Слёзы царицы (Мамин-Сибиряк)/ДО

Слезы царицы
авторъ Дмитрій Наркисовичъ Маминъ-Сибирякъ

Источникъ: Маминъ-Сибирякъ Д. Н. Легенды. — СПб.: Типографія И. А. Богельманъ, 1898. — С. 65.

I

Старый Узунъ-Ханъ заскучалъ. Не утѣшали его больше ни зеленые сады, окружавшіе дворецъ, ни журчавшіе фонтаны, ни побѣды его войска, ни первый ханскій совѣтникъ Джучи-Катэмъ, котораго старый ханъ называлъ «лучшимъ изъ двухъ моихъ глазъ», ни сказки хитрой ханской смотрительницы садовъ Алтынъ-Тюлгю («золотая лисица»), ни наконецъ, ученыя разсужденія и стихи придворнаго поэта и ученаго Уучи-Бушъ («горсть его пуста»). Цвѣтущій Зеленый Городъ, въ которомъ были собраны сокровища десяти разоренныхъ Узунъ-Ханомъ сосѣднихъ государствъ, затихъ въ ожиданіи, чѣмъ разрѣшится тоска хана: можетъ быть, будетъ объявлена война, или начнутся казни томившихся по клоповникамъ враговъ, или ханъ развеселится и задастъ одинъ изъ тѣхъ пировъ, на которыхъ веселились десятки тысячъ народа. Но въ ханскомъ дворцѣ было тихо, какъ въ могилѣ; а старый Узунъ-Ханъ, качая своею дряхлою, трясущеюся головой, говорилъ Алтынъ-Тюлгю:

— Алтынъ-Тюлгю, не повѣсить ли мнѣ тебя для развлеченія, а чтобы тебѣ одной не скучно было висѣть, не вздернуть ли рядомъ съ тобою самаго ученаго человѣка въ свѣтѣ, Уучи-Бушъ?

— Солнце не будетъ свѣтлѣе, если погасить двѣ жалкихъ, чадящихъ плошки, — отвѣчала хитрая Алтынъ-Тюлгю. — А ханское сердце, какъ море безъ береговъ: въ немъ утонетъ каждый, кто осмѣлится заглянуть на дно…

Голова у стараго Узунъ-Хана тряслась уже давно, а лицо было страшно-желтое, сморщенное, съ беззубымъ ртомъ, отвисшею нижнею челюстью и мутными слезившимися глазами. Это внѣшнее безобразіе скрывалось подъ дорогимъ шелкомъ, рѣдкими мѣхами, золотомъ и драгоцѣнными камнями, такъ что подданные хана, которые видѣли его издали, считали его по прежнему, самымъ могучимъ, сильнымъ и мудрымъ изъ земныхъ царей. Дѣти№тоже не видѣли близко стараго хана, а у него семья была порядочная: сто сыновей и двѣсти дочерей. Одни приближенные знали, что такое Узунъ-Ханъ, когда-то знаменитый завоеватель, залившій кровью цѣлыя государства, разрушившій десятки цвѣтущихъ городовъ и обезлюдившій многія сосѣднія области.

Одна надежда оставалась у Алтынъ-Тюлгю, которая до сихъ поръ не обманывала ее: скучавшій Узунъ-Ханъ обыкновенно кончалъ тѣмъ, что утѣшался въ своихъ придворныхъ садахъ, въ которыхъ собраны были красавицы со всего Востока. Одинъ садъ назывался Летафетъ-Намехъ (книга прелести), а другой — Баги-Дигиштъ (ханское небо). Много было собрано въ этихъ садахъ ханскихъ женъ, наложницъ и просто «аячекъ» (женская прислуга), ждавшихъ по цѣлымъ годамъ, на которую изъ нихъ падетъ ласковый ханскій взглядъ, — такъ цвѣты ждутъ ночной росы и сохнутъ, если небо затворится, какъ затворилось старое ханское сердце. Но ханское сердце было шире моря и отъ его взгляда не ускользала ни одна красивая женщина въ цѣломъ государствѣ, а первый ханскій совѣтникъ Джучи-Катэмъ особенно былъ почтенъ за свои заслуги, Узунъ-Ханомъ: повелитель отнялъ у него мать, жену и дочь. Джучи-Катэмъ принялъ эти милости хана съ веселымъ лицомъ и, кланяясь въ землю, повторялъ:

