СОВРЕМЕННЫЕ ПѢВЦЫ.
правитьМы поднимались по широкой деревянной, со сбитыми ступенями, лѣстницѣ «Большого Приволжскаго Трактира». Издали доносился глухой шумъ голосовъ и чей-то гулкій топотъ.
Мы вошли въ залу. Съ трудомъ пробираясь между столами, мы, наконецъ, отыскали свободныя мѣста, и усѣлись.
Передъ нами въ концѣ залы находилась сцена. Пестрѣли балаганно размалеванныя декораціи. Ярко отсвѣчивала рампа.
Двое мужчинъ въ русскихѣ поддевкахъ, плясавшихъ на сценѣ, раскланивались съ публикой. Въ залѣ апплодировали.
— Ну, вотъ вамъ и трактирные пѣсенники, которыхъ вы желали видѣть, — сказалъ мнѣ мой спутникъ, молодой человѣкъ, волжанинъ, уроженецъ и постоянный житель города С. — Любопытно посмотрѣть, какими увеселеніями развлекаютъ простонародную публику..
Я сталъ осматриваться.
Стѣны большой залы были оклеены свѣтлыми обоями съ цвѣточками. Въ простѣнкахъ между окнами, въ которыя съ улицы глядѣла темная ночь, виднѣлись мутныя зеркала въ золоченыхъ рамкахъ.
Съ потолка спускались зажженныя лампы. Пахло спиртомъ, керосиномъ, смазными сапогами. Зала была полна черной и сѣрой публики.
Коренастые мужики, рабочіе съ волжской пристани, въ кумачевыхъ рубахахъ, съ слоями желтой пыли на плечахъ, съ кирпичнаго цвѣта, отъ загара, лицами и шеями, сидѣли за ужиномъ. Передъ ними на столахъ стояли миски со щами, горшки съ кашей; они вытирали деревянныя ложки ломтями чернаго хлѣба, или пили чай, обмакивая въ стаканы большіе куски ситнаго. Ихъ вниманіе было поглощено ѣдой; насыщались они медленно, сосредоточенно, молча и не глядя на сцену.
Другіе столы были заняты городскими мастеровыми, ремесленниками, въ нѣмецкихъ пиджакахъ поверхъ русскихъ рубашекъ. Эти пили чай, пиво и водку, слѣдили за представленіемъ, громко шутили, одобряли или насмѣшничали.
Нѣсколько приказчиковъ въ крахмальныхъ воротникахъ сидѣли поодаль и держались господами.
По сосѣдству съ нами помѣщалась группа заводскихъ рабочихъ, это были люди съ блѣдными лицами, съ усталымъ выраженіемъ въ глазахъ. Они сидѣли, засунувъ руки въ карманы, и молча, угломъ рта, курили папиросы.
Кое-гдѣ виднѣлись личности, одинокія и хмурыя, въ изорванныхъ одеждахъ. Они пили водку и, было видно, напивались быстро, такъ какъ уже приходили пьяными.
Среди посѣтителей было довольно много женщинъ.
Двѣ женщины, пожилая и молодая, въ деревенскихъ платьяхъ, съ платками на головахъ, похожія другъ на друга, смотрѣли вокругъ себя съ испуганнымъ и недоумѣвающимъ любопытствомъ.
За то были и такія женщины, которыя ходили отъ стола къ столу, подсаживались къ мужчинамъ, выпрашивали папиросы.
Между тѣмъ на сценѣ установился хоръ. Человѣкъ 10 хористовъ вытянулись въ рядъ. Они были одѣты въ плисовыя темно-зеленныя съ позументомъ безрукавки, голубыя рубашки, широкіе шаровары и высокіе сапоги, иначе сказать, въ такъ называемые «русскіе» или «боярскіе» костюмы.
