Смена поколений (Шеллер-Михайлов)/ДО

Смена поколений
авторъ Александр Константинович Шеллер-Михайлов

Опубл.: 1897. Источникъ: az.lib.ru

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера. ТОМЪ ПЯТНАДЦАТЫЙ. Приложенія къ журналу «Нива» на 1905 г. С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА
1905.

СМѢНА ПОКОЛѢНІЙ.

РОМАНЪ.

Andre Zeiten, andre Voegel!

Andre Voegel, andre Lieder!
Sie gefielen mir vielleicht,
Wenn ich andre Ohren haette!

H. Heine.

I.

Всѣ приживалки въ обширномъ деревенскомъ домѣ старой помѣщицы, княгини Марьи Никоновны Строниной, урожденной княжны Волховской, были сильно возбуждены и шипѣли, какъ встревоженныя въ мирномъ логовѣ змѣи. Въ этомъ шипѣньи однако было что-то злорадно-торжествующее. И постоянно сокрушительно вздыхающая «чревоугодница грѣшная», — какъ она сама звала себя, — едва двигающаяся отъ тучности бродячая монахиня мать Ѳіонилла; и, какъ доблестью, чванящаяся тѣмъ, что она «своихъ крѣпостныхъ дѣвокъ по щекамъ бивала», длинная и тощая старая дѣва Олимпіада Павловна Воротилова, вульгарно прозванная дворовыми Марьи Никоновны «осиновою жердью — самъ Іуда на ней повѣсился»; и вѣчно старавшаяся казаться ниже своего роста, несмотря на то, что онъ и такъ былъ не великъ, ежеминутно прикладывающаяся съ подобострастными улыбочками къ ручкѣ Марьи Никоновны, растерянно хихикающая сплетница Хіонія, — по пренебрежительному прозвищу Марьи Никоновны «фитюлька», — всѣ одинаково торжествовали въ душѣ и злорадно чувствовали, что нынче на ихъ улицѣ праздникъ, что ихъ исконные враги, дворовые Марьи Никоновны посрамлены, что этимъ хамамъ и хамкамъ «обломали рога», что теперь хамы и хамки, и самъ «индюкъ», дворецкій Илья Ивановичъ, и «коровница рогатая», ключница Лукерья Петровна, и «лупоглазый сорванецъ», двѣнадцатилѣтній казачокъ Тришка, Лукерьинъ выкормокъ, однимъ словомъ всѣ-всѣ «опустили носы» и «поджали хвосты», а уже о «выскочкѣ Дашуткѣ», горничной Марьи Нисоновны, и говорить нечего, та прямо «бѣлугой реветъ».

— Очень ужъ возмечтали о себѣ хамы, благородными людьми чуть не помыкали! — шипѣла Олимпіада Павловна, сидя въ просторной столовой помѣщичьяго дома и нетерпѣливо выводя вязательнымъ крючкомъ петли вывязываемыхъ ею круженъ (другихъ работъ, какъ неприличныхъ благородной дѣвицѣ, она не знала), и по нервному движенію ея костлявой руки было ясно видно, какая буря клокотала въ ея вытянувшейся палкою, тощей фигурѣ со вздернутой кверху полуплѣшивой, слегка прикрытой фаншономъ, головой.

— Смиренія и благочестія, матери мои, нѣтъ въ сердцахъ загрубѣлыхъ! Все отъ этого и происходить: и прекословія, и безчинства, и безобразія разныя, — сокрушительно вздохнула дебелая мать Ѳіонилла и, искоса, жадными глазами взглянувъ на стоявшій посреди комнаты столъ, уже приготовленный къ завтраку, спросила, ни къ кому въ особенности не обращаясь: — Благодѣтельница-то, чай, хоть сегодня, матери мои, выйдетъ къ завтраку? Или все недужится?

— Сокрушается, ангелъ… чувствую, что сокрушается она!.. а только по гордости своей виду не подаетъ… Боюсь, ангелъ, какъ бы изъ-за всей этой исторіи серьезно не заболѣла; здоровье-то ея хрупкое, деликатное, — слащаво заговорила Хіонія, дѣлая по обыкновенію уморительныя гримасы и ужимки своимъ гуттаперчевымъ лицомъ, вертя во всѣ стороны головой съ завернутой свинымъ хвостикомъ косичкой на затылкѣ и торопливо надвязывая старый, засаленный до отвратительности, чулокъ.

— Изъ-за хамокъ-то да еще болѣть благороднымъ людямъ… Много чести имъ будетъ! — опять рѣзко произнесла Олимпіада, вздергивая еще выше голову на жиловатой шеѣ.

— Сердце отходчивое, матери мои, быстро распаляется, а потомъ сокрушается! вздохнула снова и опять заговорила о завтракѣ мать Ѳіонилла. — А и впрямь не захворала ли серьезно благодѣтельница, что нейдетъ къ завтраку и сегодня… Бѣда сущая… Жарища-то какая стоить. Притомила совсѣмъ! Теперь бы, матери мои, заморить червячка да отдохнуть… рано я больно встала на молитву…

Мать Ѳіонилла, давно уже чувствовавшая наступленіе «адмиральскаго часа», возбудила и въ двухъ другихъ приживалкахъ аппетитъ. Казалось, онѣ не ѣли уже нѣсколькотдней. Благодѣтельница же не появлялась и, что было хуже всего, такъ это то, что въ столовую не появлялась и Варвара, бойкая и смѣлая девятнадцатилѣтняя внучка Марьи Никоновны, пріѣхавшая погостить къ бабкѣ, такъ что приживалкамъ не у кого было даже спросить о здоровьѣ благодѣльницы, кромѣ тѣхъ самыхъ хамовъ и хамокъ, про которыхъ только-что судачили эти паразитки. Но къ хамамъ и хамкамъ обращаться было не особенно пріятно даже и въ обыкновенное время, когда тѣ не были такъ раздражены, какъ сегодня… Минуты между тѣмъ шли за минутами и голодъ трехъ женщинъ разрастался. Наконецъ, мать Ѳіонилла не выдержала и обратилась мягкимъ пѣвучимъ голосомъ іъ своему злѣйшему врагу, лупоглазому казачку Тришкѣ, вошедшему въ столовую:

— Тришенька, а Тришенька… ты что это хочешь дѣлать?

— Приборъ старой барыни убираю, — отвѣтилъ грубо Тришка, даже не взглянувъ въ ея сторону.

— Да вѣдь матушка благодѣтельница еще не завтракала…

— А я убираю…

— Разнедужилась, что ли?

— А вы подите спросите у нея самой

Въ отрывистыхъ отвѣтахъ Тришки послышалась насмѣшка. Всѣ знали, что къ Марьѣ Никоновнѣ безъ зова никто не смѣлъ заходить на ея половину. Казачокъ, особенно сильно стуча сапогами и громыхая тарелками, вилками, ножами и ложками, убралъ приборъ старой барыни и затѣмъ принялся убирать другой приборъ. Мать Ѳіонилла окончательно всполошилась.

— Тришенька, ты что же это дѣлаешь? — снова начала она уже совсѣмъ пугливо.

— Приборъ барышнинъ убираю.

— Да развѣ и барышня не будетъ сегодня завтракать?

— Вѣрно, что не будетъ!..

— Какъ же такъ? — спросили разомъ всѣ женщины, растерявшіяся теперь не менѣе матушки Ѳіониллы.

Тришка хихикнулъ, понявъ, что приживалки боятся остаться безъ завтрака. Однако въ эту минуту появилась какая-то третьестепенная служанка изъ дворовыхъ, состоявшая въ барскомъ домѣ при кухнѣ, рябая и некрасивая, и, ставя на столъ блюдо съ какой-то ѣдой, грубо сказала:

— Ѣшьте!

— Какъ собакамъ, прости Господи! — смиренно вздохнула Ѳіонилла.

— Всѣ черти заодно взбеленились! — замѣтила Олимпіада Павловна.

— А вотъ какъ узнаетъ про его ихъ озорство благодѣтельница и еще имъ хуже будетъ, не такъ еще осатанѣютъ, ангелъ, --произнесла Хіонія, видимо собираясь при первомъ удобномъ случаѣ, съ поцѣлуями ручекъ и робкимъ хихиканьемъ, насплетничать на грубость дворовыхъ благодѣтельницѣ.

Приживалки торопливо усѣлись за массивный обѣденный столъ изъ темнаго дуба съ художественной рѣзьбой, накрытый бѣлой, какъ матовое серебро, скатертью и заставленный дорогими хрусталемъ, фарфоромъ и серебромъ, и у нихъ тотчасъ же начались разговоры о злобѣ дня, о послѣднихъ происшествіяхъ въ домѣ. Происшествія эти были выходящими ивъ ряду вонъ среди монотонной жизни въ помѣщичьемъ домѣ. Третьяго дня случилось совершенно неожиданное событіе: Марья Ннконовна, въ припадкѣ неодолимой вспыльчивости, приказала обрѣзать косу Дашѣ — своей любимой, избалованной горничной; сегодня же высѣкли на конюшнѣ Данилу Иванова, молодого франтоватаго парня, проживавшаго уже нѣсколько лѣтъ на оброкѣ въ Петербургѣ и пріѣхавшаго на три мѣсяца на побывку въ деревню. Ничего подобнаго въ этомъ домѣ уже давно не бывало.

— Да и стоитъ, и стоитъ, ангелъ, — говорила, гримасничая, Хіонія. — Какъ его еще въ солдаты не приказала отдать благодѣтельница--уму непостижимо… Шутка ли, что надѣлалъ, — соблазнилъ горничную самой благодѣтельницы! Да вчера, ангелъ, наша матушка-благодѣтельница путь въ обморокъ не падала, какъ вспомнится ей, что Дашутка все это время волосики своими подлыми ручищами ей расчесывала, да чулочки на ея ножки бѣлыя натягивала, а сама въ это время… Тьфу ты мерзость какая!

— Ужъ чего хуже… Горничная--и вдругъ съ какимъ-то хамомъ связалась… Да Марья Никоновна, по своей благородной брезгливости, обѣда не станетъ ѣсть, если онъ мужчиною приготовленъ, а тутъ вдругъ какая-то распутница около ея благородной особы каждый день обращалась… наглость-то какая! И это послѣ всего, что для ихъ отродья Марья Никоновна дѣлаетъ… Какъ у Христа за пазухой, живутъ въ благородномъ домѣ… Нѣть, хамы хамами всегда и останутся, что ни дѣлай!..

— Развращенность нравовъ, матери мои, --вставила свое слово мать Ѳіонплла, торопливо набивая ротъ остатками ѣды, и спросила, чавкая замасленнымъ ртомъ: --Еще-то что-нибудь подадутъ?

— Дашутка-то, ангелъ, въ ярость пришла, какъ косу-то ей обрѣзали, осатанѣла совсѣмъ. Не ждала, истинно нс ждала такого афронта! Тоже и вся свора родни за нее надулась. Какъ индюки ходятъ. Зарѣзать, ангелъ, готовы матушку-благодѣтельницу, --сказала Хіонія, ворочая глазами.

— Ну, готовы не готовы, а Данилу-то все же выпороли сегодня… Сама, своими ушами, слышала, какъ пороли на конюшнѣ, --заявила торжествующимъ тономъ Олимпіада. — Имъ теперь поблажку дать, такъ они на голову сядутъ благороднымъ людямъ, слушая, разиня ротъ, что смутьяны разные о волѣ толкуютъ… Данилка, поди, тоже изъ столицы, какъ многіе иные прочіе, эти злодѣйскіе слухи о волѣ занесъ… Вотъ ему сегодня вольную-то я прописали… Если бы не мое благородное положеніе, да не дѣвичество — сама, ей-Богу, сама, пошла бы поглядѣть, какъ этому ферту-то столичному волю прописывали… Ей-Богу!.. Такъ ужъ я рода… такъ рада… и сказать не могу!..

Олимпіада громко захохотала злораднымъ смѣхомъ.

— По грѣхамъ и воздаяніе, — вздохнула мать Ѳіонилла и опять перешла въ вопросу о ѣдѣ: — И съ чого это Варенька-то не пришла къ завтраку? Безъ нея да безъ матушки-благодѣтельницы хамы-то и совсѣмъ съ голоду уморятъ… и вчера-то кое-какъ накормили… мороженаго такъ н не дали за обѣдомъ, а я своими глазами видѣла, какъ вертѣли его…

Хіонія вдругъ вся точно умалилась, съежилась и заговорила шопотомъ:

— Вотъ тоже, ангелъ, испытаніе Господь послалъ на благодѣтельницу… точно вѣтромъ надуло…

Она пугливо осмотрѣлась вокругъ, видимо боясь шпіоновъ, но тѣмъ не монѣе удержать свой языкъ не смогла и стала судачить про Варвару:

— И откуда эта отвага у нынѣшнихъ дѣвицъ петербургскихъ берется, ангелъ? И учиться женщинамъ надо, и даромъ небо коптить стыдно, и рабовъ не слѣдуетъ имѣть… не переслушаешь всего, что тарантятъ… И все это голову передъ нами вздергиваетъ, все въ нашъ огородъ мѣтитъ… и дармоѣдки-то мы, и землю-то мы коптимъ… вотъ ужъ поистинѣ сказать, даромъ что дворянскаго происхожденіи, а съ хамками заодно…

— Гордыня! --вздохнула мать Ѳіонилла.

— Меня учить вздумала, зачѣмъ благороднымъ рукодѣліемъ занимаюсь--кружева все вяжу, --вставила Олимпіада Павловна. — Не нужная, видите ли, эта работа!..

— Еще слава Богу, ангелъ, что матушка-благодѣтельница крылья-то ошибать умѣетъ. «Не тобой, говоритъ, все это началось, не тобой и кончится. Волтерьянцы да фармазоны и до тебя были»… Тоже, ангелъ, скажетъ, какъ отрѣжетъ. Ровно безъ языка послѣ ея-то словъ человѣкъ останется.

— Все умъ, матери мои! --рѣшила мать Ѳіонилла.

— О себѣ бы думала гордячка, --презрительно отозвалась Олимпіада Павловна. —Всѣ у нея дармоѣды, всѣ лизоблюды; благородныхъ людей въ грязь втоптать рада, а сама зачѣмъ пріѣхала сюда, въ Вѣтрищево, позвольте спросить? Бабушку повидать? Очень ей нужна бабушка, которую отъ рожденія не видала. Нѣтъ, не то загнало ее сюда. А мать либо отецъ подослали, --поживиться хотятъ. Видно, въ Петербургѣ-то все профинтили, бабушка и занадобилась. «Ты, молъ, молода, тебя старуха полюбитъ, изъ-за тебя и съ нами помирится». Недаромъ въ послѣдніе годы Вѣра Васильевна къ Марьѣ Никоновнѣ все чаще и чаще писать стала, --вдругъ мать вспомнила, нѣжностью воспылала…

— Корысть, матери мои! — вставила мать Ѳіонилла.

Та же рябая служанка принесла второе блюдо и торопливо вышла, хлопнувъ дверью.

— Аспиды! — чистыхъ тарелокъ даже не дали, на грязныхъ заставляютъ благородныхъ людей ѣсть, — замѣтила Олимпіада.

— На нихъ за это, матери мои, взыщетъ Господь, на нихъ, а намъ что? — убытку не причинится людскою злобою, все равно въ одну утробу пойдетъ питаніе! --смирно пояснила Ѳіонилла, принимаясь опять за ѣду и накладывая мясо на ту же тарелку, на которой только-что ѣла рыбу.

Маленькіе глазки Хіоніи какъ-то особенно усиленно заморгали, подвижное лицо приняло глубокомысленное выраженіе, и она опять таинственно начала судачить о дочери Марьи Никоновны, Вѣрѣ Васильевнѣ, и внучкѣ Варварѣ.

— А знаете, ангелъ, что я подозрѣваю. Недаромъ все это дѣлается… стремленіе-то это самое примириться съ благодѣтельницей… вѣрно, почуяла Вѣра Васильевна бѣду какую-нибудь близкую и спѣшитъ призвать къ себѣ мать на подмогу, — Вареньку-то и прислала сюда для переговоровъ…

— Да и я же это говорю, --подтвердила Олимпіада.

— И думаю я, ангелъ, — продолжала соображать Хіонія: — что если станутъ крестьянъ на волю отпущать, то станутъ, вѣрно, тоже и въ служащихъ умаленіе дѣлать… Мнѣ вотъ одинъ приказный сказывалъ: «по шапкѣ, говорилъ, всѣхъ турнутъ»… И чѣмъ держаться-то тогда все будетъ? Свѣтъ-то какъ стоять будетъ?

— Охъ, послѣднія времена! — вставила свое слово Ѳіонилла.

И вдругъ всѣ разомъ смолкли, услыхавъ на господскомъ дворѣ необычайное движеніе: послышался конскій топотъ, заржала одна изъ лошадей, по песку зашуршали колеса. Всѣ три женщины разомъ бросились отъ стола къ окнамъ, по-лѣтнему, затянутымъ отъ комаровъ и мухъ кисеей, и вскрикнули:

— Варенька уѣзжаетъ! Смотрите, смотрите, совсѣмъ собралась въ дорогу и чемоданчикъ на козлахъ. И совсѣмъ одна… Благодѣтельница, ангелъ, и проводить не вышла… Дашутка-то, Дашутка-то стриженая заливается, ручки цѣлуетъ… Тьфу, смотрѣть мерзко, — благородная барышня : хамку, какъ ровню, обнимаетъ да цѣлуетъ… вотъ такъ, вотъ такъ!.. Ужъ лучше бы взяла да сама хамкѣ ручки начала лизать… Экія времена, матери мои!.. И съ чего ѣдетъ? Куда? Узнать-то не у кого! Да что же это такое?

Приживалки говорили наперебой, волнуясь и недоумѣвая. На дворѣ же, залитомъ яркими лучами лѣтняго солнца, происходила безмолвная, но тяжелая сцена прощанія дворовыхъ женщинъ съ молодой, высокой и стройной дѣвушкой, отиравшей невольно навертывавшіяся на ея глаза слезы…

II.

Въ то время какъ приживалки вкривь и вкось толковали о происшествіи, случившемся въ домѣ, — на половинѣ самой княгини Марьи Никоновны Строниной происходила настоящая семейная драма. О сущности этой драмы не могъ знать никто изъ постороннихъ людей, потому что Марья Никоновна строго и неизмѣнно придерживалась извѣстныхъ прописныхъ, всосанныхъ ею съ молокомъ матери, правилъ: «свои собаки грызутся — чужая не приставай», «всякъ сверчокъ знай свой шестокъ», «не суй своего носа, гдѣ тебя не спрашиваютъ», «свое бѣлье нужно перемывать дома», и т. д.

Марья Никоновна была человѣкомъ характернымъ и оригинальнымъ. Уже входя къ ней въ домъ, по его обстановкѣ, по его порядку, всѣ чувствовали, что тутъ устроено не по-деревенски, не по провинціальному, а на столичный, на европейскій ладъ, и притомъ на большія деньги. Княгиня принадлежала къ числу большихъ суровыхъ барынь и уже однимъ своимъ величественнымъ видомъ и строгимъ выраженіемъ лица внушала людямъ если не уваженіе, то страхъ. Хотя она прожила много лѣтъ безыѣздно въ деревнѣ, но деревня и провинція не наложили никакой печати на ея внѣшность и не стерли ни одной черты изъ того внѣшняго лоска, который получился ею въ дѣвушкахъ, въ юности въ лучшихъ салонахъ столицы. Высокая и стройная до старости, съ поразительно сохранившимися сѣрыми глазами, съ антично-правильнымъ профилемъ, неизмѣнно носящая чепецъ изъ бѣлыхъ блондъ на сѣдыхъ, какъ серебро, волосахъ, причесанныхъ гладко, съ двумя буклями съ обѣихъ сторонъ продолговатаго лица, подхваченныхъ тонкими черепаховыми гребенками, она смотрѣла всегда серьезно, рѣдко улыбалась, и только иногда ея тонкія губы, чуть-чуть подергивались не то насмѣшливою, не то язвительною улыбкою. Прекрасно образованная, отличавшаяся когда-то замѣчательной красотой, избалованная богатствомъ и поклоненіемъ, долго вращавшаяся, ребенкомъ и дѣвушкой въ большомъ свѣтѣ въ столицѣ, въ первые годы нынѣшняго столѣтія, когда у многихъ людей ея круга, дѣлавшихъ исторію, чувствовался особый подъемъ духа, и при воцареніи императора Александра Благословеннаго, и во время отечественной войны двѣнадцатаго года, и во время столкновенія цѣлой Европы русскою кровью, когда кони «дикихъ скифовъ» паслись въ садахъ блестящаго Парижа, — она подъ старость стала отличаться массой странностей и чудачествъ, уже трудно сказать, чего было больше въ ея характерѣ — добраго или злого: внѣшность сохранилась чисто-е<испорчено>ская, въ поступкахъ же часто стало прорываться свойство не культурнаго человѣка.

Прежде всего она считала себя обиженной, потому два ея родные брата изъ блестящихъ гвардейцевъ попали въ число другихъ сосланныхъ въ Сибирь декабристовъ, ея любимый мужъ, уже дѣлавшій завидную карьеру, долженъ былъ послѣ процесса декабристовъ волей-неволей ѣхать на Кавказъ, гдѣ и былъ убитъ. Она, не умѣя и не желая изъ гордости играть роль достойной сожаленія участія жертвы, сочла нужнымъ послѣ смерти мужа удалиться съ крошечною дочерью въ деревню, въ которой н прожила безвыѣздно болѣе тридцати лѣтъ, будируя на всѣхъ и все и въ душѣ все болѣе и болѣе, безсознательно и незамѣтно для себя самой, кичась тѣмъ, что она смѣетъ и можетъ будировать, вести мелкую войну съ провинціальными властями, командовать бѣдными и приниженными сельскими попами того времени и держать бразды правленія надъ крѣпостными, дворовыми и всякой челядью, несшими въ ту пору ярмо рабства покорнѣе, чѣмъ когда-нибудь.

— Да что это за вдовствующая царица астраханская! — досадливо воскликнулъ про нее одинъ изъ провинціальныхъ помпадуровъ, котораго она не приняла у себя въ домѣ, сказавъ, что она слишкомъ стара для новыхъ знакомствъ и въ то же время замѣтивъ при нѣсколькихъ сплетникахъ, что она удивляется нахальству разныхъ нынѣшнихъ выскочекъ, желающихъ попасть въ гостиныя тѣхъ домовъ, въ которыхъ они могутъ стоять развѣ только въ прихожей.

Съ этой поры шутники изъ прихвостней помпадура прозвали ее «вдовствующей царицей астраханской», находя фразу очень остроумной и даже не понимая, что старуха дѣйствительно принадлежала къ вымиравшей уже тогда породѣ тѣхъ женщинъ, которыя н въ обществѣ, и на сценѣ, какъ княгини Дашковы или Семеновы, походили именно на царицъ. Узнавъ объ этомъ, она только усмѣхнулась и на своемъ своеобразномъ лаконическомъ языкѣ замѣтила:

— Вѣрно, зеленъ виноградъ.

Сперва ея удаленіе изъ высшаго петербургскаго общества въ глухую деревню было совершенно естественно и просто, какъ вызванное глубокими чувствами невзгодъ и утрать; но, спустя нѣкоторое время, когда поулеглось острое чувство скорби и печали и осталась только одна не столько трогательная, сколько досадная и смѣшная привычка похороннаго настроенія, недовольства и будированья — въ ея характерѣ начало появляться какое-то, часто уже ни на чемъ не основанное, озлобленіе противъ всего и всѣхъ, и стали все сильнѣе и сильнѣе высказываться черты ничѣмъ не сдерживаемаго самодурства. Благородный посѣвъ, сдѣланный весною жизни, такъ сказать, заглушался въ дни ненастной осени сорными травами.

Это сдѣлалась особенно замѣтнымъ со времени самовольнаго выхода замужъ ея единственной дочери Вѣры Васильевны за молодого офицера Пантелеймона Семеновича Чупруненко. Дочери шелъ уже двадцать четвертый годъ, когда она влюбилась въ Чупруненко, и потому заставить ее силой не выходить замужъ было невозможно, а добровольно отказаться отъ этого брака сама Вѣра Васильевна вовсе не желала. Она жаждала вырваться изъ деревенской глуши, гдѣ увядала ея жизнь «по капризу матери», какъ говорила она, давно уже возненавидѣвшая ту обстановку, въ которой ее держала мать. Малороссъ-офицеръ прельщалъ свѣжестью молодости, отлично пѣлъ еще не осипнувшимъ отъ вина голосомъ малороссійскія пѣсни и умѣлъ очаровать нѣжными словами любви дѣвушку, терявшую уже надежду на замужство въ деревенской трущобѣ, вдали отъ свѣта, который она любила, еще не зная его, и который теперь казался ея матери, уже не знавшей его, состоящимъ сплошь изъ какихъ-то выскочекъ, ренегатовъ и писарьковъ, вышедшихъ въ люди. Ходили анекдоты, что имя одного сановника, котораго звали Іаковъ, Марья Никоновна вѣчно умышленно перепутывала съ именемъ Іуды и что при упоминаніи другого, котораго звали Шлехтманомъ, она, играя словами, всегда замѣчала:

— Да ужъ это плохое дѣло, когда иные такъ и зовутся «скверными людишками», а все же играютъ роль.

Разумѣется, нечего было и думать ей о томъ, чтобы прибѣгать къ помощи этихъ «скверныхъ людишекъ» съ цѣлью воспрепятствовать ея браку дочери, съ которою она но могла справиться сама, какъ справлялась съ приказными, попами и крѣпостными. Вслѣдствіе этого, она просто заявила дочери:

— Ты совершеннолѣтняя и можешь сдѣлаться, если тебѣ хочется, Чепушенкою или чѣмъ угодно; но, надѣюсь, что ты избавишь меня отъ какихъ бы то ни было сношеній съ этими господами Чурбаненками, Остолопенками или какъ ихъ тамъ зовутъ…

Такимъ образомъ, Вѣра Васильевна изъ княжны Строниной превратилась въ госпожу Чупруненко, и лѣтъ девятнадцать-двадцать Марья Никоновна два-три раза въ годъ получала въ письмахъ немного хвастливыя, умышленно прикрашенныя извѣстія о томъ, что дочь очень счастлива, что она уже живетъ въ Петербургѣ, что у нея родятся чудныя дѣти, что ея дорогой мужъ переименовался въ гражданскій чинъ, ждетъ генеральства и состоитъ гдѣ-то казначеемъ.

— Гдѣ-то въ приказныхъ овецъ стрижетъ! — мелькомъ съ гримасой замѣчала Марья Никоновна, когда ее спрашивали объ ея зятѣ.

Распространяться больше и о немъ, и о своей дочери она не считала нужнымъ.

Теперь она уже окончательно пріобрѣла славу чудачки и почти не имѣла знакомыхъ. Ее обѣгали, какъ не совсѣмъ пріятную женщину, съ которой было не всегда удобно говорить, особенно когда она насмѣшливо задавала вопросы о томъ, на какой новый постъ назначенъ Алексѣй Петровичъ Ермоловъ, и все ли еще считаютъ сумасшедшимъ Петра Чаадаева… Ее окружали только цѣлыя своры дворовыхъ да ихъ. враговъ-приживалокъ. Несмотря на всю ея вспыльчивость и привередливость, дворовымъ у нея жилось очень хорошо; они примирялись даже съ тѣмъ, что всѣ служившія у нея въ комнатахъ или на ея кухнѣ дѣвушки не смѣли и думать о замужествѣ, подъ страхомъ разжалованья въ поломойки или прачки; мужчины въ дворнѣ допускались только старые, пятидесяти-- и шестидесятилѣтніе старики, или мальчуганы лѣтъ до четырнадцати. Подчиняясь вполнѣ этой причудѣ брезгливой барыни или ловко пряча всякія свои незаконныя связи, эти служанки-дѣвушки отлично обдѣлывали свои любовныя дѣла; по ихъ протекціи, на барскомъ дворѣ то и дѣло появлялись безродныя дѣти въ родѣ Тришки, катавшіяся, какъ сыръ въ маслѣ, а сами дѣвственницы исправно копили имъ и себѣ копейки на черный день. Совершенно естественно, что онѣ ненавидѣли лишніе рты, лишнія уши, лишніе глаза, могущіе многое подсмотрѣть, подслушать и выболтать Марьѣ Никоновнѣ. Такими же лишними ушами, лишними глазами и лишними ртами дворовые по праву считали всѣхъ тѣхъ странницъ и приживалокъ, которыя, за неимѣніемъ другого общества, забавляли и развлекали хандрящую старуху, когда та уставала перечитывать книги и вести безконечную, таинственную для всѣхъ постороннихъ переписку съ двумя-тремя друзьями изъ вѣрныхъ прошлому лицъ. Она же, при всемъ своемъ природномъ умѣ, даже не замѣчала, что въ сущности она мало-по-малу завела при себѣ штатъ шутихъ, съ которыми нельзя было обмѣняться ни одной живой мыслью, надъ которыми можно было только издѣваться и которыя переносили отъ нея изъ-за куска хлѣба всѣ обиды и улыбались заискивающими улыбками даже тогда, когда она рѣзко и брезгливо дѣлала имъ замѣчанія въ родѣ того, какъ она сказала разъ цѣлующей ея ручки Хіоніи:

— Смотри, фитюлька, не вздумай укусить… Собачонки тоже иногда лижутъ-лижутъ руки да вдругъ и укусятъ!

Она глубоко презирала ихъ въ душѣ и не выгоняла отъ себя только потому, что инстинктивно боялась остаться уже совершенно одинокой.

Совсѣмъ неожиданно въ этой затхлой атмосферѣ, въ одинъ изъ ясныхъ весеннихъ дней, пахнуло струею свѣжаго воздуха, такъ какъ въ Вѣтрищево, въ этотъ прекрасный весенній день, пріѣхала старшая внучка Марьи Миконовны.

Вѣра Васильевна въ послѣдній годъ писала матери все чаще и чаще, что ея старшая дочь — вылитый портретъ бабушки! — оканчиваетъ курсъ ученья въ пансіонѣ, что доктора совѣтуютъ милой дѣвочкѣ провести лѣто въ деревнѣ для поправленія расшатаннаго наукою здоровья, и, наконецъ, дождалась того, что Марья Никоновна, правда, довольно сухо и холодно, но все же дала свое согласіе принять у себя на лѣто внучку…

Съ перваго же дня пріѣзда своего въ домъ бабки, рослая, стройная и красивая Варвара произвела на старуху довольно благопріятное впечатлѣніе. Марья Никоновна дѣйствительно увидала въ ней отчасти самоё себя въ молодости: тотъ же высокій ростъ, почти тотъ же строго классическій овалъ лица, тѣ же горящіе жизнью темно-сѣрые глаза, кажущіеся порою черными, та же склонность живо интересоваться всѣмъ, критически относиться къ окружающимъ явленіямъ и, главное, никакой слащавости, много твердости въ характерѣ и стойкости во взглядахъ. Правда, манеры дѣвушки были болѣе угловаты, чѣмъ манеры самой Марьи Никоновны въ молодости, рѣчи болѣе откровенны и несдержанны, чѣмъ рѣчи бабки въ былыя времена. Но нельзя же дѣвочку винить за это: выросла въ средѣ глупой матери и какихъ-то… какъ ихъ тамъ зовутъ?.. Чепушенко, Турбаненко?.. Зятя старуха презирала черезъ двадцать лѣтъ такъ же, какъ въ первые дни знакомства съ нимъ.

— Да ты совсѣмъ не смотришь больною, — замѣтила въ первый же день по пріѣздѣ Варвары въ Вѣтрищево Марья Никоновна, удивленная и румянцемъ дѣвушки, и здоровымъ видомъ всей ея стройной дѣвственной фигуры.

— Да съ чего же мнѣ смотрѣть больною?.. Молода, условія жизни хорошія, — сказала Варвара, съ выраженіемъ удивленія взглянувъ на бабку.

— Твоя мать въ каждомъ письмѣ писала, что тебѣ нуженъ деревенскій воздухъ, для поправленія расшатаннаго здоровья, послѣ усиленныхъ занятій науками, — замѣтила бабка чуть-чуть насмѣшливо.

— А — а! теперь я все понимаю! — усмѣхнулась Варвара. — Мама такъ боится наукъ, что, кажется, готова все сдѣлать, чтобы у меня только не было книгъ въ рукахъ.

— Эта книгобоязнь у нея и прежде была, — вставила презрительно старуха.

Варвара продолжала:

— Она, доказывая ненужность книгъ, только и твердитъ, что намъ не въ гувернантки идти, что намъ не синими чулками быть…

Она засмѣялась, вспомнивъ что-то, и тотчасъ же пояснила причину своего смѣха:

— Мама разъ нанимала гувернантку и добивалась только одного; чистый ли парижскій у нея выговоръ; а потомъ оказалось, что эта съ чисто-парижскимъ выговоромъ гувернантка едва умѣетъ писать… И что-жъ вы думаете, бабушка? мама едва согласилась отпустить эту парижскую горничную, говоря, что другой гувернантки съ такимъ выговоромъ, пожалуй, не найдешь…

Бабка не удержалась и хмуро вставила:

— Умъ природой дается, а не на базарѣ покупается…

Дочь она всегда презирала за недалекій умъ.

Заговорили о томъ, какимъ образомъ удалось получить болѣе или менѣе сносное образованіе Варварѣ. Варвара пояснила, что она самостоятельно отвоевала себѣ право поступить въ иностранную школу при нѣмецкой церкви, гдѣ и пробыла почти пять лѣтъ и гдѣ учили хорошо. Правда, у нея немного хромаетъ французскій языкъ: она его хорошо знаетъ теоретически, но практически — стѣсняется иногда говорить. Нѣмецкій же языкъ знаетъ отлично. Но особенно хорошо преподавалъ свой предметъ учитель русской словесности Николай Ивановичъ Нащокинъ. Ему она и ея подруги обязаны хорошимъ знакомствомъ съ русской литературой, особенно современной. Бабка сдѣлала гримасу. Что теперь пишутъ и какіе писатели! Варвара загорячилась. А Тургеневъ, а Достоевскій, а Левъ Толстой, а Некрасовъ? Бабкѣ понравилась эта горячность. Сама она любила и уважала представителей мысли своего времени и цѣнила эти чувства въ другихъ. Мать, — какъ говорила Варвара, — напротивъ того, сердилась, что она много учится и читаетъ. Но она, лично, будетъ вѣчно благодарна своей бывшей старой гувернанткѣ, посовѣтовавшей ей поступить въ пройденную ею школу. Мать же была настолько противъ этого, что даже выгнала старуху-гувернантку, говоря, что та сбиваетъ съ толку ея дѣтей, не понимая, что они не какіе-нибудь нищіе, не какія-нибудь дѣти мастерового, а дѣти чиновника. Теперь же, когда у нея, у Варвары, есть университетскій дипломъ, она чувствуетъ себя вполнѣ счастливой и ни отъ кого не зависящей: она ни на минуту не задумалась бы и учительницей сдѣлаться, и въ гувернантки пойти. Добывать хлѣбъ трудомъ — честное дѣло. Остальные же ея сестра и два брата, къ несчастію, такъ недорослями и растутъ: умѣютъ болтать по-французски, плохо зная грамматику, танцуютъ, брянчатъ польки и вальсы на фортепіано, а правильно письма по-русски не напишутъ. Впрочемъ, самый младшій ея братъ и того не знаетъ — ничего не знаетъ. Странный онъ у нихъ — добрый, но странный.

— Салонные таланты развиваютъ, — презрительно вставила бабка, выслушавъ о томъ, чему учатъ дѣтей въ семьѣ ея дочери.

— Да, но во всякомъ случаѣ въ размѣрахъ, пригодныхъ только для салоновъ дурного тона, — докончила Варвара.

Старуха усмѣхнулась.

Внучка ей положительно нравилась. Давно уже ни съ кѣмъ не говорила она такъ по душѣ, какъ съ Варварой.

Оставшись одна въ своей комнатѣ, Варвара невольно съ упрекомъ подумала про мать, зачѣмъ послѣдняя писала бабкѣ о ея нездоровьѣ, тогда какъ она и не думала вовсе хворать? Никогда она еще не хворалаі Бабка, пожалуй, станетъ думать, что она великое одолженіе дѣлаетъ, позволяя внучкѣ жить и поправлять здоровье у нея лѣтомъ въ деревнѣ; свысока еще станетъ относиться къ ней… Иди мать писала старухѣ о нездоровьѣ дочери только для того, чтобы старуха легче согласилась на приносимую ей внучкою жертву, такъ какъ два-три мѣсяца прожить въ глухой деревнѣ, безъ общества, — это вѣдь жертва. Мать это знаетъ, недаромъ же она сама бѣжала когда-то изъ деревни… Хотя такія деликатныя отношенія не въ характерѣ матери, но все же, можетъ-быть, въ данномъ случаѣ, она и солгала изъ деликатности, зная, какъ горда старуха. Она говорила, что старуха въ письмахъ все чаще и чаще жалуется на невыносимую скуку и усердно проситъ отпустить къ ней одну изъ внучекъ…

Но какъ же возмутилась Варвара, когда и тутъ открылась ложь Вѣры Васильевны!

Узнавъ черезъ нѣсколько дней, что у бабки, кромѣ приживалокъ, никого но бываетъ въ гостяхъ, Варвара замѣтила:

— Да, теперь я вполнѣ понимаю, какъ вы скучаете здѣсь!

Марья Никоновна, точно ее задѣли за больное мѣсто, вспылила и рѣзко, надменнымъ тономъ, отвѣтила:

— Я еще въ дѣтство не впала, чтобы нуждаться въ паяцахъ и арлекинахъ. Скучать — значитъ быть глупой и лишенной всякаго внутренняго содержанія, недостаточной самой для себя, а я, слава Богу, не изъ этой породы людей.

— Но вы же писали мамѣ… — начала Варвара.

— Что скучаю? — перебила ее тѣмъ же тономъ старуха. — Что за вздоръ говоришь! Никогда и не думала ничего подобнаго писать. Если бы и скучала, такъ не написала бы, особенно ей, потому что, слава Богу, во всю жизнь еще никого не смѣшила своими жалобами, а глупыхъ людей и подавно…

— Но вѣдь вы потому, что вамъ скучно, и желали, чтобы кто-нибудь изъ насъ пріѣхалъ сюда, — чистосердечно продолжала пояснять Варвара, все болѣе и болѣе недоумѣвая.

Бабка сдѣлала гадливую гримасу.

— Не дурно придумано! — сказала она презрительнымъ тономъ, сразу понявъ теперь планы своей дочери. — Хоть бы и умному, такъ впору! Бабка полюбилъ бѣдненькую внучку, которая зачахла бы безъ деревенскаго воздуха; внучка отнесется нѣжно къ бѣдной бабкѣ, которую будетъ спасать отъ смертельной скуки! Люди вѣдь къ паршивымъ щенкамъ привязываются, если имъ удалось спасти этихъ паршивыхъ щенковъ… И, скажи, всѣ у васъ, въ Петербургѣ, теперь такъ изолгались и исподличались? — рѣзко добавила старуха.

— Но какая цѣль такъ лгать? какая цѣль? — воскликнула вспыхнувшая до корней волосъ и возмутившаяся Варвара, уже не слушая Марью Никоновну.

— А, можетъ-быть, не познакомившись съ тобою, я оставила бы наслѣдство кому-нибудь чужому, — сказала съ ироніей бабка. — Предусмотрительные люди должны все предвидѣть.

Варвара вдругъ выпрямилась, точно выросла, и съ заблестѣвшими глазами какъ-то вызывающе откинула голову.

— Ваше наслѣдство?.. Да именно эта ложь прежде всего заставитъ меня это всего отказаться… Нѣтъ это возмутительво… лгать родной дочери, лгать систематически цѣлые мѣсяцы… это такая подлость… Недаромъ же мнѣ не помазывались ваши письма подъ предлогомъ, что въ нихъ есть вещи, которыхъ не должна знать молодая дѣвушка… И точно она не знала моего характера? Точно не могла предвидѣть, что я все въ первые же дни выведу наружу?

Она волновалась, ходя по комнатѣ и, кажется, даже не замѣчая присутствія бабки. Марья Никоновна слѣдила за ней и видимо любовалась ею, вспоминая свою молодость. Она была такая же «скоропалительная», такая же «кипятилка». Правда, она никогда не была въ молодости такою рѣзкою на словахъ, такою угловатою въ движеніяхъ. Воспитаніе было другое. По какимъ-то школамъ мѣщанскимъ но бѣгала. Миссъ Ланъ, ея гувернантка, сейчасъ бы сказала ей, что это «неприлично». Ея «choking» останавливало отъ многаго…

— Ну, что сдѣлано, то сдѣлано! — наконецъ проговорила она успокоительно.

— Понятно, что прошлаго не вернуть, — коротко и сквозь зубы отвѣтила Варвара, продолжая раздумывать о поступкѣ матери. — Но она отравила наши будущія отношенія.

— Я же не дѣлаю отвѣтственными людей за чужія пошлости и низости, — пояснила старуха.

— Да я-то никогда не въ силахъ буду относиться къ вамъ безъ мысли о томъ, что вы можете подумать про меня: «наслѣдства домогается»! — сказала Варвара.

— А ты все же порядочной молочницей меня считаешь, — пошутила старуха.

— Ничѣмъ я васъ не считаю. Мы просто вовсе не знаемъ другъ друга, — почти холодно и грубовато отвѣтила Варвара. — Вѣдь вы имѣете полное право думать, что я вотъ даже я теперь роль благородной дѣвушки разыгрываю…

III.

На первыхъ же порахъ, отношенія бабки и внучки послѣ этого объясненія стали нѣсколько натянутыми. Обѣ родственницы невольно смотрѣли одна на другую какъ-то подозрительно, слѣдя за каждымъ своимъ шагомъ, боясь искреннихъ порывовъ, и вспыхивали при самыхъ ничтожныхъ неосторожныхъ фразахъ. Этимъ, и безъ того не особенно дружескимъ, отношеніямъ помогали по мѣрѣ возможности и окружающіе люди и событія.

При видѣ новаго врага, приживалки шипѣли противъ Варвары, насколько могли и смѣли, незамѣтно вооружая противъ нея старуху тѣмъ, — что съ умышленной слащавостью восхваляли до небесъ простоту Вареньки по отношенію къ мужикамъ и дворовымъ, къ которымъ она относится «совсѣмъ, какъ ровня». Въ конецъ бы избаловала и мужиковъ, и дворовыхъ голубушка, если бы свое-то имѣніе было. Во все-то входитъ, всѣхъ-то разспрашиваетъ, всѣмъ-то соболѣзнуетъ. Ужъ такой сердечный она человѣкъ.

— Ни дать, ни взять, матери мои, какъ наша мать-казначея была, пока ее игуменьей не сдѣлали, вздыхала простодушная мать Ѳіонилла.

Не съ меньшимъ ехидствомъ вставляла Олимпіада свое замѣчаніе:

— Молодое-то сердце довѣрчиво и готово всякимъ сказкамъ повѣрить, которыя эти хамы про благородныхъ людей разсказываетъ…

Хіонія одна, казалось, не ехидничала и только на всякія рѣчи, захлебываясь отъ восторга, повторяла:

— Ангелъ! ангелъ!

Казалось, что, ради Варвары, она уже лишила всѣхъ другихъ этого званія…

Дворовые, сразу искренно полюбившіе добрую и ласковую петербургскую барышню, въ сущности, не имѣвшую никакого понятія о настоящихъ деревенскихъ отношеніяхъ господъ къ мужикамъ и крѣпостной дворнѣ того времени, тоже безсознательно злили старуху излишней заботливостью о барышнѣ, излишней ласковой фамильярностью въ обращеніи съ ней. Иногда старуха сердилась даже на себя, когда въ ея головѣ, помимо воли, мелькала злая мысль о томъ, что «Варвара, заранѣе, преданную дворню и преданныхъ холоповъ себѣ готовить». Она знала, что въ дѣйствительности нѣтъ и не можетъ быть ничего подобнаго, что Варвара, не имѣвшая понятія о деревнѣ, просто старается изучать новый для нея мірокъ, что это показываетъ въ ней большую любознательность, чѣмъ у ея тупой и неразвитой матери, а злая мысль все же мелькала и мелькала въ мозгу. Старуху это раздражало: не любила она въ себѣ мелочныхъ чувствъ и еще болѣе не любила тѣхъ, кто былъ причиною ихъ появленія въ ней.

Наконецъ, подливался ядъ въ отношеніи бабки и внучки самими событіями. Вездѣ громко говорилось тогда о приближеніи воли, такъ какъ назрѣвшее событіе не было уже ни для кого тайною. Говорить объ этомъ уже не значило быть неблагонамѣреннымъ или чуть не бунтовщикомъ, какъ было какой-нибудь десятокъ лѣтъ передъ этимъ временемъ. Не сегодня, такъ завтра освобожденіе крестьянъ отъ крѣпостной зависимости должно было сдѣлаться совершившимся фактомъ.

— Еще кулаками будутъ утирать слезы! — шипѣли приживалки, не то опасаясь, что ихъ погонятъ изъ помѣщичьяго дома послѣ объявленія воли, не то думая, что этимъ шипѣньемъ можно угодить хозяйкѣ дома.

— Воля-то еще выгонитъ въ поле! Съ сумой на волѣ-то нашляются безъ поильцевъ да кормильцевъ своихъ, — пророчествовали онѣ.

— Что бы тамъ ни было, а все же люди не будутъ рабами ближнихъ! — задорно протестовала Варвара, возмущаясь пророчествами этихъ паразитокъ. — Какъ вьючныя животныя, не будутъ безропотно дѣлать то, что прикажутъ!

— Да ужъ тогда и намъ, господамъ, станетъ легче; не будешь трусить, сколько Ивановъ умретъ съ голоду: десять умретъ, десять другихъ новыхъ наймемъ, — вставляла язвительно бабка изъ духа противорѣчія.

— Неужели, бабушка, наши братья и ихъ друзья только ради одного этого и толковали тоже когда-то объ освобожденіи крестьянъ? --спрашивала простодушнымъ тономъ, но не безъ ехидства, Варвара, зная, что въ сущности бабка до старости хранила въ душѣ всѣ взгляды и убѣжденія, за которые, между прочимъ, когда-то поплатились ея братья.

Старуха бросала на нее недобрый, выразительный взглядъ и, казалось, говорила ей: «дѣвочка, не играй съ огнемъ!»

Она не привыкла или, лучше сказать, давно отвыкла отъ противорѣчій, отъ неподобострастныхъ отношеній къ ней со стороны окружающихъ. Ей были уже не дороги правда и справедливость, а дорого право вездѣ и всюду поступать по-своему, хотя бы даже наперекоръ своему собственному голосу совѣсти. Въ душѣ она чувствовала такое же презрѣніе къ окружавшимъ ее приживалкамъ, какъ и Варвара: въ душѣ такъ же желала счастія народу, какъ и ея внучка; въ душѣ готова была баловать и баловала дворню, какъ и эта дерзкая дѣвочка; но изъ духа противорѣчія, изъ самодурства, она все болѣе и болѣе раздражалась, когда Варвара презрительно обрывала приживалокъ, вступалась за дворовыхъ и говорила, что счастіе крестьянское — въ освобожденіи…

Особенно обострились взаимныя отношенія бабушки и внучки въ тотъ памятный день, когда простодушная Даша, въ тяжелую минуту созналась, какъ священнику на духу, доброй барышнѣ въ своемъ «грѣхѣ». Варя прежде всего до глубины души возмутилась тѣмъ, что бабка запрещаетъ дворовымъ выходить замужъ и сама толкаетъ ихъ на «грѣхъ». Она никогда не воображала прежде, что что-нибудь подобное возможно. И гдѣ же? У ея бабки, которая хвалилась тѣмъ, что она осталась вѣрна памяти своихъ погибшихъ родныхъ! Только теперь она узнала, что всѣ дѣти въ дворнѣ — и Дуняшка-косая, и Тришка-озорникъ, и Ѳедька-горбунокъ — незаконныя дѣти разныхъ дворовыхъ дѣвокъ, ухитрявшихся рожать гдѣ-то на сторонѣ. Всѣ эти дѣти брались потомъ, иногда спустя долгое время, во дворъ, какъ безродныя. Барыня, можетъ-быть, и знала сущность дѣла, но глядѣла на это, по большей части, сквозь пальцы. Варя была возмущена. Потомъ, обсудивъ вопросъ съ Дашей, она посовѣтовала послѣдней тоже скрывать возможно дольше свое положеніе, такъ какъ воля близка, очень близка. Даже странно, что дѣло, уже рѣшенное, все еще тянутъ…

Но — увы! — разговоры двухъ дѣвушекъ были подслушаны Хіоніей; свиданія Даши съ ея возлюбленнымъ Данилой Ивановымъ подсмотрѣны зоркою сыщицею Олимпіадой; а мать Ѳіонилла, конечно, по своему простодушію, какъ-то «совершенно нечаянно», — какъ она каялась и божилась, — такъ толкнула Дашу, что та вскрикнула и въ забывчивости сдѣлала такой жестъ, какъ будто защищала кого-то подъ своимъ сердцемъ, при чемъ мать Ѳіонилла заботливо и простодушно спросила ее:

— Да ты, дѣвушка, тяжелой, что ли. ходишь?

Даша поблѣднѣла, какъ полотно.

Съ этой минуты можно было уже безъ страху сплетничать и вооружать благодѣтельницу противъ Даши. Начался строжайшій допросъ Даши, и затѣмъ послѣдовала ссылка любимой горничной въ прачечную, хотя только одна Даша умѣла чесать барыню. Даша побѣжала къ барышнѣ, прося вступиться за нее. Варвара вступилась, вступилась горячо, дажо и не подозрѣвая, что подливаетъ масла въ огонь. Марья Никоновна и безъ того уже была сама на себя не похожа отъ одной мысли о томъ, какими руками и какъ будетъ новая горничная чесать ея волосы и надѣвать на нее бѣлье.

