СНЫ.
(Очеркъ).
править
Н. Некрасовъ.
Любилъ спать Степанъ… И не только ночью — среди дня такъ и ждетъ, какъ бы гдѣ прикурнуть. Нѣсколько разъ даже на службѣ подвергался замѣчаніямъ. Служилъ онъ стрѣлочникомъ на большой желѣзнодорожной станціи, въ средней полосѣ Россіи. Сослуживцы его любили: былъ онъ человѣкъ трезвый, скромный, тихій… Одна бѣда — любилъ спать!.. Уже сколько разъ жена его, Пелагея, сухопарая, измученная частыми родами бабенка, выговаривала ему: и упрекала-то, и плакала-то, и бранилась — ничего не помогало…
— Войди ты въ понятіе, — говорилъ Степанъ, — нешто я самъ тому дѣлу причина… Такая стало быть моя природа, притомъ жизнь наша темная, ни свѣту, ни радости, а тутъ хошь сны.
— И что это за сны, будь они прокляты!..
— Нѣтъ, ты не трожь ихъ! Сны хорошіе… И что тебѣ убиваться? Я не пью, никакихъ за собой безобразіевъ не имѣю… Э! одно слово — дура, никакого разума въ тебѣ нѣту.
Пелагея жаловалась знакомымъ бабамъ:
— И говоритъ это онъ мнѣ: милая ты моя зазнобушка, — привирала она, чтобы почувствительнѣе изобразить любовь въ себѣ Степана, — ужъ такъ-то я тебя люблю, такъ-то люблю, желанная ты моя — вотъ что хошь, все сдѣлаю, въ рѣку за тебя кинуся, а не владаю собой: быдто туманъ какой найдетъ… и сонъ одолѣетъ!
— Это, милая, надъ имъ сдѣлано… Вѣрь слову — напущено, — убѣжденно говорили бабы. — Сходи ты, милая, на Можайскую улицу въ Спиридоньевнѣ, умоли ты своему горю помочь… Безпремѣнно поможетъ.
Пелагея сходила въ Спиридоньевнѣ и какъ та приказала, такъ все и сдѣлала: молитву «Сонъ Пресвятыя Богородицы» зашила въ ладонку и носила на груди, подмѣшивала въ кашумужу, наговоренную Спиридоньевной, золу и въ слѣдъ ему кидала, когда тотъ шелъ на службу, девять дней кряду ходила къ ранней обѣднѣ въ женскій монастырь, изъ наговоренной восковой свѣчи скатывала шарики и приклеивала ихъ къ скамьѣ, на которой спалъ Степанъ — ничего не помогало.
— Слушай, Карзухинъ, — замѣчалъ ему старшій стрѣлочникъ Демьянъ Нащеинъ, коренастый, здоровый мужикъ лѣтъ подъ пятьдесятъ, — и что у тебя за сонъ такой окаянный! Не хорошо, братъ… И что за сласть спать безо времени… Оно, положимъ, все у тебя въ исправности, а все-жъ таки не порядокъ. Вѣдь этакъ и машину проспать можешь… Начальство увидитъ неисправность, а я за тебя въ отвѣтѣ… Не хорошо, братъ…
— Что подѣлаешь?.. Жисть темная!.. — уныло вздыхаетъ Степанъ.
— Жисть темная?!. Люди мы маленькіе и жисть наша, знамо, темная, не господская; а ты смирись. Сытъ, квартера есть, жена, дѣти — все по положенію… Ты Бога благодарить долженъ — не супротивничать… Грамотность тебя отравила — вотъ что!.. — убѣжденно поучалъ Демьянъ. — Потому и грамотность надо принимать съ понятіемъ: что къ чему и какъ оно быть должно; а ежели зря — такъ отъ грамотности никакой пользы, опричь одинъ вредъ.
Степанъ понуро покачалъ своей кудрявой головой.
— Тоска беретъ… Что спишь — меньше грѣшишь…
— А ты бы по христіански, по православному: ослобонился отъ работы, тоска тебя грызетъ — выпей!.. Все лучше, все веселѣй!
— Оно точно… Нутро не принимаетъ… воротитъ меня отъ вина… Не могу!
— Чудной!.. Вѣрно говорю: грамотность тебя отравила… Право слово!..
— Да я и книжки новой отъ коего время въ глаза не видалъ.
— Все одно… Понятіе въ тебѣ превратно!.. Для че книжки не прочесть, особливо ежели съ пользой, ежели про дѣло тамъ писано… А то, вѣдь, и пустого бываетъ много пропечатано… Ты и съумѣй распознать: гдѣ такъ что, зря, гдѣ дѣло. Вонъ, ономнясь, ты мнѣ книжку про африканскіе лѣса давалъ… Думаешь — я всему такъ и повѣрилъ? Ни въ жисть. Сочинителю деньги платятъ — ну, извѣстно, онъ и вретъ, что ни попадя… Или вонъ еще въ газетѣ что распишутъ, наши кондуктора читаютъ, удивляются, а меня смѣхъ беретъ, потому — не вѣрю; потому — собственно на все свое разсужденіе имѣю… Ну, ежели что о святыхъ отцахъ, житіе — къ примѣру — какое, или бы насчетъ молитвы — это ужъ особа статья… Не нашего ума дѣло!
— Нѣтъ, ты на счетъ африканскихъ лѣсовъ тоже не сумнѣвайся. Или вотъ еще нонѣ смазчикъ Алешка слыхалъ — телеграфная барышня сказывала — знаки со звѣзды показываютъ… Въ дежурной смѣялись, что, пожалуй, телеграфъ оттеда наведенъ будетъ… И названіе тому мѣсту — Марса!..
— Марса?
— Да, звѣзда значитъ… Имя ей, прозваніе такое…
— Ишь ты, и придумаютъ же!.. Марса…
— Ничего не придумаютъ… Одно слово — ученые люди, всему учились. Вотъ ты названію диву дался, а имъ названіе это — самое плевое дѣло… потому они всю премудрость превзошли.
