Совесть Степана Ивановича (Ивченко)/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
| Совѣсть Степана Ивановича : Разсказъ |
| Источникъ: Ивченко В. Я. Всѣ цвѣта радуги. — СПб.: Типографія А. С. Суворина, 1904. — С. 77. |
Степанъ Ивановичъ вышелъ на улицу и съ наслажденіемъ вдохнулъ свѣжій морозный воздухъ.
«Какъ хорошо!» — подумалъ онъ и, засунувъ поплотнѣе руки въ карманы пальто, двинулся въ путь.
День, дѣйствительно, выдался превосходный: за ночь выпалъ порядочный снѣгъ, искрившійся тысячами блестокъ подъ лучами холоднаго зимняго солнца. Полозья саней скрипѣли по бѣлоснѣжной скатерти улицъ, и людской говоръ звенѣлъ въ чистомъ воздухѣ декабрьскаго дня.
Публики было на улицахъ много по случаю кануна сочельника. Весь этотъ людъ высыпалъ на улицы, чтобы закупить до вечера все необходимое для встрѣчи праздника.
Но Степану Ивановичу покупать было нечего. Онъ былъ совершенно одинокъ на свѣтѣ, привыкъ къ своему одиночеству, пожалуй, радовался ему. Людей онъ не любилъ и даже слегка боялся ихъ, какъ боятся ихъ одинокіе холостяки со средствами къ жизни. Собственно говоря, боялся онъ не людей, потому что жилъ въ столицѣ, деньги держалъ въ банкѣ и, прежде, чѣмъ ложиться спать, тщательно запиралъ двери квартиры двойнымъ поворотомъ ключа и желѣзнымъ болтомъ; боялся же онъ людской нужды и людского горя. Боялся, чтобы какъ-нибудь не явился къ нему нуждающійся человѣкъ и не изложилъ ему въ яркихъ краскахъ своей нужды. И опять онъ боялся не того, что этотъ человѣкъ разжалобитъ его и выпроситъ себѣ на помощь, — нѣтъ, на этотъ счетъ Степанъ Ивановичъ былъ несокрушимъ, — но боялся онъ, что нуждающійся человѣкъ будетъ говорить много лишняго, разстроитъ ему нервы, заставитъ его волноваться. А ужъ этого онъ рѣшительно не могъ переносить.
Степанъ Ивановичъ всю свою долгую жизнь заботился о своемъ здоровьѣ. Это былъ его культъ. «Въ здоровомъ тѣлѣ — здоровый духъ», — говорилъ онъ себѣ часто, чувствуя непреодолимую потребность передъ смутными голосами своей совѣсти оправдать этотъ культъ самосохраненія. И вотъ почему онъ велъ такой правильный, по часамъ разсчитанный образъ жизни. Ложился и вставалъ рано; по утрамъ обливался во всякое время года холодной водой; ѣлъ и пилъ умѣренно, даже очень умѣренно, какъ для здоровья, такъ и для экономіи; чай заваривалъ жиденькій, увѣряя, что крѣпкій чай разстраиваетъ нервы; кофе пилъ такой, который походилъ на чай, и говорилъ, что крѣпкій кофе гонитъ сонъ — это величайшее благо жизни, дарованное мудрой судьбой бѣдному человѣчеству; гулялъ ежедневно, не взирая ни на какую погоду, по два, по три часа, неизмѣнно, въ опредѣленные промежутки времени. Никогда и никуда не торопился, а потому совершенно не вѣдалъ прелести ѣзды на столичныхъ извозчикахъ. Зимой одѣвался тепло, но не кутался, лѣтомъ — легко, но не легкомысленно, опасаясь простуды отъ испарины, а осенью и весной, въ перемѣнчивую погоду, слѣдилъ за собой еще тщательнѣе. Восемь мѣсяцевъ въ году носилъ фуфайку изъ сосновой шерсти и такіе же носки.
Несмотря на то, что Степанъ Ивановичъ, благодаря всѣмъ этимъ цѣлесообразнымъ и благоразумнымъ мѣрамъ, обладалъ завиднымъ здоровьемъ, хорошимъ аппетитомъ, крѣпкимъ сномъ и прекраснымъ расположеніемъ духа, онъ, тѣмъ не менѣе, постоянно трепеталъ при мысли о болѣзни. Это была одна изъ тѣхъ черныхъ идей, которая одна могла нарушить его всегда ровное расположеніе духа и его уравновѣшенность. Другой черной идеей была мысль о томъ, что онъ можетъ обѣднѣть. Но эта мысль уже была совершенно нелѣпа. Обѣднѣть онъ не могъ потому, что деньги его лежали въ государственномъ банкѣ, а пенсія, которую онъ получалъ аккуратнѣйшимъ образомъ разъ въ мѣсяцъ, въ опредѣленные дни, — въ государственномъ казначействѣ. Ему, такъ же, какъ и всякому другому гражданину, было отлично извѣстно, что оба эти учрежденія чрезвычайно солидны и даже непоколебимы, но онъ никакъ не могъ отогнать отъ себя своихъ черныхъ мыслей, и когда впервые распространился слухъ о введеніи золотой валюты, онъ такъ испугался, что чуть не лишился аппетита, и только мысль о томъ, что онъ можетъ заболѣть, спасла его.
«Какая неосторожность со стороны министерства финансовъ! — бормоталъ онъ, читая газеты. — Это можетъ поколебать государственное благоустройство. Жили себѣ тихо, мирно съ бумажными денежками, — кому понадобилось золото? Золото — металлъ вредный: одинъ видъ его разжигаетъ человѣческія страсти и наводитъ на дурныя мысли. И, кромѣ всего этого, хранить его неудобно, и легко дать, при случаѣ, вмѣсто двугривеннаго — золотой. А вотъ, когда я говорилъ, что всѣ мы подъ Богомъ ходимъ, и никто не знаетъ, что съ нами можетъ приключиться, добрый пріятель мой, Андрей Андреевичъ, смѣялся и увѣрялъ меня, что со мной-то ничего приключиться не можетъ. А того не сообразилъ, что золото можетъ уйти въ Европу, что банкъ понизитъ проценты, что, наконецъ, жизнь удорожится, и мнѣ, дѣйствительно, нечѣмъ будетъ жить. И какъ глупо „Государственный банкъ не лопнетъ!“ Конечно, не лопнетъ, но мы-то, небогатые люди, все-таки можемъ лопнуть, ежели квартиры, дрова, мясо, предметы первой необходимости вздорожаютъ такъ, что процентовъ съ нашего капитала не хватитъ на жизнь… А ужъ ихъ и такъ еле-еле хватаетъ. А ежели банкъ еще понизитъ процентъ? Тогда что? Тогда, другъ Андрей Андреевичъ, и выйдетъ по-моему, „по-глупому“, что придется умирать подъ заборомъ на старости лѣтъ»…
Но всѣ эти причитанія были лишь игрой воображенія, которому нужно же было надъ чѣмъ-нибудь изощряться при регулярности и однотонности жизни Степана Ивановича. «Умереть подъ заборомъ» онъ никакимъ образомъ не могъ, потому что жилъ почти исключительно на свою пенсію. Отъ процентовъ же у него ежегодно оставалась нѣкая сумма, которою онъ и прирощалъ капиталъ.
