Совсѣмъ по женски.
править— Глупенькая! А? Каково это? Онъ назвалъ меня глупенькой дурой, стало быть! — говорила Констанція Пеле, жена извѣстнаго ученаго, своей пріятельницѣ Арсенѣ Шасеннваль. — Я вышла за него замужъ тринадцать лѣтъ тому назадъ; мнѣ было семнадцать лѣтъ, ему двадцать два… И вотъ ровно тринадцать лѣтъ я его просто ненавижу. Возненавидѣла я его за необыкновенныя и возмутительныя совершенства рѣшительно во всемъ, преслѣдующія меня какъ самая злая насмѣшка. Никогда и ни въ чемъ рѣшительно я не могла его упрекнуть; онъ не знаетъ усталости, ни разу не пожаловался на утомленіе отъ своихъ работъ, вѣчно веселъ и остроуменъ, свѣжъ и бодръ, точно сейчасъ вышелъ изъ купальни, безукоризненъ какъ мужъ и какъ любовникъ; стоитъ мнѣ только заикнуться, и онъ готовъ бросить самое интересное для него дѣло и везти меня на балъ, въ театръ, куда мнѣ вздумается, цѣловаться со мною, забавлять меня, какъ ребенка, болтать о тряпкахъ… болтать даже лучше меня самой.
Онъ все лучше меня дѣлаетъ! Всему меня выучилъ… Я была хорошенькая, какъ картинка Латура, — помнишь, я думаю? Теперь мнѣ тридцать лѣтъ; моя красота начинаетъ блекнуть, на вискахъ готовы появиться морщинки, тогда какъ голова этого богатыря, Жозефа Пеле, становится съ каждымъ годомъ всѣ красивѣе, все великолѣпнѣе. Когда мы бываемъ въ обществѣ, онъ всегда и вездѣ старается держаться въ сторонѣ и выставить меня, дать мнѣ возможность имѣть успѣхъ, блистать… И что же? Все вниманіе обращено на него; скажетъ онъ «да» или «нѣтъ», и всѣ приходятъ въ неописуемый восторгъ. Я же съ самымъ очаровательнымъ видомъ говорю прелесть какія остроумныя вещи, отлично мною заученныя, и едва-едва дождусь улыбочки, изъ снисхожденія, изъ вѣжливости.
А дома еще хуже. Мнѣ, само собою разумѣется, необходимо изображать изъ себя жертву, жаловаться на свою судьбу, какъ всякой женщинѣ, — и мужъ не даетъ мнѣ къ тому ни малѣйшаго повода. Жозефъ Пеле не богатъ, далеко не богатъ; на хозяйство и на мои наряды онъ отдаетъ мнѣ всѣ деньги, какія у него есть. Если же черезъ три дня я еще требую, онъ даетъ еще и никогда не скажетъ ни слова, а самъ работаетъ безъ разгиба на своихъ ненасытныхъ издателей… таскаетъ мнѣ подарки, вещи, все то, что такъ нравится женщинамъ… разную безполезную дрянь! Чего только я ни дѣлала, чтобы вывести его изъ себя!… Вотъ недавно, напримѣръ, онъ былъ занятъ очень любопытными опытами, приводящими въ восторгъ всю Европу; я попросила его уступить мнѣ свою лабораторію подъ кладовую для варенья. Онъ тотчасъ же согласился, перенесъ въ другое помѣщеніе всѣ свои дорогія машины, съ такимъ видомъ, будто такъ и слѣдовало. Я попробовала другую штуку. Всѣ государи пожаловали ему разные ордена, иные съ брилліантами. Я рѣзко сказала ему, что нахожу крайне смѣшнымъ ему, мужчинѣ, держать такую пропасть драгоцѣнныхъ камней безъ всякаго употребленія. Тогда онъ взялъ всѣ эти кресты и звѣзды, — ихъ былъ цѣлый ящикъ, — разломалъ своими здоровенными пальцами и высыпалъ мнѣ въ фартукъ горсть брилліантовъ. Ну, право, есть отъ чего головой объ стѣну биться!