— Одно солнце на небѣ, одинъ Узунъ-Ханъ на землѣ и одна голова у ничтожнаго Джучи-Катэма, которая думаетъ только объ одномъ, какъ угодить солнцу міра…

— О, Джучи-Катэмъ, лучшій изъ двухъ моихъ глазъ, чѣмъ я могу наградить тебя достаточно? — спрашивалъ Узунъ-Ханъ, тряся своею сѣдою головой. — Одна у меня Алтынъ-Тюлгю, и когда у ней во рту останется всего одинъ зубъ, я отдамъ ее тебѣ…

Джучи-Катэмъ и Алтынъ-Тюлгю ненавидѣли другъ друга, какъ собака и кошка, связанныя хвостами вмѣстѣ, потому что никакъ не могли раздѣлить ханскую любовь пополамъ. Узунъ-Ханъ наслаждался ихъ ссорами и заставлялъ Уучи-Бушъ мирить ихъ, — великій ученый умѣлъ смотрѣть на все ханскими глазами и слушать ханскими ушами.

И такъ, Узунъ-Ханъ скучалъ… Безмолвно стояли ханскіе сады, какъ двѣ зеленыя могилы, напрасно слонялся по дворцу Уучи-Бушъ, изобрѣтая новое развлеченіе для хана, а хитрая Алтынъ-Тюлгю все думала и думала, и мысли въ ея головѣ метались, какъ летучія мыши въ старой развалинѣ. Весь Зеленый Городъ не могъ придумать больше, чѣмъ хитрая старуха. Наконецъ, она придумала… О, какъ заиграло ея старое сердце, когда счастливая мысль была поймана, и самъ ученый Уучи-Бушъ, тайный ея совѣтникъ и повѣренный, сказалъ ей:

— Алтынъ-Тюлгю, всѣ ученые всего міра не стоютъ одной твоей пуговицы, и если бы я былъ ханомъ, то велѣлъ бы вызолотить тебя… И ханъ будетъ радъ твоей выдумкѣ, и Джучи-Катэмъ выпьетъ чашу испытаній до дна.

Никто въ Зеленомъ Городѣ не зналъ о выдумкѣ Алтынъ-Тюлгю, и только жемчужные фонтаны плакали и жаловались въ ночной тиши, когда тихо спалъ въ ханскихъ садахъ рой красавицъ, а соловей громко пѣлъ о любви, счастьи и вѣчной радости. Алтынъ-Тюлгю каждый вечеръ являлась къ Узунъ-Хану и разсказывала ему свои сказки, пока обезсиленный старикъ не засыпалъ тревожнымъ, старческимъ сномъ.

II

Узунъ-Ханъ призываетъ къ себѣ рано утромъ вѣрнаго своего раба Джучи-Катэмъ и говоритъ ему:

— Лучшій изъ двухъ моихъ глазъ, я много думалъ всю эту ночь… Все мое государство спало мертвымъ сномъ, начиная отъ нищихъ, погонщиковъ ословъ, странствующихъ дервишей и кончая военною стражей, приставленной оберегать мой дворецъ, — да, всѣ спали, и только старый ханъ не спалъ. Онъ думалъ, что живетъ не справедливо, и пролилъ много напрасныхъ слезъ. Ханъ такой же человѣкъ, какъ и другіе, — у него не десять желудковъ, какъ у верблюда, не тысяча глазъ, какъ у дракона, и всего одно сердце. Не такъ ли, великій ученый Уучи-Бушъ?..

Великій ученый только закрылъ глаза отъ умиленія и приложилъ руки къ сердцу; а въ другой комнатѣ, спрятавшись за занавѣской, радовалась Алтынъ-Тюлгю. Конечно, Узунъ-Ханъ старъ, и ему тяжело носить свое собственное тѣло, но умъ у него все такой же острый, какъ и раньше, — самой Алтынъ-Тюлгю не сказать такъ, какъ скажетъ Узунъ-Ханъ.

