Смерть Измаила-Аги Ченгича (Мажуранич; Петровский)/ДО
| Смерть Измаила-Аги Ченгича |
Оригинал: серб.-хорв. Smrt Smail-age Čengića, опубл.: 1864. — Перевод опубл.: 1871. Источникъ: Поэзия славян : сборник лучших поэтических произведений славянских народов, изданный под редакциею Ник. Вас. Гербеля. - Санкт-Петербург : Тип. Имп. акад. наук, 1871. - [2], IV, 542 с.; 28 см. (Черногорцы, или Смерть Смаил-Аги Ченгича; с. 250-262).; —  Скан; — скан в РГБ; [1] • См. также переводъ А. Лукьяновскаго. |
- Википроекты
Смаилъ-ага[1] слугъ сзываетъ
Въ укрѣпленьи сильномъ, въ Стольцѣ,
Въ глубинѣ Герцеговины:
«Гей! скорѣе выводите
Бёрдянъ, мною полоненныхъ
На студеной на Морачѣ.[2]
Пусть придетъ сюда и Дуракъ,
Что совѣтовалъ мнѣ, шельма,
Всѣхъ ихъ выпустить изъ плѣна.
Влахи[3] люты, говорилъ онъ,
И отмстятъ мнѣ, будто, смертью
За погибель этихъ плѣнныхъ:
Будто хищный волкъ боится
Исхудалой горной мыши!»
Побѣжали тотчасъ слуги
И плѣненныхъ притащили.
На ногахъ у нихъ оковы,
На рукахъ большія цѣпи.
Увидавъ ихъ, грозный ага
Подалъ знакъ воламъ тяжолымъ —
И воламъ и хищнымъ рысянъ —
Палачамъ — и всѣхъ плѣненныхъ
По-турецки награждаетъ:
Острый колъ даритъ юнакамъ,
Или колъ, или веревку,
Или саблю назначаетъ.
«Вы дары мои по-братски
Раздѣлите межь собою!
Ихъ про васъ я, турокъ, приготовилъ,
И про васъ, и про свободныхъ бёрдянъ:
Что для васъ, то и для цѣлой Берды.»
Ага подалъ знавъ... но трудно ль
Для бойца за христіанство
Упирать за крестъ, за вѣру?
Скрипнулъ волъ, вонзаясь въ мясо,
Свистнулъ ножъ, палашъ турецкій,
Задрожалъ и зашатался
Перемётъ между столбами,
А не слышно воплей черногорцевъ:
Хоть бы пискъ! хоть зубъ заскрежеталъ бы!
По полянѣ кровь уже бѣжала —
Хоть бы пискъ! хоть зубъ заскрежеталъ бы!
Ужь все поле трупами покрылось —
Хоть бы пискъ! хоть зубъ заскрежеталъ бы!
Лишь иной изъ нихъ воскликнетъ: «Боже!»
А другой прошепчетъ: «Іисусе!»
Такъ легко на-вѣкъ прощались съ свѣтомъ
Умирать привыкшіе герои.
Бровь бѣжитъ рѣкою но полянѣ.
Молодежь турецкая глазѣетъ
Съ любопытствомъ, съ тихимъ наслажденьемъ
На мученья христіанъ поганыхъ;
Старики же смотрятъ молча,
Потому-что ожидаютъ
И себѣ такой же мести
Отъ руки проклятыхъ влаховъ.
Мрачно смотритъ лютый ага:
Удивляется невольно
Левъ могучій горной мыши.
Отомстить юнаку невозможно,
Если онъ не поддается страху.
Погубилъ юнаковъ столькихъ ага;
Гибла плоть, но духъ былъ бодръ — не падалъ:
Всѣ они предъ нимъ безъ страха пали.
Берегись того, кто можетъ
Безъ тревоги свѣтъ оставить.
Видитъ ага эту силу
И въ груди ужь чуетъ холодъ;
Словно жало ледяное
Ледянымъ концомъ вонзилось
Въ душу аги-господаря.
Не отъ жалости ль къ юнакамъ,
Такъ напрасно умерщвленнымъ?
Турокъ жалости не знаетъ
Въ христіанамъ. Не отъ страха ль?
Не за голову ль боится?
То въ душѣ его таится.
Иль не видишь, какъ желаетъ
Храбрый воинъ пересилить
Холодъ, отъ малѣйшей раны
Пробѣгающій по тѣлу?
Посмотри, какъ гордо къ небу
Голова его подъята,
И чело свѣтло, и око
Такъ и искрится; взгляни лишь
Хоть на эту крѣпость тѣла:
Зная силу за собою,
Какъ оно спокойно страждетъ —
И тогда скажи, ну есть ли
Въ немъ хоть легкій признакъ страха?
А теперь послушай рѣчи
Аги къ цѣлому собранью;
Какъ онъ трусовъ укоряетъ:
«Дуракъ, ты старикъ безмозглый,
Что теперь? куда ты хочешь?
Нѣтъ мышей вѣдь горныхъ больше.
Въ горы? тамъ вѣдь много бердянъ;
Въ поле? спустятся и въ поле.
Не уйдти тебѣ отъ нихъ живому!
Лучше бъ было къ облакамъ подняться:
Мышь грызетъ, но на землѣ вертится;
Лишь орелъ подъ небеса стремится...
И его на висѣлицу эту:
Пусть узнаетъ онъ за трусость плату.
Если гдѣ еще найдется турокъ,
Что боится этихъ жалкихъ влаховъ,
Такъ и онъ поднимется туда же,
На добычу вороньямъ голоднымъ.»
Молча рабская прислуга
Исполняетъ приказанье
И свою добычу тащитъ.
«Аманъ, аманъ!»[4] проситъ старецъ,
И Новица, сынъ Дурака,
Тоже молитъ о пощадѣ:
«Аманъ, аманъ!» восклицаетъ.
Ага смотритъ лютымъ звѣремъ
И стоитъ какъ столпъ, какъ камень.
Лишь рукою знакъ онъ подалъ —
Старика какъ не бывало.
Лишь «медетъ!» старикъ промолвилъ,
Ужь палачъ накинулъ петлю:
Дуракъ вскрикнулъ — все замолкло.
Солнце скрылось, мѣсяцъ показался.
Но кто тамъ въ ущелье изъ ущелья
Крадется на западъ — къ Черногорью?
Въ ночь бредетъ и днемъ лишь отдыхаетъ.
Онъ юнакомъ бравымъ былъ когда-то,
А теперь ужь не юнакъ онъ больше,
А тростникъ отъ вѣтерка дрожащій.
Бросится ль змѣя съ его дороги,
Или заяцъ изъ травы высокой —
Онъ, когда-то бывшій злѣе змѣя,
Струситъ чуть ли не побольше зайца —
И, бѣдняжка, думаетъ, что волка
Повстрѣчалъ, иль — что еще опаснѣй —
Что набрёлъ на бердскаго гайдука.
Онъ боится, что какъ разъ погибнетъ,
Прежде чѣмъ до цѣли онъ достигнетъ.