Запѣвало выступилъ впередъ и подошелъ къ рампѣ. Это былъ крѣпко сложенный, средняго роста мужчина съ зачесанными назадъ длинными русыми волосами, съ открытымъ, но мало значительнымъ лицомъ, общимъ обликомъ своимъ почему-то напоминавшій полотера. Онъ принялъ условную позу, закинулъ голову назадъ, встряхнулъ прядями волосъ и началъ:
Чудный мѣсяцъ плыветъ надъ рѣкою,
Все въ объятьяхъ ночной тишины…
Голосъ пѣвца съ первой ноты мгновенно взлетѣлъ кверху, зазвенѣлъ и тотчасъ упалъ внизъ, словно захлебнулся въ рѣкѣ, зазвучалъ глухо, какъ изъ-подъ воды; потомъ вынырнулъ вмѣстѣ съ волной, разсыпался переливами, пронесся надъ затихшимъ берегомъ и снова взлетѣлъ кверху, туда, гдѣ свѣтился мѣсяцъ.
Мужчина, похожій на полотера, встряхивалъ волосами, мечтательно склонялъ голову то вправо, то влѣво и разводилъ руками, подобно декламатору.
Голосъ пѣвца вдругъ зазвучалъ страстнымъ призывомъ:
Ничего мнѣ такъ въ жизни не надо,
Только видѣть тебя, милый мой…
И снова перемѣнился голосъ: онъ утратилъ звучность, перешелъ въ патетическій шопотъ съ придыханіями, стремительнымъ речитативомъ:
Только видѣть тебя, милый мой,
Любоваться твоей красотой.
То былъ голосъ сырой, необработанный, но уже изломанный искусственными пріемами, звучащій то оттѣнками тенора, то баритона, надорванный, но все же пріятный, своеобразно-увлекательный.
Смѣшно, забавно и грустно было смотрѣть на театральную позу пѣвца, на его движенія, намѣренныя, разсчитанныя на эффектъ. Но было ясно, что этотъ артистъ въ «боярскомъ» костюмѣ, со своей затѣйливой, наивно-измышленной театральностью продѣлывалъ все то лучшее, на что считалъ себя способнымъ, и самымъ добросовѣстнымъ образомъ старался послужить публикѣ, дать ей какъ можно больше отъ своего искусства.
Хоръ подхватилъ слова пѣсни:
Ничего мнѣ такъ въ жизни не надо…
Поднялись и словно закачались въ воздухѣ густые, грузные аккорды басовъ и баритоновъ. Зазвучала гармоника. Запѣвало, — вѣроятно, для большей картинности исполненія, — плавно и мѣрно обѣими руками отбивалъ въ воздухѣ тактъ, дирижируя хоромъ.
Публика затихла и слушала.
И слышно было только, какъ шмыгали взадъ и впередъ проворные половые, разносившіе пузатые чайники съ кипяткомъ и шаркавшіе по полу ногами въ грязно-бѣлыхъ безпокойно содрогавшихся панталонахъ.
Я оглядывался на публику и невольно размышлялъ о томъ пѣніи, которое раздавалось со сцены. Было мгновеніе, когда мнѣ почуялось, что надъ всей залой пронеслось дыханіе какой-то скорби, испуга, чего-то щемящаго, хватающаго за сердце.
Пріемы пѣвца были увѣренные, бойкіе, выработанные навыкомъ и опытомъ.
Но, — странно сказать! — въ его пѣснѣ не слышалось какого-нибудь рѣзко выраженнаго опредѣленнаго чувства. То чувство природы, которое пѣвецъ хотѣлъ вложить въ свою пѣснь, не вызывалось самой пѣснью. То было скорѣе стремленіе возсоздать утраченное чувство природы. Въ пѣснѣ звучали тревога, растерянность, почти недоумѣніе, словно пѣвцу было тѣсно въ этой нескладно-сантиментальной, сомнительнаго происхожденія пѣсенкѣ. И, вслушиваясь въ исполненіе, я невольно думалъ, что грусть, которая звучала въ пѣснѣ, была не чувствомъ, но лишь тоскою по чувству: не то воспоминаніемъ о чемъ-то погибшемъ, не то чаяніемъ чего-то новаго. Да, мнѣ казалось, что то была тоска по настоящему чувству, исканіе иныхъ, истинныхъ вдохновеній и высокихъ чувствъ, и что только такое чувство пѣвецъ могъ вкладывать въ эту современную пѣсенку, и именно этой тоскою о чемъ-то большемъ и лучшемъ производилъ впечатлѣніе на слушателей.