— Ты молода еще, чтобы и знать-то о такихъ вещахъ, — сухо замѣтила бабка, хмуро выслушавъ внучку. — Въ наше время, мы о подобномъ развратѣ и понятія не имѣли.

— Да отчего же происходитъ этотъ развратъ, — какъ вы называете любовь, — если не отъ того, что вы имѣете право запрещать выходить замужъ? — рѣзко сказала Варвара. — Вѣдь это же тиранія…

— Ты думаешь, что мое имѣніе и точно уже перешло къ тебѣ? — язвительно спросила бабка дрожащимъ голосомъ и обозлилась на себя за сорвавшееся съ языка слово; тѣмъ не мевѣе еще болѣе жесткимъ тономъ она продолжала: — Нѣтъ, оно еще мое и мои люди принадлежатъ мнѣ. Я еще не умерла и отъ своихъ правъ въ твою пользу не отказалась. Ты это вотъ сегодня же увидишь.

Въ ея дрожащемъ голосѣ было что-то зловѣщее…

И въ тотъ же вечеръ, Даша рыдала на груди Варвары, въ комнатѣ послѣдней, оплакивая свой позоръ — свои остриженные волосы. Варварѣ казалось, что она сама помѣшается отъ горя. Дѣйствительно, она была готова руки цѣловать у этой несчастной, утѣшая и лаская ее. Ничего подобнаго она еще не видала въ жизни.

— Да гдѣ же въ васъ Богъ? гдѣ въ васъ душа человѣческая? — страстно; совершенно не помня себя, упрекала Варвара бабку, ворвавшись въ ея кабинетъ безъ всякаго предупрежденія. — И это вы, вы, которая когда-то хвалилась любовью къ народу, поступаете, какъ самая ярая крѣпостница! Да Богъ…

— Ты съ ума сошла, дрянная дѣвчонка! — остановила ее старуха, никогда не слыхавшая ни отъ кого ничего подобнаго и отвыкнувшая за послѣдніе годы даже отъ осторожныхъ возраженій. — Или ты хочешь, чтобы я и тебѣ обрѣзала косу, какъ послѣдней холопкѣ?

— Вы съ ума сошли, а не я! — внѣ себя крикнула Варвара, гордо выпрямляясь передъ старухой. — Да я не позволю пальцемъ никому дотронуться до себя… Я завтра же уѣзжаю изъ этого проклятаго ада. Мнѣ горько только, что еще не положенъ конецъ вашему самодурству, что вы еще можете злодѣйствовать надъ людьми… что же дѣлаютъ другіе, если вы…

— Вонъ! — крикнула, поднимаясь съ кресла, старуха.

Варвара вышла, задыхаясь отъ злобы, отъ слезъ, отъ сознанія своего безсилія; Марья Никоновна была взволнована не меньше ея. Она даже удивлялась потомъ, что не умерла тутъ же на мѣстѣ отъ удара. Сознаніе своей неправоты; сожалѣніе о томъ, что она обидѣла Дашу; горькая обида, нанесенная внучкой; досада, что у нея порвалась послѣдняя связь съ этой внучкой: какая-то безумная ярость Богъ вѣсть на кого и на что, — все его перемѣшивалось на ея душѣ. И все это вышло изъ-за негодяя Данилы Иванова, петербургскаго франта, соблазнившаго Дашу! Думаетъ, что онъ купцомъ уже сталъ, благо цѣпочку да часы завелъ. Нѣтъ, не купецъ еще, а мужикъ, простой холопъ, ея крѣпостной. Его еще надо проучить, — проучить прежде, чѣмъ уѣдетъ эта негодная дѣвчонка. Пусть знаетъ и чувствуетъ!.. Молоко еще на губахъ не обсохло, а учаьъ старшихъ, бунтуютъ… Не проучить ихъ теперь — послѣ поздно будетъ…

И молодого парня, петербургскаго франта, Данилу Иванова проучили, выпоровъ на конюшнѣ, прежде чѣмъ «негодной дѣвчонкѣ» подали экипажъ для отправки ея въ ближайшій городъ…

Въ этотъ же день пришлось пригласить доктора къ Марьѣ Никоновнѣ…

IV.

Въ началѣ августа Варвара была уже опять въ Петербургѣ, опять въ родительской квартирѣ съ ея рыночно-глазастой, мѣщански-пестрой обстановкой, съ явнымъ желаніемъ блеснуть роскошью поддѣльной бронзы, поддѣльнаго бархата и поддѣльнаго золота. Тяжелъ и душенъ показался молодой дѣвушкѣ затхлый воздухъ столицы, послѣ аромата и простора приволжскихъ лѣсовъ и полей; противно показалось ей убогое щегольство ихъ домашней обстановки, послѣ характерной и цѣнной простоты убранства въ палатахъ бабки; и какою-то маленькою и мизерною показалась ей фигурка ея матери по сравненію съ фигурой бабки, — даже голосъ матери рѣзалъ ей теперь ухо своими визгливыми нотами.

Вѣра Васильевна Чупруненко была поражена, какъ громомъ, извѣстіемъ о неожиданномъ пріѣздѣ въ Петербургъ Варвары и невольно, въ порывѣ сильнаго негодованія на «негодницу-дочь», забывъ даже свою напускную чопорность и стремленіе играть роль «тонной дамы», впервые рѣзко и грубо проговорилась о томъ, что тщательно скрывала отъ дочери, устраивая ея поѣздку въ бабкѣ.

— Мы вовсе не въ такомъ блестящемъ положеніи находимся, чтобы пренебрегать наслѣдствомъ сумасбродной старухи, у которой и прежде-то ума не было, а теперь и подавно смысла нѣтъ, — запальчиво произнесла она, услыхавъ отъ дочери короткій разсказъ о томъ, почему та уѣхала изъ Вѣтрищева. — И тоже пришла тебѣ охота за какую-то холопку вступаться! Нечего сказать, достойное благородной и образованной дѣвицы дѣло! Дочь статскаго совѣтника, чуть не генерала уже, а со всякими хамами обниматься и цѣловаться готова. Это все твоя школа проклятая, — гдѣ ты съ разными дочерьми булочниковъ да сапожниковъ на одной скамьѣ сидѣла да дружилась, — такою тебя сдѣлала, что самолюбія у тебя на грошъ нѣтъ.

Варвара едва замѣтно усмѣхнулась. Ее всегда то смѣшили, то злили глупыя выходки безалаберной матери.

— Можетъ-быть, въ томъ-то и бѣда, что самолюбія у меня слишкомъ много, — замѣтила Варвара вскользь: — иначе я, вѣроятно, сошлась бы съ бабушкой, цѣлуя ей руки, и сдѣлалась бы ея приживалкой ради полученія наслѣдства… Вотъ вамъ я удивляюсь, мама, какъ вы могли не понять, что все, что вы лгали мнѣ и бабушкѣ…

— Не смѣй такъ говорить со мною! — крикливо оборвала ея рѣчь Вѣра Васильевна, въ безсильной злобѣ топнувъ ногой. — Грубіянка! Смѣешь мать называть лгуньей. Тоже тонъ какой приняла. Скажите!.. Понять не можетъ, что я только о васъ, о папочкѣ да о своихъ дѣтяхъ, и пекусь, что другой-то такой жены и матери днемъ съ огнемъ не сыщешь. А ты смѣешь мнѣ грубить! Иныя-то жены да матери распутничаютъ на сторонѣ, вмѣсто того, чтобы о домѣ да о семьѣ думать… Смѣешь упрекать, что я лгала… Ну да, лгала, лгала, а для кого?.. Скажи-ка я тебѣ заранѣе, что я насильно заставила свою почтенную матушку согласиться на твой пріѣздъ къ ней, да ты руками и ногми стала бы отбиваться. Я тебя знаю. Тоже не хуже своей бабки сумасбродка… А ты бы подумала, чего мнѣ стоило это дѣло устроить. Не я ли тебя просила-молила, чтобы ты со старухой-то поласковѣй да попокладистѣй была. А ты — на, поди, что надѣлала!.. Тебѣ вѣдь и дѣла нѣтъ до того, что мы наслѣдство проморгать можемъ. Ну, и пришлось для пользы всѣхъ васъ сочинять, что моя милѣйшая матушка ждетъ но дождется твоего пріѣзда… Вы пока всѣ, какъ сырь въ маслѣ, катаетесь, такъ васъ не безпокоитъ, что, можетъ-быть, завтра случится, а я-то… сердце у меня изнываетъ… кровью, можетъ-быть, обливается отъ мысли, что насъ впереди ждетъ… отецъ-то для васъ все дѣлалъ, всѣмъ жертвовалъ, а теперь… проклятыя времена настали, — за одну минуту нельзя ручаться…

Варвара, съ видомъ утомленія и скуки слушавшая по обыкновенію безалаберную, непослѣдовательную рѣчь матери, теперь, съ выраженіемъ удивленія, широко открыла глаза и спросила:

— Что же можетъ съ нами случиться?

— Много будешь знать, скоро состаришься — уклончиво отвѣтила мать, и опять, вкривь и вкось начались жалобы и обвиненія. — Одно скажу, что дожили до послѣднихъ временъ: у однихъ крестьянъ скоро силой отберутъ, тутъ дѣти отъ рукъ родителей отбиваются, тамъ… ты бы хоть отца пожалѣла: изводится на твоихъ глазахъ человѣкъ, а тебѣ и дѣла мало, хоть онъ въ гробъ ложись… Ты думаешь, ему сладко при новыхъ-то порядкахъ служить, къ новой-то прилаживаться? Не мальчишка какой-нибудь, а человѣкъ на линіи генерала…

— Васъ, мама, никогда не поймешь, что вы говорите, — сказала Варвара, пожимая плечами и отходя прочь.

— Покорно васъ благодарю, покорно благодарю! Одолжили! — кричала вдогонку мать, хотя дочь уже скрылась за дверью ея пестраго, обитаго французскимъ ситцемъ, будуара.

Недалекая по уму, не умѣющая ясно выражать своихъ мыслей, вульгарная въ минуты волненія и гнѣва, Вѣра Baсильевна никакъ не умѣла точно и опредѣленно высказать то, что ею руководило при посылкѣ дочери къ своей матери. Варя все время, молча, съ тоскливымъ выраженіемъ на лицѣ слушала немного визгливый голосъ матери и поняла только то, что дѣйствительно мать думала черезъ нее, свою дочь, задобрить Марью Никоновну и мало-по-малу заставить послѣднюю сдѣлать распоряженіе насчетъ наслѣдства въ пользу семьи Чупруненко. Но что побудило ее къ этому? Ея скупость? ея алчность? Разгадать это было трудно. Дѣти Вѣры Васильевны вѣчно слышали, какъ мать хвастала передъ посторонними полною обезпеченностью своей семьи, видя въ то же время, что мать усчитываетъ каждый грошъ у прислуги, и заключили изъ этого, что мама богата, но очень скупа. Неужели же скупость заставила ее даже переломить себя настолько, чтобы заискивать у нелюбимой ею Марьи Никоновны? гдѣ же ея самолюбіе, которымъ она такъ любитъ передо всѣми хвалиться?..

Вѣра Васильевна вовсе не была такой гордой, какъ ея мать, но зато она отличалась какимъ-то мѣщанскимъ чванствомъ, какою-то вульгарною хвастливостью. Фраза «мы не кто-нибудь» — не сходила съ ея языка. Долгіе годы скитанія по разнымъ провинціальнымъ городамъ, необходимость вращаться въ средѣ провинціальнаго купечества, чиновничества и полковыхъ дамъ, въ качествѣ жены небогатаго армейскаго офицера, мало-по-малу, стерли съ нея послѣдніе слѣды всего того, что такъ тщетно старалась привить къ ней воспитаніемъ ея разносторонне образованная мать, — тщетно уже потому, что Вѣра Васильевна съ самыхъ юныхъ дней враждебно смотрѣла на мать и на все, что рекомендовалось матерью, сознавая только одно, что та «изъ самодурства» лишила ее въ лучшіе годы общества и хотѣла похоронить въ деревенской глуши ея молодость. Располагая очень ограниченными средствами, она привыкла утягивать копейки въ домѣ у прислуги, и въ то же время пускать пыль въ глаза своими нарядами, чтобы всѣ считали ее богатою; она въ душѣ завидовала одѣтымъ въ шёлкъ и бархатъ чванымъ купчихамъ и старалась какъ можно чаще высокомѣрно давать имъ понять, что они, Чупруненко, не изъ какихъ-нибудь сермяжниковъ, что они столбовые дворяне, что вся ихъ родня — князья, что они чиновные люди, что и дѣти ихъ не въ лабазники готовятся, не аршинниками будутъ. Видя распущенность гуляющихъ купчиковъ и купчихъ, армейскихъ забулдыгъ и ихъ развращенныхъ женъ, которыхъ тогда еще не разъ, какъ лермонтовскую героиню, ставили на каргу при игрѣ въ банкъ, она все болѣе и болѣе гордилась своимъ «папочкой», какъ она звала своего мужа, и собою, такъ какъ они были примѣрными супругами: она была долго влюблена въ него до неприличія, — «какъ кошка», по вульгарному выраженію провинціальныхъ сплетницъ, — а онъ, по своей лѣнивой хохлацкой натурѣ, склонной не столько къ страстности, сколько къ сладострастію, если и не былъ до такой степени увлеченъ ею, то все же скоро пришелъ въ заключенію, что съ него довольно и одной жены, могущей замѣнить ему всякихъ любовницъ. Человѣкъ съ хитрецой, разсчетливый до крайности, скопидомъ въ сущности, онъ былъ неподвижнымъ и мѣшковатымъ любителемъ халата, туфлей и возможности, потягивая наливочку, пососать безъ думъ, безъ размышленій, трубку, уставивъ какъ-то безсмысленно въ пространство большіе круглые глаза, съ выраженіемъ человѣка, опьяненнаго отчасти крѣпкимъ табакомъ и наливкою, отчасти же блаженствомъ бездѣлья. Вѣра Васильевна не нарушала ни одного изъ этихъ вкусовъ своего «папочки», который, говоря съ широкой улыбкой о своей счастливой супружеской жизни, повторялъ: «мнѣ сапогъ по ногѣ пришелся». Онъ даже не очень каялся въ томъ, что, женихомъ, не умѣлъ «обломать» во-время свою будущую тещу и сорвать съ нея значительной кушикъ въ приданое, вмѣсто какихъ-то тряпокъ и грошей. Впрочемъ, если бы онъ и сталъ громко, выражать неудовольствіе на тещу, то и въ этомъ случаѣ не разошелся бы во взглядахъ съ женою: она при каждомъ удобномъ случаѣ сама язвительно отзывалась о своей «почтенной матушкѣ» и вообще о своей «хилой роденькѣ», которая туда же «бунтовать вздумала» и изъ-за которой она «чуть не зачахла въ захолустной деревнѣ среди мужичья, да и зачахла бы, не подвернись ей папочка, который спасъ ее». За это спасеніе она и обожала его. Она, его, «мамочка», отстраняла отъ него все непріятное, заботилась обо всемъ — сама слѣдила, чтобы не крала прислуга, сама же сѣкла — всегда въ его отсутствіе — дѣтей, — оберегая его спокойствіе, и даже не жаловалась мужу на денщиковъ, предпочитая собственноручно бить ихъ по щекамъ, не тревожа «папочку». Съ теченіемъ лѣтъ, когда «папочка», растолстѣлъ и облысѣлъ, онъ предпочелъ изъ военной службы перейти въ гражданскую, такъ какъ полученное имъ новое мѣсто было «и спокойнѣе, и хозяйственнѣе», какъ онъ выражался. Теперь уже Вѣра Васильевна имѣла полное право на каждомъ шагу повторять, что она, ея мужъ и дѣти, «не кто-нибудь», не лабазники, не сапожники, и что «въ нашъ кругъ» съ вѣтру человѣка не примутъ. «Нашимъ кругомъ» назывались чиновники изъ тѣхъ, которые уже состоятъ въ генеральскихъ чинахъ или скоро будутъ генералами.

Младшія ея дѣти, — сынъ Евгеній и дочь Евгенія, — пошли отчасти въ мать и, несмотря на то, что ихъ драли до шести-семилѣтняго возраста, уже на десятомъ году кричали то на того, то на другого слугу: «хамъ этакій, подать платья не умѣешь», швыряли слугамъ въ лицо не хорошо вычищенные сапоги, и отвѣшивали денщикамъ пощечины за малѣйшее неуваженіе къ нимъ. Несчастнымъ выродкомъ, — если не считать тринадцатилѣтняго Данилы, котораго всѣ въ домѣ считали за «блаженнаго», — вышла только старшая дочь Вѣры Васильевны, Варвара, и то потому, что когда-то Вѣра Васильевна, еще принужденная экономить каждый грошъ, изъ жалости «призрѣла» какую-то старушонку-гувернантку «изъ колбасницъ», и эта призрѣнная ею старушонка, которую обували, одѣвали и кормили изъ милости и вся обязанность которой состояла въ томъ, чтобы обучать всему Варвару, обмывать и обшивать ея младшихъ.братьевъ и сестру, смотрѣть за хозяйствомъ, разливать чай и чинить бѣлье да штопать носки папочки, — отплатила Вѣрѣ Васильевнѣ черною неблагодарностью. Она внушила Варварѣ всякія «мѣщанскія бредни», внушила, что будто бы всѣ люди передъ Богомъ равны, что никакой трудъ не унижаетъ, что образованіе — великое счастье для человѣка, дѣлая его самостоятельнымъ, и, наконецъ, указала ей, что въ Петербургѣ есть такія иностранныя школы, для дѣвочекъ, гдѣ учатъ и иностраннымъ языкамъ, и русской исторіи, и литературѣ, и рукодѣлью… однимъ словомъ, сбила всякими бреднями съ толку дѣвочку, и та, по свойственнымъ ей настойчивости и упрямству — «бабушкину наслѣдію» — настояла, чтобы ее отдали въ такую школу.

— Сѣчена не была, потому и вышла такой вольницей! — говорила про Варвару Вѣра Васильевна, глубоко сожалѣя, что съ тринадцатилѣтпей дѣвочкой было уже невозможно или, по крайней мѣрѣ, трудно справиться безъ помощи папочки и прислуги, какъ она всегда справлялась съ двумя Женями и Данилой, попросту зажимая ихъ головёнки между своими колѣнами и ловко нашлепывая ихъ по голому тѣлу ладонями, линейкой или розгой, однимъ словомъ, чѣмъ понало.

Несчастная дѣвочка, дѣйствительно, была выродкомъ въ семьѣ и принесла не мало огорченій горячо любящей матери. Она заводила подругъ «не изъ нашего круга»; она приглашала къ себѣ въ гости какихъ-то дочерей булочниковъ и башмачниковъ; она мирволила всякимъ холопкамъ; она держалась волчёнкомъ въ порядочномъ обществѣ, предпочитая всему книги.

— Тебя бы съ моей почтенной матушкой, свести, стали бы вы другъ другу разныя рацеи разсказывать! — говорила презрительно Вѣра Васильевна, журя дочь. — У той тоже надъ разными Вольтерами да Руссо умъ за разумъ зашелъ…

И эта фраза навела ее на истинно несчастную мысль послать именно Варвару къ своей матери, чтобы подготовить исподволь осуществленіе задуманнаго ею плана примиренія съ матерью. Планъ этотъ оказался вполнѣ неудавшимся.

V.

— Ты еще, папуля, конечно, не знаешь всѣхъ нашихъ новостей, — съ особенной, но то иронической, но то злобной, ноткой въ голосѣ обратилась Вѣра Васильевна къ толстому, совершенію лысому господину съ изборожденнымъ мелкими морщинами лбомъ, входившему въ спальню съ широчайшей двухспальной кроватью по серединѣ комнаты и со множестисмъ образовъ въ серебряныхъ и вызолоченныхъ ризахъ въ угольномъ кіотѣ краснаго дерева съ теплящейся передъ ними лампадою.

Вошедшій господинъ былъ Пантелеймонъ Семеновичъ Чуируненко. Въ его обрюзгломъ и преждевременно состарившемся лунообразномъ лицѣ не было и слѣдовъ той былой прелести, которая когда-то такъ очаровала княжну Вѣру Васильевну Стронину. Черные, кудрявившіеся въ былое время, волосы вылѣзли, оставивъ совсѣмъ голымъ некрасивый, плоскій и изрытый какими-то впадинами черепъ; отъ свѣжаго румянца не осталось и слѣдовъ; черты лица огрубѣли; разбухъ и покраснѣлъ носъ; кожа пожелтѣла, одряблѣла и подъ нею, казалось, текла уже не кровь, а какая-то мутная, грязная жидкость; мелкія-мелкія морщины избороздили обвиснувшія щеки и лобъ, и даже красота старости — слѣды серьезной мысли, проницательность взгляда и сознаніе своего достоинства — не украшала этого чисто-животнаго лица, ничѣмъ не одухотвореннаго и пзпосившагося, подобно старому стоптанному башмаку, въ теченіе многихъ лѣтъ безсмысленнаго сидѣнья за скучными бумагами, за картами, за настоечкой, за сосаньемъ трубки, въ отуцѣломъ положеніи безцѣльнаго созерцанія.

— У меня, мамочка, у самого цѣлый коробъ новостей одна, другой хуже, такъ и безъ чужихъ тошно, — отвѣтилъ мрачнымъ тономъ Пантелеймонъ Семеновичъ, начиная раздѣваться. — Ревизія на будущій мѣсяцъ назначена!

— Господи! — вырвалось восклицаніе изъ груди Вѣры Васильевны. — Этого только недоставало! Опять разбойника Нури придется призывать.

— Нури, Нури! — раздражительно повторилъ Пантелеймонъ Семеновичъ. — Говорилъ я уже съ этимъ проклятымъ англійскимъ жидомъ. Заломался. «На день — говорю — нужны вѣдь деньги, сами знаете, чтобы во время ревизіи все налицо было. Слава Богу, не въ первой разъ выручаете, не въ первый разъ за одинъ день жидовскіе проценты берете». Такъ нѣтъ, и слушать не хочетъ. «Теперь, говоритъ, новыя времена — новые порядки. Обревизуютъ, найдутъ все въ порядкѣ да деньги-то, пожалуй, и отберутъ, а васъ попросятъ въ чистую отставку выйти. Тогда изъ чего вы мнѣ отдадите». Я ужъ, было, и на наслѣдство Марьи Никоновны сослался, налгалъ съ три короба, гонору даже на себя напустилъ, — такъ нѣтъ, не вѣритъ проклятая — жидовская морда"..

Вѣра Васильевна вспылила:

— И правъ, и правъ! Какое тамъ наслѣдство, когда эта подлая дѣвчонка съ моей почтенной матушкой разругалась.

— Ты это про кого? Про Варвару? — спросилъ мужъ, раздѣвшись и надѣвая свергъ нижняго бѣлья халатъ и туфли.

Онъ всегда обѣдалъ въ этомъ костюмѣ.

— Про кого же, какъ не про нее? — отвѣтила Вѣра Васильевна. — Ее послали, чтобы задобрить дуру-сгаруху, а она не сумѣла ничего лучшаго сдѣлать, какъ разругаться со старой сумасбродкой изъ-за какой-то хамки. Вотъ ужъ истинно наказаніе Господне съ такими мамашей и дочкой! И я-то, дура, нашла кого послать, — вообразила, что онѣ душа въ душу сойдутся, благо обѣ все только книги читаютъ да бреднями разными занимаются и отъ порядочныхъ людей сторонятся, а онѣ обѣ осатанѣли точно.

— Варвара писала, что-нибудь? — хмуро спросилъ Чупруненко.

— Чего писать? сама она здѣсь. Прикатила самолично! — пояснила Вѣра Васильевна.

Онъ заходилъ по комнатѣ, тяжело шагая по паркету коротенькими ногами, обутыми въ шлепанцы-туфли. Въ его заплывшихъ свиныхъ тусклыхъ глазахъ появилось какое-те выраженіе дикой трусости, выраженіе затравленнаго звѣря, окруженнаго псами.

— Надо прямо пойти и сказать начальству, — рѣшилъ онъ съ тупымъ выраженіемъ въ лицѣ, какъ бы во снѣ, говоря вслухъ о томъ, о чемъ думалъ: — снисхожденіе дадутъ ради добровольнаго искренняго раскаянія… скажу; «жена, дѣти, ограниченность средствъ»… въ ногахъ вываляюсь…

У него медленно потекли по пухлымъ, дряблымъ щекамъ слезы. Плѣшивая голова покрылась мелкими капельками лота. И вдругъ, прервавъ свою рѣчь, онъ обернулся въ женѣ и заговорить жалобнымъ тономъ:

— Мамочка, голубушка, припрятать надо, что есть болѣе цѣннаго… золотыя вещи, серебро, брильянты тамъ, что ли… Куда только? Къ близкимъ знакомымъ нельзя… выдадутъ, подлецы… истинно подлецы. Друзья-то до чернаго дня…

— Еще бы! отъ зависти лопадись прежде, глядя на наше счастье, а теперь рады будутъ лягнуть, — согласилась съ мужемъ насчетъ друзей Вѣра Васильевна.

— Да, не привелъ Господь мирно житіе дожить, — вздохнулъ мужъ: — времена тяжелыя настали, все новшества, все новшества…

— Не новшества, а разбой… чистый разбой.

Онъ промолчалъ, тяжело вздыхая.

— Старой дурѣ Амалькѣ не поручить ли? — начала изобрѣтать Вѣра Васильевна, кому бы поручить спрятать вещи. — Я ее на-дняхъ кстати встрѣтила… лупила куда-то на урокъ въ куцомъ пальтишкѣ… Ей только сказать, что надо спрятать вещи ради Варвары — она въ огонь и въ воду полѣзетъ. Друзья съ нею!.. Ну, а украсть — не украдетъ, за это поручиться можно…

— Что-жъ, Амальку за бока, такъ Амальку, мнѣ все равно. Надо только скорѣе ковать желѣзо, — сказалъ Пантелеймонъ Семеновичъ.

— Да ужъ ты не безпокойся, я въ долгій ящикъ не отложу, — успокоила она его.

Въ это время дверь въ спальню съ шумомъ отворилась, и въ комнату съ недовольнымъ выраженіемъ на лицѣ вошелъ щеголеватый молодой человѣкъ. Это былъ Евгеній Пантелеймоновичъ Чупруненко. Ему было лѣтъ восемнадцать, но, коренастый, широкій въ кости, съ мускулами хорошаго гладіатора, онъ казался гораздо старше: старили его слишкомъ раннее физическое развитіе и нахмуренное выраженіе немного уже помятаго, хотя и красиваго, — несмотря на узкій лобъ, — смуглаго, съ легкимъ блѣднымъ румянцемъ, лица. Сдвинувъ свои, и безъ того чуть не сросшіяся, густыя черныя брови, онъ, почти не разжимая ровныхъ ослѣпительно-бѣлыхъ зубовъ, грубовато спросилъ:

— Что же мы сегодня развѣ не будемъ обѣдать?

— Сегодня-то будешь, а вотъ будешь ли завтра обѣдать — это вопросъ! — такъ же рѣзко отвѣтила сыну Вѣра Васильевна.

— Завтра, можетъ-быть, и свѣтопреставленіе будетъ — я этого не знаю, не будучи пророкомъ, но что теперь я голоденъ, какъ собака, и что давно всѣ кушанья перепрѣли — это я въ точности знаю, — отвѣтилъ Евгеній Пантелеймоновичъ, дѣлая насмѣшливую гримасу.

— Слова просто не скажетъ, все съ язвой, — ворчливо вставилъ сквозь вубы Пантелеймонъ Семеновичъ и минорнымъ тономъ, какъ притѣсняемый и угнетаемый, обратился къ женѣ: — Пойдемъ, мамочка; потомъ потолкуемъ…

Оба они — мужъ и жена — смотрѣли озабоченно.

Въ столовой уже собрались всѣ домашніе: Варвара, Евгеній, Евгенія, Данила и mademoiselle Жуберъ, — сорокалѣтняя дѣвица-гувернантка, жившая въ домѣ для практики французскаго языка съ шестнадцатилѣтней Евгеніей и для учебныхъ занятій съ тринадцатилѣтнимъ Данилой. Евгеній, дѣлая ей постоянно гримасы и показывая тайкомъ кончикъ языка, очень развязно и откровенно говорилъ, что отецъ и мать взяли ее не потому, что она хорошо говоритъ по-французски, а потому, что она «рожа» и не можетъ прельстить его, Евгенія, даже въ дни карманной чахотки. Евгенія говорила съ ней неизмѣнно въ пренебрежительномъ тонѣ, приподнимая при этомъ выше, чѣмъ слѣдовало, свою кукольную бѣлокурую головку, чтобы смотрѣть свысока, сверху внизъ, на свою собесѣдницу. Данила же, называемый въ семьѣ то «блаженнымъ», то «мужикомъ», грубилъ гувернанткѣ напропалую, обличая ее, что она ничего не знаетъ, и, по своему обыкновенію, закидывалъ ее своими «почему это такъ?» — требуя часто доказательствъ. Почему стеариновая свѣчка называется стеариновой свѣчкой, а не валкой или мыломъ. Если несчастная гувернантка еще не сошла съ ума въ этой семьѣ, такъ этимъ она была обязана исключительно своему легкомыслію, заставлявшему ее воображать себя чуть не красавицей, считать удивительно эффектными разныя мелочи, тряпочки и бантики, которыми она постоянно украшалась, предполагать, что ея бронзовыя брошки и такіе же браслеты всѣми считаются за золото, и за всѣ невзгоды утѣшать себя мечтами когда-нибудь попасть въ свою прекрасную Францію и получить право восклицать тамъ съ трагически-широко открытыми черными глазами: «oh, ces familles russes s’est quelque chose d’horrible».

VI.

— Что это у насъ съ мамахенъ и папахенъ случилось-- ты не знаешь? — спросилъ, недѣлю спустя, у Варвары Евгеній, входя въ гостиную, гдѣ она сидѣла за работой. — Лазаря разучиваютъ пѣть и чернѣй осенней ночи ходятъ… въ душѣ негра, ей-Богу, свѣтлѣе… Или совсѣмъ дотанцовались?

— Ты знаешь, я твоихъ иносказаній не понимаю, — отвѣтила Варвара сухо.

Она не любила пошловатой развязности брата, его манеры выражаться съ претензіей на остроуміе и глупо иронизировать въ разговорахъ объ отцѣ и матери.

— Ахъ, я все забываю, что ты родная сестра Данилы, — съ презрительной усмѣшкой на губахъ проговорилъ Евгеній.

Имя Данилы для него было синонимомъ непонятливости, тупости и глупости.

Варвара промолчала, не желая браниться и ссориться съ братомъ.

— Мамахенъ куда-то все рыщетъ, что-то возитъ подъ бурнусомъ, точно украла что-нибудь и тащитъ тайкомъ закладывать, — началъ онъ передавать свои наблюденія. — Закладывать открыто — это вѣдь fi-don! Ну, и надо воровскимъ манеромъ… Тоже мой Алексашка, одѣвая меня утромъ сегодня, сообщилъ: «а я, баринъ, сегодня уже третье на этой недѣлѣ письмо отъ барыни снесъ на почту… въ Вѣтрищево все… вѣрно, бабушка захворали»… Оселъ помнить, что я ему обѣщалъ на водку дать, если бабка окачурится!.. Но что значить эта усиленная корреспонденція? Не за твои ли выходки у grande maman прощенья на колѣняхъ просятъ, чтобы та подачку дала?.. Оно и стоитъ просить прощенья! Я, признаюсь, самъ за тебя краснѣю. Точно десятилѣтняя соплячка-дѣвчонка натворила глупостей… Конечно, мамахенъ сама виновата: не сообразила, что такихъ, какъ ты, ни съ какими дипломатическими порученіями посылать нельзя… Поручила бы мнѣ обломать старую каргу, такъ я бы ее живо обтесалъ…

Онъ заходилъ по комнатѣ, совсѣмъ сдвинувъ густыя брови и насвистывая что-то; лотомъ сталъ отрывисто разсуждать, какъ бы думая вслухъ. Это была одна изъ его привычекъ въ минуты неожиданныхъ затрудненій и тревогъ, унаслѣдованная, быть-можетъ, отъ отца; въ этихъ, случаяхъ онъ дѣлался болѣе, чѣмъ когда-либо, откровеннымъ, какъ люди бываютъ откровенны только наединѣ съ самими собою.

— Не по средствамъ жили, а теперь, кажется, готовимся пожинать плоды своей глупости… все расточили и начнутъ закладывать дорогія вещи за гроши. И какая подлая манера! Сперва носъ передо всѣми поднимали: «мы, молъ, не кто-нибудь, наши дѣти не въ мастеровые пойдутъ», а теперь только и слышишь: «еще хлѣбъ съ водой будемъ ѣсть и за то благодарить будемъ; нечего хихикать-то, — какъ бы не пришлось кулаками слезы утирать». Покорно благодарю, это вовсе не симпатичная для меня перспектива!.. Кто провинился, тотъ пусть и питается хлѣбомъ съ водой и утираетъ кулакомъ слезы… А за себя — нѣтъ, ужъ, merci; я этого не желаю!.. И съ чего таинственничаютъ, обиняками говорятъ? Слушаешь эти прелести и только бѣсишься, потому что понять ничего не можешь; какъ прежде все дѣлали шито-крыто отъ насъ, — няня подъ кочнемъ-де капусты братца нашла, — такъ и теперь шушукаются одни между собой тайкомъ, а дѣти не должны и мѣшаться не въ свое дѣло. А позвольте спросить, кто отвѣчать будетъ, если они надурятъ?.. Я думаю, не худо бы и дѣтямъ знать заранѣе, пойдутъ ли они завтра по задворкамъ съ шарманками пѣть «про тотъ погибельный Кавказъ», или должны будутъ ко двору представляться въ роли старшихъ придворныхъ чиновъ… Я ужъ начинаю бояться, не хотятъ ли нашего папахена турнуть изъ службы. Очень ужъ часто онъ въ созерцательномъ положеніи находится… трубочка за трубочкой, чарочка по чарочкѣ, а глядишь, въ результатѣ — и осовѣлъ. Ну, а это состояніе не очень-то способствуетъ развитію умственныхъ способностей, которыхъ ему и отъ природы было не очень много отпущено… Мозгами не можетъ похвастать!.. Теперь же такихъ умовъ, такихъ созерцателей не. требуется, все новыхъ людей ищутъ… орловъ изъ такой породы, чтобы съ налету хватали, что плохо лежитъ… Скверно, если его сковырнуть, какъ негодный прыщъ, прежде чѣмъ я поступлю на службу…

Варвара съ презрѣніемъ пожала плечами.

— Ты лучше доучился бы, а ужъ тогда говорилъ бы о службѣ, — замѣтила она.

— А ты думаешь, легко доучиться съ такими милыми субъектами, какъ твой Николай Ивановичъ?

— Какое право ты имѣешь говорить пошлости, называть его моимъ?.. Почему онъ мой?.. Онѣ женатый человѣкъ! — вспылила Варвара, раскраснѣвшись, и даже на минуту оставила работу.

— Ахъ, виноватъ-съ! — засмѣялся Евгеній. — Я и забылъ, это вы платонически вздыхаете. — Такъ вотъ я и говорю, что съ такими субъектами, какъ онъ; каши но сваришь… Я ему говорю: «сдѣлайте, чтобы я получилъ свидѣтельство о выдержаніи экзамена», а онъ говоритъ: «а вы учитесь» — Болванъ! да я найду и безъ него сколько угодно учителеі, которые за извѣстную сумму денегъ даже и не потревожатъ меня, а свидѣтельство о выдержаніи экзамена добудутъ…

— То-есть, какъ же это? — спросила Варвара.

— Подставятъ за меня какого-нибудь зубрилу Еремку или Ермошку; онъ за деньги и сдастъ экзаменъ, а мнѣ выдадутъ свидѣтельство. На каждомъ шагу такъ дѣлается!..

— Круглому невѣждѣ выдадутъ свидѣтельство?

— А вы, почтенная дѣвица, думаете, что въ жизни вообще, и мнѣ въ частности, очень нужно знать, какими издѣліями отличается главный городъ въ какой-нибудь Чухляндіи или какую побѣду до Рождества Христова одержалъ хотя бы царь Никита, извѣстный только тѣмъ, что онъ имѣлъ двѣнадцать дочерей…

Онъ опять захихикалъ.

— Съ тобой нельзя говорить… Ты даже для балагановъ не пригоденъ, — сказала она и встала, сложивъ свою работу.

Пройдя изъ гостиной въ свою комнату, она невольно задумалась о томъ, что такъ или иначе подмѣтилъ Евгеній. Мать, дѣйствительно, стала все чаще и чаще говорить какія-то угрожающія фразы о возможности нищеты, о хлѣбѣ съ водой, объ утираемыхъ кулаками слезахъ. Не была ли и посылка ея къ бабкѣ ничѣмъ инымъ, какъ послѣдней попыткой избѣжать какого-то тяжелаго бѣдствія, которое именно теперь грозитъ семьѣ. Въ сущности, она ничего не знала, что касалось ихъ матеріальнаго положенія. И отецъ, и мать были и хвастливы, и скупы въ одно и то же время: то пускали пыль въ глаза, какъ богачи, то сквалыжничали, какъ нищіе; то съ попреками усчитывали гроши изъ выдаваемыхъ Евгенію карманныхъ денегъ, то стыдили его, если онъ шелъ въ театръ въ раекъ, гдѣ однимъ писарямъ прилично сидѣть. Дѣти видѣли только эту непослѣдовательность и могли только осуждать за нее родителей, не зная причины ни расточительности, ни скряжничества. У нихъ въ семьѣ, дѣйствительно, принято было за правило, чтобы дѣти не совали носа въ денежныя дѣла отца и матери, хотя при дѣтяхъ и не стѣснялись говорить обо всемъ и часто ребята знали такую грязь, о какой они не должны бы были имѣть и представленія по своему возрасту. Тѣмъ не менѣе, яснаго понятія о средствахъ отца и матери, о томъ, какъ добываются эти средства, не имѣлъ никто изъ дѣтей. Если что-нибудь и узнавалось послѣдними, то узнавалось только случайно отъ сплетниковъ-слугъ, судачившихъ на досугѣ про господъ и, не всегда остерегавшихся господскихъ дѣтей. Эти слуги и проговаривались часто «о нагрѣваньи» ихъ господами кого-то, объ умѣньи ихъ господъ набивать свои карманы, объ уженьи ими рыбы въ мутной водѣ и тому подобномъ. Но это ничего не объясняло дѣтямъ и только развивало въ нихъ убѣжденіе, что ихъ родители имѣютъ много денегъ. Въ этомъ убѣжденіи росли всѣ Чупруненко, и только теперь ясно почуялось нѣчто недоброе это предчувствіе чего-то недобраго подтвердила еще болѣе наивная старуха-дитя Амалія Карловна Лустигъ, бывшая гувернантка Варвары. Эта тощая и всегда небрежно одѣтая дѣвушка, съ вѣчно выбившимися изъ-подъ старомодной шляпки бѣловатыми волосами, давно уже не переступала порога дома Чупруненко, а теперь неожиданно появилась въ немъ и, — что удивительнѣе всего, --появилась не въ комнатѣ Варвары, а въ спальнѣ самой Вѣры Васильевны, которая ласково называла ее теперь «голубушкой» и «родной», о чемъ-то таинственно совѣщаясь съ нею. Амалія Карловна, разумѣется, не удержалась — на минутку забѣжала и къ своей любимицѣ Варварѣ въ первый же свой визитъ къ Вѣрѣ Васильевнѣ.

— О, meine liebe Варуша, какъ я радъ за тебя, что ты кончала курсъ и дипломъ имѣешь съ универзитетъ, — замѣтила, между прочимъ, старуха, коверкая смѣшно и нелѣпо всѣ слова. Это твой клэбъ насушеный… Онъ не погибайть ни въ какомъ нужды…

— Милая Амалія Карловна, да что же такое случилось? — спросила встревоженная Варвара, цѣлуя ее въ дряблую худую щеку.

— О, это большой Geheimniss… Никому, mein armes Kind, это я не можетъ говорить. Но ты совсѣмъ спокойна будь, совсѣмъ… до тебя это не косайтъ… Я тоже бѣдній дѣвушекъ, а всю жизнь прожиль… и мой altes Mütterchen… — всегда-всегда накормилъ, пока она не умеръ… O, das war ein wahres Glück meiner Lehen!

Она вздохнула, вспомнивъ о своей матери, дожившей до восьмидесяти лѣтъ на ея попеченіи. Когда она ушла, Варвара невольно задумалась: тайна такъ и осталась тайною, а утѣшеніе, высказанное Амаліей Карловной, едва ли могло успокоить; жить такъ, какъ прожила Амалія Карловна, — это была незавидная перспектива. Вѣчно нуждающаяся и вѣчно работающая нѣмка служила мишенью для насмѣшекъ. Не смѣялись надъ нею развѣ только чуть не идіоты въ родѣ Данилы. Ея заношенный, коротенькій отъ ежегоднаго подшиванья, вылинявшій салопчикъ; ея старомодная засаленная шляпка; ея много разъ подрѣзавшійся и потому на нѣсколько пальцевъ не достигавшій до земли подолъ платья; ея ненапомаженные сѣкшіеся волосы льняного цвѣта, ея обвѣтренное отъ шатанья по улицамъ лицо съ красноватыми жилками на щекахъ, ея худощавость отощалаго человѣка, — все служило предметомъ насмѣшекъ. Смѣялись люди даже надъ тѣмъ, что эта голодная учительница нѣмецкаго языка и музыки даетъ еще даровые уроки и помогаетъ бѣднымъ: самой ѣсть нечего, а хочетъ накормить обглодками другихъ. Но развѣ всѣхъ учительницъ ждетъ подобная доля? Участь ихъ гувернантки, mademoiselle Жуберъ, не такова. Но развѣ сладко ей, этой mademoiselle Жуберъ, у нихъ въ домѣ? Ею не помыкаетъ только тотъ, кому лѣнь помыкать. Чего стоятъ однѣ насмѣшки Евгенія надъ ея некрасивымъ лицомъ и съ какимъ цинизмомъ говорить онъ, что не сдобровать бы ей, если бы она была красива… Варвара даже не могла рѣшить, чѣмъ лучше быть — Амаліей Лустигъ или mademoiselle Жуберъ, гувернанткой-уродомъ или гувернанткой-красавицей… А, между тѣмъ, если точно семью постигнетъ разореніе, то ей не останется другого выбора, какъ сдѣлаться учительницей или гувернанткой. И кого ей придется кормить, сколько ртовъ! Никто изъ домашнихъ не умѣетъ работать. Всѣ будутъ нуждаться въ поддержкѣ. Во всякомъ случаѣ, что бы ни случилось, она не броситъ безъ помощи Данилу… Впрочемъ, что же предупреждать событія, печалиться о томъ, чего еще нѣтъ, а, можетъ-быть, и не случится? Она стала упрекать себя въ непослѣдовательности: прежде все храбрилась, говорила о самостоятельности, о готовности идти и въ учительницы, и въ гувернантки, чуть явилась черная тучка на горизонтѣ — у нея и тревоги, и сомнѣнія появляются. Что за малодушіе! А всему причина — привычка быть барышней!..

VII.

Почти всю ночь провели безъ сна на своей мягкой двухспальной постели Пантелеймонъ Семеновичъ и Вѣра Васильевна Чупруненко наканунѣ того дня, когда онъ рѣшился идти къ начальству съ объявленіемъ рокового «добровольнаго» признанія…

До этого дня было сдѣлано не мало обоими супругами: Вѣра Васильевна перетаскала сама и передала Амаліи Карловнѣ Лустигъ цѣлую массу золотыхъ и серебряныхъ вещей, которыя, какъ говорила Вѣра Васильевна, могутъ «ограбить злодѣи» у несчастныхъ ея дѣтей за долгъ; Амалія Карловна не разспрашивала, какой и кому долгъ, и только понимала одно, чѣо надо спасать вещи «для дѣтей» отъ какихъ-то невѣдомыхъ грабителей. Предпринимая эти предосторожности, Вѣра Васильевна не скупилась и на писаніе писемъ къ своей матери о томъ, что дѣла ея семьи пошатнулись, что у семьи могутъ, за долги, сдѣланные на нужды семейной жизни, описать все имущество, причемъ она не могла не похвалиться тѣмъ, что была примѣрною женою и матерью и ничего не жалела для семьи. Когда же на эти письма получались холодные и сухіе отказы помочь живущимъ не по средствамъ людямъ, съ откровенными замѣчаніями, что Марья Никоновна понимала и прежде по нѣжному тону всѣхъ послѣднихъ писемъ дочери о плохомъ ходѣ ея денежныхъ дѣлъ, — тогда въ Вѣтрищево полетѣло письмо, гдѣ уже прямо говорилось, что Пантелеймона Семеновича могутъ разжаловать въ солдаты или лишить всякихъ правъ, такъ какъ онъ, ничего не получивши за женою, спасая свою родную семью отъ голода, затратилъ казенныя суммы; на это письмо получился жесткій отвѣть о томъ, что съ ворами и казнокрадами Марья Никоновна не желаетъ имѣть и не имѣетъ ничего общаго, такъ какъ въ ея роднѣ мошенниковъ, слава Богу, еще не бывало. Пантелеймонъ Семеновичъ, съ своей стороны, сдѣлалъ еще нѣсколько попытокъ уговорить содержателя банкирской конторы Джорджа Нури за большіе проценты ссудить ему необходимую сумму денегъ на день ревизіи, но Нури отказался наотрѣзъ; тогда Пантелеймонъ Семеновичъ заявилъ ему, что если Нури топитъ его, такъ и онъ не будетъ щадить Нури и на допросахъ заявить, что Нури, зная всѣ обстоятельства дѣла и помогая ему, Чупруненко, обманывать начальство, нѣсколько разъ выручалъ его за большіе проценты, пополняя его кассу во дни ревизій, всучивая ему при этомъ чуть не насильно билеты польской и другихъ лотерей, которые не были разрѣшены правительствомъ и которыми онъ все же торговалъ; угроза сильно испугала англійскаго еврея и, черезъ нѣсколько времени, разнесся слухъ объ исчезновеніи Нури и о крахѣ его конторы; были еще попытки Пантелеймона Семеновича со слезами простъ о помощи тѣхъ людей, которые когда-то были причастны къ сдѣланнымъ имъ хищеніямъ; но эти люди изъ «порядочнаго круга» были уже теперь особами важными, стояли по своему положенію какъ бы внѣ закона и не сморгнули даже глазомъ, когда «этотъ дуракъ», — какъ они называли Пантелеймона Семеновича, — отъ унизительныхъ слезъ въ объясненіяхъ съ ними перешелъ къ жесткимъ, но никого не испугавшимъ угрозамъ. Послѣ этихъ объясненій, не было и соломинки, за которую можно было бы ухватиться. Оставалось только «добровольное» сознаніе.

— Ну, мамочка, мы все, со своей стороны, сдѣлали, что могли, — говорилъ онъ ночью наканунѣ дня, избраннаго для этого добровольнаго сознанія въ растратѣ, цѣлуя Вѣру Васильевну уже впотьмахъ. — Не на насъ грѣхъ, если эти ироды, и твоя мать, и Нури, и Бархатниковъ, и всѣ другіе щелкоперы изъ его компаніи, затянувшіе меня въ долгъ, толкаютъ насъ въ бездну и не хотятъ даже нодать рукы помощи…

— Да, ужъ хорошъ Бархатниковъ, отъ котораго ты и наслѣдовалъ первый казенный долгъ, покрывая его самого, но еще лучше моя милѣйшая матушка, — заявила съ ожесточеніемъ Вѣра Васильевна. — Смѣетъ еще съ презрѣніемъ писать, что съ казнокрадами не имѣетъ ничего общаго, что у нея въ роду мошенниковъ не было. Бунтовщики у нея въ роду были, а не только-что мошенники; не въ тюрьмѣ отсиживали, а въ каторгѣ гнили, — такъ не ей бы насъ попрекать. Ужъ молчала бы лучше! А кто и навелъ-то насъ на грѣхъ, если не она. Меня она развѣ для нищенской жизни воспитывала? Тебѣ она развѣ десятки тысячъ отвалила за мною, чтобы ты могъ меня и дѣтей прилично содержать? Отъ великаго богатства, что ли, ты тратилъ казенныя суммы?..

— Мамуля, не осуждай! Помни правило: «не судите да не судимы будете», — сталъ въ минорномъ тонѣ уговаривать раздражившуюся жену Пантелеймонъ Семеновичъ. — Да проститъ имъ всѣмъ Господь Богъ. Я же съ чистой душой иду на судъ. Да, я бралъ, бралъ, но часть растраты сдѣлана до меня; Бархатниковъ первый тронулъ казенный сундукъ; я же если и бралъ еще, то по нуждѣ: семью нужно было содержать; шутка ли тоже, — то родины, то крестины, то похороны; безъ денегъ ничего тутъ не подѣлаешь, — тоже, пополняя деньги въ извѣстные сроки, еще болѣе запутывался… процентовъ однихъ сколько переплатилъ этому жиду Нури. А вѣдь вотъ выиграй я въ польскую лотерею — и все было бы покрыто!

— Нѣтъ, ужъ гдѣ намъ? мы такіе несчастные. Думали: вотъ выиграемъ, вотъ выиграемъ! Нѣтъ, не тутъ-то было. И во всемъ такъ! Матери-то моей вотъ который годъ, а все живетъ, и себѣ, и людямъ въ тягость… Умри она безъ духовной, все намъ бы досталось: другихъ наслѣдниковъ нѣтъ, — все еще такъ же раздражительно проговорила Вѣра Васильевна.

