Смерть М. Е. Салтыкова.
правитьРусская литература и русское общество понесли въ концѣ прошлаго мѣсяца тяжелую утрату: 28 апрѣля скончался М. Е. Салтыковъ. Литература теряетъ въ немъ первостепеннаго писателя, сохранявшаго, несмотря да давнюю жестокую болѣзнь, всю силу яркаго таланта, всю крѣпость глубокаго ума; новѣйшее произведеніе покойнаго Пошехонская старина подавало право надѣяться, что оно не будетъ послѣднимъ плодомъ мощнаго творчества нашего славнаго сатирика. Общество лишилось въ немъ громкаго, неустрашимаго, краснорѣчиваго голоса, къ вѣщему звуку котораго оно до такой степени привыкло въ теченіе тридцати лѣтъ, что теперь, когда онъ смолкъ, почувствуется нѣкоторый пробѣлъ въ нашей умственной жизни, отсутствіе извѣстнаго, періодически повторявшагося, ѣдкаго и сильнаго впечатлѣнія, которое сдѣлалось какъ бы составною частью этой жизни и потребностью нашего общественнаго организма.
Общественное значеніе Салтыкова было такъ велико, что въ этомъ отношеніи съ нимъ не равнялся ни одинъ изъ нашихъ писателей послѣ Гоголя, котораго Салтыковъ и былъ прямымъ преемникомъ, роднымъ сыномъ по роду таланта и по свойству своей общественной заслуги. Передовое мѣсто онъ добылъ себѣ сразу Губернскими очерками, которые появились въ Русскомъ Вѣстникѣ въ 1856 году. Достаточно напомните, что произведеніе это дало новое направленіе тогдашней литературѣ, приблизивъ ее къ такъ называемой «злобѣ дня», поставивъ передъ ней на первомъ планѣ задачу публицистическую. Періодъ такъ называемой «обличительной» литературы теперь понимается слишкомъ узко тѣми, кто представляетъ его небѣ лишь въ области газетныхъ разоблаченій разныхъ мелкихъ злоупотребленій и безобразій. Изъ того періода вышли нѣсколько замѣтныхъ писателей, у которыхъ обличеніе стояло на высотѣ беллетристической сатиры. Рѣдкій изъ литераторовъ того времени не увлекся этимъ направленіемъ. Его испытывалъ на себѣ и Тургеневъ, выступавшій сперва съ сатирою, обращенной въ обѣ стороны, но затѣмъ склонявшійся все болѣе и болѣе на одну изъ нихъ.
Наиболѣе сильнымъ представителемъ этого направленія, въ формѣ ближе всего подходившей къ тому роду, который называется въ поэзіи сатирою, былъ Салтыковъ. Вліяніе его на общество и авторитетъ въ литературномъ кругу въ шестидесятыхъ и семидесятыхъ годахъ были огромны. Послѣ смерти Добролюбова и отъѣзда Н. Г. Чернышевскаго, Современникъ не имѣлъ сотрудника болѣе вліятельнаго, тѣмъ Салтыковъ. Традиція Современника, какъ извѣстно, перешла потомъ къ Отечественнымъ Запискамъ, которыхъ редакторомъ сдѣлался Салтыковъ по смерти Некрасова. Переходъ Отечественныхъ Записокъ подъ редакцію Некрасова въ 1868 году состоялся одновременно съ выходомъ Салтыкова изъ гражданской службы и окончательнымъ переѣздомъ его въ Петербургъ. Послѣ закрытія Отечественныхъ Записокъ въ 1884 году, Салтыковъ являлся уже только гостемъ въ тѣхъ изданіяхъ, въ которыхъ помѣщалъ послѣдующіе свои труды. Ни составъ ихъ редакцій, ни направленіе ихъ отъ него уже не зависѣли. Но самъ онъ оставался — Салтыковымъ, стоя одиноко, продолжалъ быть силою; оторванный временемъ и обстоятельствами отъ фаланги работавшихъ съ нимъ прежде талантливыхъ публицистовъ, онѣ представлялся для нашего времени не только первостепеннымъ сатирическимъ писателемъ, какимъ останется навсегда, но еще голосомъ изъ того недавняго прошлаго, гдѣ сокрыты корни и нынѣшняго умственнаго строя. Если Гоголь признается родоначальникомъ того направленія, въ которомъ литература пришла на помощь и въ утѣшеніе обществу, предпочла задачамъ чистаго искусства великое назначеніе — предоставить въ себѣ органъ общественнымъ стремленіямъ, дать обществу тотъ собирательный голосъ, какого оно не могло имѣть иначе, то Салтыковъ, повторяемъ, наиболѣе непосредственно связуетъ насъ съ Гоголемъ, наиболѣе воинственно продолжалъ дѣло людей сороковыхъ годовъ, подъ новымъ знаменемъ — того умственнаго движенія, которымъ русское общество было охвачено въ годы великихъ реформъ и въ которомъ, какъ бы то ни было, взяло свое начало все то, что въ насъ есть живаго и въ настоящее время. Въ этомъ смыслѣ къ Салтыкову, болѣе чѣмъ къ кому-либо, идетъ названіе «учитель» (maître), съ какимъ во Франціи обращаются къ великимъ художникамъ слова, красокъ и звуковъ.