То гайдукъ, или шпіонъ турецкій,
Что слѣдитъ за стадомъ мягкорунныхъ,
Иль воловъ тяжолыхъ, виторогихъ?
Не гайдукъ онъ, не шпіонъ турецкій,
Онъ кавасъ надежный Ченгичь-аги,
Злой Новица, ворогъ Черногорья,
Старому и малому извѣстный.
И его не пронесли бы Вилы,
А тѣмъ меньше собственныя ноги,
Въ Черногорье при сіяньи солнца.
На плечѣ его виситъ винтовка,
Ятаганъ за поясомъ засунутъ,
Съ ятаганомъ пара пистолетовъ.
Этихъ гадовъ принакрылъ онъ струкой.[5]
На ногахъ его одни опанки,[6]
На юнацкой головѣ лишь феска;
О чалмѣ нѣтъ даже и помину —
Безъ чалмы плетется бѣдный турокъ.
Онъ должно-быть умереть боится:
Знать, есть цѣль, къ которой онъ стремится.
Онъ оставилъ Цуцы за собою,
Пробрался чрезъ храбрые Бѣлицы
И подходитъ ужь въ Чекличамъ горнымъ —
Къ нимъ подходитъ, а самъ Бога молитъ,
Чтобъ помогъ Онъ миновать и этихъ
Тайно, тихо, никому не зримо.
Умереть, какъ видно, онъ боятся:
Знать, есть цѣль, къ которой онъ стремится.
Лишь вторые пѣтухи пропѣли
На Цетинскомъ полѣ — ужь Новица
Красовался на полѣ Цетинскомъ;
А пропѣли третьи на Цетиньѣ,
Ужь стоитъ Новица у Цетинья,
И съ привѣтомъ къ стражѣ приступаетъ:
«Богъ на помочь, стража!» говоритъ онъ,
А цетинскій стражникъ отвѣчаетъ:
«Здравствуй, добрый молодецъ! зачѣмъ ты?
Ты откуда, изъ какого края?
Что за нужда къ намъ тебя загнала?
Что пришолъ такъ рано ты въ Цетинью?»
Хитрый турокъ — хоть ему неловко —
Хитрый турокъ ловко отвѣчаетъ:
«Я тебѣ скажу всю правду, стражникъ!
Знай: юнакъ съ студеной я Морачи,
Изъ Тисины, небольшой деревни
У подошвы Дормитора — знаешь?
У меня есть на-сердцѣ три горя:
Первое, что гложетъ это сердце,
То, что Ченгичь погубилъ морачанъ,
А другое, что мнѣ гложетъ сердце,
То, что Ченгичь погубилъ злодѣйски
Моего родителя, а третье,
Что такъ больно сердце это гложетъ,
Горе всѣхъ другихъ страшнѣе, глубже —
То, что лютый врагъ мой еще дышетъ.
Ну, такъ ради Бога, умоляю,
Допусти меня ты въ господарю
Твоему и моему съ тѣмъ вмѣстѣ:
Можетъ-быть, онъ въ горѣ мнѣ поможетъ.
Стражъ ему на это отвѣчаетъ:
«Скинь сперва, юнакъ, свое оружье,
И ступай куда тебѣ угодно.»
Входитъ онъ во дворъ черезъ ворота —
И звѣзда, померкшая послѣдней
Въ небесахъ — была звѣзда Ченгича.
Поднялась чета-дружина
На Цетиньѣ въ Черногорьи,
Не велика, но отважна:
Въ ней всего-то сто юнаковъ,
И юнаковъ не отборныхъ
По наружности, но виду,
Но но храбрости геройской.
Каждый радъ изъ нихъ ударить
На двоихъ., за-то навѣрно,
А не на десять, чтобъ послѣ
Отступить, бѣжать съ позоромъ.
Всѣ они погибнуть рады
За священный крестъ, которымъ
Знаменать себя привыкли,
И за крестъ, и за свободу.
Удивительное дѣло!
Та чета не собиралась,
Какъ сбираются другія,
И не слышалось, какъ прежде:
«Кто юнакъ, впередъ, въ ущелье!»
Кто юнакъ, впередъ, въ ущелье!
Эхо горъ не повторяло.
Словно гласъ духовъ неясный,
Словно говоръ безтѣлесныхъ
Разносился Черногорьемъ
Отъ скалы къ скалѣ, и — диво —
Въ мракѣ чудилось, что дышетъ
Жизнью даже мертвый камень,
Что дрожитъ, ползетъ и въ верху
Даже голову вздымаетъ,
Изъ скалы недвижной кажетъ
Онъ могучую десницу,
Ногу крѣпкую; сказалъ бы,
Что въ его холодныхъ жилахъ
Кровь кипитъ и бьётъ потовомъ.
Видишь длинную винтовку
Вверхъ направленную дуломъ;
Что же въ поясѣ хранится,
То отъ всѣхъ скрываетъ струка,
И того чужія очи
Не увидятъ. Тьма густая
Закрываетъ тайны ночи;
Голосъ водитъ всѣхъ — не очи.
Часъ глухой и темной ночи...
Свѣтлыхъ звѣздъ не видно въ тучахъ,
Ни блестящаго оружья
Въ тьмѣ ночной подъ грубой струной.
Такъ идетъ чета ночная;
Передъ ней юнакъ безстрашный:
Въ тихомъ шопотѣ другъ другу
Каждый звалъ юнака Мирвомъ.
Такъ идетъ чета! Куда же?
Тщетно ты ее спросилъ бы.
Тщетно спрашивалъ бы молньи,
Тщетно спрашивалъ бы громы,
Далеко ль они несутся?
Всѣ на это отзовутся:
Знаетъ то лишь Громовержецъ,
Тотъ, Кому міры подвластны.»
Такъ идетъ чета! Куда же?
Знаетъ только Онъ, Всевышній.
Вѣрно, тотъ великій грѣшникъ,
На кого Онъ насылаетъ
Эту силу съ звѣздной выси,
Судъ своей предвѣчной правды.
Тихо, глухо всѣ ступаютъ
Въ этой тьмѣ глухой и тихой.
Говоръ, шопотъ, смѣхъ и пѣсня
Тамъ не слышались; изъ сотни
Голосовъ не слышенъ голосъ.
Словно туча градовая,
Страшный бичъ въ себѣ скрывая,
Приближается неслышно,
Угрожая горемъ краю,
Надъ которымъ вдругъ нависнетъ:
Такъ и храбрая дружина,
Подъ покровомъ темной ночи,
Походила на десницу Божью;
Тихо шла, чтобъ преступленье знало,
Что оно еще не безопасно,
Если громъ не вдругъ ударитъ съ неба;
Чѣмъ позднѣе, тѣмъ онъ бьётъ сильнѣе.
Не звучитъ нигдѣ оружье,
Не звенитъ и стволъ ружейный,
Не звучатъ литые токи[7]
При походкѣ тихой, легкой;
Словно зная кто ступаетъ,
Подъ опанками юнаковъ
Шумно зыблется стремнина,
Опускается пригорокъ.