Наступившая тишина привлекла въ залу хозяйскаго сына. Онъ оказался высокимъ, молодымъ, но уже обрюзгшимъ человѣкомъ, съ мутнымъ взглядомъ заспанныхъ оторопѣлыхъ глазъ. Онъ остановился въ дверяхъ у входа въ сосѣднюю буфетную комнату, оглядѣлъ публику, словно удивился.
Между тѣмъ протяжная пѣсня хора закончилась и тотчасъ перешла въ бойкую плясовую. Запѣвало схватилъ бубенъ. Гармоника проворно заговорила, треугольникъ весело зазвенѣлъ, а бубенъ въ рукахъ запѣвалы гулко завылъ, загудѣлъ, зазвонилъ.
Худенькій мальчикъ въ поддевкѣ выбѣжалъ на середину сцены. Опираясь руками въ бедра, онъ сталъ выдѣлывать ногами мелкіе переборы и стучалъ каблуками о подмостки. Ноги въ сапожкахъ быстро шевелились, но тонкое туловище мальчика казалось совсѣмъ неподвижнымъ, а лицо его было странно покойно, блѣдно, серьезно.
На встрѣчу мальчику двинулся нескладный парень съ лошадинымъ лицомъ и какъ-то нелѣпо засеменилъ, задергалъ ногами. Онъ расправлялъ въ воздухѣ свои длинныя съ широкими ладонями руки или вдругъ упирался однимъ пальцемъ въ бедро: жестъ, выходившій у него особенно смѣшнымъ и наивнымъ.
Затѣмъ бросился впередъ отчаянный плясунъ, черный, какъ жукъ, коротконогій мужчина. Изогнувъ въ колѣняхъ ноги, онъ съ громкимъ топотомъ понесся по сценѣ, потомъ остановился, сдѣлалъ «выходку», разсыпался дробью, прошелся «чечеткой», завилъ «веревочку».
Плясуны сошлись, разошлись, стали въ рядъ, съ коротконогимъ мужчиной по серединѣ, разразились присядкой, вскочили и окончили бѣшенымъ пируэтомъ, такъ что полы ихъ разстегнутыхъ безрукавокъ взлетѣли кверху.
Зрители заапплодировали, раздались громкіе крики: «браво» и «бисъ».
Плясуны кланялись публикѣ. Черный мужчина отдувался, тяжело дышалъ и скалилъ бѣлые зубы. Юноша съ лошадиной физіономіей глядѣлъ идіотски-равнодушно, а плясавшій съ неподвижнымъ кррпусомъ мальчикъ имѣлъ все тотъ же видъ, усталый и серьезный.
Послѣ этого хоръ снова началъ пѣть. Исполняли пѣсни все того же современнаго репертуара:
«Зачѣмъ ты, безумная, губишь?..» «Раздѣлятъ насъ долины, горы…» «Рука моя писала…» «Когда розанъ расцвѣтаетъ…» и проч.
Каждая пѣсня непремѣнно заканчивалась пляской. Запѣвало по прежнему ратовалъ во славу искусства и добросовѣстно старался увлечь публику.
И снова мнѣ чудились въ этихъ пѣсняхъ растерянность и недоумѣніе и «тоска по истинному чувству», тоска, которой не знаютъ поющія птицы небесныя, которая знакома только человѣку, поставленному въ условія нездоровой жизни. Я вглядывался въ окружавшую насъ обстановку и невольно убѣждался, что именно такая жизнь выпала на долю этого простонароднаго артиста… И снова мнѣ казалось, что лишь это неопредѣленное и смутное чувство, эта тоска по лучшимъ чувствамъ и… лучшему существованію хорошо вкладывается въ эти современныя, кислыя пѣсенки, что лишь оно находило отзывъ, возбуждало волненіе въ этой современной публикѣ.
Впрочемъ, посѣтители слушали съ меньшимъ вниманіемъ. Половые стучали посудой. Хозяйскій сынъ, стоя у притолки, соннымъ и начальственнымъ окомъ окидывалъ залу, чесалъ затылокъ и громко зѣвалъ.