Въ особенности за что я ненавижу Жозефа и чего никогда не прощу ему, это за то, что онъ укралъ у меня сына. Онъ сдѣлалъ изъ него существо, ни капельки не похожее на меня… Богъ знаетъ, что сдѣлалъ! Я хотѣла дать ему хорошенькое, поэтическое имя, а онъ назвалъ его… Бернаромъ. Я мечтала о хорошенькомъ мальчикѣ, завитомъ, нарядномъ, мечтала, какъ онъ будетъ получать въ школѣ награды и лавровые вѣнки, какъ мило будетъ играть вальсы на фортепьяно. Ахъ, другъ мой! Только что Бернаръ началъ ходить, какъ г. Пеле приказалъ поставить въ саду гимнастику и сдѣлалъ изъ моего сына какого-то геркулеса, размахивающаго тяжелѣйшими гирями, клоуна, выдѣлывающаго разныя безобразія на трапеціяхъ… Въ двѣнадцать лѣтъ Бернаръ могъ бы поступить въ любой циркъ! Жозефъ не отдалъ его въ лицей, учитъ самъ и, представь себѣ, выучилъ читать по-гречески. Мое-то дитя, мой ребенокъ вдругъ знаетъ языкъ, котораго я никогда не буду знать! Отецъ основательно выучилъ его музыкѣ, такъ что Бернаръ можетъ бѣгло прочесть любое произведеніе Моцарта или Берліоза: но я лишена удовольствія слышать игру сына на какомъ бы то ни было инструментѣ. Жозефъ увѣряетъ, будто это ровно ни на что не нужно! Однимъ словомъ, этотъ папаша сдѣлалъ изъ моего сына какого-то маленькаго дикаря, умѣющаго говорить по-латыни, отлично знающаго математику, поэзію и не имѣющаго ни одного изъ талантовъ, необходимыхъ для общества. Не мой это сынъ… Я сама не знаю, люблю ли его даже.
Что же касается Жозефа Пеле, я уже сказала, что ненавижу его, тѣмъ болѣе ненавижу, что самъ по себѣ онъ мнѣ нравится, даже больше, чѣмъ нравится… Когда, наконецъ, моя злость на него достигла крайняго предѣла, я вспомнила, что женщина всегда имѣетъ вѣрнѣйшее средство отомстить мужу, и рѣшилась на безповоротный шагъ: я рѣшилась сдѣлать Жозефу невѣрность и выбрала для моей мести его лучшаго друга и товарища, Лефруа. Устроила я такъ, что этотъ другой ученый засталъ меня въ моей комнатѣ почти совсѣмъ раздѣтою. Онъ бросился къ моимъ ногамъ и уже готовъ былъ обнять меня, какъ вдругъ вошелъ Жозефъ. Онъ схватилъ Лефруа, поднялъ его, какъ перышко, и отнесъ съ лѣстницы прямо на улицу, а потомъ вернулся въ мою комнату и самымъ неотразимымъ образомъ доказалъ мнѣ всю безцѣльность моей затѣи.
Я, все-таки, не унялась этимъ. Не имѣя возможности справиться съ мужемъ, я твердо остановилась на моемъ намѣреніи сдѣлать ему невѣрность и обратила вниманіе на Камила де-Перошъ, извѣстнаго побѣдителя женскихъ сердецъ, прославившагося безчисленными любовными похожденіями. Жены банкировъ и разныя тамъ аристократки на перебой кидались сами ему на шею. Мнѣ хотѣлось быть исключеніемъ, и я принудила моего новаго обожателя къ долгому, платоническому ухаживанью. Онъ покорно подчинился этой прихоти, будучи, конечно, увѣренъ въ успѣхѣ. Разъ, лѣтнимъ вечеромъ, мы сентиментально прогуливались съ нимъ по набережной Анжу на островѣ Сенъ-Луи. Камилъ ухаживалъ за мною именно такъ, какъ я люблю, — сравнивая меня съ звѣздами на небѣ, съ цвѣтами, говорилъ, что прикосновеніе моей перчатки заставляетъ его робѣть сильнѣе, чѣмъ наступленіе цѣлой арміи. И вдругъ, — можешь себѣ представить? — въ эту самую минуту, какъ въ тотъ разъ, неизвѣстно откуда является опять Жозефъ. Ты знаешь, на набережной Анжу, никогда никого не бываетъ, и мужъ не могъ слѣдить за мною. Я постоянно оглядывалась и, при его ростѣ, навѣрное, увидала бы его издали. Точно изъ земли выросъ, — схватилъ Камила де-Перошъ, какъ куклу; сунулъ въ проѣзжавшій мимо фіакръ, сказалъ извощику адресъ моего обожателя, далъ золотой, и фіакръ умчался…