Правда, чтобы ухитряться жить на пенсію, Степану Ивановичу приходилось доходить до виртуозности, придумывая способы удешевить жизнь. Такъ, напримѣръ, онъ изобрѣлъ особый способъ сберегать подошвы сапогъ. Для этого ему нужно было при ходьбѣ поочередно высоко подымать каждую ногу и опускать ее на землю одновременно всѣми точками: такимъ образомъ, будто бы, подошва сохранялась отъ стоптанности, и походка пріобрѣтала необыкновенную легкость, что не мало способствовало сохраненію обуви. Вначалѣ это было очень трудно, но такъ какъ Степанъ Ивановичъ обладалъ необычайной силой воли, то, въ концѣ-концовъ, онъ побѣдилъ всѣ трудности и могъ бы взять даже привилегію за изобрѣтеніе способа сохраненія обуви.
Такіе же остроумные способы были примѣнены имъ для сохраненія мебели, посуды, одежды и всего прочаго. Такъ какъ, по естественнымъ законамъ обветшанія человѣка и неодушевленныхъ предметовъ, мебель подвергалась порчѣ отъ частаго сидѣнія на ней, то онъ старался садиться на нее возможно рѣже; а когда садился, то на самый краешекъ, причемъ одинъ день на одинъ краешекъ, другой — на другой; никогда не позволялъ себѣ облокачиваться о мебель спиной или становиться на нее колѣнями. Сердце его обливалось кровью, когда къ нему приходилъ «другъ Андрей Андреевичъ», — кажется, единственный человѣкъ, навѣщавшій еще его, — и разваливался на диванѣ всѣми точками своего грузнаго тѣла…
Странная это была дружба! Андрей Андреевичъ былъ прямой противоположностью Степана Ивановича. Человѣкъ совершено необезпеченный, онъ жилъ день за днемъ, давая уроки на такомъ странномъ инструментѣ, на которомъ, кажется, никто и не учится: на фаготѣ. Андрей Андреевичъ игралъ въ частномъ оркестрѣ небольшого театрика, получалъ какіе-то жалкіе гроши, жилъ «какъ Крезъ», по выраженію Степана Ивановича, то-есть ѣлъ и пилъ не стѣсняясь, ступалъ подошвами, какъ попало, никогда не думалъ о завтрашнемъ днѣ и еще ни разу въ жизни не попросилъ у Степана Ивановича денегъ въ долгъ. Это послѣднее обстоятельство, кажется, и привлекло къ нему дружбу Степана Ивановича, который его сначала побаивался именно съ этой стороны и держался съ нимъ, что называется, на-чеку.
Но однажды Андрей Андреевичъ прямо, со свойственной ему откровенностью, сказалъ своему другу:
— Чего ты пыжишься? Боишься, что денегъ попрошу? Напрасно, другъ… Никогда не возьму я у тебя ни одного ломанаго гроша.
Степанъ Ивановичъ очень обрадовался и просіялъ, но любопытство одолѣвало его, и онъ, все еще довольно робко, спросилъ его:
— Отчего?
— Боюсь, чтобы пальцы не прожгло! Да и не нужны мнѣ деньги! Деньги — вещь плевая.
— А что дороже денегъ? — спросилъ Степанъ Ивановичъ.
— Дороже денегъ? Да хоть здоровье.
— Трудно сохранить его безъ денегъ!.. — сентенціозно замѣтилъ Степанъ Ивановичъ и, помолчавъ, прибавилъ, — да, правда твоя, ничего дороже здоровья нѣтъ на свѣтѣ.
— Анъ врешь! — засмѣялся Андрей Андреевичъ.
— А что же еще? — изумился Степанъ Ивановичъ.
— Совѣсть, — отрѣзалъ его другъ.
Оба замолчали, и разговоръ этотъ не возобновлялся съ тѣхъ поръ между ними.
Но Степанъ Ивановичъ долго еще перебиралъ въ своихъ мысляхъ отвѣтъ Андрея Андреевича.
«Что такое?! При чемъ тутъ совѣсть? Совѣсть и здоровье… Нѣтъ, просто это онъ такъ сболтнулъ»…
Андрей Андреевичъ посѣщалъ Степана Ивановича рѣдко и всегда приходилъ къ нему поѣвши. Степанъ Ивановичъ сразу же оцѣнилъ эту «деликатность чувствъ», и отношенія его къ другу окрѣпли, получивъ увѣренность, что дружба эта не принесетъ ему ущерба, — если не считать дивана, который иногда кряхтѣлъ подъ тяжестью тѣла грузнаго гостя.
И однажды хозяинъ не утерпѣлъ и замѣтилъ своему пріятелю, что не мѣшало бы опускаться на диванъ полегче, а не валиться на него, какъ подрубленное дерево.
Андрей Андреевичъ усмѣхнулся, всталъ, выпустилъ изъ своей могучей груди струю воздуха и оглядѣлъ комнату.
— Если бы я былъ мухой, друже, я бы, такъ и быть, забрался на потолокъ, чтобы не портить твоей мебели; если бы я былъ псомъ, я бы забился подъ диванъ; если бы я былъ зефиромъ, я бы перепархивалъ, не касаясь твоихъ стульевъ, съ мѣста на мѣсто… Но какъ я ни то, ни другое, ни третье — то гдѣ же мнѣ упокоить свое грузное тѣло? А!.. «Еврика», — какъ сказалъ Колумбъ, когда открылъ Америку… нашелъ! Скажи, пожалуйста: полъ-то у тебя хозяйскій? И ремонтъ — тоже?
И, не дожидаясь отвѣта, Андрей Андреевичъ спустился на полъ, съ большимъ трудомъ сѣлъ на немъ по-турецки, но его толстыя, какъ бревна, и короткія, какъ тумбы, ноги быстро отекли, и онъ съ трудомъ могъ подняться.
— Ну, чортъ съ тобой! — проговорилъ онъ. — Я человѣкъ «апокалипсическаго» сложенія, и мнѣ эти шутки шутить негоже. Какъ себѣ хочешь, но я сяду на диванъ. Къ Рождеству пришлю на свой счетъ обойщика, и онъ исправитъ всѣ аваріи, которыя я причиню твоему дивану.
И онъ снова улегся на драгоцѣнное ложе.
Что особенно цѣнилъ Степанъ Ивановичъ въ своемъ другѣ, это то, что Андрей Андреевичъ былъ вѣчно веселъ, беззаботенъ и смѣшливъ. Въ жизни и, главное, въ характерѣ Степана Ивановича было много угрюмости, нелюдимости, одичалости, и веселая нотка, вносимая другомъ въ его существованіе, была какъ разъ у мѣста, какъ совершенно необходимое дополненіе. Но еще болѣе цѣнилъ въ немъ Степанъ Ивановичъ его медицинскія познанія. Дѣйствительно, Андрей Андреевичъ, прежде, чѣмъ сдѣлаться фаготистомъ, былъ помощникомъ провизора. Но такъ какъ душа у него была художническая и отчасти «богемская», то онъ промѣнялъ вѣрный заработокъ провизора на эфемерные доходы фаготиста.
Степанъ Ивановичъ, въ непрестанной заботливости о своемъ здоровьѣ, имѣлъ большое пристрастіе ко всевозможнымъ лѣкарствамъ и такъ называемымъ универсальнымъ средствамъ. Единственно на это онъ тратилъ деньги весьма охотно и даже завелъ у себя спеціальный шкафикъ на стѣнѣ, куда и складывалъ всѣ покупаемыя имъ снадобья. Интереснѣе всего, что онъ никогда ими не пользовался, потому что не имѣлъ въ нихъ ни малѣйшей нужды: баночки и коробочки оставались нераспечатанными и нераскупоренными.