— Богъ съ ней, мамуля, Богъ съ ней, пусть себѣ живетъ! На все это Божья воля. Намъ же чужого не надо.

— Не чужое, а наше! — запротестовала Вѣра Васильевна.

— Не хочетъ отдавать намъ, ну, и значитъ чужое, — сокрушительнымъ тономъ настаивалъ Пантелеймонъ Семеновичъ.

У Пантелеймона Семеновича была такая тишина и покорность на душѣ; онъ былъ такъ настроенъ, какъ будто завтра непремѣнно долженъ былъ умереть и, покорившись Божьей волѣ, взявъ безропотно возложенный на него крестъ, онъ теперь долженъ только проститься съ тѣми, кого любилъ, и простить всѣмъ, кто его обидѣлъ. На первомъ планѣ была мамуля. Вся эта ночь, въ послѣдній разъ проводимая ими вмѣстѣ, въ сущности была однимъ трогательнымъ прощаньемъ. Когда настало утро, Пантелеймонъ Семеновичъ, не облачаясь, какъ бывало прежде, въ халатъ до чаю, началъ сразу приготовлять парадную форму. Довольно долго простоялъ онъ еще въ одномъ бѣльѣ на колѣняхъ передъ кіотомъ и, широко крестясь, дѣлалъ земные поклоны. Въ спальнѣ слышался только отрывочный шопотъ: «Господи, помяни царя Давида и всю кротость его»… «и остави намъ долги наша, яко же и мы оставляемъ должникомъ нашимъ»… Потомъ, одѣвшись, тщательно снявъ съ парадной одежды малѣйшую пушинку и еще не выходя изъ спальни, онъ обнялся и расцѣловался съ Вѣрой Васильевной, набожно перекрестившею его, смахнулъ слезу и вышелъ въ столовую.

— Ба! во всемъ парадѣ и при регаліяхъ! — воскликнулъ шутливо Евгеній, увидавъ отца.

— Все шутки, все шутки у тебя, Женюща! — не то съ сожалѣніемъ, не то съ ласкою вздохнулъ Пантелеймонъ Семеновичъ, по обыкновенію подставляя дѣтямъ руку для цѣлованія и съ особеннымъ чувствомъ цѣлуя ихъ въ щёки. — И я былъ молодъ, и я любилъ пошутить. Мать еще помнитъ, какой я шутникъ былъ. Душой общества слылъ, и каламбуришь, бывало, и вышучиваешь старушенцій разныхъ. Всего бывало! Кто Богу не грѣшенъ? Съ лѣтами это проходитъ. Съ лѣтами начинаешь понимать, что все прахъ и тлѣнъ, что все суета суетъ.

— Да, смолоду всѣмъ бы надо быть гусарскими корнетами, а подъ старость дѣлаться проповѣдниками-монахами, вставилъ Евгеній.

— Подъ старость, — не обращая на него вниманія, продолжалъ Пантелеймонъ Семеновичъ: — видишь, какъ коротка жизнь, какъ мало остается прожить съ ближними, и начинаешь всѣхъ ихъ любить больше; при каждой встрѣчѣ только и думаешь: «а, можетъ-быть, завтра я вотъ и этого человѣка ужъ не увижу»…

Евгеній захихикалъ:

— Вотъ-то было бы счастье, если бы всегда можно было успокаивать себя этимъ при встрѣчахъ съ кредиторами…

Пантелеймонъ Семеновичъ пропустилъ, повидимому, и это замѣчаніе мимо ушей и снова вздохнулъ.

— Да, а вотъ когда чувствуешь, что, можетъ-быть, никогда не увидишь дѣтей и жены… — началъ онъ тѣмъ же тономъ.

Онъ не кончилъ фразы, опять смахнулъ рукою слезу съ дряблой щеки и, не допивъ кружки чаю, сталъ прощаться. Онъ прощался такъ, что Варвара вдругъ мимовольнымъ движеніемъ двинулась къ нему и спросила съ очевидной тревогой въ дрогнувшемъ голосѣ:

— Да развѣ ты надолго?

— Всѣ мы подъ Богомъ ходимъ, всѣ подъ Богомъ ходимъ, Варюша, — уклончиво отвѣтилъ Пантелеймонъ Семеновичъ и заботливо перекрестилъ ее. — Береги мать, братьевъ, сестру…

Она нахмурилась и крѣпко стиснула зубы, точно стараясь подавить какую-то страшную внутреннюю, чисто физическую боль. Она, не зная вовсе, что совершается вокругъ нея, почувствовала, что вотъ-вотъ сейчасъ разразится какая-то роковая гроза.

VIII.

Однако неизвѣстность происходившаго вокругъ продолжалась еще не долго для семьи Чупруяенко. Истиннаго положенія дѣлъ уже нельзя было скрывать дальше. Тотчасъ же послѣ ухода Пантелеймона Семеновича, Вѣра Васильевна начала распространяться о томъ, что никто о родителяхъ и не думаетъ, что отецъ вотъ всю жизнь изъ кожи лѣзъ, а его никто и не пожалѣетъ; что отецъ хоть погибни, никому до того и дѣла нѣтъ. Отъ дѣтей-то благодарности нечего ждать: они, какъ ихъ ни корми, все въ лѣсъ глядятъ, какъ волчанки, прости Господи! Потомъ, кончивъ эту, высказанную жалующимся и въ то же время придирчивымъ тономъ, прелюдію объ отцахъ и дѣтяхъ вообще и ни къ кому въ особенности не обращаясь, она уже болѣе опредѣленно и ясно сообщила своимъ дѣтямъ, что съ ихъ папочкой вотъ несчастіе случилось — казенныя деньги у него пропали и что-то съ нимъ, голубчикомъ, будетъ, одному Богу извѣстно… Это извѣстіе для всѣхъ было нежданнымъ ударомъ грома… Она сама не могла бы опредѣлить, что заставляло ее и Пантелеймона Семеновича до послѣдней минуты скрывать отъ дѣтей настоящее положеніе дѣлъ: неодолимый ли стыдъ за свои проступки, или только вкоренившаяся въ плотъ и кровь привычка не позволять дѣтямъ вмѣшиваться въ ихъ жизнь, совать носъ въ дѣла родителей. Но такъ или иначе, а все же признаніе теперь поразило всѣхъ своею неожиданностью. Это было уже не простое разореніе, а нѣчто похуже; не простое оставленіе за штатомъ, а отдача подъ судъ съ позорящимъ приговоромъ впереди. Всѣ были подавлены и молчали.

— Да вѣдь казенный сундукъ запечатанъ и стража при немъ есть? Какъ же могъ воръ украсть? — первый подалъ свой голосъ Данила, готовый, какъ всегда, недоумѣвать и требовать объясненій. — Никакъ воръ этого не могъ сдѣлать, — рѣшилъ онъ.

— Ахъ, держи хоть ты-то за зубами свой глупый языкъ! — раздражительно прикрикнула на сына Вѣра Васильевна.. — Вотъ ужъ истинно послалъ Господь наказаніе…

— Я что же?.. я только говорю, какъ можно было украсть, когда и печати, и замки, и сторожа, — упрямо настаивалъ Давила на томъ, что онъ вполнѣ правъ, доказывая невозможность воровства денегъ изъ казеннаго сундука.

— Говорятъ тебѣ: замолчи, не надрывай мнѣ сердца! — опять прикрикнула на него мать, перемывая чашки. — Отца ужъ, можетъ-быть, арестовали, а ты пристаешь съ глупостями…

Евгеній молча заходилъ по комнатѣ, засунувъ въ карманы панталонъ руки, насупивъ густыя брови и что-то насвистывая, несмотря даже на присутствіе матери, въ обыкновенное время не допускавшей, чтобы свистали въ комнатѣ: ея мать Марья Нихоновна тоже не допускала этого, считая свистъ въ комнатѣ неприличнымъ и говоря, что «комната не конюшня, а свищущій не кучеръ». Вѣра же Васильевна не любила свиста въ комнатѣ, ради какого-то суевѣрнаго страха — свистя, человѣкъ накликаетъ несчастіе на домъ. Теперь же она не замѣчала, свищетъ или нѣтъ Евгеній. Варвара сидѣла, не шевелясь, погруженная въ думы. Она въ душѣ никого не обвиняла, ни на кого не сердилась въ эту минуту: ей было просто страшно и совѣстно за семью и до боли жаль всѣхъ; она только сознавала одно, — что теперь ей нужно поддерживать семью. Какъ? чѣмъ? уроками, какъ Амалія Карловна содержала свою мать? идти въ гувернантки, какъ mademoiselle Жубебъ? много ли все это дастъ?

Она не замѣтила даже, какъ Вѣра Васильевна домыла чашки и вышла изъ комнаты, и только вздрогнула, неожиданно услышавъ голосъ Евгенія.

— Дотанцевались, почтенные жизнедавцы! — сквозь зубы, хрипло проговорилъ онъ, думая. вслухъ. — Теперь спасайся, кто можетъ… Безъ министерства финансовъ жить нельзя, ни одно государство этого не можетъ; а наше министерство финансовъ, какъ видно, окончательно лопнуло… самимъ надо будетъ изыскивать средства.

Онъ щелкнулъ пальцами.

— Эхъ, кабы найти какую-нибудь дойную корову! Безъ дойной коровы никакъ тутъ не вывернешься. Говорилъ я сотни разъ отцу, что надо было бросить лишнихъ сотни рублей, чтобы добыть мнѣ свидѣтельство объ окончаніи курса ученія и найти хлѣбное мѣсто… Такъ нѣтъ, жаль было денегъ, жаль было единовременно значительную затрату сдѣлать, — ну, и заставлялъ тянуть канитель ученья у разныхъ Николаевъ Ивановичей. А будь у меня свидѣтельство о выдержаніи экзамена — давно бы я на штатномъ мѣстѣ состоялъ. Были прежде и протекціи, а теперь гдѣ ихъ найдешь? Ищи вѣтра въ полѣ… Грошевики! — по грошамъ готовы были десять лѣтъ платить за уроки, а разомъ нѣсколько сотъ рублей жаль было выдать. Вотъ я теперь и продавай слоновъ… Нечего сказать, славное и прибыльное занятіе! Точно не все равно ему было, сколько онъ украдетъ изъ казеннаго сундука — десять или двѣнадцать тысячъ.

— Такъ это, значитъ, онъ сцапалъ? — проговорилъ почти радостно Данила. — Я такъ и говорилъ, что никто чужой не можетъ украсть: на сундукѣ замки, печати; часовой сторожитъ…

Въ его широкомъ скуластомъ лицѣ, съ большими, немного торчащими въ сторону, ушами и со стоявшими щетиной густыми коротко остриженными волосами на головѣ, отразилось выраженіе торжества.

— Ужъ что и говорить: уменъ, все сейчасъ сообразишь, — подшутилъ надъ нимъ презрительно Евгеній.

Затѣмъ, не обращая болѣе вниманія на брата, онъ обернулся къ Варварѣ:

— И тебя точно пришибло, — сказалъ онъ. — Видно, и дипломъ не радуе. Прежде-то только и носилась съ нимъ… «Я, молъ, нигдѣ не пропаду; у меня права есть; съ дипломомъ я всегда могу быть самостоятельной»… Нѣтъ, матушка, ты хоть тысячи дипломовъ имѣй, а волкомъ завоешь, какъ спутаютъ тебя канатами по рукамъ и ногамъ, ну, вотъ хоть такіе геніи, какъ нашъ смѣтливый Данила или вотъ сія дѣвица…

Онъ съ насмѣшкой обернулся къ Евгеніи, облокотившейся обѣими руками на столъ и, поддерживая ими голову, читавшей французскую книгу:

— А вы, барышня, совсѣмъ зачитались романчикомъ, такъ вамъ и дѣла нѣтъ, что вашъ папаша воромъ объявился?

Евгенія зѣвнула, равнодушно взглянула на брата и неспѣшно поднялась съ мѣста, закрывъ томикъ, лежавшій передъ нею.

— Что-жъ… развѣ дѣти за отцовъ отвѣтчики? я выйду замужъ за Василія Артемьевича, — промолвила она.

Братъ захихикалъ:

— Да нашъ жандармъ, милочка, вамъ затылокъ теперь покажетъ, какъ только узнаетъ, что вы нищая…

— Василій Артемьевичъ меня не разлюбитъ! — съ увѣренностью возразила она. — Что папа попался, такъ это только заставитъ Василія Артемьевича ускорить свадьбу. Онъ и на мои лѣта не посмотритъ. Для него, по протекціи, все сдѣлаютъ. Не оставитъ же онъ меня терпѣть нужду.

— А вотъ увидимъ, какъ-то вы еще потомъ поскачете!..

— Ты только и умѣешь всѣхъ вышучивать и обижать… Я и слушать-то тебя не желаю…

Она раздражительно и, чуть не плача, ушла съ книгой въ свою комнату.

— Вотъ и еще одинъ изъ канатовъ, отъ которыхъ волкомъ будешь выть при своемъ дипломѣ, — сказалъ Евгеній Варварѣ, указывая на удалявшуюся Евгенію.

Варвара продолжала молчать и передумывала свои скорбныя думы. Она вообще обращала мало вниманія на болтовню Евгенія, всегда уснащенную разными пошлыми шуточками и гаерствомъ. Евгеній захихикалъ, видя, что сестра упорно молчитъ:

— Да, голубушка, у тебя вотъ, еще ничего не видя языкъ отнялся, а потомъ и совсѣмъ подавишься, когда имъ однимъ закусывать воду придется. Это не сладкіе и не питательные завтраки и обѣды…

Въ эту минуту, въ столовую вошелъ какой-то посторонній человѣкъ средняго роста, не особенно красивой наружности, въ золотыхъ очкахъ на довольно толстомъ короткомъ носу. Онъ былъ уже далеко не юноша. Его неправильное и уже не. отличавшееся юношеской свѣжестью чисто русское лицо поражало только выраженіемъ ума и добродушія, сказывавшихся и въ пристальномъ взглядѣ ясныхъ глазъ, и въ слегка иронической улыбкѣ, скользившей но его губамъ. Варвара, увидавъ его, вся зардѣлась до корней волосъ и быстро встала къ нему навстрѣчу.

— У насъ несчастіе, дорогой Николай Ивановичъ! — проговорила она, здороваясь съ нимъ и крѣпко пожимая его широкую руку съ короткими пальцами. — Отецъ растратилъ казенныя деньги… это ужасно!..

У нея брызнули слезы изъ глазъ.

— Ахъ, вы, бѣдная! — просто проговорилъ онъ мягкимъ, ласковымъ голосомъ, не сразу выпустивъ ея руку изъ своей мягкой руки.

Это былъ Николай Ивановичъ Нащокинъ, явивщійся, по обыкновенію, на утренній понедѣльничный урокъ къ Евгенію.

IX.

— Сегодня, Николай Ивановичъ, вы ужъ меня отъ урока увольте! Если у меня что и было въ головѣ, то все выскочило, какъ шарахнули меня этой новостью, — заявилъ тотчасъ же Евгеній, съ видомъ фамильярности здороваясь, въ свою очередь, съ Нащокинымъ.

Нащокинъ насмѣшливо отвѣтилъ:

— Горе въ радость обратить хотите?… Ну, да Богъ съ вами. Теперь, вѣроятно, и совсѣмъ придется ученье бросить… хлѣбъ нужно будетъ трудомъ добывать.

Онъ началъ участливо разспрашивать у Варвары и у Евгенія подробности: за что арестовали Пантелеймона Семеновича? велика ли растрата? какъ все случилось? когда обнаружилась растрата? Ни Евгеній, ни Варвара не могли отвѣтить ничего опредѣленнаго. Они ровно ничего не знали. Отъ нихъ скрывалось и скрывается все. Точно спустилась на нихъ страшная туча и стоятъ они впотьмахъ, не видя ни входа, ни выхода.

— Знаемъ только, что крахъ пришелъ, — сказалъ насмѣшливо Евгеній: — вверхъ тормашками полетимъ.

— Васъ и это, кажется, больше забавляетъ, чѣмъ печалитъ, — рѣзко сказалъ Нащокинъ.

— За себя лично, Николай Ивановичъ, я не боюсь: у меня свои планы, — бойко отвѣтилъ Евгеній.

— Должно-быть, великіе, — усмѣхнулся Нащокинъ, хорошо знавшій легкомысленныя отношенія Евгенія ко всему.

— Великіе — не великіе, а все же знаю, что дѣлать, — сказалъ Евгеній, сердито насупивъ брови: онъ былъ изъ тѣхъ, которые подшучиваютъ надъ другими и не терпятъ шутокъ надъ собой. — Слава Богу, не куриный мозгъ! Вотъ какъ-то другіе вывернутся…

— У кого руки есть, тотъ и вывернется, --увѣренно проговорилъ Нащокинъ. — Работать будутъ, какъ милліоны людей работаютъ… Это только баклушниковъ горсть, а работниковъ — массы…

Варвара обратилась къ нему съ серьезнымъ лицомъ.

— Вотъ этотъ вопросъ о работѣ меня больше всего и заботить… Что дѣлать и какъ взяться на первыхъ порахъ за дѣло?.. Растерялась я. До сихъ поръ все масленица была…

— А вы, Варвара Пантелеймоновна, раньше времени не думайте объ этомъ, — посовѣтовалъ Нащокинъ. — Все равно, ничего не рѣшите, а только даромъ волноваться будете. Надо выждать, какъ повернется дѣло вашего отца, и тогда будетъ ясно, что дѣлать… или — вѣрнѣе сказать — какъ приняться за дѣло. У васъ вѣдь выбора въ профессіяхъ нѣтъ, дорога одна лишь открыта: учительствовать только и можете. Но какъ? Вопросъ весь въ этомъ, а его-то теперь, не рѣшите никакъ… Я бы на вашемъ мѣстѣ болѣе всего напиралъ за открытіе школы… трепаться по урокамъ не сладко вообще, а дѣвушкѣ вашего круга, вашихъ привычекъ, въ особенности, жить въ гувернанткахъ еще того хуже: къ какимъ-нибудь вислоухимъ да толстокожимъ попадете — заѣдятъ!.. Школа же — разлюбезное дѣло: школъ у насъ мало, добросовѣстно поставленныхъ еще меньше, лучше сказать — совсѣмъ нѣтъ…

— А вы думаете, что я непремѣнно, добросовѣстно поставила бы школу? — спросила она.

— Что мы пустыя-то рѣчи будемъ съ вами говорить? — коротко и чуть-чуть недовольнымъ тономъ замѣтидъ онъ, и, не обративъ вниманія на смущеніе Варвары, вызванное его замѣчаніемъ, продолжалъ: — Но, конечно, школа потребуетъ затрать на первое время, а объ нихъ можно говорить только тогда, когда выяснится, въ какомъ положеніи останется ваша семья, будетъ ли хоть что-нибудь на первое время…

— То-есть какъ это: будетъ ли хоть что-нибудь на первое время? — спросила Варвара, недоумѣвая.

— Да вы же говорите, что вашъ отецъ затратилъ казенныя деньги, — значитъ, у васъ все отнимутъ и возьмутъ въ казну, — пояснилъ Нащокинъ.

У Варвары, даже не подозрѣвавшей ничего подобнаго, брызнули слезы, и она сквозь зубы отрывисто проговорила:

— Ничего не знаю, ничего не понимаю; точно дура я въ практической жизни…

Нащокинъ поспѣшилъ дружески пожать ей руку и откланяться, сказавъ, что онъ завернетъ къ нимъ на-дняхъ же узнать, какъ пойдутъ дѣла. Въ дверяхъ ему встрѣтилась Вѣра Васильевна. Она заговорила въ минорномъ тонѣ:

— Вы слышали, Николай Ивановичъ, у насъ несчастіе?

— Да, да, — отвѣтилъ онъ, торопясь уйти.

— Такъ вы ужъ извините насъ и не притѣсняйте, если мы позадержимъ деньги за послѣдніе уроки, — начала она извиняться.

— Да развѣ я когда-нибудь притѣснялъ васъ? — спросилъ онъ и, пожавъ плечами, раскланялся.

Едва онъ скрылся за дверью, какъ она заговорила въ раздраженіи, уже совсѣмъ инымъ тономъ:

— Не притѣснять, не притѣснялъ. Еще бы! Богаты были, уроками-то нашими дорожилъ, такъ и не смѣлъ притѣснять. А теперь пороги обобьетъ, если не заплатимъ…

— Какъ вамъ не грѣхъ, мама, такъ говорить? — упрекнула Варвара.

— А ты думаешь, не станетъ теперь ломаться надъ нами каждая мразь? — сказала мать. — Всѣ, всѣ, каждый оселъ лягнетъ копытомъ, благо мы нищими стали… всего еще насмотришься да натерпишься, матушка!..

И, не дожидаясь отвѣта, она, брюзжа на подлыхъ людей, вышла изъ комнаты.

— Вотъ такъ фунтъ! — проговорилъ Евгеній, насмѣшливымъ взглядомъ провожая мать. — Славную шутку отмочилъ Николай Ивановичъ: отбирать все будутъ. Такъ, значитъ, для предупрежденія этого, мамахенъ все и припрятывала. А я-то думалъ, что закладываетъ…

Онъ посвисталъ:

— Значитъ, дѣло — табакъ! И какое счастье, что у меня точно нарочно на черный день разныя монеты старинныя скоплены. Вотъ ужъ не думалъ никогда, что сей металлъ пригодится мнѣ на бѣгство отъ убогихъ Лазарей…

— Отъ какихъ убогихъ Лазарей? — почти безсознательно спросила задумавшаяся Варвара.

— Отъ нашихъ… вѣдь ты слышала сейчасъ, какъ мать убогаго Лазаря поетъ… Такъ это еще цвѣточки, а погоди, что за ягодки будутъ… оскомину набьютъ. На край свѣта убѣжишь, только бы не слышать этого нытья и жалобъ… Хорошо еще, что твой Николай Ивановичъ кстати сказалъ, что все могутъ обобрать… хоть мѣры и намъ можно будетъ принять, — съ озабоченнымъ видомъ перешелъ онъ къ другой темѣ. — Надо будетъ поскорѣй припрятать кое-что, а то, пожалуй, доберутся и до меня… отецъ воровалъ — сына грабить начнутъ… Ну, а безъ денегъ всѣ мои планы — тю-тю!.. Прибрала бы и ты свои белендрясы… пригодятся!..

Онъ пошелъ въ свою комнату собирать свои золотыя монеты, часы и разныя бездѣлушки, чтобы припрятать все это въ надежное мѣсто.

Варвара не тронулась съ мѣста. Она точно замерла, стоя у окна и тупо глядя въ пространство. Впереди ее ждалъ трудъ, — трудъ изъ-за куска хлѣба, трудъ не ради одной себя, а и ради всей семьи, такъ какъ ни мать, ни сестра, ни Данила не умѣли работать. Что же за жизнь ожидаетъ ее впереди? Достанетъ ли физическихъ силъ, достанетъ ли умѣнья работать? Прежде, когда было не нужно работать изъ-за куска хлѣба, трудъ манилъ, какъ какая-то увеселительная прогулка; теперь, когда нужно добывать имъ хлѣбъ и притомъ не для себя одной, а для нѣсколькихъ ртовъ, онъ пугаетъ, какъ страшное бремя, которое непремѣнно нужно поднять и навалить на себя, а внутренній голосъ подсказываетъ: не поднимешь, не снесешь этого бремени. «У кого руки есть, тотъ и вывернется!» — мелькнула въ ея головѣ фраза Николая Ивановича. Счастливый человѣкъ — никогда не унываетъ, всегда ровенъ и спокоенъ, а работаетъ, какъ волъ. Она не знаетъ хорошо его жизни, — очень ужъ не любить онъ говорить о себѣ, да и съ ней онъ точно боится говорить, точно сторонится, — а все же по двумъ-тремъ, сорвавшимся у него съ языка, фразамъ она узнала, что ему приходится черезчуръ много работать — давать уроки, писать статьи по разнымъ вопросамъ, работать въ какихъ-то комиссіяхъ. «Очень ужъ много денегъ мнѣ нужно», какъ-то разъ вырвалось у него признаніе, и въ голосѣ послышалась горечь. На что ему нужно много денегъ? Кажется, не пьетъ онъ, не кутитъ… Одѣвается просто, ходить всегда пѣшкомъ. Можетъ-быть, жена… Что у него за жена? Подруги школьныя ее видѣли, говорили, что очень красивая…

И вдругъ, какъ-то раздражительно тряхнувъ головой Варвара почти вслухъ проговорила:

— Да что мнѣ-то за дѣло? У самой несчастіе, а я о другихъ думаю!

И она опять перешла къ подавляющимъ думамъ о несчастіи своей семьи. Но она и представить еще не могла всѣхъ размѣровъ этого несчастія.

X.

— Не знаешь ли, любезный, какъ пройти въ квартиру господъ Чупруненко? — спрашивалъ Нащокинъ дворника, подметавшаго дворъ.

— Вотъ туда ступайте, — указалъ дворникъ на дверь въ нижнемъ этажѣ надворнаго флигеля, не выпуская метлы изъ рукъ.

Дворъ былъ довольно просторный и между двумя строеніями — деревяннымъ двухъэтажнымъ домомъ съ мезониномъ, выходившимъ на улицу, и точно такимъ же другимъ строеніемъ, стоявшимъ на дворѣ, — было разбито нѣчто въ родѣ садика; послѣдніе пожелтѣвшіе листья съ деревьевъ безшумно падали теперь на миньягюрныя его аллеи, усыпанныя толченымъ кирпичомъ, и на булыжную мостовую двора. Осень уже близилась къ концу. Домъ находился въ одной изъ ротъ Семеновскаго полка. Воздуху здѣсь было въ тѣ времена еще много, такъ какъ большихъ каменныхъ домовъ въ этихъ ротахъ насчитывалось мало, особенно въ концѣ улицъ, примыкавшихъ къ Обводному каналу. По берегу канала тянулись сплошь длинные заборы и кое-гдѣ виднѣлись деревянные домишки. Между деревянными домами ротъ шли тоже или длинные заборы, или виднѣлись то тутъ, то тамъ сады и палисадники съ группами густыхъ, часто чуть не столѣтнихъ, деревьевъ.

— Да гдѣ же тутъ лѣстница къ квартирѣ господъ Чупруненко? — спросилъ Нащокинъ, выходя снова во дворъ изъ темнаго коридора, указаннаго дворникомъ.

— Какая лѣстница? никакой лѣстницы къ нимъ нѣтъ, — отвѣтилъ дворникъ, сгребая сметенные листья въ одну кучу. — Вотъ ихъ окна въ подвалѣ…

— Въ подвалѣ! почти крикнулъ удивленный Нащокинъ.

Но въ эту же минуту послышался за его спиной голосъ Данилы. Онъ спрашивалъ Нащокина:

— Вы не насъ ищете, Николай Ивановичъ? Мы вотъ живемъ! — и совсѣмъ радостно пояснилъ: — Я увидалъ васъ. Вижу, ходите по двору, съ дворникомъ говорите, и думаю: «чего глазѣетъ во всѣ стороны? Вѣрно же, насъ разыскиваетъ». Оно такъ и вышло. Я сейчасъ понялъ.

— Къ вамъ можно пойти? — спросилъ Нащокинъ, дружески пожимая ему руку.

— Съ чего-жъ нельзя? Голову только наклоните при входѣ, дверь низенькая… такъ хлопнуться можно, что искры изъ глазъ посыплются… Нашъ вонъ баринъ, чернобровый Евгенъ-то, разъ лобъ здорово расквасилъ, шишку набилъ себѣ на лбу, а потомъ кланяться дверямъ не захотѣлъ и уѣхалъ… спесивъ тоже…

Онъ засмѣялся, вспомнивъ о шишкѣ на лбу брата Евгенія.

— Мнѣ такъ удобно, не доросъ еще до притолоки… хожу, не кланяясь ей…

Онъ былъ бодръ и веселъ.

Они вошли въ темный коридоръ и, нащупавъ дверь на лѣвой сторонѣ его, очутились въ довольно свѣтлой и просторной подвальной квартирѣ. Ея полъ, впрочемъ, былъ не особенно много ниже уровня двора; нижняя часть оконъ, въ четыре довольно большихъ стекла, возвышалась надъ землею слишкомъ на четверть аршина. Чтобы попасть въ комнаты, нужно было пройти черезъ кухню съ огромной русской печкой. Снявъ пальто въ кухнѣ, Николай Ивановичъ прошелъ въ комнату и столкнулся лицомъ къ лицу съ Варварой, поспѣшно накидывавшею на себя большой платокъ. Выраженіе ея сильно похудѣвшаго лица было смущенное и сконфуженное. Оно заливалось теперь яркимъ румянцемъ, но Николай Ивановичъ все же сразу былъ пораженъ тѣмъ, насколько измѣнилась Варвара. Поражали особенно ея чудесные темно-сѣрые глаза: они сильно впали и, казалось, сдѣлались глубже и темнѣе. Дѣвушка какъ будто выросла и сдѣлалась старше на нѣсколько лѣтъ.

— Эхъ, вы, упрекнулъ онъ ее: переѣхали и не написали… я же просилъ хоть Евгенія, чтобы онъ далъ знать о дѣлахъ…

— Евгеній уѣхалъ, — тихо отвѣтила она.

— А вы не xoтѣли и слова черкнуть!

— О чемъ писать? Да я и нездорова была…

Онъ быстро спросилъ:

— Что-нибудь серьезное? Теперь, надѣюсь, здоровы?

— Лихорадка еще осталась… впрочемъ, маленькая…

Онъ оглядѣлся.

— Вы, кажется, однѣ съ Данилой?

— Да, мать почти цѣлый день не бываетъ дома… то у арестованнаго отца, то по разнымъ присутственнымъ мѣстамъ ходитъ, — пояснила она. — Евгеній куда-то уѣхалъ… а Женя… молода она, тяжело ей здѣсь… гоститъ то у одной подруги, то у другой.

— Молода она!.. А вы? — сорвалось восклицаніе съ языка у Николая Ивановича.

Онъ взглянулъ на Варвару и испугался. Она сидѣла, понуривъ голову, и по ея лицу текли неудержимыя слезы. Она плакала беззвучно, тихо, въ какомъ-то безсиліи, въ сознаніи своей полной безпомощности. Въ этомъ сказывались полный упадокъ силъ, полная безнадежность.

— Нервы расходились… — какъ бы оправдываясь, прошептала она. — Болѣзнь эта несносная…

— Голубушка, полноте! — съ особенной нѣжностью проговорилъ Нащокинъ.

До этой поры онъ никогда не говорилъ съ ней такимъ тономъ.

— Заплачешь тутъ! — произнесъ сердитый голосъ Данилы. — Все обобрали; какъ собакъ, выгнали на улицу. А развѣ мы воровали? Мы даже не знали, что отецъ крадетъ… Никто не зналъ, что онъ воръ, а всѣхъ затаскали. Амальхенъ наша чуть съ ума не сошла. За всѣхъ насъ поплатилась. Мѣщанка она простая, такъ съ нею не церемонятся. Вы думаете что: ее, говорятъ, сѣкли, допрашивая.

— Данила, что вы говорите! — остановилъ мальчугана Николай Ивановичъ.

— Да, вотъ же вамъ крестъ! — перекрестился Данила. — Она стала сама на себя не похожа… краше въ гробъ кладутъ… Теперь выслали ее на мѣсто родины…

— Да, все это такъ ужасно, такъ ужасно! Разсказать этого нельзя, пережить это надо, чтобы понять, — прошептала Варвара, въ отчаяніи рыдая.

Было что-то надрывающее сердце во всемъ ея, полномъ безнадежности, существѣ, въ ея неутѣшныхъ слезахъ. Казалось, въ ней не осталось и тѣни прежней бойкой и смѣлой Варвары.

Болѣе часу просидѣлъ около нея Николай Ивановичъ, стараясь успокоить и ободрить. Онъ точно преобразился. Всегда сдержанный, немного сухой и даже рѣзкій въ разговорахъ съ ней, онъ былъ теперь и ласковъ, и нѣженъ: говорилъ, точно съ милымъ сердцу, совсѣмъ больнымъ ребенкомъ. Впрочемъ, эту перемѣну въ его отношеніяхъ к ней было легко объяснить. То, что онъ услышалъ въ этотъ день отъ нея, было вполнѣ неожиданно и надрывало душу. Ему и въ голову не приходило до этой минуты, до какихь размѣровъ, могло дойти несчастіе этой семьи ничтожнаго казнокрада.

XI.

То было время всякихъ великихъ упованій, неутомимой ожесточенной борьбы съ царившимъ въ обществѣ зломъ. То было время горячихъ, безпощадныхъ обличеній, того, что всѣ знали давно, можетъ-быть, задолго до временъ «Ябеды» Капниста, и о чемъ поневолѣ молчали въ теченіе десятковь и десятковъ лѣтъ. Пришла пора, про которую вѣрно сказалъ поэтъ-публицистъ:

Слава вамъ! Въ поганой лужѣ

Мы давно стоимъ

И чѣмъ далѣе, тѣмъ хуже

Все себя грязнимъ…

Наивные и недалекіе идеалисты мечтали о честныхъ Пановыхъ, о безсребренникахъ-чиновинкахъ, объ истребленіи посредствомъ газетныхъ обличеній взяточниковъ и казнокрадовъ. Люди, попавшіеся въ эту пору подъ судъ за поползновеніе очистить карманы стригомыхъ ими овецъ-просителей и ввѣренные ихъ надзору казенные сундуки, дѣлались козлищами отпущенія новыхъ вѣяній, жестоко преслѣдовались для того, чтобы человѣкъ «не баловался» или, по крайней мѣрѣ, прилежно и толково учился на будущее время съ большею ловкостью обдѣлывать свои темныя дѣлишки и прятать концы. Понятливые, конечно, и научились.

Понятно, что и пострадавшій, то-есть пойманный за казнокрадство. Пантелеймонъ Семеновичъ Чупруненко сдѣлался козлищемъ отпущенія для разыскивателей лихоимствъ, мздоимствъ и тому подобныхъ, вышедшихъ тогда на время изъ моды, способовъ наживы. Его арестовали и стали доискиваться, не припрятала ли чего-нибудь его семья, не скрыла ли капиталовъ движимаго и недвижимаго имущества.

Розыски не остались безплодными. Было дознано, что въ послѣдніе дни передъ арестомъ Пантелеймона Семеновича его жена часто выносила изъ дому что-то подъ бурнусомъ; далѣе узнали, что изъ квартиры Чупруненко еще выносились какія-то вещи неизвѣстной небогато одѣтой женщиной, оказавшейся, послѣ допроса слугъ, ревельской мѣщанкой Амаліей Карловой Лустигъ. Взялись за мѣщанку Амалію Карлову Лустигъ, допрашивали и въ сыскномъ, и въ третьемъ отдѣленіяхъ. Начались отношенія одного высокоблагородія къ другому высокоблагородію съ просьбами сдѣлать распоряженіе «о наисекретнѣйшемъ дознаніи о всѣхъ лицахъ, къ коимъ возила укрываемыя вещи вышепоименованная мѣщанка города Ревеля, Амалія Карлова Лустигъ». Наисекретнѣйшія дознанія запутали въ дѣло десятокъ лицъ и, въ концѣ концовъ, разныя высокоблагородія добились того, что разыскали укрывателей золотыхъ, серебряныхъ и другихъ драгоцѣнныхъ вещей, принадлежавшихъ семьѣ Чупруненко. Не могли только узнать, куда дѣвались деньги, вырученныя за мѣсяцъ до катастрофы отъ продажи коляски и пролетки Чупруненко, а также двухъ лошадей. Этого не зналъ никто и въ семьѣ Чупруненко, быть-можетъ, за исключеніемъ Вѣры Васильевны да ея стараго тюфяка, который она часто переворачивала позднимъ вечеромъ, замкнувшись предварительно въ комнатѣ…

Чѣмъ больше находилось свидѣтельствъ о скрытіи имущества, тѣмъ строже были допросы, тѣмъ ужаснѣе было положеніе такихъ непривилегированныхъ лицъ, какъ мѣщанка Амалія Карлова Лустигъ, съ которою не церемонились, которой говорили «ты», которую стращали даже тѣлеснымъ наказаніемъ, а, можетъ-быть, — какъ ходили слухи, — не только стращали, но и подвергли ему.

Среди извѣстныхъ кружковъ петербургскаго общества, любящаго ловить и раздувать всякіе сенсаціонные слухи, начались самые преувеличенные толки о дѣлѣ Чупруненко, и нѣкоторые все знающіе, и притомъ знающіе непремѣнно изъ первыхъ источниковъ, люди разсказывали о размѣрахъ кражи чуть не въ милліонъ, о причастности къ этому дѣлу чуть не коронованныхъ лицъ Европы, о принадлежности бѣжавшаго Нури къ тайнымъ политическимъ агентамъ Англіи, получавшимъ субсидіи одновременно и отъ Франціи; однимъ словомъ, говорилось все, что могутъ говорить «достовѣрно знающіе» обстоятельства дѣла и притомъ глубокомысленные люди, трактуя даже о выѣденномъ яйцѣ. Тогда еще ничего не приписывали Бисмарку: за все еще отвѣчали Наполеонъ III и Пальмерстонъ.

Семья Чупруненко, жившая до этого времени на казенной квартирѣ, была, — какъ выразился Данила, — выброшена на улицу съ оставленнымъ ей хламомъ, кроватями, поломанными стульями и табуретками, однимъ словомъ, со всѣмъ тѣмъ, что было строго необходимо для спанья, сидѣнья и приготовленіи себѣ пищи, если только такъ сильно пострадавшіе люди имѣли еще волможность спать и ѣсть.

Среди этого разгрома не растерялась одна Вѣра Васильевна. Она грызлась съ какимъ-то остервенѣніемъ и каждую вещь и отстаивала свои права на все припрятанное съ такимъ ожесточеніемъ и упорствомъ, точно надъ ней не было ни властей, ни законовъ, точно она была совершенно права въ своихъ поступкахъ. До этой катастрофы, даже зная, какъ она сѣкла дѣтей и какъ била по щекамъ денщиковъ, нельзя было и предполагать въ ней столько энергіи, сколько она проявила теперь, отстаивая свое имущество, обивая пороги всѣхъ канцелярій, засыпая просьбами разныхъ должностныхъ лицъ, являясь раннимъ утромъ съ прошеніемъ и бросаясь на колѣни передъ самимъ государемъ на Зимней канавкѣ во время его обычныхъ утреннихъ прогулокъ. Набѣгавшись, она находила еще силы ежедневно относигь судки съ ѣдою «заключенному» папочкѣ, котораго она питала очень сносно даже тогда, когда морила чуть ли голодомъ своихъ дѣтей. У ней не прорывалось ни слова упрека папочкѣ, ни одной жалобы; за него, главнымъ образомъ, нападала она на дѣтей, попрекая ихъ за неблагодарность, за безсердечіе, и эта грызня, это «поѣдомъ ѣстъ», какъ выражался Данила, — съ каждымъ днемъ дѣлались все ожесточеннѣе и ожесточеннѣе, по мѣрѣ того, какъ терялись все болѣе и болѣе надежды сберечь хоть что-нибудь изъ скрытаго имущества и облегчить хоть немного участь папочки. Слушая, до какихъ униженій доходила мать, какія испытанія перенесла изъ-за ихъ семьи Амалія Карловна, Варвара иногда приходила положительно въ отчаяніе.

Къ счастію Варвары и Данилы, Вѣра Васильевна теперь почти никогда не бывала дома. Безъ нея дышалось легче.

— Ну, ушла, наконецъ! — грубовато говорилъ Данила, какъ только за матерью закрывалась дверь.

Варвара, съ трудомъ преодолѣвшая свою лихорадку, начавшуюся со дня катастрофы, даже не пробовала останавливать брата, понимая, что и ему тяжело, какъ всѣмъ въ домѣ, и чувствуя признательность къ нему за то, что онъ является главнымъ ея тѣлохранителемъ и помощникомъ въ ихъ новой неказистой обстановкѣ. Онъ таскалъ со двора ведра воды, выносилъ помои; онъ кололъ дрова и, когда она начинала мыть посуду, отталкивалъ ее отъ лаханки, грубо говоря;.

— Ужъ гдѣ тебѣ, бѣлоручка!..

Потомъ, перемывая тарелки, ножи и вилки, съ перекинутымъ черезъ плечо полотенцемъ, какъ настоящій кухонный мужикъ, отирая засученнымъ рукавомъ рубашки потъ со лба, онъ продолжалъ ворчать:

— Вотъ все дуракомъ да мужикомъ ругали за то, что я плохо учусь да все на кухнѣ сижу, а на что бы мнѣ ваши географіи да лопотанье по-французски пригодились, когда и дрова наколоть надо, и полы вымести, и посуду вымыть?..

— Милый, это и безъ тебя сдѣлали бы! — отозвалась Варвара.

— Это не ты ли? Нашлась тоже помощница!

— Ты же ворчишь, что тебѣ тяжело!

— Оглупѣла ты! Развѣ я тебя ругаю, а вотъ они… Чего они хотѣли изъ меня ученаго сдѣлать, когда нищими мы должны были остаться? И охоты у меня не было къ ихъ ученью, и на какой чортъ оно мнѣ пригодилось бы теперь?

У него была своя грубая логика недалекаго практика-мальчугана, и онъ стоялъ за нее съ непобѣдимымъ упрямствомъ. Впрочемъ, Варвара даже и не пробовала съ нимъ спорить въ эти дни несчастій и совсѣмъ измучившей ее лихорадки. Неожиданно обрушившееся на семью несчастіе сбило ее съ толку. Покуда у нихъ были слуги, она и понятія не имѣла о томъ, сколько нужно хлопотъ и заботъ, чтобы ежедневно была выметена квартира, приготовленъ обѣдъ, вымыта посуда и бѣлье, вынесены помои, принесена вода, куплены и наколоты дрова, затоплена печь, закуплена на рынкѣ и въ лавкѣ провизія, свѣчи, мыло… Она видѣла, что все это дѣлалось въ домѣ, но не останавливалась на мысли, насколько это трудно и хлопотливо. Теперь она видѣла, что безъ помощи Данилы они насидѣлись бы въ грязи и въ холодѣ, можетъ-быть, даже безъ свѣчей и хлѣба, если бы онъ не напоминалъ, что нужно сбѣгать въ лавку, купить то-то и то-то… Что-жъ было спорить съ этимъ главнымъ помощникомъ въ семьѣ? Кромѣ того, ей было больно хоть чѣмъ-нибудь раздражать этого своеобразнаго мальчугана, привязаннаго къ ней, несмотря на всю внѣшнюю грубость, какъ можетъ быть привязанъ только вѣрный сторожевой песъ.

Она же такъ нуждалась въ привязанности теперь, когда она съ Данилой въ сущности остались одни на свѣтѣ: отецъ сидѣлъ подъ арестомъ, мать отсутствовала почти постоянно, являясь домой всегда раздраженною; Евгеній куда-то уѣхалъ, коротко объявивъ дома, что не такое теперь время, чтобы сидѣть на шеѣ у семьи; Евгенія же, дѣлая гримасы на окружавшую ее обстановку и постоянно повторяя, что она не привыкла къ такой грязи, гостила въ чужихъ домахъ, у подругъ, даже не замѣчая, что ею иногда тяготятся, что она становится приживалкой…

Скорбныя подробности всей этой исторіи еще не были вполнѣ переданы Николаю Ивановичу, когда вернулась домой Вѣра Васильевна. Нащокинъ не узналъ бы ея, встрѣтивъ ее на улицѣ, — до того она осунулась въ одинъ — въ два мѣсяца. Ея лицо обвѣтрилось отъ постоянной бѣготни по улицамъ, давно не помадившіеся волосы выбивались сухими, прядями изъ-подъ заношенной шляпки. Всегда франтовато и нѣсколько пестро одѣтая, теперь она смотрѣла салопницей въ слишкомъ короткомъ ситцевомъ платьѣ и какой-то кацавейкѣ на легкой ватѣ. Какъ прежде въ ея нарядѣ сказывалось желаніе «пустить пыль въ глаза», такъ теперь въ ея костюмѣ не трудно было подмѣтить желаніе разжалобить людей, отстранить подозрѣніе въ томъ, что у нея есть хоть грошъ за душой. Казалось даже, что она, исхудавшая и осунувшаяся, стала ниже ростомъ…

--Что, батюшка, понавѣдаться пришли?.. полюбуйтесь, полюбуйтесь, до чего довели насъ добрые люди, — сказала она съ горькой ироніей.

Онъ пожалъ ей руку, не говоря ни слова. Она ожесточенно начала ругать людей. Все злодѣи и аспиды, по-міру семью пустили, издыхать съ голоду заставили. Николай Ивановичъ слушалъ и молчалъ, и, видя скорбное выраженіе лица Варвары, прислушивавшейся молча къ рѣчамъ матери, ждалъ только удобной минуты, чтобы откланяться, какъ вдругъ произошла неожиданная сцена. Среди жалобъ Вѣры Васильевны на людей, раздалось невольно сорвавшееся съ языка, но обыкновенію, рѣзкое замѣчаніе Данилы:

--Извѣстно, воровъ по головкѣ не гладятъ! — проворчалъ онъ, не удержавшись.

— Да ты это кого воромъ-то называешь, мерзавецъ? — крикнула Вѣра Васильевна и, прежде чѣмъ кто-нибудь успѣлъ опомниться, въ комнатѣ раздались звуки двухъ пощечинъ.

Данила какъ-то отчаянно тряхнулъ головой, крякнулъ и проговорилъ:

— Здорово!

Мать начала ругаться, какъ базарная торговка…

Варвара только стиснула зубы и опустила безпомощно руки съ судорожно сжатыми кулаками.

XII.

— Ну, а что же ваши планы относительно занятій? Остановились вы на чемъ-нибудь опредѣленномъ или все на точкѣ замерзанія? Начата работа? — допрашивалъ черезъ нѣсколько дней Нащокинъ Варвару, сидя у нея утромъ въ воскресенье, когда не было дома Вѣры Васильевны.

Варвара покраснѣла.

— Работы много, едва успѣваемъ съ Данилой справляться, — глухо отвѣтила она.

— Ради этой работы не стоило и учиться… за три рубля въ мѣсяцъ ее любая деревенская баба исполнитъ, — сказалъ Нащокинъ.

Варвара не стала спорить съ его замѣчаніемъ и только вздохнула.

— Во мнѣ все точно перевернулось со дня этой катастрофы! Точно руки отнялись! — пояснила она коротко.

— Отъ опусканья рукъ дѣло не поправится, — замѣтилъ онъ серьезно, почти строго. — Теперь-то и нужна энергія. Теперь руки отнялись съ отчаянья, а потомъ не будутъ дѣйствовать отъ привычки къ праздному нытью… Оно съ теченіемъ времени въ плоть и кровь всасывается… Встряхнуться надо, благо вы можете покуда распоряжаться сами гобою, такъ какъ ваша мать думаетъ не о васъ, а вся поглощена заботами объ отцѣ: хоть въ прачки идите — не обратитъ вниманія… Теперь-то я бы на вашемъ мѣстѣ и открылъ приготовительную дешевую школу. Скоро наступитъ зима, станутъ отдавать дѣтей въ школы, учениковъ нахлынетъ много, если плата будетъ дешева да ученье хорошо. Вопросъ объ ученьи входитъ въ моду, а вы можете сразу открыть школу да еще притомъ и съ учителями.

— Съ учителями? — спросила въ недоумѣніи Варвара. — Безъ денегъ-то?

— Ну да, говорю я вамъ, что вопросъ объ образованіи, объ обученіи — модный вопросъ. Это вамъ и на руку. У меня найдутся разные знакомые изъ молодятины, которые охотно пойдутъ въ даровые помощники вамъ… браковать, пожалуй, придется, столько ихъ явится… Наконецъ, я самъ удѣлю нѣсколько часовъ въ недѣлю на помощь доброму дѣду, — пояснилъ Николай Ивановичъ.

— На благодѣяніе бѣдной семьѣ? — начала съ горечью Варвара.

Ее еще колола мысль, что ей, какъ нищей, могутъ помогать ближніе.

— Что вы глупости говорите! — перебилъ отрывисто Нащокинъ. — Не на благодѣяніе бѣдной семьѣ, а на доброе дѣло — на устройство хорошей дешевой школы для небогатыхъ дѣтей. Хорошихъ первоначальныхъ школъ такого рода мало, почти вовсе нѣтъ, а вы съ помощью преданной своей идеѣ молодежи можете поставить свою школу дѣйствительно хорошо, если не сложите рукъ…

— Поставлю хорошо безъ средствъ… — начала опять Варвара.

— Да вы совсѣмъ не знаете или но хотите понять сущности положенія, сущности вопроса! опять перебилъ онъ. — И сродства, и помощники найдутся, только бы вы сами проявили энергію въ дѣлѣ. Увидятъ потомъ, что вы плохо ведете дѣло, что вы не умѣете приносить пользы дѣлу дешеваго и толковаго обученія дѣтей — ну, понятно, тогда и помощники оставятъ васъ одну эксплоатировать чужіе карманы для наполненія своего! А что касается первоначальной организаціи дѣла, то въ этомъ случаѣ всѣ вамъ помогутъ, за это я ручаюсь.

Онъ ни словомъ не обмолвился о томъ, что имъ за послѣдніе дни была уже подготовлена почва и матеріалы для предлагаемаго дѣла.

— Отчего же помогутъ именно мнѣ? — спросила она и едва удержалась отъ вопроса: «не оттого ли, что я ужъ очень жалка?»