Разговоръ происходилъ въ помѣщеніи Карзухина, за маленькимъ старымъ самоварчикомъ съ помятыми боками и испорченнымъ, сильно протекающимъ, не смотря на воткнутую Пелагеею щепочку, краномъ. Въ комнатѣ пахло прѣлью и сыростью. Единственное окно было наполовину занесено снѣгомъ. На столѣ стояла жестяная лампочка, тускло освѣщая люльку, прикрѣпленную къ потолку, темныя деревянныя стѣны и троихъ ребятишекъ въ углу, смирно играющихъ чурками и тряпьемъ. Вѣтеръ гудѣлъ въ трубѣ, заглушая тихую воркотню самовара. На дворѣ мела мятелица.
— Вотъ и я тоже говорю, — разсуди ты насъ Митричъ, — жалобно обратилась къ Нащеину Пелагея, уложивъ въ люльку ребенка, — бѣдность наша всѣмъ ужъ извѣстная — потому дѣти. Инженерша Дерюгина нашила къ празднику всякой всячины и наказала, у кого ребята есть, къ ней, значитъ, придтить, что она одежу разную дастъ, отъ своего отъ добраго сердца. Я, съ дуру-то, моему и скажи: пойду, молъ, и я! Онъ какъ вскинется — никакихъ подаяніевъ не надыть! Что заработано, то и ладно. Она пущай при своемъ богачествѣ, а мы при своей бѣдности…
— И очень даже глупо, — солидно изрекъ Демьянъ, — себѣ убытокъ сдѣланъ, никому другому. И опять въ Писаніи сказано: гордому Богъ супротивенъ; а мы люди маленькіе — что возгордился, то себѣ вредъ.
— Что за маленькіе, — вспыхнулъ Степанъ, — въ Писаніи сказано: всѣ ближніе и возлюби ближняго своего.
— Ут-ту дуракъ, какъ есть дуракъ! — добродушно махнулъ рукою Демьянъ. — А еще грамотѣй!.. Да кто тебѣ ближній-то… а? Свой братъ мужикъ, извѣстно. Ну и возлюби его и не возгордися надъ нимъ, ежели ты въ богатствѣ, или счастье какое привалило… Ну, а примѣрно господа инженеры или начальникъ по станціи — нѣшто это ближніе? Они начальство, люди высокіе, имъ поклонись и окажи всякое почтеніе по христіанскому, какъ святые угодники, которые, значитъ, спасались по пустынямъ и лѣсамъ, насъ, христіанъ, учили… Э-эхъ, молодъ ты, еще горя не хлебалъ, въ томъ и гордость твоя глупая.
Демьянъ ушелъ. Пелагея стала поить дѣтей оставшимся чаемъ; потомъ втащила изъ сѣней корыто и, наливъ горячей воды изъ котла, что грѣлся въ печкѣ, начала стирать портянки и рубахи.
— Вотъ онамнясь Мамылиха прибѣгала — холстъ купили, по 25 за аршинъ платили, хоррошій холстъ!.. А нашъ-то всѣ суставы отдеретъ… И Господи! Есть же счастливые; и не въ богатствѣ живутъ, а все-таки хоть малый сердцу отдыхъ имѣютъ!.. Наша-то жисть каторжная: бѣдности да тягости, тягости да бѣдности… — причитывала Пелагея, съ ожесточеніемъ растирая въ рукахъ грубый холстъ.
Степанъ досталъ съ полки книжку и сталъ ее читать. Это былъ учебникъ географіи, подаренный Степану нѣсколько лѣтъ тому назадъ мальчикомъ гимназистомъ, часто ходившимъ гулять къ стрѣлкѣ. То было веселое время для Степана. Чего-чего только не наслышался онъ отъ своего маленькаго просвѣтителя… Но въ одинъ прекрасный день гимназистъ пришелъ распроститься съ своимъ пріятелемъ, сообщилъ, что уѣзжаетъ въ другой городъ, и подарилъ на память о себѣ Степану книжку съ картинками и истрепанный учебникъ географіи. Очень нравились Степану замысловатыя названія горъ, рѣкъ, городовъ… Причемъ, почему то Амстердамъ болѣе всего привлекалъ его вниманіе. Неизвѣстно, что рисовалось при этомъ въ воображеніи Степана, но онъ по долгу любовно останавливался надъ этимъ словомъ.
— Ам-стер-дамъ, — читалъ онъ съ равстановкой и на распѣвъ, — ишь вѣдь какъ выдумаютъ! а все нѣмецъ!.. Смышленый народъ, обстоятельный… Вонъ у насъ мастеръ въ депѣ былъ — можно сказать молодчина! И уваженіе какое это всѣхъ… а тоже нашъ братъ-мужикъ… А все отъ образованія, — вздыхалъ Степанъ и въ памяти его вставали неясные обрывки знаній, полученныхъ отчасти изъ прочитанныхъ книгъ, отчасти изъ разговоровъ съ «бывалыми» людьми. И старался себѣ представить Степанъ жизнь человѣческую гдѣ то далеко на сѣверѣ, гдѣ люди на ходу замерзнуть могутъ и собаки за лошадей справляются… и, въ противоположность этой — жизнь обитателей африканскихъ лѣсовъ, гдѣ тигра, безъ запрету, на свободѣ бѣгаетъ и человѣкъ безо всякой одежи ходитъ, самъ черный, а на головѣ перья разныя…
— Цыцъ, окаянный! — крикнула Пелагея на ребенка, поднявшаго ревъ въ люлькѣ. — Машка, поди покачай, пожуй хлѣбъ-то да сунь ему въ ротъ… Видишь — матери некогда… Чего жметесь-то, — заворчала она на дѣтей, жавшихся около корыта, — опять жрать? Почитай весь каравай сегодня слопали — все мало!.. Машка, достань изъ котелка картошку, холодная должно осталась, посоли, да пусть жрутъ.
Слова относились въ худенькой бѣлобрысой дѣвчонкѣ лѣтъ семи, съ большими печальными глазами и ухватками взрослой женщины.
Машка только что уложила свою тряпичную куклу Катьку спать, а теперь вотъ принимайся укачивать брата Кольку, да кормить «паршивыхъ ребятъ».
Съ ловкостью кошки вскарабкалась Машка на столъ, достала съ полки початый ржаной каравай, завернутый въ сѣрое холщовое полотенце, отковырнула пальцемъ мякишъ, пожевала и свользкій разжеванный хлѣбъ сунула въ ротъ злополучнаго Кольки.
— Цыцъ, пропасти на тебя нѣту!.. — зыкнула она рѣзкимъ, пискливымъ голосомъ.