— На кой бѣсъ накупаешь ты всю эту хурду-мурду? — спрашивалъ его Андрей Андреевичъ.
— Удивительный ты человѣкъ, Андрей Андреичъ! Для здоровья, для чего же иного?
— Да вѣдь ты здоровъ, какъ мадридскій быкъ…
Степанъ Ивановичъ отплевывался, такъ какъ терпѣть не могъ этихъ упоминаній о своемъ здоровьѣ и боялся «глаза».
— Здоровъ, здоровъ… — ворчалъ онъ. — Развѣ здоровье вещь вѣчная? Всѣ подъ Богомъ ходимъ, и никто не можетъ отвѣтить за ближайшій часъ свой.
— Чудесно. Но когда «ближайшій часъ свой» настанетъ… храни тебя Богъ на многія лѣта!.. ну, тогда и накупай всю эту дрянь. А еще лучше — и тогда не накупай, а позови доктора и купи только ту дрянь, которую онъ тебѣ пропишетъ.
— Докторовъ я боюсь и не вѣрю имъ, — возражалъ Степанъ Ивановичъ. — Прибѣжитъ докторъ съ улицы, меня никогда не видалъ, организма моего не знаетъ, болѣзни не пойметъ и начнетъ писать наобумъ, чортъ знаетъ что. Я самъ лучше знаю свой организмъ, потому что слѣжу за нимъ денно и нощно. Лѣкарствъ я не употребляю, и организмъ мой не испорченъ, чистъ и воспріимчивъ. Поэтому мнѣ всякое лѣкарство должно помочь сразу и навѣрняка. Ты говоришь, зачѣмъ я ихъ накупаю? А затѣмъ и накупаю, чтобы имѣть ихъ подъ рукою. Вотъ смотри!..
Степанъ Ивановичъ подходилъ къ шкафику, отворялъ его, вынималъ оттуда пузырьки, скляночки, баночки, каплемѣры и коробочки и начиналъ показывать ихъ Андрею Андреевичу.
— Вотъ, напримѣръ, «нелюбинская вода»: руку-ли ранишь, кровь-ли горломъ, или носомъ пойдетъ — сейчасъ водица эта и остановитъ. А вотъ противъ мигрени: потеръ болящее мѣсто — и квитъ! А вотъ отъ сердцебіенія… отъ катарра желудка — лепешки… отъ зубной боли… отъ безсонницы: страшная, говорятъ, это вещь — безсонница. Ну, не дай Богъ, случись она со мной — вотъ тебѣ и лѣкарство. Проглотилъ нѣсколько капель — и готово! Спи себѣ до утра.
— Ну, братъ, я давно страдаю и отъ безсонницы, и отъ сердцебіенія въ особенности — у меня какого-то клапана въ сердцѣ недостаетъ или, напротивъ, что-то въ немъ лишнее оказывается: жиръ, что-ли? И никакая мнѣ эта аптечная дрянь не помогаетъ.
— Это ты напрасно, — волнуясь возражалъ Степанъ Ивановичъ, — это потому, что на твой организмъ лѣкарства уже не дѣйствуютъ: онъ ими пропитанъ… Знаешь, на насъ и десять гранъ хины иногда оказываютъ слабое вліяніе, а на организмъ мужичка, который никогда никакихъ лѣкарствъ не глоталъ, и одинъ гранъ производитъ потрясающее впечатлѣніе. Вотъ я и есть такой мужичокъ. И ежели, чего Боже сохрани, я какъ-нибудь заболѣю, мнѣ лѣкарство непремѣнно поможетъ.
Иногда, вычитавъ въ какомъ-нибудь газетномъ объявленіи о необыкновенномъ снадобьѣ, Степанъ Ивановичъ немедленно обращался къ другу и совѣтовался съ нимъ.
— Скажи, другъ Андрей Андреичъ… — начиналъ онъ, — ты хоть и растерялъ большую часть своихъ знаній за своимъ дурацкимъ фаготомъ… — онъ всегда упрекалъ друга фаготомъ, — но все же, кое-что, быть можетъ, и сохранилъ…
— Не тяни, говори прямо… И оставь мой фаготъ въ покоѣ. Опять о какой-нибудь дряни вычиталъ? Что такое?
— Вотъ: «Нѣтъ болѣе безсонницы». Полезно-ли это средство? Прочти внимательно… тутъ объясняется очень научно. Совсѣмъ новое средство и совершенно безвредное. Полезно оно?
Андрей Андреевичъ выхватывалъ у него газету, прочитывалъ внимательно объявленіе и изрекалъ:
— Весьма полезно…
— Да ну?! — радостно восклицалъ Степанъ Ивановичъ.
— Для аптекаря, который его изобрѣлъ. Наживетъ деньгу съ нѣкіихъ легковѣрныхъ дураковъ.
— Ты не можешь безъ шутовства, — съ неудовольствіемъ ворчалъ Степанъ Ивановичъ и отнималъ у него газету.
Потомъ, оставшись одинъ, ждалъ перваго пенсіоннаго дня и бѣжалъ покупать замѣчательное средство и, не распечатывая коробки, «чтобы не выдыхалось», складывалъ ее въ аптечный шкафикъ.
— Когда-нибудь можетъ понадобиться, — вздыхалъ онъ.
Такъ шли дни, мѣсяцы и годы, и ни разу еще ни одно изъ безчисленныхъ лѣкарствъ не понадобилось Степану Ивановичу.
Какъ разъ въ канунъ сочельника, съ котораго начинается этотъ разсказъ, Степанъ Ивановичъ утромъ прочелъ въ газетахъ рекламу о новомъ средствѣ отъ безсонницы. Оказывалось, что всѣ существовавшія до сихъ поръ въ продажѣ никуда не годились. Однѣ — по ихъ недѣйствительности, другія — по тому вреду, который они приносили наряду съ пользой, третьи — по ихъ палліативности. Новое средство, подъ названіемъ: «Нормальный семичасовой сонъ», было единственнымъ. Оно прекращало безсонницу немедленно; оно давало здоровый и укрѣпляющій сонъ въ теченіе «семи нормальныхъ часовъ, ни больше, ни меньше, чѣмъ сколько нужно организму для возобновленія израсходованныхъ силъ и пополненія запаса нервной энергіи»; оно дѣйствовало, какъ будильникъ: семь часовъ сна, ни минуты больше, а затѣмъ неизбѣжное, «автоматическое» пробужденіе. Оно имѣло еще то преимущество, что не вводило въ организмъ вредныхъ снадобій и прочее, и прочее. Кромѣ того, оно было одобрено «французской академіей», неизвѣстными Степану Ивановичу, но всемірно-извѣстными медицинскими авторитетами, стоило очень дешево и допущено въ продажу въ Россіи. Сверхъ всего, объявленіе сопровождалось массою благодарственныхъ писемъ русскихъ потребителей. Благодарственныя письма были подписаны какими-то штабсъ-капитанами, іеромонахами, священниками, студентами, чиновниками и даже фельдшерами, «съ успѣхомъ примѣнявшими названное средство въ земскихъ больницахъ и амбулаторіяхъ». Какой-то Ахилла Сорокодумовъ писалъ такъ трогательно, такъ убѣдительно, такъ внушительно называлъ «безсонное средствіе — величайшимъ изобрѣтеніемъ нашего вѣка», что Степанъ Ивановичъ весь всколыхнулся и рѣшилъ немедленно купить себѣ цѣлыхъ двѣ коробки спасительнаго зелья.
