Смерть Тургенева.
правитьI.
правитьСмерть крупнаго русскаго писателя заставила встрепенуться полусонное, апатичное общество. Почти исключительно поглощенное будничной сутолокой, съ ея однообразіемъ скуки и пошлости, оно словно вспомнило, что есть на Божьемъ свѣтѣ иные, болѣе высшіе интересы, составляющіе цвѣтъ и красу жизни, что безъ нихъ теряется ея настоящій общественный смыслъ, и люди, живущіе безъ идеаловъ, постепенно дичаютъ.
Тургеневъ былъ именно однимъ изъ тѣхъ счастливыхъ писателей, которые умѣютъ будить мысль, заставляя людей оглядываться на себя и на окружающія условія жизни, коверкающія людей, дѣлающія ихъ хуже, чѣмъ они могли бы быть. Безъ этихъ «рыцарей духа», безъ этихъ свѣтильниковъ мысли, безъ всей этой литературы, многимъ ненавистной, намъ еще сквернѣе жилось бы на свѣтѣ, еще въ большую бездну пошлости окунулись бы мы, и ничто не взволновало бы насъ! Эту-то силу и живучесть мысли всѣ словно почувствовали и оцѣнили, готовясь почтить память своего писателя торжественнымъ образомъ.
Признаться, даже нѣсколько удивляешься, когда читаешь объ этихъ грандіозныхъ приготовленіяхъ къ похоронамъ. Нѣсколько сотъ депутацій, масса вѣнковъ, процессія, которая растянется отъ вокзала варшавской дороги на нѣсколько верстъ. Кого это хоронятъ? Полководца, государственнаго человѣка? — Нѣтъ, хоронятъ русскаго писателя, который не былъ ни дѣйствительнымъ, ни тайнымъ совѣтникомъ, но въ своихъ произведеніяхъ преподавалъ столько цѣнныхъ совѣтовъ, какихъ не преподать тысячѣ самыхъ патентованныхъ совѣтниковъ… Мы вѣдь не привыкли чествовать память писателей; всякихъ генераловъ, статскихъ и военныхъ, мы хоронить умѣли пышно, но хоронить «генераловъ мысли» не отваживались. Пушкина хоронили съ оглядкой; за то, что Москва хоронила Гоголя съ помпой, и на похоронахъ былъ московскій генералъ-губернаторъ въ парадной формѣ, Петербургъ сдѣлалъ Москвѣ выговоръ, а Тургеневъ, назвавшій въ краткой замѣткѣ Гоголя великимъ человѣкомъ, понесъ кару. Тогда нельзя было называть великимъ человѣкомъ человѣка, не имѣющаго генеральскаго чина, да и то, если дозволяло начальство, такъ какъ оно одно оцѣнивало людей. О Гоголѣ, послѣ его смерти, запрещено было говорить, и въ петербургскихъ газетахъ о немъ не сказано было ни слова. Бѣлинскаго хоронили совсѣмъ тихо, точно крадучись, и имя его стало упоминаться въ литературѣ только при новомъ царствованіи. Добролюбова провожала небольшая кучка друзей; Писарева тоже не удостоили торжественнаго чествованія. Только похороны Некрасова и потомъ Достоевскаго явились достойными ихъ памяти; въ нихъ приняло участіе общество, понявшее, что въ лицѣ своихъ крупныхъ писателей оно теряетъ лучшихъ руководителей.
Образованные люди стремятся теперь почтить одного изъ нихъ, въ благодарность за услуги, оказанныя имъ родной странѣ. Тѣмъ сердечнѣе, тѣмъ трогательнѣе подобное чествованіе, что въ немъ не можетъ быть ничего заказного: никто не заставляетъ васъ нести вѣнокъ на гробъ писателя, которому вы не сочувствуете; вы несете его тому, кто «чувства добрыя въ васъ лирой пробуждалъ» и, главное, никогда не стоялъ въ рядахъ защитниковъ мрака. Да и кого, скажите на милость, чествовать намъ, какъ не людей науки и искусства? При условіяхъ нашей общественной жизни, мы можемъ близко знать только этихъ людей. Они одни могутъ говорить съ нами въ своихъ произведеніяхъ, они одни болѣютъ нашими скорбями, радуются нашими радостями.
Есть, несомнѣнно, и другіе люди, люди практики, которые могли бы съ одинаковымъ правомъ пользоваться нашимъ сочувствіемъ, но, къ сожалѣнію, мы не всегда знаемъ ихъ, да и не можемъ знать, такъ какъ мотивы ихъ дѣятельности для насъ, обыкновенныхъ людей, являются непроницаемой тайной. Какъ они думаютъ, каковы ихъ идеалы, про то мы узнаемъ случайно, чаще всего послѣ ихъ смерти. При жизни мы только довольствуемся фактами, которые не могутъ быть изъяты изъ обращенія, слухами, да развѣ случайными разъясненіями въ беллетристической формѣ, вродѣ романа «Графъ Лоринъ», но вѣдь не всѣ же общественные дѣятели должны писать романы, въ часы досуга?