Дѣти усѣлись въ углу, вовлѣ Машки, у которой въ подолѣ была насыпана соль, и вмѣстѣ со старшей сестрой стали истреблять водянистый холодный картофель.
Степанъ лежалъ головой на столѣ и не то вспоминалъ, не то грезилъ, незамѣтно для себя погружаясь въ сонъ.
— Пелагея… кабы грамотѣ училась, все отдыхъ душѣ имѣла бы, а то и вправду: майся, работай и… никакихъ тебѣ радостей… А ребятъ безпремѣнно учить… какъ слѣдуетъ, форменно… Митрошка ва-а-жный грамотѣй будетъ… А, можетъ, Колька выростетъ, почище Митрошки науку пойметъ… Вонъ какъ въ Нѣметчинѣ, что господа, что нашъ братъ-мужикъ — все едино въ грамотѣ доходятъ, всѣ ученые… А Пелагея и взаправду безсчастная… и ребята тоже… хлѣба всласть нѣту, не то что другого прочаго… Работаю, а все недохватки во всемъ… Харчи дорогіе… одежа опять… Господа инженеры — положимъ, ученые — тысячи получаютъ… а хлѣба кусокъ каждому нужно… опять-же и удовольствіе какое ни есть душѣ… Знаки со звѣзды показываютъ… Неужто люди тамъ живые?.. Митрошка, какъ выростетъ, до всего дойдетъ и отцу разскажетъ… Запрошлымъ лѣтомъ инженерскій ученикъ, на линію былъ обучаться поставленъ, такъ сказывалъ, что есть одинъ господинъ инженеръ прямо такъ деревенскій какъ есть… и мать и отецъ тоже, а онъ всякую науку достигъ и тысячи теперича имѣетъ… Митрошкѣ внушить про науку — онъ пойметъ… мальчонка смышленый…
…И видится Степану большой, пребольшой лугъ, да только не зеленый, а весь серебряный… такъ и блеститъ… «И что за диво за такое?» — думаетъ Степанъ — ровно какъ отъ звѣзды сіяніе оказываетъ… На лугу дома высокіе, какъ стекло прозрачные и тоже блестятъ… Люди по лугу ходятъ… Ну совсѣмъ ангельское обличіе: крылья за спиной и одежа бѣлая, и отъ лица свѣтится… Люди эти ходятъ — ходятъ, да вдругъ и полетятъ, и руками замашутъ.
— Знаки на землю подаютъ, — соображаетъ Степанъ, — эта самая звѣзда Марса тутъ должно и есть… Чудно!
Вдругъ откуда ни возьмись Митрошка… и тоже крылья за спиной, какъ и у прочихъ постороннихъ, и одежа, какъ снѣгъ бѣлая и вокругъ головы сіяніе… И всѣ стали къ нему подходить, уваженіе и почетъ ему оказывать…
Степанъ диву дался:
— Митрошъ, а Митрошъ! — кличетъ онъ сына тихо-тихо, — неужто ты?..
Митрошка обернулся, да какъ вскрикнетъ радостно… И спрашиваетъ его Степанъ:
— Митрошка, откуда у тебя одежа эта бѣлая и крылья… и по какому такому праву всѣ тебѣ почтеніе оказываютъ, ровно ты старшой, либо прынцъ какой заморскій?
— А съ того мнѣ почтеніе оказываютъ, — отвѣчаетъ Митрошка, — что я всю какъ есть науку превзошелъ и за это за самое меня главнымъ начальникомъ на Марсу поставили.
Удивляется тому дѣлу Степанъ, и вѣрить не хочетъ, а сердце такъ и трепещетъ: вотъ онъ каковъ Митрошка выросъ!.. Надо пойти Пелагею позвать — пусть тоже ея сердце на сына порадуется…
Повернулся Степанъ, а Митрошка его окликаетъ:
— Куда ты?
— За маткой за твоей — пусть ея сердце радуется.
— Да она здѣсь и идти ближнее мѣсто.
— Какъ такъ?
— А очень просто. Жить къ себѣ на Марсу я ее взялъ… Вонъ и домъ ея, а вонъ и она сама…
И глядитъ Степанъ: изъ красиваго высокаго дома выходитъ баба — ровно Пелагея, а будто и не она. Бѣлая, да румяная, да толстая. На головѣ платокъ шелковый, на плечахъ шуба алаго бархата, на мѣху на лисьемъ, какъ у инженерши какой. Взглянулъ Степанъ на свои худые сапоги, на одежу и боится къ Пелагеѣ подойти. А та улыбается ласково и говоритъ:
— Помнишь, Степка, ты на жисть нашу жалился, что жисть темная? За то теперь Митрошка въ радости живетъ и я съ нимъ вмѣстѣ… И таково на этой на Марсѣ хорошо… И ты тутъ оставайся…
Вдругъ будто облако какое заволокло Пелагею, бѣлое, какъ молоко. Степану стало жутко. Звонъ послышался, точно въ Христову заутреню, во всѣхъ церквахъ… Степанъ на колѣни палъ и началъ молиться… И стало облако проясняться… туманомъ по лугу стелется, паромъ къ небу поднимается… Видитъ Степанъ: опять стоятъ передъ нимъ Митрошка, Пелагея… да и Колька съ Машуткой… и Варька — всѣ тутъ!..
— Пойдемъ въ домъ-то, — говоритъ Пелагея, — чаю тебѣ дадимъ самаго душистаго… Я и баранокъ припасла…
Степану стыдно своихъ худыхъ сапогъ, а чаю, между прочимъ, страсть какъ хочется.
— Принеси-ка чай-то сюда, — говоритъ Степанъ.
Пелагея смѣется, Митрошка тоже.
— Да ты не бойся, что сапоги худые. Здѣсь, что въ богачествѣ, что въ бѣдности человѣкъ — все одно. Всѣ тутъ какъ ближніе почитаются.
Опять вазвонили въ колокола и облако закрыло Пелагею и дома стеклянные, и людей въ бѣлыхъ одежахъ.
Степаномъ овладѣла тоска.
— Степанъ!.. Степанъ!.. — раздался надъ самымъ ухомъ визгливый сердитый голосъ. — Вставай!.. Чортъ окаянный! На должность пора… У! колода чортова…
— Тятенька, ступай на должность, — пищала Машутка, помогая матери расталкивать отца.