— Ну, вотъ мнѣ и подарокъ на Рождество! — заключилъ онъ свои думы.
Онъ всегда дѣлалъ самъ себѣ подарки на Рождество и на Пасху. Внутренняя, все еще несокрушенная долгими годами одиночества и скаредности, потребность порадоваться на праздникахъ жила въ немъ и побуждала его выходить на улицу наканунѣ этихъ торжественныхъ дней, толкаться у оконъ магазиновъ и мечтать о покупкахъ и подаркахъ. Но дарить было некому, да если бы и было кому, врядъ-ли бы онъ рѣшился произвести столь непроизводительный расходъ, да еще въ такое время, когда жизнь стала дороже, а денегъ — меньше. Поэтому необходимо было прибѣгнуть къ иллюзіи для удовлетворенія какого-то смутнаго чувства, какой-то темной потребности раскошелиться, освѣтить свою жизнь въ праздничный день.
Все утро промечталъ онъ о «подаркѣ».
И только что вынулъ онъ изъ стола деньги и положилъ ихъ въ кошелекъ, собираясь выйти на улицу, какъ у дверей позвонили.
Принесли письмо, что очень удивило и даже встревожило Степана Ивановича.
Никогда, никакихъ и ни отъ кого не получалъ онъ писемъ. Что за оказія?
Нервно, дрожащей рукой разорвалъ онъ конвертъ и взглянулъ на подпись.
Это было письмо отъ Андрея Андреевича!
Удивленію Степана Ивановича не было границъ. Что можетъ писать ему Андрей Андреевичъ? Письмо было написано карандашомъ, и буквы были какія-то длинныя и тонкія, точно фаготы. Преодолѣвъ свое волненіе, Степанъ Ивановичъ принялся за чтеніе:
«Другъ Степанъ Ивановичъ! Что же ты какой скотина? Больше мѣсяца лежу въ больницѣ, а ты носа не покажешь? Твой Андрей Андреевичъ.»
Далѣе слѣдовало названіе больницы и часы пріема.
Только прочтя это письмо, Степанъ Ивановичъ вспомнилъ, что, дѣйствительно, Андрей Андреевичъ не показывался въ его квартиркѣ уже цѣлый мѣсяцъ, если не больше. Въ свое послѣднее посѣщеніе онъ жаловался на перебои и замиранія сердца, даже на обмороки. Степанъ Ивановичъ рекомендовалъ ему какое-то вѣрнѣйшее средство «отъ сердца», находившееся въ его знаменитомъ аптечномъ шкафу, и совѣтовалъ ему «списать названіе», даже самъ вызвался сдѣлать это, но средства не раскупорилъ и не показалъ. Да и Андрей Андреевичъ отказался, крикнувъ ему:
— Провались ты ко всѣмъ чертямъ съ своими идіотскими порошками!
Да, да! Съ тѣхъ поръ фаготистъ не появлялся у него, а Степанъ Ивановичъ, кажется, ни разу и не вспомнилъ о немъ. Разъ какъ-то мелькнула у него мысль, что, должно быть, Андрей Андреевичъ не идетъ, потому что теперь сезонъ и у него много работы въ театрѣ. Но мысль эта, какъ кругъ отъ брошеннаго въ стоячую воду камешка, быстро расплылась и исчезла.
— Что же онъ ругается? Развѣ я могъ знать, что онъ въ больницѣ?.. — бормоталъ Степанъ Ивановичъ, нерѣшительно глядя на письмо и тревожно прислушиваясь къ тому, что у него дѣлалось на душѣ.
Онъ боялся, какъ бы это извѣстіе не разстроило его. Но его «неиспорченный организмъ» не подалъ и виду никакого разстройства, и сердце его билось все также равно и спокойно.
— Такъ вотъ какъ! — продолжалъ онъ мечтать вслухъ, какъ дѣлалъ это всегда, потому что ему не съ кѣмъ было разговаривать, а потребность въ звукахъ человѣческаго голоса все-таки иногда чувствовалась. — Такъ вотъ какъ! Такой толстый весельчакъ — и вдругъ въ больницѣ… каково? Однако, нужно, дѣйствительно, навѣстить его.
Степанъ Ивановичъ опять взглянулъ въ низокъ письма и вычиталъ о пріемныхъ часахъ.
— Сегодня же и навѣщу, — рѣшилъ онъ. — Вотъ пойду на прогулку, куплю себѣ подарочекъ и навѣщу. Не люблю я этихъ больницъ, но что дѣлать! Нельзя жить только для своего удовольствія.
Съ такими мыслями онъ и вышелъ на улицу.
У Гостинаго двора выросъ цѣлый лѣсъ елокъ, и Степанъ Ивановичъ бродилъ между ними, вдыхая на морозномъ воздухѣ ихъ ароматъ, и ему казалось, что онъ бродитъ по лѣсу. Мысленно представлялъ онъ себѣ, что вотъ и онъ купилъ елку и повезъ ее домой, поставилъ ее на столъ, разубралъ свѣчечками и обвѣшалъ яблоками и цвѣтными гирляндами. Но это была, конечно, лишь греза, неосуществимая греза, «плѣнной мысли раздраженье»[1], которое прошло такъ же внезапно, какъ и явилось. И тотчасъ же онъ сталъ укоризненно поглядывать на людей, покупавшихъ елки.
«На что тратятъ деньги! — сѣтовалъ онъ мысленно. — Бережливости въ людяхъ нѣтъ, оттого и бѣдность распространяется… Да и обычай этотъ — языческій, и правительству слѣдовало бы позаботиться объ его искорененіи».
Но радостное, бодрое настроеніе не покидало его, и онъ, выйдя изъ поэтичнаго рождественскаго лѣса, пошелъ дальше.
На ступенькахъ одного подъѣзда сидѣла небольшая собачка, и Степанъ Ивановичъ остановился передъ ней въ нѣмомъ восторгѣ. Онъ чрезвычайно любилъ собакъ и въ глубинѣ своей одинокой души сознавалъ, что, можетъ быть, это единственная страсть въ его жизни. Но именно поэтому онъ всегда воздерживался отъ пріобрѣтенія собаки. Во-первыхъ, потому, что каждую страсть слѣдуетъ безпощадно побѣждать въ себѣ, а не потворствовать ей; во-вторыхъ, потому, что собачка — что ребенокъ: требуетъ заботъ, ухода и тратъ; въ-третьихъ, — если ее украдутъ или фурманщики увезутъ? Вѣдь вотъ и горе въ жизни! А всякое горе неизбѣжно ведетъ къ разстройству организма и къ колебанію душевнаго настроенія. Нѣтъ, ужъ гдѣ ему заводить собачку при его одинокой жизни и ограниченныхъ средствахъ… Но даромъ полюбоваться чужимъ славнымъ такимъ песикомъ — отчего же нѣтъ? И онъ всегда любовался собаками, ласкалъ ихъ, останавливался передъ ними въ восторгѣ.
Собачка, которую онъ только что увидалъ, очень ему понравилась. Это была самая обыкновенная собачка, и сидѣла она на заднихъ лапкахъ на ступенькѣ крылечка магазина. Одно ухо у ней повисло, другое стояло торчмя. Круглые каріе глазки съ желтыми звѣздочками около зрачковъ смотрѣли на прохожихъ ласково и точно смѣясь.
