Собраніе сочиненій H. С. Лѣскова. Томы I—V. Спб., 1889 г. Имя H. С. Лѣскова пользуется очень громкою и вполнѣ заслуженною литературною извѣстностью, вопреки упорному молчанію нашей критики о произведеніяхъ этого автора. Такое «замалчиваніе» объясняется очень просто: г. Лѣсковъ не принадлежитъ къ какому-либо литературному кружку, по крайней мѣрѣ, въ послѣдніе годы, — онъ «самъ по себѣ» и, притомъ, во всѣхъ отношеніяхъ. Но было время, въ началѣ литературной дѣятельности автора, когда его произведенія печатались въ Русскомъ Вѣстникѣ Каткова и ни въ какомъ журналѣ иного направленія не могли появляться. Изъ этихъ произведеній первое мѣсто принадлежитъ хроникѣ Соборяне, которою и начинается издающееся теперь Собраніе сочиненій H. С. Лѣскова (т. I). Въ этомъ повѣствованіи съ удивительною опредѣленностью выразились всѣ выдающіяся особенности огромнаго таланта г. Лѣскова, всѣ его достоинства и всѣ недостатки. Тутъ впервые, кажется, въ нашей литературѣ явились живые, цѣльные и глубоко симпатичные типы изъ среды нашего духовенства и, притомъ, въ такой группировкѣ, въ такомъ освѣщеніи, какихъ имъ никто не давалъ ни до выхода въ свѣтъ Соборянъ, ни послѣ того. Въ трехъ лицахъ, составляющихъ эту группу (соборный протопопъ Савелій Туберозовъ, соборный священникъ Захарія Бенефактовъ и соборный же дьяконъ Ахилла Десницынъ), авторъ мастерски изобразилъ главнѣйшія отличительныя черты русскаго православнаго духовенства и его совершенно своеобразнаго быта, ставящаго служителя алтаря Божія очень часто въ самыя неудобныя положенія, а иногда непрямо — въ невыносимыя для нравственнаго достоинства, къ которому обязываетъ священника его высокій санъ, находящійся, однако же, въ большомъ униженіи и въ пренебреженіи на Руси православной. Въ этихъ трехъ типахъ авторъ съумѣлъ въ одной «поповкѣ» уѣзднаго города (церковной усадьбѣ, предоставленной для жительства священно и церковно-служителей) соединить людей, повидимому, довольно обыкновенныхъ, въ повседневной жизни мало замѣтныхъ. Въ нихъ мы видимъ просто живыхъ людей, изъ живой дѣйствительности цѣликомъ выхваченныхъ, но такихъ людей, въ которыхъ мы находимъ удивительныя особенности, встрѣчающіяся только въ средѣ духовенства. Выработаны онѣ многовѣковою исторіей Русской земли, многовѣковою неопредѣленностью положенія духовныхъ лицъ, поставленныхъ между незыблемыми установленіями церкви, требованіями, предъявляемыми къ нимъ свѣтскою властью, по соображенію съ временными обстоятельствами, и настоятельными, часто крайне разнородными, запросами различныхъ слоевъ общества и отдѣльныхъ лицъ, вліяніе или власть имѣющихъ. Все созданное такими условіями, съ отличною ясностью и правдивостью въ изображеніи характеровъ, взаимныхъ отношеній и событій, представлено въ хроникѣ Соборяне. Въ ней мы видимъ не только отраженіе настоящаго житія нашего уѣзднаго духовенства, но и любопытныя указанія къ уразумѣнію возможности повторенія въ будущемъ, въ иномъ видѣ, разумѣется, нѣкоторыхъ проявленій характеровъ, оставившихъ яркія страницы въ исторіи русскаго народа. Первенствующее мѣсто въ хроникѣ г. Лѣскова занимаетъ соборный протопопъ Савелій Туберозовъ, человѣкъ, скроенный по тому же шаблону, если не по той же мѣрѣ, образцы коихъ мы видимъ въ грандіозныхъ фигурахъ патріарха Никона и протопопа Аввакума. Въ малой сферѣ дѣятельности уѣзднаго протоіерея отецъ Савелій проявляетъ подобное же высокое сознаніе своего сана, — быть можетъ, нѣсколько преувеличенное съ свѣтской точки зрѣнія, какимъ было представленіе о санѣ великаго патріарха у Никона; проявляетъ онъ такую же крѣпкую убѣжденность и не передъ чѣмъ не гнущуюся, ничему не уступающую вѣрность тому, въ чемъ онъ убѣжденъ. Эти указанныя нами