Степанъ съ трудомъ полуоткрылъ, наконецъ, отяжелѣвшія вѣки:
— Эка обида!.. Такъ и не даютъ досмотрѣть… И чего будятъ! Чего?.. сами не знаютъ…
— Протри буркалы-то, слышь… песъ шелудивый!..
Степанъ поднялъ голову. Передъ нимъ стояла Пелагея, да только не та, что сейчасъ на лугу была, а совсѣмъ другая: глаза злые, на лбу крупныя капли пота, платьишко безобразно подоткнуто, а руки худыя, какъ палки, да красныя, ровно сырая говядина. Обидно и больно Степану: и зачѣмъ только разбудили его?..
— Долго-ль проклажаться еще будешь… чортъ!
— Бѣдная… разбезсчастная, — думаетъ Степанъ, — и все-то она лается, все лается… Жисть ея темная, каторжная…
Степанъ глубоко вздохнулъ всей грудью и, встряхнувъ рѣшительно головою, точно желая отогнать рѣющія еще въ воображеніи грезы, всталъ съ мѣста.
— И чего ты меня будишь безо времени, — буркнулъ онъ женѣ, покосясь на маленькіе стѣнные часы «стукальцы», — цѣльныхъ три часа поѣзду дожидаться…
— Ничего, ничего… Что раньше придешь, то и лучше.
— Мнѣ все одно. Я и въ дежурной, на станціи приткнусь, коли такъ ужъ тебѣ опостылѣлъ, — покорно произнесъ Степанъ.
— Возьми хлѣба — жрать неравно захочешь, да зипунъ одѣнь — холодно вѣдь… Вонъ на меня жалишься, что ругаюсь; а кто къ сердцу больше приметъ, кто пожалѣетъ, какъ не жена своего мужа… И только глупость наша бабья, что убиваемся мы изъ-за васъ зря, по напрасну, — слезливо закончила Пелагея.
Степанъ подпоясалъ зипунъ и надвинулъ шапку по самыя уши.
— Ну, прощайте.
Онъ любовно погладилъ по головкѣ Машку и мимоходомъ бросилъ взглядъ на заснувшаго въ углу въ тряпьѣ Митрошку:
— Э-эхъ… Митрошъ, Митрошъ!..
Мятелица утихла. Ярко свѣтятся звѣгды съ темнаго неба, снѣгъ поскрипываетъ подъ ногами… длинной лентой тянется освѣщенная луною дорога, сверкая то здѣсь, то тамъ сталью гладкихъ, словно отполированныхъ рельсовъ, и пропадаетъ въ далекой тьмѣ. Вблизи мелькаютъ огоньки фонарей станціонной платформы.
Идетъ Степанъ, любуется на звѣзды:
— Ишь ты Божья благодать, что твое серебро!.. Какъ все устроено!?.. Мудрено сотворено!.. Вонъ шельма… справа… такъ и мигаетъ, такъ и мигаетъ… Можетъ она самая звѣзда Марса и есть… можетъ это оттуда знаки и взаправду показываютъ.
И ужасно опять досадно Степану за прерванный сонъ. Какъ тамъ живутъ въ домахъ на Марсѣ, такъ онъ и не узналъ… и какой такой чай душистый пьютъ, такъ и не отвѣдалъ. Даже злость беретъ. Легъ бы гдѣ ни попадя, да и заснулъ бы опять…
Войдя въ дежурную, довольно большую, неопрятную комнату съ почернѣвшими, заскорузлыми лавками, Степанъ засталъ тамъ Нащеина и смазчика Алешку, пускающихъ клубы дыма скверной махорки.
Алешка, небольшого роста, заморенный мужиченко, еще молодой, съ мелкими чертами лица и хитрыми сѣрыми глазами, по обыкновенію, принесъ цѣлый коробъ новостей въ «дежурную» и, не торопясь, дѣлился ими съ Нащеинымъ.
— Карзухинъ, радуйся! — крикнулъ Алешка при появленіи Степана, — засудятъ, безпремѣнно засудятъ!
— А телеграфному что?
— Въ лучшемъ видѣ оправдаютъ. Потому, человѣкъ подневольный. Самъ дрыхнуть пошелъ, а приказъ далъ: ни подъ какимъ видомъ, чтобы себя не безпокоить… А тутъ запросъ — съ нашей, значитъ, станціи на счетъ пути… Телеграфный-то и отвѣть… А какъ крушеніе случилось — тутъ его и прогнали… а онъ въ правленіе рапортъ: такъ, молъ, и такъ — я человѣкъ подначальный… да все какъ есть про начальство и показалъ. Теперь, значитъ, его ослобонятъ, а по станціи начальникъ будетъ въ отвѣтѣ… Какъ ему, лѣшему, и не быть!.. Я допрежъ того на той станціи служилъ, такъ оченно хорошо евонныя штуки знаю… змѣй, не человѣкъ!..
— А какъ на счетъ вознагражденія?.. За смерть Мышкинской вдовѣ что присудили? — спросилъ Демьянъ.
— Тысячу, — мрачно проронилъ Алешка.
— Ну, что-жъ — ничего.
— Ни-че-го! — укоризненно передразнилъ Нащеина Алешка, — тебѣ бы все начальственную руку держать — ничего!.. Самъ семь осталась безъ кормильца… Человѣка машиной убило… раздавило — и тысяча!..
— Оно по правильности, по положенію, — спокойно возразилъ Демьянъ, — и брешешь ты зря; жалованья его сто двадцать въ годъ… Положь на десять лѣтъ — тысяча съ двумя стами… Обнакновенно — какъ по суду, значитъ, сбавили — вотъ-те и ровно тысяча.
— Да ежели бы полностью… и ничего бы. А въ томъ-то бабѣ и обида: замѣстъ тысячи — да пятьсотъ.
— Какъ такъ?
— Да вотъ-те и такъ. Иску-то на тысячу восемь сотъ въ судъ подавали… Восемь сотъ — господину за хлопоты, тысяча — бабѣ на руки. А теперь другая мугыка выходитъ: восемь сотъ отдай, остались два ста. Что хошь, то и дѣлай!.. Да еще, спасибо, господинъ-то хорошій попался — говоритъ бабѣ: чортъ съ тобой — возьму съ тебя пять сотельныхъ, а пять тебѣ, на сиротство на твое, оставлю… Все же таки облегченіе сдѣлалъ… и на томъ спасибо.