— Собачка, собачка, — проговорилъ Степанъ Ивановичъ, чмокая губами и останавливаясь передъ нею, — ишь какая веселенькая!
Собачка забарабанила хвостомъ по снѣгу, набившемуся на ступенькахъ, какъ бы здороваясь съ нимъ, и, поднявъ верхнюю губу, обнажила рядъ остренькихъ и бѣлыхъ зубовъ.
— Это ты смѣешься! — объяснилъ себѣ Степанъ Ивановичъ, и самъ засмѣялся. — Ахъ ты, глупенькая! А ну-ка засмѣйся, засмѣйся, собачка!
И собачка опять засмѣялась, и Степану Ивановичу сдѣлалось такъ безотчетно-весело, точно съ нимъ произошло необыкновенно радостное событіе. Но дверь подъѣзда отворилась, и собачка юркнула въ нее.
Степанъ Ивановичъ пошелъ дальше, и ему сдѣлалось грустно.
У аптекарскаго магазина, къ которому онъ шелъ, онъ опять остановился. За широкимъ зеркальнымъ окномъ, среди хлопьевъ ваты, изображавшей снѣгъ, высилась ярко-зеленая елка, обвитая по вѣтвямъ гирляндами изъ глянцовитой бумаги и золотой канителью. На вѣтвяхъ елки были навѣшаны изящныя коробки съ духами, мылами, пудрой и другими парфюмерными принадлежностями; а внизу, у подножія дерева, утопая въ хлопьяхъ ваты, лежали, занимая собою все окно магазина, ящички съ новымъ средствомъ отъ безсонницы. На каждомъ ящичкѣ было почему-то изображено египетское ложе съ курильницей около него, а на ложѣ, въ глубокомъ снѣ, покоилась почти обнаженная Клеопатра, а можетъ быть и не Клеопатра, но, во всякомъ случаѣ, египетская женщина. Въ ея изголовкѣ стояла рабыня, тоже обнаженная, чернаго цвѣта, и держала въ рукахъ огромное опахало изъ павлиньихъ перьевъ, на которыхъ красными буквами была надпись: «Нормальный семичасовой сонъ; цѣна рубль двадцать копеекъ».
Степанъ Ивановичъ полюбовался выставкой товара и вошелъ въ магазинъ. Онъ всегда ощущалъ робость, входя въ магазинъ, какъ будто боялся, что его ограбятъ, и еще потому, что совершенно утерялъ способность говорить съ людьми и управлять своимъ голосомъ.
Въ магазинѣ была толпа народа. Закупали цвѣтныя свѣчи, магній, духи, бездѣлушки и всякую иную дребедень. Степанъ Ивановичъ порывался заговорить, но его оттирали отъ прилавка, и приказчики, совершенно сбившіеся съ ногъ, не обращали на скромнаго посѣтителя никакого вниманія.
Наконецъ и его замѣтили.
— Что вамъ угодно?
— Нормальный семичасовой сонъ… есть у васъ?
Степану Ивановичу показалось, что приказчикъ презрительно улыбнулся, но сказалъ:
— Есть. Сколько?
— Двѣ… Нѣтъ, одну коробку… Или… дайте двѣ.
— Одну или двѣ? — нетерпѣливо спросилъ приказчикъ.
— Ну… двѣ, — нерѣшительно сказалъ Степанъ Ивановичъ и хотѣлъ уже поторговаться, но приказчикъ черкнулъ цифру на чекѣ, оторвалъ его изъ книжки и передалъ Степану Ивановичу.
— Въ кассу! — отрѣзалъ онъ и сталъ заворачивать покупку.
Степанъ Ивановичъ вышелъ изъ магазина и, очутившись на тротуарѣ, вспомнилъ объ Андреѣ Андреевичѣ. Странно, что онъ опять совершенно забылъ о немъ.
Теперь его радостное настроеніе духа прошло. Разставшись съ деньгами, онъ ощутилъ нѣкоторое неудовольствіе и тревогу, какъ и всегда, впрочемъ, когда ему приходилось вынимать и отдавать деньги, какъ бы незначительны онѣ ни были. А тутъ еще перспектива идти въ такое опасное для здоровья мѣсто, какъ больница! Однако, дѣлать нечего, — надо итти… Но живительный морозный воздухъ свѣтлаго зимняго дня уже не радовалъ его, и встрѣчавшіяся ему сани съ сѣдоками, державшими въ рукахъ елки, и съ выглядывавшими изъ-подъ полостей свиными тушами раздражали его.
Онъ дошелъ до больницы, робко справился у швейцара и попадавшихся ему въ длинныхъ и темныхъ коридорахъ служителей о палатѣ, въ которой лежалъ Андрей Андреевичъ, и добрался, наконецъ, до его кровати.
Сначала онъ не повѣрилъ, что передъ нимъ дѣйствительно Андрей Андреевичъ. Ничего похожаго на его стараго друга не было въ томъ, что лежало теперь передъ нимъ на этой узенькой кровати подъ сѣрымъ одѣяломъ съ темно-лиловыми коймами. У Андрея Андреевича ноги были согнуты, и острыя колѣни, обрисовывавшіяся подъ одѣяломъ, свидѣтельствовали о той страшной степени худобы, до которой дошелъ его другъ въ какой-нибудь мѣсяцъ. Лицо Андрея Андреевича показалось Степану Ивановичу съ кулачокъ. Глаза больного глубоко завалились, волосы спутались и слиплись, губы посинѣли и запеклись, носъ заострился, и самъ больной былъ бѣлъ, или, скорѣе, изжелта-сѣръ, какъ наволочка подушки, на которой покоилась его голова.
— Ну что? Не узналъ? — съ трудомъ проговорилъ Андрей Андреевичъ, и голосъ его сталъ хриплымъ, тусклымъ, точно выходилъ изъ глубины и вырывался наружу съ большимъ трудомъ.
— Очень измѣнился?
Степанъ Ивановичъ хотѣлъ сказать, что не очень, но невольно сказалъ:
— Очень.
— Капутъ[2], друже!
На лицѣ Андрея Андреевича мелькнула дѣтски-добродушная улыбка, которая тотчасъ же сползла, какъ будто мускуламъ его лица было тяжело сокращаться въ улыбку. Но улыбка промелькнула еще на мгновенье въ его мягкихъ завалившихся глазахъ и вслѣдъ затѣмъ совершенно исчезла, точно растаяла.
Таялъ и Андрей Андреевичъ, и это видѣлъ и понималъ Степанъ Ивановичъ. Ему стало не по себѣ, жутко, тошно; онъ видѣлъ въ первый разъ такъ близко крыло смерти, и ему дѣлалось досадно, что онъ «ни съ того, ни съ сего пришелъ сюда». Теперь онъ уже чувствовалъ, что это ему даромъ не пройдетъ и разстроитъ его несокрушимое до сихъ поръ здоровье. Онъ прижалъ плотнѣе купленное имъ снадобье, какъ будто это былъ его единственный оплотъ.
— Что съ тобой? — тихо спросилъ онъ, такъ какъ его давило молчаніе.
— Капутъ! — повторилъ Андрей Андреевичъ.
Они опять помолчали.
— Но отчего? — снова спросилъ Степанъ Ивановичъ.
— Въ сердцѣ оказалось что-то лишнее, много его было, что-ли, — проговорилъ больной, и Степанъ Ивановичъ не могъ понять: шутилъ тотъ или нѣтъ.
И въ глубинѣ завалившихся глазъ Андрея Андреевича онъ уловилъ искорку веселья, точно подернутую неостывшимъ еще пепломъ печали.