Всѣ другъ съ другомъ ровно идутъ,
Неразлучно, вѣрно, твердо,
Словно близнецы свѣтила
По закатѣ тихомъ солнца.
Вотъ ужь Комляне, Загорачь,
Бѣлопавличи — всѣ были
Далеко за ними, въ Ровцамъ
Каменистымъ ужь подходятъ;
А за Ровцами къ разсвѣту
Прибыла чета къ Морачѣ,
Къ той Морачѣ, отъ которой
Цѣлый край названье принялъ.
Храбрая чета на дневку
Избрала Морачскій берегъ.
Кто, склонившися къ росистымъ
Травамъ, сномъ желаетъ силы
Подкрѣпить, другой же смотритъ
На замокъ ружейный, или
Счетъ ведетъ своимъ зарядамъ,
Или ножъ булатный точитъ;
Кто, добывъ огнивой искру
И подъ сушь огонь засунувъ,
Богатырскимъ дуновеньемъ
Быстро пламя раздуваетъ;
А иной, взявъ часть барана,
Даръ незлобиваго стада,
Жарилъ весело на прутѣ
Изъ орѣшника; другой же
Изъ своей походной сумки
Доставалъ кусочекъ сыру.
Пить захочетъ? вотъ Морача возлѣ.
Чашу нужно? есть на это руки.
Вотъ и день ужь наступаетъ,
И ужь слышится въ сосѣдствѣ
Голосъ пастыря, который
Гонитъ стадо; колокольчикъ
На вождѣ-баранѣ громко
Вторитъ пастырской свирѣли.
Рядомъ съ нимъ другой смиренный пастырь
Шолъ навстрѣчу собственному стаду.
Не украшенъ онъ сребромъ и златомъ,
Онъ украшенъ доблестью во взорѣ,
И въ простую мантію одѣянъ;
Нѣтъ за нимъ проводниковъ блестящихъ,
Нѣтъ ни свѣчь, ни факеловъ зажжоныхъ,
И не слышно звона съ колокольни;
Свѣтитъ только на закатѣ солнце,
Да звенитъ бубенчикъ на баранѣ.
Храмъ его — безоблачное небо,
А алтарь — утесы и долины,
Ѳиміамъ — луговъ благоуханье,
Что горѣ возносится на небо
Отъ цвѣтовъ, растущихъ безъ призора,
Отъ цвѣтовъ и крови христіанской,
Пролитой за честный Крестъ, за Вѣру.
Подойдя къ четѣ, служитель вѣрный
Своего небеснаго Владыки
Говоритъ юнакамъ: «Богъ на помощь!»
И на камень старецъ становится,
И ведетъ такую рѣчь къ собранью:
«Чада, чада вѣрныя отчизны!
Вотъ земля, въ которой вы родились;
Хоть она скалиста, но безцѣнна.
Дѣды ваши родилися здѣсь же,
И отцы у васъ родились здѣсь же,
Да и сами вы родились здѣсь же:
Нѣтъ земли для васъ на свѣтѣ лучше.
За нее кровь лили ваши дѣды,
И отцы кровь лили за нее же,
За нее вы льёте кровь и сами:
Нѣтъ земли для васъ дороже въ свѣтѣ.
И орлы вьютъ гнѣзда на вершинѣ:
Не найти свободы на равнинѣ!
«Вы, которые привыкли
Жить умѣренно и трезво,
Не заботитесь, даютъ ли
Виноградный сокъ утесы,
Не заботитесь, даютъ ли
Вдоволь хлѣба ваши скалы,
Не заботитесь, даютъ ли
Ваши горы шолкъ, покуда
Есть вода въ ручьяхъ холодныхъ
И мычатъ волы въ долинахъ,
Да блеятъ въ ущельяхъ овцы!
«Порохъ есть, да и свинцу довольно,
И сильна десница у юнака,
И соколье око подъ рѣсницей;
А въ груди кипитъ-стучится сердце,
И тверда, неколебима вѣра;
Побратимъ за побратимомъ смотритъ,
Вѣрный мужъ любимъ супругой вѣрной..
Нѣтъ оружья?— турокъ вамъ приноситъ
Вотъ и все, что сердце ваше проситъ.
«Но всего прекраснѣй въ этихъ скалахъ
Это крестъ, воздвигнутый надъ ними.
Онъ одинъ васъ въ горѣ укрѣпляетъ,
Онъ одинъ вамъ открываетъ небо.
Еслибъ всѣ народы остальные
Изъ своихъ равнинъ необозримыхъ
Этотъ крестъ всесильный увидали,
Крестъ никѣмъ еще не побѣжденный,
Что стоитъ на Ловченѣ высокомъ,
Возносясь къ сіяющему небу;
Еслибъ всѣ народы эти знали,
Какъ его хотѣлъ нечистый турокъ
Поглотить своею алчной пастью,
Тщетно зубъ ломая здѣсь о скалы:
О! они, сложивъ спокойно руки,
Не смотрѣли бъ такъ на ваши муки;
И за-то, что вы же умирали,
Сторожа ихъ мирный сонъ — едва ли
Васъ они за дикихъ бы считали!
«Вы за крестъ тотъ умерѣть готовы,
Свято гнѣвъ небесный исполняя.
Кто жь идетъ служить всѣмъ сердцемъ Богу,
Тотъ Ему служить всѣмъ сердцемъ долженъ;
Чьей души ничто ужь не тревожитъ —
Судъ небесъ лишь тотъ исполнить можетъ.
«Кто изъ васъ обидѣлъ словомъ брата;
Кто убилъ слабѣйшаго на схваткѣ,
Осквернивъ поступкомъ этимъ душу;
Затворилъ передъ прохожимъ двери;
Не сдержалъ лукаво обѣщанье;
Отказалъ голодному въ трапезѣ;
Не призрѣлъ израненаго брата:
Вотъ дѣла грѣха и осужденья!
Лишь въ одномъ раскаяньи прощенье.
«Кайтеся, пока еще есть время!
Кайтеся — еще не поздно, дѣти! 1
Кайтеся, покуда ваши души
Не стоятъ передъ престоломъ божьимъ!
Кайтеся: теченье этой жизни
Незамѣтно движется къ закату.
Кайтесь, кайтесь: можетъ-быть денница
Многихъ васъ уже не встрѣтитъ завтра.
Кайтесь же!» Но въ горлѣ старца
Рѣчь уже остановилась,
И на бороду упала
Горяча-слеза, блистая
Словно жемчугъ въ блескѣ солнца.
Можетъ-быть, онъ вспомнилъ время
Юныхъ лѣтъ, не безъ укора
Проведенныхъ имъ, и, язвы
Въ юномъ стадѣ исцѣляя,
Боль почуялъ въ старыхъ ранахъ.
Добрый пастырь!— правъ онъ въ словѣ смѣломъ:
У него не споритъ слово съ дѣломъ.