сознаніе и убѣжденность составляютъ основу его гордости, — мы бы сказали самовозносящейся гордыни, если бы дѣло шло о чувствѣ, относящемся только лично къ себѣ самому. Склонность къ гордости, искусно отмѣченная авторомъ, составляла, несомнѣнно, одну изъ особенностей характера отца Туберозова; но одаренный натурою, далеко выдающеюся изъ ряда, соборный протопопъ очень скоро возвысился надъ личнымъ чувствомъ, для него слишкомъ мелкимъ, и перенесъ это чувство на свой санъ и, вообще, на все духовенство, о приниженномъ положеніи котораго онъ тяжело скорбѣлъ. Столкнувшись съ высшею силой, протопопъ Туберозовъ подчинился ей, какъ человѣкъ, преклонился передъ нею, какъ подначальный, по всѣмъ уставамъ дисциплины; но никакой власти въ мірѣ онъ не уступилъ ни на волосъ въ томъ, къ чему его обязывалъ, по его убѣжденію, возложенный на него духовный чинъ. Ни угрозы, ни униженія и истязанія, ни приказанія архіерея не могли поколебать непреклоннаго священника, до конца претерпѣвающаго обрушившіяся на него несчастья и не признающаго своей вины, отказывающагося, хотя бы для вида и малозначущей формы, принести извиненіе. «Я человѣкъ подзаконный, — говоритъ находящійся подъ запрещеніемъ протоіерей Туберозовъ. — Сирахъ вмѣнилъ въ обязанность намъ пещись о чести имени»… И въ своемъ упорствѣ соблюсти «честь имени», не унизиться до просьбы о сложеніи съ него кары, онъ превзошелъ патріарха Никона и приблизился къ непокорливому протопопу Аввакуму. Даже на смертномъ одрѣ, за минуту до своей кончины, отецъ Савелій говоритъ: «Какъ христіанинъ, я прощаю имъ мое предъ всѣми поруганіе; но то, что, букву мертвую блюдя, они здѣсь Божіе живое дѣло губятъ… ту скорбь я къ престолу Владыки Царей положу и самъ въ томъ свидѣтелемъ стану». Къ чудной, по силѣ и глубинѣ, сценѣ, въ которой сказаны эти слова, намъ придется сейчасъ возвратиться.
Второй соборный священникъ, отецъ Захарія Бенефактовъ, нисколько не походитъ на своего первенствующаго сослужителя, протопопа Туберозова. «Вся его личность есть воплощенная кротость и смиреніе, — говоритъ о немъ авторъ. — Добрѣйшіе сѣренькіе глазки его смотрятъ быстро», и, несмотря на преклонный возрастъ и посѣщающіе его недуги и немощи, отецъ Захарія «сохранилъ и живую душу, и тѣлесную подвижность». Къ протопопу онъ питаетъ глубокое уваженіе, почти благоговѣніе, какое нерѣдко слабые и добрые чувствуютъ къ сильнымъ и превосходящимъ ихъ. Настоящей дружбы нѣтъ между двумя священниками; слишкомъ велика между ними разница для того, чтобы могла возникнуть между ними дружба. Но оба цѣнятъ другъ друга и любятъ, каждый по-своему. Отецъ Захарія чуждъ всякой гордости; онъ воистину — "смиренный іерей8, но это не мѣшаетъ ему въ дѣлахъ духовныхъ имѣть не менѣе крѣпкія убѣжденія, чѣмъ отецъ Савелій, и отстаивать ихъ не менѣе твердо, чѣмъ сильный тѣломъ и духомъ протопопъ Туберозовъ, не взирая ни на что. Пониманіе имъ значенія священническаго сана и власти, соединенной съ этимъ саномъ, ничуть не ниже пониманія протопопа. Это съ особенною яркостью выражено въ сценѣ, на которую мы только что указывали, въ торжественную минуту, когда умиралъ отецъ Савелій. «Будь миренъ! будь миренъ! прости! — настаивалъ кротко, но твердо Захарія. — Коль не простишь, я не разрѣшу тебя… Богомъ живымъ, пока живъ ты, молю тебя». На упорное заявленіе умирающаго, что онъ прощаетъ поругавшимся надъ нимъ, но зоветъ къ суду Божію губящихъ «Божіе живое дѣло». Захарія съ отчаяніемъ, ломая руки, продолжаетъ требовать: «Будь миренъ! прости! все имъ прости!