Андрей Андреевичъ опять заговорилъ:
— «Вкушая вкусихъ мало меду, и се азъ умираю».
Степанъ Ивановичъ не понялъ этихъ словъ. Ему показалось, что больной бредитъ, тѣмъ болѣе, что глаза Андрея Андреевича закрылись.
Мгновеніе спустя больной открылъ глаза, взглянулъ на своего друга, и взоръ его упалъ на свертокъ, который Степанъ Ивановичъ держалъ въ рукахъ.
— А ты все покупаешь элексиры жизни, по полтиннику коробку? — улыбаясь проговорилъ онъ и тяжело задышалъ, такъ какъ фраза была черезчуръ длинна для него.
— Это… отъ безсонницы… — нерѣшительно и конфузливо пробормоталъ Степанъ Ивановичъ, которому вдругъ сдѣлалось стыдно сознаться передъ этимъ умирающимъ человѣкомъ въ своей вѣчной заботливости о здоровьѣ.
— Не поможетъ, — твердо сказалъ Андрей Андреевичъ. — Одно только средство отъ безсонницы… Вѣрное… Я его зналъ, когда еще не былъ фармацевтомъ.
Степанъ Ивановичъ радостно встрепенулся.
— Какое? — съ любопытствомъ спросилъ онъ.
— Чистая совѣсть.
Степану Ивановичу это не понравилось.
— Ты все шутишь, — проговорилъ онъ.
— Отнюдь! Какія шутки! Наивѣрнѣйшее… Никакіе порошки не помогутъ… если совѣсть потревожена.
И Степану Ивановичу вдругъ сдѣлалось страшно.
«Зачѣмъ я пошелъ? — упрекалъ онъ себя. — Вотъ я уже и разстроился»…
Андрей Андреевичъ лежалъ теперь съ закрытыми глазами и походилъ на мертвеца. Въ палатѣ было тихо, жутко, безмолвно. Зимнія сѣрыя сумерки наползали въ комнату изъ огромныхъ больничныхъ оконъ, за которыми, казалось, было разлито море тумана. И точно — бѣлесоватый, хмурый туманъ наполнялъ комнату, затушевывалъ однородной сѣрой краской эти ряды сѣрыхъ кроватей, сѣрыхъ лицъ и сѣрыхъ наволочекъ. Степанъ Ивановичъ чувствовалъ, какъ этотъ сумеречный туманъ заползаетъ ему въ душу, и странный, мутный, желтоватый свѣтъ освѣщаетъ самые темные закоулки этой души; и онъ видитъ при этомъ слабомъ свѣтѣ, что душа его пуста, что она всегда была пуста, и что на самомъ днѣ ея сидятъ, робко прижавшись другъ къ другу двѣ страстишки: страстишка скопидомства и культикъ самосохраненія.
И опять онъ почувствовалъ жуть и страхъ.
«Чортъ знаетъ, какая гадость! — подумалъ онъ. — Никогда нервному человѣку не слѣдуетъ ходить въ больницы, даже чтобы посѣтить умирающаго друга. Въ этихъ палатахъ и коридорахъ какой-то вредный микробъ».
Андрей Андреевичъ отдохнулъ и заговорилъ:
— Имѣю на тебя виды, друже!..
— Что такое? — испуганно спросилъ его Степанъ Ивановичъ.
— Никогда ни о чемъ не просилъ. Теперь прошу: сдѣлай послѣднюю дружбу. Дай денегъ… немного.
Степанъ Ивановичъ вздрогнулъ.
— Зачѣмъ тебѣ деньги? — рѣзко спросилъ онъ.
— Копейки нѣту. Чаю, сахару купить… у всѣхъ чай. Праздники наступаютъ. Очень полюбилъ чай съ вареньемъ. Позволяютъ.
— Развѣ здѣсь не даютъ чаю?
— Мало. Среди дня хочется. Жажда! Не откажи!.. Немного. Умру — возьми фаготъ. Продашь — больше выручишь. Дай!
— Сколько тебѣ надо? — хмуро спросилъ Степанъ Ивановичъ.
— Пятишницу.
— Что же такъ много?
— Задолжалъ служителю. Надо ему за услуги…
— Сейчасъ у меня нѣтъ такихъ денегъ. Занесу… ужо.
И Степанъ Ивановичъ сталъ быстро прощаться. Лицо Андрея Андреевича было измучено: весь лобъ былъ покрытъ потомъ, вокругъ глазъ легли синіе круги. Но улыбка уже вновь появилась на его запекшихся губахъ.
— Смотри, не опоздай! — сказалъ онъ Степану Ивановичу.
Степанъ Ивановичъ вернулся домой, развязалъ свою покупку, полюбовался ею, очистилъ мѣсто въ шкафу и поставилъ свой нормальный семичасовой сонъ на видномъ мѣстѣ. Мало-по-малу онъ успокаивался, приходилъ въ норму, уравновѣшивался. О похожденіяхъ этого дня онъ старался не думать и гналъ отъ себя мысли о больницѣ, объ умирающемъ другѣ… и объ его просьбѣ. Онъ старался думать о томъ, что вотъ наступаетъ праздникъ, что всѣ должны радоваться, и онъ радуется, потому что сдѣлалъ себѣ недорогой, но цѣнный по своимъ свойствамъ подарокъ. Онъ подходилъ къ шкафу, раскрывалъ дверцы его, любовался на Клеопатру и ея рабыню, прочиталъ раза два подробное наставленіе, какъ слѣдуетъ употреблять снадобье, и вообще тѣшился, какъ ребенокъ.
Поздно вечеромъ Степану Ивановичу вдругъ взгрустнулось, чего никогда прежде не бывало.
Онъ подошелъ къ окну опустить штору и увидѣлъ въ окнахъ противоположнаго дома рождественскіе огни. Очевидно тамъ, въ этой маленькой квартиркѣ, выходившей на его дворъ, шли приготовленія къ празднику: по комнатѣ сновали тѣни, убиравшія елку праздничнымъ уборомъ и зажигавшія для пробы восковыя свѣчи.
Степанъ Ивановичъ опустилъ штору. И вотъ, въ это самое мгновеніе чувство одиночества, заброшенности, выморочности незамѣтной, но твердой поступью пробралось въ его душу.
«Что-то мнѣ будто не по себѣ», — тревожно и мнительно прошепталъ онъ и невольно направилъ взоръ на спасительный шкафъ, въ которомъ было заключено покупное здоровье.
Онъ уже рѣшилъ успокоиться, какъ вдругъ ощутилъ, что тоскливое чувство не покидаетъ его.
И немедленно ему вспомнилась смѣющаяся собачка.
«Хоть бы собачка была, — подумалъ онъ, — все бы не такъ одиноко было». И мысль о собачкѣ привела его къ мыслямъ объ Андреѣ Андреевичѣ.
