Современная зоопсихологія и ея значеніе. править
Сто два года тому назадъ одинъ изъ геніальнѣйшихъ людей прошлаго вѣка — непризнанный Ламаркъ, такъ писалъ въ предисловіи къ своей «Phylosophie zoologique»:
«Каковыми бы ни были трудности, лежащія на пути открытія новыхъ истинъ при изученіи природы, еще большія трудности надо преодолѣть, чтобы добиться признанія этихъ истинъ. Но эти трудности, зависящія отъ различныхъ причинъ, въ сущности болѣе полезны, чѣмъ вредны общему положенію и развитію знаній, т. к. вслѣдствіе той строгости (rigueur), которая дѣлаетъ труднымъ признаніе вновь выдвигаемыхъ идей за истинныя, множество идей своеобразныхъ, болѣе или менѣе правдоподобныхъ, но лишенныхъ основанія, только появляются, но въ скоромъ времени предаются забвенію. Случается правда, что прекрасныя воззрѣнія и солидныя мнѣнія отбрасываются и пренебрегаются по тѣмъ же причинамъ. Но пусть лучше истина, разъ узнанная, долго борется, не получая признанія, котораго она заслуживаетъ, чѣмъ если бы все, что создается пылкимъ человѣческимъ воображеніемъ, принималось съ легкостью».
Зналъ ли Ламаркъ, насколько эти мысли его справедливы именно въ примѣненіи къ его идеямъ, или онъ все же разсчитывалъ на большее признаніе современниковъ? Но во всякомъ случаѣ эти мысли его, примѣнимыя къ столь различнымъ случаямъ, мнѣ кажется, особенно справедливы по отношенію къ наукѣ о психологіи животныхъ. Въ самомъ дѣлѣ — достойно удивленія, насколько въ наше время не только въ широкихъ слояхъ образованнаго общества, но даже и въ средѣ лицъ, занимающихся біологическими науками, отсутствуетъ знакомство съ данными современной зоопсихологіи, какъ упорно умудряются просмотрѣть, не знать даже о существованіи цѣлой науки — сравнительной психологіи, которая все же существуетъ, имѣетъ собственные строго научные методы и уже достигла такой степени развитія, что къ голосу ея, къ выводамъ ея, казалось бы, слѣдовало прислушиваться. Но несмотря на это, у насъ пользуются широкимъ и всеобщимъ признаніемъ самые наивные и устарѣлые взгляды на психическую дѣятельность животныхъ, взгляды, отсталые на нѣсколько десятковъ лѣтъ, и какъ это быть можетъ и ни странно, но далеко уступающіе научнымъ взглядамъ самаго начала прошлаго столѣтія.
У насъ теперь въ области воззрѣнія на душевную дѣятельность животныхъ наибольшимъ распространеніемъ пользуются (если даже не считать разныя явно вздорныя, грубыя тенденціи очеловѣчивать животныхъ) воззрѣнія, порожденныя дарвинизмомъ, или вѣрнѣе ультра-дарвинизмомъ, воззрѣнія, которыя надо отнести къ самымъ темнымъ сторонамъ богатаго и свѣтлаго наслѣдія Ч. Дарвина.
Еще въ концѣ XVIII вѣка, одновременно съ общимъ постепеннымъ развитіемъ всѣхъ отраслей біологическихъ наукъ, начала развиваться и научная зоопсихологія. Бюффонъ, Реймарусъ и въ особенности Ламаркъ высказывали весьма справедливые взгляды на психику животныхъ и, взаимно пополняя другъ друга, подошли въ общемъ довольно близко къ правильному пониманію ея и къ отличію явленій инстинктивныхъ отъ явленій разумныхъ. Уже тогда выяснялась огромная разница въ психикѣ животныхъ съ одной стороны, и человѣка съ другой, а также іи различіе въ психикѣ разныхъ животныхъ. Уже тогда указывалось, что животныя въ поступкахъ своихъ руководятся преимущественно инстинктомъ, дѣятельностью безсознательною или лучше сказать — лишенною цѣлепониманія.
Реймарусъ (еще въ 1770 г.) высказывалъ, что всѣ дѣйствія животныхъ, предшествующія личному опыту и которыя исполняются животными одинаковымъ образомъ отъ самаго рожденія, слѣдуетъ разсматривать исключительно, какъ результатъ дѣятельности естественнаго, врожденнаго инстинкта, который вовсе не. зависитъ ни отъ намѣренія, ни отъ размышленія или изобрѣтательности животнаго. Онъ же (Реймарусъ) признавалъ, что въ отличіе отъ огромнаго большинства животныхъ, многія млекопитающія и птицы «представляютъ, кромѣ того, болѣе близкую аналогію со способностями человѣческаго ума», что эти животныя выказываютъ что-то, похожее на умъ, хитрость и изобрѣтательность. Многія способны къ подражанію", и т. д.
Ламаркъ еще болѣе ясно различалъ чистый, наслѣдственный, слѣпой" инстинктъ, лишенный всякаго цѣлепониманія, инстинктъ, которымъ руководствуются всѣ животныя, кромѣ самыхъ низшихъ, не имѣющихъ нервной системы, и у которыхъ онъ признавалъ одну лишь раздражимость, — і отъ разума, которымъ руководствуются человѣкъ и высшія животныя — млекопитающія и птицы. Но даже и у высшихъ животныхъ инстинктивная дѣятельность еще преобладаетъ надъ разумною.
Я далекъ однако отъ мысли вдаваться въ исторію (кстати сказать — очень интересную) сравнительной психологіи, но мнѣ хотѣлось бы только отмѣтить, что уже въ самомъ началѣ прошлаго столѣтія были узнаны и высказаны весьма вѣрныя идеи о душевной дѣятельности животныхъ, и вполнѣ раздѣляемыя современной намъ объективною наукой сравнительною психологіею двадцатаго вѣка. Но идеи эти встрѣчали большія препятствія на пути признанія ихъ. Какъ онѣ сами, такъ и въ, особенности сопутствовавшія имъ идеи эволюціонизма, высказываемыя многими и такъ ясно, яркоі и опредѣленно выраженныя въ трудахъ Ламарка, попали въ число тѣхъ, которыя долго не получаютъ признанія и «отбрасываются и пренебрегаются» до поры до времени.
Но вотъ въ серединѣ XIX вѣка выступаетъ Дарвинъ и порожденная имъ школа дарвинистовъ. Хотя эволюціонныя идеи Ламарка все еще не получаютъ должнаго призванія, но зато само эволюціонное ученіе укрѣпляется незыблемо и быстро получаетъ, всеобщее признаніе, хотя сначала и исключительно подъ флагомъ ортодоксальнаго дарвинизма. И эта быстрая побѣда дарвинизма, имѣвшая и имѣющая такое огромное значеніе въ исторіи развитія человѣческой мысли, имѣвшая такое неоцѣнимое значеніе для укрѣпленія и развитія эволюціоннаго ученія, — эта побѣда знаменуетъ по отношенію къ воззрѣніямъ на душевную дѣятельность животныхъ не прогрессъ, а совершенно очевидный теперь регрессъ, затормозившій развитіе сравнительной психологіи чуть ли не на полстолѣтія и породившій длинную вереницу заблужденій, какъ въ самой біологіи, такъ и въ наукахъ, въ томъ или иномъ отношеніи связанныхъ съ нею.
Историки всегда очень успѣшно и убѣдительно доказываютъ, что историческія событія должны были произойти именно такъ, какъ они произошли, а не иначе. И въ данномъ случаѣ, — цѣлый рядъ причинъ дѣлалъ повидимому совершенно неизбѣжнымъ то, что случилось. Дарвинъ и его послѣдователи съ одной стороны доказывали, что весь животный міръ представляетъ собою нѣчто связное, единое, общее по происхожденію, — съ другой стороны они старательно развивали идею (собственно говоря лишь частный случай предыдущаго), что и человѣкъ представляетъ собою звено въ развитіи животнаго міра, что онъ имѣетъ общее съ животными происхожденіе и связанъ съ ними узами кровнаго родства. Было необходимо опровергнуть вѣковыя воззрѣнія на совершенно обособленное положеніе человѣка въ ряду другихъ живыхъ существъ, населяющихъ землю. Для этого представляло первостепенное значеніе выясненіе тѣхъ чертъ сходства, которыя имѣются у человѣка, и животныхъ. Дарвинъ и дарвинисты тщательно выискивали эти черты сходства въ тѣлесной организаціи человѣка и животныхъ и справедливо указывали на нихъ, какъ на важное доказательство общности происхожденія. Но вѣдь человѣкъ отличается отъ животныхъ не столько даже своими анатомическими особенностями строенія тѣла, сколько своими психическими способностями, особенностями своего разума, своей этики, или вообще своей души. Важно было доказать, что и въ этомъ отношеніи имѣются сходныя черты въ психикѣ животныхъ и человѣка. И такъ какъ именно этого никакъ не хотѣли признать противники дарвинизма, приверженцы исключительнаго, центральнаго положенія человѣка, созданнаго особо и по особому, то именно для доказательства этой стороны вопроса были приложены особыя старанія. Въ этомъ мѣстѣ шла наиболѣе упорная борьба, наиболѣе жаркая полемика, и неудивительно, что именно здѣсь обѣ стороны переходили границы научности особенно легко, незамѣтно и далеко.