Конечно, не, все имъ написанное одинаково художественно, потому что, будучи великимъ художникомъ, онъ, однако, вѣрный основному принципу своего направленія, видѣлъ призваніе свое не въ художествѣ, но въ общественномъ служеніи, не надѣвалъ тоги Рафаэля или хотя бы альмавивы Пушкина, но работалъ и ходилъ въ повседневной блузѣ журналиста. Мысль въ немъ не цвѣла, но кипѣла и выбрасывалась взрывами. Формѣ онъ не придавалъ значенія и весьма часто являлся художникомъ поневолѣ, когда хотѣлъ быть только журналистомъ. Множество настоящихъ жемчужинъ юмора и глубокой мысли, отлившейся въ мастерскихъ отдѣленіяхъ и замѣткахъ, разбросано имъ въ такихъ очеркахъ, какъ, наприм., Письма изъ провинціи, которыя онъ самъ считалъ простыми фельетонами, видѣлъ въ нихъ обыкновенную черную работу журналиста. Призваніе свое онъ признавалъ въ томъ, чтобы зорко, непрерывно слѣдить за каждою новою фальшью, каждымъ новымъ искаженіемъ, пустою позировкой и горькою неправдой, какія приносило теченіе; каждую онъ умѣлъ изъ него выхватить, очиртить отъ притязательной скорлупы тонкимъ рѣзцомъ или грубымъ, но острымъ ножомъ, такъ чтобы она бросалась всѣмъ въ глаза своею рѣзкою правдивостью, и показывалъ ее обществу, наклеивъ на нее ярлыкъ столь вѣрный и яркій, что изслѣдованный предметъ такъ и оставался навсегда съ этимъ названіемъ. Молодое поколѣніе уже и не отдаетъ себѣ отчета, какъ много созданныхъ Щедринымъ опредѣленій, кличекъ и оборотовъ вошло въ нашъ литературный языкъ. И въ этомъ отношеніи большое его сходство съ Гоголемъ.
Правда, какъ авторъ крупныхъ беллетристическихъ произведеній, Салтыковъ стоитъ ниже Гоголя, но въ совокупности своего творчества, всего имъ созданнаго, онъ не уступаетъ Гоголю, а какъ общественный дѣятель онъ явился выше своего предшественника. Гоголь, какъ разъ наоборотъ Салтыкову, былъ, прежде всего, художникъ, который только въ силу своего сатирическаго таланта и даже не совсѣмъ сознательно сдѣлался общественнымъ борцомъ. Салтыковъ, напротивъ, былъ такимъ художникомъ, который въ общественномъ дѣлѣ видѣлъ все свое призваніе. Притомъ, если отдѣльныя произведенія его менѣе крупны, чѣмъ у Гоголя, за то типы, имъ изслѣдованные и поставленные имъ въ общественный музей, были менѣе уловимы для писателя, обслѣдованы болѣе сознательно и сами по себѣ представляютъ нѣчто болѣе тонкое, чѣмъ Гоголевскіе взяточники, невѣжды, обжоры, скупцы и т. д. Въ типахъ Салтыкова видно болѣе многостороннее и болѣе причинное изслѣдованіе русской жизни.