— Андрей Андреевичъ умретъ, — сказалъ онъ себѣ вслухъ, — и никого у меня больше не останется… какъ ни какъ, а придется завести собачку… не такъ грустно будетъ въ квартирѣ. И на что ему деньги?! — досадливо пробормоталъ онъ. — Странно созданы люди: вѣдь умираетъ, а все о деньгахъ думаетъ…
Мысль о томъ, что «какъ ни какъ», а придется отнести другу пять рублей, мозжила Степана Ивановича, несмотря на то, что онъ отгонялъ ее отъ себя. Онъ поспѣшилъ лечь спать. Ритуалъ отхода ко сну былъ выработанъ долгимъ опытомъ и разъ навсегда строго установленъ. Осмотрѣны двери и запоры, заперты на ключъ всѣ ящики, удостовѣрено, что кухарка на кухнѣ спитъ уже давно и потушила лампу. Всѣ вещи разложены на заранѣе опредѣленныхъ мѣстахъ, и подушки на кровати положены по издавна усвоенной привычкѣ: одна торчкомъ, другая блиномъ…
Степанъ Ивановичъ заснулъ немедленно, спалъ, какъ всегда, но проснулся ранѣе обыкновеннаго за часъ, и это ему не понравилось, какъ симптомъ. Обыкновенно онъ просыпался позже, и всегда съ точностью часового механизма.
День прошелъ, какъ обыкновенно, и ничего особеннаго не произошло. Степанъ Ивановичъ также отправился на прогулку, но къ Андрею Андреевичу не пошелъ, сдѣлавъ самъ передъ собою видъ, что забылъ. На другой день, въ Рождество, онъ опять пошелъ гулять, «вспомнилъ» объ Андреѣ Андреевичѣ, но увѣрилъ себя, что въ Рождество, надо полагать, не пускаютъ посѣтителей въ больницу. И на третій день онъ не пошелъ къ больному другу подъ тѣмъ предлогомъ, что забылъ дома деньги, а безъ денегъ идти неловко — «самъ, дескать, Андрей Андреичъ виноватъ, что лишилъ его возможности явиться къ нему безъ денегъ и вмѣшалъ въ чистую дружбу такой скверный вопросъ». Не возвращаться же ему теперь домой?
Но на четвертый день Степанъ Ивановичъ, проснувшись еще раньше, уже разстроенный и недовольный, послѣ героическаго усилія воли, взялъ пять рублей изъ стола и направился твердою поступью въ больницу.
Странныя чувства волновали его, когда онъ подходилъ къ огромному желтому зданію; онъ не смѣлъ разбираться въ этихъ чувствахъ и старался заглушить ихъ нѣсколько разъ сказанными вслухъ словами:
— Вздоръ, вздоръ, вздоръ…
Онъ прошелъ въ палату. Кровать Андрея Андреевича была пуста. Что такое?! Неужели онъ выздоровѣлъ?.. Но сердце Степана Ивановича упало.
Онъ обратился къ служителю.
— Вѣдь это кровать Андрея Андреича? — спросилъ онъ.
— Маршалкова? Эта самая. А только они приказали долго жить.
Степанъ Ивановичъ вздрогнулъ.
— Что такое? — смущенно спросилъ онъ.
— Такъ что померши. Подъ самое Рождество. Пожалуйте въ часовню.
Служитель помолчалъ, вглядѣлся въ посѣтителя и снова заговорилъ сочувственнымъ шопотомъ:
— Все васъ, должно быть, поджидали. Три рубля мнѣ задолжали и говорили: «Потерпи на мнѣ, Алексѣй, вотъ ужо мнѣ принесутъ деньги — все заплачу тебѣ». Такъ и не дождались. А хорошій были баринъ.
— Откуда вы взяли, что меня? — пробормоталъ Степанъ Ивановичъ.
— Должно родственникъ имъ будете?
— Нѣтъ, нѣтъ, какое родственникъ! Вовсе даже не родственникъ. Просто знакомый.
И Степанъ Ивановичъ заторопился уходить. Въ часовню онъ не пошелъ. «Зайду завтра», — подумалъ онъ и вышелъ на улицу.
Вотъ тутъ-то и случилось съ нимъ то, чего никогда не бывало. Онъ почувствовалъ, какъ вдругъ точно что оборвалось въ немъ. Такъ, ничего особеннаго онъ не ощущалъ, но было несомнѣнно очень скверно на душѣ. Была радость — остались деньги въ карманѣ, и было горе — умеръ, «какъ ни какъ», близкій человѣкъ, можно сказать, единственный другъ. Но и горе, и радость были странныя, дикія, тяжелыя.
Низко понуря голову, онъ отправился домой. «Дома поуспокоюсь», — утѣшалъ онъ себя.
Но то, что съ нимъ началось на улицѣ, продолжалось и дома. И когда стѣны квартиры отдѣлили его отъ городского шума и уличнаго движенія, то духъ его еще больше смутился, и чувство одиночества точно проступило изъ всѣхъ стѣнъ, изъ всѣхъ угловъ, какъ какая-нибудь сырость, обволокло его, бросило въ лихорадку, заползло въ самое сердце. И еще другое, еще болѣе тошное чувство угнетало его. Но этого онъ уже совершенно понять не могъ и, чтобы не доискиваться его смысла, онъ, съ соблюденіемъ обычнаго ритуала, легъ спать.
Сначала все шло будто попрежнему. Степанъ Ивановичъ помолился Богу, поколотилъ руками по подушкѣ, укутался въ одѣяло, повернулся лицомъ къ стѣнѣ и сталъ ждать, когда сонъ посѣтитъ его. Обыкновенно ждать вовсе не приходилось, и сонъ тотчасъ же спускался на него, какъ по командѣ, и замыкалъ ему глаза. Это бывало самымъ счастливымъ мгновеніемъ его скучнаго дня.
Но что за исторія?! Степанъ Ивановичъ пролежалъ довольно продолжительное время, свернувшись калачикомъ, лицомъ къ стѣнѣ, а сна какъ не бывало! Степанъ Ивановичъ попробовалъ зѣвнуть искусственнымъ образомъ — зѣвота вышла вынужденная, не сладкая, мучительная и ни къ чему рѣшительно не приведшая. Сна не было ни въ одномъ глазу.
Это было до того ново и до того страшно, что Степанъ Ивановичъ, вопреки всякому обыкновенію, рѣшилъ перемѣнить позу и сѣлъ на кровати, тревожно вперивъ взоръ въ безмолвную и бездонную пустоту комнаты.
— Вотъ такъ штука! — говорилъ онъ себѣ. — Сонъ ушелъ… Да полно, можетъ, я сплю, а мнѣ только снится, что я не сплю?
Для удостовѣренія Степанъ Ивановичъ чиркнулъ спичкой, и синеватое пламя вырвало изъ тьмы уголокъ комнаты.
Степанъ Ивановичъ не спалъ — въ этомъ не было никакого сомнѣнія!
Но отчего? Вотъ вопросъ, который онъ задавалъ себѣ. Сонъ не шелъ къ нему, но зато шли къ нему думы. Думы гнали сонъ, и онъ, наконецъ, понялъ это. Онъ постарался прогнать думы, но это было не только не легко, а прямо невозможно. И чѣмъ усиленнѣе гналъ онъ думы, тѣмъ упорнѣе овладѣвали онѣ имъ.
О чемъ онъ думалъ? Ни о чемъ и обо всемъ.
То приходила ему на умъ елка, которую онъ видѣлъ въ окнѣ магазина, то цѣлый лѣсъ елокъ у Гостинаго двора, то елка за окномъ черезъ дворъ. То представлялась его воображенію собачка съ ея смѣшной, точно виноватой улыбкой, то во мракѣ ночи вырисовывалась Клеопатра и рабыня съ опахаломъ. И странное дѣло! И елки, и собачка, и Клеопатра, и всякій другой вздоръ, приходившій ему на умъ, приводили его неизбѣжно къ одной неизмѣнной мысли объ Андреѣ Андреевичѣ. И видѣлъ онъ его передъ собою исхудавшимъ и растаявшимъ, какъ воскъ на огнѣ, съ закрытыми глазами на блѣдномъ лицѣ, съ посинѣвшими запекшимися губами, на которыхъ играла свѣтлая, добрая улыбка.