— Ну, хоть бы оттого, что вы имѣете дипломъ на право открытія школы, оттого, что вы нуждаетесь въ трудѣ, а не по прихоти беретесь за него, и потому можно болѣе или менѣе надѣяться на вашу добросовѣстность въ отношеніи къ своему дѣлу…

И уже совсѣмъ раздражительно, точно сердясь на то, что онъ долженъ высказаться поневолѣ, закончилъ:

— Наконецъ, оттого, что я поручусь за васъ…

Она подняла на него глаза, въ которыхъ выразилась признательность.

— Какой вы добрый человѣкъ! — сердечно сказала она.

— Не сентиментальничать нужно, Варвара Пантелеймоновна, а дѣло дѣлать! — проговорилъ онъ, поймавъ ея взглядъ. — Я поручусь за васъ, я обхлопочу устройство дѣда, потому что вопросъ устройства дешевой и въ то же время порядочной приготовительной школы мнѣ лично близокъ къ сердцу: мнѣ же приходится биться въ гимназіяхъ съ поступающими туда, ничего не вынесшими изъ первоначальныхъ школъ олухами, созидать зданіе, подъ которое не заложили фундамента, а только нелѣпо исковыряли еще нетронутую почву… Научатъ дѣтей съ азбуки ненавидѣть науку, какъ страшное пугало, а ты изволь превращать эту ненависть въ любовь. Это зло искоренить надо. Надо искоренить въ дѣтяхъ самую мысль о томъ, что корень ученія горекъ, а сладки только его плоды. Вотъ о чемъ я хлопочу. Васъ же я знаю за хорошо-подготовленную въ хорошей нѣмецкой школѣ дѣвушку — недаромъ же я былъ тамъ тоже въ числѣ вашихъ наставниковъ въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ, — пошутилъ онъ: — и думаю, что вы не только по своей подготовкѣ, по усвоенной вами со школьной скамьи аккуратности и добросовѣстности, но даже вслѣдствіе вашего тяжелаго настоящаго положенія вложите въ свой трудъ всю душу, вотъ почему я готовъ хлопотать за васъ, Варвару Пантелеймоновну, а не за какую-нибудь неизвѣстную мнѣ Матрену Сидоровну или Соломониду Савишну, однимъ словомъ. за первую встрѣчную…

Онъ говорилъ грубовато, стараясь отклонить малѣйшій поводъ къ изліянію благодарностей, стараясь выяснить только то, почему онъ хлопочетъ объ устройствѣ школы, почему надѣется на помощь другихъ этому дѣлу: помогать будутъ не ей, Варварѣ Пантелеймоновнѣ, а самому дѣлу. Онъ нѣсколько разъ повторилъ, между прочимъ:

— Бѣдныхъ очень много, но за добросовѣстность ихъ въ трудѣ можно поручиться изо ста за одну. Если же дѣло попадетъ на первыхъ порахъ въ недобросовѣстныя руки — это будетъ значить, что мы губимъ ради глупой филантропіи святую идею — губимъ ее въ самомъ зародышѣ. Только отдавшись всею душою этому дѣлу, ставъ лицомъ къ лицу съ несчастной дѣтворой всѣхъ этихъ мелкихъ чиновниковъ, купцовъ и мѣщанъ, вы вполнѣ оцѣните все значеніе взятыхъ вами на себя обязанностей, — я говорю «несчастной дѣтворой», потому что она дѣйствительно несчастна: она рано узнаётъ всю грязь жизни; ее рано губятъ физически, губя въ то же время нравственно; ее рано отупляютъ нелѣпымъ началомъ ученья, дѣлая неспособной къ дальнѣйшему развитію. Кто не стоялъ къ ней близко, кто не вникалъ серьезно и съ любовью въ ея жизнь, тотъ и представить не можетъ, каково ея положеніе. Если кому удастся устранить хоть частицу золъ, опутывающихъ ее въ дѣтствѣ, то и это сознаніе дастъ ему въ награду глубокое святое чувство удовлетворенія. Меня лично съ дѣтскихъ дѣть болѣе всего трогали — трогали до слезъ кроткія слова Спасителя: «не гоните отъ меня дѣтей». Это и до сихъ поръ любимое мое мѣсто въ евангеліи. А мы ихъ гонимъ и гонимъ…

Онъ на минуту смолкъ, взволнованный, съ навернувшимися на глаза слезами. Варвара никогда еще не слыхала, чтобы онъ говорилъ такъ нѣжно, глубоко растроганно, безъ малѣйшей шутливости въ тонѣ.

Варвара дослушала его горячую и взволнованную рѣчь уже почти молча. Ее волновали различныя чувства — необычайный подъемъ духа въ виду возможности примѣнить къ дѣлу свои силы и доказать своимъ трудомъ, что на нее недаромъ возлагаетъ крупныя надежды этотъ человѣкъ, а въ то же время она ощущала такое глубокое и нѣжное чувство къ этому человѣку, что, кажется, въ эту минуту она пошла бы за него въ огонь и въ воду, сложила бы свою голову. Въ душѣ она давала себѣ клятву употребить всѣ усилія, чтобы отплатить за его довѣріе къ ней, чтобы не заставить его никогда раскаиваться въ томъ, что онъ повѣрилъ въ ея силы и выбралъ именно ее для исполненія того дѣла, которое было такъ дорого ему.

— Такъ какъ же рѣшите? — прервалъ онъ ея думы неожиданнымъ вопросомъ.

— О, я все, все сдѣлаю, чтобы вы не краснѣли за меня! — горячо воскликнула она.

— Ну, вотъ и молодецъ! — весело и бодро проговорилъ онъ, пожимая ея руку. — Съ этого и надо было начать!

Она, съ горящими румянцемъ щеками, молча отвѣтила рукопожатіемъ на его рукопожатіе и въ ей головѣ мелькнула мысль:

«Какъ счастлива его жена, имѣя возможность опираться на эту твердую, мужественную руку».

XIII.

Не мало толковъ, переговоровъ и хлопотъ пришлось пережить Варварѣ, прежде чѣмъ окончательно выработались программа и условія, на которыхъ возникнетъ школа, прежде чѣмъ получилось разрѣшеніе открыть ее. Во всемъ этомъ дѣлѣ явился дѣятельнымъ помощникомъ молодой дѣвушки Николай Ивановичъ. У него были и знакомства, и связи, чтобы не затормозилось дѣло. Не щадили своихъ языковъ и какіе-то молодые люди изъ новоиспеченныхъ учителей, и три-четыре барышни изъ скучающихъ богатыхъ институтокъ, только-что сошедшихъ со школьной скамьи. Все это были люди непрактичные, неопытные, но горячіе, желавшіе дѣлать что-то полезное обществу, Споры вкривь и вкось, казалось, не кончатся никогда и, въ концѣ-концовъ, отъ вопроса о маленькой школѣ въ Петербургѣ заведутъ чуть ли не къ вопросу о переустройствѣ всей Европы. Эта говорливая компанія задавалась самыми высокими планами и цѣлями, и мечтала поставить школу на самую широкую ногу. Отъ первоначальной приготовительной школы, видимо, ждали чего-то такого, что если не изумитъ міръ, то все же сразу подвинетъ общество на десятокъ лѣтъ впередъ. Кто-то предлагалъ, не шутя, даже съѣздить сначала въ Англію и Швейцарію, чтобы лучше ознакомиться съ положеніемъ первоначальнаго обученія въ цивилизованномъ мірѣ.

— Что намъ за указъ гнилая Европа! Въ Америку надо махнуть, увидѣть новое дѣло въ новыхъ мѣстахъ! — храбро рѣшилъ кто-то.

— То-есть, сперва собрать повсемѣстно справки при помощи свѣдущихъ людей, потомъ просмотрѣть ихъ отчеты и сдать ихъ въ комиссію для составленія по этимъ отчетамъ проекта школы, при чемъ строго разработать правила для комиссіи, чѣмъ она должна руководствоваться при составленіи проекта школы; затѣмъ разсмотрѣть ея докладъ въ общемъ собраніи и избрать новую подкомиссію для составленія смѣты суммъ, какихъ потребуетъ предпріятіе…

Говорившій это насмѣшливымъ тономъ Николай Ивановичъ коротко закончилъ:

— Лѣтъ черезъ десять, когда пропадетъ охота къ дѣлу и выйдутъ всѣ средства, проектъ школы будетъ, вѣроятно, утвержденъ.

Затѣмъ, когда перешли къ вопросу о томъ, кто будетъ учить, — желающими отдать свой трудъ на пользу ближнихъ явились чуть но всѣ.

— По два и по три учителя на каждый часъ назначимъ, — опять проговорилъ Нащокинъ: — тогда хоть надежда будетъ, что, по крайней мѣрѣ, кто-нибудь не окажется манкирующимъ.

— Если съ этого начинать, такъ ни за какое дѣло и браться нечего! — раздалось чье-то недовольное замѣчаніе.

— То-есть, съ чего «этого»? — спросилъ, щурясь, Нащокинъ. —Съ манкировки?

— Нѣтъ, не съ манкировки, а съ твоего убѣжденія, что никто ничего не будетъ дѣлать! — пояснилъ ѣдко говорившій.

— Я въ этомъ вовсе не убѣжденъ, а просто боюсь этого, — спокойно пояснилъ Николай Ивановичъ: — боюсь, чтобы мы не оказались крыловскими «синицами»…

И онъ началъ говорить о томъ, что дѣло, затѣянное ими, повсе не такъ легко и забавно, какъ кажется, а напротивъ того, довольно скучно и, главное, незамѣтно, совсѣмъ незамѣтно. Если кто-нибудь хочетъ поиграть въ школу, какъ дѣти играютъ въ папу и маму, — тотъ лучше и не берись за дѣло: броситъ его на первыхъ порахъ.

— Игра выйдетъ плохая, — продолжалъ онъ. — Говорятъ, что первый блинъ всегда выходитъ комомъ. Я несогласенъ съ этимъ. Неудачный первый блинъ въ попыткахъ подобнаго рода просто заставляетъ вовсе не приниматься за печенье второго блина: изъ этого, молъ, тѣста, кромѣ комьевъ, ничего не выйдетъ… Повторяю: кто хочетъ только поиграть въ школу, тотъ лучше не берись за это, тѣмъ болѣе, что и завѣдующая школой, Варвара Пантелеймоновна, я надѣюсь, будетъ, несмотря ни на какіе соображенія и расчеты, подтягивать учащихъ еще строже, чѣмъ учащихся, — закончилъ онъ, улыбаясь: — чтобы оказаться «на высотѣ своего призванія», выражаясь высокимъ слогомъ… Нѣтъ, шутки въ сторону, — я серьезно буду очень настаивать, чтобы дѣло наше не превратилось въ пустую игру, а стало твердо на ноги; этого же можно достигнуть только самымъ строгимъ отношеніемъ къ своимъ обязанностямъ всѣхъ участниковъ дѣла — такимъ отношеніемъ, какъ будто бы каждый изъ насъ сознавалъ, что онъ лишится куска хлѣба и умретъ съ голоду, если дѣло лопнетъ.

Варвара покраснѣла: ей показалось, что это было сказано именно для нея. Онъ еще не вполнѣ увѣренъ въ ней. Онъ хочетъ помочь ей, но боится, что она можетъ не оправдать его довѣрія. Но она докажетъ ему, что омь не ошибся въ выборѣ.

Однако, такъ или иначе, и матеріальныя средства школы, то-есть, плата за квартиру, за полгода, и деньги на покупку необходимой школьной мебели, были обезпечены, и явились надежды, что помощниковъ, хотя на первое время, будетъ не мало.

Варвара возвращалась совсѣмъ радостная съ послѣдняго собранія молодежи, когда вопросъ о школѣ былъ окончательно рѣшенъ, и даже не воображала, что ей придется еще выдержать дома какія-нибудь сцены изъ-за желанія открыть школу. Однако, буря разразилась на другой же день утромъ, когда всѣ сидѣли за чаемъ. Первою возстала мать, услышавъ о школѣ.

— Совсѣмъ по-міру насъ хочешь пустить, что ли! — заговорила она. — Коли есть еще ложка да плошка, такъ и тѣхъ не будетъ, когда въ долги залѣземъ. Ужъ это тебя не Николай ли Ивановичъ подбиваетъ. Уроковъ мало, такъ новые изобрѣсти хочетъ. Ужъ, вѣрно, онъ надоумилъ это. Недаромъ у меня никогда не лежало сердце къ этому грабителю.

— Мама, что вы говорите! — воскликнула Варвара, не выдержавъ. — Онъ — грабитель!

— Да какъ же не грабитель? — загорячилась мать. — Бралъ, бралъ деньги за ученье Женьки, а что тотъ знаетъ? никакого диплома не получилъ.

— Да развѣ Николай Ивановичъ виноватъ, что Евгеній не хотѣлъ учиться! — возмутилась Варвара. — Николай Ивановичъ двадцать разъ отказывался отъ этихъ уроковъ, и вы же говорили прежде, что Евгенію спѣшить некуда…

Въ разговоръ вмѣшалась неряшливо одѣтая въ юбку и кофту Евгенія, которую съ каждымъ днемъ одолѣвала все большая и большая лѣнь, когда дѣло шло о штопаньѣ какой-нибудь дыры на чулкѣ или подшивкѣ обившагося подола. Она уже съ недѣлю дулась на Варвару за то, что та гдѣ-то пропадала два-три вечера и потому некому было даже разливать чай.

— А куда же мы дѣнемся? Или вы наймете отдѣльную квартиру для своей школы? — спросила она, «изъ колкости» говоря Варварѣ «вы», то-есть сердясь на нее. — Я впередъ говорю, что я не намѣрена вставать для вашихъ мальчишекъ или дѣвчонокъ въ шесть часовъ утра и слушать ежедневно ихъ пискъ и визгъ.

— Это ужъ будетъ вполнѣ зависѣть отъ мамы, вмѣстѣ ли мы переѣдемъ, или мнѣ придется переѣхать одной, — сказала Варвара.

— Да кто же тебѣ позволитъ отдѣльно-то отъ матери жить? — воскликнула Вѣра Васильевна. — Сперва выйди замужъ, а потомъ ужъ и живи отдѣльно. Кто же тутъ безъ тебя прибирать и смотрѣть за всѣмъ будитъ? Данила, что ли? У меня и безъ хозяйственныхъ хлопотъ заботъ полонъ ротъ.

— Ну, значитъ, переѣдемъ вмѣстѣ, — сдержанно сказала Варвара. — Я уже присмотрѣла подходящее для школы помещеніе…

— Хначитъ, мнѣ бѣжать изъ родного дома надо, у чужихъ людей спокойствія искать! — жалобно заговорила Евгенія. — Хорошо будетъ житье, когда своего угла спокойнаго не будетъ. Принять никого нельзя будетъ, когда это столпотвореніе вавилонское въ квартирѣ будетъ.

— Кого намъ принимать-то? — спросила Варвара, пожимая плечами.

— Ахъ, Боже мой, вы думаете, что, кромъ вашего Николая Ивановича, такъ-таки никто къ намъ и не заглянете? Я на-дняхъ Василія Артемьевича видѣла и, конечно, если бы у насъ не въ подвалѣ жилище было — онъ сейчасъ же навѣстилъ бы насъ по первому приглашенію…

Варвара невольно усмѣхнулась.

— Ну, вотъ, значить, и къ лучшему. Когда мы переѣдемъ, можешь пригласить его!

— Это чтобы онъ въ школу-то нищенскую сталъ ходить, гдѣ будутъ десятки головорѣзовъ орать, а у насъ угла не будетъ, куда уединиться? — воскликнула Евгенія. — Ни за что!

— Дѣлай, какъ знаешь, меня твои соображенія не интересуютъ, — холодно отвѣтила Варвара. — Вѣчно сидѣть, сложа руки, въ нашемъ положеніи нельзя… такъ съ голоду умереть можно…

Казалось, вопросъ былъ исчерпанъ, какъ вдругъ раздался строгій вопросъ Вѣры Васильевны:

— Да ты прежде всего скажи мнѣ, гдѣ ты деньги-то взяла, чтобы школу открывать? А… говоришь: школу открываю, квартиру присмотрѣла, а объ главномъ — объ деньгахъ — ни слова.

— Мнѣ даютъ на это дѣло деньги! — коротко отвѣтила Варвара, не желая распространиться болѣе.

— Кто даетъ?

— Не все ли равно вамъ?

— Нѣтъ, матушка, не все равно, далеко не все равно! Я мать, я должна знать все. Или ты думаешь, что матери-то все равно, если дочь опозоритъ ея сѣдую голову?

Варвара сдѣлала рѣзкое движеніе.

— Ужъ болѣе опозорить себя трудно, чѣмъ мы опозорены, — глухо проговорила она и вышла изъ комнаты.

— Ай да дочь, ай да дочь! — воскликнула ей вслѣдъ Вѣра Васильевна. — Спасибо, матушка, спасибо… и за себя, и за папочку благодарю!.. Мы для нихъ все сдѣлали, всѣмъ жертвовали, а она — вотъ чѣмъ отплачиваетъ!

Таскаясь ежедневно въ переднихъ разныхъ канцелярій и милостивцевъ, среди профессіональныхъ просительницъ и черносалопницъ, она падала все ниже и ниже, теряя всякіе слѣды порядочнаго воспитанія и пріобрѣтая вульгарныя привычки, вульгарныя манеры. Она ежедневно находила причины для жалобъ всякимъ старушонкамъ на «нынѣшнихъ» дѣтей, на старшаго сына, который, какъ только ихъ погубили люди, какъ въ воду канулъ, пропалъ, Богъ вѣсть куда; на старшую дочь, которая все «въ свой носъ дуетъ»; на младшую дочь, которая только привередничать умѣетъ да отъ дому отбилась, все по гостямъ шляется; на младшаго сына, который выросъ мужикъ-мужикомъ. Вотъ вѣдь наказаніе-то Божіе! И за что? Ужъ она ли съ мужемъ не жертвовали всѣмъ для дѣтей; жили, какъ у Христа за пазухой, ни въ чемъ не нуждаясь: и няньки, и гувернантки, и учителя, все у нихъ было, птичьяго молока развѣ недоставало… Затѣмъ, исчерпавъ вопросъ о дѣтяхъ, она быстро переходила къ жалобамъ на свою мать.

— Вѣдь бываютъ же такія изувѣрки! — восклицала она про Марью Никоновну, и затѣмъ лились уже потоки страшныхъ жалобъ на эту изувѣрку, лишающую ее, свою единственную дочь всякой помощи…

XIV.

Открытое на Вознесенскомъ проспектѣ, близъ Большой Садовой улицы, — то-есть въ довольно густо населенной бѣдняками мѣстности, — приготовительное училище Варвары почти сразу наполнилось учениками, такъ какъ плата за ученье была ниже той, которая въ то время взималась въ другихъ мелкихъ школахъ, и дѣло обученія сразу было поставлено лучше, чѣмъ въ этихъ школахъ. Эти школы со стереотипными вывѣсками — «Школа, Ecole, Schule» — помѣщались въ нищенскихъ квартирёнкахъ съ запахомъ кухни, съ угарными печами; брали въ нихъ обыкновенно съ учениковъ но три рубля въ мѣсяцъ и обучали крайне плохо; не имѣя никакихъ лишнихъ средствъ, ихъ содержательницы не могли сдѣлать даже приличной обстановки для училища: тутъ не было ни удобныхъ школьныхъ столовъ, ни скамеекъ; объ географическихъ атласахъ, картахъ и глобусахъ, о какихъ-нибудь картинахъ по исторіи и картинахъ по естествознанію нечего было и думать, такъ какъ по самымъ этимъ предметамъ не давалось никакихъ даже элементарныхъ свѣдѣній; учила только сама содержательница той или другой школы, зарабатывая при этомъ недостающія на прожитіе деньги и швейной работой, и вышивками, и волей-неволей во время уроковъ то и дѣло заботясь о стряпнѣ въ кухнѣ, такъ что ученики и ученицы по цѣлымъ часамъ оставались одни, якобы занятые списываньемъ съ книгъ или прописей, или рѣшеніемъ задачъ; почти единственными помощниками содержательницъ школъ являлись батюшка и танцмейстеръ — первый часто только на бумагѣ изъ благодушнаго состраданія къ «мадамѣ», а второй, получая грошевую плату за уроки, являлся довольно аккуратно, если былъ несовсѣмъ ужъ горькій пьяница; сами «мадамы» были положительно отребьемъ человѣчества, неудачницами-гувернантками, старыми дѣвами, съ романами въ прошломъ или даже въ настоящемъ, обремененными семьей, то-есть древними матерями, младшими сестрами, пропойцами-братьями и такими же любовниками-дармоѣдами; нѣкоторыя изъ нихъ успѣли уже «прогорѣть» на содержаніи меблированныхъ комнатъ, другія подъ конецъ жизни, уже разорившись на содержаніе школы, пошли въ таперши въ веселые дома. Держались эти школы «мадамами» не ради призванія, не ради надежды на доходъ, а лишь бы не умереть съ голоду. Но что и за участь ждала ихъ. Ихъ обманывали родители, не доплачивая за ученье дѣтей; ихъ третировали, какъ нищихъ, какъ служанокъ, иногда гораздо даже хуже, при первомъ столкновеніи, и ломаться надъ ними считалъ своимъ долгомъ каждый лавочникъ. Чего можно было насмотрѣться и наслушаться въ этихъ школахъ, — это трудно представить. Присмотръ за этими вертепами былъ тогда, въ сущности, только на бумагѣ, и теперь человѣку, незнакомому съ этимъ вопросомъ практически и всесторонне, плохо вѣрится въ то, что дѣлалось въ нихъ въ тѣ времена.

Школа Варвары сразу стала въ иное положеніе: люди, приводившіе въ нее дѣтей, видѣли, что тутъ есть и обстановка порядочная, и учителя-мужчины, и барышни-помощницы и, можетъ-быть, болѣе всего вліялъ тотъ тонъ, которымъ разговаривалъ Нащокинъ съ людьми, приходившими по воскресеньямъ отдавать своихъ дѣтей въ школу. — Въ другіе дни, кромѣ воскресеній, о пріемѣ новыхъ учениковъ переговоровъ не велось.

— Здѣсь не толкучій рынокъ и потому здѣсь не торгуются, — сухо замѣчалъ Николай Ивановичъ при первой попыткѣ родителей выторговать хоть грошъ изъ назначенной за ученье платы.

— Да вѣдь деньги-то мои, такъ вотъ я и хочу торговаться, — отвѣчалъ какой-нибудь мелкій бородачъ-купецъ изъ Апраксинскаго рынка.

— А я повторяю, что здѣсь не торгуются и времени у насъ для праздныхъ разговоровъ нѣтъ. Дорога цѣна за ученье вамъ кажется — идите въ другую школу. Вѣдь мы васъ не зазывали къ себѣ, а вы сами пришли.

Нѣсколько разъ Николай Ивановичъ слышалъ сопровождаемыя вздохомъ восклицанія:

— А ужъ и упрямъ же ты, ваше благородіе!

Его благородіе былъ серьезенъ и строгъ. Онъ являлся всегда утромъ въ воскресные дни, когда велись переговоры съ родителями о пріемѣ учениковъ въ школу, въ форменной одеждѣ, «съ ясными пуговицами», какъ выражался онъ. Эты «ясныя пуговицы» производили свой эффектъ: простоватые люди чувствовали, что тутъ есть что-то офиціальное, и не мало робѣли.

— Этотъ народъ тоже себѣ на умѣ, — шутилъ про своихъ посѣтителей Николай Ивановичъ. — Ему пальца въ ротъ не клади — откуситъ, а держи его въ решпектѣ, чтобы всегда о смертномъ часѣ помнилъ и на шею тебѣ не садился… Посмотрите на этихъ же людей передъ директорами казенныхъ гимназій: шелковые тамъ, въ поясъ кланяются! Ужъ такой это народъ: либо самъ на тебя верхомъ сядетъ, либо тебя возить станетъ, а о простыхъ человѣческихъ отношеніяхъ и понятія не имѣетъ…

Большинство и чувствовало особенное уваженіе и къ вицмундиру съ ясными пуговицами, и даже къ очкамъ Нащокина.

Приходилось объясняться, хотя и рѣдко, и въ другомъ родѣ съ родителями дѣтей изъ привилегированныхъ классовъ общества. Такъ, баронъ Нольде, очень милый флотскій капитану отдавая въ школу Варвары своего сына, ужасно стѣснялся тѣмъ обстоятельствомъ, что рядомъ съ его мальчикомъ будетъ сидѣть какой-нибудь сынъ лабазника.

— Можетъ-быть, даже старшаго дворника, капитанъ, — невозмутимо пояснилъ Нащокинъ. — Спѣшу васъ предупредить заранѣе объ этомъ…

— Да, да… Вотъ это-то, знаете, меня и смущаетъ, — добродушно согласился морякъ. — Вы бы хоть особые стулья какіе-нибудь для привилегированныхъ приставляли…

— У насъ классная мебель вся одного типа, капитанъ, — серьезно проговорилъ Николай Ивановичъ. — Выбрали такой, какой нашли болѣе удобнымъ для дѣтей извѣстнаго возраста… Условія гигіены и педагогики… объ этомъ теперь говорятъ…

— Да, да… Это такъ, но, знаете, для привилегированныхъ… — засмѣялся морякъ.

— Мы принимаемъ въ расчетъ только возрастъ, — послышался серьезный отвѣтъ.

— Конечно, конечно… — теперь объединеніе сословій, но мальчикъ-то у меня такой молодецъ.

— Ну, вотъ и отлично; онъ, по крайней мѣрѣ, будетъ всемъ примѣромъ служить… привилегированнымъ будетъ…

Баронъ помялся-помялся и рѣшилъ все-таки отдать своего сына въ эту школу, гдѣ всѣ сиѣли вмѣстѣ.

Больше возни, чѣмъ съ родителями учениковъ, было съ помощниками. Учителя, изъ недавно окончившихъ курсъ студентовъ, оказались серьезными помощниками Николая Ивановича и Варвары, такъ какъ всѣ они еще во времена своего студенчества уже привыкли учить. Но ученье — ученью рознь: они учили не въ школахъ, а давали частные уроки на дому, по большей части въ болѣе или менѣе интеллигентныхъ семьяхъ, здѣсь же въ школѣ у каждаго учителя была подъ рукою цѣлая группа самыхъ разношерстныхъ дѣгей и нужна была привычка, чтобы справиться съ ними. Юныхъ учителей приходилось часто сдерживать относительно излишней раздражительности и невыдержки, то-есть полнаго неумѣнья обращаться разомъ съ цѣлой толпой малолѣтнихъ учениковъ, по большей части изъ простонародья; приходилось придерживать и отъ высказыванья нѣкоторыхъ взглядовъ во время субботнихъ чтеній по русской исторіи и естествознанію, входившихъ по программѣ въ число учебныхъ занятій по субботамъ. Не то было съ барышнями-помощницами изъ институтокъ: онѣ сразу внесли извѣстныя пристрастный отношеніе къ однимъ дѣтямъ, въ ущербъ другимъ, раздѣливъ мысленно и, можетъ-быть, помимо своей воли, дѣтей на «душекъ» и «противныхъ»; кромѣ того, онѣ чаще всего оправдывали справедливость опасеній Нащокина насчетъ манкировки и то страдали мигренями, дѣлавшими невозможнымъ посѣщеніе классовъ, то бранили ужасную погоду, мѣшавшую имъ являться въ назначенные часы въ школу, то ихъ задерживали неожиданно явившіеся гости, — женщинъ-служакъ тогда еще почти не было, развлекавшихся же отъ скуки работой былъ уже непочатой уголъ; институты не могли пріучить барышень къ работѣ внѣ дома, не взирая ни на погоду, ни на состояніе здоровья, ни на назойливыхъ праздношатающихся гостей, не умѣющихъ понять, что у людей дѣла, въ извѣстные часы, можетъ быть «служба».

Не могъ Николай Ивановичъ пожаловаться только на Варвару: она, дѣйствительно, работала такъ, какъ могъ работать человѣкъ, сознающій, что онъ останется безъ куска хлѣба и умретъ съ голоду, если его дѣло лопнетъ. Тутъ былъ скорѣе пересолъ въ энергіи, чѣмъ недосолъ.

— Для нихъ вѣдь это игра въ занятія, а не вопросъ о жизни и смерти, какъ для меня, — замѣтила она какъ-то Нащокину, разсердившемуся на двухъ институтокъ-помощницъ, манкировавшихъ въ теченіе цѣлой недѣли изъ-за какого-то флюса.

— Э! что вы мнѣ говорите? — рѣзко отвѣтилъ онъ, еще не остывшій отъ раздраженія на плохихъ работницъ. — И для васъ не только свѣту въ окошкѣ, что школа… Лопнетъ она, явится другое дѣло.

Она отрицательно покачала головой.

— Вы ошибаетесь. — сказала она. — Это пробный камень для меня: ужъ если на этомъ дѣлѣ я окажусь неспособной, обману довѣріе ко мнѣ, то, значите, ни на. что не гожусь.

— Вотъ какъ! — какъ-то неопредѣленно замѣтилъ онъ, взглянувъ на нее пристально черезъ очки.

— Сюда же я душу свою положила, — закончила она.

Ей хотѣлось сказать много — хотѣлось сказать, что она душу положила на это дѣло, потому-что оно — любимое его дѣло, потому-что это дѣло такъ тѣсно связало ихъ. Но она не сказала ничего. Не смѣла даже намекнуть на свои чувства къ нему. И для чего нужны были какія-нибудь признанія, когда оба были довольны своею судьбою, тою близостью, которая возникла между ними? Цѣлые часы въ свободное время проводили они вмѣстѣ, и передъ Варварой точно новый міръ открылся. Пришлось ей пораздумать о цѣломъ рядѣ общественныхъ вопросовъ, о взаимныхъ людскихъ отношеніяхъ, о больныхъ мѣстахъ нашей тогдашней жизни. Вокругъ нея шла ломка стараго и созиданіе чего-то новаго, и все это наводило на новыя мысли, какъ навело ее на мысль о положеніи крѣпостныхъ время ея пребыванія у бабки, какъ навело ее на мысль о семейномъ строѣ несчастіе, постигнувшее ея семью. По поводу всего этого много переговорено было ею съ Николаемъ Ивановичемъ, и эти бесѣды породили между ними такую духовную связь, какая рѣдко бываетъ даже между самыми близкими родными. Ей казалось, что болѣе ничего и не нужно, болѣе ничего и не можетъ быть.

XV.

Какъ-то разъ Николай Ивановичъ завернулъ въ субботу вечеромъ по дѣламъ школы къ Варварѣ. Ни Вѣры Васильевны, ни Евгеніи не было дома, и Варвара сидѣла вдвоемъ съ Данилой за чаемъ.

— Ну, вотъ и хорошо, что чай засталъ, хоть горло промочу у васъ и отдохну съ полчаса, — проговорилъ Нащокинъ, дружески здороваясь съ Варварой и Данилой, который, несмотря на разницу ихъ лѣтъ, развитіе и положеніе, сошелся съ нимъ просто и безцеремонно, совершенно на пріятельскую ногу и даже покровительственно одобрялъ его: «сейчасъ видно, что не прохвостъ».

— Совсѣмъ, какъ почтовую лошадь, загоняли, — замѣтилъ Николай Ивановичъ, усаживаясь къ чайному столу. — Только кончилъ уроки, на засѣданіе пришлось ѣхать. Едва перекусить сегодня удалось…

— Да, вы черезъ силу, кажется, работаете, — замѣтила Варвара.

— Да теперь, почитай, всѣ такъ работаютъ. Дѣла много, а привычныхъ къ работѣ мало… вотъ и работаетъ каждый за двоихъ.

— Ну, а вы, кажется, за троихъ работаете…

— Денегъ, денегъ надо, такая ужъ утроба у меня ненасытная, — по обыкновенію пошутилъ онъ.

Она взглянула на него серьезнымъ взглядомъ и спросила:

— Зачѣмъ вы всегда клевещете на себя?

— Да въ самомъ дѣлѣ, мнѣ прорва денегъ нужна! — подтвердилъ онъ.

— Вамъ? — спросила она съ особеннымъ удареніемъ и прибавила: — Зачѣмъ шутить такими вещами?

Въ ея голосѣ слышался дружескій укоръ.

— Ну, если не мнѣ лично, — началъ онъ: — то… какъ вамъ это попонятнѣе объяснить, Варвара Пантелеймоновна?.. Ну, положимъ, что я всю жизнь дорого плачусь за то, что она дала мнѣ урокъ… дорогой она учитель…

Онъ оборвалъ самъ себя и съ досадой закончилъ:

— И чего тутъ прибѣгать къ иносказаніямъ! Не умѣю я обиняками говорить! Да къ тому же мы настолько дружески связаны вмѣстѣ, что передъ вами нечего скрываться. Плачусь я за опрометчивый свой бракъ, за то, что связалъ свою судьбу или, вѣрнѣе сказать, связалъ съ собою судьбу другого человѣка, совсѣмъ не понимающаго ни моего положенія, ни моихъ интересовъ; надѣлъ на этого человѣка тяжелые кандалы и таскаю его за собою, какъ каторжника, не умѣя даже рѣшить, кому изъ насъ тяжелѣе, — мнѣ ли, пріученному съ дѣтства ко всякимъ горестямъ и невзгодамъ, или этому человѣку, испытавшему только сладость баловства и привередничанья?

Въ разговоръ, къ величайшей досадѣ Варвары, развязно вмѣшался Данила.

— А вы, должно-быть, здорово натерпѣлись въ юности? — спросилъ онъ.

— Да, пріятель, — ласково отвѣтилъ Нащокинъ, называвшій всегда этимъ прозвищемъ Данилу. — Какъ и ты, я и, дрова таскалъ, и помои выносилъ въ твои годы.

— Ну, теперь-то я этого не дѣлаю. Это только тамъ, въ подвалѣ, приходилось… и то не долго… А вотъ мать все еще плюхами кормитъ… Правды ей не говори! — сказалъ Данила. — Чуть сказалъ — сейчасъ въ морду… А развѣ я виноватъ, что лгать не умѣю?..

— Ну, моя мать и отецъ меня не били, — пояснилъ Николай Ивановичъ. — Чуть не молились на меня старики… И это-то хуже всякихъ брани и попрековъ заставляло работать… Изъ кожи лѣзъ…

И, угадывая, что Данила несовсѣмъ понимаетъ его, спросилъ:

— Ты вотъ, пріятель, поди, въ огонь и въ воду полѣзъ бы за Варвару Пантелеймоновну?

— Еще бы! — отвѣтилъ Данила съ гордостью.

— Ну, вотъ такъ и я за отца и мать готовъ былъ въ петлю лѣзть! И ужъ какъ же я былъ радъ каждый разъ, когда удавалось тѣмъ или другимъ способомъ дать имъ возможность отдохнуть…

— Померли, вѣрно, теперь? — спросилъ Данила.

— То-то и бѣда, что померли, — отвѣтилъ Нащокинъ.

Варвара спросила:

— Послѣ ихъ смерти и женились?

— Ну, да! Одиноко, пусто, холодно показалось житье — и женился. Трудно передать, что приходится испытывать человѣку, привыкшему жить съ семьей, жить душа въ душу, когда онъ вдругъ останется одинъ. Я спѣшилъ съ уроковъ домой, потому что хотѣлось скорѣй подѣлиться съ матерью впечатлѣніями дня, разсказать, какіе успѣхи дѣлаютъ мои ученики и ученицы, услышать отъ отца какія-нибудь новости по части того, что новаго затѣваетъ министерство народнаго просвѣщенія… Я вѣдь жилъ только этими интересами, и ими же жили они… хорошіе старики были… У насъ, знаете, песъ старый въ домѣ долго жилъ, такъ вотъ онъ, когда мои отецъ и мать на одной и той же недѣлѣ умерли, заболѣлъ нарывомъ на печени и издохъ… Я не издохъ, не запилъ даже, а взялъ да и женился…

Онъ перевелъ духъ, потомъ продолжалъ:

— Взялъ миленькое личико, веселенькій характеръ, ребенка по развитію, — пояснилъ Нащокинъ. — И вотъ уже восемь лѣтъ ребенокъ такъ и остается ребенкомъ, веселенькій характеръ превращается въ легкомысленное капризничанье, миленькое личико все болѣе и болѣе желаетъ нравиться всѣмъ и каждому.

Данила, на правахъ пріятеля, перебилъ разсказъ глубокомысленнымъ замѣчаніемъ:

— Я, Николай Ивановичъ, никогда не женюсь!

— И отлично сдѣлаешь, — разсѣянно замѣтилъ Нащокинъ.

— Во-первыхъ, всѣ барышни — это дрянь порядочная, — рѣшилъ Данила.

— Ого! — усмѣхнулся Нащокинъ. — Рѣшительный приговоръ!

— А, во-вторыхъ, по нашему столярному дѣлу тоже не очень разбогатѣешь, если не станешь мошенничать, а имъ хоть умри — давай тряпки да шляпки…

Данила, рѣшительно не желавшій продолжать свое ученье, былъ пристроенъ Нащокинымъ въ качествѣ ученика въ одну изъ мастерскихъ, гдѣ молодые люди начали на артельныхъ началахъ заниматься производствомъ школьной мебели, фребелевскихъ игръ и тому подобнаго. Изъ-за этого поступленія Данилы въ ученики мастерской происходило не мало сраженій между Варварой и Вѣрой Васильевной. Долженъ былъ воевать и Николай Ивановичъ. Эта словесная война, въ сущности, была похожа на сказку о бѣломъ бычкѣ. Начиналось съ того, что доказывалась неспособность Данилы изучать какія-нибудь науки. Вѣра Васильевна соглашалась, что онъ, извѣстно, дуракъ. Тогда ей начинали толковать, что надо научить его хотя ремесленному труду. На это Вѣра Васильевна начинала кричать, что ея сына «мужикомъ хотятъ сдѣлать». Приходилось опять доказывать, что онъ все равно ни латыни, ни греческаго языка, ни высшей математики не изучитъ. Слѣдовало опять полное сознаніе насчетъ его тупости, а затѣмъ шелъ вопросъ о ремесленномъ образованіи и упреки за то, что Данилу мужикомъ хотятъ сдѣлать. «До седьмого пота измучила», говорилъ про Вѣру Васильевну въ этихъ случаяхъ Николай Ивановичъ и ругалъ барыню «Коробочкой». Но, какъ бы то ни было, побѣда осталась не за Коробочкой, а за покровителями Данилы, и онъ «записался въ мужики», какъ выразилась Вѣра Васильевна… Мастерство пришлось по вкусу мальчугану, и онъ очень гордился тѣмъ, что «у насъ, — какъ онъ говорилъ про артельную мастерскую, — дѣла идутъ здорово. Видятъ люди, что не жульё дѣло дѣлаетъ. Наклейку за чистый орѣхъ не продаетъ».

— Да ужъ, пріятель, шляпки да тряпки — послѣднее дѣло. На эту помойную яму не напасешься хламу, какъ на кабакъ для нашего брата, — согласился Николай Ивановичъ съ Данилой, осуждавшимъ барышень. — Это то же женское пьянство, какъ кабакъ у мужчинъ.

— Да мужчина хоть работаетъ, — замѣтилъ авторитетно Данила.

— Ну, и женщины иногда… Вонъ Варвара Пантелеймоновна работаетъ же?..

— Такъ сестра потому работаетъ, что вы научили…

— Ну, сморозилъ тоже!

Варвара серьезнымъ тономъ вступилась за Данилу:

— Нѣтъ, онъ это правду сказалъ. Вы и въ школѣ первый научили меня любить науку и трудъ, а потомъ, послѣ несчастія въ нашей семьѣ, вы же первый пробудили во мнѣ снова энергію къ труду, вывели изъ позорной спячки, охватившей меня тогда… Этого я никогда, никогда не забуду…

Нащокинъ нахмурился, спѣша перебить ее.

— Одного я не сумѣлъ сдѣлать, — пробормоталъ онъ. — Склонности къ чувствительностямъ не могъ истребить въ васъ… Чуть что — и расчувствуетесь… Ну, пріучилъ васъ къ труду, пробудилъ энергію, пріучилъ гнуть горбъ, сохнуть надъ работой, экое диво! Вѣдь вонъ не изливается же въ чувствительностяхъ Данила за то, что онъ по моей милости научится мозоли наживать столярною работою.

— А что вы думаете, я ужъ и натеръ ихъ! — похвалился Данила и показалъ свои руки. — Вонь ладони-то какія!

— И отлично! Еще поработаешь еще больше будетъ мозолей! — пошутилъ Нащокинъ и сталъ торопливо собираться домой.

Когда онъ ушелъ, Варвара долго не могла успокоиться…

«Такъ вотъ въ чемъ несчастіе его жизни, — думалось ей, — вотъ почему ему надо столько денегъ. Господи, чего бы я не сдѣлала, чтобы облегчить ему жизнь! Но что же я могу? Я не смѣю высказать ему даже участія. Онъ такъ не любитъ этого! Да почему же? Почему онъ сердится при малѣйшемъ выраженіи моей признательности къ нему? Вѣдь мы же друзья? Вѣдь радъ былъ бы онъ, если бы были живы его отецъ и мать, и еслибы въ ихъ сердцахъ нашелъ онъ сочувствіе къ своимъ печалямъ, участіе въ постигнувшей его злой долѣ? И что за дурная должна быть эта женщина, его жена, не умѣющая цѣнить и беречь такого мужа!..»

XVI.

Евгенія Пантелеймоновна принадлежала къ той породѣ барышень, которыя будутъ дуться, ныть и жаловаться цѣлые дни, цѣлыя недѣли, на то, что у нихъ «проклятый» рукавъ отпоролся или «несносный» корсетъ изломался, но все же пальцемъ о палецъ не стукнуть, чтобы вшить этотъ «проклятый» рукавъ или починить этотъ «несносный» корсетъ. Онѣ будутъ съ плаксивымъ раздраженіемъ швырять грязное бѣлье и платки, хныкать о томъ, что «у другихъ» половики чище, но не сдѣлаютъ шага къ корыту, чтобы выстирать это грязное бѣлье. Онѣ рождены для того, чтобы кто-нибудь ихъ кормилъ и поилъ, одѣвалъ и обувалъ; эти обязанности выпадаютъ обыкновенно на долю ихъ родителей, старшихъ родственниковъ и потомъ мужей. Безъ поильцевъ и кормильцевъ, онѣ погибаютъ въ лохмотьяхъ, въ грязи и съ голоду. Какъ бы то ни было, отъ нихъ менѣе всего можно ждать благодарности, такъ какъ ихъ тяготятъ какія бы то ни было «обязанности». Отличаясь тѣмъ физическимъ, чисто животнымъ здоровьемъ, которымъ такъ часто цвѣтутъ выросшія на булкахъ и пирогахъ дочери разныхъ лабазниковъ, Евгенія Пантелеймоновна, вылитая въ отца въ этомъ отношеніи, была флегматична и лѣнива. Спать до полудня, грѣться безцѣльно на солнцѣ, читать вяло романъ, ходить изъ угла въ уголъ, жалуясь на скуку, — въ этомъ проходили ея дни, на которые она жаловалась за то, что имъ конца нѣтъ. «Опара хорошая», — говорилъ про нее когда-то Евгеній, и выраженіе было довольно вѣрное. Это была медленно и широко поднимавшаяся въ теплѣ рыхлая опара, но стоило дать ей толчокъ, поставить ее въ холодъ — и она могла опасть.

Измѣненіе въ положеніи семьи повліяло на молодую дѣвушку удручающимъ образомъ: дома все опротивѣло, — и нищенская обстановка, и недостаточное питаніе, и все усиливавшаяся сварливость матери. Но Евгенія ровно ничего не сдѣлала для того, чтобы все это улучшилось: она, правда, не говорила такъ цинично-откровенно, какъ сбѣжавшій куда-то изъ родного дома братъ Евгеній: «корабль тонетъ — спасайся, кто можетъ», но тѣмъ не менѣе она, чтобы не видѣть, что дѣлается дома, пропадала по цѣлымъ днямъ у болѣе счастливыхъ подругъ, гдѣ были уютнѣе комнаты, гдѣ была слаще ѣда и не было слышно брюзжанья матери, раздраженной бѣдностью. Въ этихъ домахъ на дѣвушку, быть-можетъ, косились, но она не замѣчала этого, пока ей прямо не говорили, что она въ тягость. Съ нѣкоторыхъ поръ Варвара стала даже замѣчать, что Евгенія возвращается домой то въ новой кружевной пелеринкѣ, то въ новомъ платьѣ изъ тарлатана, муслинъ-де-линя или барежа. Какъ-то разъ, она спросила:

— Откуда это платье у тебя, Женя?

— Маруся Фокина подарила! — отвѣтила небрежно Евгенія.

— Съ чего это?

— Господи, съ чего! потому что мое люстриновое по швамъ стало разлѣзаться, ну, она и подарила это: все же оно новѣе!

Варвара только вздохнула.

— Я бы ужъ лучше въ заплатахъ ходила! — сказала она. — За эти обноски дорого платить приходится… Сегодня подарятъ, завтра подарятъ, а тамъ и станутъ смотрѣть, какъ на салопницу и приживалку…

— Это вы не нравоученія ли хотите мнѣ читать? Мало одной maman, которая поѣдомъ ѣстъ! — обидчиво сказала Евгенія и надулась.

Но особенно сильно была она возбуждена, когда Варвара рѣшила открыть школу. Нечего было и думать уговорить ее принять хоть какое-нибудь участіе въ дѣлѣ, хотя бы обучать первоначально азбукѣ малыхъ ребятишекъ. Отвѣть былъ одинъ: «Ваша школа у меня вотъ гдѣ сидитъ» и при этомъ проводилось рукой по горлу. На школу слышались жалобы за все: мальчики рано собираются и не даютъ спать; кричатъ такъ, что голову разломило. Иногда происходили непріятныя сцены. Въ стоптанныхъ туфляхъ, въ неряшливо надѣтой юбкѣ, въ плохо застегнутой кофтѣ, Евгенія Пантелеймоновна врывалась въ школьныя комнаты, чтобы прикрикнуть на расшалившихся во время рекреаціи шалуновъ. Варвара останавливала ее. Какъ ей не стыдно неряхой такой ходить? Вѣдь это отвратительно. Наконецъ, мальчики вовсе не такъ малы, чтобы ихъ не стѣсняться! И какой это примѣръ для нихъ? Дѣвушка, не имѣющая средствъ, только и можетъ быть привлекательна своею опрятностью.

Евгенія раздражалась:

— Прописи-то я и безъ васъ знаю. Очень мнѣ нужно для вашей дряни одѣваться! Это вы только съ ними обнимаетесь. Для меня они — дрянь и больше ничего… Для какихъ-то оборванцевъ, подумайте, лучшія двѣ комнаты отвели.

— Да ты же пойми, что мы только тѣмъ и живемъ, что приносить школа — эти самые оборванцы, какъ ты ихъ называешь! — пояснила-- Варвара. — Если бы въ кухнѣ пришлось всѣмъ намъ жить, то и за то спасибо!

— Ну, нѣтъ-съ, покорно благодарю за это! — проговорила, стараясь быть колкою, Евгенія. — Вотъ Василій Артемьевичъ прошлый разъ зашелъ въ кои-то вѣки и то удивился, какъ у меня тѣсно… «Неужели, — говоритъ, — у васъ своего будуара нѣтъ»…

— Ты бы ему и сказала, что у тебя нѣтъ средствъ жить просторнѣе…

— Такъ бы онъ и повѣрилъ, когда у васъ тамъ кагалъ былъ: вамъ вѣдь просторно, когда вы въ классахъ вечера свои да сходки устраиваете.

— Какія сходки? — спросила Варвара хмуро.

— Извѣстно, какія! Студенты теперь ничего не дѣлаютъ, а только сходки устраиваютъ. Гордо драть привыкли. Василій Артемьевичъ сейчасъ догадался. «У васъ, — говоритъ, — что же это за бурная сходка? Государственные вопросы рѣшаютъ въ школѣ?..»

— Глупъ твой Василій Артемьевичъ! — оборвала ее строптиво Варвара. — И удивляюсь я тебѣ, какъ ты принимаешь этого человѣка Пока жили мы въ подвалѣ — нога его не была у насъ; переѣхали мы въ квартиру съ параднымъ ходомъ — сталъ онъ чуть не каждый день бывать… ради квартиры, вѣрно, ходитъ…

Евгенія перебила ее:

— А вамъ завидно?

— Что за пошлости ты говоришь! — сказала Варвара.

— Я же не такая ученая, какъ вы; гдѣ же мнѣ умныя рѣчи говорить… Я только знаю, что ко мнѣ съ чистыми и благородными намѣреніями ходитъ человѣкъ, а не какъ къ другимъ какой-нибудь соблазнитель…

— Соблазнитель? — переспросила, хмурясь, Варвара. — Какой соблазнитель и къ кому?

— Ну да, ты думаешь, я не понимаю, что недаромъ Николай Ивановичъ, несмотря что женатъ, содержитъ тебя.

Варвара вспылила:

— Какая ты гадкая, гадкая дѣвчонка! — воскликнула она.

— Какъ ты смѣешь ругаться? какъ смѣешь? — закричала Евгенія, раскраснѣвшись до корней своихъ бѣлокурыхъ волосъ. — Я вотъ еще maman пожалуюсь, тогда тебѣ достанется… Василій Артемьевичъ мнѣ говорилъ, что нынѣшняя молодежь гражданскій бракъ выдумала — сойдутся между собою и хвастаютъ: «мы въ гражданскомъ бракѣ живемъ»… Этакъ-то хоть по семи женъ и мужей заводи, все можно… Вѣрно, и вы этого желаете… Maman такой гражданскій бракъ вашему Николаю Ивановичу покажетъ, что…

— Замолчи, если не хочешь, чтобы я тебя выгнала! — крикнула Варвара.

— Очень я васъ боюсь!

