опостылѣла. Ты вѣдь не изъ-за казны или товару, а изъ-за бабы — не гнѣвись за правду — себя и насъ на пагубу ведешь. Мало ль на свѣтѣ лебедокъ опричь этой боярышни. Стоитъ ли она, чтобъ изъ-за нея въ петлю лѣзть. А если выкрадемъ ее, и уйдемъ цѣлы, то стоитъ ли изъ-за нея край этотъ бросать, гдѣ намъ такъ удачливо потрафилось и гдѣ бы вѣкъ вѣковать. Вотъ, что я хотѣлъ у тебя вывѣдать, атаманъ.

— Вы, ребята, какъ мыслите? сказалъ я, обращаясь ко всѣмъ.

— Да, атаманъ. И у насъ тоже бывало это на умѣ! Будто нѣтъ краше этой боярышни?

— Ну, такъ слушайте, открою я вамъ подноготную, всю какъ есть. Кто помнитъ, когда я побратался съ вами въ Брянскихъ лѣсахъ, тотъ, можетъ, тоже вспомнитъ откуда я сказался родомъ при спросѣ покойнаго атамана Андрея. Я сказался изъ подмосковныхъ мѣстъ, назвался Иваномъ. Вы прозвали меня за удалость: Ванька-Нетронька. Кто меня трогалъ, тому бывало плохо. Такъ ли я говорю?

— Такъ! Правда твоя! За удалость ты и въ атаманы попалъ!

— Когда зарѣзали у насъ атамана Андрея, я подбивалъ долго и много новаго атамана Егора уходить изъ Брянскихъ лѣсовъ въ воронежскіе. Такъ ли?

— Такъ! Ты почасту говаривалъ и намъ: бросимъ Егора, идемъ въ воронежскіе лѣса!

— Когда Егоръ пропалъ безъ вѣсти — вы меня выбрали въ атаманы, и я повелъ васъ сюда. А что сталось съ Егоромъ?

— Сказывали, утонулъ ночью при переправѣ, когда за нами погоня была… Ты самъ помнишь!

— Нѣтъ, ребята. Я убилъ Егора.

Кучка разбойниковъ шелохнулась, и наступило гробовое молчаніе.

Всѣ глаза были пытливо устремлены на меня.

— Такъ по что же ты согрѣшилъ? сурово спросилъ Максимъ.

— Онъ сказалъ мнѣ въ сердцахъ, глазъ-на-глазъ: пока я атаманъ — не бывать намъ у Воронежа. И я убилъ его при переправѣ и сбросилъ изъ лодки въ рѣку… Все затѣмъ, чтобъ быть здѣсь. Слушайте и судите меня, братцы. Пора вамъ знать все…

Мнѣ стѣснило грудь, я перевелъ духъ и продолжалъ:

— Я не изъ-подъ Москвы бѣжалъ! Я родомъ здѣшній, изъ Романова. Я холопъ боярина Данилы и былъ у него любимцемъ. Звать меня не Иваномъ. Слыхали вы отъ здѣшнихъ про Сашку-стремяннаго, что накрыли у дочери боярина Данилы, у Натальи. Слыхали, какъ Сашку засадили въ земляную яму и какъ онъ чудно бѣжалъ.

— Слыхали! Слыхали! Это было, сказываютъ, лѣтъ пять тому!

— Мнѣ монахъ это сказывалъ, вотъ тутъ въ пустынѣ Антоньевской! воскликнулъ Сенька. — Молодецъ былъ тотъ Сашка. Ну и затѣя-то страшенная. Холопу да стакнуться съ боярской дочерью! Не слыхано, не видано.

— Сашка-стремянный — опять я же, братцы. Вотъ оттого я не хожу до города днемъ. Хоть я съ вами ужъ пятый годъ и бородой обросъ съ той поры, что былъ у боярина, — а все опасаюсь, что признаютъ меня. Поняли вы теперь, что я слюбился съ Натальей тому давно. Мнѣ тяжко было на совѣсти, что я простой холопъ, а она знатная всѣмъ боярышня, но все чуялось мнѣ, что коли люди не простятъ, Господь Богъ проститъ… Мы любились, а объ вѣнчаньи, вѣстимо, не помышляли. Вдругъ, нежданно-негаданно, бояринъ Данила сталъ сватать дочь за стараго московскаго дьяка съ тугимъ кошелемъ. За три дня до сговора мы задумали бѣжать… Не въ добрый часъ, видно! Меня накрыли, связали, измучили. И всячески надругавшись надо мной, бросили меня живого въ яму и держали мѣсяцъ, какъ звѣря… Я ушелъ, повстрѣчалъ васъ, присталъ къ вамъ и четыре года бился, чтобъ попасть къ вамъ въ милость. И вотъ теперь а у себя на родинѣ. Но уже не простой я стремянный Сашка, а атаманъ Нетронька, не холопъ Данилы, а его злой ворогъ. У него челядь, а у меня добрые товарищи. И мнѣ нужна Наталья, что горе мыкаетъ и чахнетъ четыре года. Она мной загублена. Стыдомъ и укоромъ изведена. Жениховъ у нея нѣту и не будетъ… Да и слава Богу. Поняли вы, братцы, теперь, простая ли зазноба Наталья и могу ли я промѣнять ее на другую. Вся жизнь моя полушки не стоитъ, коли мнѣ безъ Натальи мыкаться по свѣту… Если не хотите вы теперь помочь мнѣ, то вотъ вамъ ножъ. Зарѣжьте меня и живите здѣсь или идите куда вздумается.

Послѣ долгаго молчанья, которое рѣшало мою участь, всѣ разбойники обратились къ старому Максиму.

— Какъ посудишь, старина! Жаль Егора! Отъ своего пропалъ. Грѣхъ тяжкій. Всякій изъ насъ душегубъ, у всякаго на совѣсти есть убійство, но не своего брата-товарища, а наипаче атамана! Какъ порѣшишь? заговорило нѣсколько человѣкъ.

— Богъ ему проститъ! Наталья, что околдовала его, noнинна во всемъ, а не самъ атаманъ. Вишь, какая его доля чудная. Изъ за дѣвки пошелъ въ разбой; изъ-за нея удалъ былъ и въ атаманы вышелъ; изъ-за нея теперь въ петлю лѣзетъ. Поможемъ ему, братцы, по, силамъ!

— Поможемъ! Не выдадимъ! Богъ прости ему за Егора, — загудѣли всѣ голоса.,

— Спасибо вамъ, ребята. И мнѣ легче на душѣ — словно у исповѣди побывалъ. Когда же за работу?

— Приказывай! Ты атаманъ былъ и остался.

— Обождемъ, посланцевъ въ городъ, вымолвилъ я, подумавъ. — Коли можно, то стало нынѣ же, а то завтра въ ночь. Тройки готовы, А ножи-то все тѣ же. — Я чай, не притупились, а еще вострѣе. А мой ножъ ужъ давно ждетъ Даниловой крови отвѣдать… Теперь расходись, Сборъ — по свисту — у монастырской ограды.

И молодцы мои разошлись до лачугамъ,, разбросаннымъ невдалекѣ отъ монастыря,

Я ушелъ къ себѣ въ избу радостно смущенный.

До вечера продумалъ я объ Натальѣ. Четыре года прошло съ той поры, что мы съ ней разстались. Былъ я теперь въ городѣ и видѣлъ ее два раза, но издали, какъ проѣхала она разъ катаясь и какъ, шла ко всенощной со своей мамкой и съ сѣнными дѣвушками; но я побоялся приблизиться. Она не знаетъ, что грозный атаманъ, проявившійся и засѣвшій въ Липицѣ у Антоньезской пустыни — бывшій стремянный Данилы. Помнитъ ли она меня? Любитъ ли? Узнаетъ ли? Захочетъ ли бѣжать?

Ввечеру вернулись, наконецъ, молодцы, что ходили въ городъ, переодѣвшись богомольцами, и принесли мнѣ дурныя вѣсти. Бояринъ Данила Иванычъ поговаривалъ, разорить разбойничье гнѣздо въ Липицѣ и собиралъ охотниковъ изъ романовцевъ.

Мы всѣ тотчасъ сошлись, посудили-порядили и порѣшили въ ночь ѣхать къ городу. Отрѣзать Данилѣ хвостъ, пока не отросъ.

Около полуночи три тройки отъѣхали отъ церковной ограды. Сани были полны молчаливыми фигурами. Человѣкъ десять ѣхали впереди саней верхомъ. Поѣздъ двинулся по льду рѣки. Темная непроглядная ночь, словно покровомъ чернымъ и зловѣщимъ, окутала всю окрестность. Вѣтеръ взвизгивалъ и носился надъ бѣлой равниной. Изрѣдка невдалекѣ завывали волки.

— Что-то будетъ, атаманъ! шепталъ мнѣ Максимъ. — Неужели же конецъ намъ въ Романовѣ гулять съ тобой?

— Нѣтъ. Я чую, что мой часъ еще не пришелъ, старина! увѣренно отвѣчалъ я.

Но все-таки невольная, непонятная тоска давила мнѣ грудь.

Послѣ двухчасовой ѣзды вдоль рѣки показался направо на холмѣ городъ Романовъ. Наверху виднѣлась церковь, ближе къ долинѣ, среди маленькимъ домиковъ, высились каменныя палаты боярина Данилы Ивановича. Тесовыя ворота были заперты. Все спало глубокимъ сномъ.

Ночь становилась все бурнѣе и темнѣе. Мы остановились невдалекѣ и, оставивъ трехъ молодцовъ у лошадей, подошли къ дому. — Одно окно привлекало мой взоръ. Сквозь стекла проливался на улицу чуть-чуть мерцающій свѣтъ, озаряя уголъ комнаты съ образами. Это была опочивальня Натальи.

„Спитъ ли она? Чуетъ ли ея сердце!?“

— Ну, ребята, какъ сказано, начинай! Съ Богомъ! сказалъ я.

— То-то — нѣтъ! шепнулъ Максимъ. — Не съ нами Онъ, а съ ними.

— По мѣстамъ и слушай свистокъ!..

Всѣ разошлись и обступили ворота и невысокія окна. Я съ двумя товарищами сталъ у окна Натальи.

— Атаманъ! Всѣ на мѣстахъ! сказалъ, подбѣгая, Сенька.

Я взялъ свистокъ, и острый недобрый звукъ прервалъ всеобщій покой. Сразу всѣ бросились, Всѣ полѣзли, загудѣли топоры, зазвенѣли стекла оконъ. На дворѣ поднялся оглушительный лай.

Съ одного маху разрубилъ я раму, выломалъ ее и, подсаженный молодцами, очутился въ комнатѣ. Какая-то старуха встала, ахнула и снова повалилась на полъ.

Молодая женщина поднялась на кровати и блѣдная замерла отъ испуга. Глаза ея безумно остановились на мнѣ.

— Наталья! Не узнала? За тобой пришелъ я.

Она вскрикнула и бросилась ко мнѣ.

Гулъ и трескъ, крики и вопли наполнили домъ.

— Руби! Руби! послышался голосъ Максима.

Я заперъ двери спальни, и въ то же мгновенье кто-то ударилъ въ нихъ съ крикомъ.

— Наталья! Отопри! Вставай! раздался голосъ боярина.

— Наталья! воскликнулъ я. — Сказывай: красть тебя или умирать мнѣ здѣсь!..

— Съ тобой! Съ тобой! Уводи! Куда хочешь! шепнула она.

Двери ломались и трещали. Я окуталъ мое золото въ шубку, взялъ на руки и передалъ ее за окно, въ руки Сеньки и двухъ молодцовъ.

— Въ сани, и ждать меня! крикнулъ я.

Въ домѣ все гремѣло, бѣгало, падало и кричало. Двери рухнули подъ топоромъ, и бояринъ показался за ними.

— Здорово, Данило Иванычъ! Вотъ тебѣ отъ Сашки-стремяннаго подарочекъ.

И я выпалилъ изъ пистолета.

Бояринъ дико вскрикнулъ и повалился на порогѣ.

Я прыгнулъ въ окно, и бросился къ конямъ. Наталья была въ переднихъ саняхъ съ Сенькой. Мы ударили по лошадямъ. Морозъ пробралъ тройку, и она помчалась стрѣлой. Я ни слова не могъ вымолвить и только смотрѣлъ на украденное сокровище.

„Неужто и вправду — это моя Наташа! Со мною!“

Лошади стали приставать. Мы поѣхали тише. Вдругъ долетѣли до насъ неясные звуки.

— Бубенчики! Атаманъ, это погоня! вымолвилъ Сенька. — Это не наши.

Мы помчались снова. Лѣвая пристяжная стала качаться на скаку и тащилась на поводу.

— О, Господи! Словно на грѣхъ! воскликнулъ я. — Руби постромки! Полѣзай на коренника!

Сенька отрубилъ валекъ, затѣмъ, на скаку, перелѣзъ изъ саней на коренника и отрубилъ поводъ. Лошадь ударила о-земь. Мы помчались быстрѣе, но бубенчики погони слышались ближе.

— Вотъ и пустынь. А все не уйдешь! сказалъ Сенька.

— Заворачивай въ оврагъ!

Мы повернули, но уже тише подвигались по сугробамъ прислушиваясь назадъ.

— Проскакали?.. Нѣтъ? спросила Наталья, первый разъ, подавъ голосъ.

— Повернули и они… По слѣду гонятъ! Ну, атаманъ, вся сила не въ коняхъ, а въ топорахъ.

— Пошелъ! крикнулъ я въ отчаяніи.

Лошади приняли вскачь, но тутъ же, при въѣздѣ въ оврагъ, мы налетѣли на что-то. Сильнымъ толчкомъ перевернуло сани, и всѣ мы вылетѣли въ сугробъ. Я вскочилъ на ноги и бросился къ Натальѣ. Она была невредима. Я осмотрѣлся. Бѣжать было некуда. Глубокіе сугробы окружали насъ.

— Эхъ, горе! завопилъ Сенька, вдругъ будто остервенѣвъ. — Заряжай пистолетъ, атаманъ!

Я быстро исполнилъ совѣтъ. Бубенчики слышались все ближе. Скоро показалась тройка, остановилась, и четверо людей бросились на насъ изъ саней.

— Вотъ они, окаянные! крикнулъ одинъ изъ нихъ.

Это былъ бояринъ Данило Иванычъ.

Мы столкнулись. Я отъ злобы не помнилъ себя. Послышались выстрѣлы. Я рубилъ топоромъ и смутно чувствовалъ на себѣ удары. Падалъ я и опять вставалъ… Повалилъ одного, другого… Около меня дрался и кричалъ Сенька. Очнулся я надъ бояриномъ, котораго крошилъ топоромъ.

— Полно!.. Полно!.. Всѣ готовы! Эко разобрало его! говорилъ Сенька. — Гляди на Наталью Даниловну: отходитъ, сердечная!

Наталья лежала на снѣгу, опрокинувшись навзничь.

— Наташа! Что ты?!

— Прости… Не судьба… Прости… прошептала она и стихла, и онѣмѣла.

Я обезумѣлъ отъ горя.