Похороны Тургенева, въ первые дни послѣ полученія извѣстія о смерти писателя, чуть, было, не сдѣлались нерѣшеннымъ вопросомъ. По крайней мѣрѣ, появились тревожные слухи, будто бы есть препятствія къ ввозу праха Тургенева въ предѣлы Россіи. Эти слухи, несмотря на ихъ неправдоподобіе, упорно держались и какъ будто подтверждались распоряженіемъ снять траурную драпировку съ портрета писателя, выставленнаго въ витринѣ. Затѣмъ, разсказывали, что похороны будутъ разрѣшены, но подъ условіемъ отсутствія всякой торжественности. Въ концѣ-концовъ, всѣ эти слухи, какъ извѣстно, оказались невѣрными, и на-дняхъ мы будемъ хоронить Тургенева съ такой церемоніей, какой не удостоивался еще не одинъ русскій писатель. Похоронами и всѣми приготовленіями распоряжается солидный комитетъ литературнаго фонда; онъ съ дипломатическимъ тактомъ уже поспѣшилъ предупредить, почему надъ могилой Тургенева произнесутъ рѣчи только два или три изъ старѣйшихъ друзей покойнаго и почему число лицъ при вѣнкахъ ограничено. Опасаются огромнаго стеченія публики, давки. Сколько помнится, на похоронахъ Достоевскаго этого не опасались, и процессія не была нарушена никакимъ безпорядкомъ. Ужасный дипломатъ этотъ комитетъ!
О Тургеневѣ теперь говорятъ вездѣ, даже и тамъ, гдѣ книга не въ модѣ и гдѣ пожимаютъ плечами, недоумѣвая, почему такъ чествуютъ неимѣвшаго чина писателя. Именемъ его полны страницы газетъ; всѣ другіе интересы дня отошли на задній планъ; со всѣхъ концовъ Россіи получаются телеграммы о панихидахъ, о стипендіяхъ въ память писателя; нѣкоторые города ходатайствуютъ о наименованіи улицъ именемъ покойнаго; Тургенева перечитываютъ; во всѣхъ воспоминаніяхъ, въ отзывахъ иностранцевъ, друзей и случайныхъ знакомыхъ Тургенева личность писателя является въ какомъ-то ореолѣ необыкновенной привлекательности.
Не обходится, разумѣется, и безъ проявленій мелкаго тщеславія; маленькія имена пристегиваются къ большому и, подъ видомъ воспоминаній о Тургеневѣ, напоминаютъ о себѣ. Теперь всякій спѣшитъ доложить читателю о своей бесѣдѣ съ «Иваномъ Сергѣевичемъ», какъ бы пуста ни была бесѣда, или заявить, что онъ тогда-то видѣлъ «Ивана Сергѣевича» и «Иванъ Сергѣевичъ» сказалъ: «гмъ…» Каждый, повторяю, торопится вынести въ публику частицу своего Добчинскаго, но, по правдѣ говоря, за исключеніемъ отзывовъ иностранцевъ, да двухъ-трехъ воспоминаній русскихъ (между которыми, особенно характеренъ разсказъ г-жи С--ой о встрѣчѣ Тургенева съ Лассалемъ), всѣ эти біографическія данныя не имѣютъ существеннаго интереса {Считаю не лишнимъ привести отрывокъ изъ воспоминаній г-жи С. о Тургеневѣ, напечатанныхъ въ «Новостяхъ», въ которомъ описывается встрѣча нашего писателя въ Лассалемъ.
Дѣло было въ 1864 году, въ Женевѣ, въ одномъ изъ пансіоновъ, гдѣ остановился Лассаль.
"Сойдя въ галлерею, мы застали тамъ за табль-д’отомъ уже порядочное общество, собравшееся къ утреннему чаю и кофе. Наши глаза невольно искали въ толпѣ знаменитаго экономиста. Впрочемъ, его не трудно было найти, такъ какъ на немъ было сосредоточено любопытство почти всѣхъ присутствовавшихъ. Сверхъ своей знаменитости, какъ политическаго дѣятеля, онъ въ то время былъ еще героемъ той траги-комедіи, которая называлась его любовью къ m-elle Деннигесъ (впослѣдствіи madame Раковицъ), и потому неудивительно, что имъ всѣ интересовались и что на немъ сосредоточивалось общее вниманіе вездѣ, гдѣ только онъ ни появлялся.
Я никогда не забуду того момента, когда я въ первый разъ увидѣла Лассаля, о которомъ столько читала и слышала, живя съ братомъ въ Карлсбадѣ и Женевѣ. При входѣ нашемъ въ галлерею, онъ стоялъ у раствореннаго окна и велъ разговоръ съ двумя мужчинами, изъ которыхъ одинъ былъ нашъ эмигрантъ Н. Руки его были покойно сложены, взоръ его блуждалъ медленно въ толпѣ, на которую онъ смотрѣлъ нѣсколько надменно и съ привычной самоувѣренностью, и только нервное легкое вздрагиваніе бровей обнаруживало, что его озабочиваетъ какая-то серьезная мысль и что онъ ведетъ разговоръ съ собесѣдниками не безъ внутренняго возбужденія. Позѣ его, въ которой отъ стоялъ, позавидовалъ бы каждый король, такъ она была проста, безъискусственна и, вмѣстѣ съ тѣмъ, даже величественна. Я никогда до того времени не видѣла его и потому, при первой встрѣчѣ, онъ показался мнѣ далеко некрасивымъ мужчиною, даже ниже своихъ фотографическихъ изображеній, но это отсутствіе физической красоты искупалось съ избыткомъ громаднымъ умомъ, запечатлѣннымъ въ каждомъ мускулѣ его открытаго, благороднаго лица и могучею душею и несокрушимою волею, отражавшеюся въ его оригинальныхъ круглыхъ глазахъ — признакъ генія. Вообще, Лассаль произвелъ на меня подавляющее впечатлѣніе титана, предъ которымъ я почувствовала себя полнымъ ничтожествомъ, безполезнѣйшимъ созданіемъ на землѣ.