— А на счетъ Митьки Свирѣлкина, что слышно?
— У, прохвостъ! — злобно процѣдилъ Алешка, — всюю бы рожу подлую евонную искровенилъ!..
— За какіе такіе грѣхи?
— А въ запрошломъ году, какъ «маневры» были — мнѣ безъимянный оторвало. Свѣту я не взвидѣлъ. Дохтуръ въ больницѣ опасался, что и вовсе руку рѣзать надо; я и свидѣтельство отъ дохтура имѣлъ, и жена въ правленіе къ дилехтуру ходила и начальникъ въ Питеръ рапортъ посылалъ. И при всей-то ихней милости мнѣ пятьдесятъ отсыпали! А прохвосту Митькѣ, теперича, за мизинный семьдесятъ пять рѣшевіе вышло! Гдѣ-жъ тому правда? Безъимянный али мизинный? Ребенокъ малый пойметъ, какой палецъ человѣку больнѣе…
— Ну ужъ ты это напрасно, — внушительно произнесъ Демьянъ, — всякъ суставъ дорогъ, все едино — потому живая кость, живое мясо.
— Нѣтъ, я обиду свою такъ не оставлю, я объявлю, я рапортъ въ Питеръ пошлю и все тамъ пропишу… Имъ на прямки скажу: гдѣ, молъ, ваши правила? Пущай читаютъ, неча имъ спущать, пущай… А мнѣ пожалуйте, при всей вашей милости, еще пятьдесятъ цалковенькихъ!
— Супротивникъ ты, больше ничего!
— Ну, да ужъ ладно!.. А про нашу телеграфну барышню слыхалъ? — таинственно проговорилъ Алешка.
— А что?
— Тю-тю значитъ! Полная отставка.
— Вре-о-шь?
— Вѣрно слово. Теперь на буфетчицу буркалы пялитъ. На счетъ бабъ тоже не промахъ, даромъ что женатый.
— Ребятъ куча, — вставилъ молчавшій все время Степанъ.
Алешка подмигнулъ лукаво:
— Онъ своего дѣла не убавитъ… Обычай господскій извѣстный: жена, дѣти въ аккуратѣ, какъ слѣцоваетъ быть, съ полнымъ почтеніемъ, а что иное прочее тоже завсегда есть — одна, либо двѣ.
— Паскудство! — Степанъ сплюнулъ въ сторону.
— И ни въ чемъ не бывало! Жена не обижается, потому все ей предоставлено, а заскучаетъ — сама любовнаго заведетъ, по ихнему, по господскому положенію… И за грѣхъ это самое не считается.
— Въ Писаніи сказано: прилѣпися къ женѣ и жена покорися мужу, — строго проговорилъ Степанъ. — Холостой — твое дѣло, а женился съ благословеніемъ да съ молитвою, и паскудства, значитъ, разныя бросить надо.
— А барышня-то, барышня-то какъ убивается — страсть! — продолжалъ Алешка. — Прислуга ейная, Стешка, ко мнѣ бѣгаетъ, такъ сказывала: барышня газетчицѣ свое горе объясняла, разливалась-плакала, потому она тово… съ приплодомъ и боится, что и мѣста ее рѣшатъ… А буфетчица-то нонѣ мимо телеграфной такъ и шмыритъ, такъ и шмыритъ, да все съ форсомъ.
— Подлая, — выругался Степанъ.
— Ну, буде, однако, — остановилъ Нащеинъ, — не нашего разума дѣло господскіе распорядки разбирать: они начальство, мы люди маленькіе…
— А ежели безчинство и обида? — возразилъ Степанъ.
— Сказано: не твоего разума дѣло. Свои дѣла справляй, по чужимъ не путайся. Они, господа, лучше нашего предѣлятъ: чему быть должно и по какой причинѣ… А ты вотъ, чѣмъ господъ разбирать — время есть — взялъ бы да дрыхнуть и завалился бы, — иронически прибавилъ Демьянъ. — Оно бы ладнѣй было.
— И вправду, чортъ съ вами со всѣми!
Степанъ растянулся на лавкѣ. Алешка не унимался, продолжая выкладывать Демьяну весь запасъ своихъ новостей.
Степанъ закрылъ глаза.
— Эхъ, кабы опять на Марсу попасть!.. Чаю душистаго хлебнуть… Здѣсь обида бѣднымъ людямъ — во всемъ какъ есть обида! Вонъ хошь бы барышнѣ — за что обида? За любовь за ейную… Бѣленькая барышня такая… глазки, что цвѣтики синіе… И за что обида?.. Не стерпитъ ейное сердце… не стерпитъ!..
И жалко Степану барышню, до словъ жалко… А грезы, любимыя гревы, по прежнему уже рѣютъ надъ головой
. . . .Теплый лѣтній день… Идетъ Степанъ по лугу… идетъ — пѣсни поетъ. Весело ему: сосной пахнетъ, птички заливаются вокругъ — звонъ звономъ, стрекозы стрекочутъ… И приходить Степанъ къ лѣсной окраинѣ — передъ нимъ поле ржаное. Пошелъ Степанъ ближе — все поле всколыхнулось, да и легли колосья на землю, легли и стонутъ, человѣчьимъ голосомъ стонутъ… Жутко Степану стало, и хочетъ онъ назадъ въ лѣсъ повернуть… Вдругъ видитъ онъ посреди самаго того ржанаго поля стоитъ телеграфная барышня. Волосы по плечамъ разметаны, руки къ Степану протянуты и жалобно кличетъ барышня: Степанъ, Степанъ! — кличетъ она. — Приди ты ко мнѣ, ослобони ты меня — погибаю я!.. Кинулся Степанъ къ барышнѣ и видитъ: руки у нея крѣпко-на-крѣпко связаны, ноги веревками перепуганы… Рванулъ Степанъ изо всѣхъ силъ веревки, а барышня все стоитъ недвижимая и плачетъ. «Степанъ, Степанъ, — говоритъ она, — не конецъ еще погибели моей… Нутро мое все огнемъ горитъ, сердце полымемъ пылаетъ… Кончина жизни моей пришла. Надрывается душа моя!» Степанъ ума не приложитъ, какъ горю помочь. И молитъ его барышня: «Возьми ты меня на руки — снеси ты меня къ рѣчкѣ… Поплывемъ, — говоритъ барышня — въ страны далекія, въ города заморскіе, увидимъ тамъ жисть вольную, не обидную, веселую…»
Степана даже страхъ взялъ.