Эксцессы не въ мѣру ретивыхъ антидарвинистовъ дали немало курьезныхъ, даже юмористическихъ утвержденій, но они насъ сейчасъ не интересуютъ. Зато увлеченія столь же усердныхъ дарвинистовъ, какъ приверженцевъ стороны, за которой осталась полная и безспорная побѣда, имѣютъ большой интересъ и имѣютъ много послѣдствій.
Дарвинъ началъ указывать на цѣлый рядъ сходныхъ чертъ душевной жизни человѣка и высшихъ животныхъ. Черты сходства отыскивались съ особеннымъ вниманіемъ, ихъ тщательно подбирали и подчеркивали. Начали находить въ поступкахъ животныхъ все больше сходныхъ съ человѣкомъ чертъ и, стремясь найти это сходство во что бы то ни стало, то и дѣло находили его тамъ, гдѣ хотѣли, а не тамъ, гдѣ оно было. Поступки животныхъ стали объяснять наличностью тѣхъ же побужденій, что и аналогичные имъ поступки человѣка. Если поступки даннаго животнаго по внѣшности или по аналогіи можно было сравнить съ какими-либо поступками человѣка, то считали, что животное руководствовалось при этомъ тѣми же мотивами, такими же душевными побужденіями и размышленіями и пр., что и человѣкъ. Однимъ словомъ поступки животныхъ стали объяснять по сравненію съ человѣкомъ. Принимая же во вниманіе, что истинную природу душевныхъ движеній и побужденій животныхъ понять очень трудно, а подыскать подходящее, по сравненію съ человѣкомъ, объясненіе ихъ поступковъ всегда можно съ легкостью, оказалось, что животныхъ по произволу наблюдателей надѣляли всѣми чертами человѣческой психики, человѣческаго разума, надѣляли человѣческими пороками и добродѣтелями. И чѣмъ больше это дѣлалось, тѣмъ естественно больше оказывалось общихъ чертъ въ психикѣ животныхъ и людей, что и требовалось, или, вѣрнѣе, что и стремились доказать.
Начавъ съ высшихъ животныхъ, неудержимо и быстро перешли на всѣхъ животныхъ, и всюду у нихъ, даже у насѣкомыхъ, у червей, а затѣмъ, наконецъ, и у одноклѣточныхъ, стали видѣть проявленіе человѣческаго разума и такихъ чертъ человѣческой психики, какъ состраданіе, злоба, месть, коварство, хитрость, самоотверженность, любовь, ненависть и т. д. безъ конца. И хотя наука уже располагала множествомъ свѣдѣній о роли и значеніи органа разума — головного мозга, малѣйшіе недочеты и аномаліи котораго рѣзко сказываются ига его дѣятельности, никто видимо не смущался тѣмъ, что разумность и сознательность дѣйствій приписывалась даже такимъ животнымъ, у которыхъ вовсе нѣтъ органа, завѣдывающаго такого рода дѣятельностью, нѣтъ головного мозга. Не смущало и то, что разумность приписывали даже такимъ животнымъ, какъ губки и одноклѣточныя, у которыхъ нѣтъ не только мозга и нервныхъ центровъ, но даже "нѣтъ и портныхъ элементовъ — нервныхъ клѣтокъ, безъ которыхъ, казалось бы, не только думаніе, по и чувствованіе невозможно.
А вѣдь уже Ламаркъ опредѣленію различалъ чувствующихъ животныхъ (имѣющихъ нервную систему) отъ животныхъ, нервной системы не имѣющихъ и обладающихъ лишь раздражимостью. Но все это было забыто, и для единства психики всѣ животныя были обильно надѣлены разумомъ, сознаніемъ и этикой. Это очеловѣченіе поступковъ и душевныхъ побужденій животныхъ, этотъ болѣе или менѣе грубый антропоморфизмъ считался и, къ сожалѣнію, еще многими считается и до сихъ поръ за настоящую психологію животныхъ. И ничего нѣтъ удивительнаго, что въ наши дни цѣлый рядъ популяризаторовъ въ стилѣ Горбунова-Посадова, Лункевича, Слѣпцовой и мн. другихъ, выдаютъ въ своихъ книгахъ, предназначенныхъ для дѣтей и юношества, самый невѣроятный вздоръ о душевной дѣятельности животныхъ подъ видомъ правды. Но что спрашивать съ этихъ популяризаторовъ, когда этотъ самый антропоморфизмъ освященъ цѣлымъ рядомъ научныхъ авторитетовъ. Такіе ученые, какъ, напримѣръ, Роменсъ и Бундъ, прямо высказывали, что нѣтъ другого пути къ Познанію психики животныхъ, какъ путь сужденія ad hominem, т. е. постиженія этой психики путемъ сравненія ея проявленій съ аналогичными проявленіями человѣческой психики и объясненія первой (животной) тѣми же мотивами, движеніями и т. п., какія мы наблюдаемъ и знаемъ во второй (человѣческой).
Скромное первоначальное стремленіе Дарвина найти, не смотря на разительное различіе, нѣкоторыя сходныя черты въ психикѣ человѣка и животныхъ было оставлено далеко позади, и теперь дарвинисты установили полное единство въ психикѣ всего животнаго міра, ибо вплоть до коралловъ, губокъ и одноклѣточныхъ у всѣхъ нашли чисто человѣческій разумъ, память и этику. У насѣкомыхъ обнаружили не только умъ, много превосходящій умъ необразованнаго человѣка, но нашли высокое развитіе государственности, нравственности и любви, до которыхъ человѣчеству въ его массѣ еще очень далеко. Это ученіе о сходствѣ психики всего животнаго міра съ психикой человѣка, ученіе о наличности у всѣхъ животныхъ разума такого же точно по существу своему, какъ у человѣка, но лишь различнаго въ толичествѣ, это ученіе -было въ высшей степени удачно названо Владимиромъ Вагнеромъ «монизмомъ сверху» въ отличіе отъ обратнаго ему новаго ученія, низводящаго всѣ движенія человѣческаго разума и вообще человѣческой психики къ простымъ химико-физическимъ реакціямъ, наблюдаемымъ съ такою ясностью у одноклѣточныхъ существъ, ученія, которое юнъ назвалъ «монизмомъ снизу».
Но вотъ трудами цѣлаго ряда ученыхъ и главнымъ образомъ "самого Дарвина ученіе о происхожденіи человѣка прочно установлено въ главныхъ своихъ этапахъ, вопросъ о происхожденіи человѣка былъ слова[1] поставленъ на прочную научную почву, на которой онъ и началъ быстро развиваться и выясняться все болѣе и болѣе; а антропоморфизмъ становился все антропоморфичнѣе, все ненаучнѣе и грубѣе, не только доходя до Геркулесовыхъ столбовъ баснословности, но даже часто оставляя эти столбы далеко за собою.
А между тѣмъ при быстромъ общемъ развитіи естествознанія и при томъ, что произошелъ настоящій переворотъ въ міровоззрѣніи людей съ тѣхъ поръ, какъ было установлено истинное мѣсто человѣка въ природѣ и признано происхожденіе его отъ животныхъ предковъ, — значеніе сравнительной психологіи, какъ науки, становилось все больше, и къ ней невольно стали обращаться и изучающіе психологію человѣка, и соціологи, и историки. Вѣдь до очевидности ясно, что разъ человѣкъ медленнымъ, эволюціоннымъ путемъ развился изъ нижестоящихъ животныхъ формъ, то вѣдь и совершенно такъ же, какъ постепенно вся тѣлесная организація современнаго человѣка развилась изъ организаціи первобытнаго человѣка, а та въ свою очередь изъ тѣлесной организаціи животнаго предка, такъ же точно и современная человѣческая психика должна была постепенно развиться изъ психики звѣриной. Формы человѣческаго общежитія — государственность, общественность, семья должны были постепенно развиться изъ иныхъ проще, ниже стоящихъ формъ, изъ формъ, сходныхъ съ общественною и семейною жизнью животныхъ. И для того, чтобы намъ понять, основы, фундаментъ человѣческой психики, необходимо обратиться къ даннымъ психологіи животныхъ; чтобы понять исторію развитія и самые основные естественные законы человѣческихъ общежитій — надо тоже обратиться къ даннымъ психологіи животныхъ.
Но что представляетъ собою антропоморфическая психологія, животныхъ, по крайней мѣрѣ въ томъ ея видѣ, какъ она изложена у Роменса, Бюхнера, Эслинаса, и т. п. авторовъ?
Психологія животныхъ изучалась не такою, какою она есть на самомъ дѣлѣ, ее изучали не объективно, а по сравненію съ человѣкомъ; поступки животныхъ каждый изъ наблюдателей толковалъ, по своему, по человѣческому. Не удивительно, что при этомъ методѣ субъективнаго объясненія психики животныхъ дѣло сводилось къ. множеству субъективныхъ толкованій авторовъ, толкованій, зависящихъ больше всего отъ произвола, фантазіи и того или иного предвзятаго мнѣнія наблюдателя. Одинъ и тотъ же поступокъ животнаго одинъ наблюдатель объясняетъ сообразительностью, другой — хитростью и коварствомъ, третій видитъ въ этомъ высокій умъ, а четвертый, бытъ можетъ, глупую довѣрчивость и т. д. безъ конца.. Науки, въ строгомъ значеніи этого слова, не было. Было огромное собраніе личныхъ мнѣній, личныхъ толкованій, личныхъ воззрѣній, и, разумѣется, по каждому частному случаю было столько мнѣній, сколько наблюдателей. И когда для обоснованія какихъ-либо идей соціологіи, философіи или теоріи психологіи человѣка надо было сдѣлать «научную» ссылку на психологію животныхъ, то каждый нуждавшійся въ такомъ обоснованіи безъ особаго труда выбиралъ себѣ изъ противорѣчивыхъ мнѣній то, что ему казалось болѣе подходящимъ, какъ болѣе вѣско подкрѣпляющее его мысль, какъ ярче доказывающее именно то, что онъ хотѣлъ доказать. Такъ какъ весь животный міръ былъ богато надѣленъ человѣческой психикой, то* неудивительно, что изъ антропоморфической литературы можно было почерпнуть большой матеріалъ для якобы научнаго обоснованія самыхъ смѣлыхъ гипотезъ и теорій.