Я взглянула на Ивана Сергѣевича. Полузакрытыми глазами онъ жадно разсматривалъ Лассаля и своимъ глубокимъ пытливымъ взоромъ, кажется, желалъ проникнуть въ самую душу стоявшаго предъ нимъ народнаго трибуна. Мнѣ думается, что въ это время Лассаль для Тургенева казался кумиромъ, — такъ велико было то волненіе, которое охватило автора «Записокъ охотника» при первой встрѣчѣ его съ Лассалемъ. По моему, впрочемъ, ничего не было удивительнаго въ томъ, что Тургеневъ въ тотъ періодъ своей жизни съ такимъ энтузіазмомъ отнесся къ Лассалю: такъ какъ арена, на которой дѣйствовалъ Лассаль, была шире литературной арены Тургенева, да и вся геніальная личность Лассаля была колоссальнѣе тургеневской личности, то, повторяю, неудивительно, что нашъ знаменитый писатель пришелъ въ энтузіазмъ при встрѣчѣ съ человѣкомъ, превосходство котораго надъ собою онъ, какъ слишкомъ умный и понимающій человѣкъ, не могъ не сознавать.
Лассаль стоялъ въ полъ-оборота къ Тургеневу и не могъ видѣть устремленныхъ на него пытливыхъ взоровъ Ивана Сергѣевича; но Н. увидѣлъ его и медленно раскланялся съ нимъ. Тогда и Лассаль обвелъ медленнымъ взглядомъ Тургенева и, затѣмъ, точно внезапно что-то вспомнилъ, наклонился къ Н. и, указавъ глазами на Тургенева, спросилъ его о чемъ-то. Н. съ улыбкой ему отвѣтилъ; тогда Лассаль вновь окинулъ Тургенева свѣтлымъ взглядомъ и вновь о чемъ-то попросилъ Н. Лицо Тургенева страшно заволновалось, такъ какъ для него, какъ и для всѣхъ, очевиднымъ было, что Лассаль спрашиваетъ у Н. именно о немъ. Чтобы скрыть свое волненіе, Тургеневъ началъ было, разговоръ съ братомъ, но въ это время къ нему подошелъ Н. и, пожавъ руку, передалъ ему о желаніи Лассаля познакомиться съ нимъ. Тургеневъ. совершенно не ожидавшій этого, въ первое мгновеніе былъ точно озадаченъ, но затѣмъ, извинившись предъ нами, что оставляетъ насъ на нѣсколько минутъ, направился къ Лассалю своею мѣрною, спокойною походкою. Лассаль только сдѣлалъ нѣсколько шаговъ на встрѣчу нашему писателю, при чемъ глаза его смотрѣли на Ивана Сергѣевича ласково и черты его сложились въ ту тонкую, нравящуюся женщинамъ, улыбку, которая у него появлялась, когда онъ испытывалъ внутреннее удовольствіе. Онъ первый протянулъ руку Ивану Сергѣевичу и первый заговорилъ съ нимъ. О чемъ происходила бесѣда между двумя знаменитыми людьми, мы не могли тогда слышать и узнали отчасти лишь потомъ отъ самого Тургенева, но было видимо, что Лассаль произвелъ на него самое пріятное впечатлѣніе.
Разговоръ, происходившій между Лассалемъ и Тургеневымъ, былъ переданъ мнѣ послѣднимъ лишь нѣсколько лѣтъ спустя, при иной встрѣчѣ нашей уже въ Парижѣ, такъ какъ въ тотъ день, когда состоялась встрѣча Лассаля и Тургенева, мы не считали себя вправѣ предлагать Ивану Сергѣевичу какіе бы то ни было вопросы относительно обстоятельствъ встрѣчи, хотя, признаюсь, сгорали большимъ любопытствомъ. Разговоръ между нимъ и Лассалемъ происходилъ на французскомъ языкѣ и говорилось, приблизительно, вотъ что. Какъ я уже сказала, первымъ заговорилъ Лассаль.
— Я очень радъ — сказалъ онъ Ивану Сергѣевичу, пожимая ему руку, что судьба на этотъ разъ соблаговолила ко мнѣ и позволила мнѣ увидѣть одного изъ интеллигентнѣйшихъ людей страны, о которой мнѣ довелось читать и слышать столь много чудеснаго.