— Нѣту, барышня, — говоритъ онъ. — У меня свое семейство есть… А вы, барышня, напрасно чужой законъ разрушили: господинъ по станціи начальникъ хошь и обидчикъ вамъ, а и ваша любовь не божеская, потому — онъ женатый, а отъ дьявола.
Какъ вскрикнетъ барышня дикимъ голосомъ да въ рѣку. Степанъ хочетъ ее руками поймать, чтобы не утонула… Глядь: вмѣсто барышни плыветъ передъ нимъ уточка — приплыла совсѣмъ близко къ Степану, и слышитъ Степанъ барышнинъ голосъ: «Прощай Степанъ! Ослобонилъ ты меня, я завсегда тебя помнить буду… Поплыву я далеко, далеко… Что худо тебѣ сдѣлала — забудь, а коли доброе что — помяни»…
Сильный толчокъ въ бокъ разбудилъ Степана.
— Ступай на линію, — сурово произнесъ Нащеинъ.
Степанъ испуганно вскочилъ, протеръ глаза, засвѣтилъ фонарь и вышелъ на улицу. Морозный воздухъ крѣпко щипалъ лицо, бодра и освѣжая. Звѣзды все также ярко блестѣли въ небѣ…
— Ишь ты, — произнесъ Степанъ, любовно взглядывая вверхъ и отыскивая Сиріусъ, — мигалка-то такъ я старается… Ахъ, ты милая!.. Мудрено сотворено!.. А можетъ такъ оно и устроено: ты, молъ, здѣсь майся, жисть проклинай, а помрешь — душа твоя ослобонится и полетитъ невѣдомо куда: не то на Марсу, либо на другую какую планиду… Въ писаніи показано: не пещися о земномъ…
И вспоминается Степану только что видѣнный сонъ, вспоминается телеграфная барышня, бѣленькая съ синими, какъ цвѣточки въ полѣ, глазками…
— И привидится-же, — удивляется Степанъ, — съ чего бы это?
Вспоминаетъ Степанъ и другія новости, слышанныя имъ въ дежурной. Злость и жалость разбираетъ его, жалко ему Мышкинскую вдову:
— Какъ теперь безъ кормильца жить будутъ… Пять сотельныхъ и все тутъ… ребятъ много, подростугь — учить надо… опять квартеры рѣшиться должны — квартеру найми, а онѣ нонѣ дорогія… Ни взадъ, ни впередъ. Пять сотельныхъ, а человѣка цѣлаго нѣту!.. А сколько чужого народу пропало — страсть! Поѣхалъ какой человѣкъ на побывку куда, къ женѣ, либо такъ, и вдругъ погибель себѣ нашелъ, зря, здорово живешь!.. вонъ она жисть!.. Хорошо, что его подлеца засудятъ, — съ злобной радостью шлетъ Степанъ свои пожеланія по адресу начальника сосѣдней станціи, — безвинныхъ хотѣлъ прогнать, теперь, гляди, и самого по шапкѣ… А вѣдь это я не по правильности, — спохватывается вдругъ Степанъ, — ежели я въ писаніе вѣру имѣю, злобу имѣть не долженъ; и сказано: возлюби и врагу прости… Да какже опять «возлюби», ежели онъ самый что ни есть лютый обидчикъ, всѣмъ служащимъ ворогъ? Всѣ его дѣла пакостныя ужъ извѣстны… Вотъ нашъ, только насчетъ бабъ слабость имѣетъ, дѣйствительно что подверженъ… а до всего прочаго ничего — баринъ добрый… Ну и «возлюблю»! За бабъ супротивъ него, точно, сердце имѣю, а за прочее «возлюблю»… А тому окаянному — всякой пропасти желаю…
Степанъ подошелъ къ стрѣлкѣ, поднялъ рычагъ, перевелъ рельсы и поставилъ фонарь на землю. Морозъ крѣпчалъ, вѣтеръ, дувшій весь день и утихнувшій къ ночи, вдругъ поднялся снова. Степанъ топтался съ ноги на ногу, чтобы согрѣться. До прихода поѣзда оставалось еще добрыхъ минутъ двадцать. Степанъ вытащилъ изъ за пазухи хлѣбъ и, отламывая большими кусками, началъ жевать. Моровъ забирался въ рукава, въ пазуху, дралъ немилосердно кожу лица, и ноги совершенно цѣпенѣли.
— Пойду въ грѣлку, — рѣшилъ Степанъ, — силъ нѣту… Машины не слыхать и не видать еще…
Онъ перебѣжалъ рельсы и вошелъ въ сторожку, построенную по другую сторону пути.
Возлѣ маленькой желѣзной печурки нашелъ онъ на полу нѣсколько полѣшекъ, бросилъ ихъ въ печку и развелъ огонь. Потомъ свернулъ самодѣльную папироску, усѣлся на лавку противъ печки и, потягивая дымъ махорки, съ наслажденіемъ смотрѣлъ, какъ разгорался огонь въ печкѣ.
— Ишь какъ деретъ — такъ и пробирается, вьюномъ вьется… Славно!.. Вотъ кабы заснуть теперь… Тепло, никто не мѣшаетъ — такіе сны увидишь, такихъ чудесъ насмотришься!..
Но тутъ-же Степанъ понимаетъ всю нелѣпость своего желанія:
— Тьфу ты, навожденіе окаянное!.. Развѣ можно? Машина, того гляди, подойдетъ.
Вѣтеръ гудѣлъ подъ окошкомъ, дрова весело трещали въ печкѣ. Огонь длинными желтыми языками, перебѣгая по дереву, то совсѣмъ будто скроется за сложенными полѣньями, то вдругъ яркимъ пламенемъ вырвется на свободу и озаритъ унылыя стѣны сторожки и лавку, и Степана, чувствующаго, какъ тепло живымъ трепетомъ охватываетъ ивзябшіе члены.