Точно дуновеніе какое-то пронеслось надъ Степаномъ Ивановичемъ, и точно чей-то шопотъ раздался въ ночной тишинѣ. Степанъ Ивановичъ откинулъ одѣяло и робко прислушался. Да, кто-то говорилъ ему, и кто-то возражалъ за него говорившему:
«И дальняя сосна своему бору шумитъ… Но ежели боръ вырубаютъ, и сосна стоитъ одиноко?.. Жизнь безъ любви, что снопъ безъ перевясла — солома… Во Христа крестимся, но во Христа не облекаемся»…
И вдругъ Степанъ Ивановичъ почувствовалъ, что голоса эти раздаются не въ комнатѣ, а внутри его самого. Онъ сталъ прислушиваться. Нѣтъ, это не были голоса, это были мысли, бродившія въ его головѣ. Ему стало такъ страшно, что захотѣлось кричать. Тяжелая, безсонная ночь! И вдругъ ему показалось, что кто-то сильный и властный вошелъ въ его душу и сталъ дерзкой рукою будить его совѣсть, такъ спокойно и уютно улегшуюся. И то, что онъ принялъ за шопотъ, и были голоса его разбуженной совѣсти. Зачѣмъ понадобилось будить ее, ежели она хотѣла спать? Кому мѣшалъ ея сонъ?
Все это было такъ необыкновенно и такъ тяжко, что Степанъ Ивановичъ, наконецъ, не выдержалъ, зажегъ опять спичку и всталъ съ кровати.
У него есть средство вернуть себѣ сонъ. Вотъ когда насталъ часъ испытать спасительное дѣйствіе лѣкарствъ. Онъ подошелъ къ шкафу, къ тому шкафу, который онъ такъ долго берегъ про запасъ, и который заключалъ въ себѣ снадобья отъ всѣхъ болѣзней и недуговъ. Доведенный до отчаянія мучительной безсонницей, онъ хватаетъ коробку съ «нормальнымъ» купленнымъ сномъ и… въ первый разъ въ жизни проглатываетъ чудодѣйственное лѣкарство. Радостный и успокоенный, онъ возвращается въ кровать и пробуетъ заснуть. Проходитъ часъ, другой… та же тьма вокругъ, то же безнадежно-унылое безмолвіе. И онъ видитъ эту тьму, слышитъ это безмолвіе. Нѣтъ! Сна нѣтъ… Лѣкарство оказалось безсильнымъ, деньги брошены зря. И онъ мечется на своемъ жесткомъ ложѣ, и прежніе кошмары возвращаются къ нему, и тѣ же голоса раздаются внутри его, а онъ ихъ принимаетъ за ночные шопоты:
«Отчего я не сплю?.. — Оттого что не спитъ твоя совѣсть. — Но есть же средство отъ безсонницы? — Есть: чистая совѣсть. — Да что такое — все совѣсть, да совѣсть?! Я никого не убилъ, не ограбилъ. — Вѣрно, но этого мало. Ты никого не любилъ, а жить безъ любви — преступленіе. — Да кто это говоритъ? Это ты говоришь, другъ Андрей Андреичъ?..»
Шопоты прекращались, потомъ возобновлялись; такъ продолжалось всю ночь. Степанъ Ивановичъ еще разъ принялъ порошки, но они опять не помогли.
«На кой же чортъ накупалъ я тогда всю эту дрянь? — съ горечью подумалъ онъ и хлопнулъ дверцею шкафа. — Правда, лучше было на эту уймищу денегъ сдѣлать немного добра. Каждое доброе дѣло — лучшій сонный порошокъ для совѣсти»…
Кто произнесъ эти слова? Самъ-ли Степанъ Ивановичъ или кто-то около него? Но около него никого не было. Мутный зимній разсвѣтъ, точно воръ, медленно и осторожно прокрался въ комнату. Теперь Степану Ивановичу стало легче. Ночь прошла! Какая страшная, мучительная, необыкновенная для него ночь!..
Онъ всталъ, умылся, одѣлся, бродя по полутемнымъ комнатамъ точно привидѣніе. Подошелъ къ столу, сѣлъ за него и опустилъ на руки свою отяжелѣвшую отъ безсонницы голову. Взоръ его упалъ на кошелекъ, который онъ забылъ — въ первый разъ въ жизни! — запереть въ ящикъ. Въ этомъ кошелькѣ покоился пятирублевый золотой, тотъ золотой, который предназначался въ даръ Андрею Андреевичу и который не достигъ своего назначенія.
Сколько бы золотыхъ отдалъ теперь Степанъ Ивановичъ за одну хорошую, добрую ночь! И вдругъ деньги, лежавшія передъ нимъ въ выдвинутомъ ящикѣ письменнаго стола, показались ему такими ничтожными, такими ненужными, такими презрѣнными… Это было до того новое ощущеніе, что у Степана Ивановича закружилась голова. Но онъ подумалъ, что это отъ безсонно-проведенной ночи. Онъ продолжалъ думать о деньгахъ, и мысли, приходившія ему въ голову, были такъ ясны, такъ понятны, такъ просты! Но онѣ никогда раньше не посѣщали его и казались ему теперь цѣлымъ откровеніемъ.
«Какой толкъ въ деньгахъ, ежели на нихъ не купишь даже спокойнаго сна»…
И вмѣстѣ съ этими мыслями въ душѣ его зрѣло что-то новое, что-то доброе, что-то отрадное.
Онъ взглянулъ на свой завѣтный аптечный шкафъ, переполненный всеисцѣляющими снадобьями, подошелъ къ нему, вынулъ изъ него всѣ пакетики, баночки, каплемѣры, коробочки и сверточки, собралъ ихъ въ кучу, завернулъ въ нѣсколько листовъ газетъ, перевязалъ веревкой и отправился съ этимъ тючкомъ на кухню.
Кухарка Маланья уже встала и грохотала дровами.
— Малаша, — сказалъ ей Степанъ Ивановичъ, подавая свертокъ, — какъ пойдешь на рынокъ, брось ты эту… хурду-мурду въ яму…
Ему вдругъ стало весело. Онъ улыбнулся, взглянувъ на изумленное лицо кухарки, и вернулся въ комнату.
— Пожалуй, что и правъ ты, другъ Андрей Андреичъ: чистая совѣсть — лучшее лѣкарство въ жизни.
Онъ захватилъ со стола золотой и еще нѣсколько денегъ и вышелъ на улицу. Онъ пошелъ въ больницу.
— Вотъ что, — обращаясь къ служителю, сказалъ онъ, — купите мнѣ на этотъ золотой хорошій вѣнокъ. Да не гдѣ-нибудь на Сѣнной, а зайдите въ хорошій цвѣточный магазинъ и закажите. Только хорошій… А вотъ это вамъ — долгъ отъ Андрея Андреича.
Онъ подумалъ съ минуту и потомъ прибавилъ нерѣшительнымъ тономъ:
— Не можетъ быть, чтобы вѣнокъ дороже стоилъ, ну, а ежели что… такъ я доплачу… Это на могилку друга Андрея Андреича.
Примѣчанія
править- ↑ М. Ю. Лермонтовъ «Не вѣрь себѣ». Прим. ред.
- ↑ нѣм.