— Вы приписываете мнѣ, г. Лассаль, ужъ слишкомъ высокую роль, — отвѣчалъ Тургеневъ съ свойственною ему скромностью, — тогда какъ я лишь скромный литературный дѣятель и все мое значеніе въ отечествѣ ограничивается лишь сравнительно незначительнымъ вліяніемъ на немногочисленный кружокъ моихъ читателей.
— Полноте, г. Тургеневъ, — прервалъ его съ улыбкою Лассаль. Какъ ваши личныя качества, такъ и ваше значеніе въ Россіи мнѣ хорошо извѣстны изъ разсказовъ вашихъ же соотечественниковъ, и, повторяю, я весьма радъ, что встрѣтился съ вами и имѣю возможность, благодаря Н., познакомиться съ вами.
Затѣмъ Лассаль предложилъ Тургеневу сѣсть за небольшой столъ, стоявшій у окна, за которымъ уже сидѣли Н. и другой господинъ, съ которымъ Лассаль бесѣдовалъ при входѣ нашемъ въ галлерею. Онъ представилъ Тургенева этому господину, оказавшемуся докторомъ Генле изъ Мюнхена, и приказалъ подать для всѣхъ кофе. Во время кофе бесѣда Лассаля съ Тургеневымъ продолжалась съ видимымъ оживленіемъ, при чемъ Тургеневъ старался держать себя спокойно, тогда какъ Лассаль, видимо, чѣмъ-то былъ озабоченъ и изрѣдка поглядывалъ на входную дверь въ галлерею.
Бесѣда ихъ продолжалась не болѣе 7—10 минутъ, какъ вошелъ поспѣшно кельнеръ и, розыскавъ д-ра Генле, подалъ ему запечатанный пакетъ. Тотъ быстро вскрылъ его и шепнулъ что-то Лассалю. При этихъ словахъ Лассаль точно получилъ какой-нибудь сильный толчекъ: на секунду молнія негодованія озарила его лицо; затѣмъ онъ, видимо, поблѣднѣлъ и, вставши изъ-за стола, началъ извиняться передъ Тургеневывъ, что его ждетъ неотложное дѣло, и ему нужно удалиться въ свою комнату.
Тургеневъ, съ грустью, горячо пожалъ протянутую ему руку Лассаля и, когда тотъ, поклонившись, съ привѣтливою улыбкою скрылся изъ галлереи, онъ нѣсколько секундъ смотрѣлъ вслѣдъ удалявшемуся трибуну и на глазахъ его блистали слезы.
Онъ молча распростился съ Н. и докторомъ Генле, которые тоже сейчасъ удалились вслѣдъ за Лассалемъ, и затѣмъ возвратился къ намъ. Когда онъ подошелъ къ намъ, то былъ такъ взволнованъ, что не могъ даже говорить, и на замѣчаніе брата, что Лассаль по внѣшности, дѣйствительно, кажется живымъ человѣкомъ, — онъ лаконически отвѣтилъ:
— Да, Лассаль геніальный человѣкъ! t
Вслѣдъ затѣмъ мы всѣ ушли изъ галлереи въ наши комнаты и чрезъ нѣсколько минутъ Иванъ Сергѣевичъ распрощался съ вами. Видя его волненіе, произведенное, конечно, неожиданною встрѣчею съ Лассалемъ и бесѣдою съ нимъ, мы не старались его удерживать и пожелали ему на прощаніе всѣхъ благъ.
Иванъ Сергѣевичъ уѣхалъ изъ Женевы въ тотъ же день, и мы свидѣлись съ нимъ въ другой разъ лишь нѣсколько лѣтъ спустя, въ Парижѣ.
Прошло нѣсколько дней послѣ встрѣчи Тургенева съ Лассалемъ, какъ вдругъ сначала въ пансіонѣ Леове, а затѣмъ по всей Женевѣ распространился слухъ, что Лассаль смертельно раненъ на дубли съ женихомъ m-lle Деннигесъ, Янкомъ Раковицею. Сначала никто изъ насъ не хотѣлъ вѣрить ужасной судьбѣ Лассаля, котораго мы почти каждый день встрѣчали, но потомъ, дня черезъ два-три, намъ пришлось быть очевидцами грандіозной похоронной процессіи, устроенной республиканцами знаменитому вождю германскихъ рабочихъ.
Въ самый день процессіи Н. получилъ отъ Ивана Сергѣевича по переводу 100 франковъ съ лаконическою просьбою возложить на гробъ Лассаля вѣнокъ отъ «неизвѣстнаго почитателя».