Если въ публикѣ усиливался шумъ, то по лицу запѣвалы пробѣгала тѣнь, и тотчасъ онъ начиналъ напрягать легкія и надрывалъ свой голосъ, вступая въ состязаніе со своими слушателями. Но публика одолѣвала, зала становилась шумнѣй, запѣвало уступалъ и среди говора и стука смиренно тянулъ свои пѣсни.
Наконецъ, сдѣлали антрактъ. Хористы сошли съ подмостковъ и ходили среди публики. Они подсаживались къ знакомымъ гостямъ, курили и пили водку.
Компанія молодыхъ подмастерьевъ, сидѣвшая неподалеку отъ насъ, подозвала къ себѣ маленькаго плясуна.
Серьезное и блѣдное лицо мальчика было прозрачно, какъ тонкій воскъ. Рукава его пунцовой рубашки спадали съ узенькихъ покатыхъ плечъ. Водку онъ пилъ равнодушно и серьезно.
Одинъ изъ хористовъ, юноша со смазливымъ, но безсмысленно-дерзкимъ личикомъ подсѣлъ къ своими пріятелямъ мастеровымъ и сталъ потѣшать ихъ разными штуками. Онъ гримасничалъ, морщилъ свой прямой воробьиный носикъ, вскидывая на него роговое пэнснэ съ толстымъ шнуркомъ, и показывалъ фокусъ, который состоялъ въ умѣніи двигать кожей на черепѣ и шевелить ушами. Пріятели съ глупой жадностью, разинувъ рты, глядѣли на его мимику.
Мы приказали половому пригласить къ намъ кого-нибудь изъ артистовъ. Половой быстро небрежно помахалъ въ воздухѣ пальцемъ.
Подошедшій къ намъ хористъ былъ стройный, кудрявый брюнетъ. Его черты были тонки и правильны, онъ походилъ на пѣвца итальянца: но кожа на его лицѣ казалась вялой, и глаза смотрѣли не прямымъ взглядомъ.
Онъ усѣлся и на нашъ вопросъ объ угощеніи просилъ заказать пива. Вслѣдъ за тѣмъ онъ усмѣхнулся и произнесъ:
— Вамъ, господа, небось смѣшно на наше пѣніе?.. Балаганъ чистѣйшій! Не такъ ли-съ? А только вы не подумайте: это дѣло трудное. Не вѣрите? Правду вамъ говорю: дѣло трудное и никакого вниманія не стоющее.
— А вы давно въ хорѣ? — спросили мы.
— Давно-съ… Такъ что, можно сказать, очень мнѣ надоѣла вся эта мура!.. Я собственно портной-съ… Сначала держалъ мастерскую… Ну-съ, а потомъ вышелъ семейственный разладъ: жена въ одну сторону, я въ другую… Ну, я взялъ плюнулъ и поступилъ въ хоры. Да-съ. Утомленіе большое, а толку никакого. У насъ всякій поетъ — на свой страхъ беретъ и начинаетъ съ экспромту. Вонъ въ музыкальной лавкѣ камертонъ 15 лѣтъ продается, а до сихъ поръ не проданъ. Такое ужъ наше безнотное пѣніе… Съ голоса учимся.
— Кто же васъ учитъ?
— Да какъ придется: то Кубаревъ, запѣвало, а то Иволгинъ, антрепренеръ, который на гармоніи играетъ, изволили замѣтить? Онъ у насъ не поетъ, а только показываетъ. У него тоже голосъ былъ, ха-арошенькій голосокъ: и теноръ высокій, и дискантикъ, и баритончикъ, ну, а теперь только такъ, альтишка негодящій…
Послѣ этого нашъ собесѣдникъ сталъ пространно объяснять намъ, что такое хоровое пѣніе и вообще хоръ.