— Справедливо ли, если одинъ человѣкъ возьметъ себѣ тысячу молодыхъ и красивыхъ женщинъ? — продолжалъ ханъ, тряся головой. — Онъ походитъ на того безумца, который, чтобы утолить жажду, не напьется досыта изъ одной рѣки, а бѣжитъ къ слѣдующей рѣкѣ съ новою жаждой и такъ далѣе, пока не падетъ въ изнеможеніи. Нашъ придворный ученый Уучи-Бушъ, рискуя потерять свою мудрую голову, именно такъ и заявилъ: «это несправедливо». Онъ не побоялся даже ханскаго гнѣва и сказалъ прямо: «ты, Узунъ-Ханъ, старъ и тебѣ необходимо подумать о твоихъ заблужденіяхъ, чтобы исправиться хоть подъ конецъ жизни». Уучи-Бушъ сказалъ правду и я награжу его по-царски за его смѣлость. Да, я былъ неправъ… И всего больше я былъ неправъ предъ тобой, Джучи-Катэмъ, лучшій изъ двухъ моихъ глазъ, потому что обезчестилъ твою мать, отнялъ жену и опозорилъ дочь. Теперь я старъ и хочу исправиться… Взгляни на голубей, на лебедя, на соловья, на медвѣдя, на льва, какъ они живутъ? Самая кроткая птица, самая бѣлая птица и самая сладкозвучная птица живутъ парами, какъ велѣлъ имъ Богъ. Царь пустыни — левъ тоже живетъ съ одною подругой, потому что онъ долженъ служить всѣмъ другимъ звѣрямъ примѣромъ. Я хочу сдѣлать тоже, Джучи-Катэмъ, и выбираю тебя своимъ помощникомъ… Ты знаешь, что каждую весну мои приставники объѣзжали все государство и выбирали для моихъ садовъ самыхъ красивыхъ дѣвушекъ, другіе приставники отправлялись въ другія государства и покупали лучшихъ невольницъ, — я ничего не жалѣлъ, чтобы лучшія розы цвѣли въ Баги-Дигиштъ и въ Летафетъ-Намехъ. Но мои приставники обманывали меня: мое сердце оставалось холодно, потому что они не могли найти именно той дѣвушки, которая сдѣлала бы меня счастливымъ. Ты, лучшій изъ двухъ моихъ глазъ, сдѣлаешь это, и великій мудрецъ Уучи-Бушъ уже предсказалъ тебѣ полный успѣхъ… Иди и найди ту, которая возвратитъ мнѣ мою молодость, счастье и веселье. Обманывавшихъ меня приставниковъ я велю повѣсить, а тебѣ отдамъ въ награду все ихъ имущество, женъ и дѣтей. Твоимъ помощникомъ будетъ ученѣйшій Уучи-Бушъ…

Джучи-Катэмъ поклонился хану въ землю и вышелъ. Онъ не вѣрилъ ни одному слову хитраго старика, — подъ каждымъ ласковымъ словомъ Узунъ-Хана скрывалась ядовитая змѣя. Передъ казнью онъ ласкалъ своихъ враговъ и наслаждался ихъ довѣрчивостью, а тѣхъ, кто ему былъ полезенъ, преслѣдовалъ утонченными пытками, какъ было съ нимъ, Джучи-Катэмъ.

Какъ сказалъ ханъ, такъ и сдѣлалъ. Вечеромъ Джучи-Катэмъ получилъ пять мѣшковъ съ головами казненныхъ приставниковъ и живаго Уучи-Бушъ, который былъ глупъ, какъ семь барановъ вмѣстѣ. Вѣсть о желаніи хана отыскать себѣ жену уже облетѣла Зеленый Городъ, и въ ханскихъ садахъ произошелъ страшный переполохъ. Это былъ не обычный весенній наборъ ханскихъ невольницъ, а что-то новое, что заставило задуматься старыхъ ханскихъ женъ и всѣхъ матерей ханскихъ женъ и всѣхъ матерей ханскихъ дѣтей. Что-то будетъ, когда явится эта одна дѣвушка! Стоны и плачъ поднялись въ ханскихъ садахъ, гдѣ томились ханскія красавицы, и только громко распѣвалъ невидимый ни для кого соловей, напрасно утѣшавшій сгоравшія отъ любви розы.