Когда говорятъ объ исторіи человѣческаго общества — начинается традиціонная экскурсія въ область общества и государства пчелъ, муравьевъ и термитовъ, общественность и государственность которыхъ люди сами создали по образу и подобію своему. И когда соціологи изъ сопоставленій соціальной жизни насѣкомыхъ съ таковою же жизнью людей начинаютъ дѣлать выводы…. заключенія, то невольно встаетъ вопросъ, — да какова же цѣна всѣмъ этимъ выводамъ, если они основаны на коренномъ заблужденіи и на совершенно произвольномъ толкованіи жизни и психики насѣкомыхъ? А сколько было написано разныхъ разсужденій на эту тему и въ томъ числѣ многими серьезными учеными! Когда начинаютъ говорить о человѣческой любви и ея генезисѣ, — сейчасъ выплываютъ на сцену чадолюбивая паучиха, добродѣтельные муравьи и рядъ анекдотовъ изъ жизни птицъ и звѣрей. Но какая цѣна этимъ разсужденіямъ, когда они основаны на невѣрно понятыхъ фактахъ, а не на объективномъ разсмотрѣніи душевной дѣятельности животныхъ. Вѣдь подобными разсужденіями, которыя совершенно одинаково дискредитируютъ какъ самую зоопсихологію, такъ и автора, ею подкрѣпляющаго свои доводы, можно было доказывать и опровергать все, что угодно. И неудивительно поэтому, что передовые соціологи, передовые психологи и историки постепенно стали приходить къ выводу, что при рѣшеніи вопросовъ человѣческой психологіи и соціологіи надо совсѣмъ отказаться отъ мысли базировать ихъ на данныхъ сравнительной психологіи.
Къ такому же полному отрицанію возможности и надобности для пониманія человѣческой психики, этики и соціологіи обращаться къ міру животныхъ, пришла постепенно и совершенно другая, новая школа психологовъ, стремящаяся привести всю человѣческую психику къ простымъ физико-химическимъ факторамъ и пошедшая по этому пути быть можетъ слишкомъ далеко и, по состоянію современной науки, еще слишкомъ даже опрометчиво.
А между тѣмъ какъ бы мы ни смотрѣли на дѣло, а все. Же факты остаются фактами, и происхожденіе человѣка отъ нечеловѣка перестало быть гипотезой, а стало прочно установленною научною теоріею. И въ такомъ случаѣ не можетъ быть ни малѣйшаго сомнѣнія въ томъ, что при постепенномъ развитіи отъ своихъ далекихъ предковъ не-человѣковъ, человѣкъ эволюціонировалъ и въ тѣлесномъ и въ психическомъ отношеніи. И какъ тѣло двуногаго человѣка есть лишь сильно измѣненное тѣло четвероногаго (или четверорукаго) звѣря, такъ же точно и душа человѣка должна быть лишь очень сильно измѣненною душою древниго звѣря. И основу эту, основу, изъ которой постепенно развился высокій и гордый духъ человѣка, намъ знать необходимо, если мы хотимъ вполнѣ понять сложную психику современнаго человѣка. И разумѣется, что ознакомленіе съ научною, объективною зоопсихологіею можетъ дать въ этомъ отношеніи дѣйствительно цѣнные матеріалы.
Въ тѣлѣ человѣка мы знаемъ цѣлый рядъ рудиментарныхъ, остаточныхъ органовъ, — эти ослабленныя, полуутраченныя наслѣдія органовъ, нѣкогда у далекихъ предковъ нашихъ бывшихъ въ дѣйствіи и въ полномъ развитіи. Этихъ рудиментарныхъ органовъ въ тѣлѣ человѣческомъ немало. Часть ихъ «молчитъ», а нѣкоторые, какъ извѣстно, нерѣдко даютъ еще знать о своемъ присутствіи. Но какое же мы имѣемъ право предполагать, что въ психикѣ человѣка нѣтъ тоже своихъ рудиментовъ, своихъ остатковъ и пережитковъ свойствъ душевной природы нашихъ далекихъ предковъ? Вѣдь инстинкты іи другія психическія особенности созидаются, измѣняются и передаются изъ поколѣнія въ поколѣніе совершено такъ же и но тѣмъ же законамъ наслѣдственности, какъ и всѣ чисто тѣлесные признаки. И нѣтъ ни малѣйшаго сомнѣнія, что у человѣка такіе психическіе рудименты имѣются, что, они сидятъ у него глубоко и даютъ о себѣ знать гораздо сильнѣе, чѣмъ это можетъ показаться съ перваго, взгляда.
Предки человѣка жили общественной жизнью еще до появленія человѣческаго рода — И это. Предки человѣка въ жизни своей руководствовались не только разумомъ своимъ, еще столь слабымъ тогда, а также и инстинктомъ, унаслѣдованнымъ отъ своихъ предковъ и переданныхъ ими своимъ потомкамъ. И если при необыкновенно высокомъ развитіи разума у современнаго человѣка явленія инстинктивнаго характера и не всегда бросаются въ глаза, то это еще не значитъ, чтобы ихъ не было вовсе. Они есть, эти глубокія наслѣдія далекихъ предковъ, и только тогда, когда мы дадимъ себѣ полный отчетъ въ томъ, что же имѣется въ современномъ человѣкѣ чисточеловѣческаго, т. е. пріобрѣтеннаго и развившагося за время существованія на землѣ рода Homo вообще и вида Homo sapiens въ частности, и что въ психикѣ современнаго человѣка является наслѣдіемъ (хотя бы измѣненнымъ и ослабленнымъ) отъ психики далеко дочеловѣческаго предка, — только тогда, мнѣ кажется, можно будетъ сказать, что мы имѣемъ всѣ главнѣйшія данныя для пониманія безконечно сложной души культурнаго человѣка.
О психологіи нашихъ человѣческихъ предковъ мы можемъ доизвѣстной степени судить, частью изучая современныхъ намъ дикарей, частью изучая оставленныя предками орудія и иные слѣды ихъ жизнедѣятельности, сохранившіеся до нашихъ дней въ разовыхъ слояхъ земли. Но о психологіи нашихъ дочеловѣческихъ предковъ, отъ которыхъ мы пока еще не имѣемъ никакихъ остатковъ, мы не можемъ имѣть никакихъ непосредственныхъ знаній; И тутъ эта отсутствующая «психологическая палеонтологія» можетъ быть замѣнена исключительно изученіемъ психологіи животнаго міра вообще, и психологіи животныхъ, ближе всего по своему развитію къ человѣку стоящихъ, въ частности. Но разумѣется, для? того, чтобы эта психологія животныхъ могла быть использована въ этомъ отношеніи, она должна быть строго научною, она должна быть строго и вполнѣ объективною, а не представлять изъ себя собраніе субъективныхъ разсужденій за животныхъ, толкуемыхъ къ тому же каждымъ авторомъ по своему и по сравненію съ человѣкомъ.
На этотъ путь строго научнаго изученія психологіи животныхъ и встала современная объективная сравнительная психологія, незамѣтно вернувшаяся къ Ламарку и продолжающая постепенное развитіе науки по его завѣтамъ. «Но пусть лучше истина, разъ узнанная, долго борется, не получая признанія»… говорилъ Ламаркъ, и примѣнительно къ истинамъ, имъ добытымъ, это понятіе «долго» обнимаетъ собою промежутокъ времени почти въ цѣлое столѣтіе.
Нельзя сказать, чтобы это столѣтіе было всецѣло потеряно для науки сравнительной психологіи. За это время былъ накопленъ огромный фактическій матеріалъ, въ которомъ и помимо богатой анекдотической психологіи есть масса цѣннаго и важнаго, но матеріалъ этотъ очевидно требуетъ самаго тщательнаго критическаго пересмотра, самаго тщательнаго анализа, чтобы отброситъ отъ него все то субъективное, личное и произвольное, что было внесено антропоморфическимъ направленіемъ. Насколько этотъ самый антропоморфизмъ неоснователенъ, и насколько положенія, на немъ основанныя, произвольны и не вѣрны, можно въ настоящее время обнаружить безъ особаго труда на любомъ рядѣ примѣровъ. Но остановимся, для краткости, только на одномъ (и тоже кратко) примѣрѣ, а именно на толкованіи жизни и психики такъ называемыхъ «общественныхъ насѣкомыхъ», и не потому, чтобы этотъ примѣръ былъ наиболѣе яркимъ, а потому, что именно о высокомъ разумѣ и высоко развитой государственности пчелъ и шмелей, муравьевъ и термитовъ было въ разное время сказано и написано особенно много, да и въ сочиненіяхъ новѣйшихъ авторовъ нерѣдко можно еще найти ту или иную ссылку на государство или высокій умъ пчелъ и муравьевъ.