Смотритъ Степанъ на огонь и передъ глазами пробѣгаютъ какія-то тѣни, ддинныя-длинныя… Онѣ изгибаются извивами и вдругъ, точно точки какія, скокъ… скокъ… и нѣтъ ничего!.. Вотъ опять потянулись тѣни длинными нитями… расплылись… завертѣлись кругомъ… и вовсе темно…
Изъ темноты, сначала неясно, потомъ обозначаясь яснѣе и яснѣе, встали деревья — всѣ сѣрыя, точно пепломъ засыпанныя и подъ каждымъ деревомъ домъ небольшой и тоже сѣрый. И вотъ откуда ни возьмись пламень въ небѣ загорѣлся — солнце взошло, да такое яркое, веселое! И деревья вдругъ стали зеленыя и на нихъ красныя вишни висятъ, а дома желтой краской покрылись…
— Что это за мѣсто за такое отрадное, — думаетъ Степанъ, — все сады, сады и около каждаго дома огородъ. Въ полномъ своемъ удовольствіи люди живутъ!
Пошелъ Степанъ по улицамъ. Идетъ не налюбуется, какъ вдругъ ему дикіе люди на встрѣчу — цѣлая шайка: голые, а впереди начальникъ ихній, старшій значитъ. На плечахъ у него шкура пестрая, на животѣ юбочка небольшая подпоясана, на головѣ перья разныя… Сробѣлъ Степанъ, а любопытно ему, очень любопытно съ дикими людьми въ разговоръ вступить. Да только по каковски они говорятъ — вотъ въ чемъ зацѣпа?!.. Заговорю по своему, по православному — куда ни шло!.. — рѣшаетъ онъ. Поровнялись съ нимъ дикіе люди. Степанъ имъ знакъ показываетъ, что желательно ему поговорить съ ними. Дикіе люди остановились.
— Господинъ дикій, — говоритъ Степанъ, — по вашему не знаю, по нашему можетъ ты не разумѣешь, а только любопытно мнѣ про многое узнать, потому читалъ я въ книжкѣ про лѣса про ваши африканскіе.
Начальникъ руку вправо откинулъ, да какъ загогочетъ громовымъ голосомъ:
— Гикъ-гокъ-го-гого!..
Не успѣлъ Степанъ отъ испуга оправиться, а дикій ужъ говоритъ совсѣмъ явственно, по православному:
— Что тебѣ, милый человѣкъ, отъ насъ надо?
— Да вотъ, господинъ дикій, объясни ты мнѣ, кое это мѣсто оказываетъ? Потому какъ я по описанію книжки замѣчаю, что африканскимъ лѣсамъ тутъ быть не полагается… Кое-жъ это мѣсто — объясните, сдѣлайте милость.
— А развѣ самъ то не спозналъ?
— Нѣту.
— А Амстердамъ городъ прозывается.
— Вотъ она штука-то! Да какъ-же вы здѣсь объявились?
— А очень просто. Необразованность наша одолѣла насъ, мы и рѣшились къ нѣмцу плыть. Научи, молъ, насъ уму разуму. Сѣли въ лодку да море и перемахнули. А ты что тутъ, милъ человѣкъ, безо времени шатаешься?
— Обиду своему горю утолить хочу.
— Да кто-жъ тебя обидѣлъ такъ?
— Не могу сказать, а просто такъ вообще…
— Хочешь, всю обиду какъ рукой сниметъ?
— Ослобоните, господа дикіе, заставьте Бога молить!
— Ступай живымъ ходомъ за нами.
Идетъ Степанъ и радуется: экіе эти дикіе люди славные, совсѣмъ не страшные, простые такіе и занятные.
И повели Степана дикіе люди по улицамъ, по полямъ, по пригоркамъ и привели къ кладбищу… Кладбище красивое такое, деревьями обсаженное, на могилахъ кресты все бѣлые, а вокругъ могилъ цвѣты самые прекрасные… А по среди кладбища гора высокая, превысокая; а на горѣ слонъ африканскій, бѣлый.
И говоритъ Степану дикій человѣкъ:
— Подойди ты къ этому слону, поклонись ему въ ноги, и всѣ-то твои горести онъ распознаетъ, и всякую обиду сниметъ.
Ввошелъ Степанъ на гору, поклонился бѣлому слону въ ноги. Глядитъ на слона и не боится его Степанъ.
И говоритъ вдругъ слонъ человѣчьимъ голосомъ, по православному:
— Съ чѣмъ такимъ пришелъ ты ко мнѣ добрый человѣкъ?
— А съ обидой. Помоги горю моему — сними обиду.
— Кто-жъ тому дѣлу причиненъ, и въ чемъ обида твоя?
— А во всемъ, что ни на есть! Все обидно!.. Барышню телеграфную начальникъ станціи любилъ… Теперь въ тягости она, а онъ, мало того бросаетъ, мѣста ее рѣшить хочетъ… И мнѣ то дѣло обидно!.. Мышкинской вдовѣ съ ребятами пять сотельныхъ съ Правленія присудили, а мужъ ейный до смерти при крушеніи убился — нѣшто не обидно? А въ крушеніи томъ причиненъ начальникъ по сосѣдней станціи… Извергъ онъ, служащимъ вздоху не даетъ… Обидно… Ребята мои почитай голодомъ живутъ, недохватки во всемъ… Пелагея, какъ собака, лается… Больно мнѣ и обидно!.. И не то обидно, что ругаетъ она меня, а то, что жисть ея каторжная, можно сказать, темная… Ребятъ грамотѣ учить хочу, а приведетъ ли Господь — того не знаю… Опять въ деревнѣ своей, лѣтось, побывалъ: нищета, холодъ, голодъ, убожество, темнота повсюдная, а съ этого и пьянство, и драки, и развращеніе. Обидно мнѣ, страсть обидно!..
— А ты смирись, — говоритъ слонъ.
— Нѣту власти въ томъ — не могу!
— Ну жалко мнѣ тебя, добрый человѣкъ, а горю твоему не помочь… Горе твое великое, горе трудное… Ступай-ка, скажу я тебѣ, вотъ куда: за этой, за самой горой, стоитъ еще гора, и живетъ на ней птица-ястребъ лютая. Стань-ка ты при дорогѣ и ожидай до времени. Какъ налетитъ на тебя ястребъ-птица, подставь ты ей грудь свою и станетъ та ястребъ-птица тебѣ грудь клевать до самаго до твоего сердца. И вырветъ ястребъ сердце изъ подъ самой груди и схватитъ когтями и иворветъ на мелкіе кусочки. Въ томъ и спасеніе тебѣ, въ томъ и обидѣ конецъ.