Только на утро понялъ я, что моя Наташа отцомъ убита, что она уже въ гробу среди монастырскаго храма.

Я лежалъ израненный въ монастырѣ.

Монахи ходили за мной, но чуждались.

И вотъ, я, уже здоровый, выхоженный иноками, на судѣ, на пыткѣ. Винъ у меня много… Я бѣглый холопъ, я душегубъ-разбойникъ, я убійца боярина… Но всѣ эти вины — нѣтъ проще!.. Объ таковыхъ слухомъ земля полнится. Одна у меня вина тяжкая, одно такое дерзостное дѣяніе, о какомъ не слыхано и которое до великаго государя дошло И указано меня судить, тяжко пытать и всю подноготную вывѣдать… Допытаться до колдовства какого, ворожейства, навожденія нечистой силы, дьявольскаго наущенія… Указано не пробавляться судьямъ пустяковиной, какъ я атаманствовалъ и много ли душъ загубилъ, и саморучно ли боярина Данилу уложилъ, а размыслить и разсудить мою тяжкую вину, которая безъ помощи врага человѣчьяго не приключается.

И судьи мои всякою пыткою хотятъ вырвать у меня покаяніе въ главномъ… Какъ смогъ я, якобы, полюбить боярскую дочь и какъ смогъ склонить ее на свою любовь?.. Не продалъ ли я душу дьяволу?.. Съ какими колдунами и ворожеями я стакнулся, гдѣ и какъ добылъ зелья любовныя и какія?.. Травы ли то, коренья, камешки, песочки или непримѣтные оку приманы и привороты, отъ самого врага человѣчьяго добытые.

Я отвѣчаю судьямъ всю правду… Полюбилась мнѣ Наталья… Какъ?.. Не вѣдаю. Полюбился и я, хамъ, ей, боярышнѣ… Какъ?.. Не вѣдаю. Бога я не забывалъ, съ дьяволомъ не касался.

— Нераскаянный злодѣй! слышу я. — Ни въ чемъ не повинился и ничего не раскрылъ… Пытайте до сказу или до смерти собачьей! Дьяволъ не спасетъ своего угодника отъ суда человѣчьяго и, послѣ него, отъ суда Престола Всевышняго…

И я, пытаемый, изможденный, истерзанный, чувствую, что скоро прейду въ иной міръ и отдамъ Богу душу, повинную лишь въ убіеніи отца Натальи и ея загубленіи…

VIII.

— Слава Богу! Привидѣлось!.. воскликнулъ я, озираясь кругомъ себя и тяжело переводя дыханіе.

Опять я ясно выстрадалъ все… Вѣрнѣе, перемучился. Но это уже чуть не кошмаръ. Эти пытки, застѣнокъ, дыба, кнутья… Я все это еще вижу. Я еще вижу сурово-смущенныя лица и голоса монаховъ и судей, суевѣрно боящихся своего подсудимаго, знающагося съ Вельзевуломъ.

А преступленіе?.. Тяжкое, неслыханное, невиданное, безпримѣрное… Смердъ — полюбившій и обворожившій боярышню!.. Какъ не подумать при такомъ дивѣ, что дѣло не чисто, что есть ворожба зельемъ или пособничество самого сатаны.

Между тѣмъ, Лида продолжала играть, но какъ бы совершенно машинально, очевидно, почти не сознавая, что она дѣлаетъ. Хорошо, знакомая пьеса не требовала не только внимательности, но даже сознанія. Лида забылась въ своихъ мысляхъ.

Но у нея это не были мечтанія и грезы, это были твердыя, ясныя, послѣдовательныя думы. Умъ ея былъ, пожалуй, болѣе мужской, нежели мой.

Я сталъ смотрѣть на нее, на ея изящный и нѣжный профиль, который только портило отчасти рѣзкое очертаніе, губъ.

Зато въ этой рѣзкой чертѣ сказывались рѣшимость, твердость, непреклонная, воля…

Мнѣ вспомнилось прошлое. Тяжелые дни, которые пережили мы и въ особенности она, когда я, преслѣдуя ее, настигъ и нашелъ ее, а затѣмъ, узнавъ ея мужа, настойчиво боролся съ ней, съ ея волей, съ ея чувствомъ долга по отношенію къ этому грубому, пошлому и низменному человѣку.

Она знала и чувствовала лучше и сильнѣе меня, что ея мужъ не человѣкъ, а тварь. Она изучила его и видѣла насквозь… Мужъ ей былъ гадокъ, омерзителенъ. Она страдала одной его близости, его присутствія.

И все-таки она мыслила и говорила, какъ Татьяна, что она, отданная судьбой этому человѣку, будетъ „…вѣкъ ему вѣрна“.

Татьяна не знаетъ, почему это должно быть такъ… Быть-можетъ няня ея еще съ колыбели внушила ей, что „мужъ глава есть жены, яко Христосъ глава Церкви“. Быть-можетъ супружеская вѣрность была въ роду, въ крови, быть-можетъ ея мать, бабка и прабабка передали ей свое смиреніе. Быть-можетъ на Татьяну еще вліялъ теремъ, въ которомъ высидѣли всю свою жизнь ея прабабки.

Она, моя подруга и сожительница, приняла на себя долгъ вѣрности мужу, какъ тяжелую ношу, которую получила и вынесла изъ храма… въ день вѣнчанія.

Она вѣрила въ таинство брака какъ сожительство, какъ жизнь вмѣстѣ — душа въ душу и тѣло съ тѣломъ. Обрядъ вѣнчанія, считала формальностью, но свою молитву, свою клятву; вѣнчальную предъ Богомъ и людьми, считала священными, нерушимыми.

И какъ зло судьба насмѣялась надъ ней.

— Мнѣ ли было предвидѣть — стать преступной женой! часто восклицала она теперь.

Ее подвигнуло на роковой шагъ именно то, что въ ея характерѣ была большая доля мужскихъ свойствъ. А этимъ именно отличается русская женщина отъ всѣхъ другихъ женщинъ христіанскихъ народовъ.

Русская женщина — прежде человѣкъ, а потомъ женщина, потомъ самка. И ничто никогда не заставитъ ее быть прежде всего самкой, потомъ женщиной, а въ видѣ развлеченія и праздничнаго отдыха — человѣкомъ.

Другіе народы за цѣлые вѣка дѣлали изъ жены идола или куклу, поклонялись ей или играли ею. У россіянина жена была за цѣлые вѣка сначала домашнимъ животнымъ, потомъ рабою. Она безобидно, безропотно, „безсловесно“ вынесла на своихъ плечахъ и монгольское, и мужнино иго, затѣмъ ни разу не покичилась, даже не обмолвилась тѣмъ, что тихо дѣлала и сдѣлала въ допетровской Руси. Она будто терпѣливо ждала, что придетъ и ея чередъ подать голосъ, отозваться, сказаться… И чередъ пришелъ вдругъ… Даже будто въ насмѣшку надъ восьмью вѣками, въ девятый вѣкъ существованія, россіянинъ отдалъ бразды своего отечества въ ея руки. Животное добилось стать рабою, затѣмъ бабою, затѣмъ женщиной и, наконецъ, человѣкомъ…

Въ народахъ, раздѣлившихъ между собой Европу, женщины, болѣе чѣмъ мужчины, разнятся. Въ каждой націи, женщина вполнѣ на свой образецъ. У каждой будто свое призваніе, каждой „свое“ на роду написано.

Англичанка рождена и должна бы быть преимущественно матерью, испанка — женою, француженка — любовницей, нѣмка — хозяйкой, русская — другомъ, помощникомъ… Русскій вѣрнѣе, чѣмъ кто бы то ни было, можетъ сказать про жену — alter ego.

Русская женщина наиболѣе другихъ „вдумывается“ въ жизнь, упорнѣе требуетъ отвѣта у безмолвныхъ небесъ о смыслѣ и цѣли своего и ихъ бытія.

Русская женщина сильнѣе или наибольнѣе чувствуетъ ложь жизни, ея сусальный блескъ и наиупорнѣе ищетъ правду. Зато ей мало мужа и дѣтей, ей необходимо и иное. „Не единымъ хлѣбомъ живъ будетъ человѣкъ!“ сказано и для нея. Семья не заслоняетъ ей родину, а отечество не заслоняетъ земного шара, а міръ предѣльный — міра Божьяго, безконечнаго…

Моя Лида именно была яркимъ образчикомъ русской женщины вообще и нашего времени въ особенности.

Какъ дѣтское лицо сочеталось въ ней съ мужскимъ умомъ, такъ же точно женственность уживалась съ рѣшимостью и энергіей. Она не только могла твердо итти съ любимымъ человѣкомъ на всякое дѣло, на все, рука-въ руку, но могла бы и вести его.

Она была прежде всего моимъ другомъ, товарищемъ. Она сожалѣла, что у насъ нѣтъ „дѣла“ общаго, труднаго, на которое бы всецѣло отдать себя. Стать матерью она никогда не желала.

Она вѣрила, что если бы мы были въ Россіи, то она нашла бы себѣ и мнѣ „дѣло“, но какое — она не могла здѣсь назвать.

На мое, непостижимое для меня самого, участіе въ политическомъ процессѣ, она смотрѣла, какъ на ребячество, на прорвавшійся пылъ молодости или плодъ мечтательнаго характера, праздной жизни, скуки отъ бездѣлья.

— Русскіе нигилисты и анархисты — самозванцы, говорила она. — Я ихъ видѣла, знавала… Притомъ они всегда: Тартюфы или Донъ-Кихоты. Середины нѣтъ. Одни мнѣ были ненавистны, другіе — жалки. Но и тѣ, и другіе были всегда для меня — самозванцы… Ихъ никто и ничто не посылаетъ, они сами и для себя идутъ. Самозванцы въ исторіи тоже всегда двухъ категорій: обманывающіе и обманывающіеся, знающіе, что они лгуны и скоморохи, и вѣрящіе въ свое происхожденіе или призваніе.

Вообще, ложь ни въ чемъ, нигдѣ, не ускользала отъ проницательности Лиды, вѣрнѣе сказать, отъ чутья ея правдиваго сердца. А ложь была ея личный врагъ, какъ шутя объясняла она.

— Удивляюсь, говорила она, — какъ умница Моисей не далъ отдѣльной заповѣди: „Не солги“.

Я долго глядѣлъ на нее, любуясь ею, думая о ней, вспоминая многое прошлое.

Голосъ ея привелъ меня въ себя.

— Что ты смотришь такъ на меня… смѣясь вымолвила она, поворачивая ко мнѣ свое милое и будто дѣтски-умное лицо. — Ты, вѣдь, хотѣлъ вызывать изъ Нирваны свои прошлыя существованія на землѣ, т.-е. попросту сказать, сочинять самъ небылицы въ лицахъ въ качествѣ романиста… И вдругъ занялся моей особой.

— Нѣтъ, милая, это не небылицы, это не мое воображенье, отвѣтилъ я серьезно. — Это что-то иное… Повторяю… Увѣренъ… что-то иное!

— Гипнотическое ясновидѣніе… Но, вѣдь, нуженъ внушитель. А его нѣтъ…

— Внушитель — Бетховенъ… Орудіе его — ты, твои руки и рояль…

— И какъ ты грустно говоришь это… Или это усталость?..

— Да. Пожалуй… Но, я еще хочу… Продолжай играть.

И я снова забылся подъ музыку и уже прямо ждалъ новой фантазмы, новаго возбужденія. пережитой жизни.

„Есть предѣлы воображенію, думалось мнѣ. — А въ томъ, что я вижу, чувствую, я неволенъ. Стало быть не я творю, а въ душѣ моей, вѣчной и неизмѣнной, все той же душѣ изъ вѣка въ вѣкъ, отражается прошедшее и даже можетъ отразиться присное…“

IX.

…Какой тяжелый путъ. Какой душный день. Солнце на закатѣ, и малиновымъ, огненнымъ шаромъ опускается за темнымъ лѣсомъ. Впереди широкая равнина, вся розовая, вся спокойная, словно отходитъ ко сну подъ послѣдними алыми лучами, скользящими по ней изъ-за этого лѣса.

За равниной глубокій, поросшій ельникомъ оврагъ, съ крутыми каменными краями, уже покрылся таинственной вечерней мглой. Только башни и бойницы суроваго укрѣпленія, что громоздятся надъ этимъ оврагомъ, еще горятъ золотомъ въ лучахъ заходящаго солнца. Маленькая, едва замѣтная тропинка змѣйкой вьется по крутизнѣ, среди елей и каменныхъ уступовъ, и ведетъ въ глубину оврага. Утомленнымъ, тихимъ шагомъ спускается по ней запоздавшій пѣшеходъ.

Этотъ путникъ — я.

Я здѣсь чужой! Я чужой въ этой мѣстности, чуждъ всей этой странѣ. Издалека судьба забросила меня сюда.

Спустившись въ оврагъ и обогнувъ укрѣпленія, я спѣшу достигнуть нѣсколькихъ лачужекъ, что виднѣются вдали.

— Кто ты? слышится за мной голосъ.

Я обернулся… За большимъ камнемъ сидитъ на землѣ старикъ, сѣдой, какъ лунь.

Я приблизился къ нему.

— Старикъ! Гдѣ найду я ночлегъ до утра?

— Ты издалека? Ты чужеземецъ? Рѣчь твоя чудна! Пойдемъ. Я провожу тебя къ владѣльцу этого замка. Хотя онъ палатинъ, но не гордъ и не надмененъ. Уже давно всѣхъ странниковъ укрываетъ онъ и кормитъ, съ тѣхъ поръ, какъ одинъ вѣдунъ предсказалъ ему, что онъ умретъ отъ руки проходимца. Гостепріимствомъ хочетъ онъ отвратить отъ себя тотъ ударъ. Гость не будетъ убійцей! Съ тѣхъ поръ, что міръ стоитъ — не бывало такого.

Мы двинулись назадъ и другой тропинкой поднялись къ укрѣпленью.

Старикъ сталъ ступать въ желѣзныя ворота. Они отворились. Сторожъ опросилъ насъ.

— Доложи палатину, что я привелъ къ нему странника.

Привратникъ пошелъ. Куча собакъ окружила насъ со злобнымъ лаемъ, самая большая изъ нихъ стала предо мной, и пронзительный зловѣщій вой огласилъ высокія стѣны и пустынный дворъ укрѣпленія.

— Путникъ, помни, что ты гость! сказалъ старикъ: — Это любимая собака владѣльца. Если принесъ ты затаенную злобу и месть, то оставь ее за порогомъ.

— Клянусь тебѣ, старикъ, что я съ чистою совѣстью переступаю этотъ порогъ.

Слуги ввели меня въ широкій покой. Высокій, статный человѣкъ съ сѣдиной въ бѣлокурыхъ кудряхъ и съ уныло-добрымъ лицомъ встрѣтилъ меня.

— Да благословитъ Матерь Божія приходъ твой! сказалъ онъ. — Я правитель этого края. Кровля эта защититъ тебя отъ всякаго врага и всякаго зла. Хлѣбъ мой — твой хлѣбъ. На эту ночь — мы братья. Садись! Утоли голодъ и жажду, и за кубкомъ добраго вина повѣдай намъ, кто ты, откуда и куда идешь.

