Соловьи (Гнедич)/ДО
См. также одноимённые страницы.
| Соловьи : Изъ весеннихъ сказокъ |
| Дата созданія: Апрѣль 1886 года. Источникъ: Гнѣдичъ П. П. Семнадцать разсказовъ. — СПб.: Типографія Н. А. Лебедева, 1888. — С. 47. |
Такая дружная весна пришла ранняя, теплая. Живо стаяли снѣга, сбѣжали внизъ по гранитнымъ уступамъ прибережныхъ скалъ. Старый мохъ заблестѣлъ на солнцѣ. А солнце горячее, радостное, ласкающее. Старыя сосны и ели тихо бормочутъ что-то про себя, — и не разберешь, рады онѣ или не рады веснѣ. Зато рябины, березы, тополи, клёны, липы — тѣ живутъ всѣмъ существомъ своимъ: расправили въ тепломъ воздухѣ вѣтви и покрылись, какъ пухомъ, золотисто-зелеными прозрачными листьями.
Подъ крутыми обрывами утесовъ еще лежатъ твердыя льдины: солнечный лучъ не можетъ добраться до нихъ, согрѣть, призвать къ жизни этотъ уголокъ; здѣсь пахнетъ сыростью, склепомъ, могилою. А наверху цвѣты, яркіе, пестрые, на верху поютъ птицы, наверху жизнь кипучая, молодая.
Часто на камнѣ, у самой воды, сидятъ молодые монашки и задумчиво смотрятъ на безконечную гладь о́зера. Вода не шелохнетъ — ни струйки, ни всплеска. Далеко къ горизонту убѣгаетъ широкое раздолье; изъ-за горизонта вьется какой-то, едва замѣтный, дымокъ. Жемчужныя тёплыя тучки таютъ въ воздухѣ. Вѣтерокъ съ запада набѣжитъ передъ закатомъ, свѣжій такой, влажный. Кровь движется скорѣе, глаза ярче; даже у стараго игумена, на его морщинистыхъ щекахъ, заигралъ не то загаръ, не то румянецъ. Томленіе какое-то охватываетъ всѣхъ, безотчетное безпокойство.
Монастырь купается въ весеннемъ, солнечномъ разливѣ. Кресты, какъ свѣчи, теплятся надъ куполами. Живопись словно ярче стала, веселѣе, и даже тѣ черти, что намалеваны по бокамъ главныхъ воротъ, даже они словно перемѣнились къ лучшему, и какъ-то добродушнѣе поджариваютъ нераскаянныхъ грѣшниковъ. И въ главный соборъ пробрались золотые лучи и озарили его мрачную внутренность. Мощи угодниковъ, покоющіеся въ чудесныхъ ракахъ, тоже пригрѣлись, хотя и лежатъ также сурово, торжественно, какъ и зимою. Порою черезъ открытое окно хлынетъ молодая струя полнаго сиренью воздуха, шевельнетъ золотыми покровами, и замретъ, будто испугавшись своей игривости, своего веселья въ этомъ таинственномъ углу собора, гдѣ спятъ священные останки чего-то давно отжившаго, прошлаго.
Вокругъ, по островамъ, какое веселье! Олени, колыхая своими рогами, бродятъ по тѣнистымъ полянкамъ. Лисица, какъ золотисто-бурый мячикъ, быстро прокатывается въ высокой травѣ на своихъ низенькихъ лапкахъ, изрѣдка замирая и хищно-ласковымъ взоромъ поглядывая на простодушныхъ птицъ, слишкомъ низко отъ земли усѣвшихся на кустѣ калины. Иногда изъ-подъ куста выпрыгнетъ заяцъ и помчится, высоко вскидывая заднія ноги, куда-то въ лѣсъ. Въ травѣ журчанье и стрекотъ, въ листвѣ — безпрерывное пѣнье… И всѣ живутъ полною, живою жизнью, держутся другъ возлѣ друга, опьяненные истомою весны, справляютъ ея чудный праздникъ, не стѣсняясь тѣмъ, что эти острова святые, что уставъ здѣсь строгій, неуклонный…
Къ веснѣ игуменъ дѣлается всегда строже, взыскательнѣе. Онъ дольше остается на молитвѣ. Изъ-за высокихъ кустовъ сирени, что насажены у него въ садикѣ передъ кельею, долго-долго по вечерамъ можно видѣть черезъ окно, передъ лампадою, его приподнятый профиль, закрытые глаза, слегка вздрагивающую сѣдую бороду. Иногда голова пропадаетъ на нѣсколько мгновеній, — онъ творитъ земные поклоны. Потомъ снова онъ появляется въ окнѣ, и опять, въ прежнемъ положеніи, беззвучно шевеля губами, стои́тъ на томъ-же мѣстѣ.