— Что-жъ, ты умереть съ голоду на улицѣ хочешь, что ли? Вѣдь, если я не стану содержать тебя своимъ трудомъ, у тебя угла не будетъ, — сказала Варвара и стиснула зубы, досадуя на себя за эту скверную выходку.

Однако, Евгенія не унялась.

— А ты думаешь, что maman позволитъ вамъ кого-нибудь изъ ея дѣтей вышвырнуть изъ ея дома? Вотъ вашего Николая Ивановича она вытолкаетъ, какъ только ей глаза откроютъ на дѣло.

— Ты сама не знаешь, что говоришь! — коротко сказала Варвара, уже недоумѣвая, чего больше въ сестрѣ — злобы или глупости.

По ея губамъ даже скользнула улыбка, такъ какъ въ головѣ мелькнула смѣшная, напоминавшая вопросъ о томъ, что было прежде: яйцо или курица, ходячая фраза того времени: «оттого ли мы бѣдны, что глупы, или оттого мы глупы, что бѣдны»?..

Разговоръ кончился, но душевное спокойствіе Варвары было нарушено.

Варвара смутно чувствовала какую-то еще невѣдомую грозу, уже собиравшуюся надъ ея головою. «Сходки?» Дѣйствительно, не слишкомъ ли часто собираются въ квартирѣ участники школы и не много ли они говорятъ о вопросахъ, вовсе не касающихся школы? Для чего многіе изъ нихъ приводятъ и своихъ знакомыхъ на эти собранія? А фраза Евгеніи о гражданскомъ бракѣ?.. По глупости сказала это Евгенія или точно кто-нибудь подозрѣваетъ, что она, Варвара, живетъ съ Николаемъ Ивановичемъ? До этой поры ей и въ голову ничего подобнаго не приходило…

XVII.

— Николай Ивановичъ, вы на меня не разсердитесь, если я, быть-можетъ, покажусь вамъ… ну, трусихой или не въ мѣру мнительной, что ли? — обратилась какъ-то особенно несмѣло Варвара къ Нащокину, въ одну изъ первыхъ удобныхъ минутъ послѣ разговора съ Евгеніей.

— Ого, съ предисловіями говорить начинаемъ! — пошутилъ онъ дружески. — Вѣрно, дѣло первостепенной важности…

— Я вѣдь давно привыкла ничего не скрывать отъ васъ, — пояснила она: — а потому должна и теперь сказать, что меня тревожитъ…

Она передала ему сущность разговора, который имѣла съ сестрой о шумныхъ сходкахъ, о замѣчаніи знакомаго сестры насчетъ стремленія современной молодежи устраивать сходки, говорить о не касающихся ея государственныхъ вопросахъ.

— Я сама, со своей стороны, замѣчаю, что у насъ говорится много лишняго, не идущаго къ нашему прямому дѣлу, что всѣ говорящіе и шумящіе на нашихъ собраніяхъ на дѣлѣ являются самыми плохими помощниками, съ которыми дѣло едва ли пойдетъ хорошо. Поставлено оно было отлично, но теперь рвеніе къ нему, за исключеніемъ ваъ, меня да, пожалуй, Ануфріева и Мельникова, во всѣхъ значительно охладѣло, а это можетъ сильно повредить, — пояснила Варвара и вдругъ, какъ бы вспомнивъ что-то и почти испугавшись своихъ словъ, закончила: — но, ради Бога, не думайте, что всѣ эти сомнѣнія и опасенія пришли мнѣ въ голову только ради того, что я боюсь за свой кусокъ насущнаго хлѣба…

— Что вы выдумали! — воскликнулъ нетерпѣливо Николай Ивановичъ. — Не знаемъ мы другъ друга, что ли!..

Онъ до этой минуты все время въ раздумья ходилъ не комнатѣ, съ серьезнымъ выраженіемъ на лицѣ слушая и не прерывая Варвару. Теперь, ласково положивъ свою руку на ея руку, онъ сталъ разъяснять свои думы, бродившія въ его головѣ при ея объясненіи.

— Знаете ли что? — началъ онъ. — Вы сказали то, что уже давно безпокоитъ меня, и безпокоитъ гораздо болѣе, чѣмъ васъ, можетъ-быть, видящую въ школѣ только кусокъ насущнаго хлѣба…

Въ его голосѣ послышалась легкая добродушная иронія.

— Вы-то кусокъ хлѣба съ гибелью школы потеряете, а я — все… послѣднее свое прибѣжище потеряю…

Онъ закончилъ это раздражительнымъ тономъ, точно сердясь на какую-то невѣдомую силу, заставлявшую его высказаться противъ воли. Тѣмъ не менѣе, онъ продолжалъ:

— Я, какъ пьяница, втянулся въ это дѣло… въ эту квартиру… гдѣ я толковалъ объ этомъ дѣлѣ съ вами… Вы вѣдь видите, что даже усталый отъ каторжнаго труда, бѣготни по урокамъ къ какимъ-то чуждымъ мнѣ по душѣ людямъ — бѣготни только изъ-за денегъ, я иду отдыхать къ вамъ… Нельзя же изъ часу въ часъ, изо дня въ день, изъ года въ годъ, все камень бить на большой дорогѣ ради денегъ, денегъ и денегъ… нужна же хоть какая-нибудь, ну, грошевая, гармоника, что ли, для своего утѣшенія… для душевнаго отдыха, для удовлетворенія неодолимой внутренней потребности проиграть или пропѣть ту жалкую «лучинушку», которую лютая свекровушка водой залила… Глупо это, безсмысленно, сентиментально… Да, чортъ возьми, чѣмъ же виноваты люди, что они люди, а не псы!

Онъ говорилъ отрывисто, страстно, нервно и вдругъ круто закончилъ:

— Ну, вотъ, моя гармоника — это школа…

— Вмѣстѣ со мною? — тихо и ласково закончила вопросомъ Варвара.

— Вмѣстѣ съ вами! — какъ эхо, отозвался онъ глухо и отрывисто, стараясь не глядѣть на нее.

Она вдругъ оживилась, заговорила смѣлѣе, бодрымъ тономъ:

— Такъ будемъ же спасать вашу и мою гармонику. Я на всѣ жертвы пойду, себя лишу всего, лишь бы выкупить школу въ нашу собственность. Иначе ей не сдобровать. Вы вѣдь знаете, съ какимъ трудомъ разрѣшили намъ и дешевую плату взимать, и наши субботнія чтенія устраивать… Вѣдь намъ никогда бы такой программы не утвердили, если бы добрѣйшій Андрей Степановичъ не довѣрялъ вамъ… Но вѣдь Андрей Степановичъ не вѣченъ, сегодня на мѣстѣ, завтра въ отставкѣ, — и не всемогущъ, — первое подозрѣніе, которое падетъ на школу, заставитъ его потребовать у насъ измѣненія программы…

Общими силами они стали придумывать, много ли потребуется денегъ для «выкупа» школы. Въ томъ, что участники дѣла согласятся на выкупъ, не могло быть сомнѣній. Во-первыхъ, большинство, за какіе-нибудь два-три года, сильно охладѣло къ дѣлу, такъ какъ малолѣтніе ученики — это текучая вода и не даютъ возможности видѣть какіе бы то ни было блестящіе результаты хорошаго обученія, не даютъ возможности учителю гордиться очевидными плодами своего дѣла, а, во-вторыхъ, многихъ, еще не охладѣвшихъ къ школѣ, участниковъ дѣла можно было подцѣпить и на иную удочку — объяснить имъ, что, поставивъ на ноги одну школу, слѣдуетъ на деньги, полученныя отъ ея выкупа, создать другую и такъ далѣе, чуть не сотни подобныхъ школъ…

— Покривимъ душой, а свое дѣло отстоимъ, — сказалъ Нащокинъ.

— Да въ сущности и кривить душой не придется: если выкупимъ школу — у нихъ будутъ деньги для открытія другой, — замѣтила Варвара.

— Только едва ли теперь на это обратятъ они деньги… Мелко ужъ очень это дѣло кажется… Больно широкія мы натуры… Хватаемся горячо за все, быстро охладѣваемъ и не додѣлавъ начатаго, требуемъ все большаго и большаго…

— Вѣчное повтореніе сказки о золотой рыбкѣ: «не хочу быть столбовою дворянкой, а хочу быть вольною царицей», — закончила Варвара.

— А бодливой коровѣ Богъ и не даетъ рогъ, — сказалъ онъ.

Никогда не чувствовали они себя такъ хорошо, такъ спокойно…

Былъ уже довольно поздній часъ. Нащокинъ взглянулъ на часы, поморщился и проговорилъ:

— А теперь пора и домой. Еще нужно будетъ апробовать, хорошо ли сшито новое платье жены…

Онъ усмѣхнулся.

— Я вѣдь хоть надорвись надъ работой, хоть съ ума сойди отъ непріятностей и горя, а она все же придетъ въ новомъ платьѣ пожаловаться мнѣ на портниху за дурной фасонъ или сообщить мнѣ свою радость по доводу удачно сдѣланной шляпки… и если бы вы видѣли, какъ это наивно дѣлается, съ какимъ отсутствіемъ сознанія, что я живу вовсе не этимъ, что мы бы подохли съ голода, если бы я жилъ этими интересами, а не затягивался въ каторжномъ трудѣ.

Вмѣсто всякихъ выраженій участія и сожалѣнія, Варвара ласково проговорила ему съ привѣтливой, ободряющей улыбкой:

— Да, да, намъ, во что бы то ни стало, надо отстоять вашу гармонику!

Они невольно разсмѣялись и крѣпко пожали другъ другу руки на прощанье.

— А ты засидѣлась сегодня со своимъ Николаемъ Ивановичемъ, — язвительно замѣтила Евгенія, когда Варвара вошла въ ихъ общую спальню и стала раздѣваться. — Недаромъ его жена бѣгаетъ справляться, часто ли онъ у насъ бываетъ и долго ли сидитъ.

— Что за глупости ты выдумываешь! — отозвалась Варвара.

— Спроси у нашей Аксиньи или у швейцара. Скажутъ, что какая-то бѣлокурая дама ходитъ справляться. Ну, а кому же охота, кромѣ жены, слѣдить за нимъ, — насмѣшливо пояснила Евгенія.

— И пусть слѣдитъ, если есть свободное время, — спокойно сказала Варвара, ложась спать.

Она была такъ хорошо настроена въ этотъ вечеръ, что ее даже не взволновала эта новость.

XVIII.

Для Варвары и для Николая Ивановича стало совершенно яснымъ безъ всякихъ любовныхъ объясненій, что они взаимно любятъ другъ друга, — любятъ не со вчерашняго дня, а давно.

Варвара въ душѣ ясно сознавала, что нѣтъ такой жертвы, которой бы она не могла принести ради этого человѣка, и была, повидимому, совершенно спокойна, не задавая себѣ никакихъ вопросовъ о томъ, какъ дѣло пойдетъ дальше, что скажетъ ея мать, что скажетъ его жена. Не то было съ нимъ: онъ сталъ неровенъ въ обращеніи съ нею, иногда точно сердился на нее за что-то, и только ея безмятежное спокойствіе, ея всегда ровное, ни въ чемъ не измѣнившееся и теперь, обращеніе съ нимъ приводили его снова въ себя, заставляли сдерживаться и не показывать, какія пытки переживалъ онъ въ борьбѣ, съ самимъ собою. Неоткровенный и несообщительный. прежде, онъ теперь откровенничалъ съ нею, можетъ-быть, даже, больше, чѣмъ нужно, посвящая ее въ тайны своей жизни, и словно хотѣлъ запугать ее тѣмъ положеніемъ, которое она можетъ создать при малѣйшемъ неосторожномъ шагѣ.

— Да, вотъ часто мы слышимъ, какъ ужасно положеніе каторжниковъ, скованныхъ вмѣстѣ на всю жизнь, а представить себѣ настоящій ужасъ этого положенія все-таки никакъ не можемъ, не испытавъ его. Зубную, вотъ, боль такъ нельзя представить, пока не болятъ у самого зубы, — говорилъ онъ какъ-то, сидя съ Варварой. — А я вотъ отчасти это понимаю, — положеніе каторжника этого, скованнаго съ другимъ, понимаю, потому что самъ нахожусь въ такой каторгѣ: добровольно сковалъ себя цѣпью со своей Марьей Алексѣевной или, если хотите, сковалъ ее съ собою, и оба не знаемъ, когда смерть освободитъ одного изъ насъ.

— Ну, не такъ же ужъ мрачно ваше положеніе… конечно, тяжело жить вмѣстѣ, если нѣтъ любви, но… — начала Варвара.

— Нѣтъ, нѣтъ, Варвара Пантелеймоновна, — торопливо перебилъ онъ. — Тутъ дѣло не въ томъ, что мы ужо не любимъ другъ друга, а, въ томъ, что мы говоримъ на разныхъ языкахъ, что у насъ, все разное: привычки, вкусы, развитіе, стремленія… ни одной точки соприкосновенія… Я готовъ жить съ послѣднимъ негодяемъ, только бы онъ не притворялся святымъ: негодяй — такъ негодяй, такъ и сознавайся, такъ и будемъ знать; а у нея лицемѣріе вездѣ и всюду, шагу безъ лицемѣрія не сдѣлаетъ… считай, молъ, меня за святую мученицу, да и баста!.. Я люблю людей, и черненькихъ, и бѣленькихъ люблю, просто потому, что знаю, что они такіе же точно люди, какъ и я, а не безсловесныя животныя, и что, я, можетъ-быть, болѣе или менѣе лучше нѣкоторыхъ изъ нихъ только по одной счастливой случайности, не болѣе того; а она любитъ только одну, себя — и молоко дойныхъ коровъ.

— Не слишкомъ ли сгущаете вы краски? — замѣтила Варвара, съ сомнѣніемъ качая головой.

— Ахъ да, вы воображаете, что я хочу изобразить злодѣйку изъ кровавой мелодрамы? Нѣтъ, вы ошибаетесь, я вамъ изображаю просто безпомощную дурочку изъ обнищавшихъ институтокъ-недоучекъ, и не болѣе того. Закричите на нее — она расплачется, потомъ будетъ дѣлать то же, за что ее сейчасъ бранили, но уже тайкомъ, обманнымъ образомъ, то-есть еще хуже, еще больше заслуживая брани. Я ей выяснилъ разъ, что не могу тратить много денегъ на ея щегольство, — тогда она надѣлала тайкомъ долговъ по магазинамъ; я разбушевался и за это, — тогда она…

Онъ оборвалъ на минуту рѣчь и стиснулъ зубы.

— Какой-то мерзавецъ въ теченіе полугода дарилъ ей золотыя вещи, — отрывисто закончилъ онъ: — можетъ-быть, даже не одинъ мерзавецъ, а нѣсколько…

— Это возмутительно! — вырвалось у Варвары восклицаніе.

— Она валялась у меня въ ногахъ, чтобы я простилъ ее… цѣловала полы моего платья…

Онъ всталъ и заходилъ по комнатѣ, взволнованный и раздраженный.

— Вы попробуйте избить собаку, которая будетъ вамъ во время побоевъ лизать руки и дѣлать жалкіе глаза, виляя хвостомъ…

Онъ опять перевелъ на минуту духъ.

— Я пробовалъ разъѣзжаться съ нею: она ходила вездѣ и всюду, и плакала, плакала у всѣхъ знакомыхъ, прося «помирить» меня съ нею, объясняя, что ей не такъ страшенъ голодъ, какъ то, что я «поссорился» съ нею, — и добрые люди старались «помирить» насъ, признавая меня въ душѣ извергомъ… Еще бы! ангела кротости и невинности обижаю!.. О, если бы вы слышали, какъ сладко говоритъ эта ходячая глупость и какъ жалобно плачетъ эта воплощенная ложь… Я голоса ея не могу слышать; для меня каждая его сладенькая нотка говоритъ: «слышите ли, какъ я хорошо лицемѣрю и лгу».

Онъ снова перевелъ духъ и продолжалъ:

— До встрѣчи съ нею я не воображалъ, что совсѣмъ глупые люди могутъ лгать. Я думалъ, что на это все же нуженъ умъ. Я не задумывался до женитьбы о врожденности, о наслѣдственности лжи… Теперь я сдѣлалъ не мало наблюденій надъ этимъ вопросомъ; мнѣ удалось даже найти цѣлую семью, гдѣ ложь является повальной болѣзнью всѣхъ членовъ семьи: умные и глупые, молодые и старые, еще бѣдные и уже разбогатѣвшіе ея члены, всѣ лгутъ повально, безъ цѣли, безъ нужды… Живя съ Марьей Алексѣевной, я убѣдился, что лгунами и лгуньями, и даже довольно ловкими, могутъ быть и круглые дураки, такъ какъ ума здѣсь не нужно… Она разъ даже разыграла комедію самоубійства черезъ утопленіе, чтобы сильнѣе разжалобить меня и постороннихъ людей. Правда, избранныя ею мѣсто и время дня были не таковы, чтобы можно было утонуть безъ помощи, и ее, разумѣется, спасли, — спасли, даже не замѣтивъ впопыхахъ, что и спасать-то ее было не отъ чего, и, конечно, приложили всѣ старанія, чтобы облегчить участь спасенной ими жертвы… Вѣдь самою любимою собачонкою бываетъ та, которую мы избавили отъ голодной смерти или вытащили еще слѣпымъ щенкомъ изъ помойной ямы…

Варвара слушала его серьезно, не прерывая. Но тутъ у нея вырвалось невольное восклицаніе:

— Изъ какой же ямы вытащили вы ее?

— Послѣ смерти отца и матери, — сталъ разсказывать Нащокинъ: — я столовался у какой-то не то нѣмки, не то польки, содержавшей меблированныя комнаты и кухмистерскую въ томъ самомъ домѣ, гдѣ я жилъ… У нея была хорошенькая шестнадцатилѣтняя племянница, не окончившая курса въ институтѣ по болѣзни… всѣ лѣнтяи не кончаютъ курса «по болѣзни»… Я познакомился съ нею или, лучше сказать, она познакомила меня съ собой во время моихъ обѣдовъ у ея тетки… Черезъ недѣлю или черезъ двѣ мы были уже друзьями, то-есть она называла бѣлымъ то, что я признавалъ бѣлымъ, и находила пятна тамъ, гдѣ видѣлъ ихъ я, такъ какъ соглашаться со всѣмъ и со всѣми ей ровно ничего не стоило; но главное, что меня тронуло, такъ это то, что она уже черезъ недѣлю не иначе, какъ со слезами на глазахъ, говорила мнѣ: «А вашъ папочка былъ старенькій?.. не тотъ ли это милый старичокъ съ сѣденькой французской бородкой, что всегда по нашей лѣстницѣ ходилъ?.. Я его помню, онъ всегда кланялся со мною… И привѣтливый, привѣтливый такой былъ вашъ старичокъ, и глаза голубые, ясные — ясные… вамъ тяжело, я думаю, теперь возвращаться въ свою квартиру, зная, что ни мать, ни отецъ не ждутъ васъ»… И мнѣ захотѣлось перемѣстить ее въ свою квартиру, гдѣ теперь уже никто не ждалъ меня и гдѣ въ будущемъ меня будетъ ждать это прелестное дитя, готовое интересоваться всѣмъ, чѣмъ интересуюсь я, готовое безъ конца разспрашивать и слушать о моихъ отцѣ и матери… Тогда я еще могъ жалѣть, что болѣзнь помѣшала ей доучиться въ институтѣ, не подозрѣвая, что она всегда болѣла одной только лѣнивой лихорадкой; тогда я еще могъ считать ее не круглой дурой, а только наивной дѣвочкой съ чудесными задатками, такъ какъ ея взгляды и вкусы сходились съ моими взглядами, съ моими вкусами; тогда я еще могъ предполагать въ ней доброе, мягкое сердце, не замѣчая безграничнаго лицемѣрія и лживости, той врожденной лживости, которая граничитъ съ наслѣдственномъ умопомѣшательствомъ…

Онъ остановился и рѣзко прибавилъ:

— Иногда теперь мнѣ хочется просто убить ее…

— За то, что вы ее погубили? — строго спросила Варвара

Онъ опустилъ голову и не возражалъ. Прошло нѣсколько минутъ, прежде чѣмъ онъ снова заговорилъ. Видимо, ему трудно было высказать то, чего онъ рѣшился коснуться теперь:

— Какъ всѣ глупые и лицемѣрные люди, она воображаетъ себя вѣчно ни въ чемъ не виноватою и ищетъ вездѣ тѣхъ, кто, по ея мнѣнію, виноватъ во всѣхъ ея несчастіяхъ, шпіонитъ за каждымъ моимъ шагомъ, подозрительно смотритъ на всѣхъ мнѣ знакомыхъ женщинъ, дѣлаетъ изо всего свои умозаключенія и…

Варвара закончила недоговоренную имъ фразу:

— Уже ревнуетъ васъ даже ко мнѣ?

Онъ едва слышно, подавленнымъ голосомъ, отвѣтилъ:

— Да, вы угадали.

Варвара подняла голову и рѣшительнымъ взглядомъ взглянула прямо ему въ лицо.

— Мнѣ все равно… За себя я ничего и никого не боюсь, — отвѣтила она.

— Но вы не знаете, на что способна эта женщина, — началъ Нащокинъ.

— Въ жизни вѣчно приходится бороться, — твердо отвѣчала Варвара, перебивая его. — Радости и счастье рѣдко даются даромъ.

Она была совершенно спокойна и безмятежна. Не желая еще болѣе волновать его, она даже не сказала ему, что его жена уже и теперь, не имѣя еще никакихъ поводовъ, шпіонитъ за ними, справляется у кухарки, швейцара и дворника, какъ часто и подолгу ли бываетъ онъ здѣсь въ школѣ.

Онъ взялъ ея руку и горячо прижалъ къ своимъ губамъ.

— Дорогая моя, если бы вы знали, какъ я счастливъ съ вами! — вырвалось у него невольное восклицаніе.

— А я — развѣ я не счастлива? — горячо проговорила она.

— Я такъ долго боролся со своими чувствами, — сказалъ онъ тихо.

— Я это знаю, — отвѣтила она. — Сперва не понимала, теперь понимаю…

XIX.

Для семьи Чупруненко настало тяжелое время всякихъ тревогъ и волненій.

Долго тянувшееся дѣло Пантелеймона Семеновича приходило къ концу и, несмотря на то, что Вѣра Васильевна вездѣ и всюду обивала пороги, вездѣ и всюду валялась въ ногахъ, — конецъ ожидался нехорошій. Прежде всего, вѣроятно, угадалъ этотъ нехорошій конецъ самъ подсудимый и поспѣшилъ ускользнуть изъ рукъ правосудія: онъ умеръ чуть не наканунѣ рѣшенія дѣла, почти внезапно. Въ извѣстныхъ кружкахъ въ городѣ по поводу этой смерти ходили смутные, нелѣпые толки, какъ это всегда бываетъ при неожиданныхъ смертяхъ, случившихся какъ нельзя болѣе кстати: одни изъ проницательныхъ, практиковъ предполагали, что этотъ недалекій по уму, совсѣмъ уже облысѣвшій и оплывшій жиромъ, похожій на резиновый мячъ, чиновникъ изъ бурбоновъ совершилъ подвигъ самопожертвованія — ловко отравился-- ради того, чтобы не оставить безъ всякихъ правъ, безъ всякой пенсіи семью; другіе изъ числа романтиковъ, подозрѣвающихъ вездѣ таинственность и злодѣяніе, разсказывали за достовѣрное, что онъ наканунѣ смерти имѣлъ съ «кѣмъ-то» крупное объясненіе и грозилъ выдать головою «кого-то», если его разжалуютъ и лишатъ всякихъ правъ, и будто бы этотъ «кто-то» предательски рѣшился навсегда зажать этотъ опасный для него ротъ; третьи, изъ вѣчно даже и не по разуму протестующихъ крикуновъ, просто-напросто объявляли, что его убили «наша милая медицина» и «наши чудесные тюремные порядки», и радовались возможности, придравшись къ счастливому случаю — къ чужой смерти, покричать и противъ положенія подсудимыхъ въ Россіи, и противъ современнаго устройства тюремъ, и противъ врачебныхъ средствъ въ нашихъ больницахъ. Никто не говорилъ только о томъ, что съ такимъ короткошеимъ человѣкомъ при сидячей жизни въ тюрьмѣ легче всего могъ случиться ударъ. Такимъ образомъ, воруя всю жизнь, Пантелеймонъ Семеновичъ Чупруненко былъ почти никому не извѣстенъ, но, скончавшись почти скоропостижно, чуть не наканунѣ рѣшенія дѣла, тотъ же Пантелеймонъ Семеновичъ Чупруненко сдѣлался на время чуть не знаменитостью.

Какъ и слѣдовало ожидать, Вѣра Васильевна была совершенно убита горемъ и ежеминутно твердила дѣтямъ:

— Голубчикъ-то нашъ лапочка всю жизнь для насъ жилъ и умеръ-то до конца слѣдствія, точно нарочно для того, чтобы мы несовсѣмъ безъ правъ, несовсѣмъ нищими остались… Я вотъ справлялась, говорятъ: «что-жъ, онъ былъ не лишенъ еще правъ состоянія, вамъ, вѣрно, часть пенсіи дадутъ, хлопочите. Это только съ Политковскаго послѣ смерти мундиръ срывали да орденовъ всѣхъ лишили, такъ это самъ государь Николай Павловичъ приказалъ, а вашъ мужъ не разжалованнымъ умеръ».

И совсѣмъ озлобленнымъ тономъ она добавила:

— Да, теперь и подлецъ Бархатниковъ на радостяхъ, что папочка уже не выдастъ его,^: станетъ о насъ хлопотать. Теперь онъ отъ меня не увильнетъ, заставлю его хлопотать о семьѣ, по его же милости чуть не по-міру ходившей… У него, у подлеца; теперь въ рукахъ сила и связи громадныя, такъ его и нужно за бока… Попляшетъ еще по моей дудкѣ.

Вѣра Васильевна не ошиблась: Бархатниковъ, чувствуя ли себя точно виновнымъ въ дѣлѣ этого «дурака», какъ онъ называлъ покойнаго Чупруненко, или просто, не чувствуя особеннаго удовольствія вооружать противъ себя эту «торговку съ Сѣнной», какъ онъ называлъ Вѣру Васильевну, поплясалъ по дудкѣ послѣдней, то-есть приложилъ всѣ старанія, чтобы семья не осталась нищей. Ей была дана небольшая, но приличная пенсія, несмотря на то, что отецъ семьи растратилъ довольно большую сумму казенныхъ денегъ, и прежде всего, послѣ полученія пенсіи Вѣрой Васильевной, она совсѣмъ новымъ тономъ заговорила о перемѣнѣ квартиры.

— Я, матушка, не намѣрена цѣлый день пискъ да визгъ слушать здѣсь! — заявила Вѣра Васильевна Варварѣ. — Прежде-то меня по цѣлымъ днямъ не было, у папочки, бывало, все сижу или о его дѣлахъ хлопочу… Это, вѣдь, вы только для него пальца о палецъ не стукнули, да и навѣщали-то его въ кои вѣки разъ, и то на минуту… Такъ вотъ теперь и покой мнѣ нуженъ, слава Богу, не дѣвчонка, а здѣсь голову разломило… да и жаться намъ троимъ въ одной комнатѣ не сладко… ты вонъ сестру поѣдомъ ѣшь, зачѣмъ въ юбкѣ да въ кофтъ распустихой ходитъ, зачѣмъ не при корсетѣ спозаранку; можетъ, еще и отъ меня потребуешь, чтобы я въ разныя фурофурми съ самаго ранняго утра наряжалась. Такъ я, матушка, стара стала для этого и ради твоихъ поросятъ себя стѣснять не буду…

— Да я, мама, и не требую, — начала Варвара.

— Не требую! не требую! — загорячилась Вѣра Васильевна. — Да кто это и позволилъ бы тебѣ чего-нибудь требовать отъ матери. А я просто говорю тебѣ, что стара я стала, чтобы, жить въ этомъ вертепѣ…

Она говорила все такъ же вульгарно, какъ привыкла говорить въ дни несчастія, но въ ея тонѣ уже слышались нотки той Вѣры Васильевны, дѣтямъ которой не въ учителя и не въ гувернантки предстояло идти, потому что ихъ отецъ не кто-нибудь, а на «линіи генерала» стоитъ.

— У насъ же лишней комнаты негдѣ взять, — отвѣтила ей Варвара: — а перевести школу въ другое мѣсто — значитъ потерять разомъ множество учениковъ.

— Ну, ужъ ты какъ знаешь, такъ и рѣшай, а я тебѣ сказала, что такъ жить, какъ мы въ эти годы жили, я не могу.

Варвара обрадовалась: представлялся удобный предлогъ разъѣхаться и не быть подъ надзоромъ домашнихъ шпіоновъ.

— Вамъ придется пріискать квартиру для себя и Жени, — сказала она. — Данила можетъ остаться при мнѣ.

Евгенія сидѣла тутъ же и была блѣдна, какъ приговоренная въ смерти.

— Да ты что это выдумала? Такъ я и позволю тебѣ, дѣвушкѣ, безъ матери жить! — воскликнула Вѣра Васильевна

— Мама, вы забываете, что я давно совершеннолѣтняя, — спокойно, но твердо замѣтила Варвара.

— А какъ я на тебя-то, на совершеннолѣтнюю, жалобу куда слѣдуетъ подамъ, — пригрозила Вѣра Васильевна.

— Жалобу? — усмѣхнулась Варвара и пожала плечами.

— Ну да, жалобу! Смѣяться-то, да плечами пожимать нечего! Меня этими фокусами не смутить! Ты думаешь, я не вижу и не слышу ничего? Ты школу-то держишь, а что въ ней творится? Ты полагаешь, что никто ничего не замѣчаетъ? Ты бы послушала, что Василій Артемьевичъ намъ говорилъ, противъ разныхъ негодяевъ меня предостерегая… разбой нынче среди бѣла дня идетъ… и жгутъ, и рѣжутъ… все изъ вашихъ, изъ умниковъ… Когда это онъ говорилъ-то?..

Вѣра Васильевна съ этимъ вопросомъ обратилась къ Евгеніи. Та сидѣла, потупившись, и молчала.

— Женя, я тебя спрашиваю. Когда онъ былъ-то у насъ въ послѣдній разъ?

— Не помню! — коротко отвѣтила Евгенія, не поднимая своей кукольной бѣлокурой головы.

— Надулась-то чего, какъ мышь на крупу? — опросила Вѣра Васильевна и, по своему обыкновенію, ворча и жалуясь безъ толку и смысла, продолжала: — Тоже и про шлянье къ тебѣ твоего Николая Ивановича стоитъ сказать кому слѣдуетъ, такъ и школу твою прикроютъ! Ты полагаешь, жена-то его пороговъ не обиваетъ, справляясь о насъ?

— Оставьте вы эту грязь, — сказала Варвара. — Николай Ивановичъ ходить въ школу по обязанности и никому до этого дѣла нѣтъ. Я, слава Богу, не ребенокъ. Да вѣдь и не говорили же вы, да и теперь не говорите о томъ, зачѣмъ, напримѣръ, зачастилъ ходить къ намъ Василій Артемьевичъ, когда мы сюда переѣхали…

— Василій Артемьевичъ человѣкъ молодой и холостой, такъ онъ, матушка, можетъ-быть, съ благородными цѣлями ходитъ, — проговорила Вѣра Васильевна. — Да и не обиваетъ онъ ежедневно пороговъ. Вонъ, почитай, что мѣсяца два уже не былъ… Ну, что, все еще не вспомнила, когда онъ былъ въ послѣдній разъ? — обратилась Вѣра Васильевна къ Евгеніи. — Вѣрно, не вспомнила… Все еще дуешься… Сердце-то по миломъ болить… Или повздорили, такъ давно не бывалъ?

Наворчавшись, накричавшись вволю, она вышла.

Варвара, все время слѣдившая не столько за безсвязной рѣчью матери, сколько за страннымъ, подавленнымъ состояніемъ всегда задорной сестры, прямо и неожиданно спросила послѣднюю:

— Ты больна?

Евгенія закрыла лицо руками, и изъ ея груди, помимо ея воли, вырвался точно стонъ:

— Ахъ, Господи, что я буду дѣлать… переѣдемъ однѣ — все она узнаетъ, все узнаетъ тогда!

У Варвары опустились руки.

Она участливо и со страхомъ стала разспрашивать: что случилось, какъ, когда?

Евгенія не могла даже объяснить толкомъ, какъ она пала: была она мѣсяца три тому назадъ гдѣ-то въ гостяхъ, танцовали, играли въ фанты, ужинали; послѣ ужина Василій Артемьевичъ предложилъ отвезти ее домой, дурачились, цѣловались они во время дороги, и оба безъ всякаго повода смѣялись до слезъ. Потомъ она сама не знаетъ, куда заѣхали, для чего заѣхали, долго ли были вмѣстѣ, какъ она «пала»… ничего, ничего не знаетъ и не помнитъ. А онъ — онъ съ тѣхъ поръ и глазъ не кажетъ. Пересталъ бывать въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ они встрѣчались прежде. Она ему нѣсколько разъ писала, онъ не отвѣчаетъ. Разъ встрѣтила она его у знакомыхъ, онъ какъ будто едва узналъ ее и, когда на минуту они остались вдвоемъ, сказалъ ей:

— Я просто краснѣю за нашу послѣднюю встрѣчу. Это что-то невозможное, чудовищное! Напились по-мальчишески, какъ послѣдніе хамы, до невмѣняемости. Я не помню даже, какъ я потомъ домой доѣхалъ.

И больше ни слова.

— А я… я чувствую, что я беременна! — воскликнула Евгенія, съ рыданіями заканчивая разсказъ.

— Какъ предупредить мать, какъ объяснить ей! — задумчиво, дрогнувшимъ голосомъ, проговорила Варвара.

Ей было жаль сестру, жаль мать. О себѣ она вовсе не думала въ эту минуту.

— Что ты! что ты! Ни за что я не скажу матери, — вскричала Евгенія въ ужасѣ. — Я какъ-нибудь все сама устрою… уѣду куда-нибудь, будто бы къ подругѣ гостить… Ахъ, зачѣмъ я и тебѣ-то сказала! Разболтаешь еще? Вотъ-то несчастіе!

— А ребенокъ? — воскликнула Варвара.

— Куда-нибудь отправятъ… въ Воспитательный домъ, что ли!.. Только бы скорѣе все это кончилось… не узнала бы мать… Ты, ради Бога, не говори ни слова… Ахъ, зачѣмъ я и тебѣ-то сказала! — повторила она снова въ отчаяніи.

— Несчастная дѣвочка! — пожалѣла сестру Варвара.

XX.

— Варя, голубка, что съ тобою? — озабоченно, шопотомъ допрашивалъ Варвару Николай Ивановичъ, оставшись съ нею на нѣсколько минутъ, въ сторонѣ отъ класса у черной доски, стоявшей въ углу комнаты.

Это было дня черезъ три послѣ ея разговора съ Евгеніей.

Онъ, въ эти три дня, встрѣчаясь съ нею только во время школьныхъ занятій, тревожно приглядывался къ ней, ясно замѣчая въ ней необычайную перемѣну. Она видимо только машинально исполняла свои обязанности по классамъ, думая совсѣмъ о другомъ. Всегда бодрое выраженіе ея лица исчезло; она смотрѣла теперь то разсѣянной, то подавленной, очевидно, переживая какія-то тяжелыя минуты. Съ нимъ, когда ей нужно было перекинуться дѣловыми фразами, она была сдержанна и почти холодна. Къ величайшей досадѣ его, онъ, внѣ классныхъ занятій, не могъ провести съ нею вдвоемъ ни одной минуты: и Евгенія, и Вѣра Васильевна, какъ мелькомъ сообщила ему Варвара; проводили эти вечера, какъ нарочно, дома, а при нихъ, сидя въ общей комнатѣ, нечего было и думать объ откровенныхъ разговорахъ. Наконецъ, Варвара на его, шопотомъ сдѣланный во время занятій, вопросъ о томъ, когда можно увидать ее вечеромъ, мелькомъ, тоже шопотомъ, сказала:

— Наши переѣзжаютъ сегодня.

— Переѣзжаютъ? Какъ? Куда? — удивился онъ и заговорилъ даже громко въ забывчивости.

— Послѣ, послѣ, вечеромъ! — тихо отвѣтила она, немного нетерпѣливымъ тономъ, и отвернулась. — Нельзя же объясняться здѣсь въ классѣ. ,

Онъ не зналъ, что дѣлать до вечера, сгорая отъ нетерпѣливаго желанія скорѣе выяснить все. Что съ нею случилось? Отчего переѣзжаетъ ея семья? Куда переѣзжаетъ? Не узнала ли мать ихъ отношеній? Не подняла ли какой-нибудь исторіи Марья Алексѣевна? Отъ нея можно ждать всего! Ворвалась въ домъ и насплетничала Вѣрѣ Васильевнѣ, и та подняла бурю. Что вынесла Варвара? Старуха вѣдь не изъ тѣхъ, которые деликатничаютъ и щадятъ!.. Вопросы хаотическіе лѣзли ему въ голову, а отвѣтовъ приходилось ждать до вечера.

Наконецъ, желанный вечеръ насталъ, и Нащокинъ чуть не бѣгомъ отправился къ Варварѣ и, встрѣтившись съ нею, засыпалъ ее вопросами. Прежде всего ему пришла въ голову мысль о томъ, что Вѣра Васильевна дѣйствительно подмѣтила связь съ нимъ Варвары и, сдѣлавъ ей дикую сцену, разругавшись съ нею и проклявъ ее, выѣхала вонъ изъ квартиры дочери. На эту мысль наводила и пустота въ комнатѣ, которую до этого дня занимала семья Чупруненко. Вѣра Васильевна, переѣзжая отъ дочери, обобрала все, что могла, и оставила Варварѣ только кровать, столъ и два стула изъ мебели, находившейся въ ихъ общей комнатѣ, заявивъ, что если дочь хочетъ непремѣнно жить одна, то пусть и обзаводится всѣмъ сама. О нѣкоторыхъ вещахъ она даже забыла, что онѣ куплены Варварой, и укладывала ихъ къ себѣ въ сундуки и ящики, благо Варвара не спорила, не останавливала, желая только одного скорѣйшаго переѣзда матери и сестры. Николай Ивановичъ рѣшилъ сразу, что именно этотъ переѣздъ матери и этотъ раздѣлъ скарба такъ удручающе подѣйствовалъ на Варвару, и даже попробовалъ утѣшить ее:

— Голубка, вѣдь этого надо было ожидать. Всегда вы на разныхъ берегахъ стояли… Такъ даже лучше, ты хоть вздохнешь свободнѣе…

Она покачала отрицательно головою.

— Меня вовсе не это мучило всѣ эти дни! — сказала она.

— Такъ что же? — спросилъ онъ съ видимымъ недоумѣніемъ.

— Жизнь болѣе тяжелый урокъ дала, — серьезно отвѣтила она ему. — И еще хорошо, что не совсѣмъ поздно… не тогда, когда было бы поздно и обдумывать…

Она стала разсказывать ему подробно, что случились съ сестрой.

— А еще негодяй упрекалъ нынѣшнюю молодежь, что она какіе-то гражданскіе браки выдумала, — обругалъ Николай Ивановичъ Насилія Артемьевича.

— Что-жъ, онъ и правъ, если дѣло можно упростить, — замѣтила Варвара брезгливо.

И перешла къ главному вопросу:

— Меня точно кипяткомъ обварило, когда я услыхала отъ Жени, въ какомъ она положеніи, и когда она сказала, что скроетъ и броситъ своего ребенка. Я цѣлую ночь заснуть не могла, мучась мыслью, что будетъ съ этимъ маленькимъ существомъ, обреченнымъ матерью на гибель еще до своего появленія на свѣтъ, мучась угрызеніемъ совѣсти за себя. Вѣдь и мы все перекупали, все обсудили, прежде чѣмъ сойтись, о разныхъ испытаніяхъ и жертвахъ своихъ толковали, все вынести рѣшились… и забыли только одно: задать себѣ вопросъ и отвѣтить на него, что мы будемъ дѣлать, если и у насъ будутъ дѣти? Своихъ дѣтей я не брошу, конечно; не скрою, что я мать…

— Голубка, да развѣ можетъ быть иначе! — воскликнулъ онъ. — Ни я, ни ты не откажемся отъ нихъ…

Она подняла на него глаза.

— А школа? — серьезно спросила она.

— Что же школа? — растерянно переспросилъ онъ.

— Какъ что? Не придется ли мнѣ разстаться съ нею. Ты знаешь, что ей грозятъ со всѣхъ сторонъ. Толки такихъ болтуновъ, какъ Василій Артемьевичъ, безтактности самихъ нашихъ компаньоновъ, возможные доносы на насъ со стороны моей матери и твоей жены…

— Ты, вѣрно, уже слышала, что она шпіонитъ за мной? — перебилъ онъ ее.

— Давнымъ-давно! — отвѣтила Варвара.

— И ты ни слова не сказала объ этомъ?

— Мало развѣ у тебя неудовольствій и безъ меня?.. Ну, такъ вотъ при этомъ-то положеніи школы недостаетъ только того, чтобы ея содержательница-дѣвушка сдѣлалась матерью… и чтобы это дошло, куда слѣдуетъ, черезъ мою мать или твою жену… Вотъ что въ эти дни, какъ кошмаръ, давило мой мозгъ…

Нащокинъ глубоко задумался въ свою очередь. Ему тоже не приходилъ въ голову вопросъ о томъ, что у нихъ могутъ быть дѣти, или, вѣрнѣе сказать, онъ скользилъ по этому вопросу: «будутъ, Богъ дастъ, дѣти, — они, онъ и Варвара, будутъ няньчить ихъ, сдѣлаютъ все, чтобы дѣти не пострадали за свою незаконнорожденность, дадутъ имъ самое тщательное и разностороннее образованіе, — главное: разностороннее, чтобы послѣ была возможность выбора профессій, — вырастятъ ихъ добрыми и честными, способными ко всякому труду». Всѣ эти благія намѣренія, общія мѣста благородныхъ помысловъ, пустыя фразы желаній добра вытѣсняли и заслоняли собою чисто-практическія соображенія, какъ исполнить всѣ эти прекрасныя мечтанія. Такъ бѣдняки утѣшаютъ себя размышленіями о томъ, что они сдѣлаютъ, сколько добра натворятъ, сколькихъ облагодѣтельствуютъ, если будутъ богаты, и обходятъ одинъ только вопросъ: какимъ образомъ они сдѣлаются богатыми? Николая Ивановича, если что и мучило до этой минуты, то только мысль, что онъ, женатый, испортитъ жизнь Варвары, поставить ее въ ложное положеніе въ семьѣ и въ обществѣ, заставитъ ее перенести не мало непріятностей и отъ ея матери, и отъ своей жены, сойдясь съ ней безъ возможности жениться на ней, безъ возможности ввести ее въ общество на законномъ основаніи, какъ свою жену, безъ всякихъ оговорокъ, не кривя душой, не скрывая сущности дѣла, — и это заставляло его долго бороться съ собой. Но какъ только Варвара дала ему понять, что ни ея мать, ни его жена, ни разные толки и сплетни постороннихъ людей, ни ложность положенія въ обществѣ, ни необходимость отказаться отъ нѣкоторыхъ, можетъ-быть, и очень хорошихъ, но слишкомъ пуританскихъ знакомствъ въ тѣхъ домахъ, гдѣ нейдутъ ни на какіе компромиссы въ вопросахъ о внѣбрачныхъ сожительствахъ, не смутятъ ее и не помѣшаютъ ей быть счастливой съ нимъ, такъ тотчасъ же кончились въ немъ всѣ колебанія. Эгоистичная жажда неизвѣданнаго счастія любить и пользоваться взаимной любовью взяла верхъ надъ всѣмъ въ его душѣ, какъ и въ душѣ Варвары. Только теперь передъ ними всталъ новый вопросъ, забытый въ мечтахъ о счастіи, и съ языка невольно сорвалось пугливое восклицаніе:

— Что же дѣлать?

— Я тотчасъ же сама откажусь отъ шкоды, какъ только это будетъ неизбѣжно нужно, — сказала Варвара. — Я это теперь рѣшила. Скрывать свое дитя, лгать и притворяться, хотя временно, я не стану. Пусть мнѣ будетъ страшно тяжело, но все же я ни на минуту не откажусь отъ правъ матери, и не стану въ то же время ставить на карту общее дѣло — ждать, когда у меня отнимутъ право содержать школу… не допущу, чтобы изъ-за меня набросили тѣнь и на другихъ… всѣ, молъ, онѣ такія, ищутъ самостоятельнаго труда, чтобы съ женатыми сходиться…

— Варя! — остановилъ онъ ее.

— Ахъ, разумѣется, скажутъ, именно это скажутъ! — раздражительно проговорила она. — Потому я и рѣшила бросить школу, какъ только это будетъ нужно… Я знаю, что это рѣшеніе грозитъ мнѣ чуть не нищетою, но…

— Варя, ты совсѣмъ оставляешь меня въ сторонѣ въ дѣлѣ заботъ о тебѣ и ребенкѣ! — упрекнулъ ее Николай Ивановичъ.

— Я думала только о себѣ, потому что мнѣ было нужно знать заранѣе, на что я должна рѣшиться, что именно я должна сдѣлать, — твердо заявила Варвара. — О тебѣ я не говорю, потому что ты будешь, само собою разумѣется, помогать мнѣ, насколько можешь и пока можешь… Намъ же нечего увѣрять въ чемъ бы то ни было другъ друга… Мнѣ надо было только выяснить программу своихъ собственныхъ дѣйствій… это я и сдѣлала… и успокоилась… А до тѣхъ поръ — будь, что будетъ…

— Будемъ пользоваться счастіемъ подъ дамокловымъ мечомъ? — сказалъ Николай Ивановичъ съ горечью.

— А развѣ и вся жизнь протекаетъ не подъ дамокловымъ мечомъ смерти? Однакоже, люди наслаждаются ею, не ходятъ, повѣся носъ, отъ сознанія, что ихъ ждетъ смерть? — сказала; Варвара. — Я тебѣ сообщила все, что тревожило меня всѣ эти дни, сообщила только для того, чтобы ты не удивлялся, что я теперь отказываюсь выкупать школу и что я могу вдругъ вовсе отказаться отъ нея… деньги придется копить, чтобы не остаться въ тяжелую минуту на мостовой или только на твоей шеѣ съ ребенкомъ.

XXI.

Никогда не смотрѣла такою бодрою и энергичною Варвара, какъ теперь. Въ ея характерѣ не трудно было подмѣтить одну черту: она не выносила неопредѣленности положенія, ненамѣченной цѣли, неиринятаго рѣшенія; во время разныхъ сомнѣній и колебаній она чувствовала, что у нея какъ бы исчезаетъ изъ-подъ ногъ почва, и это смущало ее болѣе, чѣмъ смутило бы самое большое, но опредѣленное несчастіе. Но, разъ принявъ то или другое рѣшеніе, она становилась спокойною и энергичною, хотя бы само принятое ею рѣшеніе и сулило впереди много труда и хлопотъ и не обѣщало особенныхъ удовольствій. Теперь она знала, какъ она поступитъ, если ей судьба велитъ быть матерью, и не боялась, что ее застанетъ врасплохъ эта участь, готовясь встрѣтить ее во всеоружіи.

Кромѣ школьныхъ занятій, она нашла себѣ нѣсколько частныхъ уроковъ, зная, что можетъ настать для нея время, когда пригодится каждый грошъ. Ея трудовая жизнь пошла теперь правильнѣе и ровнѣе: утромъ занятія въ школѣ, потомъ два-три часа частныхъ занятій послѣ обѣда и, наконецъ, вечеръ въ обществѣ Николая Ивановича, тихій, спокойный, безъ дрязгъ съ матерью, съ сестрою. Если что и огорчало Варвару, такъ это то, что мать не позволила Данилѣ остаться у сестры: это было со стороны Вѣры Васильевны мелочное желаніе досадить непокорной дочери, лишивъ ее общества любимаго брата. Но Данила былъ не изъ тѣхъ людей, которые покоряются кому бы то ни было; мать могла его «здорово» нахлестать по щекамъ, но заставить перемѣнить принятое имъ разъ рѣшеніе было невозможно. Переѣхать съ матерью онъ переѣхалъ, но рѣдкій день не забѣгалъ къ Варварѣ послѣ занятій въ артельной мастерской. Въ квартирѣ матери онъ только спалъ, говоря, что спать-то ему все равно гдѣ, хоть въ конюшнѣ. Это былъ уже совсѣмъ взрослый, широкоплечій молодой человѣкъ съ коротко остриженными темными волосами, съ загорѣлой кожей на широкомъ лицѣ, съ здоровенными красными кулаками, ходившій постоянно въ рабочей сѣрой или черной блузѣ, подпоясанной ремнемъ. Онъ все попрежнему былъ грубоватъ и тупо прямолинеенъ, если можно такъ выразиться: для него не существовало, при его сужденіяхъ о людяхъ, поступкахъ и событіяхъ, смягчающихъ обстоятельствъ, роковыхъ случайностей, историческихъ причинъ: кто укралъ — тотъ подлый воръ, кто пьетъ — тотъ негодный пьяница. Что довело до воровства, до пьянства, — ему до этого не было дѣла. Станешь разбирать — всѣхъ оправдывать станешь, а станешь всѣхъ оправдывать — всѣ подлецами сдѣлаются, честнымъ не для чего будетъ быть. Въ этомъ онъ былъ твердо убѣжденъ, и это убѣжденіе дѣлало его иногда довольно жесткимъ, по крайней мѣрѣ на словахъ. Онъ, напримѣръ, серьезно негодовалъ, когда прощали и миловали разныхъ преступниковъ, и говорилъ: «Все подлецовъ милуютъ да снисхожденія имъ даютъ, а честнымъ-то что же?» Тѣмъ не менѣе Варвара очень любила его за его безусловную искренность и честность, за его поразительную выносливость и нетребовательность. Иногда ее просто поражала его способность безропотно дѣлать самую черную работу и довольствоваться самой скудной обстановкой и пищей, говоря, что мужикамъ еще хуже живется. Онъ былъ тоже сильно привязанъ и къ ней, и къ Николаю Ивановичу, относясь къ нимъ съ тѣмъ оттѣнкомъ простодушнаго покровительства, съ которымъ онъ относился ко всѣмъ людямъ, называя всѣхъ «слабёхами», пренебрежительно замѣчая про нихъ: «силёнки ни на что нѣтъ, а все имъ сладкіе пироги подавай!» Объ отношеніяхъ Варвары къ Николаю Ивановичу онъ догадывался, но никогда даже не задумывался объ этихъ отношеніяхъ, такъ какъ «это ихъ дѣло, чего тутъ другимъ свой носъ совать».