И растроганные доброй
Рѣчью праведнаго старца,
Всѣ въ безмолвіи стояли;
Агнцы кроткіе вдругъ стали
Изъ могучихъ львовъ тѣхъ! Чудо!
Такъ всесильно Божье слово всюду.
Но кто онъ, представшій грозно
Предъ четой, теперь смиренной,
И заставившій схватиться
Сотню рукъ за ятаганы?
Непонятное явленье!
Сто сердецъ въ одно мгновенье
Отвратилъ онъ вновь отъ неба,
И къ чему стремилась сотня
Самыхъ пламенныхъ желаній —
Онъ разрушилъ, уничтожилъ!
То заклятый врагъ, Новица,
То Новица — весь свобода —
Подойдя къ святому мѣсту,
Приступаетъ ближе къ старцу
И свой голосъ возвышаетъ:
«Ради Бога, братья черногорцы,
Не хватайтесь за свое оружье!
Я Новица, по уже не прежвій —
Не на васъ иду, иду я съ вами,
Чтобъ въ крови турецкой вымыть руки.
Все что прежде я имѣлъ у турокъ,
У меня все отнялъ лютый турокъ;
У меня осталась лишь десница,
Да и та принадлежитъ отнынѣ
Ужь не мнѣ, а братьямъ черногорцамъ.
Любъ юнакъ крещеный христіанамъ —
Такъ скорѣй меня крестите, братья!
Часъ насталъ: не въ силахъ больше ждать я!»
Сто десницъ при этомъ словѣ
Мигомъ бросили оружье,
И сто глазъ сквозь слёзы видятъ
Только радугу — не солнце.
Старецъ подалъ знакъ — и мигомъ
Ужь несутъ съ водою чашу.
«Вѣруй, чадо, въ Трисвятого Бога,
Вседержителя, Отца и Сына
И Святого Духа! вѣруй, сынъ мой.
Вѣруй, вѣруй, и спасетъ тя вѣра!»
И сказавъ то, старецъ вылилъ воду
На главу невѣрнаго... Лишь гори,
Да внизу ихъ дѣти, черногорцы,
Были тамъ свидѣтелями тайны.
И потомъ, подъявши къ небу очи,
Кроткія, незлобивыя очи,
И сухія руки, старецъ пастырь
Отпустилъ юнакамъ согрѣшенья
И смиренно пріобщилъ ихъ Богу:
Каждому юнаку далъ частицу
Тайной пищи, неземного хлѣба;
Каждому юнаку далъ по каплѣ
Тайнаго небеснаго напитка.
Смотритъ солнце на такое диво:
Слабый старецъ подкрѣпляетъ слабыхъ
Для того, чтобы земная сила
Божьей волѣ правдой послужила.
И когда имъ старецъ подалъ силы —
Всѣ поцаловались до едина.
И стоитъ, исполнена Всевышнимъ,
Та чета, ужь не какъ ножъ кровавый,
Наносящій смерть своимъ ударомъ —
Какъ перо святое, золотое:
Имъ же небо пишетъ для потомства
Подвиги отцовъ и дѣдовъ. Солнце
За горой далекой потухало.
Тихо въ церковь шолъ старикъ убогой,
И дружина шла своей дорогой.
Поле Гацкое[8] родное,
Какъ бы ты привольно было,
Еслибъ съ голодомъ не зналось,
Еслибъ съ голодомъ не зналось,
Съ злой неволей не встрѣчалось!
На тебѣ сегодня пиръ кровавый,
Палачи повсюду, да оружье,
Боевые кони, да палатки,
Тяжкія оковы, да фелеки.[9]
Что же тамъ за палачи такіе?
Для чего тамъ свѣтлое оружье?
Что за кони? и зачѣмъ шатры тамъ,
Тяжкія оковы и фелеки?
Смаилъ-ага тамъ сбираетъ подать
И на Гадкомъ нолѣ и за Гацкомъ.
Середь поля онъ шатры раскинулъ,
Разослалъ онъ сборщиковъ удйлыхъ,
Сборщиковъ — заѣли бы ихъ волки!
Хочетъ онъ съ души взять по дукату,
Со двора по жирному барану
И добыть себѣ красотку на́ ночь.
Ѣдутъ турки-сборщики съ востока,
За собой ведутъ нагую раю;
Показались сборщики съ заката,
За собой ведутъ нагую раю;
Ѣдутъ, змѣи, съ сѣвера и юга,
За собой ведутъ нагую раю.
По слѣдамъ коней ступаетъ рая;
Связаны у рай бѣдной руки,
За спиною связаны веревкой.
Боже, въ чемъ же рая провинилась?
Въ томъ ли, что нужда подъѣла турокъ?
Въ томъ ли, что ихъ нбчисть одолѣла?
Провинилась — въ чемъ же? Въ томъ, что дышетъ,
А не можетъ, по желанью турка,
Дань давать ни золотомъ, ни хлѣбомъ.
Предъ шатрами Ченгичь-ага
На конѣ лихомъ кружится
И копье далеко мечетъ,
Упражняя зоркій глазъ свой
И могучую десницу.
То обгонитъ всадника на скачкѣ,
То метнетъ копье свое всѣхъ дальше.
Да, онъ могъ бы добрымъ быть юнакомъ,
Еслибъ былъ онъ добрымъ человѣкомъ!
Но увидѣвши добычу,
Ту, что сборщики тащили,
Онъ стрѣлою къ нимъ помчался
На конѣ и замахнулся
На бѣгу копьемъ-джилитомъ.
Вотъ, копье поднявши кверху,
Онъ прицѣлился во влаха;
По, видать, и у юнака
Измѣнить десница можетъ.
Такъ и здѣсь случилось съ аroft.
Легкій вонь его споткнулся,
И копье хоть засвистѣло,
По въ своемъ кривомъ полетѣ
Вмѣсто агнца поразило волка,
И Саферу, что привелъ тѣхъ влаховъ,
Прямо въ глазъ оно вонзилось. Выпалъ
Глазъ съ копьемъ на мураву, а турокъ
Облился своею чорной кровью.
Зашипѣть онъ ядовитымъ змѣем^.
Вспыхнутъ Ченгичь-ага, словно пламень.
Просто срамъ подобному юнаку
Дань сбирать и не собрать той дани,
Въ цѣль копье свое метать и цѣли
Не достигнуть: вмѣсто бѣдной рай,
Выбить глазъ у преданнаго турка,
Словно на смѣхъ злобнымъ христіанамъ!
Вспыхнулъ Ченгичь-ага, словно пламень:
Боже, что жь отнынѣ будетъ съ влахомъ,
Если влахъ и прежде не былъ правымъ!
«Гей, Гассанъ, Омеръ, Яшаръ, скорѣе,
На коней скорѣе, вы, собаки!
Пронеситесь вы широкимъ полемъ:
Поглядимъ, какъ бѣгаютъ тѣ влахи!»
Заревѣлъ онъ какъ сердитый буйволъ.
Вняли слуги грозному приказу,
Понеслись лихіе кони полемъ,
Крики слугъ съ коней лихихъ несутся,
Топотъ конскій слышенъ подъ слугами,
Вопли рай слышны за конями.