…» И смирился непреклонный духъ протопопа, послѣднимъ словомъ его была всепримиряющая молитва за «жестокосердыхъ», измучившихъ его, отравившихъ остатокъ дней его до самой кончины. "Захарія съ улыбкой духовнаго блаженства взглянулъ на небо и осѣнилъ лицо Савелія крестомъ8. Мы считаемъ слова: «не разрѣшу тебя8 и мольбу отца Захарія, обращенныя къ умирающему человѣку, котораго Захарія любилъ и превосходство котораго надъ собою всегда признавалъ, въ невинности котораго, наконецъ, онъ не сомнѣвался, — въ высшей степени значительными. Ничтожный въ глазахъ свѣта и даже близкихъ людей, мягкій до слабости, отецъ Захарія выросъ въ этотъ моментъ въ уровень съ протономъ Туберозовомъ, смирилъ его, не поступившись въ самой послѣдней крайности ни іотой изъ того, къ чему считалъ себя духовно обязаннымъ и правомѣрно уполномоченнымъ. Не поступился онъ этимъ ради любви, уваженія и сожалѣнія, — онъ, Бенефактовъ, кроткій, любящій и благодушно-добрый, — и мы вправѣ высказать убѣжденіе, что никакая сила не въ состояніи была бы заставить „смирнаго“ отца Захарію поступить иначе. Этимъ, по нашему убѣжденію, онъ напоминаетъ тѣхъ благихъ іерарховъ русскихъ, которые „смиренно“ и безтрепетно говорили болѣе сильнымъ, чѣмъ Туберозовъ: „будь миренъ!“ — и платились за то истязаніями и даже мученическою кончиной. Въ повѣствованіи г. Лѣскова личность, священника Бенефактова занимаетъ очень невидное мѣсто, настолько невидное и настолько она заслоняется крупными фигурами Туберозова и дьякона Ахиллы, что для многихъ читателей проходитъ почти незамѣченною и многими скоро забывается. Мы сочли своею обязанностью выдвинуть ее на подобающее ей мѣсто, обратить вниманіе на симпатичный и мастерски, художественно изображенный типъ тихаго и смиреннаго священника, — типъ, сколько намъ извѣстно, такой же единственный въ нашей литературѣ, какъ и типы протопопа Туберозова и дьякона Ахиллы.
Дьяконъ Ахилла — человѣкъ совсѣмъ эпическій: гигантъ и богатырьтѣломъ, онъ младенецъ умомъ и сердцемъ. За правду и за „други свои“ Ахилла готовъ биться, хотя бы съ самимъ чортомъ, и бился съ нимъ, на послѣдокъ дней своихъ, и побѣдилъ „чорта“, наведшаго паническій страхъ на весь городъ. На неправду дьяконъ ополчается, въ какомъ бы видѣ ни предстала предъ нимъ неправда; всякою несправедливостью онъ „уязвленъ“ и страдаетъ отъ того жестоко, когда не можетъ схватиться съ нею въ рукопашную. Такой своеобразной личности, какъ Ахилла. Десницынъ, мы въ нашей литературѣ не знаемъ и въ немъ видимъ настоящій русскій типъ добраго, простаго умомъ и чистаго сердцемъ человѣка, случайно ставшаго служителемъ церкви, тогда какъ ему надлежало быть „витяземъ“, да и то не нашихъ временъ, а тѣхъ, когда иноки Пересвѣтъ и Ослябя бились съ богатырями Мамая. Ахилла беззавѣтно преданъ протопопу Туберозову; выше отца Савелія онъ ничего не признаетъ, и это чувство въ немъ такъ сильно, что ему онъ не измѣняетъ ни при жизни протопопа, ни послѣ его смерти, которою самъ онъ „уязвленъ“ смертельно. Однажды, совершенно по-дѣтски, Ахилла усомнился было даже въ существованіи Бога, а въ отцѣ протопопѣ онъ не усомнился ни разу. Необычайно хороша сцена, въ которой Ахилла, только что вернувшійся изъ Петербурга, выкладываетъ передъ Туберозовымъ вывезенное имъ оттуда невѣріе, а отецъ Савелій, вмѣсто всякихъ диспутовъ на невозможную тему, беретъ дьякона за. руку и въ морозную ночь ведетъ его на огородъ и заставляетъ молиться на блестящій въ вышинѣ крестъ соборнаго храма. Невѣріе исчезаетъ, какъ хмѣль, изъ отуманенной головы дьякона, и передъ нами тотъ же простой и чистый сердцемъ дитя-богатырь Ахилла Десницынъ, вышедшій на единоборство съ „чортомъ“, который дерзнулъ святотатственно попортить памятникъ, воздвигнутый отцу протопопу дьякономъ. Ахиллой на деньги, вырученныя имъ отъ продажи всего своего имущества. „Чортъ“ оказался, разумѣется, вырядившимся въ бѣсовскіе аттрибуты воромъ.