Кстати сказать, именно этотъ отдѣлъ сравнительной психологіи былъ очень удачно использованъ антидарвинистами. Нельзя въ самомъ дѣлѣ не апплодировать чрезвычайно остроумной попыткѣ лукаваго, но безспорно очень умнаго и образованнаго іезуита Э. Васмана разрушить дарвинизмъ его же собственными руками, нельзя не признать въ его построеніяхъ большого полемическаго таланта, какъ бы далеко мы ни были отъ основной точки зрѣнія самого Васмана.
Разсматривая созданную дарвинистами психологію животныхъ но типамъ животнаго царства, Васманъ въ высшей степени справедливо указалъ на то, что психическое развитіе животныхъ (какъ оно излагается антропоморфическою школою) находится въ очевидномъ противорѣчіи съ идеею эволюціи и постепеннаго развитія высшихъ животныхъ формъ отъ низшихъ, т. е. съ основными идеями, защищаемыми дарвинистами. Насѣкомыя стоятъ по организаціи своей значительно ниже птицъ и млекопитающихъ, а между тѣмъ психика ихъ несравненно выше, ибо кто же изъ млекопитающихъ можетъ сравниться съ человѣкоподобнымъ муравьемъ? По высокому развитію строительнаго искусства, материнской любви и ряду другихъ психическихъ чертъ высоко стоятъ птицы, еще того выше — архитектура и любовь муравьевъ, выше которой архитектура и этика только культурнаго человѣка. Слѣдовательно, казалось бы, надо признать, что эволюція шла такъ, что отъ птицъ произошли муравьи, а отъ муравьевъ люди, — что явно нелѣпо. Не показываетъ ли это, совершенно основательно спрашиваетъ Васманъ, что гипотезы дарвинистовъ о постепенной эволюціи произвольны и неосновательны? Психологія одноклѣточныхъ животныхъ и общественно-живущихъ (коралловъ выше психологіи, напримѣръ, червей, тогда какъ черви на эволюціонной лѣстницѣ стоятъ выше кишечнополостныхъ и, тѣмъ болѣе, выше одноклѣточныхъ.
Въ развитіи общественности Васманъ строитъ изъ матеріала зоопсихологіи дарвинистовъ весьма удивительную лѣстницу постепеннаго осложненія психическихъ способностей, которая самымъ кореннымъ образомъ расходится съ идеею о постепенномъ развитіи высшихъ животныхъ отъ низшихъ. Въ лѣстницѣ развитія общественности опять таки на самомъ верху стоятъ птицы, затѣмъ млекопитающія, затѣмъ пчелы, муравьи и, наконецъ, — культурные люди, но при этомъ общественность муравьевъ гораздо выше общественности даже современныхъ намъ людей-дикарей.
И умный іезуитъ дѣлаетъ совершенно правильный выводъ, если справедливы общепринятыя данныя антропоморфической зоопсихологіи, то вся теорія эволюціи представляетъ собою сплошное заблужденіе и горшее изъ всѣхъ этихъ заблужденій — происхожденіе человѣка эволюціоннымъ путемъ отъ нечеловѣческихъ предковъ.
Построеніе Васмана очень остроумію и безспорно справедливо, такъ какъ психологія животныхъ, какою она создалась увлеченіями дарвинистовъ, дѣйствительно стоитъ въ непримиримомъ противорѣчіи съ эволюціоннымъ ученіемъ. Если градаціи въ развитіи разума, этики и прочихъ элементовъ психики наблюдаются въ порядкѣ — млекопитающія, птицы, некультурные люди, муравьи и пчелы, культурные люди, то ясно, что ни о какомъ эволюціонномъ ученіи не можетъ быть и рѣчи. Но отдавая всю должную справедливость полемическому таланту Васмана, надо все же сказать, что игрою на слабыхъ сторонахъ ученія дарвинистовъ ни въ какомъ случаѣ нельзя хоть сколько нибудь подорвать самаго эволюціоннаго ученія.
Этотъ примѣръ кажется мнѣ весьма нагляднымъ. Или одно или другое. И разумѣется, эволюціонное ученіе стоитъ непоколебимо твердо, а антропоморфическая зоопсихологія должна разсѣяться, какъ туманъ, и должна разсѣяться именно при свѣтѣ эволюціоннаго ученія, укрѣпленію и научному обоснованію котораго такъ безконечно много содѣйствовалъ великій Дарвинъ и не менѣе великая рать его послѣдователей.
Современная научная, объективная зоопсихологія съ совершенною очевидностью указываетъ, что въ эволюціи психики во всемъ животномъ мірѣ нѣтъ никакихъ странныхъ скачковъ, и что уровень развитія психики у каждой данной Группы животныхъ стоитъ въ полномъ соотвѣтствіи съ развитіемъ ихъ тѣлесныхъ особенностей и съ высотою положенія ихъ въ общей системѣ или лѣстницѣ животнаго царства.
И въ частности психика такъ называемыхъ общественныхъ насѣкомыхъ стоитъ вполнѣ на уровнѣ психики вообще всего класса насѣкомыхъ, и психика эта безспорно ниже, чѣмъ у любого теплокровнаго животнаго (птицы или млекопитающаго').
Я не буду -приводить здѣсь все то, что обычно говорятъ о высокомъ умѣ и общественности пчелъ и муравьевъ. Къ сожалѣнію, это почти каждому извѣстно. Но попробуемъ же подойти къ удивительной жизни пчелъ и муравьевъ безъ предвзятой мысли о томъ, что въ нихъ «ума палата».
Какія основанія имѣемъ мы считать улей или муравьиную кучу за государство — монархическое у пчелъ, и республиканское у муравьевъ? Что пчеловоды назвали плодовитую самку пчелъ царицей? Но вѣдь у ней нѣтъ ни малѣйшихъ функцій управленія. Юна ничѣмъ не распоряжается и не можетъ распоряжаться. Что у этихъ насѣкомыхъ имѣется раздѣленіе труда между согражданами? Но развѣ это не простая игра словъ — раздѣленіе труда у пчелъ и муравьевъ? Царица пчелъ — это въ ульѣ единственная самка, способная къ половымъ функціямъ; она откладываетъ яйца Вся масса рабочихъ пчелъ — это недоразвитыя въ половомъ отношеніи самки. Онѣ не могутъ откладывать яицъ въ силу самой своей организаціи. Есть ли тутъ раздѣленіе труда? У муравьевъ и термитовъ мы знаемъ кромѣ половыхъ особей (самцовъ и самокъ) — рабочихъ и еще воиновъ. Тутъ раздѣленіе труда заключается въ томъ, что половыя особи только размножаются, рабочія строятъ и въ житницы собираютъ, а воины защищаютъ общину отъ враговъ. И рабочія и воины — это безполыя особи, неспособныя къ размноженію. Воины, обладая неимовѣрно развитыми челюстями — орудіемъ защиты и нападенія — неспособны ни къ какимъ работамъ, кромѣ кусанія враговъ. Они неспособны даже самостоятельно принимать пищу и умираютъ съ голода, если рабочіе не вталкиваютъ имъ пищу въ. ротъ. Но какое же тутъ раздѣленіе труда, когда каждая изъ этихъ трехъ «кастъ» въ силу самой физической организаціи своей совершенно неспособна ни къ какой иной работѣ, кромѣ той, которую она исполняетъ?
Въ стаѣ перелетныхъ птицъ мы видимъ дѣйствительно нѣкоторое, раздѣленіе труда, когда, напримѣръ, однѣ птицы ѣдятъ, а другія посмѣнно ихъ сторожатъ отъ враговъ. Раздѣленіе труда на самомъ дѣлѣ представляетъ собою одну изъ основъ человѣческаго общежитія. Но вѣдь какъ всѣ птицы стаи, или всѣ звѣри одного стада, такъ и всѣ люди одинаковы по своей тѣлесной и психической организаціи (если, конечно, не считать индивидуальныхъ, особенностей). И нотъ среди этихъ одинаковыхъ особей происходитъ дѣйствительное раздѣленіе труда, и одинъ беретъ на себя трудъ земледѣльца, другой — трудъ воина, токаря, пекаря, портного, правителя и т. д. Но тотъ, кто сегодня былъ воиномъ, можетъ завтра стать земледѣльцемъ, а потомъ и правителемъ. Въ видахъ общей выгоды — трудъ дѣлится между другъ другу подобными индивидуумами. А у муравьевъ и термитовъ индивидуумы ихъ «кастъ» не сходны, не подобны другъ другу. Они рѣзко отличаются своею прирожденною физическою организаціею и уже въ силу ея ни къ какому иному труду не способны. Разница огромная, а сходство съ. явленіями человѣческой жизни чисто поверхностное, наружное. У насѣкомыхъ мы имѣемъ то, что правильнѣе называютъ физіологическимъ (въ отличіе отъ психическаго) раздѣленіемъ труда и обязанностей, которое гораздо больше сходно съ раздѣленіемъ труда между органами тѣла[2]. Физическія различія между плодовитыми особями муравьевъ, рабочими и воинами такъ велики, что если бы всѣхъ трехъ изучали, не зная ихъ взаимоотношеній, то, безъ сомнѣнія, наблюдатели причислили бы ихъ не только къ. различнымъ видамъ, но къ различнымъ родамъ или даже семействамъ. и никакъ бы не заподозрили, что это члены одного «государства».
