СМЕРТЬ Д. И. ПИСАРЕВА.
правитьОтъ 4 іюля, изъ Дуббельна, телеграфическая депеша принесла печальное извѣстіе о смерти одного изъ тѣхъ литературныхъ дѣятелей, потеря которыхъ, особенно въ настоящее время, болѣзненно отзывается въ сердцѣ каждаго мыслящаго человѣка. Подробности смерти Писарева до сихъ поръ остаются неразъясненными; ясно и вѣрно только одно, что Писаревъ умеръ. Долго не вѣрилось или не хотѣлось вѣрить, чтобы эта молодая жизнь, полная энергіи, любви къ дѣятельности и самыхъ лучшихъ надеждъ на будущее, такъ преждевременно погибла. Но фактъ совершился, и его горькая правда — неотразима. Вотъ и еще, думалось намъ по прочтеніи телеграммы, одна могила между талантливыми представителями бѣдной русской мысли, — могила, отнимающая у насъ замѣчательную умственную силу…
Что значитъ эта непредвидѣнная и ничѣмъ особеннымъ невызванная смерть? Роковая ли необходимость нашей жизни какъ будто разсчитанно уничтожаетъ все, что явится въ ней даровитаго? Когда еще не закрылась крышка надъ гробомъ покойника, мы умолчимъ о той внутренней борьбѣ, которую онъ переживалъ въ его послѣдніе тревожные дни….
Литературная дѣятельность Писарева продолжалась только семь лѣтъ; собственно говоря, она началась и окончилась въ «Русскомъ Словѣ»… Но въ эти семь лѣтъ онъ написалъ больше, чѣмъ, при самой благопріятной обстановкѣ, менѣе даровитый русскій писатель дѣлаетъ въ двадцать лѣтъ. Эта необыкновенная плодовитость обусловливалась въ Писаревѣ счастливой мозговой организаціей, въ которой высокое умственное развитіе соединялось съ блистательными природными способностями. Изумительная память и никогда непокидавшая его свѣтлая и быстрая мысль до такой степени облегчали ему самый процессъ работы, что онъ не зналъ, что значитъ переписывать свою рукопись или поправлять ее. Идея такъ отчетливо и ясно формировалась въ его головѣ, что выраженіе ея не стоило ему ни малѣйшихъ усилій; она, такъ сказать, въ самый моментъ своего зарожденія облекалась въ совершенно правильную, изящную форму и переходила на бумагу помимо воли автора. И чѣмъ сильнѣе затрогивала его хорошая идея, чѣмъ глубже возбуждала въ немъ его симпатіи, тѣмъ пламеннѣе онъ отдавался ей и тѣмъ увлекательнѣе выражалъ ее. По прочтеніи умной книги, онъ, обыкновенно, немедленно принимался за свою статью и, подъ вліяніемъ первыхъ впечатлѣній, часто оканчивалъ ее въ два или три пріема. Нѣтъ сомнѣнія, что спѣшная журнальная рабоіа не можетъ обойтись безъ промаховъ и ошибокъ, которыя такъ жадно подхватывались въ его статьяхъ нашими филистерами. Однимъ словомъ, для Писарева литературная дѣятельность была не офиціальной службой, не поденнымъ ремесломъ газетнаго писаки, не желаніемъ получить столько-то за столько-то строчекъ[1], а глубокой органической потребностью, вытекавшей изъ его счастливо-развившагося умственнаго темперамента. Онъ скучалъ и казался убитымъ, когда у него не было подъ рукой хорошей книги или чернилъ и бумаги. Пишущій эти строки никогда не забудетъ того задушевнаго восторга, съ которымъ покойникъ принялъ отъ него первую пачку книгъ, когда разрѣшили ему писать въ заключеніи. «Ну теперь, говорилъ онъ, кругомъ меня все сдѣлалось свѣтлѣй и просторнѣй; давай только больше книгъ и работы, и я оживу». И дѣйствительно, онъ ожилъ съ той минуты, какъ представилась ему возможность возобновить, послѣ годичнаго молчанія, свою журнальную дѣятельность.
О значеніи Писарева въ исторіи нашего умственнаго прогресса мы поговоримъ послѣ, а теперь укажемъ только на ту главную черту, которая его отдѣляетъ отъ современныхъ ему писателей одинаковыхъ съ нимъ убѣжденій. Огромная заслуга этого дѣятеля заключается въ его талантѣ, какъ популяризатора. Писарева читали и малые и старые, и образованные и необразованные, и всѣ одинаково понимали его и восхищались имъ. Сочувствіе къ нему возрастало съ каждымъ годомъ и кругъ его читателей расширялся. И это не была мишурная популярность какого нибудь счастливаго поэта или романиста, потрафившаго мимолетному вкусу нашей добродушной публики, а глубокая нравственная симпатія между мыслящимъ человѣкомъ и его ученикомъ. Обобщеніемъ лучшихъ идей современной европейской науки въ нашей литературѣ мы обязаны Писареву. Онъ не. изобрѣлъ ничего новаго, не создалъ ничего своего — чего нельзя и требовать отъ журналиста, — но онъ распространилъ много плодотворныхъ и новыхъ идей, изобрѣтенныхъ и созданныхъ европейскимъ геніемъ. Молодое поколѣніе, для котораго Писаревъ былъ полнымъ выразителемъ его умственныхъ симпатій, особенно обязано ему пониманіемъ лучшихъ стремленій нашего времени и любовью къ развитію. Я убѣжденъ, что умный русскій юноша не пройдетъ равнодушно мимо могилы того, это такъ горячо и искренно говорилъ за наше лучшее будущее, за счастіе слѣдующихъ поколѣній… И Писареву можно было вѣрить во всемъ, что онъ говорилъ. Какъ въ жизни, такъ и въ сочиненіяхъ его убѣжденіе и слово не расходились у него. Его искренность была той притягательной силой, которая незамѣтно привязывала къ нему читателя и возбуждала въ немъ полное довѣріе къ писателю. Въ этомъ, собственно, заключалась вся сила его слова. Онъ былъ вѣренъ себѣ даже въ своихъ ошибкахъ и увлеченіяхъ. Миръ праху твоему, талантливый и честный русскій писатель! Ты умеръ рано, но жилъ не даромъ.
- ↑ Какъ на образчикъ литературной добросовѣстности нашего времени, мы укажемъ на шутовскую выходку, брошенную въ покойника изъ яслей г. Корша. Въ 183 No «С.-Петербургскихъ Вѣдомостей» помѣщенъ коротенькій некрологъ Писарева, гдѣ между прочимъ говорится, что Писаревъ долженъ былъ писать много, чтобы зарабатывать насущный хлѣбъ. Это чистѣйшая ложь и клевета на Писарева, опровергаемая уже тѣмъ, что лучшая и большая часть его литературной дѣятельности совершилась въ заключеніи, гдѣ ему фактически не было никакой надобности писать ради насущнаго хлѣба. Онъ писалъ много потому, что чувствовалъ потребность писать много, тѣмъ болѣе, что этотъ трудъ былъ для него и легокъ, и пріятенъ. Мы убѣдительно просили бы гг. Филистеровъ академической канцеляріи г. Корша и паціентовъ богадѣльни г. Хана помолчать о Писаревѣ, по крайней мѣрѣ, на то время, пока не пройдетъ мимо нихъ скромный катафалкъ покойника.