— Благодарю тебя! За доброе слово хозяина и его хлѣбъ-соль пришлый чужеземецъ охотно отплатитъ тебѣ повѣстью своихъ странствованій.

Скоро слуги уставили столъ многими блюдами, и хозяинъ со своими родичами сѣлъ и усадилъ меня по правую руку.

— Ты христіанинъ? спросилъ онъ.

— Я вѣрую въ Господа, въ Христа и въ Матерь Божію! отвѣчалъ я.

— Amen! Но во всякомъ случаѣ ты мой гость и будь хоть магометаниномъ или евреемъ — особа твоя для меня священна.

Утоливши голодъ, я принялъ изъ рукъ хозяина кубокъ и выпилъ его до дна.

— Повѣдай намъ теперь о себѣ, не тая правды и не крася рѣчи вымысломъ, сказалъ палатйнъ.

— Изволь! Я твой слуга теперь, отвѣтилъ я и, взявъ свою бандуру, ударилъ по струнамъ, и заунывные звуки понеслись, сливаясь съ моей рѣчью-пѣсней:

„Ты видишь, хозяинъ, я бѣдный босоногій путникъ. Я пѣвецъ-бандуристъ. Я миннезингеръ, какъ говорятъ въ краю родномъ. Но теперь мое отечество — Божій міръ, кровъ мой — звѣздный сводъ небесъ, моя жизнь — трудный путь и, быть-можетъ, напрасный путь… Моя цѣль — она. Кто? — Я не знаю. Гдѣ? — Я ищу! Ее люблю я, ее пою, и къ ней иду по горамъ и доламъ, изъ страны въ страну. Посохъ и бандура, крестъ и ладонка на груди и сума съ хлѣбомъ за плечами — вотъ все мое богатство.“

„Но на нихъ я промѣнялъ корону и власть, покинулъ родной край, отца, братьевъ и друзей… И побрелъ я по свѣту съ пѣсней на устахъ и съ однимъ жгучимъ желаньемъ — искать ее, въ твердой надеждѣ найти ее. Обнять ту, которую я не знаю, но давно люблю, и увидѣть наяву, что грезилось мнѣ въ странныхъ и страстныхъ сновидѣніяхъ. Та сила, что движетъ мной, творитъ чудеса. Міръ великъ, но, вѣдь, я люблю!“

„Я миннезингеръ. Но былъ я когда-то герцогъ Вальтеръ фонъ-Лоренштейнъ. Буду-ль имъ опять? Кто знаетъ! Много красавицъ въ моемъ краю, чудны ихъ взоры, горячи поцѣлуи, увлекательна страстная рѣчь!.. Не одна изъ нихъ, не одинъ разъ мечтала овладѣть сердцемъ герцога Вальтера, но напрасно… Свѣтъ ихъ очей, ихъ плѣнительныя ласки, алыя уста и страстныя объятья мнѣ были постылы.“

„На турнирахъ, на охотѣ, на пирахъ и даже въ битвахъ тоска безысходная, несокрушимая волочилась за мной и томила меня въ своихъ невидимыхъ смертноносныхъ объятіяхъ. Отъ этихъ объятій я не могъ уйти.“

„Много мудрецовъ, знахарей, астрологовъ и колдуновъ призывалъ герцогъ-родитель и молилъ долѣчить любимаго сына и наслѣдника престола. Горы золота, власть, знатность и свою дружбу обѣщалъ онъ всякому, кто спасетъ сына. Никто изъ нихъ не исцѣлилъ меня, не вырвалъ изъ груди моей невѣдомый, но любимый образъ. Да и кто можетъ посягнуть на это, когда время и разсудокъ мой не посягаютъ?“

„Мнѣ минуло 25 лѣтъ. Герцогъ-отецъ рѣшилъ торжественно приступить къ важному событію. Дворецъ переполнился пестрой, шумной и блестящей толпой рыцарей, бароновъ и дамъ. Какъ сіяютъ звѣзды полночнаго неба, сіяли ряды чуднолицыхъ красавицъ! Смущенный и печальный, стоялъ я предъ этимъ блестящимъ кичливымъ собраніемъ. Наканунѣ, отецъ указалъ мнѣ выбрать, наконецъ, подругу жизни. Этого требовалъ обычай и ждалъ народъ.“

„Прошелъ день, кончился вечеръ, наступила ночь — я не рѣшался. Весь дворецъ, колоннады террасъ и аллеи садовъ утопали въ сіяньи тысячи огней. Отовсюду неслись звуки музыки, пѣсенъ и беззаботная, гульливая рѣчь. Все кипѣло весельемъ, и острой болью отзывалось на сердцѣ моемъ“.

„Одна мысль проникла во все… И всѣхъ оживляя, мертвила лишь меня одного. На кого падетъ выборъ герцога Вальтера“?!

„Около полуночи я не выдержалъ, призвалъ оруженосца и велѣлъ сѣдлать коня. Незамѣченный никѣмъ, я выѣхалъ изъ города и погналъ его по дорогѣ въ лѣсъ. Скоро все исчезло за мной во мракѣ ночи — и городъ, и дворецъ, и шумъ, и свѣтъ, и рой веселыхъ лицъ! Я былъ давно въ густомъ лѣсу, и только лишь стукъ копытъ и тяжкое дыханье усталаго коня моего прерывали окрестное затишье. Лишь раза два пронесся чрезъ мою опущенную голову дикій, острый крикъ ночной птицы. Лѣсъ все темнѣлъ и темнѣлъ. Я остановился“.

„ — Лѣсъ дремучій! Силы лѣсныя! Что дѣлать мнѣ“?! воскликнулъ я, озираясь на окружающую тьму».

«Но непроглядная, таинственная сѣть стволовъ, вѣтвей и листьевъ отовсюду тѣснила меня безучастно, безмолвно и недвижно».

«Я слѣзъ съ коня, легъ на землю подъ столѣтнимъ дубомъ и приникъ горячимъ лицомъ къ душистой травѣ. Не скажу, роса ли ночная, или мои невольныя слезы освѣжили и усыпили меня. Я забылся и мнѣ привидѣлось»…

«Темный лѣсъ раздвинулся, сталъ уходить и пропалъ изъ тлазъ моихъ… Я увидѣлъ себя въ невѣдомой равнинѣ. Восходящее солнце золотило невысокій холмъ. Кто-то шелъ передо мной и велъ меня. Какая-то непонятная сила влекла меня. Я былъ уже не герцогъ Вальтеръ. При мнѣ не было меча, одежда была бѣдна, въ рукѣ посохъ, за плечами сума и бандура… Я миннезингеръ»…

« --Смотри! говоритъ мой путеводитель.»

«Предо мной маленькое окно, странное, выгнутое, подковообразное, застилаемой зеленью вѣтвей и цвѣтовъ, и въ нихъ весело вьется и поетъ рой птицъ. Въ окнѣ… она! Свѣтло-русыя косы золотистыми змѣйками лежатъ на ея плечахъ. На перевязи съ пояса виситъ на бедрѣ золотомъ шитый мѣшечекъ и на немъ двѣ буквы М. М. И вдругъ будто давно знакомыя мнѣ синія очи грустно глянули на меня, дрожащія руки протянулись ко мнѣ».

« — Я люблю! Я жду! послышался мнѣ ея шопотъ».

«Я вскрикнулъ и бросился впередъ. Но все исчезло! Это былъ сонъ! Я очнулся, и тотъ же темный лѣсъ стоялъ вокругъ меня. Какъ больно сжалось во мнѣ сердце»!..

Прервавъ на минуту свою повѣсть-пѣсню, я только перебираю привычной рукой струны бандуры. Грустные, унылые звуки ея сильнѣй и яснѣй говорятъ о томъ, что шевельнулось въ глубинѣ измученной души моей.

Палатинъ прервалъ молчаніе и подалъ мнѣ кубокъ.

— Выпьемъ вмѣстѣ заздравную чашу за невѣдомую дѣвицу у окна! Выпьемъ, какъ братья за сестру,

Я поднялъ глаза на хозяина и подивился.

— Ты блѣденъ и встревоженъ, хозяинъ! сказалъ я. — Повѣсть моя опечалила тебя!

— Нѣтъ, Вальтеръ! Ты обманулся. Лунный свѣтъ проникаетъ въ окно и обманчиво озаряетъ лицо мое. Выпьемъ!

— Но руки твои дрожатъ, хозяинъ; голосъ измѣняетъ тебѣ!

— Вчерашняя поѣздка къ сюзерену королю утомила меня, Вальтеръ. Выпьемъ и продолжай.

— Я пью за тебя. Отнынѣ и вовѣки да сокрушаетъ мечъ твой въ честномъ бою всегда и повсюду всякаго врага твоего.

— Не вѣдаешь, что говоришь… глухо вымолвилъ палатинъ и прибавилъ, махнувъ рукой: — Продолжай повѣствованье.

И я началъ снова:

«Сновидѣнье мое рѣшило мою участь. Да будетъ сонъ этотъ пророческимъ сномъ, сказалъ я себѣ. Прости отецъ! Прости мой родной край. Я болѣе не герцогъ Вальтеръ Лоренштейнъ. Я Вальтеръ миннезингеръ. Не мечъ, а посохъ мнѣ, не жезлъ власти, а бандуру. Я пойду по свѣту и, прославляя ее въ пѣсняхъ любви и надежды, обойду весь свѣтъ и найду ее, хотя бы для того, чтобъ умереть у ея ногъ».

«И съ той поры я миннезингеръ. Божій міръ великъ, но я иду. И съ той поры минуло уже пять лѣтъ. Много чудныхъ, полуденныхъ странъ прошелъ я и всюду пѣлъ о ней. Я былъ на берегахъ далекихъ, синихъ морей, и пѣснь моя, вторя удару морской волны, уносилась туда, гдѣ, какъ чайки, бѣлѣли парусы. Я былъ и въ вѣчномъ городѣ и ступалъ по тысячелѣтнимъ плитамъ той славной улицы, гдѣ прошли сотни цезарей и тріумфаторовъ, гдѣ горделиво высится Капитолій, гдѣ арки, храмы, обелиски и колонны безъ числа славятъ сотни великихъ именъ. И пѣснь моя о ней, дерзко оглашая ихъ вѣковые своды, равняла ихъ славу съ ихъ красотой. Я былъ и тамъ, гдѣ лимонныя рощи и пальмовые лѣса кроютъ тѣнью своей отъ жгучихъ лучей солнца арабскія башни и минареты. Я прочелъ на вратахъ Кордовы: „Великъ Богъ и Магометъ, пророкъ Его“! И пѣлъ въ отвѣтъ: „Великъ Богъ, ее Онъ создалъ“! Онъ всемогущъ, Онъ всеблагій и приведетъ меня къ ея устамъ, къ ея ногамъ. Я былъ и средь великановъ горъ, и на вершинѣ снѣгового хребта, и въ дикомъ ущельи, и на краю утеса надъ бездной, я пѣлъ о ней! На берегахъ озеръ, и въ цвѣтущихъ долинахъ, и въ людныхъ городахъ и въ бѣдныхъ селеньяхъ, во дворцахъ и въ хижинахъ, въ равнинахъ и въ лѣсахъ, всегда, вездѣ и всѣмъ — я пѣлъ о ней! И на зарѣ, обращая восторженный взоръ къ небу, я на колѣняхъ молился Творцу! И эта молитва была о ней»!..

«Наконецъ, однажды, чудо явилось мнѣ въ помощь, въ волшебномъ сновидѣніи я узналъ ея имя»…

— Ея имя? воскликнулъ палатинъ, положивъ руку мнѣ на плечо и прерывая меня. — Его ты знаешь! Скажи!

— Мальвина Мейстеръ. Но, что съ тобой, хозяинъ? Ты блѣднѣешь!

— Довольно, Вальтеръ! Я знаю самъ конецъ твоего повѣствованія и твоей судьбы… Ступай, отдохни въ приготовленномъ тебѣ покоѣ. А завтра… что Богъ дастъ!

На утро, едва только солнце поднялось надъ равниной, палатинъ молча выходилъ изъ воротъ укрѣпленія. Я слѣдовалъ за нимъ, не вѣдая, куда и зачѣмъ мы идемъ.

Мы вышли изъ замка, спустились и углубились въ ущелье. Вдали, гдѣ было шире и свѣтлѣе, по скату холма, среди садовъ виднѣлись бѣдныя лачуги и нѣсколько бѣленькихъ домиковъ. Прямо надъ нашими головами, невдалекѣ отъ насъ, на высокомъ остроконечномъ утесѣ высилась древняя развалина. Мы съ трудомъ поднялись къ ней по вьющейся тропинкѣ и вошли въ нее.

— Влѣзай на эту стѣну. Будь остороженъ, сказалъ палатинъ, странно улыбаясь, — камни легко осыпаются подъ ногами.

Я повиновался, онъ послѣдовалъ за мной, и мы осторожно двинулись по стѣнѣ развалины. Паденіе отсюда внизъ было бы смертельно.

— Ну, смотри вонъ туда, прямо, сказалъ палатинъ. — Видишь ли ты кусты эти на томъ холму, а за нимъ цвѣтникъ и домикъ? Видишь ли ты окно?

Глянувъ по указанному направленію, я вскрикнулъ и, невольно двинувшись, зашатался, нѣсколько камней вырвались изъ-подъ моихъ ногъ и съ гуломъ покатились въ ущелье. Палатинъ схватилъ меня сильной рукой и удержалъ.

Знакомый домикъ! Знакомое окно въ цвѣтахъ! Ихъ видѣлъ я въ моемъ сновидѣніи. Такъ вотъ гдѣ она!

Я обернулся къ палатину и воскликнулъ восторженно:

— Это она! Моимъ скитаньямъ конецъ.

— Узнай же, Вальтеръ, сурово вымолвилъ палатинъ, — что ее люблю я уже давно… Но до сихъ поръ не могъ добиться взаимной любви. Она потребовала, чтобы я ждалъ пять лѣтъ… Я согласился. Они уже миновали… Но теперь, я знаю, чѣмъ должно все кончиться. Тебя она ждала и тебя любитъ. Однимъ движеніемъ, здѣсь, сейчасъ, я могъ бы избавиться отъ соперника, низвергнувъ тебя отсюда… Съ этой коварной мыслью я привелъ тебя на эту стѣну… Но, вмѣсто того, чтобы въ роковой мигъ столкнуть тебя, я удержалъ тебя… Нѣтъ, иначе должны мы рѣшить нашу и ея судьбу. Пойдемъ!

Мы спустились съ развалины и двинулись снова въ замокъ. Палатинъ шелъ впереди молча, поникнувъ головой и въ глубокой думѣ.

Я едва сознавалъ себя. Я вѣрилъ и не вѣрилъ всему происшедшему. Я думалъ, что это снова повторяется мое сновидѣніе.

Мы вошли въ замокъ.

Когда мы стали и я оглянулся, то увидѣлъ, что мы въ небольшой комнатѣ угловой башни. По стѣнамъ висѣло оружіе.