Въ послѣдній разъ, милая Арсена, я увлеклась хорошенькимъ пьянистомъ, Сильверомъ Фане, бѣленькимъ и розовенькимъ, точно конфетка; играетъ онъ такъ, какъ до сихъ поръ и неслыхано. Я уже дала ему цвѣтокъ, и онъ постоянно носилъ его въ бумажникѣ и цѣловалъ всякій разъ передъ началомъ игры. На одномъ вечерѣ у графини д’Эверли я не спускала съ него глазъ, зная, что онъ играетъ для меня. А онъ, — вдохновленный, демонически мрачный, точно замышляющій преступленіе, — выдѣлывалъ самые невѣроятные пассажи, могущіе пристыдить эквилибриста. Рояль ревѣла, задыхалась и плакала; клавиши подъ его пальцами дрожали и прыгали, готовыя разлетѣтся въ дребезги; неправдоподобные дьезы сыпались и скакали, какъ бѣснующіеся фавны… Казалось, будто толпы крошечныхъ карликовъ безпорядочно бѣгаютъ взадъ и впередъ по звучнымъ ступенямъ какой-то металической лѣстницы подъ оглушительный грохотъ барабановъ… Фане кончилъ и всталъ, опьяненный успѣхомъ. Всѣ были поражены, раздался взрывъ апплодисментовъ. Во еще больше поразило присутствующихъ то, что произошло потомъ, — нѣчто совсѣмъ необычайное и неожиданное: мой мужъ, Жозефъ Пеле, сѣлъ за ройяль и заигралъ… заигралъ на тему Фане, только пародируя его, преувеличивая, доводя до абсурда, до смѣшнаго всѣ штуки, продѣланныя пьянистомъ. Ахъ, Арсена, милая! Я покраснѣла до корня волосъ. Мужъ игралъ минуту или полторы, и артистъ, Сильверъ Фане былъ уничтоженъ, осмѣянъ и опозоренъ! Крадучись, пробираясь по стѣнкѣ, точно оплеванный, выбрался онъ изъ залы, сопровождаемый насмѣшливымъ хихиканьемъ публики…
По возвращеніи домой, я рѣшилась нанести мужу ничѣмъ неязгладимое оскорбленіе, крикнуть ему прямо въ лицо: «Подлецъ!» Но есть ли какая-нибудь возможность назвать подлецомъ человѣка, которому и смерть ни по чемъ, который бросается въ воду спасать утопающихъ, не только людей, но и собакъ, кидается въ огонь и выноситъ изъ пожара женщинъ и дѣтей, схватываетъ за дышло взбѣсившихся лошадей?… Жозсфъ Пеле вспоминаетъ порою, что онъ медикъ, и дни и ночи проводитъ у постели какого-нибудь нищаго, больнаго тифомъ, чуть не чумою! Несмотря на все это, я съ наслажденьемъ крикнула бы ему: «Ты подлецъ, подлецъ!» Какъ бы то ни было, я, все-таки, осыпала его градомъ самой отчаянной брани и оскорбленій, не разбирая, за дѣло или безъ дѣла; я кричала, орала и наслаждалась собственнымъ неистовствомъ. Пока я кидалась, не помня себя, съ меня упала накидка. Жозефъ подошелъ, наклонился и вѣжно поцѣловалъ меня прямо въ душку.
— А! — крикнула я, внѣ себя отъ бѣшенства. — Вы хотите показать этимъ, что не придаете никакого значенія моимъ словамъ? Я для васъ ничтожное существо, созданное для вашихъ прихотей? Такъ я же заставлю васъ относиться во мнѣ серьезно!
Тутъ я схватила со стола хирургическій ножъ и изо всей силы ударила имъ мужа. Я поранила ему только руку. Онъ снялъ фракъ и преспокойно началъ перевязывать рану, точно какую-нибудь царапину. Видъ крови нисколько меня не обезоружилъ и я продолжала кричать, что есть силы:
— Теперь вы, вѣроятно, довольны… Васъ должна радовать возможность пойти и донести на меня, добиться моего осужденія на смерть… Вы будете имѣть удовольствіе видѣть, какъ моя голова скатится на гильотинѣ!
Ахъ, Арсена! Этотъ невыносимый человѣкъ посмотрѣлъ на меня невозмутимо-спокойными глазами и, добродушно улыбаясь, приговорилъ:
— Милочка моя, какая ты глупенькая!