Въ первую минуту, какъ посмотришь,
Рая носится быстрѣй, чѣмъ кони;
Во вторую разобрать ужь трудно:
Кони ль, рая ль бѣгаетъ быстрѣе;
Въ третью — кони напередъ несутся,
Отстаетъ измученная рая —
Мигъ — и рая падаетъ на землю,
И волочатъ кони раю
По грязи, въ пыли, по камнямъ,
Словно Гектора подъ Троей,
Лишь забыли боги Трою.
Турки смотрятъ на ристанье
И тѣмъ зрѣлищемъ ужаснымъ
Услаждаютъ чувство зрѣнья,
Насыщаютъ жажду крови —
Влашской крови, мукой влаховъ.
Иногда, развеселившись,
Дружный хохотъ подымали,
Увидавъ, какъ эта рая,
Эти псы вдругъ падали на землю.
Такъ могли лишь демоны смѣяться,
Видя муки грѣшниковъ въ гееннѣ.
Не устали злые турки;
Утомились только кони,
Той живою бороною
Заборанивая поле,
Утомились — спотыкались.
«Гей, вы слуги! вскрикнулъ лютый ага:
Полно ѣздить — умираетъ рая;
Такъ скорѣй мнѣ раю воскресите,
Чтобъ моя добыча уцѣлѣла!»
Злые слуги злѣйшаго владыки
Соскочили всѣ съ коней на землю
И, держа въ рукахъ бичи тройные,
Бросились на чуть живую раю,
Чтобъ пришли въ себя собаки-влахи.
Свищетъ бичъ въ рукѣ проворной,
Разсѣкая мертвый воздухъ:
Плоть грызетъ тройное жало,
Источая токи крови.
Если жь бичь порою оплошаетъ,
То на тѣлѣ страшную картину
Чорно-синихъ лютыхъ змѣй напишетъ,
А подъ ними жертва еле дышетъ.
«Ну, вставай скорѣе, рая!
Эй, вы на ноги, собаки!»
. Раздаются крики турокъ.
Рая въ страхѣ собираетъ
Угасающія силы:
Кто сильнѣе, потихоньку
Привстаетъ и становится
На израненныя ноги.
Кто слабѣе, тотъ какъ-будто
Сквозь свой сонъ тяжолый, вѣчный,
Слыша страшныя проклятья,
Чуя боль отъ злого жала,
Удержать въ себѣ желаетъ
Отлетающую душу —
И ползетъ на четверенькахъ.
Не одинъ, какъ видно, голосъ трубный
Пробудить отъ сна усопшихъ можетъ
Въ день суда послѣдняго, но даже
Бичь тройной способенъ вызвать къ жизни.
Лишь съ шатрами поравнялась
Рая, кровью облитая —
Ага страшный, словно призракъ,
Зарычалъ предъ бѣдной раей:
«Подавай мнѣ подать, рая!
Подать, или худо будетъ!»
Вседержитель птицамъ отдалъ воздухъ,
Дупла далъ, спокойныя далъ гнѣзда;
Рыбамъ воду, глубины морскія,
Свѣтлые, кристальные чертоги;
Звѣрю далъ лѣса, крутыя горы,
Тѣнь пещеръ и шолкъ луговъ зеленыхъ;
Бѣдной раѣ не далъ корки хлѣба,
Чтобъ ее слезами оросила.
Нѣтъ! и ей онъ далъ удѣлъ отрадный,
Да все отнялъ турокъ кровожадный!
«Подать, подать! о Гдѣ взять раѣ подать?
Гдѣ взять злата, если нѣтъ и крова,
Подъ которымъ голову склонила бъ?
Гдѣ взять злата, если нѣтъ и поля,
Лишь чужое потомъ орошаешь?
Гдѣ взять злата, если нѣтъ и стада,
На скалахъ же лишь пасешь чужое?
Гдѣ взять злата, если нѣтъ одежды?
Гдѣ взять злата, если нѣтъ и хлѣба?
— «Голодъ, холодъ, господарю!
Подожди пять-шесть денёчковъ —
Соберемъ мы Христа-ради!»
— «Подать, подать подавайте!»
— «Хлѣба, хлѣба, господарю!
Мы давно уже безъ хлѣба!»
— «Погодите, псы, лишь только
Ночь съ небесъ сойдетъ на землю,
Будетъ мясо вмѣсто хлѣба!
Гей, ребята! эти влахи босы,
Такъ подкуйте ихъ, чтобъ имъ издохнутъ!»
Отвѣчалъ онъ и вошолъ въ шатеръ свой.
Тотчасъ слуги бросилися къ раѣ,
И при этомъ одноглазый Саферъ
Веселѣе всѣхъ засуетился:
Въ общей пущей радости онъ хочетъ
Вымѣстить на раѣ глазъ пропавшій.
То раздастся скрипъ фелековъ,
То рыканіе Сафера:
«Подать, подать подавайте!»
То отвѣтъ несчастной рай:
— «Хлѣба, хлѣба, господарю!
Мы давно уже безъ хлѣба!»
— «Погодите, псы, лишь только
Ночь съ небесъ сойдетъ на землю,
Будетъ мясо вмѣсто хлѣба!»
Повторялъ злодѣй слова злодѣя.
Но опишетъ ли кто вѣрно
Эти тяжкія страданья?
Да и кто же равнодушно
Могъ бы слушать эту повѣсть?
Минулъ день, сошолъ на землю сумракъ,
А за нимъ и ночь сошла на землю.
Небеса усѣялись звѣздами,
Только западъ былъ ещр во мракѣ;
Полумѣсяцу шолъ по полунебу,
Освѣщая грустную картину.
Средь пустого поля липа
Вѣковѣчная стояла,
Окружонная шатрами.
Между ними наилучшій,
Наилучшій, наибольшій,,
Возвышавшійся надъ всѣми,
Былъ шатеръ Ченгича-аги,
Словно бѣлый стройный лебедь *
Въ голубиной бѣлой стаѣ.
Въ тихомъ, кроткомъ лунномъ свѣтѣ
Ставки бѣлые бѣлѣлись,
Какъ могилы въ грудахъ снѣга,
Надъ которыми въ полуночь
Грозно вьются злые духи
И прохожаго ночного
Привидѣньями пугаютъ*
Или ухо оглушаютъ
Лаемъ псовъ, рыканьемъ львовъ нагорныхъ,
Воплемъ душъ страдающихъ за гробомъ.
Мнилось, здѣсь лежитъ кладбище
Славныхъ праотцевъ славянскихъ,
Тѣхъ славянъ, которыхъ слава
Разносилася далеко,
И вокругъ которыхъ турокъ
Извивался днемъ и ночью,
Долго голову ломая,
Чѣмъ и какъ задать бы страху,
Чтобъ несчастные потомки
Славныхъ предковъ въ злой неволѣ
Молча ждали лучшей доли!
Слышно лишь, какъ львомъ рыкаетъ турокъ,
Или псомъ голоднымъ завываетъ.