На это глубокое различіе въ физической организаціи слѣдуетъ обратить особое вниманіе, такъ какъ этого одного уже достаточно, чтобы нельзя было форму общежитія муравьевъ и пчелъ признавать за общество. Вѣдь не можетъ быть сомнѣнія въ томъ, что обществамъ мы должны назвать только собраніе особей, не отличающихся другъ отъ друга болѣе, чѣмъ самцы отъ самокъ и дѣти отъ взрослыхъ. Общество, состоящее изъ индивидуумовъ разныхъ видовъ, немыслимо. Вѣдь иначе пришлось бы допустить существованіе общества, состоящаго изъ жоровъ, собакъ, людей, лошадей, куръ и утокъ, только потому, что всѣ они живутъ вмѣстѣ, и каждый играетъ въ совмѣстной жизни опредѣленную роль.
Обществомъ, конечно, можно назвать только собраніе совершенно физически другъ другу подобныхъ особей одного и того же вида. Но и при этомъ, разумѣется, не всякое собраніе одинаковыхъ особей можно признать за общество, а только такое, гдѣ имѣется еще и нѣкоторая внутренняя организація и раздѣленіе труда между индивидуумами, общество составляющими. И такого «общества», въ настоящемъ смыслѣ этого слова, мы не встрѣчаемъ нигдѣ во всемъ животномъ царствѣ, кромѣ самыхъ высшихъ животныхъ — у позвоночныхъ. Но и въ средѣ позвоночныхъ общественность имѣется лишь у нѣкоторыхъ представителей самаго высшаго класса — у млекопитающихъ, такъ какъ только у нихъ, а именно у стадныхъ, животныхъ, мы встрѣчаемъ постоянно совмѣстно живущихъ особей одного и того же вида съ яснымъ раздѣленіемъ обязанностей между членами. Даже у птицъ нѣтъ настоящей общественной жизни, такъ какъ у птицъ нѣчто сходное съ обществомъ наблюдается лишь временно и преходяще во время трудныхъ годичныхъ перелетовъ.
Называть муравьиную кучу, или улей обществомъ можно только по недоразумѣнію или чисто аллегорически, называть же ихъ «государствомъ» можно только фантастически, а это простительно лишь поэтамъ и баснописцамъ.
Само собою разумѣется, что настоящая общественная жизнь возможна лишь для такихъ животныхъ, у которыхъ имѣется достаточно высоко развитая психика, средства общенія, личное узнаваніе, и т. д., — и ничего такого нѣтъ у насѣкомыхъ.
Разберемъ нѣсколько примѣровъ психической дѣятельности этихъ животныхъ, по предварительно будемъ имѣть въ виду, что очень тщательными наблюденіями и опытами доказано, что зрѣніе* у пчелъ и муравьевъ развито весьма слабо. Они врядъ ли видятъ, далѣе, чѣмъ на аршинъ, но и при томъ могутъ различать лишь движущіеся предметы. Глаза ихъ неспособны къ аккомодаціи и фиксированы на одно постоянное, весьма незначительное разстояніе. Общее поведеніе (нахожденіе дороги, пріемъ пищи, разныя движенія, убѣганіе и т. п.) пчелъ и муравьевъ, лишенныхъ зрѣнія, весьма мало чѣмъ отличается отъ поведенія слѣпыхъ. Форму предметовъ они врядъ ли способны воспринимать. Если бы мы знали объ этихъ насѣкомыхъ только то, что они обладаютъ такимъ, ничтожнымъ кругозоромъ, и что; они руководствуются больше обоняніемъ и осязаніемъ, чѣмъ зрѣніемъ, то этого одного должно былобы быть совершенно достаточнымъ, чтобы ясно представить себѣ, что психика пчелы и муравья должна быть совсѣмъ иной, чѣмъ, психика человѣка, у котораго подавляющее количество представленій основано именно на зрительныхъ впечатлѣніяхъ.
И пчелъ и муравьевъ считаютъ прекрасными архитекторами. Но на самомъ дѣлѣ строительство ихъ со строительствомъ человѣка не имѣетъ въ психологическомъ отношеніи ничего общаго, такъ какъ всѣ постройки насѣкомыхъ, а также знаменитое гнѣздостроительство птицъ, производится чисто инстинктивно. Человѣкъ для того, чтобы что-нибудь построить, долженъ предварительно научиться этому искусству; онъ долженъ перенять умѣніе строить отъ другихъ; человѣкъ, начиная строить, всегда знаетъ, что и зачѣмъ онъ строитъ. Ничего подобнаго мы не встрѣчаемъ въ строительствѣ животныхъ. Умѣніе строить именно такъ, какъ это свойственно данному виду животныхъ, животному врождено, какъ врождены ему всѣ остальные инстинкты. Ни муравей, ни пчела, ни птица ничему научиться въ теченіе жизни своей не можетъ, и молодая особь, впервые строющая, хотя бы она никогда не видала постройки себѣ подобныхъ, строитъ такъ же совершенно и прекрасно, какъ и самая якобы «опытная» старая особь. Птицы, которыхъ вывели въ инкубаторѣ изъ яицъ, при наступленіи половой зрѣлости спариваются, и, если только имѣются налицо всѣ подходящія нормальныя условія ихъ жизни, онѣ начинаютъ строить и, несмотря на то, что онѣ никогда своихъ родителей не видали, что онѣ никогда не видали никакого гнѣзда, что онѣ понятія не могутъ имѣть, зачѣмъ вообще нужно гнѣздо, такъ какъ вѣдь даже и яицъ то еще нѣтъ, — онѣ все же строятъ гнѣздо, ничѣмъ не отличающееся[3] по формѣ и совершенству отъ гнѣзда птицъ даннаго вида. Только при выборѣ мѣста для гнѣзда птицы отчасти руководятся болѣе высокими психическими актами, проблесками разумности и пользуются личнымъ опытомъ, все же остальное есть результатъ чистаго инстинкта. Пчелы и муравьи не проявляютъ никакихъ даже проблесковъ иныхъ высшихъ психическихъ актовъ, и все строительство ихъ — слѣпой инстинктъ. Пчела не можетъ построить ничего иного и никакъ иначе, чѣмъ именно правильную пчелиную соту, и соты эти строятся и ремонтируются одинаково безупречно, какъ любой пчелою, такъ и тою, которая строитъ впервые.
Профессоръ Вл. Ал. Вагнеръ производилъ чрезвычайно тщательныя наблюденія надъ шмелями, постройки которыхъ не менѣе удивительны, чѣмъ постройки пчелъ. Однажды онъ принесъ изъ лѣсу соты, взятые изъ гнѣзда шмелей, и умертвилъ всѣхъ взрослыхъ особей. На другой день изъ одного изъ коконовъ вывелся молодой шмель, который, такимъ образомъ, впервые увидѣлъ свѣтъ уже въ плѣну (соты были помѣщены въ коробку) и никого изъ себѣ подобныхъ) никогда не видалъ. Выйдя изъ кокона и обсохнувъ, молодой шмель сталъ ходить по сотамъ и, найдя нѣкоторыя изъ нихъ поломанными, сейчасъ же приступилъ къ ихъ починкѣ, что и произвелъ безукоризненно. На другой день ему подложили воску, часть воску отъ поломанныхъ ячеекъ была въ гнѣздѣ, и изъ этого воску шмель началъ строить своеобразную восковую баночку или стаканчикъ. Такого сооруженія въ гнѣздѣ не было ни одного. Тѣмъ не менѣе молодой шмель весьма скоро построилъ совершенно правильную восковую баночку точно такую, какую позднѣе можно найти въ любомъ шмелиномъ гнѣздѣ. Шмели собираютъ въ нихъ медъ на зиму для перезимовывающей самки[4]. Такимъ образомъ на второй или третій день отъ рожденія молодой, «неопытный» шмель воздвигаетъ постройку (восковую баночку), — которая должна служитъ для меда (котораго онъ никогда не видалъ), собираемаго съ цвѣтовъ (которыхъ онъ никогда не видалъ) и служащаго для запаса на зиму, при чемъ о существованіи зимы и надобности собиранія для кого-то запасовъ молодой шмель, очевидно, не можетъ имѣть никакихъ знаній, ни малѣйшаго представленія.
Этотъ примѣръ, какъ нельзя лучше, иллюстрируетъ дѣйствительную природу дѣятельности насѣкомыхъ. Характерною чертою инстинктивной дѣятельности именно и является: 1) врожденность умѣнія при извѣстныхъ условіяхъ совершать опредѣленныя жизненно необходимыя и часто очень сложныя дѣйствія, 2) ненужность, для безукоризненно правильнаго совершенія этихъ дѣйствій ни. опыта, ни обученія, такъ какъ врожденный инстинктъ всегда совершененъ[5] и 3) полное отсутствіе цѣлепониманія совершаемыхъ дѣйствій. И всѣ эти чудные пчелиные соты, всѣ эти сооруженія муравьевъ съ «дворцами, кладовыми, корридорами и колыбелями», — все это лишь шаблонно возводимыя, всегда одинаковыя постройки, строить которыя именно такъ, а не иначе, побуждаетъ насѣкомыхъ унаслѣдованный отъ предковъ инстинктъ.. А сами эти удивительные инстинкты, разумѣется, сложились, развились медленно и постепенно по законамъ эволюціи.