Забѣгая къ Варварѣ «полакать» чаю, какъ онъ говорилъ, онъ приносилъ иногда изъ дому вѣсти, здоровы ли мать и сестра Евгенія, хорошо ли они помѣстились на новой квартирѣ… Только черезъ него и узнавала Варвара, что дѣлается въ домѣ матери, разъѣхавшейся съ нею съ грубою бранью и дикою ссорой.

— Тебя костятъ, — разсказывалъ онъ: — благо нашлась такая подлянка, которую хлѣбомъ не корми, а только тебя ругай!

Варвара пожимала плечами.

— И у меня тоже враги нашлись!

— Еще бы! Кусокъ пирога у нея отняла. Жена Николая Ивановича это.

Варвара удивилась. Какъ могла мать познакомиться съ нею?

— Сплетницы на навозной кучѣ и то споются. А тутъ кофеи да чаи — лапочи за чашечкой сколькко въ душу влѣзетъ, благо языкъ безъ костей. Теперь же матери не съ кѣмъ особенно ругаться да судачить; скучно тоже: тебя нѣтъ, я цѣлый день за своимъ дѣломъ, а сестра дохнетъ, еле ноги волочитъ, только и бредитъ о томъ, что весной къ какой-то подругѣ лѣчиться поѣдетъ, а не то зачахнетъ здѣсь…

Среди этихъ разсказовъ, самой сенсаціонной новостью было совершенно неожиданное сообщеніе Данилы:

— А у насъ новый гость проявился — съ того свѣта Евгенъ свалился.

— Да неужели? — воскликнула Варвара. — Всѣ эти годы не только пропадалъ Богъ вѣсть гдѣ, но почти и не писалъ мальчишка и вдругъ явился.

— Мальчишка! толкуй тоже!.. Вчера онъ, что ли, уѣхалъ? Посчитай-ка, сколько времени прошло!.. За это время вонъ и у меня усы и борода показались, а онъ… Посмотрѣла бы на него, не то бы сказала: баринъ чернобровый первый сортъ, женатъ, ребенокъ, говоритъ, уже есть…

Данила сдѣлалъ презрительную гримасу.

— Фертъ онъ. Бахвалится, ломается и ужъ больно рѣчистъ сталъ… и все съ вывертами… Послушала бы, какъ онъ бабку, матери подпѣвая, ругаетъ — животы надорвешь отъ смѣху.

Варвара не знала, чему больше удивляться — неожиданному ли возвращенію почти потерявшагося изъ виду брата, ранней ли женитьбѣ его, или тому, что онъ почему-то ругаетъ бабку. Развѣ онъ ее знаетъ? Не былъ ли онъ у нея? Не потому ли и скрывалъ свое мѣстопребываніе, что жилъ у нея? Съ какой цѣлью?

Всѣ эти вопросы разрѣшились скоро.

Евгеній, узнавъ отъ Данилы адресъ сестры, навѣстилъ ее. Онъ немного выросъ и сильно возмужалъ. Его загорѣлое румяное лицо было очень красиво, хотя почти сросшіяся на переносьѣ густыя черныя брови немного портили его и придавали выраженію лица немного суровый, жёсткій оттѣнокъ. Маслившіеся черные глаза, смотрѣвшіе съ выраженіемъ наглости и плотоядности, и не въ мѣру крупныя алыя губы, изъ-за которыхъ виднѣлись здоровенные бѣлые зубы, ясно говорили о его животныхъ, сластолюбивыхъ наклонностяхъ. Одѣтъ онъ былъ франтовато и пестро, говорилъ крайне цвѣтисто, еще съ большимъ апломбомъ, чѣмъ прежде, и видимо не стѣснялся высказывать свои воззрѣнія, какъ бы ни возмущали они другихъ своимъ откровеннымъ цинизмомъ.

— Когда погрызешься съ людьми не на животъ, а на смерть за право существованія, такъ миндальничать съ ними не станешь, — объяснялъ онъ Варварѣ, развалившись у нея на дешевенькомъ рыночномъ диванѣ, пріобрѣтенномъ ею на Никольскомъ рынкѣ, и играя массивной золотой цѣпочкой. — Я вѣдь, матушка, послѣ погрома-то нашего направилъ свои стопы прямо къ бабкѣ. Слава Богу еще, что было нѣсколько скопленныхъ грошей въ карманѣ, да мозги въ головѣ. Сообразилъ я, что ее тронетъ смазливый дворянчикъ-внучокъ, оставшійся безъ крова, безъ хлѣба, изъ-за воровства своего недостойнаго родителя, котораго, кстати ненавидѣла и она. Не ошибся. Тронулась фразами о томъ, что не идти же мнѣ по стопамъ отца воровать и не налагать же рукъ на свою цвѣтущую жизнь. Ей вѣдь, какъ я сообразилъ, только и нужно было, чтобы я не одобрялъ своихъ отца и мать и глубоко скорбѣлъ о томъ, что они пошли противъ ея воли. Хотя и на эту удочку ее было не легко поймать. Ехидная тоже была баба! Раза два даже замѣтила съ ироніей: «да, не пошли бы они противъ моей воли, не имѣла бы я удовольствія и тебя видѣть здѣсь»… Я вѣдь не дуракъ и тоны-то разные понимаю, — понялъ, что никакого удовольствія въ моемъ пребываніи она не видитъ, а терпитъ меня покуда у себя, боясь, что я, чего добраго, у окна ея спальни повѣшусь. Ну, и сталъ я оріентироваться въ своемъ мѣстопребываніи, и нашелъ, что можно будетъ такъ или иначе извлечь пользу изъ пребыванія у бабушки въ, деревнѣ въ качествѣ ея главнаго наслѣдника… Она ужъ и тогда на ладанъ дышала. Твой отъѣздъ уходилъ ее. А потомъ подбавилось недуговъ отъ извѣстія, что нашъ отецъ проворовался.

— Ты говоришь такъ, какъ будто ея уже нѣтъ на свѣтѣ, — сказала Варвара.

— Ахъ, я и забылъ сообщить, что она отошла къ праотцамъ, — проговорилъ небрежно Евгеній. — Я ради этого и пріѣхалъ сюда. Хочу хлопотать о непризнаніи дѣйствительнымъ ея духовнаго завѣщанія. Доказать можно, что она не въ своемъ умѣ завѣщала все, помимо прямыхъ наслѣдниковъ, своимъ крестьянамъ. Еще хорошо, что я успѣлъ въ это время, до ея смерти, подцѣпить жену съ деньгами и теперь могу вести процессъ изъ-за наслѣдства, а то вѣдь вышелъ бы изъ ея дома на палочкѣ верхомъ… Кстати она и надъ тобой въ своей духовной подшутила: завѣщала значительный капиталъ на устройство для крестьянъ богадѣльни и больницы во имя св. великомученицы Варвары. Мать обрадовалась, какъ я сказалъ, что хочу вести процессъ… Совсѣмъ она у насъ «того» стала. — изъ ума выжила: радуется не тому, что деньги большія можно добыть, а тому, что… смѣхъ просто!.. говоритъ: «вотъ увидитъ, каково законныхъ наслѣдниковъ лишать наслѣдства, каково говорить, что съ ворами у нея нѣтъ ничего общаго»… точно бабка изъ земли-то узнаетъ, кто получилъ ея капиталы и земли!..

— Твоя жена здѣсь съ тобою? — спросила Варвара, которую коробилъ весь этотъ разсказъ.

— Развѣ она можетъ хоть однѣ сутки пробыть безъ своего Женюши! — отвѣтилъ онъ съ пренебрежительной гримасой. — Я тебя съ нею не знакомлю — ты вѣдь эмансипированная барышня, а сіе тѣло для васъ, современныхъ дѣвицъ, интереса не представитъ. Да, признаюсь, и она… какъ тебѣ сказать это… брезгливо она смотритъ на барышень, которыя не то среди студентовъ въ университетѣ толкаются, не то по урокамъ да акушерствамъ треплются…

Варвара безмолвно улыбнулась.

— Значитъ, ты-то самъ заѣхалъ ко мнѣ только изъ личнаго родственнаго чувства…

Онъ развязно отвѣтилъ:

— Ну, конечно…

И уже какъ-то менѣе самоувѣренно прибавилъ:

— Да и мать, знаешь, просила заѣхать, поговорить съ тобою… Впрочемъ… я вполнѣ согласенъ въ этомъ съ Данилой… въ сущности, какое мнѣ дѣло, какъ ты живешь?.. Мать, конечно, любитъ носъ вездѣ совать, а мнѣ что?.. Слава Богу, ты великовозрастная… не вѣковать же въ старыхъ дѣвахъ… Ну, живешь съ Николаемъ Ивановичемъ, такъ и живи съ Николаемъ Ивановичемъ, а не съ Иваномъ Николаевичемъ… Конечно, было бы удобнѣе, если бы онъ былъ не женатъ и съ благословенія церкви скрутилъ бы… Ну, да это дѣло ваше… Конечно, скверно, что нужно будетъ ребятишекъ…

Варвара встала.

— Пожалуйста, ни слова болѣе объ этомъ! — рѣзко сказала она.

— Да чего ты кипятишься?.. Я вѣдь самъ человѣкъ безъ предубѣжденій… всего тоже попробовалъ… Я только заговорилъ, потому что мать просила. Говоритъ: «прокляну, если узнаю, что у нея дѣти будутъ».

Варвара пошатнулась, блѣдная, какъ-полотно, точно ее ножомъ кольнули.

— Да ты плюнь на это! — проговорилъ онъ съ гримасой. — Во-первыхъ, для ребятъ Воспитательный домъ есть, а во-вторыхъ, всѣ эти материнскія проклятія яйца выѣденнаго не стоятъ.

XXII.

Настало время, когда Варвара оставила школу…

Оставляя ее ради того, что она готовилась быть матерью, она даже и не подозрѣвала, что невольное удаленіе изъ знакомаго кружка было, въ сущности, ея избавленіемъ отъ многихъ непріятностей. Задолго до наступленія весны, отказавшись отъ школы, она перебралась въ одинъ изъ маленькихъ захолустныхъ городовъ Петербургской губерніи: побудило ее къ этому переселенію желаніе скрыться на время отъ всѣхъ знакомыхъ и, главнымъ образомъ, отъ Вѣры Васильевны; манила также и дешевизна жизни въ захолустномъ городкѣ, дававшая возможность просуществовать нѣсколько мѣсяцевъ безъ работы на скопленныя деньжонки и на тѣ гроши, которые могъ удѣлять ей Николай Ивановичъ. Нащокинъ сначала возсталъ противъ этого переселенія, противъ этой разлуки изъ-за ребенка, но Варвара настойчиво и твердо доказала ему, что ея здоровье и здоровье ихъ будущаго ребенка нуждаются прежде всего въ спокойствіи, а объ этомъ нечего было и думать въ Петербургѣ, гдѣ, съ одной стороны, идетъ вѣчная сутолока и бѣготня другъ въ другу разныхъ праздныхъ болтуновъ, и гдѣ, съ другой стороны, ежеминутно можно бояться появленія и дикихъ выходокъ Вѣры Васильевны, и не меньшихъ непріятностей отъ его жены. Кромѣ того, въ маленькомъ городишкѣ, при дешевой жизни, она можетъ дольше безъ посторонняго заработка продержать ребенка подъ своимъ неусыпнымъ надзоромъ.

— Правда, мы лично немного поскучаемъ, немного погорюемъ, но вѣдь нельзя же вѣчно только и думать, что о двоихъ удобствахъ и удовольствіяхъ, — замѣтила, между прочимъ, она и тутъ же шутливо прибавила: — Зато какой я здоровой и бодрой вернусь. Вдвое больше прежняго любить будешь!

Онъ смотрѣлъ, однако, не весело.

— Вѣрь, голубчикъ, что я знаю, какъ тебѣ тяжело остаться безъ меня, — сказала она заботливо и ласково: — и я никогда не уѣхала бы изъ Петербурга, если бы нужно было уѣхать только для себя… но я боюсь за свое дитя…

Она точно предчувствовала, что здѣсь, въ Петербургѣ, ей и ея ребенку грозитъ что-то, и она не обманулась.

Начиналось у насъ то лихорадочное время, когда многіе люди теряютъ голову и одни бросаются въ одну крайность, другіе въ другую, негодуя на обычное поступательное теченіе жизни — одни за то, что она не превращается во всесокрушающій Ніагарскій водопадъ, другіе за то, что она ни на минуту не течетъ вспять и иногда смываетъ въ своемъ теченіи всякую гниль. Не прошло и полугода послѣ переселенія Варвары изъ Петербурга, какъ исчезло нѣсколько сотрудниковъ школы, а вскорѣ прекратила свое существованіе и самая школа, послѣ ареста новой ея содержательницы. Такъ какъ дѣла, послужившія поводомъ къ этимъ арестамъ, и взысканіямъ, были въ сущности ничтожны и относились только къ послѣднимъ днямъ существованія школы, въ которой за это время дѣлались сходки по вопросамъ, уже нисколько не касавшимся дѣла обученія, то Варвара и не была потревожена кѣмъ бы то ни было. Ее даже не разыскивали. Узнала она обо всемъ случившемся только изъ писемъ Николая Ивановича, котораго разъ пять призывали къ допросу. Первое полученное отъ него письмо, гдѣ сообщались печальныя новости, настолько сильно встревожило ее, что она готова была ѣхать въ Петербургъ со своей новорожденной Зоей. Но Николай Ивановичъ, получивъ ея тревожное письмо, поспѣшилъ ее успокоить. Онъ написалъ ей, что все дѣло — пустяки, выѣденнаго яйца не стоить, и потому тревожиться и волноваться нечего. Онъ даже описалъ юмористически свою случайную встрѣчу со своимъ «своякомъ», какъ онъ назвалъ шутливо Василія Артемьевича Иванова, и не безъ комизма описалъ, какъ, встрѣтившись на допросѣ съ этимъ господиномъ, онъ неожиданно спросилъ его: «Давно ли тотъ имѣлъ извѣстія о Евгеніи Пантелеймоновнѣ Чупруненко?» и еще болѣе неожиданно заставилъ его поблѣднѣть, какъ полотно, заявивъ ему: «Ея старшій брать какое-то громкое дѣло въ судѣ поднять собирается».

«Я не добавилъ, что дѣло поднимается о наслѣдствѣ, — заканчивалъ Нащокинъ: — а блудливый котъ уже вообразилъ и скандалъ, ожидающій его, и, можетъ-быть, потерю мѣста, и чуть не упалъ въ обморокъ. Картина вышла презабавная»…

Это письмо, пересыпанное шутками и пустячками, достигло своей цѣли и отлично обмануло Варвару относительно настоящаго положенія дѣлъ.

А между тѣмъ въ Петербургѣ, среди знакомаго Варварѣ и Николаю Ивановичу кружка, попадались то тѣ, то другія личности, кто за какіе-то неосторожные разговоры, кто за держанье запрещенныхъ книгъ, кто за участіе въ какихъ-то сходкахъ и зловредныхъ планахъ. Не только закрылась школа — любимое дѣтище Николая Ивановича, — но и онъ самъ не отдѣлался одними призывами къ допросамъ, а нѣсколько времени находился даже подъ арестомъ. Правда, арестъ былъ не дологъ и было вполнѣ признано, что Нащокинъ не можетъ быть привлеченъ за что бы то ни было къ суду, но дома Николая Ивановича ждала не лучшая участь, чѣмъ въ тюрьмѣ.

— Я предвидѣла, я предвидѣла, что эта негодница погубитъ тебя! — рыдала, бросаясь къ нему на шею, Марья Алексѣевна.

Несмотря на то, что они были давно чужими другъ другу, она при каждомъ удобномъ случаѣ разыгрывала сцены вѣрной и нѣжной супруги.

— Не смѣй говорить ни слова о томъ, чего не знаешь! — прикрикнулъ на нее Николай Ивановичъ, отталкивая ее отъ себя, и закашлялся отъ волненія.

Этотъ раздражавшій его за послѣднее время кашель мучилъ его уже недѣли двѣ.

— Она мало что отняла у меня твою любовь, она загубить тебя самого хотѣла! — слезливо жаловалась, не унимаясь, Марья Алексѣевна. — Негодница! змѣя!..

— Я тебѣ говорю: замолчи! Не смѣй рта открывать объ этой женщинѣ, у которой ты недостойна развязать ремень у сапога, — крикнулъ онъ и, крѣпко стиснувъ ея крошечную ручку, съ силой отшвырнулъ плачущую женщину въ сторону, какъ гадину.

Она дѣйствительно, какъ гадина, возбуждала въ немъ теперь даже физическое отвращеніе, несмотря на свое херувимское, замѣчательно моложавое личико съ наивными голубыми глазами и сладкимъ голоскомъ. Почти съ омерзѣніемъ и ненавистью слѣдилъ онъ за каждымъ ея шагомъ и съ ужасомъ думалъ, что она вѣчно будетъ стоять на его дорогѣ, не брезгуя никакими средствами, чтобы жить у него на содержаніи, чтобы не отрываться отъ своего законнаго поильца и кормильца.

Не успѣло успокоиться волненіе, вызванное въ немъ его женою, какъ неожиданно нагрянула въ его домъ Вѣра Васильевна. Это была все та же «торговка съ Сѣнной», какъ ее прозвалъ Бархатниковъ, но торговка въ шёлковомъ платьѣ и въ шляпкѣ съ перьями. Она явилась спеціально къ Николаю Ивановичу и заговорила ехидно вѣжливымъ тономъ:

— А я къ вамъ, достоуважаемый Николай Ивановичъ, — начала она. — Потрудитесь сообщить мнѣ, что вы сдѣлали съ моей дочерью и гдѣ изволите укрывать ее? Я, кажется, мать и имѣю полное право требовать отчета…

Николай Ивановичъ съ трудомъ собрался съ силами, чтобы говорить спокойно.

— На вашъ вопросъ я могу не отвѣчать, — сказалъ онъ: — такъ какъ я не знаю, желаетъ ли сама Варвара Пантелеймоновна, чтобы ея адресъ былъ сообщенъ вамъ.

— Что же, вы хотите, чтобы я черезъ полицію или черезъ третье отдѣленіе дѣйствовала? — ѣдкимъ тономъ спросила Вѣра Васильевна.

— Это ужъ какъ вамъ будетъ угодно, — сдержанно отвѣтилъ онъ, хотя сердце его сжалось.

— Да ужъ, конечно, какъ мнѣ угодно, а не такъ, какъ вамъ было бы угодно… Только помните, что вы у меня еще попляшете…

Началась безобразная сцена безчисленныхъ угрозъ глупой и вульгарной женщины, которая никакъ не могла понять, что она готова заварить кашу, которую придется расхлебывать ни въ чемъ неповиннымъ людямъ. Она приплела кстати и школу, въ которой будто бы только вывѣска школы была, а въ сущности происходили «заговоры», она перешла тутъ же и къ ни въ чемъ неповинной артельной мастерской, гдѣ работалъ Данила и гдѣ, по ея словамъ, будто бы уже обыски были, такъ какъ тамъ не работаютъ, а разбойниковъ-бунтовщиковъ готовятъ, въ родѣ ея «милаго сынка-мужлана». Было невозможно услѣдить за логикой этой женщины и добиться опредѣленно, чего она собственно хочетъ Отрывки слышанныхъ ею въ разныхъ мѣстахъ толковъ, свои собственныя измышленія, фразы, подсказанныя злобою, все перемѣшалось въ ея головѣ и приводило къ какимъ-то дикимъ выводамъ. «Перехватать васъ всѣхъ надо, на цѣпь посадить!» — кричала она и даже испугала Марью Алексѣевну, слушавшую все въ сосѣдней комнатѣ и отчасти науськавшую Вѣру Васильевну на своего мужа. Едва успѣла она уйти, какъ начались рыданія Марьи Алексѣевны: — Погубитъ она, всѣхъ погубитъ! И, дѣтей своихъ, и тебя! Ей ничего не стоить на всѣхъ донести. Что я-то тогда буду дѣлать?

Сжимая голову руками и глухо кашляя, Николай Ивановичъ скрылся въ свой кабинетъ отъ этого «ада». Этихъ пытокъ онъ не предвидѣлъ, не ожидалъ. Въ его головѣ мелькала одна мысль о томъ, какое великое счастье, что всего этого не знаетъ, не видитъ Варвара…

XXIII.

— Коля, голубчикъ! Вотъ неожиданный сюрпризъ! — вскричала Варвара, бросаясь съ раскрытыми объятіями навстрѣчу Николаю Ивановичу.

И тотчасъ же, почти въ ужасѣ, взглянувъ на его лицо, отступила съ вопросомъ:

— Да что съ тобой?.. Ты хворалъ?.. И ни слова не написалъ объ этомъ!.. Не грѣхъ ли?

Онъ самъ не замѣчалъ до этой минуты, насколько онъ измѣнился, похудѣлъ, осунулся, посѣдѣлъ.

— Ничего, ничего, голубка, — успокоивалъ онъ ее, слегка покашливая. — Зоя гдѣ?

— Спитъ! сейчасъ покажу!.. Да ты еще и кашляешь? Съ чего? Простудился? Что сказалъ докторъ? Вѣдь ты, вѣрно, совѣтовался съ кѣмъ-нибудь?

Онъ засмѣялся, обнимая и цѣлуя ее.

— Ахъ. ты, хлопотунья! Кашель… докторъ! Да кто же въ Петербургѣ не кашляетъ? Такой ужъ климатъ чудный!.. Гриппъ у всѣхъ… Вотъ погощу здѣсь и все, какъ рукой, сниметъ…

Онъ былъ счастливъ, какъ никогда. Его тѣшило все: и черноглазая Зоя, которая, но его мнѣнію, чутьемъ узнала, что онъ ей отецъ, и потому не боится его, и маленькія комнатки Варвары съ хозяйскими украшеніями изъ лубочныхъ картинъ на стѣнахъ и съ дешевыми жасминами и гераніумами на окнахъ, и Алена Митревна, ея квартирная хозяйка-мѣщанка необъятныхъ размѣровъ и такой же необъятной добродушной простоты и, главнѣе всего, то, что впервые въ жизни онъ можетъ прожить съ Варварой нѣсколько дней, какъ настоящій мужъ съ женою, подъ одной кровлей, никого не боясь, ни отъ кого не прячась.

— Хоть день да мой. — повторялъ онъ весело, въ сильномъ нервномъ возбужденіи ходя по комнатѣ и радостно потирая руки. — А это что за песъ? — спрашивалъ онъ Варвару, указывая вахластую, толстоногую, рыжую собаку, безъ церемоніи отворившую широкою мордой дверь и подошедшую къ нему, привѣтливо виляя огромнымъ хвостомъ съ всклоченною, какъ войлокъ, шерстью.

— А это Валетка — нашъ другъ и сторожъ, — отвѣтила Варвара.

— Валетка, Валетка! молодецъ ты!

Онъ началъ ласкать собаку.

— Ты и представить не можешь, до чего я счастливъ! — вырвалось у него невольное восклицаніе.

— Милый мой! — растроганно проговорила Варвара, цѣлуя его.

И никогда еще на крошечную Зою не сыпалось столькихъ поцѣлуевъ, какъ теперь. Отецъ положительно осыпалъ ее ими, и тутъ же мимоходомъ цѣловалъ Варвару. Никогда она не думала, что о:іъ такой нѣжный и страстный человѣкъ, точно впервые влюбленный юноша. Она была гораздо сдержаннѣе его, не проявляла такихъ бурныхъ порывовъ теперь, когда для нея уже существовала въ мірѣ не одна привязанность къ нему, а привязанность и къ нему, и къ Зоѣ. Тѣмъ не менѣе, ее не тяготили его радостныя ласки, и она была довольна, тронута до глубины души тѣмъ, что могла дать малѣйшею своею ласкою, однимъ нѣжнымъ словомъ столько счастья человѣку. Онъ забылъ даже о своемъ проклятомъ кашлѣ и смѣялся, когда она спрашивала, чѣмъ онъ лѣчится, что принимаетъ: да какихъ же еще лѣкарствъ нужно ему, если около него она?

— И Зоя, — добавляла она. — Ты зачѣмъ Зою пропускаешь?

— Ну, да, да, и Зоя, и всѣ, всѣ добрые простые люди, и Алена Митревна, и Валетка! — какъ мальчикъ, смѣялся и шутилъ онъ. — Ахъ, Варя, Варя, какъ хороша иногда бываетъ жизнь!

Только мало-по-малу, обрывочно, мимоходомъ, точно что-то ничтожное и не заслуживающее вниманія, передалъ онъ все то, что произошло съ нимъ и около него за время ихъ разлуки и о чемъ онъ не говорилъ совсѣмъ или говорилъ только вскользь въ своихъ письмахъ къ ней. Она ужасалась, возмущалась и, понимая, съ какой заботливостью онъ оберегалъ ея спокойствіе, въ порывѣ благодарности сжимала его руки, подносила ихъ къ губамъ, со слезами на глазахъ. Разсказывая объ угрозахъ ея матери, онъ разсказалъ ей, что ему съ трудомъ удалось образумить безумную старуху:

— И то, знаешь ли, при помощи кого? При помощи Евгена. Не вмѣшался бы онъ, — наварила бы она каши! Еще какъ бы удалось расхлебать… Спасибо, онъ уладилъ все! Это теперь ея кумиръ и оракулъ. Что онъ сказалъ, то и свято. Прежде папочка, теперь онъ. И все это ради того, что онъ ведетъ процессъ по поводу завѣщанія бабки. Это ея мститель! Онъ за тебя вступился по моей просьбѣ. Ты вѣдь знаешь его терпимость — чтобы не сказать больше — по нѣкоторымъ вопросамъ. «Я, говоритъ, либеральныхъ взглядовъ держусь по вопросу объ отношеніяхъ: мужчинъ и женщинъ. Слава Богу, самъ прошелъ эту школу, недаромъ же рыломъ вышелъ, отъ бабъ отбою не было. Такъ до этого и дѣла никому нѣтъ. Великовозрастные люди тутъ сами за себя отвѣчаютъ. Нельзя же требовать, чтобы мужчины и женщины дѣвственниками и дѣвственницами оставались. Это анормально!» Шутъ гороховый, туда же новыя слова гдѣ-то не то подслушалъ, не то понадергалъ: анормальность, негигіеничность, атрофированье… Ну, да все же спасибо ему — остановилъ мать отъ жалобъ и доносовъ на тебя и меня. А то бы такую кашу шальная баба могла заварить…

Онъ воздержался передать ей, что Вѣра Васильевна отказалась отъ доносовъ на дочь, но пригрозила, ей заочно, что «умирать будетъ, а дочь на глаза не пуститъ, завѣщаетъ, чтобъ въ церковь на похороны матери ее не пускали».

— Вотъ Евгенію, такъ ту онъ не одобряетъ! — шутливо продолжалъ Николай Ивановичъ.

— А кстати, что она? — спросила Варвара. — Я и не спросила…

— Второй разъ ѣхать собирается, опять лѣчиться къ подругѣ! — сказалъ Нащекинъ.

— Развѣ помирились съ Василіемъ Артемьевичемъ? — удивилась Варвара.

— Нѣтъ, теперь юнкеръ какой-то на улицѣ познакомился, — коротко объяснилъ онъ.

— Ну, и что же мать?

— Мать жалѣетъ, что у нея Женюша стала такая слабенькая…

— Господи! что же ждетъ ее впереди?..

— Что?.. Это только Данила и рѣшается говорить откровенно вслухъ, — проговорилъ Нащокинъ.

— Онъ все такой же, какъ былъ? Вотъ кого хочется поскорѣй увидать!

— Да, вотъ еще увидишь его… если не пріѣдешь скоро въ Петербургъ, онъ собирался весной къ тебѣ придти пѣшкомъ… Странный человѣкъ онъ!.. Будь онъ уменъ, образованъ, начитанъ, я бы не такъ удивлялся въ немъ всему, что въ немъ есть… Людей опростѣлыхъ по принципу, смѣшно противорѣчащихъ самимъ себѣ на каждомъ шагу, ходящихъ въ смазныхъ сапогахъ и валяющихся въ нихъ на бархатныхъ диванахъ, много и теперь, и прежде не мало бывало… говорятъ какой-то графъ или князь въ ямщицкомъ костюмѣ еще при Николаѣ Павловичѣ ѣздилъ, пока какой-то фельдегерь не избилъ его за плохую ѣзду… А у Данилы все это не надуманное, не навѣянное книгами, а такъ отъ природы, точно врожденное… и, присмотрѣвшись къ нему, видишь во всемъ логичность, послѣдовательность.

Казалось, Варвара и Николай Ивановичъ не наговорятся, если бы ихъ оставить вдвоемъ однихъ на десятокъ дней: то и дѣло вспоминались мелочи и крупныя происшествія, бывшія во дни разлуки, дорогія и враждебныя имъ личности, шутки чередовались съ серьезнымъ, — и надъ ними во все это время не пролетѣло бы ни облачка, если бы не этотъ кашель, начинавшій уже серьезно безпокоить Варвару.

Она встревожилась бы еще сильнѣе, если бы узнала, что отъ времени до времени у Николая Ивановича стала показываться горломъ кровь…

Праздники, однако, летѣли быстро, и Николаю Ивановичу приходилось все чаще и чаще возвращаться въ тяжелой мысли: «скоро пора и въ Петербургъ».

— Не только тебя и Зою жаль оставить, — говорилъ онъ: — а даже полногрудую Алену Митревну жаль, и виляющій рыжій войлокъ Валетки жаль покинуть.

Онъ по обыкновенію шутилъ или, вѣрнѣе сказать, уже «старался» шутить. Онъ строилъ вмѣстѣ съ Варварой планы насчетъ того, что въ близкомъ будущемъ тронется отсюда въ Петербургъ и Варвара съ Зоей, такъ какъ пора ей и за свою работу приниматься. Мечтали опять о школѣ. Какъ только Зоя будетъ отнята отъ груди, такъ тотчасъ же Варвара и вернется въ Петербургъ. Нельзя же вѣчно проживать, какъ здѣсь, на гроши, или добывать достаточно денегъ какими-нибудь вязаньями да шитьемъ, какъ это она дѣлаетъ тутъ. Наконецъ, и здѣсь, какъ ни дешева жизнь, а все же скопленныя деньжонки уплываютъ незамѣтно. Да, да, скоро они встрѣтятся!

— Вотъ только бы теперь не разставаться ни съ Аленой Митревной, ни съ Валеткой, — шутилъ Нащокинъ: — а то ужъ больно я привязался къ нимъ… И вѣдь что въ нихъ такого особеннаго? Люди, какъ люди…

— Это Валетка-то?.. — смѣялась Варвара.

— Умный ужъ очень онъ, чуть не говоритъ, — шутилъ Николай Ивановичъ: — потому и смѣшиваю его съ людьми… Тоже и подлецъ-человѣкъ, только позволь ему — сейчасъ разсибаритничается… не хочу, молъ, больше работать, хочу, задравши ноги вверхъ, на пуховикахъ валяться. Прежде это я только теоретически зналъ, а теперь — вотъ дай мнѣ волю, сложилъ бы ручки на животѣ и пальца о палецъ не стукнулъ бы. Ей-Богу!

И хотя онъ шутилъ — Варвара чутьемъ угадывала, что ему серьезно тяжело опять приниматься за обычную работу, что у него надорваны силы, что отдыхъ былъ слишкомъ кратковременный, что и кашель, и легкіе приступы лихорадки не только не прошли во время его кратковременнаго пребыванія у нея, но, пожалуй, и усилились, хотя онъ, все время радостно возбужденный, и не обращалъ на это никакого вниманія, даже смѣялся, когда она спрашивала:

— А у тебя, Коля, лихорадка?

— Еще бы, когда влюбленъ въ тебя, какъ мальчишка, — пояснялъ онъ. — Это любовная лихорадка!

— Да ты, милый, не шути этимъ!..

— Сохрани меня Богъ, чтобы я шутилъ такимъ святымъ чувствомъ, какъ любовь къ тебѣ…

— Нѣтъ, ты просто невозможенъ!

— Съ ума сошелъ отъ счастья, что-жъ мудренаго.

«О, если бы хоть годъ, хоть полгода онъ могъ прожить внѣ Петербурга, безъ обязательныхъ занятій, безъ домашнихъ дрязгъ», — мелькало въ ея головѣ, и тутъ же съ горечью она сознавала, что объ этомъ нечего и мечтать, что этого никогда не будетъ.

Честные труженики, какъ почтовыя лошади, должны затягиваться въ работѣ, работать черезъ силу вплоть до той минуты, когда подломятся ноги и когда настанетъ пора умереть. Въ ея сердцѣ пробуждалась глубокая жалость къ нему, къ себѣ, ко всѣмъ обездоленнымъ, и, разстроенная, она становилась еще нѣжнѣе съ нимъ, точно инстинктивно желая вознаградить его за невзгоды жизни. И на всю жизнь потомъ сохранились въ ея памяти звуки его голоса, шептавшаго ей:

— Ты и представить не можешь, сколько счастья дала ты мнѣ въ жизни… Да, да, ты не въ состояніи даже и представить, какъ я благодаренъ тебѣ за все… Ты вознаградила меня за все, что переносилось въ жизни…

И она всю жизнь почерпала силы въ этомъ воспоминаніи, гордясь тѣмъ, что онъ, ея мужъ, не унесъ изъ союза съ ней въ душѣ ничего, кромѣ любви и благодарности къ ней. Въ этомъ было не только ея счастье, но и сила, и гордость.

Слушая его теперь, она бывала тронутою до слезъ выраженіемъ его признательности, но у нея не было въ головѣ даже подозрѣнія, что все это слышится ею въ послѣдній разъ, что этотъ милый ей голосъ уже никогда не назоветъ ее ласкательными именами.

XXIV.

— Береги себя, Коля! Когда пріѣдешь въ Петербургъ, сейчасъ же или къ доктору! Такъ шутить своимъ здоровьемъ — грѣхъ!

Этими словами напутствовала Варвара Николая Ивановича, а вслѣдъ ей необъятная Алена Митревна напутствовала его благимъ совѣтомъ:

— Свиной жиръ съ медомъ, батюшка, варите да кушайте по чайной ложечкѣ, да сальной свѣчкой грудку на ночь растирайте, и всякій кашель, какъ рукой, сниметъ!

— Хорошо, хорошо, Варя, всѣхъ докторовъ на консиліумъ созову, — увѣрялъ Николай Ивановичъ Варвару и утѣшалъ Алену Митревну. — Цѣлый пудъ сальныхъ свѣчей съѣмъ и весь медомъ со свинымъ жиромъ намажусь!

— Ты все шутишь! — качала съ упрекомъ головой Варвара, а Алена Митревна добродушно улыбалась и отстаивала свое средство:

— Да, да, смѣйтесь, Миколай Ивановичъ! Ужъ только дѣлайте, какъ я сказала, а тамъ спасибо скажете. У меня свекоръ-то съ этого самаго лѣченья до девяноста дѣть жилъ, ажно опостылѣлъ всѣмъ!..

Не улыбались и не шутили только петербургскіе доктора, когда, въ концѣ-концовъ, Нащокинъ рѣшился обратиться къ нимъ: для нихъ сразу стало ясно, что у человѣка злая чахотка, при которой теченіе болѣзни считается не годами, а мѣсяцами и недѣлями. Они не сказали ничего самому больному, но не скрыли положенія дѣла отъ его жены. Этого было довольно, чтобы начались слезы и причитанія.

Если бы кто пожелалъ умышленно уморить своего ближняго, тотъ могъ бы только дѣйствовать такъ, какъ дѣйствовала Марья Алексѣевна, и результаты оказались бы блестящими. А между тѣмъ, она боялась именно его смерти, зная, что у нея, въ случаѣ его смерти, не будетъ никакихъ средствъ къ жизни: ни умѣнья работать, ни умѣнья даже пріобрѣтать деньги беззастѣнчивымъ развратомъ — два-три раза во время супружеской жизни она уже заводила легкія интрижки и всякій разъ ее обманывали въ денежныхъ отношеніяхъ «противные мужчины». Тѣмъ не менѣе, просто вслѣдствіе своей глупости, она сама изводила своего мужа, то плача въ его присутствіи, какъ по покойникѣ, то причитая-- о томъ, что она теперь, несчастная, будетъ дѣлать, то скрывая приходившія къ нему отъ негодяйки Варвары, какъ она догадываюсь по почтовому штемпелю, письма, то уничтожая его письма, адресованныя подъ извѣстными литерами въ провинцію до востребованія…

Онъ волновался, сердился и бранился ежедневно, страдая отъ разстройства нервовъ, сознавая, что онъ слабѣетъ съ каждымъ днемъ…

Прекратилось это тягостное положеніе незнанія, что дѣлается съ милыми сердцу людьми, только тогда, когда по письменной просьбѣ Варвары къ Николаю Ивановичу зашелъ Данила.

Съ свойственной ему прямотою, онъ выяснилъ Николаю Ивановичу суть дѣла: Варвара безпокоится, такъ какъ не получаетъ писемъ отъ Николая Ивановича, хотя она уже нѣсколько разъ писала ему. Больной взволновался. Онъ позвалъ служанку:

— Вы куда отправили письма, которыя я давалъ вамъ? Вы мнѣ отчего не подавали письма, которыя приносилъ ночталіонъ?

— Барыня… барыня, — начала, заикаясь, служанка, испуганная видомъ больного.

— Я и васъ, и барыню… вонъ! вонъ отсюда!

Нащокинъ сдѣлалъ усиліе, поднялся во весь ростъ съ большого кресла, въ которомъ онъ полулежалъ въ халатѣ, и изъ его горла хлынула кровь. Онъ безъ силъ, съ широко открытыми глазами, опустился на мощныя руки Данилы.

— Уходили! — сквозь зубы проворчалъ Данила и бережно понесъ умирающаго больного на кровать.

XXV.

Для Варвары настали тяжелые дни…

Ее постигло не одно сердечное горе, но и застала врасплохъ та нужда, при которой не приходится разбирать, за какое дѣло желательно взяться, къ чему лежитъ душа, а нужно только справляться, какая работа есть въ данную минуту, и браться за нее, хотя бы къ ней не было никакой любви и призванія. Это и есть то положеніе, когда говорится, что человѣкъ готовъ хоть камни ворочать, лишь бы не умереть съ голоду. Шить, вязать, дѣлать искусственные цвѣты, разные абажуры, давать уроки музыки, учить дѣтей у себя на квартирѣ и бѣгать по урокамъ въ чужіе дома, — она все готова была дѣлать, лишь бы не лишать никакихъ удобствъ свою дѣвочку. Тысячу разъ благословляла она въ душѣ нѣмецкую школу, гдѣ не только развили ея умственныя способности, но и сдѣлали рукодѣльницей. Иногда какой-нибудь затѣйливый абажуръ приносилъ ей больше выгоды, чѣмъ какая-нибудь серьезная работа. Ей удалось достигнуть не только того, что ея дѣвочка не нуждалась ни въ чемъ, но лѣтъ въ восемь упорнаго труда и всякихъ лишеній удалось даже прикопить кое-какія деньжонки, съ которыми она могла уже безъ особеннаго страха перебраться въ Петербургъ и начать хлопотать о дозволеніи открыть здѣсь снова школу — самую обыкновенную приготовительную школу, со взиманіемъ по три рубля въ мѣсяцъ съ каждаго ученика. Объ устройствѣ школы, выдающейся по дешевизнѣ, о какихъ-нибудь сотрудникахъ, о назначеніи часовъ на чтеніе популярныхъ статей по исторіи и географіи — не могло быть и помину. Надо было благодарить Бога, если ей разрѣшать открыть школу съ самой обыкновенной программой. Она знала только одно, что она всю свою душу вложить въ свое дѣло, лишь бы оно поставилось добросовѣстно, лишь бы никто не могъ упрекнуть ее за небрежность. Школу открыть разрѣшили. Этой удачей, какъ и всѣми другими удачами, она была обязана не одной себѣ, — по крайней мѣрѣ, въ этомъ была твердо убѣждена она сама, — а людской добротѣ, людской снисходительности. Вообще людскую доброту и людскую снисходительность она встрѣчала вездѣ! Во-первыхъ, какъ она сама говорила, ни одна мать родная не могла отнестись къ ней лучше, чѣмъ отнеслась къ ней Алена Митревна въ трудные дни потери Николая Ивановича. Во-вторыхъ, никто не швырнулъ въ нее, дѣвушку съ ребенкомъ, грязью, а, напротивъ того, всѣ принимали въ ней участіе, то-есть давали ей въ тяжелые для нея дни работу, какая была у нихъ подъ руками, и не только не дали ей умереть съ голоду, а даже помогли выбиться изъ крайней нужды.

Со времени постигшаго ее горя, — съ того времени, когда появились на ея лицѣ преждевременныя морщины, а въ темныхъ волосахъ заблестѣли серебряныя нити сѣдыхъ волосъ, — въ ея характерѣ произошла сильная перемѣна, какія происходятъ въ людяхъ только вслѣдствіе сильныхъ нравственныхъ потрясеній: ея энергія къ труду не только не пропала, но даже усилилась; пропала только молодая самоувѣренность, пропала гордость собою, и на смѣну этихъ чувствъ явилось, можетъ-быть, преувеличенное сознаніе всѣхъ своихъ прошлыхъ вольныхъ и невольныхъ ошибокъ; покорно перенося всякія невзгоды и обиды, какъ нѣчто заслуженное ею, она вездѣ и всюду видѣла и цѣнила теперь только участіе людей къ ней цѣнила его выше всего, такъ какъ именно оно было ей теперь нужнѣе всего, — цѣнила его, ни на минуту не задумываясь о томъ, что, можетъ-быть, это участіе оказывается ей потому, что она вполнѣ заслужила его своими личными достоинствами, что люди не отказываютъ ей въ работѣ вовсе не по своей добротѣ, а потому, что она превосходно работаетъ и беретъ самую ничтожную плату, боясь назначить высшую изъ страха потерять работу…

Потомъ, спустя долгіе годы, уже въ Петербургѣ, имѣя опять школу, находясь около своего милаго Данилы, грубо разругавшагося съ матерью изъ-за сестры, не принятой ею, и жившаго теперь съ Варварой, когда Варварѣ приходилось почему-либо вспомнить прошлое, все то, что когда-то пережилось ею — она никогда не могла опредѣлить, какъ могла она пережить время смерти Николая Ивановича, не сойти съ ума и не наложить на себя рукъ. Иногда ей казалось даже, что нѣкоторое время она страдала тихимъ умопомѣшательствомъ, и люди не замѣчали этого только по своей снисходительности, да потому, что она сохраняла еще способность работать, какъ машина, какъ автоматъ. Не будь добрыхъ людей, — она не пережила бы этого времени. Она не могла опредѣлить даже того, думала ли она въ то время о Зоѣ, которую оставила на нѣсколько недѣль на попеченіи Алены Митревны, какъ чужую, какъ собачонку, ускакавъ неожиданно въ Петербургъ при первой страшной вѣсти, полученной отъ Данилы, — вѣсти о томъ, что Николай Ивановичъ очень плохъ. «Дочь даже могла забыть, вотъ до чего дошла!» — мысленно упрекала она себя потомъ и, какъ бы искупая этотъ грѣхъ передъ ребенкомъ, удвоивала свои заботы о немъ… Можетъ-быть, впервые въ жизни Данила тогда покривилъ душой, не сказалъ правды, — не сказалъ, боясь убить сестру роковой вѣстью о томъ, что Николай Ивановичъ не плохъ, а уже умеръ на его рукахъ. Она совсѣмъ смутно помнила, какъ пріѣхала въ Петербургъ, въ какомъ мѣстѣ ее встрѣтилъ поджидавшій ее Данила, куда онъ повелъ ее на ночь, не пустивъ сразу въ Николаю Ивановичу, и какъ, уложивъ ее на постель и гладя по головѣ и по щекѣ мозолистою рукою, какъ больного ребенка, подготовлялъ постепенно къ роковой вѣсти о томъ, что завтра утромъ назначены похороны Нащокина… Врѣзались въ ея память только двѣ сцены, бывшія въ это роковое утро: первая, какъ какая-то женщина чуть не около ея уха у гроба покойника рѣшилась шипящимъ тономъ назвать ее, рыдавшую надъ прахомъ и чуть не потерявшую разсудка, «безстыдницей», и какъ въ этомъ голосѣ съ ужасомъ она узнала голосъ родной своей матери, и вторая — это внезапное умиленіе, охватившее ее, когда гробъ дорогого друга понесли плачущія дѣвушки, его бывшія ученицы, никому не позволившія тратиться на его похороны и хоронившія его на свой счетъ, и это умиленіе заставило ее на время забыть и злобу матери, и свое положеніе незаконной жены, и вспомнить только одно, что этотъ, такъ горячо любимый сотнями молодежи, покойникъ былъ счастливъ только ея ласками, черпалъ силы на свою дѣятельность только въ ея привязанности…

Разсказъ объ этихъ похоронахъ былъ любимымъ ея разсказомъ, и часто потомъ она повторяла его своей Зоѣ, показывая той на кладбищѣ роскошный бѣлый мраморный крестъ съ лаконической надписью позолоченными буквами:

«Дорогому учителю благодарныя ученицы».

Съ какой гордостью говорила она:

— Такой почести удостоивается одинъ изъ тысячи!

И при вопросѣ дочери, разсѣянно смотрѣвшей по сторонамъ и скучавшей на кладбищѣ:

— Мама — мы теперь домой пойдемъ?

Она тихо вздыхала и прибавляла какъ бы въ раздумьѣ:

— Какое великое несчастіе, что ты его не знала!

И затѣмъ много-много говорила о томъ, какъ онъ любилъ свою крошечную Зою, — теребившую его густые волосы и тянувшуюся за его очками, — любилъ, серьезно воображая, что она — еще безсмысленное дитя въ то время — уже сознаётъ, что онъ ея отецъ.

— Это, мама Варя, было, когда мы еще у той толстой бабы жили? — спрашивала Зоя разсѣянно.

— Да, Зоечка, у Алены Митревны, — отвѣчала мать. — Но зачѣмъ ты со зовешь всегда толстой бабой?.. Точно выражаешь этимъ пренебреженіе или насмѣшку…

— Ахъ, мама Варя, вѣдь она же и точно баба! — говорила Зоя.

— Это добрѣйшее существо… и я, и ты такъ много обязаны ей, — поясняла мать.

— Да ты же, мама Варя, всѣмъ считаешь себя обязанной, — вскользь замѣчала дочь.

— Она положительно выходила тебя, — поясняла опять Варвара.

Зоя не возражала: она съ самыхъ раннихъ лѣтъ поняла, что у доброй мамы Вари есть одна слабость — сентиментальность и, какъ слѣдствіе ея, склонность преувеличивать разныя людскія добродѣтели, видѣть чуть не во всѣхъ людяхъ своихъ помощниковъ и благодѣтелей, точно въ мірѣ не идетъ вѣчная борьба за существованіе, точно человѣкъ человѣку — не волкъ! Мама Варя — такая труженица, такая самоотверженная, и потому, конечно, съ нею нечего спорить но этому вопросу, нечего ее огорчать… Хотя это иногда и бѣситъ: все кажется, что у нея нѣтъ чувства собственнаго достоинства или что всѣ ей какія-то милости оказываютъ.

— Финтитъ она у тебя очень! --замѣчалъ Данила, отдыхая съ Варварой въ маленькой уютной гостиной за вечернимъ чаемъ, послѣ цѣлаго дня работы, и слѣдя глазами за граціозной фигуркой черноокой красавицы Зои, удалявшейся изъ комнаты, напѣвая себѣ подъ носъ что-то веселенькое, какъ весенняя пѣсня беззаботной птички.

— То-есть, какъ это финтитъ, голубчикъ? — съ ласковой улыбкой спрашивала въ недоумѣніи Варвара.

— Да такъ: дѣвчонкѣ едва четырнадцать лѣтъ, а она взрослую барышню разыгрываетъ, — пояснялъ Данила: — ходитъ — бедрами вертитъ, подумаешь, испанка какая-нибудь; говорить станетъ — все приговоры…

— Да вѣдь и ты самъ въ этомъ грѣшенъ, — замѣчая? Варвара.

— Такъ я, слава Богу, пожилъ, говорю о томъ, что знаю,^{: --} возражалъ онъ. — А у нея твое молоко на губахъ не обсохло…

Онъ оскорблялся за Варвару, когда съ ней спорила Зоя.

Впрочемъ, Зоя спорила рѣдко: изречетъ свой приговоръ и замолчитъ, не то щадя, бѣдную маму Варю, не то признавая вообще всякіе споры излишними.