Возьмите, напримѣръ, типы разныхъ губернаторовъ въ Исторіи одною города, Помпадуровъ, Ташкентцевъ, разнаго рода Благонамѣренныхъ, возьмите опредѣленіе различныхъ общественныхъ теченій, рѣзкіе и живые образы семейныхъ отношеній въ Головлевыхъ и Пошехонской, — все
это вмѣстѣ составляетъ галлерею безчисленныхъ жанровыхъ картинъ и портретовъ, написанныхъ ярко, реально и, при всей реальности, страстно, — черта, которой также недоставало величайшему изъ нашихъ сатириковъ, Гоголю. Даже независимо отъ его Писевыведенные Гоголемъ типы взяточниковъ, самодуровъ и проч. еще могли инымъ читателямъ представляться какъ бы случайными, для многихъ могла еще оставаться тайною истинная причина уродливыхъ явленій жизни и «незримыхъ слезъ» писателя. Наоборотъ, у Салтыкова въ рукахъ не только сатирическій бичъ, но и зеркало причинности, которымъ онъ наводитъ яркій свѣтъ на все бичуемое.
Надо прибавить, что кругозоръ Салтыкова былъ шире, чѣмъ самая русская жизнь, что мысль его проникала глубже того слоя, въ которомъ лежатъ корни нашихъ особыхъ, мѣстныхъ недостатковъ. Чувствительному и гнѣвному его уму не давали покоя всѣ язвы, отъ которыхъ страждетъ человѣчество. Нерѣдко вырывалось у него мимоходомъ слово, а иногда выливались страницы, полныя горькой скорби надъ участью слабыхъ, отмѣченныя глухимъ протестомъ противъ общаго рока, противъ безсилія правды, противъ торжества недоразумѣній. Но умъ Салтыкова былъ не только глубокъ, и не только страстенъ, онъ былъ силенъ. Вотъ почему онъ не расплывался въ какомъ-либо всемірномъ пессимизмѣ, а сосредоточивался и напрягался, главнымъ образомъ, въ одну сторону, въ болѣе близкую, болѣе непосредственную, — туда, гдѣ всего больнѣе жметъ дѣйствительность.
Отъ насъ далека мысль дать на этихъ немногихъ страницахъ сколько-либо достойный Салтыкова литературный очеркъ его дѣятельности. Мы должны ограничиться наброскомъ того характера, какой представляла среди васъ эта могучая фигура изъ прошедшаго, остававшаяся доселѣ съ нами и возвышавшаяся надъ всѣмъ современнымъ, какъ живой памятникъ того, къ чему шло русское общество, какъ указатель пути, который несомнѣнно лежитъ передъ нами и въ болѣе свѣтломъ будущемъ. Трогательное и величавое, поистинѣ, явленіе представлялъ собою непреклонный страдалецъ, который уже ничего не ждалъ отъ жизни для себя, а въ близкомъ — даже для своихъ идей, часто говорилъ о себѣ: «довольно ужь, пора быть концу, надоѣло», — и во все это долгое время страданій продолжалъ горѣть все тѣмъ же, не ослабѣвавшимъ боевымъ огнемъ, переносилъ свое закаленное, безпощадное перо съ однихъ листовъ на другіе, по мѣрѣ того, какъ время и обстоятельства вырывали прежніе изъ рукъ его.
Человѣка этого, рожденнаго съ сердцемъ добрымъ, съ тою удвоенною способностью страдать, которая есть печальная привилегія натуръ избранныхъ, жизнь напоила оцтомъ и желчью, насытила злобою на препятствія, на разочарованія, на пошлость и фальшь, на безсиліе порывовъ, на болѣзни… Когда, бывало, послѣ нѣсколькихъ произнесенныхъ словъ, онъ задыхался отъ кашля, въ лицѣ выражалось гнѣвное страданіе, а руки безпомощно опускались, — въ такія минуты онъ казался живою аллегоріей своей судьбы и положенія не своего только, но и многихъ, многихъ съ нимъ людей… Нѣтъ болѣе Салтыкова и нѣтъ ему преемника. Но самого его не забудетъ никто изъ его знавшихъ, а написаннаго имъ никогда не забудетъ Россія.