Извѣстенъ уже давно фактъ, что муравьи отмѣчаютъ своихъ отъ не своихъ и къ первымъ относятся совсѣмъ иначе, чѣмъ ко вторымъ, хотя бы это и были муравьи того же вида. Фактъ этотъ антропоморфисты толковали, какъ доказательство личнаго узнаванія, памяти и способности дѣлать сложныя умозаключенія. Дѣйствительно, когда человѣкъ, напримѣръ, въ толпѣ иностранцевъ узнаетъ вдругъ своего соотечественника, — въ головѣ его происходитъ сложная работа мысли: воспоминаніе, сравненіе чертъ лица знакомаго съ чертами лица незнакомыхъ, сопоставленіе и т. д. Возможно ли что-нибудь подобное для муравьевъ?
Вотъ простой опытъ: у насъ два муравейника, принадлежащіе муравьямъ одного и того же вида, но враждебныхъ другъ другу. Назовемъ ихъ А и Б. Муравьи А принимаются въ муравейникъ Б, какъ враги, и умерщвляются. Ихъ видимо «узнаютъ». Но возьмемъ десятокъ муравьевъ изъ муравейника Б., обмоемъ ихъ слабымъ растворомъ спирта и вымажемъ ихъ затѣмъ кровью, взятою изъ раздавленныхъ экземпляровъ муравьевъ А. Пустимъ теперь однихъ изъ нихъ въ муравейникъ А, другихъ — въ Б. Всѣ экземпляры, пущенные въ муравейникъ А (для нихъ чужой), будутъ приняты тамъ, какъ свои, а всѣ, пущенные въ муравейникъ Б (т. е. домой) будутъ приняты, какъ враги, и убиты.
Простой опытъ, который вмѣстѣ съ тѣмъ съ поразительною ясностью показываетъ, что вся легенда о личномъ узнаваніи муравьевъ — сплошное заблужденіе, такъ какъ узнаваніе это основано только на обоняніи. Пахнетъ своимъ, значить свой, пахнетъ иначе — значить врагъ, и больше ничего.
Сходно обстоитъ дѣло и съ «взаимопомощью» пчелъ и муравьевъ. Каждый разъ, когда муравьи вдвоемъ, втроемъ или цѣлою массою тащатъ къ себѣ въ муравейникъ какой-нибудь предметъ (или добычу), наблюдатели принимаютъ это, по аналогіи съ человѣкомъ, на случай взаимопомощи при дружной работѣ. Но если откинуть путь аналогій и объективно взглянуть на суть дѣла, то нетрудно убѣдиться, что у муравьевъ никакой взаимопомощи нѣтъ, а каждый работаетъ самъ по себѣ, самостоятельно и по своему тащитъ добычу домой. Если предметъ большой, то за него могутъ ухватиться многіе, и каждый будетъ самъ тащить его домой, а такъ какъ домъ общій, то добыча и притаскивается въ концѣ (концовъ къ муравейнику. Но муравьи не только не подмогаютъ другъ другу, а скорѣе мѣшаютъ одинъ другому именно потому, что каждый тянетъ или толкаетъ добычу самъ по себѣ, не согласуясь съ другими, лишь только добыча застрянетъ (напр… въ травѣ), какъ начинается взаимное мѣшаніе, такъ какъ каждый тащитъ добычу по своему и нерѣдко въ взаимно противоположныя стороны. Если съ одной стороны 10 муравьевъ тянутъ направо, а съ другой 7 муравьевъ налѣво, то добыча медленно будетъ двигаться въ сторону 10-ти, а поверхностный наблюдатель все же будетъ, удивляться «дружной» работѣ 17 муравьевъ. Когда же 10-ть муравьевъ, пересиливъ остальныхъ 7, сдвинутъ, наконецъ,
Современная зоопсихологія и ея значеніе. 28 7 добычу вправо и освободятъ ее изъ встрѣтившагося препятствія, они опять станугь тащить добычу прямо домой, и это же самое будутъ дѣлать и остальные 7.
Въ силу наслѣдственнаго инстинкта каждый муравей тащитъ добычу домой, тащить или толкаетъ ее прямо по направленію къ дому, а если есть препятствіе двигаться по прямому пути, онъ дѣлаетъ обходъ вправо или влѣво до тѣхъ поръ, пока снова не окажется возможнымъ двигаться впередъ. Во всѣхъ этихъ движеніяхъ имѣется слѣпой, точный и довольно простой шаблонъ движеній, исполняемый всѣми одинаково.
Взаимопомощь въ работѣ — чисто кажущаяся. Вотъ почему совмѣстная работа извѣстнаго числа муравьевъ въ суммѣ своей меньше, чѣмъ сумма отдѣльныхъ работъ даннаго числа особей при тѣхъ же условіяхъ. Десять муравьевъ, работая вмѣстѣ, не въ десять разъ больше сдѣлаютъ, чѣмъ одинъ, а въ гораздо меньшее число разъ (напр., въ 5 разъ). У человѣка же взаимопомощью въ работѣ мы, собственно говоря, называемъ преимущественно тѣ многочисленные случаи, когда результатъ работы совмѣстно работающихъ людей больше, чѣмъ сумма работъ каждаго изъ работающихъ. Десять человѣкъ, работая вмѣстѣ, не въ десять разъ больше сдѣлаютъ, чѣмъ одинъ, а въ гораздо большее число разъ (напр., въ 15 разъ).
Совершенно также при возведеніи своихъ построекъ муравьи, пчелы, шмели работаютъ вмѣстѣ, но каждый самъ по себѣ, а при совмѣстной работѣ каждый работаетъ и меньше, и хуже, чѣмъ "ели бы онъ дѣйствовалъ одинъ, и другіе ему не мѣшали. Это становится весьма очевиднымъ, если изучать строительство этихъ насѣкомыхъ путемъ ряда "опытовъ и наблюдать, какъ производится данный родъ построекъ, если особи дѣйствуютъ изолировано.
Профессоръ Вл. Вагнеръ, изучая строительство шмелей, наблюдалъ совмѣстное сооруженіе восковой крыши гнѣзда. Тщательно зарисовывая очертанія постепенно увеличивающейся въ размѣрахъ строющейся крыши, онъ ясно могъ убѣдиться, что постройка велась далеко не равномѣрно, что очертанія принимали самую разнообразную форму, такъ какъ много разъ выстроенное одними вновь разрушалось другими.
«Наблюдая за дѣятельностью той или иной отдѣльной особи», пишетъ Вл. Вагнеръ, «можно выяснить, несмотря на крайнюю неустойчивость ихъ работы, что здѣсь при постройкѣ восковой крыши дѣятельность эта сполна представляетъ собою работу особи, какъ таковой, за свой страхъ въ отвѣтъ на получаемыя ею внѣшнія раздраженія и почти съ такимъ же правомъ можетъ быть названа „общественной“, съ какою дѣятельность цвѣтка — самопожертвованіемъ въ интересахъ вида. Работая надъ устройствомъ крыши, которая, въ концѣ концовъ получитъ значеніе не личное только, а „общественное“, каждый шмель работаетъ въ сущности только для себя, безъ всякаго отношенія къ другимъ мотивамъ. Работая сообща, шмели тѣмъ болѣе мѣшаютъ другъ другу исполнять работу, какъ ее сдѣлалъ бы каждый изъ нихъ въ отдѣльности, чѣмъ большее число ихъ работаетъ въ одномъ, мѣстѣ одновременно. Дѣлая какую-нибудь работу изъ воска, шмель таскаетъ кусочки этого матеріала изъ сосѣднихъ мѣстъ;, иногда собирая его съ коконовъ, иногда, какъ въ данномъ случаѣ, отламывая его отъ крыши гдѣ-нибудь въ сторонѣ отъ того мѣста, гдѣ онъ работаетъ самъ»[6]. Собственной работы шмель никогда не разрушаетъ, но онъ спокойно отламываетъ кусочекъ воска отъ участка крыши, построенной не имъ. Такъ, мѣшая другъдругу, таская другъ у друга воскъ и разрушая для этого работу сосѣда-шмеля, шмели все же медленно двигаются впередъ, и въ. концѣ концовъ постройка заканчивается. Но какая же это «взаимопомощь» при совмѣстной «общественной» работѣ?
И можно привести много примѣровъ, ясно доказывающихъ, что и въ простыхъ, и въ болѣе сложныхъ совмѣстныхъ дѣйствіяхъ насѣкомыхъ всегда имѣется налицо лишь сумма дѣятельности отдѣльныхъ болѣе другъ другу мѣшающихъ, чѣмъ помогающихъ особей, а не взаимная помощь и не солидарный трудъ. Что общественныя насѣкомыя другъ другу никогда не помогаютъ въ минуту опасности — это тоже не подлежитъ никакому сомнѣнію. Сколько разъ закапывали (опыты Фореля) живыхъ муравьевъ такъ, чтобы они сами не могли выбраться, но чтобы головы ихъ торчали наружу. И десятки, сотни муравьевъ того же муравейника проходили мимо, иные даже трогали ихъ своими усиками, но ни одинъ не предпринималъ даже попытки освободить ихъ, тогда какъ выкопать товарищей муравьи могли бы въ одну минуту. Но они могли бы это сдѣлать физически, а психически они этого, сдѣлать не могутъ, ибо дѣйствуютъ лишь по велѣніямъ врожденныхъ инстинктовъ, а инстинкта выкапывать товарища не имѣется. Кому не приходилось самому наблюдать (напримѣръ, во время лѣтнихъ чаепитій на дачѣ, на балконѣ), что прилетающія на запахъ варенья или меда пчелы и осы вязли въ жидкомъ вареньи или медъ? И вотъ вязнущая пчела дѣлаетъ всѣ усилія къ спасенію, и никогда ни одна изъ рядомъ (на краю сосуда) стоящихъ пчелъ не обратитъ вниманія на гибель «возлюбленной сестры» и не сдѣлаетъ никакой попытки сласти ее, а спокойно будетъ, продолжать ѣсть сладкую жидкость.