— Главная суть дѣла въ запѣвалѣ, — говорилъ онъ, между прочимъ. — Въ другихъ хорахъ запѣвало онъ же антрепренеръ. Это только у насъ ихъ двое: онъ и съ содержателемъ заведенія контрактъ подпишетъ, онъ и артистовъ назоветъ, и обучитъ ихъ, и жалованіе имъ платитъ… Въ нынѣшнее время по россійскимъ городамъ заведеній, которыя съ развлеченіями, мало. Опять же и винная монополія притѣсняетъ: заведеній много позакрылось, ну, стало быть, и пѣть негдѣ… На всю Волгу только три-четыре города. Только въ Нижнемъ во время ярмарки свободно допускаются, купцы уважаютъ… Много туда всякихъ хоровъ съѣзжается… Да, что! — совсѣмъ не стоющее дѣло… Скверная наша жизнь, совсѣмъ собачье житье! Можно сказать, ради разврату только живемъ. Ежели у кого былъ голосъ, то отъ такой жизни пропадетъ безпремѣнно… Вотъ какъ у Иволгина… Потому, сказать къ примѣру, развѣ возможно пить и курить бросить — легче любовницу бросить…
Въ это время къ нашему столу подошелъ нескладный парень, который плясалъ на сценѣ вмѣстѣ съ мальчикомъ и коротконогимъ мужчиной. Онъ озирался вокругъ себя испуганно и подозрительно, словно со всѣхъ сторонъ ждалъ нападенія и обиды. На лицѣ его было выраженіе тупое и пришибленное, какъ у кретина. Онъ остановился и смотрѣлъ косымъ и жаднымъ взглядомъ на пиво, которое пилъ нашъ хористъ.
Послѣдній не выдержалъ и закричалъ:
— Ты чего уставился? Не видалъ что ли?.. Ну, да чортъ съ тобой… Прикажите подать ему водки, онъ у насъ обжора.
Половой принесъ рюмку водки на подносѣ. Юноша — кретинъ поглядѣлъ на насъ съ нѣкоторымъ упрекомъ, однако, выпилъ и только крякнулъ.
Между тѣмъ, итальянецъ вознегодовалъ. Глаза его вспыхнули, губы задрожали. Онъ обратился къ половому и произнесъ сквозь зубы:
— Я тебя научу, братъ, какъ подавать водку: не смѣть приносить безъ закуски!.. Хамъ!..
Малый ухмыльнулся и пошелъ за закуской.
— Вотъ видите ли, какая наша жизнь, — проговорилъ хористъ, — никакого уваженія, точно не люди, холуй и тотъ наровитъ въ глаза наплевать.
Идіотическій юноша кинулъ вслѣдъ половому высокомѣрно презрительный взглядъ и, довольный своимъ торжествомъ, подсѣлъ къ намъ и сейчасъ же сталъ жаловаться на половыхъ, на публику, на товарищей.
— Вона дураки сидятъ, — брюжжалъ онъ, — парнишку малолѣтняго водкой поятъ, а на что ему водка? онъ въ ней скуса не знаетъ… А вонъ энтотъ съ очками мурлы строитъ! Ишь чертей тѣшитъ! Прежде сапожникомъ былъ: хозяинъ его прогналъ, онъ въ хоры пошелъ… Наши ребята всѣ хороши: кого ни возьми, всѣ мошенники, кто портной, кто сапожникъ… Нешто это артисты? А тоже носъ задираютъ, и чуть что, сейчасъ это тебѣ въ морду! Одно слово, интриганы!..
Мы стали разспрашивать хориста-итальянца объ Иволгинѣ и Кубаревѣ.
— Они люди ничего себѣ, — отвѣчалъ онъ, — смирные, тихіе, съ ними дѣла вести можно. Кубаревъ, запѣвало, тотъ очень старается, все хочетъ, чтобы было покрасовитѣй, и поетъ нутромъ, въ немъ тоска есть.. Иволгинъ тоже ничего, человѣкъ разсудительный, только онъ у насъ дохленькій, подкошенный; разумѣется, отъ дрянной нашей жизни. Да вотъ, ежели желаете, я ихъ къ вамъ сейчасъ приведу.
Онъ ушелъ и нѣсколько времени спустя вернулся вмѣстѣ съ запѣвалой и гармонистомъ. Мы познакомились.