Душно. Цвѣты какъ-то сильнѣе пахнутъ, чѣмъ всегда. Ночь сѣверная, свѣтлая, дымчатая, голубовато-прозрачная. Золотисто-пурпурный отблескъ зари и въ полночь сіяетъ надъ озеромъ. Только въ сѣромъ ароматномъ лѣсу темно, и не спитъ онъ: слышно, что каждый кустъ, каждое дерево, каждая травка кишатъ миріадами живыхъ существъ, — они и плодятся, и любятъ, и умираютъ; битва жизни отчаянная, упорная. Зато какъ въ обители тихо!
Кончилъ молиться архимандритъ, склонилъ свою усталую голову на подушку, вытянулъ свое старческое тѣло на жесткомъ ложѣ. На его тихій окликъ проворно скользнулъ въ горницу бѣлобрысый послушникъ прибрать одежды и взять обувь. Мальчикъ не заспанный, не сонный, какъ зимою, когда его еле-еле можно было докликаться. Онъ за дверью давно уже ждетъ этого зова: ему такъ хочется на воздухъ, подышать на свободѣ, уйти изъ кельи, едва задремлетъ владыко.
Онъ повѣсилъ рясу на гвоздикъ въ сѣняхъ; бросилъ въ уголъ сапоги, и надвинувъ черную шапочку на брови, выбѣжалъ въ садикъ. Хорошо, привольно…
А давно-ли зимняя вьюга гуляла по этому садику, мела сухимъ снѣгомъ по открытой равнинѣ о́зера; давно-ли волки стаями перебѣгали по льду съ далекаго берега и выли по ночамъ на сосѣднихъ островахъ? Нѣсколько недѣль всего прошло, а какая разница!
За рѣшеткою, на выступахъ каменныхъ погребовъ, условное мѣсто свиданій послушниковъ. Они вполголоса бесѣдуютъ другъ съ другомъ, постукивая хитро-вырѣзанными палочками о камни. Вспоминается дѣтство, и домъ, и семья, вспоминаются тѣ преданія и легенды, что когда-то разсказывались при нихъ: какимъ-то особеннымъ чувствомъ бьются ихъ сердца, что-то чарующее, прекрасное…
— Николай, слышишь? — вдругъ сказалъ одинъ, и сжалъ руку бѣляваго.
— Что? — отозвался тотъ и прислушался.
— Поетъ… Ишь ты.
Всѣ замерли. Точно — поетъ. Робко, осторожно, но трель выводитъ…
— Откуда онъ? не было у насъ ихъ раньше…
Разговоры затихли.
Душно архимандриту, сна нѣтъ. Такъ, какіе-то неясные обрывки мыслей, однообразные, смутные. То приходитъ въ голову мысль о библіотекѣ, что надо каталогъ составить, то думается о казначеѣ, что дряхлъ онъ сталъ, перемѣнить-бы надо, да обидится старикъ. То мечты честолюбія внезапно приходятъ на умъ, — его любимое, завѣтное мечтанье: вдругъ пріѣдетъ въ монастырь Государь и Наслѣдникъ, и останутся на нѣсколько дней… И дадутъ ему орденовъ и возвеличутъ…
Окна открыты. Сирень цвѣтетъ. Въ комнатѣ пахнетъ лампадкою, но сирень все заглушаетъ. Вдобавокъ служка поставилъ на столъ у самой кровати букетикъ ландышей. На монастырскихъ островахъ ими покрыты цѣлыя десятины. Ихъ серебренные колокольчики ночью совсѣмъ одуряютъ…
Сквозь полусонъ почудилось что-то старцу. Онъ открылъ глаза, прислушался, оперся на локоть. Потомъ весь приподнялся, спустилъ ноги съ кровати и подошелъ къ окну.
Нѣтъ, ничего не слышно. Онъ жадно прислушался. Конечно, все тихо… Онъ крикнулъ служку. Никто не отозвался. Старикъ вздрогнулъ, поднялъ глаза на ликъ Богоматери, и опять сталъ на молитву.
Утромъ почтенный, хотя и очень полный, отецъ намѣстникъ зашелъ съ обычнымъ утреннимъ поклономъ къ архимандриту.
— А ночью-то у насъ пѣвецъ объявился, — оповѣстилъ онъ.
Опять вздрогнулъ игуменъ: не почудилось, значитъ, ему.