— Выбирай любой мечъ, сказалъ палатинъ. — Всѣ они добрыми, неизмѣнными товарищами были мнѣ въ битвахъ.

— Зачѣмъ?

— Неужели не понимаешь ты, что только равный, честный бой на-смерть можетъ рѣшить — чья Мальвина.

— Безумный! воскликнулъ я внѣ себя. — Неужели не понимаешь ты, что добровольно идешь на смерть. Меня вела судьба сюда… Она не обманетъ. Тебѣ же предсказано быть убиту прохожимъ чужеземцемъ.

— Знаю. Но живой я ее не отдамъ тебѣ. Пускай рѣшитъ судьба, кто ея избранникъ.

— Одумайся! Вникни, пойми… воскликнулъ я. — Не дерзай стать преградой между нами. Я родился въ этомъ мірѣ для нея. Она для меня. Ты взываешь къ судьбѣ. Но судьба уже отвѣтила, приведя меня сюда. И вспомни еще, что я подъ твоей кровлей. Я гость твой. Я не могу посягнуть на твою жизнь, какъ и ты на мою.

Палатинъ взялъ мечъ и сурово, молча указалъ мнѣ на нѣсколько другихъ.

Я стоялъ недвижимъ.

— Если ты любишь ее, то защищайся. Быть можетъ останешься живъ. Иначе я просто умерщвлю тебя. Защищайся и защищай свое счастье.

— Палатинъ! Мы кощунствуемъ. Я гость твой!

— Послѣдній разъ! Бери мечъ и защищайся! грозно вскрикнулъ палатинъ, и глаза его сверкнули злобой и ненавистью.

И я, Вальтеръ миннезингеръ, схвативъ мечъ, будто преобразился. Я сталъ снова герцогомъ Лоренштейномъ, славившимся въ турнирахъ и бояхъ.

Онъ — хозяинъ — и я — гость, — мы скрестили оружіе. Любовь заставила забыть древній святой обычай, освященный вѣками. Бой длился не долго. Я лишь защищался и отражалъ удары, но вдругъ почувствовалъ, что я раненъ.

«Неужели смерть? мысленно воскликнулъ я. — Неужели для того искалъ я ее по свѣту, чтобы, найдя, умереть и уступить другому?»

— Нѣтъ, Мальвина моя! крикнулъ я.

И я стремительно бросился на врага. Одинъ ударъ онъ отразилъ, но другой, съ размаху, разсѣкъ ему голову, и онъ повалился безгласно къ моимъ ногамъ.

И только надъ бездыханнымъ трупомъ понялъ я вполнѣ, что совершилъ. Но виноватъ ли я? Онъ вызвалъ меня на этотъ святотатственный бой. Но этого никто не знаетъ. Даже причина никому невѣдома.

Я вышелъ изъ горницы угловой башни съ окровавленнымъ мечомъ, почти не сознавая, что дѣлаю и что творится кругомъ.

А кругомъ уже раздавались рыданія и крики. Меня окружили, схватили… повели…

Я повиновался. И мысль о Мальвинѣ ни разу не пришла, мнѣ на умъ. Образъ ея, неизмѣнно жившій въ душѣ моей, стоявшій всегда предъ очами, былъ теперь будто заслоненъ, бездыханнымъ трупомъ палатина.

Только о немъ думалъ я весь день, и вечеръ, и ночь, и на утро… Я былъ одинъ… Вокругъ было темно и сыро. Въ маленькое рѣшетчатое окно, я увидѣлъ, какъ три раза поднялось и закатилось солнце. А я все былъ одинъ. Только рука человѣческая поутру просовывалась въ отверстіе стѣны, клала хлѣбъ и ставила кувшинъ съ водой.

Я былъ узникомъ въ смрадной темницѣ!..

И навѣкъ…

X.

Я пришелъ въ себя, оглянулся, прислушался… Лида играла… Я жадно, глубоко вздохнулъ, мнѣ все еще чудилось, что я задыхаюсь отъ смраднаго воздуха темницы.

— Какое наслажденье очутиться здѣсь! воскликнулъ я громко, озираясь на террасу, всю утонувшую въ цвѣтахъ, затѣмъ на волнообразную цѣпь холмовъ, на громоздящіяся горы, будто подпирающія куполъ неба. — Да, слава Богу! Здѣсь рай послѣ тюрьмы и этой пытки заточенія.

Лида услыхала мои слова и, переставъ играть, вышла, ко мнѣ.

— Что ты говоришь? спросила она. — Ты со мной говоришь или, по дурной привычкѣ, съ самимъ собою?

Я покаялся и разсказалъ, что со мною было за мгновеніе передъ тѣмъ. Она помолчала, затѣмъ выговорила серьезно:

— Послушай, вѣдь это, я думаю, даже вредно!..

— Что?

— Такъ насиловать свой мозгъ или свое воображеніе. Всему есть или должна быть мѣра.

— Божусь тебѣ, разсмѣялся я, — что я не насилую себя… Божусь даже, что это не воображеніе мое работаетъ. Это творится само собою.

— Что же это тогда… Галлюцинаціи?

— Богъ знаетъ! Можетъ быть нѣчто болѣе загадочное… Душа все та же… Она вспоминаетъ, что было съ тѣми другими тѣлами, въ которыхъ она томилась прежде.

— Умный человѣкъ, а какой ты иногда вздоръ говоришь и совершенно твердо и спокойно! досадливо сказала она. — Даже безсовѣстно твердо.

— Вспомни, Лида: «много на свѣтѣ есть такого, другъ Гораціо, что…»

— Что въ свое время, прервала она меня, — разные Галилеи, Ньютоны, Колумбы и прочіе скажутъ человѣчеству.

— Конечно. Придетъ «онъ» когда-нибудь и докажетъ, что человѣкъ не одинъ разъ живетъ на этомъ вертящемся волчкѣ безъ ножки…

— Что такое?!

— Ну… на этомъ шарѣ земномъ… Живетъ онъ по нѣскольку разъ и въ данный моментъ можетъ всѣ свои существованія…

— Нѣтъ, серьезно и сурово перебила Лида, — Господь Вседержитель милостивъ и справедливъ… Разъ пославъ сюда душу за какой-либо ея великій грѣхъ, Онъ второй разъ не накажетъ земнымъ существованіемъ… Это у Него, я вѣрю, тягчайшее наказаніе…

— Такъ что, по твоему, милая, перешелъ я на шутливый тонъ, — когда душу посылаютъ на землю воплотиться въ новорождающагося младенца, то она, душа, валяется въ ногахъ, причитаетъ и воетъ: «голубчики мои, родные мои, лучше въ три кнута возьмите меня, но не посылайте на эту землишку, на этотъ малюсенькій шарикъ, что не вѣсть гдѣ вертится, даже и не видать отсюда».

— Въ этомъ нѣтъ ни малѣйшаго сомнѣнія… Это вѣрованіе или убѣжденіе становится достояніемъ мозга всякаго средняго человѣка, становится банальной истиной и аксіомой господина de la Palisse.

— S’il n'était pas mort, il vivrait encore. L’infini finit où il commence!

— Никто не обниметъ необъятнаго, прибавила Лида.

Мы разсмѣялись.

Въ ту же минуту дѣвушка, туземка, бывшая у насъ въ услуженіи, умная, расторопная и уже привязавшаяся къ намъ, вышла на террасу и заявила, что комиссіонеръ, изъ единственной въ мѣстечкѣ гостиницы, желаетъ меня видѣть.

— Зачѣмъ? Что ему нужно? удивился я.

— Не знаю-съ. Онъ спросилъ у меня только: русскіе ли вы — vous et madame. Я сказала, что да, и онъ желаетъ говорить съ вами.

Я вышелъ въ коридоръ и увидѣлъ предъ собой фигуру низенькаго толстяка, котораго уже не разъ встрѣчалъ на улицахъ.

— Извините меня, началъ онъ, стараясь быть какъ можно вѣжливѣе. — У меня есть дѣло, порученіе… Вы русскій?

— Да.

— Изволите видѣть… У насъ остановился вчера пріѣзжій, русскій. Онъ ищетъ своихъ родственниковъ, которые, какъ онъ думаетъ, живутъ здѣсь или въ окрестностяхъ. Когда ему сказалъ, что въ этомъ домѣ живутъ иностранцы, господинъ съ дамой, онъ поручилъ мнѣ узнать, русскіе ли вы и какъ ваша фамилія…

Я почувствовалъ вдругъ, Богъ вѣсть почему, легкое смущеніе…

— Каковъ собой этотъ русскій? спросилъ я.

Комиссіонеръ кратко и даже искусно очертилъ мнѣ соотечественника въ нѣсколькихъ словахъ, и я… Я чувствовалъ, я зналъ, что сильно блѣднѣю.

Въ ту же секунду около меня очутилась, какъ бы выросла, изъ-подъ земли, моя Лида и, схвативъ меня за руку, прижалась ко мнѣ плечомъ. Пальцы ея маленькой руки сжимали мои и вонзились ногтями въ мою ладонь, будто безсознательно и судорожно. Она, очевидно, услыша разговоръ нашъ, смутилась такъ же, какъ и я.

Очеркъ соотечественника, сдѣланный комиссіонеромъ, былъ портретомъ, и поразительно схожимъ портретомъ.

Сомнѣнія мои становились увѣренностью, чѣмъ болѣе я вдумывался.

Да и могла ли быть на свѣтѣ пара такихъ субъектовъ какъ полковникъ. Онъ былъ одинъ въ своемъ родѣ, даже физически. Другихъ такихъ кукольныхъ глазъ и другихъ такихъ тараканьихъ усовъ не могло быть на свѣтѣ.

— Войдите! выговорилъ я вдругъ, не зная почему, и, сдѣлавъ шагъ въ сторону, пропустилъ комиссіонера мимо себя въ гостиную.

Вѣроятно быстрое, едва сознанное движеніе мое было послѣдствіемъ сразу сказавшагося желанія, если нельзя предотвратить ударъ, то хоть задержать… Задержать этого человѣка у себя, одуматься, обдумать, рѣшить что-нибудь… простое или сложное.

«Полковникъ здѣсь!!» звенѣло у меня въ ушахъ, какъ если бы кто крикнулъ мнѣ это.

«Но неужели онъ здѣсь?» съ ужасомъ отвѣчалъ я мысленно и повторялъ безъ конца.

Взглянувъ на Лиду, я увидѣлъ, что она сильно измѣнилась въ лицѣ; но оно было скорѣе ледяное, нежели тревожное. Рѣшимостью блестѣли ея глаза, а эта суровая, рѣзкая черта ея губъ стала еще рѣзче. Она будто улыбалась теперь, но не доброй улыбкой, зловѣщей.

— Ну, что же? вымолвила она. — Или отъ него, или къ нему. Если отъ него, то сейчасъ, бросивъ все, пѣшкомъ, въ горы и черезъ горы… Если къ нему, то я одна, и тогда спѣшить нечего. Я напишу ему записку, чтобы онъ ждалъ меня.

— А затѣмъ… Что же послѣ?.. Господь съ тобой. На поединокъ онъ не пойдетъ… А съ тобой поступитъ… Ты знаешь…

Комиссіонеръ, замѣтивъ, конечно, наше волненіе, что было и не мудрено, глядѣлъ на насъ глупо удивленными глазами. Наконецъ, онъ будто сообразилъ въ чемъ дѣло и заговорилъ вѣжливо:

— Если вамъ непріятно видѣться съ этимъ господиномъ иностранцемъ… Если онъ именно васъ ищетъ, но вамъ это свиданіе непріятно, то я готовъ съ моей стороны… Онъ мнѣ за поиски даже не обѣщалъ ничего. Онъ ничего не знаетъ еще. Я могу ничего не говорить ему.

Мы переглянулись. Я даже улыбнулся. Чего проще? Купить молчаніе этого посыльнаго. А самимъ, разумѣется, бѣжать на время изъ мѣстечка и, пока полковникъ будетъ здѣсь, скрываться въ горахъ на какой-нибудь фермѣ.

— Заплатить ему хорошенько, сказалъ я, — и тогда все спасено.

— Да?.. — странно отозвалась Лида. — Я бы…

— Что?

— Не знаю… Я бы такъ не стала дѣйствовать.

— Что же по-твоему?

— Надо же кончить! вдругъ рѣзко вскрикнула она.

— Какъ?.. Съ нимъ кончить…

— Однако надо же когда-нибудь! перебила она меня. — Какъ-нибудь, но надо… Если онъ здѣсь, то надо воспользоваться.

— И убить его ввечеру изъ-за угла! выговорилъ я раздражительно.

Лида молчала.

— Или зарѣзать въ номерѣ гостиницы и бѣжать.

— Ахъ, полно! нетерпѣливо шепнула она. — Ну, дай ему денегъ и отпусти. Пускай молчитъ… А мы сейчасъ переговоримъ, подумаемъ и рѣшимъ что-нибудь.

— Послушайте, обратился я къ комиссіонеру, — вы отгадали. Намъ это извѣстіе очень непріятно, и мы бы не желали, чтобъ этотъ господинъ зналъ, что мы здѣсь. Поэтому я прошу васъ ничего не говорить ему о томъ, что вы насъ нашли. Или скажите, что мы нѣмцы, а не русскіе.

— Также какъ и онъ самъ. Слушаю-съ. Съ удовольствіемъ, заявилъ мой толстякъ, улыбаясь при видѣ портмонэ, которое я вынималъ изъ кармана.

— Какъ, какъ и онъ самъ? вымолвилъ я. — Вы сказали, что этотъ господинъ…

— Русскій подданный, но изъ нѣмецкихъ провинцій. Онъ даже отлично изъясняется по-нѣмецки.

Мы съ Лидой изумленно переглянулись. Мы, казалось, изумлялись теперь нашей наивности или ребяческой поспѣшности. Полковникъ не зналъ ни единаго нѣмецкаго слова.

— Вы навѣрно знаете, что этотъ господинъ говоритъ и хорошо по-нѣмецки? спросилъ я.

— Точно такъ. Онъ и его супруга исключительно на этомъ языкѣ объясняются между собой.

— Его супруга?! вскрикнули мы вмѣстѣ.

— И двое дѣтей. И тоже все по-нѣмецки.

Но я не далъ толстяку договорить, сунулъ ему въ руку нѣсколько монетъ и выпроводилъ вонъ. Онъ что-то говорилъ, обѣщалъ, но я машинально повторилъ нѣсколько разъ «хорошо, отлично» и заперъ за нимъ дверь.

— Какъ это глупо! выговорилъ я, глядя на Лиду, все еще суровую. — Какъ это безконечно глупо! Взволноваться изъ-за… Изъ-за какого-то куста…

Она вопросительно посмотрѣла на меня.

— Пуганая ворона куста боится… Полно же однако… Приди въ себя… Давай смѣяться… Сердиться глупо. Подумай, если бы мы теперь уже бѣжали въ горы… отъ какого-то балта съ супругой и чадами.

Лида черезъ силу улыбнулась и покачала головой.