Слышны лишь стенанія страдальцевъ,
Крики ихъ, мучительные вздохи,
Страшный звукъ оковъ, цѣпей тяжолыхъ,
И за нимъ мольбы, призывъ на помощь...
Слушай, братъ, ужели вопли — призракъ?
Слушай, братъ... да нѣтъ, не призракъ Это...
Вижу я, какъ тяжело ты дышешь...
Плачешь ты? о, нѣтъ, не призракъ это:
Вѣдь бы ты предъ призракомъ не плакалъ.
Разведенъ огонь передъ шатрами,
И вокругъ его мелькаютъ турки.
Тотъ въ огонь подкладываетъ хворостъ;
Тотъ, надувшись точно мѣхъ кузнечный,
Понемногу раздуваетъ пламя;
Тотъ сидитъ, поджавши ноги, возлѣ,
Надъ огнемъ вертя баранье мясо;
На угляхъ шипитъ баранье мясо —
И огонь его какъ-будто лижетъ,
Освѣщая потъ, который градомъ
По лицу изъ-подъ чалмы струился.
И когда баранъ ужь былъ изжаренъ,
Онъ былъ тотчасъ снятъ съ тяжолой жерди,
Цѣликомъ на длинный столъ наваленъ
И ножомъ огромнымъ весь разсѣченъ.
Тутъ орда турецкая къ трапезѣ
Подошла, какъ-будто волчья стая,
И руками стала рвать добычу.
Первымъ былъ межъ ними Ченгичь-ага,
А за нимъ Наукъ и остальные:
Звѣри такъ кидаются на падаль.
Захвативъ и ракіи, и хлѣба,
Стала ѣсть орда та мясо съ хлѣбомъ
И притомъ не забывала жажду
Заливать палящей, жгучей водкой.
Утоливъ свой голодъ и удвоивъ
Злость свою палящей, жгучей водкой,
Какъ огонь вдругъ вспыхнулъ Ченгичь-ага:
Просто срамъ подобному юнаку
Дань сбирать и не собрать той дани,
Въ цѣль копьё свое метать и цѣли
Не достичь, а вмѣсто жалкой рай,
Выбить глазъ у преданнаго турка,
Словно на смѣхъ злобнымъ христіанамъ.
Какъ огонь вдругъ вспыхнулъ Ченгичь-ага,
И сказалъ слугамъ: «Довольно мяса!
Кости вы голодной раѣ бросьте,
Кости лишь, а мясо приберите:
Какъ скажу, такъ чтобъ готово было.»
Проревѣлъ онъ и ушолъ въ, палатку.
Тотчасъ слуги бросили свой ужинъ
И пошли готовить все въ веселью:
Крѣпкія веревки и солому,
Чтобы раю обкурить порядкомъ,
Привязавъ ее въ кудрявой липѣ,
Головою внизъ, ногами вверху;
Обкурить, чтобъ тотчасъ выжать злато
Изъ несчастной, неодѣтой рай,
У которой не было и хлѣба.
Что же рая?... что же раѣ дѣлать?
Мать земля жестка, далеко небо;
Плачетъ сердцемъ, видя что съ ней будетъ,
Плачетъ сердцемъ, хоть не плачутъ очи.
И когда все было ужь готово,
Ждали, не могли дождаться слуги,
Всѣхъ же больше одноглазый Саферъ,
Скоро ли имъ крикнетъ Ченгичь-ага:
«Ну, теперь и съ липовымъ народомъ[10]
Намъ пора, ребята, разсчитаться,
Ужь пора его на липу вздернуть!»
Между-тѣмъ ага сидѣлъ въ палаткѣ;
Съ нимъ — Баукъ лукавый, воевода,
Мустафа, его совѣтникъ вѣрный,
И другіе старшіе изъ турокъ.
На полу ковры повсюду
Разноцвѣтные лежали,
И на нихъ вездѣ подушки
Предлагали тѣлу нѣгу,
Нѣгу сладкую и отдыхъ.
А въ углу на огонькѣ трещала
Только-что отсѣченная вѣтка,
И трещала, словно пѣсню пѣла,
Пѣла съ плачемъ, плакала съ припѣвомъ.
А въ срединѣ, на высокой жерди,
Около которой разстилалась
Гордая палатка Ченгичь-аги,
Пышное оружіе блестѣло:
Ружья и холодное оружье.
Тамъ клинки дамасскіе сіяли
Сотни разъ точившіе изъ влаховъ,
Изъ собакъ нечистыхъ, кровь ручьями;
Возлѣ нихъ виднѣлись ятаганы
И ножи булатные безъ счета;
Много тамъ и длинныхъ ружей было,
Съ золотой изящною насѣчкой
И безъ счета цѣнныхъ пистолетовъ.
Но что тамъ склонилось къ шестоперу?
Никогда невиданное диво!
Возлѣ волка агнецъ непорочный,
Рядомъ съ змѣемъ — призрачная вила!
То склонились гусли въ шестоперу!
Видишь ихъ, мой братъ? но не пугайся:
Шестоперъ тѣ гусли не расщепитъ,
Струны ихъ не превратитъ въ вериги,
А смычокъ невинный въ лукъ ужасный
И въ коня удалаго кобылку.
Знай, славянки-вилы не боятся
Шума битвъ и грохота оружья:
Гдѣ молчитъ винтовка боевая,
Тамъ молчитъ и пѣсня удалыя!
Небо, чистое въ то время,
Все одѣлось чорной мглою.
И когда бы кто сквозь тучи
Могъ смотрѣть, то увидалъ бы
Какъ дрожали тамъ плеяды,
Эти маленькія звѣзды,
Надъ палаткой Ченгичь-аги,
И какъ мѣсяцъ виторогій
Выступалъ передъ звѣздами,
Какъ баранъ-вожакъ предъ стадомъ.
Ночь глухая наступила,
Не слыхать нигдѣ ни звука,
Лишь роса спускалась тихо
На цвѣты, какъ слёзы неба.
Страшный мракъ, сгущавшійся все больше,
Такъ одѣлъ и горы и долины,
Что руки нельзя увидѣть было,
А куда ужь разглядѣть тропинку!
Горе тѣмъ, кого въ дорогѣ
Ночь такая заставала,
Если нѣтъ вблизи привала.
Расходился, разыгрался вѣтеръ,
Засверкала молнія, бичуя
Воздухъ, землю пламенемъ небеснымъ.
То предъ взоромъ свѣтъ невыносимый,
То опять одѣнется все тьмою —
Тьмою большей чѣмъ казалось прежде.
Вотъ и громъ послышался внезапный,
Громъ глухой, гремѣвшій въ отдаленьи.
Вотъ все ближе, громче и страшнѣе
Отдается грохотъ по ущельямъ.
Гулъ глухой идетъ горѣ и долу;
По доламъ, ущельямъ слышно эхо:
Быть бѣдѣ, не обойдтись безъ бури!
Горе тѣмъ, кого въ дорогѣ
Ночь такая заставала,
Если нѣтъ вблизи привала!