Четвертое мѣсто въ хроникѣ г. Лѣскова принадлежитъ карлику Николаю Аѳанасьевичу, фигурѣ въ высшей степени оригинальной и симпатичной, человѣку, преданному отцу Туберозову не менѣе горячо и искренно, чѣмъ Ахилла дьяконъ, но представляющему полнѣйшую противуположность этому послѣднему. Наиболѣе выдающеюся, по значенію и художественности, намъ кажется сцена, происходившая между протопопомъ и карликомъ, когда тотъ убѣждалъ отца Савелія покориться я принесъ ему ходатайство за него, подписанное всѣми горожанами. Глубоко трогательны выразившіяся въ этой сцѣнѣ отношенія протопопа и карлика къ коллективному заявленію и къ волѣ „міра“, вѣрнымъ посланцемъ котораго явился Николай Аѳанасьевичъ. Эти четыре лица представляютъ собою положительные и въ высокой степени привлекательные типы хроники. За ними, по порядку ихъ художественнаго значенія, слѣдуютъ лица, мало или же и совсѣмъ ничѣмъ не выдающіяся, изъ общаго уровня городскихъ провинціальныхъ обывателей. А затѣмъ… затѣмъ, насколько живы и правдивы всѣ „хорошіе“ люди повѣствованія, въ которыхъ нѣтъ ни одной лишней черточки, настолько же мы находимъ лишняго и ненужнаго въ изображеніи представителей противуположной стороны. Въ искренности автора не можетъ быть никакого сомнѣнія. Какъ настоящій художникъ, одаренный, къ тому же, огромнымъ талантомъ, H. С. Лѣсковъ искалъ, несомнѣнно, правды и одной только правды. Въ изображеніи типовъ положительныхъ онъ нашелъ ее съ удивительною вѣрностью и тонкостью пониманія, съ необычайною мѣрой, не допустившею его ни до малѣйшаго преувеличенія, съ тѣмъ отличнымъ разумѣніемъ сложности характеровъ, обстоятельствъ, при которыхъ имъ приходится обнаруживаться, и взаимныхъ соотношеній, какъ между людьми, такъ и между событіями, и, наконецъ, съ тѣмъ глубокимъ знаніемъ всего того, что хотѣлъ изобразить г. Лѣсковъ. Но, какъ только онъ брался за изображеніе лицъ, ему несимпатичныхъ, или явленій нашей жизни, которымъ онъ не сочувствовалъ, такъ дѣло принимало совершенно иной оборотъ, — тотъ именно, съ какимъ мы встрѣчаемся въ Соборянахъ, въ романѣ На ножахъ и, въ особенности, въ романѣ Некуда. По складу своего таланта, H. С. Лѣсковъ художникъ-эстетикъ съ наклонностью къ бытописательству, съ глубокою любовью ко всему прекрасному, въ особенности — къ прекрасному въ духѣ. Юнъ мастерски умѣетъ выдѣлить прекрасное и истинное изъ всякихъ, каковы бы онѣ ни были, оболочекъ, могущихъ скрывать ихъ отъ взоровъ и пониманія большинства людей; но лишь тогда, когда онъ вѣритъ въ возможность существованія прекраснаго и истиннаго при данной обстановкѣ и подь извѣстною оболочкой. Способный глубоко вѣрить, но недовѣрчивый, обладающій очень большимъ умомъ, но умомъ скептическимъ, онъ въ началѣ своей литературной карьеры поддался было нѣкоторымъ вліяніямъ, отвлекшимъ его отъ настоящаго пути, предопредѣленнаго его характеромъ, талантомъ и умомъ. Литературная дѣятельность г. Лѣскова началась въ тревожное и мудреное время, когда многое старое, казавшееся незыблемымъ и неподлежащимъ даже обсужденію, оказалось отжившимъ, поколебленнымъ и не