— Да. Это, увы! водевиль… сказала она тихо и отчасти печально.

Она двинулась, вышла на террасу и опустилась на кушетку. Я послѣдовалъ за ней и сѣлъ около нея.

Черезъ нѣсколько минутъ мы уже весело смѣялись искреннимъ смѣхомъ, и я снова шутилъ на тему, какъ мы, подобно бандитамъ или дезертирамъ, скитаемся въ горахъ, питаемся козьимъ сыромъ, ночуя у пастуховъ. А пока — добродушный нѣмецъ-семьянинъ, давно уѣхавъ далѣе, и не подозрѣваетъ поднятой имъ бури въ стаканѣ воды.

— Ну, а что, если… началъ я серьезно, — еслибъ вдругъ въ самомъ дѣлѣ появился здѣсь твой благовѣрный, неожиданно… И мы бы узнали это вотъ такъ же… Что бы дѣйствительно пришлось намъ дѣлать? Бѣжать?

— Нѣтъ, пожалуйста… Я не люблю шутить этимъ… — отвѣтила Лида.

— Я не шучу. Хотя это почти невозможно, но вѣдь было бы не чудомъ… Мы на землѣ и въ Европѣ… И онъ тоже. Только вотъ онѣ однѣ не сходятся! — показалъ я на горы.

— Нѣтъ. Никогда и никакъ онъ здѣсь очутиться не можетъ… Твой пріятель насъ не выдастъ и адреса не дастъ ему. А это единственный способъ узнать наше мѣсто жительства и вдругъ явиться… Бросимъ этотъ разговоръ… Изъ-за этой нашей ребяческой глупости у меня только нервы разстроились… Я лучше пойду опять играть.

Лида усѣлась снова за инструментъ и начала какую-то мудреную вещь Листа, котораго я вообще не любилъ. Я остался на террасѣ и съ внутреннимъ смѣхомъ вспоминалъ, какъ смутился отъ словъ толстяка-посыльнаго. Однако я пережилъ изъ-за дурацки-глупаго недоразумѣнія нѣсколько отвратительныхъ минутъ.

Наконецъ, поневолѣ прислушиваясь къ музыкѣ, я запросилъ помилованія… отъ Листа.

— Ради Создателя, сказалъ я. — Въ особенности сегодня… Я былъ въ такомъ чудномъ настроеніи. И вдругъ этотъ глупый испугъ… А теперь Листъ… Это выходитъ часъ-отъ-часу не легче.

— Ну, такъ и быть… балованное дитя… — отозвалась она, мило улыбаясь. — Въ четырнадцатый разъ, кажется?..

И мои дорогіе, чуть не родные звуки, мои друзья, которыхъ я каждаго въ отдѣльности зналъ, изучилъ и понялъ и головой и сердцемъ, съ томительной нѣгой, съ захватывающей душу лаской, снова понеслись черезъ мою голову въ окрестность и улетѣли въ горы.

У Лиды было большое музыкальное дарованіе, много умѣньи и много души. Инструментъ подъ ея руками, казалось, оживалъ, одухотворялся и властно приковывалъ къ себѣ, къ своимъ рѣчамъ, своимъ пѣснямъ, страстному шопоту, или угрозамъ, или слезамъ. Да, часто онъ злобно грозился или вдругъ начиналъ безпомощно, скорбно рыдать…

«Моя» соната на этотъ разъ еще глубже проникала мнѣ въ сердце и въ мозгъ, и вносила въ нихъ чувства и ощущенія, которыя назвать, объяснить, — нѣтъ словъ на языкѣ человѣческомъ.

«А я уйду! — думалось мнѣ смутно. — Я унесусь съ этими звуками еще дальше этихъ горъ».

XI.

«Время все излѣчитъ, стушуетъ, унесетъ и развѣетъ»! грустно думается мнѣ.

Большая комната и два на-половину завѣшенныхъ снизу окна, а черезъ нихъ льется свѣтъ, — но не лучи солнца, а только полусумрачный свѣтъ пасмурнаго неба. И такой же сумракъ на душѣ у меня. Какъ бывалъ я всегда счастливъ въ этой комнатѣ, а теперь?.. Гдѣ спокойствіе души, яркія надежды, горячія стремленія, розовыя грезы и усиленная, страстная работа… Роковое чувство, вдругъ овладѣвшее мной, все преобразило и грозитъ все уничтожить…

Я — художникъ Янъ Заруцкій и въ своей мастерской. Всюду мольберты, картины, рисунки, этюды, статуэтки и полный безпорядокъ рабочей комнаты живописца. Милый и дорогой хаосъ для человѣка, живущаго не суетой людской среди толпы, а своими мечтами, своимъ вдохновеніемъ и творчествомъ.

Посреди большой горницы, около окна, стоитъ на мольбертѣ большая картина, на-половину оконченная. Все главное вполнѣ закончено, дышитъ жизнью и той страстью, которая руководила рукой и кистью художника. Всѣ восхищаются этой картиной и предсказываютъ, что она будетъ куплена самимъ королемъ. Полотно изображаетъ св. Екатерину передъ казнью колесованія, передъ мученичествомъ за. преслѣдуемое людьми и закономъ исповѣдываніе вѣры Христовой. Вдали уже ждетъ ее сонмъ священнослужителей отживающаго культа, а съ ними вокругъ помоста толпится народъ, весело сбѣжавшійся на позорище и жадно ожидающій кроваваго зрѣлища.

Ликъ святой великомученицы — портретъ. Это ея лицо, — Стаси, которую я люблю и любовь къ которой — я знаю — принесетъ мнѣ только страданіе, а быть можетъ и раннюю гибель, во цвѣтѣ лѣтъ, силъ, надеждъ и упованій.

Да. Мнѣ это шепчетъ тайный голосъ. Онъ требуетъ не жертвовать даромъ Божьимъ, не поступаться святымъ огнемъ, зажженнымъ въ душѣ моей благой рукой, не зарывать таланта въ землю… Но я не властенъ. Я люблю Стасю.

Эта св. Екатерина — мое лучшее произведеніе только потому, что это ея портретъ…

Все это роковое произошло помимо моей воли, было суждено.

Я жилъ въ Варшавѣ, пріѣхавъ изъ родного гнѣзда, гдѣ, однако, выросъ сиротою на попеченіи дяди. Я не знакомился ни съ кѣмъ и проводилъ время за работой и въ мечтахъ о будущей славѣ.

Однако, надо было существовать, а средствъ было мало и становилось все менѣе.

Однажды явился ко мнѣ въ мастерскую важный панъ и рѣзко предложилъ мнѣ уроки рисованія молодой дѣвушкѣ въ домѣ одного изъ важнѣйшихъ и богатѣйшихъ вельможъ Рѣчи Посполитой.

Я отказался сначала наотрѣзъ.

Терять дорогое время и бывать къ тому же въ аристократическомъ домѣ, въ гордой и надменной средѣ, было не по мнѣ… Я былъ дикарь.

Панъ явился второй разъ и предложилъ условія, отъ которыхъ отказаться было невозможно. Я согласился. За даровую жизнь въ палацѣ магната, на всемъ готовомъ, и къ тому же съ большимъ вознагражденіемъ за двухчасовой урокъ три раза въ недѣлю — я продалъ себя, свою душу и свое существованіе.

Зачѣмъ судьба поступаетъ такъ? Зачѣмъ такія загадки въ жизни?

Я очутился въ семьѣ магната, графа Понисскаго, и въ обстановкѣ, какой не зналъ прежде. Всѣ были добры и ласковы со мной. И самъ вельможа, прежній посолъ Рѣчи Послолитой при кесарѣ Священной Римской имперіи, и его супруга, болѣзненная, сухая въ обращеньи со всѣми и уже пожилая панна, и ихъ дѣти, дочь и два мальчика.

Единственная дочь-магната, молодая графиня Станислава стала моей ученицей… У нея было призваніе къ живописи и истинное дарованіе… Священный огонь, пылавшій въ моей груди, теплился и въ нец, ожидая случая разгорѣться тоже. И это погубило насъ.

Между богатой и знатной дѣвушкой, первой невѣстой на всю Варшаву, красавицей, тщательно воспитанной, и бѣднымъ художникомъ, почти нищимъ — была цѣлая пропасть.

Но наши мысли, чувства, стремленья, наша любовь къ искусству сдѣлали насъ родными. Братъ и сестра не могли болѣе походить другъ на друга.

Прошло полгода жизни, сначала въ Варшавѣ, затѣмъ въ замкѣ графа… Стася была давно моимъ кумиромъ, для котораго я готовъ былъ пожертвовать не только призваніемъ, искусствомъ, но и жизнью. Она отвѣчала моей страсти тихой, но глубокой привязанностью, которую ничто не могло искоренить и уничтожить.

И однажды я отправился къ графу объясниться… Я сказалъ ему, что люблю его дочь и она любитъ меня… Я горячо оправдывался, предвидя грозу.

Магнатъ выслушалъ меня молча, только слегка измѣнившись въ лицѣ… Но густыя, нависшія брови его сдвинулись надъ опущенными вѣками, и въ этихъ бровяхъ я будто увидѣлъ или почуялъ все, что ожидало меня и Стасю.

Не даромъ графъ Понисскій прославился своимъ посланничествомъ къ кесарю во дни грозныхъ политическихъ бурь на родинѣ и своей энергіей и рѣшимостью предотвратилъ ударъ, готовый разразиться надъ его отечествомъ.

Европа грозилась его родинѣ, и онъ не оробѣлъ и одолѣлъ. Что же ему юный и самонадѣянный шляхтичъ, живо, писецъ!

Чрезъ часъ я былъ выпровожденъ изъ замка и доставленъ въ Варшаву гайдуками графа. Чрезъ два дня мнѣ привезли всѣ мои картины и рисунки… Я заболѣлъ и вылежалъ двѣ недѣли въ постели… а затѣмъ устроилъ мастерскую, но не работалъ цѣлый мѣсяцъ.

Я имѣлъ тайныя извѣстія изъ замка чрезъ Стасину няню, которая полюбила меня. Я зналъ, что съ Стасей произошло то же, что и со мной. Она тоже не выдержала удара и долго была серьезно больна. Когда же она оправилась, графъ со всѣмъ семействомъ татчасъ выѣхалъ въ Германію на цѣлебныя воды.

«Время излѣчитъ, стушуетъ, унесетъ и развѣетъ»… грустно думается мнѣ теперь въ глухой и тяжкой тишинѣ моей мастерской, гдѣ провожу я дни, одинокій. Думалось мнѣ это но отношенію къ моей возлюбленной. Самъ же я, конечно, не надѣялся измѣниться и излѣчиться…

Въ утро этого пасмурнаго дня, любовь къ искусству начинала, однако, преодолѣвать тоску по возлюбленной.

— Надо работать! Надо работать! вымолвилъ я съ отчаяньемъ, поднялся съ мѣста, схватилъ палитру и кисти и сталъ предъ любимой картиной.

— Св. Екатерина доказываетъ, что даръ Божій не отнятъ у меня на вѣки вѣковъ! воскликнулъ я. — Онъ только временно заглушенъ горемъ. Онъ угнетенъ. Сбрось это иго, и ты быть можетъ…

Въ дверь постучали. Я откликнулся. Незнакомый мнѣ человѣкъ вошелъ ко мнѣ. И первыя же слова его заставили меня бросить палитру и затрепетать.

Онъ сказался посланцемъ изъ Германіи и передалъ мнѣ письмо, отъ котораго я едва не лишился разсудка. Сама Стася писала мнѣ, что она съ родными въ Силезіи, въ мѣстечкѣ Вармбрунъ, что отецъ и мать, въ виду ея нравственнаго состоянія, готовы примириться съ мыслью о ея бракѣ со мной, и что я хорошо бы сдѣлалъ, еслибъ тотчасъ явился.

— Какъ дорога на Вармбрунъ и далеко ли это? спросилъ я внѣ себя отъ радостнаго чувства.

Посланецъ объяснилъ мнѣ все.

И вотъ, на утро я уже выѣзжаю изъ Варшавы и скачу въ почтовомъ дилижансѣ.

Чрезъ недѣлю я уже въ Вармбрунѣ и съ позволенія магната явился къ нему. Графъ сурово, холодно заявилъ мнѣ, что все происшедшее — для него наказаніе Божеское, громадное горе, страшное оскорбленіе его чести и имени, но что единственная дочь несчастлива, и надо поневолѣ подумать, какъ быть…

И онъ далъ мнѣ право видѣться съ Стасей… Какъ мы были счастливы при этомъ первомъ свиданіи!

Я сразу замѣтилъ, что она страшно перемѣнилась, похудѣла, но, странное дѣло, она стала еще болѣе похожа на мою св. Екатерину. То же ясное выраженіе покорности людямъ и восторженной вѣры въ свою правоту.

Мѣстечко Вармбрунъ было переполнено пріѣзжими. То была пестрая и весело праздная толпа. На каждаго больного приходилось полдюжины здоровыхъ.

Съѣздъ былъ особенно многолюденъ въ этомъ году, ибо, благодаря недавнему пріобрѣтенію Силезіи Фридрихомъ, многіе прусскіе подданные пожелали посѣтить новую завоеванную ихъ великимъ королемъ провинцію. Постоянно слышалось повсюду шуточное выраженіе «Herzenstück». Такъ прозвали завоеватели новую провинцію со словъ, вырвавшихся у императрицы Маріи-Терезіи, что потерянная ею Силезія — отрѣзанный кусокъ ея сердца.

Вокругъ зданія ваннъ и курзала, въ аллеяхъ сада постоянно пестрѣла многолюдная толпа, яркія малиновыя и желтыя платья дамъ, ихъ причудливыя прически изъ сбитыхъ и спутанныхъ волосъ, украшенныхъ разноцвѣтными перьями; мужскіе синіе фраки съ золотыми пуговицами à la Werther, громадные яркіе галстуки и пышные жабо, а на иныхъ франтахъ яркіе чулки и башмаки съ большими золотыми и даже брильянтовыми пряжками… Все это болтало, шумѣло, спорило, шепталось и вздыхало… На каждомъ шагу попадались одинокія парочки, тихо обмѣнивающіяся загадочными фразами… Эти, видно, пріѣхали, чтобы заболѣть здѣсь сердечно.

Прошло нѣсколько дней. Я бывалъ въ домѣ графа, видѣлся съ Стасей при ея родныхъ, и только разъ мы видѣлись на минуту наединѣ, благодаря ея нянѣ.

Наша судьба представлялась намъ темной и даже зловѣщей… Магнатъ молчалъ… Только брови его и упорный, грозно-ледяной взглядъ, который я изрѣдка встрѣчалъ или чувствовалъ на себѣ, заставлялъ меня дрожать за свою судьбу. Эти глаза и брови говорили ясно, и только мы, дѣти, я и Стася, могли младенчески, довѣрчиво надѣяться…

И день за днемъ, въ ожиданіи встрѣчи и свиданія, прошло двѣ недѣли со времени моего пріѣзда.