За послѣднія двадцать лѣтъ мнѣ приходилось нѣсколько разъ встрѣчаться съ Тургеневымъ, и онъ никогда безъ сильнаго волненія не могъ вспомнить имени Лассаля и единственной встрѣчи съ нимъ въ Женевѣ.}. Біографія писателя еще впереди, а пока мы имѣемъ дѣло съ одними восторженными некрологами… Иногда, впрочемъ, эта восторженность доходитъ до того, что нѣкоторые, въ порывѣ усердія, приписываютъ Тургеневу такое значеніе, какое едва ли можетъ имѣть даже самый геніальный писатель. Будто и безъ того не велико литературное и общественное значеніе покойнаго, что нужно прибѣгать къ неумѣренной утрировкѣ! Такъ, одна еженедѣльная газета приписала Тургеневу — легко сказать? — чуть не руководительство нашей общественной жизнью, точно такая роль подъ силу не только одному Тургеневу, но даже нѣсколькимъ такимъ же крупнымъ талантамъ. Но русскій человѣкъ, какъ извѣстно, неумѣренъ. Ужъ если: «пожалуйте ручку», то онъ такъ превознесетъ, что даже мертвый можетъ почувствовать неловкость, особенно если этотъ мертвый такой скромный и деликатный, какимъ былъ покойный писатель…
Разумѣется, послѣ смерти Тургенева почти всѣ газеты стали считать его, такъ сказать, своимъ, даже и такія, которыя не имѣютъ ничего общаго съ тургеневскими идеалами. «Новое Время» поспѣшило выдать Тургеневу аттестатъ истинно русскаго человѣка. До этого, видите ли, никто не зналъ; что Тургеневъ русскій человѣкъ, но что это не мѣшало, однако, ему быть западникомъ и желать Россіи тѣхъ благъ европейской цивилизаціи, которыхъ чураются наши своеобразные самобытники. Но газета сочла долгомъ вступиться за Тургенева и, какъ всегда, оказалась на высотѣ задачи. Г. Боборыкинъ въ «Новостяхъ» распространился насчетъ неблагодарности современниковъ къ умершему писателю, кстати обвинилъ въ непочтительности «Дѣло» и «Отечественныя Записки» и объявилъ Тургенева космополитомъ. Сдается мнѣ, грѣшный человѣкъ, что, говоря о непочтительности, г. Боборыкинъ не столько имѣлъ въ виду Тургенева, сколько г. Боборыкина, такъ какъ оба названные журнала, напротивъ, всегда говорили съ уваженіемъ о литературной дѣятельности Тургенева, но уваженіе вѣдь не исключаетъ критической оцѣнки и не самъ ли г. Боборыкинъ, сколько помнится, въ «Московскомъ Обозрѣніи» отнесся въ «Бови» не съ той необыкновенной почтительностью, которую теперь требуетъ отъ другихъ? Или для г. Боборыкина новость, что чѣмъ болѣе талантливъ, чѣмъ болѣе крупенъ писатель, тѣмъ болѣе требовательна критика? Что можно извинить г. Боборыкину, того нельзя — Тургеневу. Можно быть непочтительнымъ къ г. Боборыкину, а на Тургенева можно сердиться. Кому это не понятно?.. Ахъ, еслибъ покойный могъ прочитать все, что теперь про него пишется, какъ смутился бы онъ отъ многихъ восхваленій! И право, тѣ, кого называетъ г. Боборыкинъ его противниками, гораздо болѣе уважаютъ и цѣнятъ писателя именно потому, что страстнѣе относились къ его литературной дѣятельности.
II.
правитьВся образованная Россія единодушно отозвалась глубокой скорбью къ тяжелой утратѣ. Только одна московская газета упорно молчала до поры до времени, не обмолвившись ни однимъ словомъ о смерти Тургенева. Весьма отзывчивая къ сообщеніямъ, имѣющимъ, такъ сказать, предупредительный характеръ, газета, на этотъ разъ, умышленно пропустила важное событіе. Какъ видно, она не могла забыть эпизода пушкинскаго праздника, когда Тургеневъ, при всемъ своемъ добродушіи, отстранился отъ протянутой ему г. Катковымъ руки, не задолго передъ тѣмъ метнувшей въ него одною изъ излюбленныхъ своихъ стрѣлъ — обвиненіемъ въ неблагонадежности. Это молчаніе длилось нѣсколько времени и, наконецъ, было нарушено эффектнымъ эпизодомъ — перепечаткой письма эмигранта г. Лаврова, помѣщеннаго во французской газетѣ, въ которомъ говорилось о томъ, что Тургеневъ давалъ по 500 франковъ Лаврову на изданіе послѣднимъ журнала. «Вотъ, молъ, кого вы позволяете чествовать!»
Понятенъ былъ «эффектъ», приготовленный московской газетой какъ разъ въ то время, когда всѣ недоразумѣнія относительно похоронъ Тургенева были устранены. Понятно, говорю я, эта злоба, не остывающая и надъ могилой писателя, литературная дѣятельность котораго не омрачалась никакимъ, даже малѣйшимъ пятномъ. Тургеневъ былъ и оставался всегда вѣренъ своимъ убѣжденіямъ, и его натурѣ противно было отступничество въ какой бы формѣ оно ни выражалось. Такіе люди, особенно такіе крупные и нравственно безупречные люди, какъ Тургеневъ, не могутъ не колоть чужихъ глазъ, являясь какъ бы невольнымъ укоромъ каждой нечистой литературной совѣсти. И съ тѣмъ большимъ остервенѣніемъ нападаютъ на такихъ людей, чѣмъ безплоднѣе оказывается стараніе умалить нравственно-чистый ихъ образъ. Тургеневъ имѣлъ честь подвергаться такой злобѣ при жизни и сохранилъ за собой эту честь и по смерти. Все это понятно, хоть и нѣсколько удивительно, какъ это такая безспорно умная и опытная по части разсчитанныхъ эффектовъ газета не сообразила, что весь ея, столь ревниво прибереженный, «coup de théâtre» окажется хлопаньемъ по воробьямъ и никакого впечатлѣнія не произведетъ, и что, не смотря на перепечатку письма крупнымъ шрифтомъ, торжественныя похороны все-таки состоятся и въ нихъ приметъ участіе не одна «литературная чернь», какъ выражался корреспондентъ московской газеты, но и депутаціи отъ разныхъ ученыхъ обществъ и въ томъ числѣ отъ Академіи Наукъ…
Злоба слѣпа и часто попадается въ просакъ. Тоже, къ сожалѣнію, приходится сказать и о дружбѣ. На этотъ разъ она едва ли не перещеголяла «злобу» своимъ безтактнымъ раздуваніемъ поднятаго скандала. Дружба, такъ сказать, его возвела въ перлъ созданія… Ахъ, ужъ эти друзья!..