— Не слыхалъ я что-то, — возразилъ онъ: вздумалось почему-то ему покривить душой.
— А я твои шаги, отче, надъ головою слышалъ; казалось мнѣ, ты къ окну подходилъ.
— Не слыхалъ. Какой-же такой пѣвецъ?
— Соловей. Какъ есть настоящій.
— Нѣтъ у насъ соловьевъ, и не было никогда, и не слыхано, чтобы они озеро перелетали.
— Анъ перелетѣлъ должно быть. Почирикалъ-то онъ не долго, такъ минутъ съ десять. Послушники говорятъ, что въ рощѣ и раньше что-то подобное слыхивали, дней уже съ пятокъ, а только къ монастырю не подлеталъ онъ.
— Можетъ такъ что-нибудь…
— А вотъ эту ночь узнаемъ. Какъ облюбовалъ наши кусты, такъ ужъ тутъ и жди его постоянно.
Посмотрѣлъ на говорившаго игуменъ, ничего не сказалъ, только бороду погладилъ.
По кельямъ вѣсть ходила: соловей прилетѣлъ. Много птицъ у нихъ жило по островамъ, но соловья лѣтъ за сто не запомнятъ. Да и какъ ему черезъ озеро, такое пространство?.. Прилетѣлъ, да мало того, — подъ окномъ архимандрита запѣлъ! Намѣстника обезпокоилъ, всю ночь тотъ не спалъ. Среди братіи волненіе произошло. Всѣ вечера стали ждать, да вѣдь какъ! Точно что особенное, необычайное готово свершиться. Работа спорится живѣе, служба идетъ стройнѣе, лица веселѣе, оживленнѣе. Все горитъ въ праздничномъ блескѣ. Какъ на грѣхъ случилась суббота — служба большая, предпраздничная. Гудитъ и воетъ огромный колоколъ, что повѣшенъ на срубѣ передъ соборомъ (на колокольню и не поднять его); весь воздухъ налитъ могучими дрожащими его волнами, на берегу звонъ серебристѣе, бархатнѣе, а съ о́зера, издали, онъ кажется мелодичнымъ, мягкимъ.
Солнце закуталось въ лиловую дымку, отразилось золотымъ столбомъ въ озерѣ, и кануло за горизонтъ, сверкнувъ на прощанье малиновою звѣздочкой. Небо стало сѣрѣть, розовыя нити облаковъ потускли на западѣ. Опять ночь, такая-же влажная и душистая.
Давно время инокамъ ложиться. Но точно передъ Пасхою въ заутреню, — сна нѣтъ ни у кого. Даже древніе старцы — и тѣ выползли на воздухъ. Никого нѣтъ въ кельяхъ. Всѣ двери и окна настежъ. У всѣхъ нервы напряжены, всѣ ждутъ.
И онъ запѣлъ. Онъ опять запѣлъ какъ разъ подъ окномъ игумена, въ густой акаціи. И какъ запѣлъ! затрещалъ, залился — будто съ жизнью разставался. Иноки остановились, замерли, замолкли. Весь монастырь замеръ. Всѣ насторожили уши, всѣ слушали.
И вдругъ, точно эхо, изъ сосѣдней рощи донеслась такое-же точно пѣніе. Ихъ двое? Не одинъ прилетѣлъ? Сказочное царство — то царство, гдѣ царевна, уколовъ руку веретеномъ, погрузила въ сонъ весь свой теремъ, теперь воочію изображалось братіею. Кто гдѣ былъ, такъ тамъ и остановился, и точно статуею сталъ.
Рядъ картинъ, рядъ грёзъ, сновидѣній возстали передъ ними. Сколько лѣтъ они и не думали о существованіи этой птички, и забыли про нее. Она сама себя напомнила; прилетѣла, да и зачирикала тутъ, въ святой обители, у самаго собора, у мощей угодниковъ, запѣла про любовь, про наслажденіе, про мірскую скорбь и мірскія радости. Запѣла — и вмѣстѣ съ этимъ пѣніемъ возстало все прошлое: и молодость, и любовь, и счастье, то возможное счастье, которое все-же дано людямъ…
А къ двумъ пѣвцамъ присоединились еще и еще голоса, — цѣлый хоръ, цѣлый концертъ соловьевъ загремѣлъ вокругъ, — съ каждою минутою все громче, одушевленнѣе, томительнѣе…
По сухимъ желтымъ щекамъ игумена катились слезы, но этого никто не видѣлъ: онъ стоялъ подъ густою черемухою.