Гуляя въ саду, гдѣ былъ курзалъ, гдѣ лѣчились и веселились, я поневолѣ познакомился съ нѣсколькими пріѣзжими. Знаніе нѣмецкаго языка облегчало это и даже заставляло поневолѣ дѣлать знакомства. Ко мнѣ, чужеземцу, охотно шли праздные туземцы.

Однажды я познакомился съ бранденбургскимъ капитаномъ, который сразу расположилъ меня къ себѣ. Веселый, остроумный человѣкъ, съ добродушнымъ лицомъ, вѣчно смѣющійся, съ двумя глубокими шрамами на лицѣ отъ двухъ сабельныхъ ударовъ, полученныхъ въ битвѣ съ русскими, заставляли всѣхъ, и меня въ томъ числѣ, полюбить и уважать воина.

Чрезъ нѣсколько дней послѣ нашего знакомства и завязавшихся дружескихъ отношеній, капитанъ пригласилъ меня къ себѣ въ гости… Былъ вечеръ. Я зашелъ на минуту, но угощаемый всячески и въ особенности чуднымъ венгерскимъ виномъ, я съ удовольствіемъ все еще сидѣлъ у него, когда была уже полночь на городскихъ часахъ.

Дикарь съ юности, безъ знакомыхъ, не только безъ друзей, довѣрчивый, наивный и истинный художникъ — душа на распашку — я, разумѣется, подъ вліяніемъ добродушія хозяина, а отчасти и его венгерскаго, — не знаю какъ — признался ему вдругъ во всемъ… Я разсказалъ, какая злая судьба привела меня въ Вармбрунъ, и какъ мало у меня надежды, что это пребываніе здѣсь приведетъ къ чему-либо.

— Я знаю графа Понисскаго, отозвался капитанъ на мою исповѣдь. — Мудрено, юный другъ мой, чтобы онъ уступилъ… При настоящихъ условіяхъ онъ лучше потеряетъ дочь. А то, что онъ позволилъ вамъ пріѣхать сюда, — это, я думаю, я могу вамъ объяснить лучше, чѣмъ кто-нибудь другой.

И капитанъ передалъ мнѣ, что графъ, въ бесѣдахъ съ нимъ, очень интересовался узнать, какія условія пріема охотниковъ на службу въ войска прусскаго короля, какія они получаютъ права выслуги и что можно сдѣлать съ протекціей.

— Я полагаю, что графъ имѣлъ въ виду именно васъ, — прибавилъ капитанъ.

Я изумился, но чрезъ часъ, послѣ всѣхъ объясненій капитана, понялъ сквозь пары венгерскаго, что я могу сразу стать капитаномъ любого прусскаго полка…

А это званіе измѣнитъ мысли графа. Капитанъ божился мнѣ, что знаетъ это почти навѣрное.

— Подумайте, чрезъ два-три дня — вы уже военный, капитанъ, въ мундирѣ, и женихъ красавицы, молодой графини… А при настоящемъ вашемъ положеніи ничего не удастся.

— Но какъ?.. Какъ?! повторялъ я.

— Я вербую охотниковъ въ армію короля Фридриха, выдаю тысячу талеровъ каждому новобранцу и патентъ… Деньги вамъ, конечно, не нужны, но право надѣть мундиръ и числиться воиномъ — ваше спасеніе.

— А итти на войну? Сражаться? За нѣмцевъ! Мнѣ? Поляку?!

— Какой вздоръ… расхохотался капитанъ, — Чрезъ мѣсяцъ, два, вы пріѣдете въ полкъ, чтобы исполнить формальность, и тотчасъ подадите въ отставку, а званіе капитана, останется при васъ. А затѣмъ то же званіе дастъ вамъ и король польскій въ рядахъ вашей арміи. Это постоянно дѣлается. Не вы первый… Дюжина молодыхъ людей прошла такъ чрезъ мои руки.

— Что же для этого нужно?!

— Ничего особеннаго… Со мною, вербовщикомъ, это дѣло можетъ устроиться въ четверть часа. Вы должны подписать одну бумагу и больше ничего. Это формальность… Пустяки.

Я, конечно, согласился, но хотѣлъ прежде посовѣтоваться съ графомъ и узнать его мнѣніе.

— Такъ я вамъ прямо скажу, хотя бы и не долженъ, сказалъ капитанъ. — Откровенность за откровенность. Графъ этого желаетъ. Но его гордость мѣшала ему сказать вамъ про это. Все-таки, согласитесь, что все это вѣдь маленькое скоморошество: стать капитаномъ бранденбургскаго войска и, вмѣсто того, чтобы сражаться за Фридриха, жениться на, дочери графа Понисскаго и ѣхать на родину обмѣнивать прусскій патентъ на польскій.

Уже разсвѣло, когда я очнулся въ домѣ капитана, проснувшись со страшной головной болью на диванѣ въ его гостиной. Хозяинъ спалъ одѣтый на постели въ сосѣдней: комнатѣ, и я, не разбудивъ его, вышелъ изъ его домика и побрелъ къ себѣ… Я съ трудомъ держался на ногахъ…

Сердце чуяло, что произошло что-то недоброе.

Но что же я? Малый ребенокъ или глупецъ?..

Нѣтъ. Я просто наивно-добродушный малый и дикарь, знавшій свои этюды и картины, но совершенно не знавшій людей, ихъ коварство и ихъ злобу.

— Но что же произошло ночью?.. спросилъ я себя и отвѣчалъ: — Богъ вѣсть!

Отдохнувъ дома и поднявшись вновь около полудня, я сталъ, уже со свѣжей головой, вспоминать. Я вспомнилъ весь разговоръ съ капитаномъ и вспомнилъ, что я подписалъ какую-то готовую, заранѣе написанную, большую бумагу съ двуглавымъ орломъ и съ текстомъ въ три страницы.

— Все это глупость, пустяки… Точно сонъ нелѣпый и дикій! произнесъ я.

Разумѣется, я тотчасъ отправился къ капитану, чтобы объясниться, разспросить, вспомнить все… Или убѣдиться, что все благополучно, или отказаться отъ глупаго смѣхотворнаго условія… А если бороться, то обратиться къ властямъ.

Нетерпѣливо постучалъ я въ квартиру…

Мнѣ заявили, что капитана нѣтъ. Онъ выѣхалъ вдругъ къ себѣ на родину… Я остолбенѣлъ…

Чрезъ часъ я былъ въ домѣ графа, прося доложить о себѣ. Вельможа не принялъ меня, и я вернулся домой совершенно смущенный. Я ничего не понималъ, но сердце мое чуяло, понимало и говорило…

Въ сумерки я получилъ казенную бумагу, приказъ, немедленно выѣхать къ мѣсту стоянки какого-то корпуса. На адресѣ я числился рядовымъ кирасирскаго полка короля прусскаго…

Я бросился за объясненіями, и всѣ мѣстныя власти говорили мнѣ одно и то же: что я солдатъ по найму, доброволецъ. Но что если я не выѣду тотчасъ къ полку, то буду доставленъ силою.

Я едва не лишился чувствъ.

Вскорѣ я понялъ, что попалъ въ западню.

Много было горя и слезъ съ одной стороны, злобы и гнѣва съ другой. Постарались родные моей возлюбленной изъ всѣхъ силъ — и сдѣлали своимъ коварствомъ изъ серьезнаго чувства роковую, убивающую привязанность, уничтожить которую могла только смерть.

Разумѣется, я понялъ, да и Стася тоже, что все это злодѣйское дѣло было подстроено ея отцомъ, — вызвать меня съ родины въ чужое государство и предать въ руки чужихъ законниковъ, гдѣ отъ произвола и насилія я былъ беззащитенъ!

— Лучше хоронить, чѣмъ вѣнчать, — злобно и грубо объявилъ мнѣ гордый магнатъ, когда я вторично и насильно явился съ нимъ объясниться.

Разбилъ я его мечты о будущности любимой дочери, но и онъ разбилъ мои мечты и стремленія, разрушилъ смыслъ моей жизни.

И вотъ все погибло. Мастерская художника меня болѣе не увидитъ. На мнѣ — коварствомъ надѣтая военная шинель. Полкъ, къ которому я принадлежу, уже въ дѣйствующей арміи. Я долженъ покорно, въ силу приказа или насильно доставляемый властями, догнать полкъ и, ставъ въ ряды его, заслужить честь быть офицеромъ или погибнуть.

Я прощусь съ ней, умоляя быть мнѣ вѣрной, и уѣду съ тѣмъ, чтобы отличиться! Вернусь ли я опять? Чуткое сердце говоритъ мнѣ, что я не вернусь.

Это адски задуманный планъ. Крѣпко надѣется магнатъ на пули австрійскихъ войскъ. Авось избавятъ онѣ дочь отъ постыднаго замужества. И какъ вельможа, какъ отецъ — онъ правъ. Но виноватъ ли я?

Наступилъ канунъ моего отъѣзда. Уже въ формѣ прусскаго кирасира, грустный, измученный, истерзанный нравственно, я отправился въ садъ, гдѣ, въ толпѣ гуляющихъ, долженъ былъ встрѣтить Стасю и съ ней все ея семейство.

Гуляя по саду Вармбруна, среди веселыхъ лицъ, глядя на нихъ, трудно было повѣрить, что недалеко отсюда бьются и гибнутъ сотни и тысячи ихъ соотечественниковъ, друзей и родныхъ. Многимъ въ этой толпѣ грозило ежедневно и, быть можетъ, именно въ эту минуту, надѣвать трауръ по сынѣ, по мужѣ, по братѣ…

Теперь, когда они болтаютъ, смѣются, шепчутся и цѣлуются, тамъ умираютъ…

«И вотъ чрезъ нѣсколько дней, думалось мнѣ, — и я буду тамъ».

Они попрежнему будутъ разгуливать здѣсь по этимъ дорожкамъ въ безпечной болтовнѣ о своихъ прихотяхъ и забавахъ, а я, чужой этой странѣ и этому народу, буду за него, насильно, стоять каждый мигъ лицомъ къ лицу со смертью.

Мнѣ стало невыносимо тяжело. Я повернулъ на маленькую дорожку недалеко отъ минеральнаго колодца и, найдя скамью, опустился на нее и глубоко задумался.

Здѣсь видѣлись мы однажды наединѣ со Стасей, и это была лучшая минута въ моей жизни… И это все!.. Больше судьба не хочетъ дать!

— Милый, очнись… — раздалось надо мной, уже не въ первый разъ.

Я поднялъ голову. Около меня была моя Стася, а вдали за ней ея старушка няня, — сторожемъ.

Она сѣла со мной и, какъ всегда, блѣдная, слабая отъ недавняго горя и болѣзни, грустно смотрѣла на меня.

— Что съ тобой? заговорила она. — Я десять разъ назвала тебя, и ты не слыхалъ. Точно во снѣ… Я ужъ хотѣла звать: господинъ солдатъ! Господинъ будущій лейтенантъ Заруцкій.

Она улыбнулась, но улыбка эта еще болѣе выдала ея грусть и не шла къ ея больному и страдающему лицу.

— О чемъ ты думаешь? продолжала она. — Что думать! Не поможетъ. Зачѣмъ предполагать… дурное. Ты будешь произведенъ въ первомъ же сраженіи, наберешь и чиновъ и отличій, вернешься героемъ, и мы будемъ счастливы. Даже они будутъ довольны.

— Они! Да, ты права, называя мать и отца словомъ — они! воскликнулъ я со злобой. — Да, давай Богъ… Если Онъ справедливъ, то сдѣлаетъ все такъ, что разрушитъ ихъ злобный планъ избавиться отъ жениха дочери.

— Богъ милостивъ! Я вѣрю, что все будетъ благополучно! Вѣрь и ты…

— Неправда. И ты не вѣришь. И ты боишься! Что намъ обманывать другъ друга. Мы оба предчувствуемъ, даже почти навѣрное знаемъ, что простимся навсегда. Встрѣтимся опять тамъ, гдѣ не нужно будетъ ничьего согласія на любовь… Гдѣ всѣ равны, всѣ свободны!

— Полно! Полно! Нѣтъ! Будемъ живы и будемъ счастливы! настойчиво вымолвила Стася, словно стараясь приказать судьбѣ устроить по ея требованію.

— Дай Богъ, но не вѣрю…

— Когда ты ѣдешь?

— Какъ указано… Завтра утромъ. Или меня силою повезутъ.

Она помолчала и выговорила тихо:

— Надо свидѣться. Гдѣ? Когда? Какъ это сдѣлать?

— Здѣсь въ саду, ночью… Другого средства нѣтъ.

— Это невозможно, милый! Ты знаешь…

— Я знаю лишь одно… знаю, что уѣзжаю завтра искать свою смерть!..

— Хорошо. Я буду… рѣшила она.

И въ ту же ночь, темную, бурную, мы свидѣлись на томъ же мѣстѣ. Вѣтеръ зловѣще завывалъ и злобно бушевалъ въ саду, качалъ деревьями и рвалъ листву.

Стася была взволнована… Старушка боялась, крестилась и ворчала.

— Послѣдній разъ, няня… Пойди, погуляй пока… Я тебя позову! просилъ я старуху.

— Далеко не пойду, сударь! Да ты не бойся, — подслушивать не стану: гдѣ услышишь въ эдакую бурю, когда всѣ нечистыя силы рыщутъ.

Мы остались одни. Врядъ ли видало еще разъ это мѣсто столько горя и слезъ, столько клятвъ и поцѣлуевъ. Долго говорили мы, то унывая, падая духомъ, то снова надѣясь и мечтая о счастьи.

— Если ты не вернешься, милый мой, сказала, наконецъ, Стася, — то вѣрь, я не многимъ переживу тебя… А тамъ вѣрно увидимся!

— Я клянусь здѣсь тебѣ, отвѣчалъ я, — всѣми силами души моей, что если возможно ей витать на землѣ послѣ смерти, то она вѣкъ будетъ съ тоббй, около тебя.

— Да, милый, поклянемся… страстно и сильно вымолвила Стася. — Если ты погибнешь, приходи сюда за моей душой, и она, я знаю, я вѣрю, уйдетъ за тобой вѣтбтъ же мигъ…

Когда Стася скрылась изъ глазъ моихъ во тьмѣ сада, словно что-то оторвалось и упало мнѣ на сердце.

На зарѣ я уже выѣзжалъ изъ Вармбруна. Чрезъ пять дней я былъ въ Берлинѣ и ѣхалъ далѣе; чрезъ двѣ недѣли пути я настигъ свой полкъ и сталъ въ ряды солдатъ.

Странное дѣло! среди пестрой толпы въ Вармбрунскомъ саду я часто и много думалъ о смерти въ бою. Здѣсь же, среди бодрыхъ и довольныхъ лицъ солдатъ и начальства мысль эта показалась мнѣ нелѣпою. Никто здѣсь и не думаетъ о смерти. Всякій толкуетъ объ отличіи, производствѣ наградѣ.

Мы стояли почти въ виду непріятеля, въ авангардѣ корпуса.

Однажды утромъ я услышалъ тревогу… Все поднялось!

«Сраженіе! Бой! Смерть! Нѣтъ — отличье!» путалось у меня на умѣ.