Понятны были мотивы, заставившіе московскую газету перепечатать заграничное письмо, но чего ради, по поводу этого письма, газеты вскипѣли негодованіемъ и разразились болѣе или менѣе патетическими статьями въ «защиту» Тургенева? Точно и въ самомъ дѣлѣ нуждался въ ихъ защитѣ писатель, чьи убѣжденія такъ хорошо были извѣстны всѣмъ, и, разумѣется, правительству? Раздувать эту исторію не значило ли ставить точки на «і» и только радовать московскую газету? «Новое время» опять-таки первое поспѣшило взять подъ свою защиту Тургенева и не безъ комичнаго пафоса стало обѣлять его отъ обвиненія въ неблагонадежности, при чемъ, разумѣется, не преминуло воспользоваться удобнымъ случаемъ блеснуть рыцарской полемикой. «Новости» — тѣ даже остолбенѣли отъ удивленія и сперва глубокомысленно не хотѣли вѣрить сообщенному факту. «Не можетъ быть! Не можетъ быть!» твердили онѣ. Казалось бы и довольно, тѣмъ болѣе, что «эффектъ» московской газеты не имѣлъ никакого значенія? Но тутъ, какъ бы въ доказательство вѣчной истины, что никто не умѣетъ насолить лучше друзей, выступили со своими письмами въ защиту покойника гг. Стасюлевичъ и Я. Полонскій.
Признаюсь, я съ тяжелымъ чувствомъ прочитывалъ письмо г. Стасюлевича, которое онъ счелъ нужнымъ напечатать въ защиту Тургенева и въ этомъ письмѣ повторить всѣ тѣ доводы, которые уже высказало «Новое Время»; я привыкъ видѣть въ этомъ журналистѣ образецъ приличной полемики даже и съ врагомъ, но въ этомъ письмѣ не узналъ обыкновенно сдержаннаго и изысканно-вѣжливаго г. Стасюлевича. Эти ненужныя попытки глумленія, эти разоблаченія отзывовъ покойнаго о людяхъ, которыхъ онъ принималъ у себя — каковы бы ни были эти люди по своимъ взглядамъ — едва ли достойны памяти Тургенева. И главное: къ чему весь этотъ шумъ, къ чему всѣ эти изліянія благороднаго негодованія? Никто и не думалъ серьезно заподозрить маститаго писателя въ чемъ-нибудь предосудительномъ. Откуда же эта трусость, готовая съ перепугу возвести ничтожный фактъ въ событіе первѣйшей важности?
Г. Полонскій въ своемъ письмѣ тоже защищаетъ Тургенева, не безъ оригинальности оправдывая знакомство покойнаго съ эмигрантами такимъ образомъ: «Какъ доктору было бы невозможно отворачиваться съ презрѣніемъ отъ больныхъ и зараженныхъ, такъ и писателю. Требуйте строгости отношеній отъ начальствующихъ, отъ каждаго изъ органовъ государственной власти, но не забывайте, что если поэтъ будетъ походить на нихъ, онъ перестанетъ быть самимъ собою, онъ утратитъ всякое обаяніе. У него, какъ у гражданина, своя задача, онъ призванъ соединить или мирить разнородные элементы своего отечества во имя единаго родного ему языка и высшей правды, во имя сознанія своихъ недостатковъ и стремленія къ вѣчному вочеловѣченью».
Послѣ этого заявленія, оправдывающаго знакомство хоть во имя докторскихъ наблюденій и «вѣчнаго вочеловѣченія», пожалуй, придется какому-нибудь усердному другу г. Полонскаго обѣлять ужъ самого Я. Полонскаго… Вѣдь, какъ узнать, съ цѣлями наблюденія или просто такъ знакомъ писатель съ тѣмъ или другимъ подозрительнымъ лицомъ? можетъ задать ему ехидный вопросъ та же неутомимая газета…
Вотъ до чего дописались усердные друзья. Ахъ, ужъ эти друзья! Не похвалилъ бы ихъ и Тургеневъ, если бы могъ прочитать ихъ защитительныя рѣчи.
III.