А Джучи-Катэмъ уже принялся за дѣло. Въ его распоряженіе были отданы всѣ войска, стоявшія по областямъ. Изъ тысяченачальниковъ и сотниковъ образовалась громадная свита, обязанная повиноваться каждому его взгляду. Народъ привыкъ къ подобнаго рода зрѣлищамъ, и чадолюбивые родители съ завистью думали о той счастливицѣ, которая войдетъ царицей въ Зеленый Городъ. Тысячи дѣвушекъ въ возрастѣ отъ четырнадцати до шестнадцати лѣтъ ждали, какъ праздника, появленія Джучи-Катэма: каждая мечтала быть ханшей. Всѣ были довольны, и только одинъ Джучи-Катэмъ ѣхалъ такой грустный и задумчивый, — его безпокоило предчувствіе чего-то нехорошаго. Когда подчиненные обращались къ нему за чѣмъ-нибудь, онъ хмурился и говорилъ:

— Спросите Уучи-Бушъ, онъ все знаетъ…

Пресмыкавшійся при дворѣ великій ученый теперь находился на верху блаженства и ѣхалъ верхомъ на конѣ съ видомъ счастливаго завоевателя, вступившаго въ только что побѣжденную страну. Въ самомъ дѣлѣ, ихъ вездѣ такъ хорошо принимали, какъ князей, а Уучи-Бушъ любилъ почетъ, жирную баранину и бездѣлье. Въ каждомъ городѣ къ нему являлись депутаціи отъ мѣстныхъ ученыхъ и въ честь свѣтила науки читались раболѣпные стихи, отъ которыхъ могла закружиться голова даже у верблюда, но Уучи-Бушъ прикидывался скромнымъ и не хотѣлъ проронить ни одного зерна своей мудрости. За то какъ гордо поднималъ онъ голову въ маленькихъ селеніяхъ и мѣстечкахъ, точно пророкъ. Да и новыя обязанности такъ нравились старому ученому, и онъ лично осматривалъ всѣхъ дѣвушекъ, чтобы напрасно не безпокоить недостойныхъ далекимъ путешествіемъ къ ханскому двору.

Такимъ образомъ, въ три мѣсяца они объѣхали почти все государство и набрали тысячи дѣвушекъ.

— Теперь можно будетъ и самимъ вернуться, — рѣшилъ Джучи-Катэмъ. — Ханское повелѣніе исполнено…

— Нѣтъ, мы должны объѣхать все государство, — спорилъ Уучи-Бушъ съ непонятнымъ упрямствомъ. — Мы должны осмотрѣть всѣ уголки, чтобы вернуться къ хану съ чистою совѣстью… Можетъ быть, счастье хана спряталось гдѣ-нибудь въ глуши.

Конечно, Уучи-Бушъ, былъ глупъ, но это упрямство встревожило Джучи-Катэмъ, и онъ возненавидѣлъ пустую голову величайшаго въ свѣтѣ ученаго. Недаромъ же старый ханъ послалъ съ нимъ этого стараго болтуна, и сердце Джучи-Катэмъ наполнилось подозрѣніемъ. Ужели во всемъ этомъ скрыта была ловушка для него?

III

На сѣверѣ владѣнія Узунъ-Хана заканчивались Голодною Степью. Когда-то здѣсь была цвѣтущая страна, но Узунъ-Ханъ завоевалъ ее, разрушилъ города, одну часть жителей перебилъ, а остальныхъ выселилъ въ другія области. Гдѣ каждый клочекъ земли былъ воздѣланъ, гдѣ зеленѣли фруктовые сады и по два раза въ годъ поля одѣвались тучными нивами, — тамъ сейчасъ разлеглась голодная пустыня, и только гулялъ по ней степной вѣтеръ, засыпавшій мелкимъ пескомъ развалины городовъ, водоемы и громадную сѣть арыковъ. Изсякла вода и надъ Голодною Степью царила смерть. Обходили ее торговые караваны, пастухи съ своими стадами и даже степные разбойники. Узунъ-Ханъ гордился этою степью, какъ доказательствомъ своего могущества: одно его слово превращало цѣлыя государства въ пустыню. Такъ дѣлали всѣ великіе завоеватели. Отъ Зеленаго Города до Голодной Степи было десять дней пути, но вотъ уже сорокъ лѣтъ никто сюда не ѣздилъ и не ходилъ, за исключеніемъ рѣдкихъ охотниковъ, посѣщавшихъ иногда лѣсистый горный хребетъ Чолпанъ-Тау, гдѣ скрывались по лѣснымъ чащамъ олени и маралы.