только смѣло обсуждаемымъ, но и оспариваемымъ, иное — осуждаемымъ. Въ литературѣ уже успѣли сложиться направленія; писатели, увлекшись направленіями и желаніемъ отстаивать всѣми способами „свое“ направленіе, переступали должную мѣру, доходили до тенденціозности, пренебрегая художественностью, порою забывая о первомъ ея требованіи — о художественной правдѣ. Общей участи не взбѣжали даже такіе великіе художники, какъ Тургеневъ — въ Нови и Гончаровъ — въ Обрывѣ. Не избѣжалъ ея и г. Лѣсковъ. То новое, что вставало противъ стараго, колебало его и разрушало, какъ было разрушено крѣпостное право, было молодо и -бродило, какъ молодое вино на сильныхъ дрожжахъ, и цѣнилось, и било порою черезъ край… Теперь, по прошествіи почти тридцати лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ это совершалось, но очень многимъ причинамъ, все еще нельзя отнестись объективно и вполнѣ правдиво къ тому, что было тогда, и къ тѣмъ, кто тогда былъ. Ясно, что и теперь еще не настало время для безпристрастной оцѣнки того, въ чемъ одни видѣли дверь спасенія отверзту, другіе — пропасть губительную, и никто не видалъ настоящей дѣйствительности, т.-е. просто — эволюціи, совершавшейся слишкомъ близко и всѣхъ затрогивавшей въ большей или меньшей мѣрѣ. Всякій видѣлъ единичные и разрозненные факты, всякій зналъ ограниченное число лицъ, у всѣхъ на виду была, такъ сказать, анекдотическая сторона даннаго историческаго момента, и это всѣхъ, за немногими исключеніями, ускользалъ общій его смыслъ. Авторъ романа Некуда не принадлежалъ къ числу тѣхъ, изъ кого составлялись эти немногія исключеніи. Какъ скептикъ, случайно очутившійся въ рядахъ людей, видѣвшихъ только пропасти и „обрывы“, онъ съ глубокимъ недовѣріемъ отнесся ко всему, почитавшемуся этими? людьми „враждебнымъ“. Русская поговорка: „не по хорошу милъ — по милу хорошъ“ имѣетъ и обратное значеніе: ненавистенъ не тотъ, кто дуренъ, а дуренъ (въ нашихъ глазахъ) тотъ, кто намъ ненавистенъ, почему бы тони было. Хорошія качества „ненавистнаго“, подъ вліяніемъ субъективности, оборачиваются къ его осужденію и вящему его посрамленію, дурныя качества выростаютъ до размѣровъ ужасающихъ пороковъ; всѣ дѣянія „ненавистнаго“ становятся безнравственными и преступными, малѣйшая особенность одежды, прически и т. п. полагаются ему въ вину; самая наружность „ненавистнаго“ представляется непріятною и отталкивающею; тогда какъ „по милу хорошіе“ — всегда правы и во всемъ хороши». въ кринолинахъ и турнюрахъ, въ «собачьихъ» прическахъ и въ копнахъ чужихъ волосъ на головѣ, въ дурацкихъ «капуляхъ», съ моноклями на глазахъ, съ pince nez на носахъ. Въ большинствѣ произведеній тенденціозныхъ люди, какъ люди, совсѣмъ не имѣютъ мѣста, точно ихъ и не существуетъ на свѣтѣ, и всѣ дѣйствующія лица дѣлятся на двѣ категоріи: «милыхъ» и «ненавистныхъ». Этого нѣтъ въ романахъ H. С. Лѣскова. Какъ художникъ и скептикъ, онъ не вдался, въ крайности и въ его повѣствованіяхъ мы* видимъ иное дѣленіе, а именно — на людей настоящихъ и на «ненавистныхъ». Для скептика не существуетъ абсолютно-хорошихъ или