Всѣ эти трогательные разсказы и описанія самоотверженности, любви и милосердія насѣкомыхъ, о которыхъ повѣствуютъ нѣкоторые крайніе антропоморфисты, все это сплошной вымыселъ и смѣсь наивнаго непониманія съ простой ложью.
Давно уже было извѣстно, что муравьи кормятъ другъ друга. Одинъ муравей (голодный), приближаясь къ другому, ударяетъ его своими усиками по его усикамъ, и тотъ, если онъ самъ сытъ, въ отвѣтъ на это потрогиваніе усиками отрыгиваетъ часть своей пищи и кормитъ голоднаго. Нечего и говорить, какъ эти факты толковались антропоморфистами, которые утверждали, что одинъ, муравей вѣжливеyько говоритъ другому, проситъ, а тотъ понимаетъ его и, движимый состраданіемъ, дѣлится своею пищею и т. д. Но вотъ другой рядъ фактовъ. На муравьяхъ нерѣдко встрѣчаются маленькіе (но относительно размѣровъ муравьевъ — довольно большіе) паразиты изъ породы клещей. Паразиты эти очень стѣсняютъ муравьевъ въ ихъ движеніяхъ и иной разъ, если ихъ окажется на одномъ муравьѣ нѣсколько, лишаютъ муравья возможности передвигаться. Если бы муравьи могли понимать то, что они дѣлаютъ, какъ просто было бы имъ освободить себя и товарища своего отъ этого назойливаго сѣдока. Но «умные» муравьи никогда этого не дѣлаютъ. Паразиты эти не высасываютъ кровь муравьевъ, а питаются весьма своеобразно. Они имѣютъ относительно довольно длинные усики, очень по формѣ своей похожіе на усики муравьевъ. И вотъ, когда къ муравью А, на которомъ сидитъ паразитъ, подойдетъ другой муравей Б, то паразитъ съ А ударить своими усиками по усикамъ муравья Б, и тотъ сейчасъ же отрыгиваетъ свою пищу и начинаетъ кормить паразита. Для всякаго непредубѣжденнаго человѣка ясно изъ этого, что муравей не понимаетъ того, что онъ дѣлаетъ, кого и зачѣмъ онъ кормитъ, а производитъ этотъ актъ кормленія (или вѣрнѣе просто отрыгиванія пищи;, какъ рефлекторный и лишенный всякаго цѣлепониманія отвѣть на постукиваніе своихъ усиковъ другими усиками. Или, быть можетъ, и этотъ случай антропоморфисты будутъ толковать въ томъ смыслѣ, что паразиты научились говорить по-муравьиному и обманываютъ муравьевъ, прося на «муравьиномъ языкѣ» корму? Или скажутъ, что въ этомъ фактѣ ясна высокая разумность и добродѣтель муравьевъ, которые, очевидно, вполнѣ прониклись заповѣдью «любите враговъ вашихъ»?
Размѣры настоящей статьи не позволяютъ мнѣ приводить дальнѣйшихъ примѣровъ, доказывающихъ то же самое, а именно, что дѣятельность насѣкомыхъ, и въ томъ числѣ такъ называемыхъ .общественныхъ", не представляетъ собою ничего общаго съ разумною дѣятельностью человѣка, а сплошь инстинктивна. Всѣ, даже самыя сложныя и на первый взглядъ поразительныя дѣянія насѣкомыхъ, если ихъ внимательно изучить и разсматривать чисто объективно, оказываются проявленіемъ наслѣдственнаго инстинкта, а не разума и сознанія. Инстинктивная же дѣятельность характеризуется помимо отмѣченныхъ выше чертъ ея (точность, совершенство. отсутствіе цѣлепониманія, врожденность, ненужность опыта и обученія) еще и тѣмъ, что дѣятельность эта жизненно необходима для сохраненія жизни индивидуума и всего вида. Инстинктивные поступки, совершаемые животными въ естественныхъ условіяхъ нормальной жизни, поражаютъ насъ своею несомнѣнною цѣлесообразностью, совершенствомъ и точностью. И вотъ эта то ихъ высокая цѣлесообразность, несомнѣнно, и обманываетъ многихъ наблюдателей, считающихъ, что цѣлесообразность акта есть доказательство цѣлепониманія со стороны того, кто этотъ актъ совершаетъ. Эволюціонное ученіе достаточно ясно обнаруживаетъ намъ, какъ произошла въ мірѣ живыхъ существъ ихъ поразительная цѣлесообразная психическая и тѣлесная приспособленность къ условіямъ жизни. Но наблюдая удивительно цѣлесообразное строеніе и функціонированіе, напримѣръ, кишечника, мы не заподазриваемъ его въ цѣлепониманіи, по многіе охотно дѣлаютъ это, наблюдая цѣлесообразные поступки низшихъ животныхъ.
Какъ только мы вносимъ въ наблюденія элементы опыта, какъ только насѣкомое, напримѣръ, поставлено въ несвойственныя ему условія — ясно обнаруживается вся его безпомощность, невозможность примѣниться, полное непониманіе цѣли своихъ поступковъ.
Тутъ можно было бы привести цѣлый рядъ фактовъ, свидѣтельствующихъ о. полномъ отсутствіи цѣлепониманія при совершеніи инстинктивныхъ, высоко цѣлесообразныхъ поступковъ. Рядъ прекрасныхъ опытовъ и наблюденій можно заимствовать, напр., у Фабра. Ограничусь однимъ.
Одиночныя пчелы халикодомы строятъ свои гнѣзда изъ минеральныхъ частицъ (земли, песчанокъ и т. д.). Ихъ гнѣзда имѣютъ неправильную или округленную форму и содержатъ въ себѣ лишь небольшое число ячеекъ. Обычно халикодомы строятъ первоначально лишь половину ячейки, наполняютъ ее медомъ, потомъ надстраиваютъ ее еще, и когда вся неглубокая ячейка-стаканчикъ наполнится кедомъ, — пчела откладываетъ свое яичко и тщательно задѣлываетъ стаканчикъ сверху крышечкой.
Въ строющейся ячейкѣ, еще не содержащей меда, Фабръ прокалывалъ большую дырку иглою. Какъ только пчела вернулась къ своей постройкѣ, она немедленно же задѣлываетъ эту дыру. Нѣкоторое время Фабръ оставляетъ ее въ покоѣ и ждетъ, когда она кончитъ первую половину строительной работы и начнетъ собирать провизію — цвѣтень и медъ. Но вотъ пчела начинаетъ носить провизію. Тогда Фабръ опять дѣлаетъ въ томъ же мѣстѣ дна дыру такой же величины, какъ и раньше. Вернувшаяся пчела начинаетъ складывать въ ячейку принесенную ею провизію, которая высыпается черезъ проломанное дно. Пчела опускаетъ голову на дно ячейки, какъ бы для того, чтобы осмотрѣть и ощупать только что принесенную провизію. Но провизіи уже нѣтъ, пчела вставляетъ свои усики въ сдѣланное Фабромъ отверстіе такъ, что онъ видитъ ихъ высунувшимися наружу. Пчела ощупываетъ края отверстія и не можетъ не видѣть его, не замѣчать его. Но вотъ пчела улетаетъ. Принесетъ ли она теперь земли для починки попорченной ячейки, какъ это она дѣлала раньше, еще до начала сбора меда?
«Ничуть не бывало», пишетъ Фабръ, "насѣкомое возвращается съ провизіею, отрыгиваетъ свой медъ, счищаетъ собранный цвѣтень, смѣшиваетъ «ихъ въ липкое, густое тѣсто, которое и кладетъ въ ячейку, и медъ изъ тѣста понемногу просачивается. Полосочкой сложенной бумаги я прочищаю дырочку и оставляю ее совершенно открытой, такъ что видно насквозь. Я продѣлываю это каждый разъ, какъ приносится новая провизія, то въ присутствіи пчелы, когда она смѣшиваетъ провизію, то въ ея отсутствіи. Отъ пчелы не можетъ ускользнуть то необыкновенное, что происходитъ въ ея ячейкѣ, обкрадываемой снизу. Такъ же точно она не можетъ не замѣчать и самой дыры на днѣ. Несмотря на все это, въ теченіе трехъ часовъ подъ-рядъ она упорствуетъ въ своемъ стремленіи наполнить бездонную бочку, изъ которой провизія исчезаетъ сейчасъ же, какъ только пчела ее принесетъ. Она много разъ поочередно смѣняетъ работу собиранія провизіи, работой строительницы для накладыванія новыхъ слоевъ на края ячейки, т. е. для повышенія краевъ, а потомъ опять приноситъ провизію, которую я продолжаю выкрадывать. На моихъ глазахъ она совершаетъ 32 путешествія, то за землею, то за медомъ, — и ни разу она не попыталась остановить вытеканіе меда черезъ дно горшка».