Лицо запѣвалы вблизи казалось болѣе выразительнымъ, чѣмъ со сцены. Онъ имѣлъ большіе сѣрые, нѣсколько задумчивые глаза. Говорилъ онъ медленно, съ какой-то спокойной грустью и вдумчивой сдержанностью. Онъ разсказалъ, что весьма любитъ пѣніе и пѣсни, еще мальчикомъ состоялъ въ хорѣ, и своей должностью вполнѣ доволенъ.. Огорчался онъ только тѣмъ, что публика не всегда слушаетъ, а вмѣсто того пьетъ и шумитъ. Впрочемъ, онъ старался примириться и съ этимъ обстоятельствомъ.
— Такая ужъ наша должность, — разсуждалъ онъ, — вѣдь только для того и поемъ, чтобы въ трактиръ люди приходили, да подольше сидѣли и побольше пили и ѣли. Вотъ въ кіатрахъ да концертахъ тамъ дѣло другое: тамъ музыка и пѣніе главное.
Иволгинъ, антрепренеръ и гармонистъ, былъ тщедушный, тонкій, нездороваго вида человѣкъ, со свѣтлыми рѣдкими волосами на головѣ и учащенно моргавшими глазками. Гладко выбритое худощавое, но еще молодое лицо его казалось тусклымъ и сѣрымъ, и весь онъ походилъ на какую-то испуганную птичку. Онъ говорилъ много и быстро, беззвучнымъ торопливымъ говоркомъ. И охотно жаловался на тягости своего существованія.
— Съ четырехъ часовъ дня и до часу ночи поемъ, — жаловался онъ, — тридцать пѣсенъ поемъ на хозяина да на гостей, сколько кто закажетъ. У насъ по 30 копѣекъ платятъ за пѣсню. Работы тьма, а все Иволгинъ: Иволгинъ хоры разучивай, Иволгинъ на гармоникѣ играй, и попой, и попляши, коли нужно… Вотъ кабы къ Иволгину прибавить Сорокина, да Воронина, да Галкина, ну тогда другое бы дѣло… А тутъ это самое винище!.. Можно сказать, въ винѣ живемъ, виномъ дышемъ!.. И этакъ каждый день, каждый день. Чистое проклятіе-съ!.. Хозяинъ у насъ озорной, а сынъ хозяйскій забулдыга, совсѣмъ непутевый, ни днемъ, ни ночью изъ угара не выходитъ… Онъ у отца состоитъ конторщикомъ, а кассы ему нюхать не даютъ: разоритъ!..
— Впрочемъ, вы не подумайте, — продолжалъ онъ, — я вѣдь въ артисты только такъ пошелъ, потому что голосъ имѣлъ, думалъ выгоду получить и пожить легкой жизнью. А допрежъ того я на фабрикѣ служилъ. Я и ремесла знаю: малярное, токарное… Бакалейную торговлю держалъ, буфетчикомъ служилъ въ дворянскомъ клубѣ и у губернатора… Ей-Богу, что мнѣ хвастаться? — прибавилъ онъ съ гордостью, — я все буфетное дѣло произошелъ! Рекомендаціи имѣю…
Мы спросили Кубарева, можетъ ли хоръ исполнить что-нибудь изъ старыхъ русскихъ пѣсенъ: «Лучинушку», «Не бѣлы-то снѣги», «Какъ на матушкѣ на Невѣ — рѣкѣ».
— Никакъ нѣтъ-съ, — проговорилъ запѣвало, — изъ моды вышли. То есть я то спою, а хоръ не сумѣетъ… Не разучиваемъ.
— Можетъ быть, знаете русскіе романсы на слова Цыганова: «Что ты рано травушка пожелтѣла?» «Красный сарафанъ», «Смолкни пташка-канарейка?»
— «Красный сарафанъ» можемъ, — отвѣтилъ Кубаревъ, — да мы все можемъ, и романсы, и изъ оперъ, что хотите, только для непонимающихъ…
Онъ засмѣялся.
