— Ха-ха-ха! Вы прекрасно сдѣлаете! — внезапно проговорила Серболова, стоявшая до этой минуты за густымъ вишневымъ кустомъ и ни однимъ изъ собесѣдниковъ не замѣченная.
Препотенскій захватилъ на груди разстегнутую рубашку, приподнялся и, подтянувъ другою рукой свои испачканные въ кирпичѣ панталоны, проговорилъ:
— Вы, Александра Ивановна, простите, что я такъ не одѣтъ…
— Ничего; съ рабочаго человѣка туалета не взыскиваютъ; но идите, васъ мать зоветъ обѣдать.
— Нѣтъ, Александра Ивановна, я обѣдать не пойду. Мы съ матерью не можемъ болѣе жить; между нами все кончено.
— А вы бы постыдились такъ говорить, она васъ любитъ!
— Напрасно вы меня стыдите. Она съ моими врагами дружитъ; она мои кости хоронитъ; а я какъ-нибудь папироску у лампады закурю, такъ она и за то сердится…
— Зачѣмъ же свои папиросы у ея лампады закуриваете? Развѣ вамъ другого огня нѣтъ?
— Да вѣдь это же глупо!
Серболова улыбнулась и сказала:
— Покорно васъ благодарю.
— Нѣтъ; я не вамъ, а я говорю о лампадѣ: вѣдь все равно огонь.
— Ну, потому-то и закурите у другого.
— Все равно, на нее чѣмъ-нибудь другимъ не угодишь. Вонъ я вчера нашей собакѣ немножко супу далъ изъ миски, а маменька и объ этомъ расплакалась и миску съ досады разбила: «Не годится, говоритъ, она теперь; ее собака нанюхала». Ну, я васъ спрашиваю: вы, Валеріанъ Николаичъ, знаете физику: можно ли что-нибудь нанюхать? Можно понюхать, можно вынюхать, но нанюхать! Вѣдь это дуракъ одинъ сказать можетъ!
— Но вѣдь вы могли и не давать собакѣ изъ этой чашки?
— Могъ, да на что же это?
— Чтобы вашу мать не огорчать.
— Да, вотъ вы какъ на это смотрите! По-моему никакая хитрость не достойна честнаго человѣка.
— А ѣсть лошадиную ветчину при старой матери достойно?
— Ага! ужъ она вамъ и на это нажаловалась! Что жъ, я изъ любознательности купилъ у знакомаго татарина копченыхъ жеребячьихъ реберъ. Это, повѣрьте, очень вкусная вещь. Мы съ Дарьей Николаевной Бизюкиной два ребра за завтракомъ съѣли и дѣтей ея накормили, а третье — понесъ маменькѣ, и маменька, ничего не зная, отлично ѣла и хвалила, а потомъ вдругъ, какъ я ей сказалъ, и бѣда пошла.
— Угостилъ, — отнеслась къ Дарьянову, улыбнувшись, Серболова. — Впрочемъ, пусть это не къ обѣду вспоминается… Пойдемте лучше обѣдать.
— Нѣтъ-съ, я вѣдь вамъ сказалъ, что я не пойду, и не пойду.
— Да вы на хлѣбъ и на соль-то за что же сердитесь?
— Не сержусь, а мнѣ отсюда отойти нельзя. Я въ такомъ положеніи, что отовсюду жду всякихъ гадостей.
Серболова тихо засмѣялась, подала руку Дарьянову, и они пошли обѣдать, оставивъ учителя надъ его костями.