— Ну, будетъ дѣло. Сказываютъ, генеральное сраженье, говорили кругомъ.

Нѣсколько часовъ марша, затѣмъ темная линія вдали, дымъ и рокотъ орудій, на которыя несется нашъ полкъ въ атаку.

Кто-то, словно громадная, невидимая рука, равномѣрно бьетъ по нашимъ рядамъ. Около, впереди, направо и налѣво валятся на земь мои товарищи…

И началась жизнь солдата, рядового дѣйствующей арміи. Битвы, большія и малыя, чередовались.

Но за кого, за что, почему я жертвовалъ своей жизнью? Я платилъ за мгновенье простодушія, наивности. И какой цѣной!

И мысль бѣжать, отдаться австрійцамъ добровольно въ плѣнъ, или просто дезертировать, уже не покидаетъ меня ни днемъ, ни ночью. Скоро это робкое намѣреніе становится твердымъ рѣшеніемъ. Я жду только случая.

Случай представился скорѣе, нежели я думалъ.

Однажды ночью я былъ назначенъ въ разъѣздъ съ цѣлью развѣдать, гдѣ пикетъ непріятеля. Офицеръ, командовавшій нашимъ маленькимъ отрядомъ, былъ человѣкъ глупый и самонадѣянный. Мы ошибкой очутились за цѣпью австрійскихъ аванпостовъ, насъ окружили, началась перестрѣлка. Демонъ озлобленія сразу заговорилъ во мнѣ. Я подскакалъ къ офицеру и, грозясь саблей, отчаянно крикнулъ ему:

— Прощайте, господинъ лейтенантъ. Будете вы убиты, мнѣ будетъ досадно, ибо если вы останетесь живы, то прошу васъ передать командиру, что нельзя чужеземцевъ вербовать обманомъ и заставлять насильно проливать свою кровь за чужое дѣло. Я дезертирую, передаюсь добровольно непріятелю и даже ради мщенія разскажу имъ расположеніе вашихъ войскъ.

Офицеръ, державшій въ рукахъ пистолетъ, выпалилъ въ меня, но промахнулся.

Я далъ шпоры коню и поскакалъ впередъ, самъ не зная куда. Но затѣмъ, сообразивъ, что я могу быть убитъ, я слѣзъ съ лошади, снялъ мундиръ и киверъ и одномъ платьѣ пустился пѣшкомъ на пылавшіе вдали огни костровъ.

Слава Богу! Я мирно принятъ въ непріятельскомъ лагерѣ. И хотя на меня косятся, но, накормивъ, отправляютъ въ обозъ, въ число плѣнниковъ. Разумѣется, я уйду и спасусь изъ плѣна. Стася, родина, мастерская, св. Екатерина — въ мысляхъ моихъ.

На утро снова гремитъ бой. Но я уже не участникъ его, а равнодушный зритель. Одно это продолжается не долго… Скоро мое положеніе стократъ опаснѣе, нежели въ рядахъ войскъ.

Армія австрійская разбита на голову и обращена въ бѣгство. Обозъ попалъ въ руки непріятеля и плѣнные ликуютъ. Они освобождены своими.

Но одинъ изъ этихъ плѣнныхъ не возвращенъ въ ряды своего полка.

Я доставленъ арестантомъ въ главную квартиру, и тотчасъ, закованъ въ кандалы. Затѣмъ спѣшно, ввечеру, на опушкѣ лѣса, въ палаткѣ, и назначено засѣданіе генераловъ, меня допрашиваютъ. Это былъ, конечно, военный полевой судъ надъ дезертиромъ. Я понималъ, что всему конецъ. Я преступникъ, и пощады не будетъ.

На зарѣ меня вывели передъ роту солдатъ и, завязавъ глаза платкомъ, приставили къ дереву.

Боже! какое нечеловѣческое страданіе, адское… ожидать мгновенія смерти, неминучей, вѣрной.

Раздался залпъ, и я повалился. Но я живъ еще… Я понимаю, что меня убили. Гдѣ же правда?..

Платокъ свалился, я вижу у самого лица своего землю и траву. Какой-то листъ въ травѣ уперся мнѣ въ лицо, но я не двигаюсь. Лобъ горитъ, грудь давитъ и что-то теплое струится по тѣлу! Я погружаюсь въ красную пучину и начинаю тонуть, задыхаться…

— Неужели это смерть?

Тихо, понемножку поднялся я. Лежитъ солдатъ, знакомый мнѣ. Я хочу разглядѣть его лицо, облитое кровью, но не успѣваю. Ужъ онъ далеко, внизу. Я уношусь куда-то.

Вотъ предо мной деревья, скамья, и на ней «она». Къ ней несся я, и теперь очутился съ ней, близъ нея, вокругъ нея.

Моя Стася!

Она страшно вскрикнула, протянула ко мнѣ руки и упала. Нѣсколько незнакомыхъ мнѣ лицъ окружаютъ ее. Я съ ними вмѣстѣ, но не понимаю ихъ, а лишь вижу.

— Я видѣла его! Я видѣла! Онъ убитъ!! слышу я ея голосъ, и ея руки обнимаютъ меня.

И мы, въ объятьяхъ другъ друга, мы, слившіеся воедино, мы — не двое, мы — одно существо или одна свѣтлая тѣнь, стремительно несущаяся въ высь…

XII.

Руки обнимаютъ меня, она цѣлуетъ меня. Она — Лида.

— Ты опять забылся до обморока, до безчувствія.

— Это не обморокъ, отозвался я, приходя въ себя. — Это существованіе всѣми пятью чувствами, не только душой, сердцемъ… Я вижу… Я видѣлъ ясно, полностью и совокупностью всѣхъ чувствъ…

— Ты видѣлъ, разсмѣялась она. — Стало быть, это настоящій истинный обморокъ. Вспомни, что значитъ — морока, обморочить. Отсюда и слово обморокъ. Видишь, какой я филологъ.

— Какой ужасъ, милая. Какой ужасъ! Какое сугубое злодѣяніе людское… заговорилъ я съ замираніемъ сердца;

— Что? Твоя новая морока?

— Какое адское дѣяніе, сатанинское наущеніе — опредѣлить себѣ подобному время, часъ и мигъ его смерти. Лучше коварно убить десять человѣкъ, которые смерти не ждутъ и умрутъ, надѣясь жить еще годы. Это еще простится. Убить же одного, но такъ, чтобы онъ зналъ вѣрно, что его убиваютъ и что онъ сейчасъ перейдетъ въ вѣчность — не простится. Ожиданіе мига этого — сто нравственныхъ смертей ради одной физической. Да. Тѣнь надежды — какое великое благо!

Я тяжело вздохнулъ и оглянулся. Окрестность уже окутывалась въ полусумракъ, но небо еще свѣтлѣло и двѣ-три звѣздочки загорѣлись прямо надъ гребнемъ горъ.

Но я будто не вѣрилъ глазамъ и дѣйствительности. Окрестность эту я считалъ морокой. Дѣйствительность, грозно стоявшая предо мной, была все еще… поляна, взводъ солдатъ, ружья и муки ожиданія. Адскія муки! Смерть — мигъ, но умираніе — вѣчность!

— Посмотри на себя, досадливо вымолвила Лида. — На что похоже. Вѣдь ты страдаешь отъ своихъ галлюцинацій. Ужъ лучше пить гашишъ, какъ на Востокѣ дѣлаютъ, для того, чтобы видѣть упоительные сны и видѣнія. Больше я не дамъ тебѣ такъ задумываться и фантазировать до болѣзненныхъ явленій. Довольно.

— Слушаю-съ, повинуюсь, шутливо сказалъ я.

— Вотъ что… Давай лучше разсуждать о дѣлѣ. Знаешь, о чемъ я думала сейчасъ, машинально — и, кажется, прескверно играя твою сонату. Мы перепугались, какъ дѣти.

— Когда?

— А вотъ сейчасъ, когда явился этотъ посыльный.

— Ну, да… Что же?

— Это было очень глупо съ нашей стороны. Но затѣмъ мы поступили и поступаемъ еще глупѣе… Мы успокоились, тоже какъ дѣти.

— Что ты говоришь… слегка взволновался я, зная, что Лида напрасно, задаромъ, никогда не разсуждаетъ такъ.

— Послушай. Мы испугались факта, что сюда пріѣхалъ русскій, который ищетъ другихъ русскихъ, якобы родственниковъ. Такъ вѣдь?

— Да.

— Описаніе его наружности простымъ посыльнымъ, не художникомъ и не литераторомъ, поразило насъ… Настолько его портретъ походитъ на оригиналъ. Такъ вѣдь?

— Ну, да, да… Скорѣе…

— Затѣмъ нѣмецкій языкъ, супруга и дѣти — вполнѣ успокоили насъ. На чемъ былъ основанъ нашъ испугъ? На фактѣ, а не на пустомъ соображеніи посыльнаго. А на чемъ основано наше успокоеніе? На соображеніи того же посыльнаго. А если онъ, мужъ мой, выучилъ нѣсколько нѣмецкихъ словъ, ѣдучи за границу? Если эта дама съ дѣтьми случайно съ нимъ… Они вчера встрѣтились и вмѣстѣ остановились въ гостиницѣ.

— Ты фантазируешь. Я сейчасъ пойду туда. Я придумаю, какъ видѣть этого русскаго, даже не будучи имъ видимымъ. Я увѣренъ, что это не мужъ твой, но ради твоего успокоенія отправлюсь все узнать.

— Да. Но погоди до вечера. Это будетъ безопаснѣе.

— Ты упрямо стоишь на своемъ. Стыдно. Вотъ что, милая. Вмѣсто того, чтобы въ какомъ-то нѣмцѣ подозрѣвать полковника, сядь за рояль, да сыграй еще.

— Зачѣмъ? Чтобы ты опять началъ бредить? Ни за что! Довольно! шутливо-строго сказала она.

— Нѣтъ. Клянусь тебѣ. Я буду даже гулять по террасѣ. Да я и чувствую… Больше ничего не будетъ. Понимаешь. Я это чувствую. Довольно. Мозгъ усталъ. Даже сердце устало.

— Ну, такъ и быть… Съ условіемъ, не сиди, а гуляй.

И она, уйдя съ террасы, снова сѣла за рояль, и снова вся окрестность будто погрузилась въ гармонію звуковъ.

XIII.

Да, вся окрестность звучитъ и поетъ, полна нѣги, страсти, томленья.

Но мнѣ будто душно, и тѣсно.

Горы заслоняютъ полнеба. Нѣтъ кругозора, нѣтъ дали, нѣтъ шири.

И въ жизни человѣческой то же самое.

Люди срываютъ эти горы ихъ существованія, освобождаютъ себѣ сводъ небесъ, чтобы больше было свѣта, больше грѣло солнце, больше блестѣло звѣздъ въ ночи. Но работа эта многотрудная, вѣковая, и будетъ ли когда полная гладь и ширь? Не вырастутъ ли позади рабочихъ другія горы?.. И трудъ въ потѣ лица будетъ до скончанія вѣка Сизифовымъ трудомъ.

Я поднялся, сталъ медленно ходить по террасѣ и биться умственно, бороться все съ той же неотвязной мыслью: «Убить!»

«Тогда мы свободны. Тогда мы счастливы».

Оглянувшись кругомъ себя чрезъ нѣсколько мгновеній, я остановился въ недоумѣніи…

— Здѣсь, направо, была гора… прошепталъ я. Высокій утесъ выступалъ и врѣзывался зубомъ въ синее небо, сѣровато-фіолетовый днемъ и пунцовый при закатѣ солнца… Но было ли это, или я воображалъ себѣ все… Здѣсь, направо, разстилается и далеко уходитъ зеленѣющая равнина. Странно это. Я всегда видѣлъ тутъ высокій и острый утесъ. Мы даже, гуляя, часто бывали на немъ…

И снова началъ я медленно ходить по террасѣ.

Странный вопросъ вдругъ возникъ въ головѣ моей.

«Вѣдь, мы женаты. Давно. О чемъ же я все думаю? О неразрѣшимости чего? Что же помѣхой нашему существованію. Горы? Но вотъ одной уже нѣтъ. Она мнѣ казалась, или была и исчезла. Нѣтъ, какой вздоръ. Онъ мѣшаетъ! Онъ жить не даетъ. Онъ долженъ исчезнуть такъ же, какъ исчезъ вотъ этотъ утесъ… Убить!»

Я остановился, оперся на перила террасы и сталъ смотрѣть на садъ, виноградники, окружавшіе нашъ домъ, на низенькую каменную стѣну, отдѣлявшую садъ отъ улицы.

Прохожихъ было особенно много. И всѣ они не просто шли мимо, а какъ-то проносились призраками. Мнѣ казалось, что это не люди, а какія-то привидѣнія, тѣни, снующія безъ цѣли и смысла.

— И ты такой же! И ты тѣнь снующая! говорилъ мнѣ какой-то голосъ. — Стоитъ ли такъ волноваться, страдать. Стоитъ ли?! Вотъ задача! Надъ этой задачей милліоны головъ работали. И хотя побывали на землѣ и Пиѳагоры, и Архимеды, но эта задача была и имъ не подъ силу.

Да. Если я такая же безсмысленная тѣнь, какъ всѣ вотъ они, то не стоитъ сновать такъ, лучше уйти… Куда? Въ вѣчный свѣтъ или въ вѣчную тьму? А эта жгучая, всю жизнь палящая сердце загадка — истинный крестъ земной. Лучше бы стократъ знать, что ждетъ тебя вѣчная тьма, нежели ничего не знать.

И я оглянулъ снова улицу и ворота, которыя вели къ намъ въ садъ. Они распахнулись вдругъ настежь и захлопнулись опять. И какая-то тѣнь стала приближаться къ террасѣ.

Нѣтъ! Это не тѣнь… Это…

Я дико вскрикнулъ, хотѣлъ броситься назадъ, потомъ впередъ… къ шагающей фигурѣ — и застылъ на мѣстѣ…

На меня медленно, тихо шелъ онъ — ея мужъ, полковникъ. Его стеклянные глаза уже издали приковали меня къ мѣсту, какъ боязливаго мальчугана.

Я хотѣлъ позвать Лиду, но голосъ замеръ, какъ если бы меня схватили за горло.

Полковникъ приблизился и поднялся на террасу. Онъ гордо или нахально вошелъ по ступенямъ, какъ если бы входилъ въ свой домъ, и, войдя, молча опустился на кресло… Я, пораженный, трепетный, дрожащій, очутился тоже противъ него и впился въ него глазами.

— Конецъ! вырвалось у меня.

— Да, отозвался онъ холодно. — Пора.

— Все зависитъ отъ васъ. Дуэль…

— Да, отъ меня. Но я драться съ вами не стану. Говорю вамъ: какой смыслъ мнѣ добровольно итти на смерть, чтобы покоиться въ гробу, пока вы и жена будете покоиться въ объятіяхъ другъ друга.

И онъ грубо захохоталъ.

— Какъ же вы хотите рѣшить это дѣло!

— Я ее сейчасъ возьму.

— Кого?

— Жену мою.

— Но она моя жена, а не ваша! дико вскрикнулъ я.