— У насъ теперь пѣсни новыя, — продолжалъ онъ, — нонче пѣсни сочиняются все больше по острогамъ, да по веселымъ заведеніямъ. Фабричныхъ пѣсенъ мало поемъ: тамъ больше куплетцы сочиняютъ ради смѣха съ припѣвцами и разными такими-сякими словечками. Крестьянскихъ пѣсенъ нынѣшнихъ тоже не поемъ: крестьянскую пѣсню завсегда узнать можно: въ нихъ все «цвѣтики-цвѣточки», да «зеленые садочки», да «милому дружочку золото колечко»… Ежели угодно, можно изъ старинныхъ пѣсенъ «Ваньку-Клюшника», или вотъ тоже хорошая: «Ты взойди, солнце красное». Это пѣсня бурлацкая; есть на духовный манеръ, а то можно и съ мужицкимъ напѣвомъ.
Мы заказали ему перечисленныя имъ пѣсни.
Въ это время послышался звонокъ, представленіе возобновилось, и на сценѣ стали показываться различные фигуранты.
Сначала явились двое карликовъ. Они что-то заговорили, пропѣли, проплясали, сошли со сцены и стали обходить публику и собирать на тарелку мѣдные гроши.
Старческія личики этихъ маленькихъ людей вызывали состраданіе, и было тяжело думать, что эти неудавшіеся человѣчки могли служить предметомъ для зрѣлищъ.
Потомъ явился безобразно нагримированный, въ парикѣ изъ мочалы мужчина, наряженный мужикомъ: въ лаптяхъ, онучахъ, нанковыхъ штанахъ и рубахѣ. Этотъ мужикъ почему-то пропѣлъ шансонетку и слова припѣва произносилъ слѣдующимъ образомъ: «говорятъ, говорятъ, все неправду говорятъ.» Въ публикѣ онъ вызвалъ смѣхъ, потому что куплеты были скабрезные. Затѣмъ показался человѣкъ, ничѣмъ не похожій на еврея, но наряженный жидомъ и желавшій передразнить еврея.
Наконецъ, снова собрался хоръ. Запѣвало и гармонистъ взошли на сцену. Кубаревъ пѣлъ заказанныя нами пѣсни. Особенно удался ему крестьянскій мотивъ въ пѣснѣ: «Ты взойди, солнце красное.» Въ напѣвѣ не слышалось постороннихъ вліяній, онъ звучалъ широкимъ раздольемъ Волги. Но Кубаревъ пѣлъ спокойно, не увлекаясь, словно эта пѣсня мало говорила душѣ его и словно этотъ «приволжскій» пѣвецъ давно-давно не видалъ ни настоящаго солнца, ни Волги. Къ тому же голосъ запѣвалы слышался одинъ: хоръ не зналъ мотива. Иволгинъ со своей гармоніей по слуху вторилъ Кубареву, а хористы лишь невнятно подпѣвали. Юноша съ бачками гримасничалъ, надѣвалъ пэнснэ и подмигивалъ со сцены своимъ пріятелямъ, которые, глядя на него, хохотали.
Публика не слушала пѣвцовъ. Вечеръ приближался къ концу, и общее настроеніе становилось все болѣе безпокойнымъ и бурнымъ. Было за полночь. Люди, пришедшіе поужинать и выпить чаю, разошлись по домамъ. Оставались мастеровые и трактирные завсегдатаи, люди сумрачнаго типа. Изъ залы выводили пьяную женщину, которая кричала и бранилась.
На сценѣ появился заключительный номеръ.
Передъ рампой усѣлся мужчина съ огромной кудластой головой на толстой шеѣ, широкоплечій, съ бычачьей мускулатурой. Его ожирѣвшее, обрюзглое лицо имѣло видъ болѣзненный. Бѣлые зрачки рѣзко выдѣлялись, глаза глядѣли неподвижно. Онъ держалъ передъ собою большую гармонію.
Человѣка этого ввела подъ руку на сцену женщина молодая, высокая, въ ярко розовомъ платкѣ. Ея лицо, бѣлое съ крупными чертами, могло казаться красивымъ, но поражало холоднымъ, равнодушно-скучающимъ выраженіемъ.
Она также помѣстилась на сценѣ подлѣ рампы, нѣсколько поодаль; приняла спокойную, независимую позу, положивъ ногу на ногу, и, глядя на публику холоднымъ, рыбьимъ взглядомъ, принялась щелкать подсолнухи.
Другая, пожилая, женщина въ сѣромъ платьѣ съ кружевной наколкой на волосахъ, своимъ видомъ похожая на даму, играющую танцы на вечерахъ, расположилась передъ небольшимъ устарѣлаго фасона роялемъ.