правитьСчастливая судьба выпала на долю Тургенева. Онъ могъ писать, не заботясь о насущномъ кускѣ хлѣба, и имѣлъ время отдѣлывать свои вещи съ тѣмъ художественнымъ мастерствомъ, которое придавало всѣмъ его произведеніямъ такой цѣльный и законченный видъ. Съ начала литературной карьеры Тургеневъ сдѣлался любимцемъ публики и долго былъ имъ. Кто не читалъ его «Записокъ Охотника», кто не былъ очарованъ этимъ тонкимъ описаніемъ красотъ природы и тѣмъ гуманнымъ чувствомъ, которымъ проникнуты его разсказы?.. Разумѣется, между мужиками Тургенева и, напримѣръ, «Подлиповцами» Рѣшетникова цѣлая пропасть, но не надо забывать времени, когда писалъ Тургеневъ, и задачи, которыя онъ имѣлъ. Тургеневскіе мужики нѣсколько идеализованы; въ отношеніяхъ къ нимъ автора чувствуется все-таки баринъ, хоть и очень гуманный баринъ, а не другъ, какъ напр. у Рѣшетникова; но, повторяю, художественная цѣль Тургенева была — возбудить сочувствіе къ угнетеннымъ, показать безнравственность рабства, что онъ и выполнилъ блистательно. У продолжателей начатаго имъ дѣла, естественно, явились другія задачи. Мы, люди поколѣнія, читавшаго «Записки охотника» подъ шумъ ликованія шестидесятыхъ годовъ, можемъ только представить себѣ силу впечатлѣнія, которое должны были произвести эти разсказы на лучшихъ людей своего времени. Припомните, что они начали появляться въ сороковыхъ годахъ, когда царило крѣпостное право и жизнь была заключена въ тѣсныя колодки того времени. Разсказы эти были перчаткой, брошенной врагу, и дѣйствительно явились знаменательнымъ событіемъ…
Съ той поры Тургеневъ не переставалъ быть любимцемъ публики… Популярность его была громадна… Книжки «Современника», гдѣ обыкновенно печатались вещи Тургенева, рвались на расхватъ. Кто изъ насъ не зачитывался «Дворянскимъ гнѣздомъ», «Накунунѣ», «Рудинымъ» — этимъ «лишнимъ человѣкомъ» мрачной эпохи, сложившимъ безпокойную свою голову на парижскихъ баррикадахъ? Впослѣдствіи, Писаревъ, увлеченный вмѣстѣ съ другими проповѣдью индивидуализма, напалъ, сколько помнится, на Рудина за его «бездѣлье» и не предвидѣлъ, конечно, что и въ слѣдующемъ поколѣніи окажутся «лишніе люди», — плоть отъ плоти и кость отъ костей благороднаго идеалиста Рудина. Правда, они ужъ не ѣхали умирать въ Парижъ: они все еще пытались найти работу дома; ихъ идеалы опредѣленнѣе, задачи яснѣе, — но и они, какъ Рудинъ, такъ или иначе погибали въ борьбѣ съ окружающимъ, какъ погибъ бы и реалистъ Базаровъ, не умори его Тургеневъ при самомъ началѣ его общественной дѣятельности… Великій художникъ создалъ типъ Рудина, но «лишніе люди» слѣдующихъ поколѣній еще ждутъ, своего пѣвца, такого же крупнаго, какъ и Тургеневъ…
«Отцы и Дѣти» отошли теперь въ область исторіи; критика отведетъ имъ надлежащее мѣсто среди многочисленныхъ твореній писателя; страсти, возбужденныя этимъ романомъ, улеглись, и теперь возможно припомнить безъ чувства острой боли впечатлѣніе, произведенное этимъ романомъ при его появленіи. Впечатлѣніе, дѣйствительно, было потрясающее. Одни были смущены, другіе злорадно хихикали: «вотъ каковы дѣти!» говорили указывая на Базарова, Кукшину, Ситникова, тогдашніе «отцы», успѣвшіе уже поднять головы послѣ смущенія отъ первыхъ обновительныхъ реформъ. Не надо забывать еще, что романъ появился именно въ то время, когда начался «переломъ» въ нашей общественной жизни, когда люди, недовольные реформами, настойчиво проповѣдовали поворотъ назадъ, грозя серьезными осложненіями, и что напечатанъ онъ былъ въ «Русскомъ Вѣстникѣ», только что сдѣлавшимся органомъ недовольныхъ реформами. Принявъ все это въ соображеніе, легко понять, что «Отцы и Дѣти» были, такъ сказать, «бомбой», брошенной въ самый центръ борьбы, и возбудили взрывъ негодованія у однихъ и злорадное торжество у другихъ.
«Я испыталъ тогда» — говоритъ Тургеневъ въ своихъ Воспоминаніяхъ — «впечатлѣнія, хотя разнородныя, но одинаково тягостныя. Я замѣчалъ холодность, доходившую до негодованія во многихъ мнѣ близкихъ и симпатическихъ людяхъ; я получалъ поздравленія, чуть не лобызанія отъ людей противнаго мнѣ лагеря, отъ враговъ. Меня это конфузило… огорчало; но совѣсть не упрекала меня: я хорошо зналъ, что я честно, и не только безъ предубѣжденья, но даже съ сочувствіемъ отнесся къ выведенному мною типу».