хорошихъ только «по милу». Къ сожалѣнію, молодой еще въ то время скептицизмъ г. Лѣскова не удержался на этой же высотѣ по отношенію къ немилымъ. Возможно, — мы этого не знаемъ навѣрное, — возможно, что, по прискорбной случайности, г. Лѣскову пришлось встрѣчать преимущественно и ближе узнать худшихъ представителей такъ называемыхъ по тогдашнему «новыхъ людей». Мы почитаемъ это возможнымъ и вѣроятнымъ потому, что только такихъ изобразилъ г. Лѣсковъ изъ всего множества людей, страстно искавшихъ новыхъ формъ общежитія. Авторъ романа Некуда, какъ и огромное большинство противниковъ «новизны», упустилъ изъ вида, что исканія такого рода были вызваны неудовлетворительностью «старымъ» и стремленіемъ разрѣшить вопросъ: «что дѣлать?» — желаніемъ найти такое рѣшеніе этого вопроса, которое дало бы возможность жить счастливо наибольшему числу людей. Теперь очевидно, разумѣется, что не дурные люди пустились въ трудный и опасный путь такихъ исканій, а скорѣе, наоборотъ, люди хорошіе и, во всякомъ случаѣ, увлекающіеся и искренніе. Одни въ своемъ увлеченіи зашли слишкомъ далеко, другіе слишкомъ рьяно кинулись впередъ, не замѣчая, что попали на ложный путь, третьи… Но дѣло не въ томъ, кто что дѣлалъ и къ чему пришелъ. Въ настоящую минуту, когда мы ведемъ рѣчь о сочиненіяхъ г. Лѣскова, для насъ важно установить, что къ увлекшимся и искавшимъ искренно пристали и совсѣмъ нехорошіе люди, такіе, съ которыхъ писалъ г. Лѣсковъ своихъ ненавистныхъ". Капитальная ошибка автора состоитъ въ томъ, что этимъ приставшимъ онъ отвелъ ничуть не подобающее имъ мѣсто, что взялъ исключительно образцы, такъ сказать, отрицательныя и дѣянія отобралъ для нихъ только позорныя и тѣмъ самъ пришелъ и многихъ читателей привелъ къ самымъ ложнымъ обобщеніямъ.
Въ разсказѣ, или вѣрнѣе въ рядѣ разсказовъ, озаглавленныхъ Смѣхъ и горе, мы находимъ нѣкоторые обращики старыхъ порядковъ, отъ которыхъ герой повѣствованія уѣхалъ жить за границу. Не всѣ же, однако, могли отъ нихъ уѣхать въ чужіе края, да и что бы, наконецъ, вышло, если бы уѣхали всѣ недовольные такими старыми порядками? Изъ этого разсказа немудрено вывести заключеніе о томъ, что самъ г. Лѣсковъ къ «старымъ» порядкамъ относился совершенно такъ же, какъ и тѣ, что искали новыхъ формъ жизни и лучшихъ порядковъ. Лѣсковъ никогда не былъ приверженцемъ и отстаивателемъ обскурантизма, принимавшаго всякое движеніе впередъ за результатъ губительной злокозненности. «Старые» порядки онъ осудилъ по достоинству и, — считаемъ себя вправѣ сказать, — неотразимѣе и безпощаднѣе, чѣмъ кто-либо другой, въ разсказѣ Смѣхъ и горе и въ Соборянахъ, гдѣ лучшіе, честнѣйшіе и полезнѣйшіе люди гибнутъ ни за-что, ни про-что, единственно «отъ порядковъ», дающихъ возможность всякимъ негодяямъ дѣйствовать доносами и клеветою и губящихъ «Божіе живое дѣло», какъ совершенно правильно сказалъ протопопъ Туберозовъ за минуту до своей смерти. Не менѣе поразительно и рѣзко осудилъ ихъ авторъ въ романѣ На ножахъ, о чемъ мы надѣемся говорить впослѣдствіи, по выходѣ въ свѣтъ остальныхъ томовъ Сочиненій H. С. Лѣскова.