Вечеромъ пчела прекратила свою безцѣльную работу, а на другое утро начала ее снова, и снова Фабръ неотступно наблюдаетъ за ней. Но теперь Фабръ не сталъ прочищать дырочки и предоставилъ меду вытекать понемногу. Въ концѣ концовъ, пчела откладываетъ яичко, задѣлываетъ крышечку на ячейкѣ, а проломъ на днѣ такъ и остается не задѣланнымъ, хотя для его исправленія довольно было бы пчелѣ принести всего нѣсколько комочковъ земли и потратить минуту времени. Яйцо оставлено на вѣрную гибель, но понимать этого пчелѣ не дано. Она исполнила все, что требовалось инстинктомъ при нормальныхъ условіяхъ.
Тѣ поступки животныхъ, которые въ обычныхъ для нихъ условіяхъ производятъ впечатлѣніе осмысленныхъ, умныхъ, направленныхъ къ достиженію опредѣленной цѣли, эти же поступки, совершаемые въ условіяхъ научно поставленнаго опыта такъ же точно, послѣдовательно и совершенно, — поражаютъ насъ своею безсмысленностью и явнымъ непониманіемъ смысла и цѣли дѣлаемаго. И для сужденія о дѣйствительной природѣ психологическаго акта мы ни въ какомъ случаѣ не вправѣ довольствоваться однимъ простымъ наблюденіемъ за ходомъ обычной жизни въ обычныхъ условіяхъ, какъ бы наблюденія наши ни были тщательны и объективны. Необходимо еще непремѣнно ввести въ изученіе вопроса второй элементъ — опытъ, научно поставленный экспериментъ.
Только полнымъ непримѣненіемъ научнаго эксперимента, только отсутствіемъ объективнаго наблюденія и такового же метода разсужденій въ вопросѣ изученія жизни пчелъ, шмелей, муравьевъ и т. и, насѣкомыхъ, можно объяснить существованіе легенды о государственной ихъ жизни. Обитатели улья и муравьиной кучи не составляютъ даже «общества», такъ какъ состоять изъ физіологически различныхъ особей и такъ какъ не имѣютъ ни раздѣленія труда, ни взаимопомощи, ни другихъ неотъемлемыхъ признаковъ общественной жизни.
Мнѣ представляется въ высшей степени справедливымъ мнѣніе не разъ уже выше мною цитированнаго проф. Вл. Вагнера, что совмѣстная жизнь такъ называемыхъ «общественныхъ» насѣкомыхъ представляетъ собою своеобразную біологическую форму общежитія, носящую съ одной стороны рядъ признаковъ, характерныхъ для явленія симбіоза (сожительства), съ другой стороны — рядъ признаковъ, характерныхъ для паразитизма. Физіологическое раздѣленіе труда между различными кастами біологически весьма сходно съ распространенными въ природѣ явленіями симбіоза, т. е. сожительства двухъ или нѣсколькихъ особей разныхъ видовъ, при чемъ сожители оказываютъ другъ другу извѣстную помощь, не причиняя вреда. Съ другой стороны, образъ жизни и строеніе въ половомъ отношеніи развитыхъ особей — царицъ и трутней у пчелъ, самокъ и самцовъ у муравьевъ носятъ явные признаки паразитизма, напр., ихъ безпомощность, неумѣніе кормиться, необыкновенно сильная плодовитость, упрощеніе органовъ чувствъ и вообще нервной системы и т. п.
Само собою разумѣется, что для пониманія основъ человѣческой соціальной жизни «государства» и «общества» насѣкомыхъ ничего не могутъ дать, и ясно, что всѣ разсужденія о законахъ человѣческаго общежитія, основанныя на сравненіи съ муравьями и пчелами, никакой научной цѣны не имѣютъ. Да и можетъ ли быть иначе, принимая во вниманіе, насколько организація человѣка не сходна съ организаціею насѣкомаго? Если же мы будемъ изучать животныхъ, по строенію тѣла своего болѣе сходныхъ съ человѣкомъ, а именно теплокровныхъ животныхъ — птицъ и въ особенности млекопитающихъ, мы найдемъ здѣсь гораздо болѣе почвы для серьезныхъ сравненій.
У многихъ высшихъ млекопитающихъ мы встрѣчаемся съ настоящею общественною жизнью въ видѣ стада. Изученіе этой стадной жизни, этихъ своеобразныхъ привычекъ и инстинктовъ стадныхъ животныхъ, роли подражательности и традицій, изученіе отношенія семейной жизни къ стадной и т. д. и т. д. — все это можетъ при -строго научномъ и объективномъ изученіи этихъ явленій имѣть большое, огромное значеніе для правильнаго пониманія психологіи человѣческаго общества и исторіи его развитія.
Изученіе же психологіи животныхъ вообще, изученіе законовъ происхожденія инстинктовъ, наслѣдственной передачи ихъ, ихъ развитія и угасанія, изученіе взаимоотношенія разума и инстинкта, даже помимо своего самостоятельнаго научнаго интереса, можетъ имѣть громадное значеніе для пониманія человѣческой психологіи, которая все же, несмотря на поразительное развитіе у человѣка разума, оттѣснившаго всѣ инстинкты на задній планъ, все же состоитъ изъ смѣшенія разума и инстинктовъ, которые унаслѣдованы отъ далекихъ до-человѣческихъ предковъ, и далеко не совсѣмъ еще погасли даже въ культурномъ человѣкѣ и нерѣдко властно и неудержимо даютъ о себѣ знать.
И несомнѣнно, что современная объективная зоопсихологія, вернувшаяся, наконецъ, къ продолженію, расширенію и углубленію идей, заложенныхъ еще сто лѣтъ тому назадъ великимъ Ламаркомъ, даетъ психологіи и соціологіи человѣка неоцѣнимый матеріалъ, который въ корнѣ измѣнитъ многія воззрѣнія, державшіяся вѣками, и который поможетъ объяснить многое, что казалось непонятнымъ.
Нельзя отрекаться и забывать свою родословную, нельзя забывать, что мы унаслѣдовали отъ предковъ близкихъ и далекихъ и многое хорошее и многое дурное. И только, когда мы, какъ слѣдуетъ, дадимъ себѣ отчетъ въ томъ, что есть въ насъ, людяхъ, наслѣдіе психики далекаго предка — до-человѣка, или, иными словами, когда мы поймемъ, что же есть еще въ насъ звѣринаго, только тогда намъ станутъ вполнѣ ясными особенности чисто человѣческой психики, и только тогда мы будемъ достаточно дорожить этимъ чисто человѣческимъ въ человѣкѣ.
- ↑ Говорю «снова», такъ какъ уже за пятьдесятъ лѣтъ до Дарвина Ламаркъ съ удивительною ясностью высказалъ свой взглядъ на происхожденіе человѣка отъ обезьяноподобнаго предка, причемъ вкратцѣ формулированная Ламаркомъ гипотеза о причинахъ, создавшихъ человѣка, и объ общемъ ходѣ, эволюціи человѣка во многихъ отношеніяхъ гораздо современнѣе намъ, чѣмъ взгляды Дарвина. Но Ламаркъ былъ слишкомъ кратокъ, и его не могли понять современники.
- ↑ Не даромъ же еще со временъ Конта стали разсуждать о томъ, что государство есть своеобразный организмъ.
- ↑ Разумѣется, если только эти птицы въ условіяхъ производимаго эксперимента могутъ выбрать подходящее къ естественнымъ условіямъ жизни мѣсто (напр., дупло, или развѣтвленіе дерева), и если крутомъ ихъ имѣется строительный матеріалъ, изъ котораго птицы даннаго вида строятъ свои гнѣзда.
- ↑ Напомню, что у шмелей перезимовываетъ только оплодотворенная — «царица». Остальныя же особи гнѣзда, родившіяся весною и лѣтомъ, погибаютъ къ осени.
- ↑ Можно привести цѣлый рядъ примѣровъ, доказывающихъ, что инстинкты именно должны быть сразу совершенными, такъ какъ полу совершенство было бы гибельно для животныхъ. Такъ, напримѣръ, нѣкоторыя осы строятъ свои домики-ячейки и передъ откладываніемъ яичка притаскиваютъ туда парализованную добычу, напримѣръ, паука. Когда изъ отложеннаго яичка выйдетъ гусеница, она будетъ кормиться рядомъ лежащею живою пищею — парализованнымъ паукомъ. Оса парализуетъ паука однимъ уколомъ въ главный нервный узелъ паука, отчего тотъ сразу теряетъ способность двигаться, но и не умираетъ. Этотъ уколъ наносится съ поразительною точностью и молодою осою, впервые видящею паука, и не имѣющею ни малѣйшаго понятія о томъ, что именно паукъ нуженъ для прокармливанія ея потомства, тогда какъ она сама питается совсѣмъ иною пищею. Здѣсь учиться осѣ не приходится; неполное совершенство инстинкта укола невозможно, такъ какъ при неправильномъ уколѣ паукъ самъ схватитъ осу и, съѣвъ ее, тѣмъ самымъ, прекратитъ всѣ дальнѣйшіе ея опыты. Но врожденный инстинктъ всегда совершененъ.
- ↑ Вл. Вагнеръ. «Біологическія основанія сравнительной психологіи». T. I, стр. 92. Кстати отмѣтить, что это самое полное и самое цѣнное сочиненіепо данному вопросу на русскомъ языкѣ. (Изд. въ 1910 г.).