— Мы вѣнчались съ ней, клялись любить другъ друга всю жизнь и оставаться неизмѣнно вѣрными другъ другу.

— Но она ненавидитъ и презираетъ васъ. Пускай это клятвопреступленье предъ Богомъ и пускай Онъ судитъ… Онъ, а не люди, не вы… А Онъ свидѣтель нашъ, за насъ, за меня и за нее, противъ васъ.

— Вы кощунствуете…

— Нѣтъ! Нѣтъ! Вы кощунствуете, называя великимъ и святымъ словомъ — бракъ — ваши мерзкія отношенія къ этой женщинѣ, для меня родившейся на свѣтъ, а не для васъ.

— Опредѣляйте, какъ хотите… За меня церковь, за меня законъ, за меня общество… За васъ же одна лишь ваша, метафизика, ваше высокомѣріе или ваше ослѣпленіе. И я рѣшаю дѣло, какъ власть и право имущій… Лидія! Жена! Иди сюда! повелительно крикнулъ полковникъ.

— Я здѣсь, глухо вымолвила Лида, стоя за его кресломъ.

Я взглянулъ на нее, ища въ ней опоры, надежды, помощи въ рѣшеніи нашей участи… Но она стояла съ лицомъ, котораго я не зналъ, еще никогда не видалъ. Это была она и не она… И ничего нельзя было угадать по этому лицу.

— Лидія! Я рѣшилъ, что ты пойдешь за мною, и приказываю тебѣ это, сказалъ онъ. Я получилъ это право въ церкви, гдѣ мнѣ его передалъ священникъ, вынеся изъ алтаря съ кольцами и теплотою, которыя мы раздѣлили, чтобы все въ жизни дѣлить вмѣстѣ пополамъ и поровну. И теперь я рѣшаю неразрѣшимое для васъ двухъ.

— Я клялась въ церкви быть вашей вѣрной подругой жизни, заговорила она, — не зная, что вы, молясь предъ алтаремъ, около меня, притворно призывали Бога. Вы рѣшаете теперь все во имя права, которое вамъ было дано людьми, а не Богомъ. Людскую власть надъ собой я не признаю… Людей я презираю, хотя потому, что вы съ ними и они терпятъ васъ. Не ваше рѣшеніе, а наше должно все покончить… Мы рѣшили убить васъ, чтобы быть свободными… Защищайтесь. Или цѣною нашихъ двухъ жизней купите свою жизнь… Или исчезайте изъ этого міра, а мы останемся на время и затѣмъ исчезнемъ вслѣдъ за вами… Тамъ мы не встрѣтимся. Если будетъ тамъ новая встрѣча, то я и онъ встрѣтимся, а васъ не увидимъ… Но теперь… Теперь вамъ надо уходить… Намъ надо васъ убить. И если онъ этого не возьметъ на себя, то я беру.

— Безбоязненно?..

— Чего же бояться.

— Моего исчезновенія, моего молчанія, и, главное, невозможности знать, что и гдѣ я… Вотъ, что устрашитъ васъ. Вотъ, что отравитъ ваше существованіе. Убивъ меня, вы разрушите свое счастіе и весь смыслъ вашихъ жизней, убьете самихъ себя.

— Пустое, возразила она. — Мы слишкомъ много думали и привыкли къ мысли объ убійствѣ.

— И это естественно… Рѣшимость убить врага — ясное и простое чувство… Примиреніе же съ совершеннымъ убійствомъ мудреное и сложное чувство.

— На войнѣ человѣкъ убиваетъ десятокъ себѣ подобныхъ и радуется, счастливъ… — сказалъ я.

— Тамъ нѣтъ личной мести и нѣтъ выгоды.

— Выгода есть. Его славятъ…

— Тамъ самооборона. Убитые имъ, собирались убить его. Это та же дуэль.

— Хорошо. Но дуэль такое же убійство ради личной выгоды. А только потому, что люди ее допускаютъ, о примиреніи съ этимъ дѣяніемъ нѣтъ и вопроса. Почему же простое смертоубійство, коварное, изъ-за угла, лишь вслѣдствіе того, что судится и осуждается людьми, зарождаетъ въ убійцѣ ложный вопросъ о его душевномъ мирѣ.

— Это дѣло совѣсти, а она выше, сильнѣе того, что именуется душой человѣческой. Душа можетъ быть черна, и совѣсть ей это скажетъ. Совѣсть — истинная самодержица всѣхъ чувствъ и помысловъ человѣка.

— Но сама зависитъ отъ времени и мѣста, воскликнула Лида. Сама — Хамелеонъ!

— Никогда. Совѣсть — это происходящая въ душѣ человѣка борьба окружающей его общей правды съ его личной ложью. А правда и ложь всегда и всюду были — и были тѣ же.

— Да. Но кто рѣшитъ, отвѣчалъ я, гдѣ въ данный мигъ правда и гдѣ ложь. Во мнѣ или вокругъ меня? Человѣкъ чувствуетъ, что вѣчная правда въ немъ, но противорѣчіе съ окружающей временной ложью смущаетъ его. И вотъ это смущенье онъ называетъ совѣстью…

— Самъ себѣ никто не судья!

— Парадоксъ! сказала Лида.

— Совѣсть рабски-робкое ощущеніе, что — одинъ въ полѣ воинъ, горячо продолжалъ я. — Она громко вопіетъ въ человѣкѣ, когда онъ идетъ за правое дѣло, но одинъ, и молчитъ, когда онъ идетъ за неправое, но вмѣстѣ съ людьми.

Пока мы говорили просто, мирно, какъ еслибъ бесѣдовали при самыхъ обыденныхъ обстоятельствахъ, я приглядывался къ полковнику и дивился, насколько онъ измѣнился. Это былъ не тотъ человѣкъ, котораго я по памяти презиралъ… Это былъ другой, не внушавшій мнѣ не только презрѣнья, но даже ни тѣни ненависти.

Наконецъ, внезапно, онъ поднялся и вымолвилъ Лидѣ, тихо, но повелительно:

— Иди за мною…

— Идте и ждите меня… Я рѣшилась… Иди и жди меня. Я — твоя жена, опредѣленная тебѣ судьбой, данная тебѣ Богомъ. И я должна послѣдовать за тобой всюду…

— Что ты говоришь? Лида! воскликнулъ я.

— Да… Я теперь ясно вижу, гдѣ обманъ… Иди же… Я явлюсь тотчасъ.

Полковникъ двинулся и исчезъ съ террасы… Я бросился къ ней и отчаянно схватилъ ее за руки…

— Тебя я убить способенъ, а не его… Тебя — за эти слова…

— Полно, милый… Ты ребенокъ, если не понялъ. Я пойду къ нему… Мы примиримся. Затѣмъ я заставлю его примириться съ тобой, и мы станемъ друзьями… всѣ трое… И мы будемъ гулять вмѣстѣ въ горахъ. Будемъ останавливаться часто и подолгу на краю твоего… вотъ этого утеса… который выступаетъ отвѣсно надъ пропастью. Видишь? Ты любишь это мѣсто, подъ которымъ на днѣ пропасти за нѣсколько сотъ саженъ цѣлый хаосъ скалъ и каменьевъ… Ты назвалъ твое ощущеніе надъ этой пропастью той же музыкой. Ты сказалъ: этотъ утесъ, его край, и все, что кругомъ и подъ нимъ — та же соната, quasi una fantasia… Мы будемъ всѣ трое ходить на это мѣсто и сидѣть, любоваться видомъ окрестности, видимой на сто верстъ кругомъ, бесѣдовать…

— Зачѣмъ?

— И когда-нибудь, мы вернемся сюда вдвоемъ и заявимъ о несчастномъ случаѣ…

— Лида?!

— Что же… «Ощущеніе, что одинъ въ полѣ воинъ?» Я съ тобою… Это все-таки легче — два воина.

— Нѣтъ. Это еще тяжелѣе… Мы, глядя другъ другу въ глаза, будемъ видѣть въ нихъ отраженіе мертвеца.

— Тогда, прощай… Я иду къ нему и навсегда.

— Нѣтъ! Нѣтъ! Я согласенъ на все… Другого исхода нѣтъ.

Лида исчезла. Я схватилъ себя за голову…

И вотъ, но ея рѣшенію все дѣлается. И какъ просто, адски просто дѣлается, будто само собою…

Мы друзья, мы трое… Мы гуляемъ въ горахъ. Обманутъ онъ нами или нѣтъ. Онъ будто знаетъ все, но равнодушно, спокойно взираетъ на наши козни, на нашу ложь… Или онъ слишкомъ честенъ, чтобы заподозрить насъ и угадать нашъ коварный планъ.

И вотъ, мы трое въ горахъ, среди дикихъ скалъ, пустынныхъ ущелій, около насъ разверзаются пропасти, сбѣгаютъ стремнины, надъ нами далеко разстилаются равнины.

И вотъ однажды мы снова трепетно движемся къ краю моего утеса, подъ которымъ грозно зіяющая бездна…

Сегодня!?..

Да, это рѣшено на сегодня… Стало быть сейчасъ. Мы вернемся домой одни, а онъ, полетѣвъ въ ущелье съ этой страшной высоты, даже не почувствуетъ наденья и конца…

И вотъ мы на краю… Онъ становится впереди, первымъ, предъ нами… Онъ будто гордо издѣвается надъ нашимъ смущеньемъ. Вѣдь одного лишь легкаго толчка достаточно… А если онъ далекъ отъ мысли подозрѣвать? Если онъ вѣритъ намъ, довѣряется младенчески чисто, безгрѣшно…

— Ну… шепчетъ мнѣ Лида, поднимая на него руку.

И мнѣ страшна эта поднятая рука! Я замеръ на мѣстѣ и не двигаюсь…

— Наше счастье… шепчетъ она. — Вся наша земная ширь, свѣтлая, радостная, быть можетъ, еще долгая и полная всѣхъ благъ земныхъ… Все, все зависитъ отъ одного движенія… Что же ты?

— Стой! вскрикнулъ я…

Но уже поздно…

Мы одни, вдвоемъ…

Но что же это? Я не двигался. Она не трогала его… Онъ самъ упалъ и исчезъ въ зіяющемъ пространствѣ?

— Лида. Ты столкнула его? Ты?!

— Нѣтъ. Я только хотѣла… Что же это?

И мы стояли, чувствуя себя одинокими, и намъ становилось жутко и тяжко…

— Мы приводили его сюда… Мы пріучили его становиться такъ. Мы привели его и сегодня. И онъ сталъ, какъ бывало становился часто… Такъ или иначе, мы убили его…

— Да… Мы теперь одни. Мы свободны!.. сказала она, но какъ будто не мнѣ.

— И счастливы… Можемъ наслаждаться жизнью… сказалъ я, не ей и не себѣ…

Кого же мы убѣждаемъ? стараемся убѣдить! И будто — тщетно!

Мы отошли, озираясь, отъ края утеса, откуда сейчасъ исчезъ онъ изъ нашихъ глазъ, и опустились на землю.

Мы — убійцы — молчали; но и я, и она, будто прислушивались, что-то снова слышали и мысленно отвѣчали… Мы объясняли, мы увѣряли… Мы хотѣли что-то выяснить, опредѣлить, рѣшить, и что-то болѣе мудреное, нежели убійство… Убійство было легкое дѣло, а «это» мудреное…

— Ахъ, еслибъ снова можно было… — воскликнула Лида, хватаясь съ отчаяніемъ за голову. — Мы были счастливы! Счастливы нашей любовью, счастливы даже этой нашей взаимной ненавистью къ нему. Презрѣнье къ нему ставило его неизмѣримо ниже и хуже насъ, и мы около него казались себѣ еще выше, еще чище… А теперь, принесенный въ жертву — онъ выше насъ… Мщеніе все преобразило. Ахъ, если бы можно было снова вернуть нашу прошлую жизнь… тихую и мирную, безъ бремени на душѣ… Говори же! Неужели можно теперь намъ быть счастливыми!?

— Нѣтъ… Мы убійцы… И только одно можетъ слегка облегчить наше бремя… Разстаться намъ…

— Ахъ, еслибъ онъ былъ живъ!.. зарыдала она. — Боже! Еслибъ это не случилось…

И вдругъ изъ-за края утеса появилась тѣнь, поднялась, ступила и, двинувшись, очутилась между нами. Это былъ онъ, живъ и невредимъ.

— Я возвращаюсь къ вамъ. Вы слишкомъ страдаете. И вотъ я снова живъ.

Мы бросились и обхватили этого врага въ порывѣ восторга и счастья, безпредѣльнаго, невыразимаго…

— О, какъ я счастливъ! вскрикнулъ я.

И я безумно, страстно обнималъ этого человѣка. Я любилъ ого… Любилъ за то, что онъ снялъ съ меня иго тяжкое.

— Я не убійца! Нѣтъ! Нѣтъ! Я такой же, какъ и всѣ, человѣкъ. О, какъ я счастливъ!

— Богъ съ тобой!.. говоритъ онъ тихо…

XIV.

— Богъ съ тобой! Что ты?! Ты ужасенъ. Приди же вѣсебя. Милый, приди въ себя.

Я на террасѣ… Вечерѣетъ…

— Такъ это все неправда! Видѣніе!.. воскликнулъ я…

— Что? Опять видѣніе?.. Господь съ тобой…

— Ахъ, Лида. Еслибъ ты знала… Если бы ты перестрадала это, то поняла бы меня теперь. Но нѣтъ. Ты не была, тамъ… на краю утеса. И ты не поймешь. Ты не знаешь нашей радости, нашего счастья, когда онъ вернулся.

— Кто?

— Твой мужъ, убитый нами.

— Ты бредишь. Это низкое существо живо, къ несчастію! грустно, но рѣзко вымолвила она…

— Не говори такъ. Слушай меня…

И я передалъ ей все, что видѣлъ, и все, что выстрадалъ… И все, что она выстрадала еще сильнѣе меня…

— Ну, что же? Говори? Скажи?! спросилъ я.

Она задумалась, печально опустивъ голову на грудь. Я долго молча глядѣлъ на нее, не мѣшая ей мысленно, на-яву тоже пережить сердцемъ мою фантазму.

— Ну, что же, милая…

— Да. Я чувствую… Это невозможно… Но это все потому, что ты говорилъ ему въ бреду: «Рабски робкое ощущеніе, что — одинъ въ полѣ воинъ». Будь убійство мужа любовникомъ — обычай, ежедневное, общимъ молчаніемъ освящаемое дѣяніе во имя любви, то…

— …То я бы безтрепетно пошелъ на это?..

— Да.

— Не знаю… Во снѣ было то, вздохнулъ я, — что я провижу теперь и на-яву… «Нѣчто» высшее самой совѣсти, руководящее ею, нѣчто предвѣчное и вѣковѣчное. Оно было до человѣка и будетъ послѣ него… «Оно» владѣетъ человѣкомъ-и владѣетъ міромъ, быть-можетъ движетъ вселенной.

— Богъ? Истина?..

— Имени дать нельзя. Названія не было и не будетъ. Но все равно «оно» — было, есть и будетъ…