Мы уже сказали, что г. Лѣсковъ особенно мастерски изображаетъ положительные типы людей, хорошихъ до идеальности. Это въ высшей степени мудреная задача, которой въ нашей литературѣ никто не выполнилъ такъ удачно и многосторонне, какъ авторъ Соборянъ, служащихъ блестящимъ тому доказательствомъ. Весь второй томъ его Сочиненій является подтвержденіемъ нашего мнѣнія. Въ этомъ томѣ собраны: Однодумъ, Пигмей, Кадетскій монастырь, Русскій демократъ, Несмертельный голованъ, Инженеры безсребренники, Лѣвша, Очарованный странникъ, Человѣкъ на часахъ и Шерамуръ. Если къ этому добавить изъ перваго тома разсказы На краю свѣта и Запечатленный ангелъ, то получится, поистинѣ, чудное, способное растрогать самую черствую душу, собраніе высокихъ примѣровъ добродѣтелей, которыми крѣпка земля Русская и благодаря которымъ «стоитъ градъ». Замѣчательно, что всѣ такіе типы, созданные другими писателями, начиная съ самого Гоголя, болѣе или менѣе не удовлетворительны, всѣ страдаютъ отъ выдуманности, резонерства и дидактизма. Ничего подобнаго нѣтъ у г. Лѣскова ни въ самомалѣйшей долѣ; всѣ его Праведники (таково общее заглавіе разсказовъ, помѣщенныхъ во II томѣ) самые простые и безхитростные русскіе люди и свои праведныя дѣла они совершаютъ тихо и скромно, отъ чистаго сердца, какъ будто иныхъ дѣлъ и не должно совсѣмъ совершаться; поступаютъ они такъ ничуть не въ назиданіе, а потому, что не могутъ поступать иначе. И авторъ передаетъ намъ ихъ дѣянія съ тою же простотой, съ какою они были совершены, не подчеркивая поученія и не выдвигая «морали», не задаваясь дидактическими цѣлями. Тутъ г. Лѣсковъ является настоящимъ бытописателемъ, въ чемъ мы не знаемъ ему равнаго; тутъ у него — одна правда, настоящая художественная и чисто-объективная правда, и одно у него «направленіе» — этою правдой побѣдить всякую ложь, всякую фальшь, хотя бы таковая исходила въ видѣ «тихоструйной рѣчи» изъ устъ высокочтимаго архипастыря (разсказъ: Человѣкъ на часахъ).
Намъ остается сказать нѣсколько словъ о языкѣ, которымъ пишетъ г. Лѣсковъ. Его языкъ замѣчательно образенъ и такъ же своеобразенъ, какъ само имъ написанное, и всегда находится въ соотвѣтствіи съ написаннымъ. Форма всецѣло сливается съ содержаніемъ, отъ чего получается впечатлѣніе большой гармоніи между идеей и ея выраженіемъ. Надо отмѣтить, однако же, что иногда желаніе автора придать своему повѣствованію характеръ, наиболѣе подходящій къ изображаемымъ средѣ и времени, порождаетъ нѣкоторую тяжеловатость языка, к въ немъ чувствуется слишкомъ старательный подборъ словъ и выраженій, доходящій довольно рѣдко, правда, до того, что можетъ быть названо виртуозностью, производящею впечатлѣніе дѣланности. Мы думаемъ, что г. Лѣсковъ, какъ бытописатель, склоненъ къ преувеличенію въ этомъ отношеніи и, поддавшись искушенію дойти въ своихъ повѣствованіяхъ до «документальности», рискуетъ впасть въ манерность. Примѣровъ мы теперь приводить не будемъ и отложимъ это до выхода въ свѣтъ послѣдней части его Сочиненій, такъ какъ во второй ихъ половинѣ разсчитываемъ найти убѣдительныя доказательства высказанному нами мнѣнію.
До сихъ поръ вышло пять томовъ Сочиненій H. С. Лѣскова; все изданіе будетъ состоять изъ десяти томовъ. Цѣна полному изданію назначена 20 руб., съ разсрочкою платежа для подписавшихся на него. Иногородніе приплачиваютъ 2 руб. за пересылку. Къ шестому тому будетъ приложенъ гравированный на мѣди портретъ автора. Съ выходомъ послѣдняго тома цѣна будетъ возвышена, какъ значится въ объявленіи объ изданіи. Въ вышедшихъ пяти томахъ 195 печатныхъ листовъ. Расчитывая, что въ остальныхъ пяти томахъ будетъ столько же, и принимая возниманіе изящество изданія, мы находимъ объявленную цѣну весьма умѣренною.