Еслибъ ты спиною къ вѣтру
Сталъ въ тотъ мигъ, какъ молнія блеснула,
И внимательно взглянулъ бы
Прямо по вѣтру въ равнину —
Увидалъ бы тамъ толпу народа:
Вмѣстѣ всѣ, лишь мракъ ихъ раздѣляетъ.
То гроза покажетъ имъ дорогу,
То вдругъ тьма опять ее отниметъ;
Но они походкой легкой
Ближе все подходятъ къ стану.
Ночь черна! хотятъ чрезъ тьму продраться,
Чтобъ скорѣй къ ночлегу лишь добраться.
Но вотъ снова молнія блеснула,
И людей вблизи ужь освѣтила —
И теперь нетрудно было видѣть,
Кто ихъ вождь и кто идетъ съ нимъ рядомъ.
Знать, одинъ изъ нихъ глаза дружины,
А другой надежный ихъ вожатый;
Знаетъ онъ всѣ долы и всѣ горы
И во тьмѣ ведетъ свою дружину.
Посмотри, какъ онъ легко ступаетъ,
Словно вѣтеръ мчитъ его въ пространствѣ.
Что жь его влечетъ? чего послушно
По его слѣдамъ еще проходятъ
Двѣсти ногъ? Быть-можетъ, темной ночи
Онъ боится, любитъ сонъ и нѣгу
И теперь торопится въ ночлегу?
Блескъ грозы, мелькнувшій въ ту минуту,
Указалъ дружину за шатрами,
Какъ она въ три ряда становилась,
На три части храбрая дѣлилась.
И стоитъ чета ночная,
Словно туча громовая,
Или лава, что несется
Съ горъ высокихъ и ключемъ кипящимъ
Льётся съ ревомъ на головы спящимъ.
Вотъ чета прислушиваться, стала:
Разузнать ей хочется гдѣ ага.
Долетаютъ до нея ужь крики:
То Саферъ съ достойною дружиной
Напередъ безстыдно издѣвался
Надъ страданьемъ горемычной рай.
А въ палаткѣ ага возсѣдаетъ,
Буритъ онъ и тянетъ чорный кофе.
Ясное чело Ченгича
Было въ этотъ мигъ въ морщинахъ,
Быстрый взоръ его какъ-будто
Былъ подернутъ мрачной тучей.
Онъ хранитъ глубокое молчанье;
Въ головѣ его кружатся мысли
О красѣ дѣвичьей, объ оружьѣ,
О своей охотѣ соколиной,
О войнѣ, о золотыхъ дукатахъ,
О кровавыхъ казняхъ, черногорцахъ,
О метаньи въ цѣль копьемъ-джилитомъ.
Снова вспыхнулъ ага, словно пламень:
Просто срамъ подобному юнаку
Дань сбирать и не собрать той дани,
Въ цѣль копье свое метать и цѣли
Не достичь, а вмѣсто жалкой рай,
Выбить глазъ у преданнаго турка,
Словно смѣхъ злобнымъ христіанамъ.
Какъ огонь вдругъ вспыхнулъ Ченгичь-ага;
Но когда ага замѣтилъ гусли,
На столбѣ висѣвшія съ оружьемъ,
Бѣшенство въ крови его утихло,
Усладилась горечь чорной крови,
Словно онъ гармоніей небесной
Тронутъ былъ; и жажда крови въ агѣ
Превратилась въ жажду пѣсни —
Такъ могуча сладость звуковъ!
Говоритъ Бауку Ченгичь-ага:
«Гей, Баукъ, почтенный воевода!
Удальство твое, я слышалъ, хвалятъ;
Ну, а что, когда бъ на насъ напали
Эти мыши горныя нежданно,
Сколько бъ ихъ одинъ ты искалѣчилъ?»
— «Да съ шестерку, господарь, побилъ бы.»
— «Просто дрянь ты, баба! а я думалъ,
Что и вправду ты юнакъ удалый!
Пусть ударятъ два десятка бердянъ,
Да поможетъ мнѣ святая вѣра,
Я одинъ бы всѣхъ ихъ обезглавилъ.
Знаешь, я чуть-чуть не впалъ въ сомнѣнье:
Я курилъ, а самъ все время думалъ,
Что гроза забавѣ помѣшаетъ,
Прокоптить намъ не позволитъ влаховъ.
Знаю я, что ты пѣвецъ искусный,
Я жь охочь до пѣсенокъ подъ гусли —
Такъ запой, потѣшь меня, пріятель!»
Всталъ Баукъ, снялъ съ полки гусли
И, поджавши снова ноги,
Сѣлъ на прежнее онъ мѣсто;
И на мягкую подушку
Положилъ живыя гусли.
Вправо, влѣво онъ смычкомъ проводитъ;
Поправляетъ тонкую кобылку —
И вотъ звуки гуслей раздалися,
Зазвучалъ затѣмъ могучій голосъ,
И пѣвецъ искусный и лукавый
Затянулъ подъ звуки гуслей пѣсню:
«Правый Боже, что за чудный воинъ
Былъ Ризванъ-ага, владыко сильный!
Какъ искусно онъ владѣлъ оружьемъ,
Острой саблей и копьемъ булатнымъ,
И ружьемъ, и лютымъ ятаганомъ,
И конемъ своимъ лихимъ, удалымъ!
Ага сходитъ на Босово поле,
Собираетъ онъ цареву подать,
Хочетъ онъ съ души взять по дукату,
Со двора по жирному барану,
На-ночь онъ добыть красотку хочетъ.
Собираетъ онъ цареву подать,
Злая рая платитъ и не платитъ.
Гдѣ съ души онъ хочетъ по дукату,
Тамъ не видитъ часто мѣдной пары,
Хочетъ съ дома жирнаго барана,
А возьметъ — на перечетъ всѣ ребра,
А гдѣ на ночь онъ красотку ищетъ,
Не находитъ и сморчка-старухи.
Запираетъ ага злую раю,
А потомъ ее выводитъ въ поле,
Въ полѣ ставитъ онъ ее рядами,
На конѣ черезъ нее онъ скачетъ:
Первый рядъ перескочилъ удачно,
И другой перескочилъ удачно,
А когда хотѣлъ скакнуть чрезъ третій,
Дикій вонь его встряхнулся диво,
Лишь скакнулъ онъ, лопнула подпруга,
Сильный ага на траву свалился.
И немного времени минуло,
А изъ устъ въ уста уже несется
Смѣлый шопотъ по Босову полю.
Чѣмъ онъ дальше, тѣмъ сильнѣе шопотъ;
Послѣ смѣхъ, потомъ насмѣшки рай,
А потомъ сложилась пѣснь подъ гусли —
И поютъ слѣпые на Босовѣ:
«Просто дрянь былъ Ризванъ-ага сильный!»
Эта пѣснь еще звучала,
А ужъ каждый могъ бы видѣть,
Кто смотрѣлъ на Ченгичь-агу,
Что въ лицѣ его виднѣлись
Боль, досада, злоба, ярость
И другія злыя страсти,
И кровавыми когтями
Раздирали сердце аги
При язвительныхъ намекахъ.