Но тогда, въ разгаръ литературной борьбы, некогда было разбирать намѣренія автора, и вотъ почему, подъ первымъ впечатлѣніемъ, появились крайне рѣзкія статьи по поводу «Отцовъ и Дѣтей». Особенно рѣзка была статья М. А. Антоновича, напечатанная въ «Современникѣ». Объ этой статьѣ еще недавно счелъ нужнымъ вспомнить г. Боборыкинъ и, конечно, покорить г. Антоновича. Дѣйствительно, статья была рѣзка, но она была необходима по тогдашнему времени, какъ горячій протестъ, и страстность ея тѣмъ болѣе понятна, что авторъ романа былъ крупнымъ талантомъ: романъ его не могъ не произвести громаднаго впечатлѣнія на читающую публику и, помимо воли автора, могъ играть въ руку противнаго лагеря, готоваго воспользоваться каждымъ случаемъ, чтобы бросить грязью въ «дѣтей»… Спору нѣтъ, что Кукшины и Ситниковы тогда существовали, но рядомъ съ ними были и другія «дѣти», представители которыхъ не даромъ завоевали себѣ почетное мѣсто въ исторіи литературы… Какъ бы кто ни смотрѣлъ на Базарова, но не въ его идеяхъ воплощались завѣтныя стремленія лучшихъ «дѣтей» того времени, а въ тѣхъ, которыя высказывались представителями лучшей части литературы… И «Современникъ» былъ правъ тогда въ своихъ рѣзкихъ нападкахъ, во имя принципа, какъ бы предвидя, что соблазнительный типъ Базарова найдетъ себѣ множество подражателей среди неустановившейся молодежи и что примѣръ крупнаго художника породитъ цѣлую литературу, обличающую «дѣтей» уже совсѣмъ съ другими цѣлями, чѣмъ Тургеневъ.
Это «недоразумѣніе» между лучшимъ изъ литературныхъ «отцовъ» и «дѣтьми» того времени продолжалось нѣсколько времени. Обѣ стороны считали себя несправедливо обиженными. И уже въ лицѣ третьяго поколѣнія, не бывшаго въ самомъ разгарѣ борьбы, маститый художникъ снова вернулъ себѣ восторженное поклоненіе… Горячая и трогательная была встрѣча Тургенева въ Москвѣ, на пушкинскомъ праздникѣ, и потомъ въ Петербургѣ. Страсти давно улеглись, «недоразумѣніе» разъяснилось, и три поколѣнія — «отцовъ», "дѣтей и «внуковъ» чествовали тогда писателя… Эти выраженія восторга трогали до глубины души Тургенева.
Воспоминанія, разсказы близкихъ людей и знакомыхъ покойнаго писателя единогласно свидѣтельствуютъ объ обаятельной личности Тургенева. Привѣтливый, добродушный, деликатный, онъ положительно очаровывалъ людей. Разскащикъ онъ былъ неподражаемый и, когда хотѣлъ, сейчасъ же овладѣвалъ вниманіемъ общества, въ которомъ находился. Къ начинающимъ писателямъ, искавшимъ его одобренія, онъ относился необыкновенно тепло и съ той деликатностью, которая иногда даже порождала недоразумѣнія. Ему часто надоѣдали назойливые авторы и просили отвѣта… Онъ часто не рѣшался сказать правды въ лицо человѣку и отсюда — комическія затрудненія Тургенева… Его любезность въ рекомендаціяхъ даже вредила начинающимъ авторамъ… «Тургеневъ рекомендуетъ» говорили въ редакціяхъ, возлагая надежды на рекомендуемыя вещи, и нерѣдко… разочаровывались…
Необыкновенно чуткій къ вѣяніямъ русской жизни, онъ, представитель иного поколѣнія, носитель иныхъ задачъ, съ особеннымъ интересомъ относился къ новымъ людямъ. Но «новые» люди, какъ кладъ, никому не давались, и самъ Тургеневъ говорилъ однажды: «Когда я смотрю на „новаго“ человѣка прямо — я понимаю его, когда смотрю сбоку — перестаю понимать!» Въ «Нови» маститый художникъ попробовалъ рисовать новыхъ людей… Въ его отношеніяхъ къ нимъ нѣтъ предубѣжденія, нѣкоторыя лица очерчены мастерски, но въ общемъ все-таки «новые» люди не вышли.
Но, что за бѣда! Развѣ мало и безъ того лавровъ въ блестящемъ вѣнкѣ Тургенева?.. Развѣ можно требовать отъ маститаго художника воспроизведенія той сложной жизни послѣдняго времени, которая проходитъ передъ нами, смущая многихъ своими непонятными противорѣчіями. Эта жизнь еще ждетъ своего выразителя, такого же талантливаго и крупнаго, какимъ былъ Тургеневъ для своего времени…
Тургеневъ и безъ того слишкомъ много далъ русской литературѣ и обществу. Онъ не зарылъ своего таланта и до конца своихъ дней работалъ для любимой имъ литературы. Счастлива доля писателя, память котораго не омрачена никакой тѣнью и нравственный обликъ котораго такъ же свѣтелъ, какъ и его произведенія.