Пошелъ Степанъ на гору, по приказу слоновьему. Сталъ при дорогѣ. Стоитъ Степанъ — часу своего дожидаетъ. Тучи темныя небо заволокли, поднялся вѣтеръ и крутитъ пыльные столбы, молніи, какъ змѣи огненныя, по небу летаютъ… И покажись точка издали… все ближе… ближе… птица оказывается… Крыльями птица машетъ, къ Степану торопится… Дрогнуло Степаново сердце и крикнулъ онъ не своимъ голосомъ:
— Ястребъ, ястребъ, птица лютая! Кинься ты мнѣ на грудь, въ самое сердце мое вцѣпись, разорви ты его на пополамъ, чтобы унялось горе мое, чтобъ забылись обиды мои!!!
Страшнымъ свистомъ засвистала птица… Подлетаетъ близко къ Степану… изъ глазъ искры сыплются, изъ клюва пламень выкидываетъ… Когти въ грудь Степанову вонзились и свищетъ… свищетъ птица, не переставая…
Фю-и-и-и… фю-и-и-и!..
Степанъ вскочилъ, какъ ужаленный.
— Батюшки!.. Машина!!!…
Безъ шапки, какъ шальной, пошатываясь, бросился онъ къ дверямъ сторожки…
Блѣдный лунный свѣтъ серебрилъ дорогу, стоящаго вмѣсто Степана у рычага, на стрѣлкѣ Нащеина и быстро приближающійся къ станціи поѣздъ…
Демьянъ машетъ руками, что то кричитъ — за вѣтромъ не слышно — ругается вѣрно.
— Виноватъ… виноватъ… — съ отчаяніемъ лепечетъ Степанъ и стремглавъ перебѣгаетъ дорогу…
Вмигъ что-то подняло его и бросило навзничь… сново подняло… обдало жаромъ… сдавилась грудь… хрустнули кости…
— Вотъ она ястребъ птица… Вотъ она!.. Жри, жри меня… Про-кля-тая!!!…
Новый толчокъ оглушилъ Степана и съ невѣроятной силой отбросилъ его окровавленнаго, обезображеннаго на полотно дороги…
Поѣздъ, замедляя ходъ, подходилъ къ платформѣ.
Нащеинъ поспѣшилъ на помощь къ несчастному. Съ разбитой грудью, съ искаженнымъ отъ муки лицомъ, Степанъ лежалъ безъ сознанія… Изъ лѣваго уха обильно текла кровь, окрашивая своимъ пурпуромъ снѣгъ… Сѣрыя, въ крови, лохмотья зипуна открывали шею и плечо… ужасное плечо, изсиня багроваго цвѣта съ оторванными кусками кожи и обнажившейся костью…
Въ ужасѣ остановился Демьянъ, не зная, что предпринять.
— Ахъ, ты безсчастный!.. Ахъ, ты болѣзный!.. Ну и что мнѣ теперь съ тобой дѣлать, — разводилъ руками Демьянъ, — и непьющій-то былъ, и смирный, и грамотѣй, а какую себѣ погибель нашелъ!.. Ахъ ты Господи милостивый!.. Вѣдь кричалъ я тебѣ русскимъ языкомъ: стой, стой!.. Нѣтъ, ровно шальной, такъ и угодилъ подъ машину… Эко дѣло-то! Эко дѣло!..
Демьянъ сбросилъ съ себя зипунъ, накрывъ имъ Степана, и побѣжалъ на станцію за помощью.
Когда люди, съ носилками, пришли-къ указанному Нащеинымъ мѣсту — они не нашли тамъ Степана, остались лишь брошенный зипунъ Демьяна да огромное кровавое пятно на снѣгу.
— Да тутъ… вѣрно слово что тутъ… и самое это мѣсто!.. — недоумѣвалъ Демьянъ, — что за пропасть за такая?..
Степанъ отыскался у порога сторожки.
— И какъ тебѣ Богъ помогъ?! — всплеснулъ руками Нащеинъ.
— По…полз…комъ, — сквозь стиснутые зубы простоналъ Степанъ.
Его подняли и внесли въ сторожку. Домой нести было немыслимо.
Его положили на лавку, противъ догоравшей, растопленной его же руками, печки.
Устремивъ на вспыхивающіе уголья мутные умирающіе глаза, — Батюшку… Пе-ла-гею! — свистящимъ хрипомъ прерывисто произнесъ онъ.
Пока священникъ читалъ отходную, и, раскачивая головою, жалобно причитывала въ углу обезумѣвшая отъ горя Пелагея — Степанъ сосредоточенно смотрѣлъ въ одну точку… И какой-то неразрѣшимый вопросъ — вся мука сѣрой, безрадостной жмени, казалось, отразилась въ этомъ потухающемъ взорѣ…
Губы его слабо зашевелились. Священникъ нагнулся.
— Пе-ла-гею…
Пелагея съ воплемъ бросилась къ лавкѣ:
— На кого спокинешь ты меня, кормилецъ мой!.. Я-ль тебя не любила… я-ль не берегла!.. Злые люди виноваты… вороги проклятые… сдѣлали надъ тобой… смутьянщики окаянные!.. Куда дѣнусь… Ой, куда дѣнусь я горькая!
— Тише, — строго произнесъ священникъ, — выслушай волю умирающаго.
Пелагея смолкла и приникла ухомъ къ едва шевелящимся губамъ мужа.
Степанъ видимо собиралъ послѣднія силы и, наконецъ, проговорилъ, задыхаясь:
— Ми-трош-ку… гра-ма-тт-ѣ…
И слабый, чуть слышный голосъ смолкъ, только блѣдныя, посинѣвшія губы еще что-то беззвучно шептали… Прошла минута. Изъ полуоткрытаго рта умирающаго вырвался вдругъ глубокій, протяжный вздохъ. Глаза широко раскрылись, напряженно глядя куда-то вдаль, неподвижные, тусклые, словно слѣпые…
Кругомъ царила мертвая тишина…
— Кончился! — пронеслось, среди этой подавляющей тишины, глухой, надтреснутой нотой чье-то слово.