— Одна росла — развилась рано, самостоятельно, — поясняла Варвара Данилѣ. — Я все за работою, я все въ хлопотахъ, ну, она и… развилась рано, по-своему… Горько вспомнить иногда: придешь, бывало, вечеромъ, она ласкается, а я ни рукъ, ни ногъ, ни головы не чувствую отъ усталости, говорю: «Зоечка, спать, милочка, пора!. Мама Варя устала»… А ребенку, можетъ-быть, поболтать о чемъ-ни-будь хотѣлось, тоже мыслишки разныя въ головѣ бродили; развѣ она была виновата въ томъ, что я устала?

— А ради кого же уставала-то? — спрашивалъ Данила рѣзко.

— Ради себя… ради себя, Данила, — торопливо говорила Варвара. — Не ей же было, платиться за то, что и я хотѣла когда-то быть счастливою… я насладилась счастіемъ, ну, мнѣ слѣдовало и платиться за это…

Варвара въ смущеніи путалась, не зная, какъ объяснить, что ея дѣвочка иногда смотритъ ужъ черезчуръ самостоятельной для своего возраста. Впрочемъ, вѣдь это такъ просто; она и физически развилась очень рано; всѣ принимаютъ ее чуть не за семнадцатилѣтнюю дѣвушку, балуютъ похвалами ея красотѣ, мальчишки разные на улицѣ, когда она изъ гимназіи идетъ, поджидаютъ, засматриваются… И что нынче за молодежь: ни увлеченія добромъ и правдою, ни возвышенныхъ стремленій, ни великихъ задачъ; одна чувственность, одно желаніе насладиться жизнью для себя, и только… Впрочемъ, ихъ осуждать не приходится, сами мы во всемъ виноваты… да потомъ, и дурная это привычка у отживающихъ — бранить всѣхъ, кто начинаетъ жить. Это первый признакъ старости. Въ нихъ, въ этихъ юнцахъ, можетъ-быть, въ сущности ничего нѣтъ дурного, а просто: въ нихъ естественная заносчивость молодости, а мы — говорить мы съ ними, не умѣемъ, все хотимъ менторствовать… Варвара конфузилась, все больше и больше путаясь въ своихъ объясненіяхъ.

— Набаловала ты ее, вотъ и финтитъ! — рѣзко и коротко объяснялъ Данила.

— Ужъ очень не сладко ей жилось, — горячо вступалась за дочь Варвара: — такъ нельзя же было иногда и не побаловать!.. По опыту мы знаемъ съ тобою, каково жить безъ радостей въ жизни, да еще и безъ любви матери…

— Ну, мнѣ-то на это наплевать! — вставлялъ Данила. — Матери же хуже, если злоба на родныхъ грызетъ, а у меня совѣсть чиста… мнѣ что?

Но Варвара, не слушая его, продолжала защищать Зою:

— Я рада, что у Зои, по крайней мѣрѣ, сердце доброе… задоръ же пройдетъ…

— Ну, да, нищимъ готова отдать послѣдній твой грошъ, — вставилъ Данила: — чтобы не надоѣдали ей нытьемъ… звали ее доброй барышней.

— Она же знаетъ, что все, что мое, то ея… слава Богу, мы не считаемся грошами, — кончала тревожившій ее разговоръ о дочери Варвара.

Это были легкія облачка въ ея жизни, и они набѣгали на свѣтлый горизонтъ этой трудовой будничной жизни только потому, что у Данилы были ужъ такіе странные прямолинейные взгляды. Чѣмъ старше становился онъ, тѣмъ нетерпимѣе относился къ людямъ, особенно къ молодежи, точно всѣ могли такъ жить, какъ онъ. «Финтятъ», «носъ задираютъ», «пустозвонные хлыщи», «накостники развратные, развратить ребенка каждаго готовы, лишь бы удовлетворить свое сластолюбіе», «за новые штаны да модные галстучки не то, что отца съ матерью, а Бora продадутъ», «кто не пьяница, да не развратникъ, тотъ, но ихъ мнѣнію, смѣшонъ и глупъ, потому что жизнью не умѣетъ пользоваться», — всь эти приговоры слетали съ его губъ все чаще и чаще. Тамъ же онъ жилъ попрежному столярной работой, неприхотливо, сводя свои потребности чуть не къ нулю. «Меньше нужно человѣку — меньше у него горестей», — пояснялъ онъ…

— Это кто у васъ въ домѣ мужчина? — спрашивали знакомые гимназисты и гимназистки у Зои, видя сторонившагося отъ нихъ и угрюмо проходившаго въ свою каморку Данилу въ его неизмѣнной рабочей блузѣ.

— Это маминъ молочный брать! — находчиво отвѣчала Воя, краснѣя до ушей.

— Изъ крѣпостныхъ? — спрашивали ее.

— Теперь же нѣтъ крѣпостныхъ, — отвѣчала она, уклоняясь отъ прямого отвѣта.

XXVI.

Красавица Зоя очень рано, — съ той поры, какъ она начала помнить себя и сколько-нибудь ясно сознавать окружающее — поняла, что ея мама Варя, — милая, добрая, бѣдная мама Варя, — дѣлаетъ глубокую ошибку: благодарить тѣхъ. кто наваливаетъ на нее работу, и надрывается надъ добросовѣстнымъ исполненіемъ этой работы, которую оплачиваютъ грошами.

Трудно сказать, что впервые навело юную головку на эти мысли.

Можетъ-быть, испытываемая ею въ дѣтствѣ скука одиночества, когда она оставалась по цѣлымъ часамъ на попеченіи глупой «толстой бабы» во время отсутствія матери, дававшей въ городѣ уроки, и до зѣвоты разсматривала книжечки съ глупыми картинками, какими-то небывалыми добрыми феями и такими же небывалыми волшебными дворцами, тогда какъ кругомъ въ плоскомъ, не живописномъ русскомъ уѣздномъ городишкѣ, какъ она знала, нигдѣ не было ни фей, ни дворцовъ, а были только толстые, малоподвижные купцы и купчихи, жалкіе, обтерханные мужики и бабы, убогіе, покосившіеся на бокъ, домишки и длинные-длинные деревянные заборы, окаймлявшіе грязныя улицы со свиньями, курами и дворняжками, сжившимися съ этой родной грязью?.. Можетъ-быть, вздохи этой же глупой «толстой бабы», нерѣдко жалостливо говорившей, что «наша-то голубушка Варвара Пантелеймоновна ночей не доспитъ, а работу свою исполнитъ, только люди-то этого цѣнить не умѣютъ; сколько ни бейся — спасибо не скажутъ; недаромъ говорится, что отъ трудовъ праведныхъ не наживешь палатъ каменныхъ!..» Можетъ-быть, горькое чувство, закрадывавшееся въ душу ребенка при видѣ того, какъ дорогая мама Варя дни и ночи корпѣла надъ шитьемъ какого-нибудь наряднаго платьица неуклюжей купеческой дочери къ предстоящему храмовому празднику и, вырабатывая этимъ каторжнымъ трудомъ гроши, не могла сдѣлать своей собственной дочери даже простенькаго наряда къ тому же празднику, чтобы и ея дочь появилась въ новомъ платьицѣ у обѣдни рядомъ съ этой расфуфыренной лабазницей?.. Можетъ-быть, раздражительныя слова двѣнадцатилѣтняго Ваньки-лоботряса, племянника глупой «толстой бабы», который озлобленно «жалился» ей, маленькой барышнѣ, на то, что «толстопузый это, то-есть его хозяинъ-лавочникъ, лопнуть отъ жиру готовъ, а ихъ, мальчиковъ да подручныхъ, впроголодь держитъ иродъ и хоть бы въ церковь, а не то что погулять или въ бабки поиграть, когда-нибудь отпустилъ, — такъ нѣтъ и того?.. Можетъ-быть, сладкія рѣчи того гимназиста, покручивавшаго пальцами около того мѣста, гдѣ впослѣдствіи должны были вырасти у него усы, — рѣчи о томъ, что она Зоя — счастливица, можетъ одноў своей красотой затмить всѣхъ нарядныхъ барышень, при чемъ онъ даже пояснилъ, что онъ лично промѣняетъ сотни расфуфыренныхъ красавицъ на одну Венеру Медицейскую?.. Трудно разобраться въ сложныхъ жизненныхъ вліяніяхъ, формирующихъ съ дѣтства тотъ или другой характеръ. Можно было сказать только одно, что Зоя уже на пятнадцатомъ году говорила матери, работавшей въ своей школѣ:

— Мама Варя, вѣдь ты убиваешь себя, распинаясь такимъ образомъ за всю эту мелкоту!

— Да развѣ можно, Зоечка, кое-какъ свое дѣло дѣлать? — возражала Варвара. — Это мой святой долгъ…

— А ты помнишь, что сказалъ инспекторъ училищъ, когда ты, по своому обыкновенію, волновалась и возмущалась тѣмъ, какъ трудно искоренять дурные привычки и пороки, развившіеся въ дѣтяхъ дома въ жалкой средѣ? — спрашивала Зоя, щуря свои большіе, черные, чуть-чуть близорукіе глаза. — „Ваша школа, — сказалъ онъ тогда, какъ ты сама потомъ говорила дядѣ, — отлично идетъ, она лучшая въ моемъ участкѣ, но напрасно вы хотите придать ей воспитательное значеніе: ваши ученики — текучая вода. Сегодня здѣсь, завтра — въ другомъ мѣстѣ. Вы только измучите себя, исправляя ихъ нравы“…

— Ну, и Богъ съ нимъ, — отвѣчала Варвара. — Сотню не исправлю, такъ хоть одинъ скажетъ мнѣ спасибо потомъ за мое вліяніе. Да, и своя совѣсть спокойна будетъ.

— А здоровье? — спрашивала Зоя. — Ты забываешь, что твое здоровье нужно и тебѣ, и мнѣ?

Варвара умилилась.

— Милая, ты все о моемъ здоровьѣ безпокоишься! Я обтерпѣлась, я оббилась! А, знаешь, битая посуда два вѣка живетъ!..

Она цѣловала свою прелестную Зою.

— О, если бы ты знала, какъ я ненавижу всѣхъ людей, заставлявшихъ и заставляющихъ тебя работать, отнимавшихъ и отнимающихъ у меня маму Варю! — произносила Зоя страстно.

Мать даже не упрекала ее за это, зная, что эти горькія фразы вырываются изъ груди дочери только ея горячею любовью къ матери. Вѣдь и точно трудъ всегда отвлекалъ ее отъ дочери. Сколько разъ въ теченіе цѣлаго дня онѣ не могли провести вдвоемъ какого-нибудь часа времени. Но что же дѣлать, если онѣ не могутъ жить безъ этого уютнаго труда? Трудъ цѣнится такъ дешево, оплачивается такъ скудно, а сколько нужно денегъ, чтобы хорошо, гигіенично обставить ребенка и обучить его такъ, чтобы онъ потомъ могъ быть полезнымъ работникомъ! Бѣдная дѣвочка не знаетъ, какъ дорого стоитъ жизнь, и ея любящее сердце требуетъ только одного, чтобы ея мама Варя была всегда съ нею! Ахъ, если бы это было возможно! Какое это было бы счастіе. Но бѣднымъ счастье дается только на минуты за долгіе дни лишеній. И она большею частью благодарятъ судьбу за эти минуты… Ей вспомнился тогда ея незабвенный другъ. Какъ онъ ликовалъ, когда и ему судьба дарила эти минуты счастія!.. Какая дѣтски-чистая радость наполняла тогда его душу!..

Можетъ-быть, она умилилась бы еще болѣе любовью къ ней Зои, если бы узнала, что однажды, уже на пятнадцатомъ году, возвращаясь съ матерью съ кладбища, Зоя задумалась надъ однимъ обстоятельствомъ: почему ея отецъ носилъ фамилію Нащокина, а она носитъ фамилію Чупруненко, какъ и мама Варя, и дядя Данила? Неужели мама Варя — дѣвица? Неужели она, Зоя — незаконная дочь? Смутно, крайне смутно начали ей вспоминаться слова глупой „толстой бабы“ о томъ, „что у мамы Вари и пенсіи-то нѣтъ“, что и пенсію-то „та, другая, подлянка“, получаетъ даромъ, что „она убила мужа“. Что это бредъ или дѣйствительность? Не воспоминанія ли это о какомъ-нибудь снѣ, видѣнномъ въ дѣтствѣ? Нѣтъ, не можетъ быть. Чѣмъ болѣе напрягала она память, тѣмъ яснѣе воскресали въ ней всѣ эти фразы „толстой бабы“. Наконецъ, она поняла вполнѣ, что дѣйствительно ея мать — дѣвушка, что она. сама — незаконнорождённая. Это открытіе сильно поразило ее. Но состраданіе къ матери заставило ее промолчать объ этомъ и, не шокируя мать разспросами, только мысленно повторить нѣсколько разъ:

— Жалкая, жалкая мама Варя!

Она окончательно почувствовала, что она стоитъ выше бѣдной и жалкой мамы Вари. Та, вѣрно, и всегда была такою… она не могла сразу подыскать подходящаго выраженія: въ головѣ вертѣлись смутно какія-то опредѣленія, какіе-то эпитеты, но изъ этого ничего не выходило…

XXVII.

Зоя ни слова не проговорилась матери о томъ, что она догадывается, что мать никогда не была замужемъ, — не проговорилась даже и тогда, когда случайно при ней зашелъ щекотливый разговоръ о Вѣрѣ Васильевнѣ.

Какъ-то разъ Данила, вернувшись съ работы домой и сидя за чаемъ, проговорился неосторожно при Зоѣ, которая сидѣла въ уголкѣ, на маленькомъ угловомъ диванчикѣ за отдѣльнымъ столикомъ, читая при свѣтѣ лампы книгу и по глотку прихлебывая чай:

— Сейчасъ Евгена встрѣтилъ: говоритъ, что мать очень больна… Исповѣдывалась и пріобщалась…

— Ахъ, Боже мой! Неужели и теперь не пустятъ къ ней, — воскликнула взволнованная Варвара.

— Ну, чего тамъ!.. Не зачѣмъ и идти, разстраивать себя, — сказалъ Данила. — И я-то глупъ, что некстати проговорился…

— Но ты-то вѣдь пойдешь къ ней? — спросила Варвара.

— Завтра передъ работой обѣщалъ зайти, — неохотно отвѣтилъ онъ. — Хотя, признаюсь, охоты большой нѣтъ: Господь ее знаетъ — обрадуется ли приходу, или только еще пуще раздражится да еще, чего добраго, хуже ей станетъ… Кто ихъ знаетъ, взбалмошныхъ-то людей!

Варвара стала разспрашивать, чѣмъ больна мать. Она уже насколько лѣтъ не видалась со своими родными и не знала почти ничего, что у нихъ дѣлается. Слышала только мелькомъ, что Евгеній хотя и проигралъ дѣло о духовномъ завѣщаніи, но сдѣлался банковскимъ дѣльцомъ и живетъ припѣваючи со своей богатой женой. Евгенія сперва раза три ѣздила къ никому невѣдомой подругѣ поправляться отъ невѣдомой болѣзни, а потомъ, должно-быть, окрѣпла и уже не имѣла надобности ѣздить для поправленія здоровья, а просто веселилась, то съ офицерами, то съ юнкерами, и это, очевидно, уже но приносило вреда ея здоровью. О матери Варвара старалась совсѣмъ не говорить, чтобы не бередить сердечныхъ ранъ. Теперь ее удивило и опечалило извѣстіе о серьезной болѣзни матери. Она спросила:

— Да чѣмъ же она больна?

— Ракъ въ печени, что ли, или въ желудкѣ, не знаю хорошенько… Пьянство-то до добра видно не доводитъ, — пробормоталъ онъ.

— Пьянство? что ты говоришь! — воскликнула она въ ужасѣ. — Ты мнѣ ничего прежде объ этомъ не говорилъ!

— Чего-жъ судачить про мать?.. Давно это началось… сперва тайкомъ… пивко тянула… потомъ водочку отъ желудка… Дѣло извѣстное, какъ привыкаютъ къ этому безобразію: однѣ съ горя, другія съ радости, третьи для поправленія здоровья… Не она первая, не она послѣдняя…

— Я никогда этого прежде не замѣчала, — замѣтила Варвара.

— Да это послѣ тебя началось… какъ разъѣхались, тогда и началось, — пояснилъ онъ.

— Послѣ меня?.. Господи, еще, можетъ-быть, я была причиною… я никогда этого не прощу себѣ!.. — воскликнула Варвара, блѣднѣя;

— Ну, вотъ еще, выдумывай!.. Мало горя — изобрѣти новое… Съ такой-то жизни, какъ ея жизнь была, сопьешься… Однако, мнѣ и на боковую пора… завтра пораньше встать придется, чтобы къ нашимъ забѣжать до работы… или во время работы… рабочихъ-то часовъ ради болѣзни матери не убавятъ…

Когда Данила ушелъ, Варвара совсѣмъ забылась. Тысячи скорбныхъ думъ проходили въ ея головѣ. Опустивъ голову, вспоминая прошлое, то горько упрекая себя, то признавая себя правой и съ горечью обвиняя мать, она водила по подносу чайной ложкой, по пролитой на него водѣ, и даже не замѣчала, что по ея морщинистому лицу текутъ одна за другой обильныя слезы. Ставя на столъ свою чашку и видя, что лицо матери все въ слезахъ, Зоя мелькомъ спросила:

— О комъ это говорилъ дядя, что кто-то умираетъ?

— Твоя бабушка! — грустно сказала Варвара. — Моя родная мать!

— Я даже и не знала, что она еще существуетъ! — замѣтила Зоя.

— Сердита на меня была… Противъ ея воли я поступила… — начала Варвара и смутилась еще болѣе: „не настала ли тяжелая минута исповѣди и покаянія передъ дочерью?. Господи, какъ начать?“ Всю жизнь она старалась обходить этотъ вопросъ…

Но, прежде чѣмъ она успѣла открыть ротъ, Зоя проговорила:

— Ты, мама Варя, еще чайную посуду перемывать будешь… а я пойду спать… Устала сегодня что-то.

И, совершенно спокойная, равнодушная къ слезамъ матери о какой-то невѣдомой ей бабкѣ, она поцѣловала мать и направилась въ спальню.

„Слава Богу, слава Богу, что она ничего не знаетъ, не понимаетъ и не можетъ интересоваться мамой, которую никогда не знала и о которой я ничего ей прежде не говорили, — думалось Варварѣ. — А то ужъ я чуть не созналась во всемъ… Господи, одну ошибку сдѣлаkа, а годы цѣлые плачусь за нее… не тѣмъ плачусь, что самой тяжело, а тѣмъ, что Зоя упрекнуть можетъ, что она несчастлива отъ этого“…

На третій день, у Варвары было неожиданное свиданіе съ Евгеніемъ Пантелеймоновичемъ по поводу смерти Вѣры Васильевны. Онъ пріѣхалъ не только извѣстить сестру о смерти матери, о чемъ она могла узнать наканунѣ и отъ Данилы, но и сказать ей, что онъ рѣшилъ пригласить ее на похороны. Онъ, съ обычной своей развязностью, небрежно объяснилъ ей:

— Она, положимъ, запретила пускать тебя на похороны къ ней…

— Господи, уносятъ ненависть даже въ могилу! — воскликнула Варвара.

— Но это пустяки, всѣ эти посмертныя воли, материнскія проклятія, — рѣшилъ Евгеній. — Я же стою выше всего этого, и потому ты можешь зайти сегодня на панихиду и завтра на похороны.

Варвара не удержалась и заплакала.

— Неужели даже за гробомъ мы будемъ врагами? — вырвалось у нея стономъ.

— Все это предубѣжденія и предразсудки! — замѣтилъ онъ, дѣлая гримасу и пожимая плечами. — А что твоя дочь! говорятъ, уже большая! Ты меня извини, что я не бывалъ у тебя… Но вѣдь ты знаешь, у меня столько дѣла, въ трехъ банкахъ въ правленіи числюсь… потомъ и думскія дѣла, и дѣла по своему дому… Конечно, я могъ бы познакомить тебя со своею женою, но; право, это обѣимъ вамъ не пришлю бы особеннаго удовольствія… разныхъ полюсовъ люди… Ты волей-неволей гнешь горбъ надъ глупѣйшей работой, а она — ей нужны выѣзды, общество…

Въ комнату вошла Зоя и въ недоумѣніи остановилась въ дверяхъ, видя плачущую мать и незнакомаго ей, небрежно развалившагося въ креслѣ, богато одѣтаго и очень красиваго господина.

— Бабушка вчера умерла, — наконецъ, пояснила сквозь слезы мать, замѣтивъ Зою, стоящую въ дверяхъ. — Это твой дядя Евгеній!

Зоя сдѣлала чуть замѣтный церемонный реверансъ и слегка наклонила головку. Въ ея манерахъ было много граціи и сознанія своего догтотгостча….

— Ого, портретъ почтенной Марьи Никоновны, — сказалъ Евгеній Пантелеймоновичъ, разглядывая, замаслившимися глазами племянницу съ ногъ до головы. — Ея портретъ, снятый съ нея масляными красками въ дни молодости, я видѣлъ у нея въ домѣ… Позвольте же съ вами познакомиться, прелестная племянница! Онъ протянулъ Зоѣ руку.. Та протянула свою и, поднявъ скромно опущенныя до сихъ поръ густыя черныя рѣсницы, взглянула на Евгенія Пантелеймоновича и съ улыбкой спросила:

— А кто же эта Марья Никоновна, на которую, по вашимъ словамъ, я такъ похожа?

— Вы не знаете Марьи Никоновны, прелестная племянница? возможно ли это? Это ваша прабабка, покойная княгиня Стронина, урожденная княжна Волховская.

Зоя пожала плечами, съ пренебрежительной гримасой на лицѣ.

— Мама Варя никогда не считала нужнымъ знакомить меня съ кѣмъ бы то ни было изъ своихъ родныхъ.

Это было сказано спокойно, совершенно равнодушно, какъ подтвержденіе простого существующаго факта, безъ какого бы то ни было оттѣнка одобренія или неодобренія этому факту; но въ сердцѣ Варвары въ этихъ словахъ по? слышался упрекъ. О, если бы Зоя знала, почему она, Варвара, избѣгала говорить ей о своихъ родныхъ. Вѣдь ея родные — вовсе не родные Зоѣ, каждый изъ нихъ могъ отказаться отъ родства съ этой незаконнорожденной!..

XXVIII.

Зоя была на одной изъ вечеринокъ, въ кружкѣ знакомой зеленой молодежи — выпускныхъ гимназистовъ и гимназистокъ — и десятка тѣхъ людей, перешедшихъ предѣлъ среднихъ лѣтъ, которые кокетливо желаютъ молодиться и, жалко лакействуя и лицемѣря, панибратствуютъ съ безусыми юнцами, подсмѣивающимися исподтишка надъ ними, какъ подсмѣиваются цвѣтущія молодостью и здоровьемъ дѣвушки надъ втирающимися въ ихъ кружки, подрумянивающими свои морщины, старыми дѣвами.

Какъ во всякомъ слишкомъ юномъ обществѣ, уже причисляющемъ себя, по покрою сшитаго имъ отцами платья, къ интеллигенціи, къ привилегированнымъ людямъ, къ соли земли, — кромѣ бойкихъ танцевъ, легкой выпивки и флирта, въ болѣе или менѣе позволительныхъ въ обществѣ предѣлахъ. Тутъ шли неизбѣжные въ томъ возрастѣ, когда еще идѣтъ броженіе мысли, толки и споры вкривь и вкось чуть не о міровыхъ вопросахъ, поражавшіе той смѣлостью, которою поражаютъ и пугаютъ дѣти, безпечно готовыя тянуться за цвѣтами, растущими надъ пропастью, и пуститься въ оставленномъ на берегу дырявомъ челнокѣ въ открытое море. Съ годами, эта, пугающая взрослыхъ, ребяческая отвага проходитъ вмѣстѣ съ другими дѣтскими болѣзнями, въ родѣ скарлатины, коклюша и кори. Она часто уступаетъ мѣсто такой удручающей и въ то же время комической старческой запуганности, глядя на которую чувствуешь, что пуганая ворона и куста боится. Эта болѣзнь уже неизлѣчима. Одни изъ безусыхъ крикуновъ рѣшали, что и вся европейская, и наша литературы ни къ чорту не годятся, такъ какъ не и онѣ состоятъ изъ перепѣвовъ и пересказовъ старыхъ буржуазныхъ взглядовъ и прописной морали; другіе приканчивали однимъ безапелляціоннымъ приговоромъ безсодержательную живопись, держащуюся условныхъ, давно отжившихъ свой вѣкъ формъ; третьи осуждали на смерть въ одинаковой степени и стоящихъ за теорію: „держи и не пускай“, и стоящихъ за теорію: „ломай все, и пусть созидается все снова“; отъ четвертыхъ одинаково доставалось и Дарвину, и Шопенгауэру, и Виктору Гюго, и Эмилю Золя. Со всѣхъ сторонъ такъ и сыпались фразы: „узкость взглядовъ“, „буржуазная нравственность“, „банальность содержаніи“, „отсутствіе настроенія“, „недостаточность образности“. Каждый старался щегольнуть чѣмъ-то новымъ и оригинальнымъ, и никто не подозрѣвалъ, что онъ только повторялъ старый глупости. Среди этой безтолковой болтовни дѣтей безъ опыта, безъ знаній, безъ серьезной мысли, но съ запасомъ большей беззастѣнчивости и храбрости, чѣмъ беззастѣнчивость и храбрость дикарей, лѣзущихъ нагишомъ на заряженныя армстронговы пушки, — скучавшая отъ шума и гама Зоя, за которой въ этотъ вечеръ еще не ухаживалъ ни одинъ гимназистъ, тихо, но съ убѣжденіемъ вполнѣ взрослой, замѣтила сидѣвшему около нея, попавшему не въ свое общество и потому тоже скучавшему, молодому человѣку:

— Мнѣ лично болѣе всего жалки только однѣ тафтяныя души, которыя линяютъ и съеживаются, какъ тафтяные искусственные цвѣты, попавшіе подъ первый ливень.

Словечко „тафтяныя души“ пришлось по вкусу собесѣднику. и онъ усмѣхнулся. О „кисейныхъ барышняхъ“ онъ уже слышалъ; о „тафтяныхъ душахъ“ ему не приходилось еще говорить. Теперь надо было только разузнать, какіе это такіе люди съ тафтяными душами, чтобы имѣть возможность кстати примѣнять словечко въ разговорахъ. Это былъ господинъ, недавно соскочившій со школьной скамьи высшаго привилегированнаго учебнаго заведенія и уже начинавшій удачно дѣлать карьеру при помощи денегъ и связей, безшабашныхъ кутежей у татаръ съ нужными людьми и благоговѣйнаго цѣлованья сморщенныхъ ручекъ вліятельной бабушки.

— А вы много встрѣчали подобныхъ тафтяныхъ душъ? — спросилъ онъ, щуря глаза на красивую собесѣдницу.

— Встрѣчала неособенно много, но слышала о нихъ до зѣвоты… Моя мать такъ много говорила мнѣ о шестидесятыхъ годахъ, — отвѣтила Зоя.

Разговоръ завязался.

Зоя съ милой ироніей передавала, что она слышала объ этихъ людяхъ, хотѣвшихъ все создать для другихъ, забывая о себѣ, когда многіе дворяне распинались за то, чтобы крестьяне были вольными, когда многіе привилегированные хлопотали о равенствѣ всѣхъ предъ закономъ, когда многіе мужчины сражались за равноправность съ ними женщинъ, — не малое число этихъ людей потерпѣло на разныхъ поприщахъ фіаско, разочаровалось во многомъ и опустило, въ концѣ концовъ, крылья.

— Тутъ пришлось только полинять и сморщиться, — закончила она: — а между тѣмъ своя жизнь была испорчена, изломана, явились „охи“ и „вздохи“ о прошлыхъ промахахъ и ошибкахъ, не столько печальные, сколько смѣшные» потому что, право, смѣшно плакать по волосамъ, когда снята голова…

— Время такое было тогда — всѣ увлекались разными идеями, — неопредѣленно отвѣтилъ молодой человѣкъ, вертя въ рукѣ золотое pince-nez.

Онъ любилъ и умѣлъ отвѣчать неопредѣленно, ни за, ни противъ, ни да, ни нѣтъ, такъ какъ у него былъ умъ дипломатическій. Такъ его вліятельная бабушка Татьяна Петровна всѣмъ объясняла.

— Смѣшнѣе всего, что эти люди говорили о реализмѣ, проповѣдывали крайній эгоизмъ, а сами, въ сущности, менѣе всего были и реалистами, и эгоистами… Напускное все это — заботы о какомъ-то Иванѣ, голодающемъ гдѣ-то въ настоящую минуту, или объ Иванахъ, которые будутъ голодать черезъ тысячу лѣтъ послѣ насъ въ какомъ-то невѣдомомъ царствѣ…

— Вы, значитъ, сами объ этомъ никогда не думаете? — спросилъ онъ.

— Думаю, но это не мѣшаетъ мнѣ заботиться только о томъ, чтобы не быть самой въ положенія и этого Ивана, и этихъ Ивановъ, — съ гримасой отвѣчала Зоя. — Да вѣдь и всѣ поступаютъ такъ, и вы, и другіе, если не напускаютъ на себя блажи, не юродствуютъ… Мы вотъ здѣсь всѣ веселимся, а вѣдь навѣрное даже въ этомъ домѣ есть какая-нибудь семья, погибающая отъ разныхъ общественныхъ или семейныхъ неурядицъ и голода, но мы не пойдемъ же сейчасъ выручать ее, бросивъ танцы? Это очень печально, но это — фактъ.

— Вы съ характеромъ! — процѣдилъ сквозь зубы молодой человѣкъ, не то одобряя, не то не одобряя: она поняла въ первомъ смыслѣ: другіе, слыша этотъ разговоръ, могли понять въ томъ смыслѣ, въ какомъ имъ было по вкусу.

Они заслышали музыку и стали на свои мѣста, чтобы участвовать въ кадрили. Среди танцевъ случайно заговорили о разныхъ знакомыхъ лицахъ, и Зоя какъ-то мелькомъ замѣтила, что у ноя въ Петербургѣ есть дядя Евгеній Пантелеймоновичъ Чупруненко. Говорить объ этомъ дядѣ было не стыдно: это не Данила!

— Это хорошій знакомый моего отца. Мой отецъ состоитъ юрисконсультомъ въ банкѣ, гдѣ вашъ дядя директорствуетъ. — сообщилъ молодой человѣкъ. — Можетъ-быть, еще когда-нибудь встрѣтимся у почтеннаго Евгенія Пантелеймоновича на четвергахъ?

— Я у дяди бываю очень рѣдко… была два-три раза въ этотъ годъ, коротко сказала Зоя, умолчавъ, что до этого года она не была у него ни разу.

— Счастливцы иногда даже въ благотворительныхъ лотереяхъ выигрываютъ, — сказалъ онъ, улыбаясь.

— А вы себя причисляете къ нимъ? — спросила она, свысока взглянувъ на него.

— Иногда удавалось желаемое…

Она въ душѣ назвала все это «банальностями» — любимое ея словечко — и перемѣнила разговоръ…

Она, дѣйствительно, послѣ смерти бабки была у дяди всего два-три раза, и то по настоятельной его просьбѣ. Его жена, Олимпіада Кирилловна, чопорная и въ то же время легкомысленная женщина, сразу пришлась не по вкусу Варварѣ, и та неохотно соглашалась на настоянія брата, просившаго отпускать къ нему племянницу и безцеремонно заявлявшему, что ее, Варвару, онъ и не приглашаетъ къ себѣ, такъ какъ ей и дѣлать-то у нихъ нечего среди всякихъ денежныхъ тузовъ, а Зоя, все же свѣтъ увидитъ и — кто знаетъ? — можетъ-быть, еще партію приличную сдѣлаетъ… У него уже явилось желаніе., покровительствовать хорошенькой племянницѣ, при видѣ которой у него разгорались глаза.

Возвращаясь съ гимназической вечеринки, Зоя только на минуту задумалась о молодомъ Кривскомъ-Долининѣ, который бесѣдовалъ съ нею въ этотъ вечеръ. Онъ былъ довольно красивъ, молодъ, развязенъ, достаточно баналенъ, — и она съ гримасой подумала:

«Карьеру сдѣлаетъ, благо и деньги, и связи есть».

И тотчасъ же ея мысли вернулись къ разговору, который они вели съ Кривокимъ-Долининымъ. «Тафтяныя души» — это выраженіе совершенно случайно подвернулось ей на ея бойкій языкъ, какъ подвертывалось на него и многое другое; ей теперь показалось, что это именно тотъ эпитетъ, который она напрасно искала въ разговорѣ съ матерью, — разговорѣ, послѣ котораго она назвала въ душѣ маму Варю «жалкою». Да, мама Варя именно такая тафтяная душа — полинявшая и сморщившаяся послѣ жизненнаго ливня. Точно провинилась она передъ всѣмъ міромъ, точно люди только изъ милости ее не добиваютъ. И вѣдь что обиднѣе всего, такъ это то, что она продолжаетъ умѣло работать, что она остается неутомимою, даже энергично хлопочетъ за какихъ-то мальчишекъ, пристраивая ихъ въ корпуса и гимназіи. Вся бѣда въ томъ, что прошлыхъ ошибокъ она забыть не можетъ: и о прежней школѣ вздыхаетъ, и о ссорѣ съ матерью слезы готова проливать и, кажется, ежеминутно дрожитъ, что дочь спроситъ: «почему я незаконнорожденная?»

«Да, у мамы Вари именно тафтяная душа… и, Боже мой, сакъ она жалка мнѣ, бѣдная!» — закончила Зоя.

XXIX.

— Я правду говорилъ, что счастливцы даже въ благотворительныхъ лотереяхъ выигрываютъ! — весело замѣтилъ Владиміръ Александровичъ Кривскій-Доливинъ, встрѣчая Зою, послѣ гимназической. вечеринки, на первомъ же изъ слѣдующихъ четверговъ у Евгенія Пантелеймоновича Чупруненко.

— Да, если имъ поблаговолятъ дамы-патронессы, — отвѣтила развязно Зоя.

— А-а! — протянулъ онъ и, кажется, сейчасъ же понялъ значеніе ея словъ.

Но, должно-быть, для того, чтобы «глупый мальчишка» не возмечталъ много, Зоя въ теченіе всего этого вечера относилась къ нему довольно небрежно и кокетничала съ какимъ-то пожившимъ и покутившимъ на своемъ вѣку биржевикомъ, у котораго изсиня-красный носъ очень напоминалъ зрѣлый и уже засыхающій плодъ стручковаго перца. Она вычитала въ какимъ-то послѣднемъ прочитанномъ ею французскомъ романѣ, что такъ поступаютъ барышни, когда хотятъ, чтобы «онъ» былъ у ихъ ногь: подать чуть-чуть надежду, немного вскружить голову, потомъ дѣлать небрежный и безразличный видъ и кокетничать съ какимъ-нибудь богатымъ чучелой. Держать себя въ большомъ обществѣ она только могла по романамъ да но пьесамъ, видѣннымъ ею въ Александринскомъ и Михайловскимъ театрахъ: мама Варя никуда не выѣзжала сама и не вывозила ее. У Евгенія же Пантелеймоновича Чупруненко собиралось если не «высшее», то во всякомъ случаѣ многолюдное и «пестрое» общество, совершенно подходящее къ построй роскоши его квартиры, переполненной и старой бронзой, и саксонскимъ фарфоромъ, и Айвазовскими, и Клеверами, купленными на аукціонахъ разныхъ ломбардовъ. На такихъ неопытныхъ людей, какъ Зоя, эта пестрая роскошь дѣйствовала подавляющимъ образомъ и заставляла теряться, придумывать, какую героиню романа принять за образецъ…

Впрочемъ, Зоя не всегда подражала въ обществѣ какой-нибудь героинѣ прочитаннаго романа или пьесы, а иногда, съ досадою чувствуя, что она почему-либо конфузится и смущается, раздражалась и дѣлалась самой собою, то-есть бойкою вчерашнею гимназисткой, отбрасывала «допотопныя китайскія церемоніи» и «банальныя условности», становилась рѣзкою, заносчивой" и несдержанною, какъ избалованная дочь, любимица матери, какъ слишкомъ рано развивавшаяся барышня-красавица, которая давно привыкла смотрѣть сверху внизъ на своихъ безусыхъ ухаживателей и командовать гимназистами, уже находящими наслажденье въ бѣганьи за женскими юбками. Пренебрежительно вздергивая плечиками, она сыпала направо и налѣво фразами: «Что вы за глупости говорите!..» «Отъ васъ только и можно услышать пошлыя банальности!» Она была твердо увѣрена, что она — человѣкъ вполнѣ самостоятельный, опытный и практичный, во всякомъ случаѣ болѣе практичный, чѣмъ мама Варя, которая готова распинаться за работой, воображая, что если она не будетъ этого дѣлать, то онѣ насидятся безъ хлѣба.

Къ ея счастію, въ этомъ случаѣ у нея явился единомышленникъ, и притомъ очень авторитетный единомышленникъ: дядя Женя держался тѣхъ же реалистическихъ взглядовъ, какіе были у нея. Онъ смѣялся одинаково и надъ дядей Данилой, и надъ мамой Варей. Надъ Данилой — потому, что тотъ проповѣдуетъ благоглупости въ родѣ того, что жизнь у насъ отъ того дорого стоитъ, что мы ее будто бы слишкомъ усложнили, завели цѣлую прорву якобы потребностей — обѣда намъ мало, такъ выдумали завтраки и ужины, домотканный холстъ грубымъ нашли, такъ голландское полотно да батистъ придумали; свои ноги есть, а мы нанимаемъ извозчика и трехъ улицъ пройти не можемъ. Надъ мамой Варей дядя Женя шутитъ потому, что она воображаетъ, что за трудъ только тогда и платятъ, когда онъ хорошо исполненъ. А дядя Женя говоритъ:

— За трудъ платятъ хорошо только тогда, когда казовымъ концомъ умѣешь его людямъ показать, когда и свое дѣло, и свое значенье взмылить умѣешь! Кто самъ о себѣ кричитъ, только тотъ и славенъ. За добросовѣстность же гроша ломанаго не дадутъ, такъ какъ она — дѣло условное. У одной сынъ идіотъ, а она тебя недобросовѣстной вездѣ ославлять будетъ за то, что ты его геніемъ не сдѣлала; у другого сынъ провалился на экзаменѣ, потому что экзаменаторъ былъ пьянъ и провалилъ его, злясь на свое пьянство, а родитель будетъ ругать тебя, что ты его сына приготовить не умѣла. Вотъ тебѣ и добросовѣстность твоя хваленая!

Дядя Женя всегда находчивъ и оригиналенъ. Недаромъ дядя Женя и богатъ! Зоя на всѣ лады раздумывала о дядѣ Женѣ, находя все болѣе и болѣе общаго въ своихъ взглядахъ съ его взглядами. Какъ бы она была рада, если бы и ей такъ повезло въ жизни, какъ ему!

Нигдѣ онъ не получилъ образованья, ничего не изучалъ, а богатъ. И о чемъ, о чемъ онъ ни говоритъ, и какъ еще смѣло говоритъ, хотя не читалъ ничего, а если и читалъ что, то развѣ только газеты да заглавія книгъ.

— Дарвинъ, — говоритъ, — только подтверждаетъ то, что народъ своимъ трезвымъ умомъ подмѣтилъ давнымъ-давно и даже въ побасёнкахъ выразилъ, какъ въ природѣ все и всѣ пожираютъ другъ друга: зайчикъ — капусту, зайчика — волки; борьба за существованіе вездѣ!

О Спенсерѣ даже недавно говорилъ:

— Всѣ эти вопросы соціологіи — глубокіе и великіе вопросы. Со Спенсеромъ можно, конечно, спорить, но нельзя оспаривать то, что онъ многое прочелъ и взвѣсилъ… Къ сожалѣнію, какъ бы ни были велики и глубоки эти вопросы, они не даютъ опредѣленной программы дѣйствій въ данную минуту. А мы, русскіе, нуждаемся именно въ программахъ дѣйствій въ данную минуту. Не страсбургскіе мудреные пироги намъ теперь нужны, какъ бы они ни были вкусны, а хлѣбъ — простой ржаной хлѣбъ нуженъ!

И можно голову прозакладывать, что дядя Женя не только не читалъ, но даже не видалъ ни сочиненій Дарвина, ни трудовъ Спенсера: заглавія книгъ только въ газетахъ вычиталъ, вотъ и все. Она же, Зои, не только сходилась въ мнѣніяхъ съ дядей Женей, но и читала и Дарвина, и Спенсера, а потому имѣла право считать себя даже выше дяди Жени: у него только здравый природный умъ, у нея же и здравый природный умъ, и большая начитанность. Всѣ удивляются, какъ она много успѣла прочитать. Мама Варя говоритъ: «ты не читаешь, а глотаешь книги», и ужъ, конечно, у нея сейчасъ начинаются какія-то опасенія на этотъ счетъ… Неужели же это все не поведетъ ни къ чему? Съ бою она, Зоя, можетъ взять у судьбы счастье…

Недаромъ же дядя Женя оцѣнилъ и полюбилъ ее сразу.

— Ты, моя волшебница, далеко пойдешь, только не надо зарывать въ землю данные тебѣ природою дары, — еще надняхъ говорилъ онъ, чисто по-родственному, цѣлуя ее въ кокетливо подставленную щеку.

Онъ, кажется, немного влюбленъ въ нее. Что-жъ, это не опасно и мило…

Это она замѣтила послѣ того, какъ за нею увивались и тотъ биржевикъ съ красносизымъ носомъ, и Владиміръ Александровичъ Кривскій-Долининъ. Дядя Женя все слѣдилъ за нею, а у самого такъ и горѣли глаза. Ужасно много мужчинъ ухаживаетъ за нею!..

Владиміръ Александровичъ все приставалъ къ ней, бываетъ ли она гдѣ-нибудь въ обществѣ, кромѣ дяди, гуляетъ ли въ какіе-нибудь опредѣленные часы, и гдѣ именно? Она необдуманно сказала, что по воскресеньямъ иногда гуляетъ въ три часа по Большой Морской, и ей теперь было досадно вспомнить, какъ она смутилась и покраснѣла, высказавъ сгоряча эту невинную ложь. Ей тотчасъ же пришло въ голову, что ей одной въ три часа дня въ воскресный день было бы неловко гулять по Большой Морокой;, кромѣ того, у нея нѣтъ даже приличнаго костюма для подобной прогулки. Правда, мама Варя давно обѣщала заказать ей новый весенній нарядъ. Но у нихъ вышла размолвка по поводу этого. Мама Варя высказала тутъ вполнѣ свою непрактичность. Она требуетъ, чтобы нарядъ былъ сдѣланъ изъ прочной, добротной матеріи, но попроще фасономъ. А между, тѣмъ Зоя стояла именно за самый модный покрой, не придавая никакого значенія добротности матеріи. Во-первыхъ, самая добротная матерія не имѣетъ виду, если покрой не модный. Кромѣ того, нельзя же десять лѣтъ носить одну и ту же верхнюю одежду, ожидая, когда она износится. Фасоны же одежды мѣняются гораздо скорѣе, чѣмъ успѣваетъ Износиться даже самый плохой матеріалъ, употребленный на эти наряды. Мама Варя ничего этого не понимаетъ и носитъ даже лѣтомъ свою фетровую шляпку, превознося ее за прочность: «дорогой матеріалъ, зато непрочно». А между тѣмъ такого фасона фетровыя шляпки даже зимой уже никто не носитъ!.. Мамѣ Варѣ, конечно, это все равно… въ ней ужасно много общаго съ Данилой… Теперь придется еще серьезнѣй повоевать съ нею изъ-за того, чтобы нарядъ былъ сшитъ по модѣ…

— Тогда можно будетъ идти на прогулку въ Морскую, взявъ съ собой хоть Колю. Все же буду не одна, — рѣшила Зря.

Коля былъ одинъ изъ трехъ пансіонеровъ Варвары, сирота, остававшійся въ пансіонѣ даже на праздники и потому часто гулявшій съ Зоей. Но эти прогулки ограничивались площадью церкви Николы Морского, кусочкомъ Екатерингофскаго проспекта и Екатерининскимъ каналомъ и никогда не простирались до Большой Морской или Невскаго проспекта. Теперь рѣшено было при первой возможности, то-есть тотчасъ но приготовленіи новаго наряда, прогуляться по Большой Морской…

XXX.

— Что это вы сегодня такъ загулялись? — спрашивала Варвара Зою и Колю. — Ужъ я безпокоиться начала, — думала, не случилось ли чего. Все къ обѣду перепрѣло и пережарилось…

— А мы все по Большой Морской сегодня гуляли, — отвѣтилъ мальчикъ. — Зоѣ знакомый господинъ попался, такъ все ходилъ съ нами… Хорошо въ Морской….

— Охота было такъ далеко идти, — сказала Варвара и мысленно съ горечью рѣшила: — «бѣдная дѣвочка, — хочется пофрантить, вотъ и пошла новый нарядъ показывать; молода еще, интересовъ особенныхъ теперь въ обществѣ нѣтъ — тяжело жить»…

И вслухъ мелькомъ спросила дочь:

— Изъ моихъ бывшихъ учениковъ кто-нибудь попался?

Знакомыхъ у нихъ было мало, всѣ наперечетъ.

— Нѣтъ, у подруги на вечеринкѣ да потомъ у дяди познакомилась… Владиміръ Александровичъ Кривскій-Долининъ, — отвѣтила Зоя. — Отецъ его вмѣстѣ съ дядею служитъ…

Они уже сидѣли за столомъ и интересовались больше ѣдою, — чѣмъ разсказами о томъ, кого встрѣтили на улицѣ, что это за человѣкъ, долго ли съ нимъ гуляли. Мелькомъ, уже за вторымъ блюдомъ, Варвара сообщила Зоѣ, что безъ нея и Николая заходила одна знакомая старушка, учительница музыки, и говорила, что ей поручили найти въ одинъ домъ на лѣто гувернантку, — такъ вотъ она хотѣла предложить это мѣсто Зоѣ.

— Только я за тебя отвѣтила, что въ гувернантки ты не пойдешь ни въ какомъ случаѣ и что вообще до осени отдыхать будешь, и только осенью за школьныя занятія примешься, — пояснила Варвара.

— Да ужъ въ гувернантки-то я ни за какія блага не пойду! — горячо воскликнула Зоя. — Ни за что!

— Да я такъ и сказала, — спокойно отвѣтила Варвара.

Но Зоя уже не могла унять душевнаго волненія. Кончивъ обѣдъ, она заходила по комнатѣ, раздумывая и передумывая о будущемъ. Осенью кончится ея годовой отдыхъ: въ прошломъ году весною она доучилась сама, въ нынѣшнемъ году осенью придется приняться за ученье другихъ. Быть гувернанткой или учительницей? Не все ли равно? И въ томъ, и въ другомъ случаѣ придется вѣчно возиться съ чужими дѣтьми. Будь они физическіе или нравственные уроды, а ты все-таки учи ихъ. Разбирать нельзя. Да если и выпадетъ на долю счастье — хорошія дѣти попадутся, то что-жъ изъ этого? Привяжись къ нимъ всею душою, а они все-таки уйдутъ, какъ только доучатся у тебя, — потому что ты имъ чужая. Платятъ деньги, пока нужна, будешь не нужна — и уходи. Ты только наемница изъ бѣдныхъ! Такъ на тебя будутъ смотрѣть и ихъ родители, и окружающіе. Богатые не возьмутся за этотъ каторжный трудъ; за него берутся только бѣдные, изъ нужды… И это на всю-то жизнь: вставай съ пѣтухами, повторяй изо-дня въ день одни и тѣ же зады, приноравливайся сегодня къ одному характеру, завтра къ другому, надрывай грудь и горло, сперва запасайся школьнымъ горловымъ катаромъ, потомъ медленной чахоткой — и такъ до могилы, вплоть до могилы!..

Безсознательно взглянула она на мать: та сидѣла и исправляла ошибки въ дѣтскихъ тетрадяхъ. Худая, малокровная, съ лицомъ, покрытымъ сѣткою мелкихъ-мелкихъ морщинъ, съ посеребренными ранней сѣдиной волосами, она казалась уже совсѣмъ старухой и ни въ ея дрябломъ лицѣ, ни въ ея согнутой фигурѣ съ ввалившеюся грудью, нельзя было подмѣтить слѣдовъ былой красоты, былой бодрости.

— Ахъ, бѣдняга, бѣдняга этотъ Фокинъ! Никакъ не можетъ привыкнуть отличать букву к отъ буквы т. Какъ говоритъ, такъ и пишетъ. Опять написалъ: «солнце зататывается»… «тутлы пляшутъ», — разсуждала сама съ собой Варвара, не замѣчая даже, что она говоритъ уже вслухъ. — На экзаменѣ въ гимназіи за одно это провалятъ.

«Бѣдная, бѣдная мама Варя!» — вздохнула Зоя, мелькомъ взглянувъ на забывшуюся мать.

— Ты что это вздыхаешь? — очнулась Варвара, ласково глядя на дочь.

— О тебѣ, мама! — сказала Зоя.

— Обо мнѣ?.. Да почему же обо мнѣ, дѣточка? — растерянно взглянула на дочь Варвара, видимо недоумѣвая.

— Да вѣдь это же убійственно тяжело и скучно… весь вѣкъ биться изъ-за того, чтобы одинъ не писалъ «тутлы» вмѣсто «куклы», другой не говорилъ «гадость» вмѣсто «радость», а третій отучался отъ выраженій «евойный» и «евойная»… и такъ весь вѣкъ, весь вѣкъ…

— Всякая работа затягиваетъ… привыкаешь къ ней постепенно, — конфузливо пояснила Варвара.

— Въ машину человѣкъ обращается? — горько усмѣхнулась Зоя.

— Пожалуй, что отчасти и такъ, что касается выносливости, — согласилась Варвара. — Перестанешь даже сознавать, что это и скучно, и мелко… Ты вотъ увидишь…

— Никогда! никогда! — страстно воскликнула Зоя.