И кровавый пламень грозно вспыхнулъ
Въ гнѣвномъ сердцѣ противъ злобной раи,
Противъ влаховъ, христіанъ поганыхъ,
Противъ тѣхъ собакъ нечистыхъ, скверныхъ,
Что живутъ въ сосѣдствѣ правовѣрныхъ.
Цѣпи, ядъ, веревка, сабля,
Ножъ, котелъ съ кипящимъ масломъ,
Колъ, огонь и сотни пытокъ
Вдругъ припомнилися агѣ,
Чтобъ изгладить слѣдъ насмѣшекъ
И сберечь нетронутую славу,
Имя въ пѣсни подъ бряцанье гуслей.
Брови аги сдвинулись, какъ тучи,
Загорѣлись очи, словно пламя;
По лицу огонь зловѣщій бѣгалъ
И отъ гнѣва расширялись ноздри;,
На устахъ, ужь вспѣненныхъ отъ злости,
Выраженье ада показалось.
И легко въ немъ каждый прочиталъ бы:
«Такъ скорѣй погибнетъ эта рая,
Чѣмъ меня погубитъ пѣсня злая!»
Не успѣлъ Баукъ окончить пѣсни,
Какъ у аги мысль уже мелькнула,
Что и тутъ свидѣтелемъ позора
Не одна лишь злая рая будетъ,
И что очи и уста не только
Раѣ злой даны природой щедрой:
Рая зла, а турки всѣ лукавы:
Всѣхъ души — и не уронишь славы!
Эти злые помыслы злой ага
Хочетъ скрыть въ душѣ своей лукавой —
И черты лица онъ укрощаетъ;
Но на немъ все ярче и виднѣе
Выступаетъ пламя дикой злобы.
Хочетъ онъ казаться всѣмъ спокойнымъ,
А межь-тѣмъ дрожитъ онъ какъ осина.
Наконецъ, безсильный скрыть ту злобу,
Поднялся онъ въ ярости и вскрикнулъ:
«Ужь пора покончить съ этой раей!
Палаши, ножи, огонь и колья!
Распустить сейчасъ всѣ силы ада!
Я юнакъ, отъ пѣсни жду я славы;
Для того задамъ имъ пиръ кровавый.»
Не успѣлъ домолвить ага,
Какъ раздался мѣткій выстрѣлъ
И затьмилъ другое око
У Сафера, что всѣхъ прежде
Подскочилъ на голосъ аги;
Что отъ древка началося,
То окончилось отъ пули.
«Влахи!» всюду слышны криви.
Въ ту минуту часть дружины
Залпъ дала по всѣмъ палаткамъ.
«Влахи! влахи!» слышны крики.
«Гей, коня мнѣ!» голосъ аги.
Тутъ другая часть дружины
Залпъ дала. «Повсюду влахи!
Ружья, ружья, ятаганы!
Гей, коня, Гассанъ, коня мнѣ!»
Вотъ и третій залпъ раздался.
Ужь Гассанъ коня выводитъ;
На коня садится ага;
Но сверкнула словно молнья —
И винтовочная пуля
Агу вновь свела на землю.
Ночь мрачна; не знаешь, чья та пуля,
Но вблизи стрѣлялъ въ то время Мирно,
И во тьмѣ порхнула безъ одежды
Та душа, безъ мира и надежды...
Ага палъ; еще дерутся турки;
Но отъ всѣхъ сокрыто было мракомъ,
Что въ борьбѣ геройство совершало.
Ничего не разберешь во мракѣ.
Лишь когда сверкнетъ огонь небесный,
Или вдругъ мелькнетъ огонь ружейный —
Предъ собой вдругъ видитъ турокъ влаха
Въ двухъ шагахъ, межь-тѣмъ какъ прежде думалъ,
Что стоитъ онъ отъ врага на выстрѣлъ.
И летятъ въ желѣзныя объятья,
И звучатъ желѣзныя лобзанья,
И летятъ сцѣпившись на земь оба:
Такова кипитъ въ душѣ ихъ злоба.
Подъ покровомъ чорной ночи'
Ходитъ смерть, бросая слѣдъ кровавый;
Очи смерти свѣтятся какъ молньи,
И сквозь кости вѣетъ вѣтръ холодный;
Словно громъ гремитъ она: то «горе!»
То «медетъ!» то «помоги намъ, Боже!»
И вздыхаетъ, и хрипитъ, и стонетъ,
И беретъ то сербина, то турка,
Очи ихъ смежая безпробудно.
Тутъ погибъ совѣтникъ аги, Муя,
Яшаръ злой, Гассанъ, Омеръ и тридцать
Мусульманъ изъ свиты Ченгичь-аги;
Мракъ ночной отъ смерти спасъ Баука
И другихъ, бѣжавшихъ съ поля битвы.
Но кто тамъ лежитъ на трупѣ аги?
Самъ мертвецъ, да трупъ онъ свалитъ зубы.
Тотъ мертвецъ — Новица. Онъ Гассаномъ
Былъ убитъ въ тотъ мигъ какъ въ жаждѣ мести
Подскочилъ къ поверженному звѣрю,
Чтобъ его добить и обезглавить.
Стихъ свинцовый градъ: пошолъ небесный —
И дружина скрылась подъ шатрами.
Ночь страшна, облита чорной кровью,
Ночь темна... дружина же довольна:
На ночлегѣ новомъ ей привольно.
М. Петровскій.
- ↑ Предлагаемые разсказъ имѣетъ историческую основу: Измаилъ-ага Чеогичь былъ убитъ дружиной дробняковъ и черногорцевъ въ 1840 году. Потомки его и теперь живутъ въ Сараевѣ.
- ↑ Берданами называютъ жителей горъ въ сѣверо-восточной части Черногорьи, которая и называется Брда.— Рѣка Морача, отличающаяся низкою температурой воды, впадаетъ въ Скадрское озеро.
- ↑ Влахомъ турокъ называетъ каждаго христіанина въ Боснѣ, Герцеговинѣ и Черногоріи.
- ↑ Аманъ — помилуй, турецкое слово. Медетъ — то же что и аманъ.
- ↑ Струка — пледъ изъ грубой шерстяной матеріи.
- ↑ Опанки — обувь черногорцевъ изъ цѣльнаго лоскута бѣлой кожи, нѣчто въ родѣ башмаковъ.
- ↑ Токи — тѣсные ряды серебряныхъ или мѣдныхъ пуговицъ, нашитые впереди на курткѣ, надѣваемой сверху.
- ↑ Гацкое поле находитса въ Герцеговинѣ, на сѣверозападъ отъ Черногорья.
- ↑ Фелеки — орудіе, которымъ сдерживаютса ноги при извѣстномъ наказаніи по пятамъ.
- ↑ Липовый человѣкъ, липовый христіанинъ — слабый, недѣятельный славянинъ на языкѣ турка.