При видѣ этихъ исполнителей, публика возликовала, послышались крики одобренія.
Мы остановили проходившаго мимо служителя и спросили, что все это значитъ. Малый объяснилъ, что мужчина съ гармоніей слѣпой, но больно бойко играетъ на инструментѣ. Гости его очень обожаютъ, поэтому отъ хозяина ему дается большое жалованье. Молодая женщина — это какъ бы его жена, а старуха за роялью, эта просто такъ себѣ, нѣмка-музыкантка.
Женщина въ розовомъ, глядѣвшая со сцены, увидала въ публикѣ знакомаго и стала ему кивать головой.
Слѣпой гармонистъ тотчасъ насторожился, поднялъ кудластую голову, потянулъ въ себя воздухъ, всѣмъ лицомъ своимъ выражая тревогу и злобу, и издалъ губами сиплый звукъ.
Гости захохотали.
— Ревнуетъ! — объяснилъ намъ стоявшій подлѣ насъ половой и тоже засмѣялся.
Въ это время старая дама ударила по разбитымъ клавишамъ,
Гармонистъ тяжело и круто повернулся къ роялю всѣмъ своимъ массивнымъ корпусомъ, свирѣпо замоталъ головой и рванулъ гармонію.
Послышались звуки рѣзкіе, кричащіе. И тотчасъ голова музыканта задергалась въ тактъ музыки и стала вращаться въ конвульсивномъ движеніи то къ одному, то къ другому нлечу.
Исполняли какой-то «Царицынскій маршъ». Но что это была за игра! Я никогда не слыхивалъ такого первобытно грубаго, такого напряженно-нервнаго исполненія.
Эти звуки прыгали, скакали, мчались другъ за другомъ, охваченные бѣшенымъ порывомъ, неистовые, озвѣрѣлые. И лицо музыканта было озвѣрѣлое, а все туловище его дергалось въ судорогахъ.
Звуки то пронзительно взвизгивали, то ревѣли ревомъ; гармонія гудѣла, хрипѣла и такъ и ходила ходуномъ между крѣпкими нервными пальцами слѣпого.
Жутко было видѣть, какъ двигалась огромная голова музыканта, словно заведенная, отъ плеча къ плечу, какъ мелькали большіе бѣлки слѣпыхъ глазъ.
Жутко было смотрѣть на громадное, безобразное и болѣзненное тѣло, на этого ужаснаго и жалкаго силача, который казался дикаремъ, человѣкомъ первобытнымъ, живущимъ какой-то глубоко одинокой, темной и грубой жизнью.
Женщина въ розовомъ снова кому-то спокойно кивала головой и подмигивала.
Гармонія взвизгивала, ревѣла. Туловище музыканта содрогалось…
А публика неистовствовала: мастеровые повскакали съ мѣстъ, вскрикивали, свистали, стучали стульями. То былъ настоящій разгулъ, апоѳеозъ пьянаго вечера.
Мой спутникъ, не ожидавшій ничего подобнаго, нервно пожималъ плечами и отворачивался отъ сцены.
— Охота вамъ смотрѣть на такіе ужасы, — обратился онъ ко мнѣ. — На такое искусство требуются не живые люди, а автоматы. Ну, къ чему тутъ эти пѣвцы, да и всѣ эти несчастные и жалкіе артисты? Право, возмутительно!..
Мы поднялись и вышли изъ залы. На улицѣ было темно, только свѣтъ изъ оконъ заведенія падалъ на мостовую, да гдѣ-то далеко свѣтились фонари. Съ Волги доносились свистки пароходовъ. Слышался шумъ ночной работы на сосѣднемъ заводѣ. Попадались темныя фигуры: онѣ шатались, обнимались другъ съ другомъ и падали на мостовую. Раздавались сиплые крики, пьяныя пѣсни.
Мы шли по длинной узкой улицѣ, унося въ душѣ невеселыя воспоминанія. Что-то тѣснилось въ груди, не хотѣлось бесѣдовать.
Мы оба молчали и молча простились другъ съ другомъ.