«Бѣдная дѣвочка, — мелькнуло въ головѣ Варвары. — Слишкомъ тяжело ей было смотрѣть на эту оборотную сторону медали, такъ сказать, на прозу учительскаго труда, на наши недостатки, на однообразіе нашей жизни, на неустанный мой трудъ… Радостей же моихъ, душевнаго моего спокойствія, моего сознанія своей независимости… молода она, чтобы все это видѣть, понимать, оцѣнить».

XXXII

Владиміру Александровичу Кривскому-Долинину предстояло скучное лѣто: всѣ люди его круга разъѣхались, кто въ деревню, кто за границу, кто куда-нибудь подальше отъ Петербурга на дачу. Его собственная семья — мать, отецъ и сестры — тоже отбывали изъ столицы: женщины въ свое имѣніе, отецъ за границу лѣчиться, — «отъ скуки у французскихъ кокотокъ», — какъ язвительно пояснилъ крайне недовольный легкомысленнымъ поведеніемъ своего отца Владиміръ Александровичѣ.

Самому же молодому человѣку приходилось прожить все лѣто въ Петербургѣ. Не имѣя права на отпускъ, — толочься днемъ по нѣскольку часовъ въ министерской канцеляріи, а вечера коротать гдѣ-рибудь въ загородныхъ кабачкахъ, слушая избитыя оперетки и шансонетки съ разными безголосыми diseuses и смотря, какъ на краснорѣчивыя иллюстраціи къ фривольному тексѣу; на пріѣвшееся подниманье ногъ выше головы. Онъ захандрилъ отъ одного предчувствія, каково будетъ это лѣто, и бріозжалъ и на министра, оста, вавшагося на все лѣто «на болотѣ петербургскихъ острововъ» и державшаго, даже не подозрѣвая этого, точно на привязи при своей особѣ, его, младшаго чиновника особыхъ порученій, стремившагося, сдѣлать карьеру и потому старавшагося «быть на виду», на своего отца, проявлявшаго всегда особенную скупость, передъ своими поѣздками «лѣчиться» и особенно строго, — вѣроятно, вслѣдствіе разстройства печени, — осуждавшаго молодежь за швырянье денегъ на шалопайство и безпутства.

— Вы жалуетесь, точно капризный мальчикъ, наказанный безъ третьяго блюда! — небрежно смѣялась Зоя надъ брюзжаньемъ Владиміра Александровича, гуляя съ нимъ, въ сопровожденіи Кода, въ одно изъ весеннихъ воскресеній по Большой Морской. — Что же остается дѣлать намъ, остающимся каждое лѣто въ Петербургѣ?..

— Да развѣ вы никуда не ѣдете на лѣто! — изумился онъ.

— У моей же матери и лѣтомъ занятія, — небрежно пояснила Зоя.

— Хоть это утѣшеніе остается — надежда на встрѣчи съ вами у Евгенія Пантелеймоновича. Онъ вѣдь, по обыкновенію, перебирается на Каменный островъ.

— Да, но я не знаю, буду ли я бывать у дяди лѣтомъ.

— Можетъ-быть, на мое счастье!

— Зачѣмъ эти пустыя банальности? Никакого счастья вамъ нѣтъ въ томъ, буду ли я бывать у дяди, или нѣтъ.

— Вы не вѣрите мнѣ?

— Не сердите меня общими мѣстами любезностей! Это и приторно, и пошло!

Онъ вздохнулъ и замолчалъ.

Тѣмъ не менѣе, общія мѣста любезностей, несмотря на свою приторность и пошлость, продолжались и лѣтомъ…

Евгеній Пантелеймоновичъ переѣзжалъ на Каменный островъ на свою дачу и наканунѣ своего переѣзда заѣхалъ пригласить свою «волшебницу» бывать у него. Варвара немного сухо поблагодарила его за приглашенія, но тутъ же прибавила, что едва ли ея дѣвочка будетъ бывать у него на дачѣ: это такъ далеко и неудобно — по вечерамъ возвращаться дѣвушкѣ одной.. Евгеній Пантелеймоновичъ объяснилъ, что у него домъ большой и всегда можно переночевать, и, наконецъ, всегда найдется кто-нибудь, кто проводитъ Зою, если ужъ ей такъ необходимо ночевать дома. Разговоръ кончился ничѣмъ, и Варвара рѣшила въ душѣ, что Зоя лѣтомъ не поѣдетъ къ дядѣ.

— Дядя Женя всегда милъ и всегда вспомнитъ обо мнѣ! — сказала, не подозрѣвавшая ничего о рѣшеніи матери, Зоя, когда Евгеній Пантелеймоновичъ уѣхалъ. — Я на будущей же недѣлѣ воспользуюсь его приглашеніемъ…

— Ну, Богъ съ нимъ! — коротко отвѣтила Варвара. — У Олимпіады Кирилловны, говорятъ, лѣтомъ на дачѣ дымъ коромысломъ идетъ…

— Я же не на нее и ея селадоновъ поѣду смотрѣть, а подышать, хотя немного, свѣжимъ воздухомъ, — замѣтила, уже раздражаясь, Зоя и выяснила матери ея непослѣдовательность. — Ты вотъ, мама, такъ много говоришь и читаешь и о педагогикѣ, и о гигіенѣ, а не можешь понять, что весь вѣкъ дышать одной известкой человѣку нельзя… то-есть, правда, можно, но только въ томъ случаѣ, если человѣку очень хочется пораньше покончить со своею жизнью…

— Зоя, что за мелодраматическій тонъ! — остановила ее недовольнымъ тономъ Варвара. — Въ Петербургѣ на лѣто остается, вѣроятно, не менѣе трехъ четвертей его населенія… нельзя ѣхать на дачу и не ѣдутъ. И отъ того, что одинъ день въ недѣлю ты побываешь на островахъ, — твое здоровье не сдѣлается ни лучше, ни хуже…

Въ это время вернулся съ работы Данила, и всѣ усѣлись за чай. Варвара, между прочимъ, сообщила брату, что заѣзжать Евгеній; завтра на дачу переѣзжаетъ.

— Да, теперь на островахъ хорошо, благораствореніе воздусей, — сказалъ Данила. — Мы вотъ съ дѣтворой изъ мастерский тоже собираемся въ воскресенье на лодкѣ на Крестовскій съѣздить.

Зоя сдѣлала насмѣшливую гримасу.

— Вотъ даже такіе аскеты считаютъ позволительнымъ желаніе подышать воздухомъ, — замѣтила она, мелькомъ взглянувъ на мать.

— Это ты меня, что ли, хочешь чѣмъ-нибудь уколоть? — спросилъ Данила, вопросительно взглянувъ на нее. — Такъ ты говори просто. Я обиняковъ не понимаю.

— Я мамѣ Варѣ сказала, а не тебѣ… — отвѣтила Зоя строптивымъ тономъ: — потому что вотъ мама Варя находитъ, что мнѣ вовсе не нуженъ свѣжій воздухъ и что вовсе безполезно, если мнѣ имъ только разъ въ недѣлю можно подышать…

— Что за чепуху городить! — спросилъ Данила и обратился въ сестрѣ. — Съ чего ты это? Какъ не нуженъ свѣжій воздухъ?

Зоя, не дожидаясь отвѣта матери, вышла.

Варвара начала объяснять:

— Раздражилась дѣвочка. Я это понимаю. Не о свѣжемъ воздухѣ тутъ рѣчь, а не хочу я пускать Зою къ Евгенію… Не могу же я ей всего говорить; Олимпіада Кирилловна окружена всякой дрянной молодежью, она развратничаетъ; Евгеній самъ ведетъ но лучшую жизнь.

— Два сапога пара, — вставилъ Данила.

— Что же за общество тамъ для молодой дѣвушки? — продолжала Варвара. — Зимой еще на ихъ четверги я пускала три-четыре раза ее, а лѣтомъ… на тони они ночью ѣздятъ, какъ я слышала, и Богъ знаетъ, что тамъ творятъ…

— Гнать его спервоначалу надо было, Евгена-то, — рѣзко сказалъ Данила. — Я тогда же совѣтовалъ тебѣ, когда мать умерла: не ходи!.. Поревѣть и дома могла бы…

Варвара вспомнила, что Данила, дѣйствительно, совѣтовалъ ей не ходить даже на похороны матери, мотивируя свой совѣтъ тѣмъ, что она только себя разстроитъ, увидавъ и Евгенію, и Евгенія, и Олимпіаду Кирилловну. Онъ тогда даже прибавилъ:

— Да и Зоѣ чего ихъ видѣть?.. Меньше видитъ, меньше бредитъ.

Зою она и не взяла тогда на похороны, а сама поѣхала, не послушавшись его. Оказалось, что онъ былъ нравъ.

— Не знала никого изъ нихъ и слава Богу, а теперь… — началъ онъ и сурово закончилъ: — Вонъ еще Зоя спроситъ, пожалуй: «а гдѣ тетя Женя?..» Поди, разсказывай ей, что вчера тетю Женю въ больницу свезли?

— Въ больницу? Что съ ней? — воскликнула Варвара.

— Что съ ней! А то, чего и надо было ждать. Допрыгалась до чахотки! — угрюмо пояснилъ Данила.

Варвара закрыла лицо руками и заплакала. Данила всталъ, махнувъ рукою.

— Ты мнѣ завтра утромъ вынь пять рублей изъ моихъ денегъ, что спрятать я тебѣ далъ, — коротко сказалъ онъ, выходя изъ комнаты.

XXXIII.

Май мѣсяцъ въ тотъ годъ былъ жаркій и душный, весна была изъ раннихъ и замѣчательно хорошихъ.

Въ Петербургѣ начинались починки мостовыхъ, ремонтъ старыхъ домовъ, постройка новыхъ. Это вѣчная работа Сизифа, дѣлающая такой неприглядной, такой неуютной жизнь въ Петербургѣ, который постоянно не то достраивается, не то разрушается. Въ узенькихъ, похожихъ на коридоры, многолюдныхъ улицахъ, въ центрѣ города, въ родѣ Вознесенскаго и Екатерингофскаго. проспектовъ, воздухъ становился невыносимо тяжелымъ. Людямъ, неимѣющимъ средствъ для переѣзда на дачи, волей-неволей приходится дышать этимъ воздухомъ, запахомъ извести, дымомъ насыпаннаго въ котлы асфальта, копотью пароходиковъ, бороздящихъ грязную жидкость, называемую водою петербургской Фонтанки и Екатерининскаго канала. Особенно тяжело въ эту пору взрослымъ смотрѣть на любимыхъ ими дѣтей и на цвѣтущую молодость, обреченныхъ дышать этимъ воздухомъ, вдали отъ душистыхъ лѣсовъ и полей, ютясь гдѣ-нибудь въ пятомъ этажѣ каменной громады съ дворами въ видѣ глубокихъ вонючихъ колодцевъ.

Варвара положительно изнывала, гляди на Зою, по цѣлымъ днямъ сидѣвшую у окна съ книгой въ рукахъ и нерѣдко не читавшую ни строки, часто, можетъ-быть, даже и не видѣвшую буквъ.

— Ты бы пошла погулять! — совѣтовала она Зоѣ.

— Куда, мама? По улицамъ, гдѣ все чинятъ и красятъ? — говорила Зоя, пожиная плечами. — По тротуарамъ и десяти шаговъ не пройдешь — вездѣ баррикады, а по нашимъ проклятымъ булыжникамъ въ тонкихъ ботинкахъ просто больно ходить… Да и жарко днемъ. А вечеромъ вездѣ пьяная мастеровщина… чуть не ночи проводитъ на улицѣ… И то сказать, нужно же когда-нибудь пользоваться жизнью и этому люду…

И Зоя опять дѣлала видъ, что читаетъ…

«А когда же она будетъ пользоваться жизнью? — спрашивала себя Варвара, глядя на дочь. — Это послѣднее лѣто ея отдыха. Хорошъ отдыхъ, нечего сказать!.. Хороша мать, но могла скопить настолько денегъ, чтобы дочь перевезти хоть на дачу… любити умѣла, а предусмотрѣть, какъ-то будетъ жить ребенку, не потрудилась… А потомъ еще съ осени настанутъ для Зои дни труда… И какого труда! Бѣдная моя дѣвочка не любитъ учить дѣтей, а безъ любви къ этому дѣлу — это каторжный трудъ… Для меня это наслажденіе слѣдить за каждымъ успѣхомъ дѣтей, чувствовать ихъ умственный ростъ, видѣть, какъ они развиваются, — для нея это будетъ пытка, безъ призванія-то къ дѣлу… И придется тянуть эту лямку, можетъ-быть, всю жизнь… Замужъ развѣ выйдетъ… на чужой шеѣ сидѣть…»

А дни шли за днями, ясные, солнечные, душные… Какъ-то разъ Варвара нашла на полу скомканное письмо. Она подняла его, узнала почеркъ брата Евгенія и прочла. Онъ писалъ къ Зоѣ, что ее съ нетерпѣніемъ ждутъ на дачѣ, что сирень, пожалуй, отцвѣтетъ, если она не пріѣдетъ скоро; теперь же воздухъ удивительный".

— Ты получила письмо отъ дяди Жени? — спрашивала Варвара дочь.

— Да, — отвѣтила она.

— Что же ты мнѣ не сказала?

— Да вѣдь дядя ровно ничего не пишетъ новаго!

— Напоминаетъ, вѣрно, чтобы пріѣхала къ нимъ?

— Конечно…

— Надо будетъ собраться.

Зоя слегка пожала плечами.

— Какая ты странная, мама Варя: то не слѣдуетъ ѣздить, то надо собраться! Я вовсе не желаю огорчать чѣмъ бы то ни было тебя: не слѣдуетъ ѣздить — я и не ѣзжу!

— Голубчикъ, зачѣмъ ты принимаешь этотъ тонъ угнетенной дочери! Ты знаешь, я для тебя дѣлаю все, что могу, — ласково проговорила Варвара.

— Развѣ же я на что-нибудь жалуюсь? — почти съ удивленіемъ проговорила Зоя. — Я сыта, одѣта, обута! Мнѣ ничего больше и не надо…

Зоя опять принялась за книгу.

— Ты, Зоя, дуешься, — тихо сказала Варвара, и въ тонѣ^; ея голоса чувствовалось, что она задѣта за самое больное мѣсто. — Ты знаешь, я не люблю этого. Я сама — прямой и откровенный человѣкъ.

— Тебѣ непріятно, мама, что я читаю? — спросила Зоя, оставляя книгу и глядя пристально на мать. — Да? Я должна дѣлать что-нибудь другое? Скажи, что — я готова…

— Я тебѣ сказала: не дуться я быть откровенной со мною! — отвѣтила Варвара съ легкимъ раздраженіемъ. — Вотъ все, чего я желаю…

Зоя пожала плечами.

— И это все изъ-за того, что я, не желая огорчать тебя, не показала письма дяди!.. Другой разъ буду сжигать письма, чтобы нельзя было поднять ихъ съ полу и прочитать.

— Это упрекъ?

— Ахъ, оставимъ, ради Бога, этотъ разговоръ! Мы же не какія-нибудь старыя дѣвы, придирающіяся къ каждому слову и срывающія другъ на другѣ мелкую злобу посредствомъ разныхъ колкостей и шпилекъ… Когда я по цѣлымъ днямъ молчу и читаю, удовлетворяя хоть эту свою страсть, — думаютъ, что я дуюсь; когда же я, не будучи истуканомъ, сильно взволнуюсь — будутъ упрекать меня за рѣзкость… Ну, да, я говорю откровенно, что мнѣ душно, тяжело здѣсь въ городѣ, смотрѣть на растерзанныхъ кухарокъ, перекликающихся изъ оконъ на. дворѣ съ ухаживающими за ними мастеровыми, и слушать заунывное нытье или. безцеремонную брань маляра, висящаго въ своей, люлькѣ подъ кровлей… Но разъ ты полагаешь, что я насмотрюсь у дяди на что-нибудь болѣе неприличное, чѣмъ, на этомъ дворѣ, и потому не желаешь, чтобы, я хоть разъ въ недѣлю отдохнула на свѣжемъ воздухѣ, — то что же мнѣ дѣлать?.. Кричать, капризничать, топать ногами, биться въ истерикѣ, настаивая на своемъ?.. О, Боже, недоставало только этого семейнаго ада!.. Я говорю тебѣ это потому, что притворяться не умѣю и не хочу… Говорить, что я очень довольна и этимъ дворомъ, и разговорами этихъ кухарокъ, и пѣніемъ этого маляра, и его бранью, — это было бы уже слишкомъ нагло и глупо… а роптать… Кажется, я тебя-то никогда не огорчала никакими упреками за то, какъ ты находила нужнымъ поступать въ своей жизни…

Послѣднія слова были сказаны такимъ тономъ, что Варвара совершенно безсознательно вздрогнула. У нея чуть не вырвалось восклицаніе: «да ты и не имѣла на это права», и тутъ же мелькнула мысль: «что если она давно подозрѣваетъ или даже знаетъ, что я никогда не была замужемъ?»

На слѣдующій же день вечеромъ она замѣтила Данилѣ:

— А мы сегодня одни… Зою я отпустила къ Евгенію…

Данила только промолвилъ, тономъ упрека и сожалѣнія:

— Эхъ, Варвара! Варвара!

И прибавилъ грубовато:

— Ты бы хоть, какъ мать, разъяснила ей сперва, чтобы она не очень позволяла ему въ щеки ее цѣловать!

— Голубчикъ, что ты! — упрекнула она его.

— А то, что будь у меня едва умѣющая ходить дочь — я и къ той не позволилъ бы ему прикоснуться, — объяснилъ онъ. — Не самъ погубитъ, такъ другихъ натолкнетъ.

— Ты слишкомъ не любишь его.

— А чего любить-то его? Ты вотъ часто говоришь, что Олимпіада — разгульная баба, а кто же ее довелъ до этого… Онъ! Надоѣло ему ее любить, захотѣлось смѣны, онъ ее оттолкнулъ въ сторону, благо капиталы ея уже прибралъ къ рукамъ.

— Что ты говоришь?

— А то, что понимаю! Не желалъ бы онъ этого, не говорилъ бы такъ весело о томъ, что она пошаливаетъ теперь. О своемъ позорѣ такъ не говорятъ! И что за слова такія: пошаливаетъ!.. Да за такое-то пошаливанье въ народѣ мужья бабъ въ гробъ заколачиваютъ, ножами въ бокъ пыряютъ тѣхъ, кто смѣетъ съ ихъ жёнами такъ пошаливать. А тутъ, на-те, мужъ самъ радуется, что ему руки развязали… тоже пошаливать…

Варвара вздохнула.

— Развратъ-то вездѣ! — замѣтила она.

— Знаю, что среди людей на землѣ живемъ, а не на небѣ среди ангеловъ безтѣлесныхъ, — отвѣтилъ Данила. — Только ужъ больно вы, барыни, боитесь говорить о немъ прямо, предостерегать-то противъ него стѣсняетесь: лѣзь, молъ, на стѣну — разобьешь лобъ, тогда и узнаешь, что это стѣна, а не перина пуховая…

Она промолчала. Она очень любила Данилу, но разговоръ съ нимъ всегда въ концѣ концовъ волновалъ и тревожилъ ее. Очень ужъ прямолинеенъ и несложенъ этотъ человѣкъ. Но понимаетъ онъ никакихъ сложныхъ чувствъ, никакихъ щекотливыхъ положеній, никакихъ психологическихъ тонкостей.

XXXIV.

— Ты на конкѣ вернулась? — спрашивала Варвара у Зои, когда та пріѣзжала домой отъ дяди Евгенія.

— Нѣтъ, Владиміръ Александровичъ проводилъ, — коротко и просто отвѣчала Зоя. — Ему по дорогѣ. Въ конкѣ неудобно ѣхать вечеромъ одной… съ гуляній много ѣдетъ подозрительныхъ личностей…

И Варвара успокаивалась. О Владимірѣ Александровичѣ, за исключеніемъ этихъ случаевъ, Зои никогда не говорила… Очевидно, онъ ее очень мало интересовалъ, какъ заключала Варвара, никогда не видавшая этого человѣка. О тѣхъ людяхъ, которые интересуютъ насъ почему-нибудь, мы говоримъ постоянно, не можемъ не говорить, потому что ихъ имена всегда вертятся у насъ на языкѣ… «Мамѣ Варѣ вовсе не слѣдуетъ говорить о Владимірѣ, а то и этого единственнаго наслажденія лишишься», рѣшала въ то же время Зоя, знавшая натуру своей мнительной мамы Вари, готовой сдѣлать изъ каждой мухи слона и «притомъ преогромнаго», какъ шутливо заканчивала свои размышленія Зоя. И чѣмъ глубже начинало испытываться это единственное наслажденіе, чѣмъ чаще мечтала Зоя уже не о Владимірѣ Александровичѣ, даже не о Владимірѣ, а просто о Володѣ, тѣмъ упорнѣе она хранила свою тайну…

«Кто не испыталъ любви — тотъ еще не жилъ. Онъ пилъ, ѣлъ, спалъ, но не жилъ. О ѣдѣ, питьѣ и спаньѣ не мечтаютъ, а ѣдятъ, чувствуя голодъ; пьютъ, чувствуя жажду; ложатся спать, когда клонитъ ко сну; наѣлся, напился, выспался человѣкъ, и у него прекращаются позывы къ удовлетворенію этихъ потребностей; любовь же поглощаетъ все существо человѣка — и душу, и сердце, и умъ, и не только въ то время, когда онъ еще не испыталъ любви, не насладился ею, но и тогда, когда уже вполнѣ извѣдалъ ее: только-что услышавъ послѣднюю клятву любимаго лица, хочется слышать еще и еще новыя клятвы; только что сорвавъ съ любимыхъ устъ жгучій поцѣлуй, начинаешь мечтать о новыхъ и новыхъ, еще болѣе жгучихъ поцѣлуяхъ, и представляешь себѣ новыя, еще неизвѣданныя ощущенія, которыя принесутъ они съ собою».

Если не этими словами, то въ этомъ смыслѣ, безконечно варьируя одну и ту же тему, говорилъ Владиміръ Александровичъ, гуляя съ Зоей по Каменному и Елагину островамъ или отвозя ее домой, точно соперничая съ соловьями острововъ, которые тоже пѣли однѣ и тѣ же пѣсни, и тоже разнообразили ихъ безчисленными варіаціями. «Вы удивительно начитались разныхъ банальностей современныхъ поэтовъ, не умѣющихъ воспѣвать ничего, кромѣ любви и неизмѣнныхъ ея спутниковъ, — соловьевъ, луны, звѣздъ и вздоховъ. Все это ужасно однообразно и потому ужасно надоѣло».

Опять-таки, если не этими словами, то въ этомъ смыслѣ насмѣшливо бравировала она, глумясь надъ нимъ, когда онъ дѣлался особенно краснорѣчивымъ, и въ ея голосѣ слышалась все чаще и чаще нервность, чуть не истеричность.

Но когда онъ однажды, въ глухомъ уголку Елагинскаго парка, неожиданно обнялъ ее и осыпалъ жгучими поцѣлуями, а она, не успѣвъ увернуться, гнѣвно вскрикнула: «какъ вы смѣете?» — и онъ же рѣзко, почти злобно отвѣтилъ: «Вы не понимаете, что въ порывѣ страсти убить можно и себя, и другого, а не то что осмѣлиться поцѣловать любимую дѣвушку», — тогда она вдругъ совсѣмъ присмирѣла, дошла съ нимъ молча до Каменнаго острова, до дачи дяди, и почти съ ужасомъ начала думать о томъ, какъ они поѣдутъ вечеромъ домой одни.

— Вы на меня сердитесь? — холодно спросилъ онъ ее, провожая вечеромъ съ дачи и сидя съ нею въ наемной колясочкѣ.

— Мнѣ только обидно, что вы такъ, безцеремонно воспользовались моею безпомощностью, — тихо отвѣтила она.

— Вамъ, можетъ-быть, будетъ еще обиднѣе, когда вы доведете меня своею холодностью до самоубійства, — съ ироніей проговорилъ онъ.

— Что же, вы думаете запугать меня? — спросила она.

— О, чего уже вамъ бояться за человѣка, который говорить вамъ только банальности, и для старой, какъ Божій міръ, любви не находитъ какихъ-то новыхъ модныхъ словечекъ! — воскликнулъ онъ, и что-то холодное, равнодушное и насмѣшливое послышалось въ его тонѣ.

Она испугалась, что уже потеряла его любовь, что сама оттолкнула его, что, можетъ-быть, дѣйствительно навела его даже на мысль о самоубійствѣ — это такъ часто бываетъ! Вѣдь въ нее же такъ нетрудно влюбиться! За нею ухаживаетъ все больше и больше мужчинъ. Ей, кажется, даже завидуетъ легкомысленная и всѣмъ доступная Олимпіада Кирилловна. Да, наконецъ, не доказываетъ ли увлеченья ею, Зоею, что Кривскій-Долининъ проводитъ цѣлые дни на дачѣ у дяди Жени, когда бываетъ тамъ она? Не увлекался бы ею, проводилъ бы время гдѣ-нибудь въ Аркадіи или Акваріумѣ съ кутящей компаніей… И на этотъ разъ ей на языкъ не подвертывалось ея любимое словечко. Она даже и не подозрѣвала, что именно сегодня весь разговоръ Кривскаго-Долинина, все его поведеніе съ нею было сплошною банальностью — самымъ нехитрымъ способомъ ухаживанья, если и не очень изобрѣтательнаго, не очень умнаго, то все же весьма опытнаго Донъ-Жуана.

Въ ней были задоръ и самомнѣніе дѣвочки; а рядомъ съ этимъ — неопытность и довѣрчивость дѣвочки.

Владиміръ Александровичъ промучилъ ее двѣ недѣли: въ первую недѣлю тѣмъ, что не явился къ дядѣ Женѣ въ четвергъ, а во вторую — своей ледяной и изысканной вѣжливостью въ тѣ минуты, когда ея губы уже горѣли отъ жажды поцѣлуевъ, — тѣхъ страстныхъ мужскихъ поцѣлуевъ, которые она впервые испытала двѣ недѣли тому назадъ. Онъ это чувствовалъ и думалъ:

«Вотъ вѣдь и съ норовомъ эта дѣвочка, а всѣ онѣ, въ концѣ концовъ, на одинъ ладъ… каждая готова разыграть роль вороны изъ крыловской басни „Ворона и лисица“… Только ужъ рѣдко такую красоту встрѣтишь… Эхъ, если бы она не изъ порядочныхъ барышень была!»

Послѣднее обстоятельство усложняло ухаживанья, внушало опасенія. Его колебанія и нерѣшительность истолковывались ею тѣмъ, что онъ все еще сердится на нее, и она была готова броситься ему на шею, только бы онъ пересталъ сердиться на. нее… Такъ любитъ ее — и дуется! Это вѣдь невыносимо!..

ХXXV.

Приближалось время осени — той осени, съ которой должны были начаться скучныя школьныя занятія Зои: Варвара не видала другого исхода для дочери, какъ занятія въ ея школѣ — привыкнетъ сначала къ дѣлу при ней, при Варварѣ, подъ ея руководствомъ, а потомъ, если Варвара умретъ, ей уже не трудно будетъ продолжать начатое дѣло въ насиженномъ гнѣздѣ, съ прочно установившейся репутаціей. Школу госпожи Чупруненко зналъ весь околотокъ. Ей покровительствовали офиціальныя лица, наблюдавшія за ходомъ школьнаго дѣла и признававшія ее за одно изъ лучшихъ учебныхъ заведеній этого рода… Какъ ни трудно это занятіе, но все же оно облегчается сознаніемъ приносимой пользы; все же это не трудъ какой-нибудь портнихи, не трудъ человѣка-машины, все же тутъ нѣтъ зависимости отъ какихъ-нибудь столоначальниковъ, командующихъ писцами. Такъ разсуждала Варвара, но все же она не безъ боязни думала о тѣхъ дняхъ, когда Зою нужно будетъ окончательно усадить за занятія въ классахъ. У Варвары дѣло велось правильно, умѣло и даже немного педантично, согласно съ указаніями новѣйшихъ педагоговъ, за произведеніями которыхъ усердно слѣдила Варвара.

«Мама такъ учитъ азбукѣ, точно міръ спасти думаетъ этимъ! — пренебрежительно шутила Зоя надъ излишнею щепетильностью и требовательностью матери. — Бѣдная, бѣдная, ей такъ хотѣлось бы быть дѣятельницей, приносить кому-то пользу, что она старается обмануть себя, черпая рѣшетомъ воду! Вѣдь вотъ, сдѣлайся я богатой — она и тогда не бросить своего „святого“ дѣла — обученія дѣтей лавочниковъ, какъ мошенничать на счетахъ»…

Варвара ясно сознавала, что ей, не отступавшей ни на іоту отъ своихъ правилъ, на первыхъ порахъ придется «повоевать» со своей дѣвочкой и что та не скоро еще «втянется» въ дѣло, а потому ее, волновавшуюся уже отъ одного предчувствія предстоящей войны съ дочерью, не мало удивляли полное спокойствіе и даже какая-то небывалая веселость Зои, несмотря на приближеніе учебныхъ дней.

— Ты, Зоя, не боишься, что скоро нужно будетъ засѣсть за дѣло? — спросила какъ-то мелькомъ Варвара у дочери.

— Засѣсть за дѣло?.. Ахъ, это мы про школу? я теперь вовсе объ этомъ и не думаю! — весело воскликнула Зоя и, охваченная ощущеніемъ счастія, не удержавшись, разоткровенничалась:

— Ахъ, мама Варя, какъ я счастлива, какъ я счастлива, какъ меня любитъ Володя!

— Любитъ? Володя? Какой Володя? — изумилась Варвара, останавливая недоумѣвающій взглядъ на дочери.

Она не была бы такъ удивлена, такъ поражена, если бы при вполнѣ безоблачномъ небѣ грянулъ громъ.

— Видишь ли, мы до поры — до времени не хотѣли ничего говорить, --начала докторально разъяснять Зоя. — Любовь теряетъ всю свою прелесть, когда она выставляется напоказъ всѣмъ…

— Но… — начала Варвара.

— Я знаю, знаю, милая мама Варя, ты скажешь, что ты не всѣ, — ласково перебила слова матери Зоя, какъ взрослая, знающая впередъ все, чт£" можетъ сказать ей ребенокъ. — Я согласна съ этимъ вполнѣ, но позволь и мнѣ хоть въ этомъ случаѣ быть эгоисткой! Ты бы сейчасъ начала разспросы: «достойный ли это человѣкъ, богатъ ли онъ, кто его родители, гдѣ служитъ, какихъ взглядовъ»?.. Когда на аршины и на фунты начнешь мѣрять и взвѣшивать человѣка, тогда ужъ прости всякое чувство, всякая страсть, всякая беззавѣтная любовь… Вмѣсто поэзіи является простое прозаическое опредѣленіе: «у него двѣ руки, одна голова, одно сердце, такое же, какъ у всѣхъ»…

— Но кто же онъ?

— Мой Володя? мой Владиміръ Александровичъ? Ты же не разъ слышала о немъ, о Кривскомъ-Долининѣ… Онъ служитъ младшимъ чиновникомъ особыхъ порученій при министрѣ… Ахъ, если бы ты знала, какъ онъ меня любить, какъ онъ меня любитъ!.. Мнѣ иногда совѣстно, стыдно дѣлается: до того онъ мой рабъ. Я прежде никогда и не воображала, что можно до такой степени любить… Его отецъ и мать теперь не здѣсь и повѣнчаться мы покуда не можемъ… Но онъ мнѣ найметъ покуда квартиру…

— Что? квартиру? Постой, постой, Зоя! — едва переводя духъ, въ ужасѣ остановила ее Варвара, дѣлая знаки рукою, чтобы дочь замолчала.

Казалось, что Варвара увидала страшный призракъ и отмахивается отъ него руками.

— Ну, да! — совершенно просто, почти удивляясь ужасу матери, пояснила Зоя. — Нельзя же ему поселиться здѣсь, въ школѣ, или мнѣ жить у него до пріѣзда его отца и матери…

— И ты рѣшаешься мнѣ говорить объ этомъ? Переѣхать вмѣстѣ съ чужимъ молодымъ человѣкомъ до свадьбы! — вскричала Варвара, сжимая крѣпко ея руку около локтя.

Зоя съ недовольной гримасой освободила свою руку и проговорила:

— Ахъ, мама Варя, какая ты странная: вѣдь жила же ты съ папой, не вѣнчанная.

Варвара побѣлѣла, какъ полотно. Этого оборота бесѣды она не ожидала. Такъ вотъ когда настала расплата за прошлое! У нея опустились руки.

— Ты… ты знаешь? — обрывающимся голосомъ прошептала она.

Зоя пожала плечами.

— Развѣ же это можно было скрыть? ты и, по твоей просьбѣ, mademoiselle Сикаръ — назвала она начальницу гимназіи, гдѣ училась, — прятали отъ меня уже слишкомъ заботливо всякія офиціальныя бумаги, всякіе документы, но я же читала когда-то фамилію отца на могилѣ… и знаю твою и свою фамилію… Я тебя, дорогая мама Варя, никогда не упрекала за это и не упрекаю. Люди живутъ, какъ имъ удобнѣе, какъ позволяютъ обстоятельства… Это въ порядкѣ вещей и нужно быть большой буржуазкой, чтобы осуждать за это. Я тоже беззавѣтно отдалась Володѣ…

Варвара совсѣмъ похолодѣла. Нечего было и разспрашивать дальше. Нечего было предостерегать. Все кончено, рѣшено: всякія предостереженія и наставленія будутъ напрасными, запоздалыми. Упавшимъ голосомъ она заговорила:

— Но развѣ ты могла сравнивать свое положеніе съ моимъ? Я тебѣ говорила сто, тысячу разъ, что за человѣкъ былъ твой отецъ…

— При живой женѣ, онъ не могъ даже обѣщать жениться на тебѣ, — равнодушно вставила Зоя.

— Ты и это знала! — простонала Варвара, сжимая болѣзненно руки. — Неужели Евгеній рѣшился?..

— Ахъ, оставь въ покоѣ дядю Женю! — остановила ее Зоя. — Ты и Данила готовы всякую грязь вылить на дядю Женю…

Она пояснила дѣло.

— Еще тамъ, въ нашемъ захолустьѣ, та глупая толстая баба разсказывала мнѣ, ребенку, что-то о законной женѣ моего отца… Тогда, конечно, я ничего не понимала… Потомъ я все уже вспомнила и, мало-по-малу, поняла все, — сказала Зоя. — Такъ ты даже не могла разсчитывать на замужество… А Володя сказалъ, что онъ пулю въ лобъ пуститъ себѣ, если бы отецъ или мать воспротивились нашему браку… или принудили его жениться на какой-то кузинѣ, которую ему прочили въ жены…

— Негодяй! нашелъ чѣмъ подкупить глупую дѣвочку! — воскликнула, не выдержавъ, Варвара. — Пулю въ лобъ пуститъ…

— Ахъ, мы правду говорили съ Володей, что не слѣдуетъ ничего разсказывать тебѣ, мама Варя, до поры до времени, — видимо раздражилась Зоя, задѣтая за самое больное мѣсто. — Кромѣ брани и обидныхъ словъ, нечего было и ожидать отъ тебя.. Еще не видавъ его, не поговоривъ съ нимъ, ты уже зовешь его негодяемъ… Что же было бы, еслибъ тебѣ такъ назвали моего отца?.. Или твоя мать тоже называла моего отца негодяемъ, а тебя — глупой дѣвчонкой… Не оттого ли вы и разошлись съ нею на всю жизнь?..

Варвара поднялась съ кресла, на которомъ сидѣла, открыла ротъ, чтобы сказать что-то рѣзкое, зашаталась и, какъ подкошенная, упала во весь ростъ на полъ.

— Ахъ, Боже мой, и зачѣмъ это люди вмѣшиваются въ чужія дѣла! — раздражительно бормотала Зоя, въ то же время заботливо приводя въ чувство и лаская маму Варю. — Только счастье другъ другу отравляютъ… Правду говорилъ Володя, что любовь не терпитъ соглядатаевъ. Милая мама Варя, очнись же… Ахъ, какое горе!..

XXXVI.

Долго не знала Варвара, какъ сообщить Данилѣ, что Зоя переѣхала на отдѣльную квартиру. Но лгать, что Зоя осталась погостить на дачѣ у Евгенія, можно было только день или два — не болѣе; да и не легко было Варварѣ скрывать отъ Данилы опухнувшіе отъ слезъ глаза и эти слезы, постоянно навертывавшіяся противъ ея воли на глаза. Жить съ человѣкомъ въ одной квартирѣ, жить душа въ душу и притворяться, лгать, — это было выше силъ для Варвары. Наконецъ, она рѣшилась заговорить:

— У меня, Данила, большое горе… Зоя… ушла моя Зоя..

Слезы прервали ея слова.

— Куда ушла? вѣрно, Евгенъ негодяй?.. — сжимая кулаки, спросилъ Данила и не кончилъ фразы.

— Нѣтъ, нѣтъ… встрѣтила одного молодого человѣка… влюбилась. Ну, обѣщаетъ жениться, когда отецъ и мать пріѣдутъ откуда-то… Къ нему ушла. На колѣняхъ я ее просила не уходить… руки ей цѣловала… Но что же я могу сдѣлать… мать-дѣвушка, мать, жившая съ женатымъ человѣкомъ? Ушла… къ нему ушла… Да не женится онъ на ней… такіе никогда не женятся.

— Ну, это посмотримъ еще! — сказать мрачно Данила. — Я его своими руками задушу, если вздумаетъ улизнуть, подлецъ… Эхъ, Варвара, Варвара, говорилъ я!

Онъ заходилъ тяжелой поступью по комнатѣ, взволнованный, огорченный за любимую сестру. Варвара беззвучно рыдала. Ей вспомнилось все. На колѣняхъ она молила Зою не уходить, руки ей цѣловала. Ничего не послушала ея дѣвочка. Чуть начинала мать бранить его, — этого негодяя, — Зоя точно тигрицей дѣлалась, грудью защищая человѣка, котораго она, поймите вы, — выкрикивала Зоя, — она любитъ". Никогда не знала Варвара, что ея дѣвочка такъ самолюбива. Кажется, если бы она и видѣла, что онъ негодяй, то и тогда бы защищала его, не потому что онъ достоинъ защиты, а потому, что она его любитъ. Чуть заводилась рѣчь о позорѣ, на который идетъ дѣвушка, живя съ постороннимъ мужчиной, — начинались колкости насчетъ того, что она, Варвара, жила же съ постороннимъ мужчиной, да еще съ женатымъ, не имѣя никакихъ основаній даже и думать о бракѣ съ нимъ. И сколько безсердечности, безжалостности было въ этихъ словахъ, точно она, Зоя, даже и не замѣчала, что ея слова рѣжутъ мать по сердцу. И то сказать, развѣ мать не заслужила этого? Когда же, вспыливши на минуту за оскорбленіе памяти Николая Ивановича, она, Варвара, рѣзко говорила, что его, этого человѣка, тайкомъ обольстившаго дѣвушку, и сравнивать нельзя съ покойникъ Николаемъ Ивановичемъ, — благороднѣйшимъ и честнѣйшимъ человѣкомъ, Зоя насмѣшливо спрашивала о томъ, съ разрѣшенія ли бабушки, или безъ ея разрѣшенія сошелся ея отецъ съ Варварой, и опять кипятилась, защищая благородство и честность своего возлюбленнаго. Мать не знаетъ его и потому не имѣетъ права говорить о томъ, что онъ менѣе благороденъ и честенъ, чѣмъ ея отецъ. Можетъ-быть, онъ въ тысячу разъ благороднѣе и честнѣе всѣхъ этихъ женатыхъ людей, обольщающихъ молодыхъ дѣвушекъ, зная навѣрное, что они ничѣмъ не рискуютъ при этомъ… Нужно было много силы воли, много горькаго сознанія своей собственной виновности, чтобы вынести всю эту бурю и сохранить къ дочери хоть каплю любви.

— Полно, Варвара, снявши голову, по волосамъ не плачутъ! — раздался надъ ней голосъ Данилы, и грубая мозолистая рука коснулась ласково ея волосъ.

Онъ подсѣлъ въ ней и, какъ тогда, во время смерти Николая Ивановича, неловко и неуклюже, гладя ее мозолистой рукою по головѣ и по лицу, какъ малаго больного ребенка, сталъ говорить:

— Я вотъ сегодня въ сестрѣ Евгеніи заходилъ… не пускаютъ туда не въ пріемные дни и часы… Конечно, будь я баринъ, можетъ, и повѣрили бы, что я братъ, и пустили бы… Ну, да я не къ тому, а вотъ ты сходи къ ней… все же, какъ-ни-какъ, а сестра намъ… У тебя большое горе, ну, вотъ и пособолѣзнуешь ей, безъ попрековъ встрѣтитесь… денегъ-то я ей пять рублей тогда просилъ тамъ передать… ты, если надо, прихвати изъ моихъ еще… извѣстно, сухая ложка ротъ деретъ, при деньгахъ и въ больницѣ легче…

— Но… На тулупъ вѣдь ты откладывалъ… — замѣтила Варвара.

— А старый-то на что? — спросилъ Данила. — Не баба, чтобы франтить. Да тулупъ и не уйдетъ. Много ихъ на рынкѣ.

На другой день Варвара отправилась въ больницу къ сестрѣ. Никогда еще въ жизни не видала и даже не представляла она въ своемъ воображеніи ничего подобнаго этой обители скорби, атому пріюта, гдѣ въ злой чахоткѣ угасаютъ десятки жертвъ трудовой жизни, крайней бѣдности и всѣхъ ненормальныхъ условій жизни…

Евгенія встрѣтила Варвару равнодушно, безъ какого бы то ни было изліянія родственныхъ чувствъ и благодарностей. Она довольно цинично, не воздержавшись отъ брани, разсказала, какъ она доплясалась и попала на эту больничную койку. Вообще ей не везетъ въ послѣднее время. Нужда была крайняя, а хлопоты о пенсіи не повели ни къ чему. Раздражившись, она озлобленно проклинала жизнь, проклинала мужчинъ.

— А что-жъ станешь дѣлать, когда не проживешь безъ нихъ, поганыхъ? Всѣхъ бы ихъ на одну висѣлицу повѣсить! — сиплымъ голосомъ говорила она, мучительно кашляя. — Твой Николай по крайности не обманывалъ тебя, ты такъ и знала, что онъ женатъ, что съ него взятки гладки. Конечно, бѣда, что умеръ рано. Предвидѣть бы это, не оставила бы на своихъ рукахъ обузы. Тоже не сласть было одной дитя растить. Да еще мучься о томъ: что съ нею будетъ? Спасибо еще, что нашъ юродивый съ тобою живетъ. Все же защита — чуть что, и вышибетъ непрошенныхъ гостей. Отъ нихъ только кулаками и отбояришься, если гдѣ дѣвчонка смазливая завелась.

Варвара слушала молча: ничего у нея не было общаго съ сестрой ни прежде, ни теперь, но тѣмъ не менѣе ее охватывалъ какой-то невольный ужасъ при видѣ этого умирающаго падшаго созданія. И вдругъ, помимо своей воли, Варвара вспомнила то время, когда и сестра Женя была молода, смѣла и задорна, какъ ея Зоя; когда и она говорила, что ее посѣщаетъ Василій Артемьевичъ съ благородными намѣреніями, хочетъ на ней жениться — и чуть не вслухъ, въ страстномъ порывѣ горя, подумала про дочь:

«Господи, лучше смерть, лучше теперь же видѣть ее въ гробу!»

Она и не подозрѣвала, что исполнится именно это ея страстное обращеніе къ Господу…

XXXVII.

Упорно, какъ всегда, работала Варвара въ школѣ, и говорили про ея горе, можетъ-быть, только лишнія морщины, появившіяся на ея лицѣ, новыя пряди сѣдыхъ волосъ, заблестѣвшія на ея головѣ, да тотъ тупой, безцѣльно устремленный въ пространство, взглядъ, который порою можно было подмѣтить въ ея глазахъ и который дѣлалъ ее похожею на помѣшанную. Въ эти минуты нѣмого оцѣпенѣнія она передумывала свое прошлое — дни счастія и дни несчастія — и провѣряла свои поступки въ настоящемъ. Права ли она, нейдя къ дочери, которая такъ строптиво, такъ жестко сказала ей, уѣзжая отъ нея:

— Только ты, ради Бога, не вмѣшивайся въ нашу жизнь и не мѣшай вашему счастію!

И потомъ, равнодушнымъ тономъ, прибавила:

— Володя нѣсколько разъ мнѣ говорилъ: «Охъ, ужъ эти маменьки и теши, недаромъ ихъ, какъ огня, боятся!» И, дѣйствительно, тутъ всегда примѣшивается глупая материнская ревность, невольное стремленіе внушить подозрѣніе другъ къ другу любящимъ.

Но вѣдь что бы она ни говорила, — она все же дѣвочка. Какъ же дѣвочку покинуть одну? Разъ Варвара не вытерпѣла и пошла къ своей дѣвочкѣ, но та встрѣтила ее непривѣтливо, напомнивъ, что вѣдь она же просила ее, Варвару, не мѣшать ея счастью. Да точно ли она счастлива? Этотъ вопросъ видимо раздражилъ Зою, и она рѣзко отвѣтила матери:

— А ты еще напророчь несчастіе! Отрави мою жизнь, чтобы я дѣйствительно почувствовала, что я несчастна.

Варвара даже испугалась.

— Зоя, зачѣмъ же такъ волноваться, если ты такъ счастлива? — проговорила она, пристально глядя на дочь.

— А потому, что недостаетъ того, чтобы Володя засталъ тебя здѣсь и заподозрилъ, что за нимъ шпіонятъ, что это я тебя пригласила, — строптиво произнесла Зоя.

— Чего же ему бояться шпіонства, если ты счастлива? — опять спросила Варвара.

— Ахъ, Боже мой, ну да, я счастлива, счастлива, и не прошу никого вмѣшиваться въ мои дѣла, спасать меня! — воскликнула истерическимъ голосомъ Зоя.

— Полно, полно, дѣточка! — съ участіемъ сказала Варвара. — Развѣ можно такъ нервничать отъ счастья?

— Уйди, уйди, мама! — уже съ рыданіями заговорила Зоя.

Варвара ее уговаривала, успокаивала, но та повторяла одно:

— Уйди, уйди!

Въ тотъ же день Владиміръ Александровичъ Кривскій-Долининъ съ грустнымъ выраженіемъ лица разсказывалъ Зоѣ, что его отецъ становится на дыбы и никакъ не даетъ своего согласія на его женитьбу, что остается только одно — уговорить мать и ждать того времени, когда она уломаетъ отца.

— Или пустить пулю въ лобъ? — нервно засмѣялась Зоя.

— То-есть, какъ это? — растерянно спросилъ онъ, пораженный ея зловѣщимъ смѣхомъ.

— Ну, да, ты же хотѣлъ это сдѣлать, если тебѣ не позволятъ на мнѣ жениться! — объяснила она. — Но я не допущу до этого…

Она перевела духъ.

— Я только теперь поняла, что мнѣ-то будетъ не легче, если ты даже и пустишь себѣ пулю въ лобъ… Я вѣдь все равно не верну своей чести, не дамъ имени своему будущему ребенку, который все же будетъ незаконный…

— Это ужасно, но что же дѣлать? Надо ждать! — нерѣшительно проговорилъ онъ.

Она съ негодованіемъ взглянула на него и бросила ему въ лицо, какъ пощечину, рѣзкую фразу:

— Твоей свадьбы?

Онъ поблѣднѣлъ, какъ мертвецъ.

Онъ не оправдывался, и только тутъ ей стало вполнѣ ясно, что какіе-то анонимные доброжелатели, — можетъ-быть, такіе же негодяи, какъ и онъ; можетъ-быть, желавшіе быть его преемниками, — не обманывали ея, предупреждая о предстоящей его свадьбѣ на той кузинѣ, о которой онъ когда-то говорилъ ей.

— Ступайте вонъ!.. Какой вы ничтожный, какой вы жалкій человѣкъ! — проговорила она, стискивая зубы, точно отъ физической боли, и показывая на дверь.

Она въ душѣ еще ждала чего-то, — оправданій, увѣреній въ любви… Онъ же почти обрадовался: она знаетъ уже все и не дѣлаетъ ему сценъ, — просто назвала ничтожнымъ и жалкимъ, и только… Это не такъ страшно: онъ ждалъ худшаго. Теперь только одно опасно: не узнала бы ея мать и дяди обо всемъ прежде времени, то-есть до его свадьбы. Чортъ возьми эти интрижки съ барышнями! Никогда человѣкъ не можетъ быть спокоенъ за себя…

Но не прошло и четырехъ дней, какъ онъ успокоился…

Черезъ два дня онъ обвѣнчался съ богатой дѣвушкой изъ своего круга и тотчасъ же уѣхалъ въ свадебное путешествіе, а на третій день Варвара уже безъ всякой помѣхи обнимала и цѣловала, обливая слезами, холодный трупъ своей бѣдной самонадѣянной и гордой дѣвочки: та отравилась въ тотъ же вечеръ, когда ея Володя женился.

— Можетъ-быть, и къ лучшему, — апатично рѣшила Евгенія, узнавъ о смерти племянницы: — тоже еще Богъ знаетъ, что за жизнь была бы… Нашей-то сестрѣ не легко жить на бѣломъ свѣтѣ.

Варвара, въ тупомъ оцѣпенѣніи, съ поникшей головой, слушала сиплый голосъ умирающей сестры, и какое-то жуткое чувство охватывало ее, ледянило кровь въ этомъ пріютѣ заживо погребенныхъ жертвъ ненормальныхъ условій жизни.