Но жизнь притаилась и въ Голодной Степи, именно на сѣверномъ склонѣ Чолпанъ-Тау, гдѣ громоздились скалы и голые утесы. Тамъ въ пещерѣ жилъ столѣтній старикъ Байгыръ-Ханъ, одинъ изъ князей царившаго когда-то въ Голодной Степи ханскаго рода, истребленнаго Узунъ-Ханомъ. Когда-то онъ былъ лучшимъ джигитомъ, имѣлъ громадныя стада, сады, воздѣланныя поля и большую семью, но все это исчезло, благодаря завоеванію. Байгыръ-Ханъ дрался, какъ левъ, защищая свою родину, и когда все было кончено, ушелъ въ Чолпанъ-Тау, чтобы здѣсь на неприступныхъ высотахъ дорого продать жизнь своему счастливому врагу. Съ нимъ въ горы ушла горсть степныхъ батырей. Эти герои цѣлый годъ защищались въ горахъ, пока не были перебиты до послѣдняго. Былъ убитъ и Байгыръ-Ханъ, т.-е. его сочли убитымъ. Но онъ лежалъ только въ безпамятствѣ и очнулся, когда враги ушли. Да, Байгыръ-Ханъ очнулся и пожалѣлъ, что остался живъ. У него еще оставались глаза, чтобы оплакивать несчастія цѣлаго народа. Онъ навсегда поселился въ Чолпанъ-Тау, съ каменистыхъ высотъ котораго открывался видъ на Голодную Степь. На его глазахъ степной песокъ хоронилъ вытоптанныя поля, разрушенные города и дорогія могилы, — нѣтъ, вся Голодная Степь была одною сплошною могилой, и Байгыръ-Ханъ сидѣлъ на своей скалѣ, какъ горный орелъ съ перебитыми крыльями. Сначала онъ хотѣлъ мстить Узунъ-Хану, потомъ сталъ думать, что за него отомстятъ другіе, и, наконецъ, рѣшилъ, что за сдѣланную несправедливость заплатитъ кровожадному завоевателю самъ Богъ. Года шли надъ Чолпанъ-Тау быстрою чередой, а Байгыръ-Ханъ превратился въ отшельника. Онъ питался горными травами, кореньями и тѣмъ, что давала охота, и все углублялся въ размышленія. О его существованіи знали только нѣсколько человѣкъ переселенцевъ изъ Голодной Степи, иногда навѣщавшихъ старика со всѣми предосторожностями, чтобы не выдать его Узунъ-Хану. Когда Байгыръ-Хану было уже девяносто лѣтъ, къ нему привезли четырехлѣтнюю дѣвочку, послѣднюю отрасль царившаго когда-то въ Голодной Степи ханскаго рода. Эта была такая тайна, о которой не подозрѣвалъ даже самъ Байгыръ-Ханъ. Онъ сначала не вѣрилъ, но потомъ, когда заплакали столѣтнія очи, сердце Байгыръ-Хана раскрылось: Богъ великъ и недаромъ онъ, Байгыръ-Ханъ, прожилъ въ своихъ горахъ столько лѣтъ, — радость къ нему слетѣла какъ птица.

— Я чувствую, что это моя кость^[1], — сказалъ Байгыръ-Ханъ, цѣлуя четырехлѣтняго ребенка. — Богъ великъ и послалъ мнѣ послѣднее утѣшеніе…

Дѣвочку звали Кара-Нингиль («черный жемчугъ»), и она поселилась въ одной пещерѣ съ Байгыръ-Ханомъ. Старикъ ожилъ, точно родился во второй разъ, и каждое утро приносило ему новую радость. Черными большими глазами Кара-Нингиль смотрѣла на него новая жизнь, а ея улыбкой улыбалось будущее. Явились двѣ козы, собака, дѣтскія игрушки, которыя мастерилъ Байгыръ-Ханъ съ особеннымъ удовольствіемъ. По вечерамъ, когда солнце спускалось къ горизонту, старикъ долго сидѣлъ гдѣ-нибудь на камнѣ, смотрѣлъ внизъ, гдѣ разлеглась широкою полосой Голодная Степь, и пѣлъ про старыхъ батырей, про удивительныхъ красавицъ и про жестокаго Узунъ-Хана. Онъ не помнилъ, кто сложилъ эти пѣсни — онъ ли самъ, или кто другой, но душа требовала живаго слова, чтобы нарушить мертвую тишину тѣснившихся кругомъ горъ. Кара-Нингиль слушала пѣсни Байгыръ-Хана и сладко засыпала на его колѣняхъ невиннымъ дѣтскимъ сномъ. Дѣвочка росла, какъ росли кругомъ лѣсные цвѣты и пахучія горныя травы, съ тою разницей, что цвѣты не умѣютъ улыбаться и не плачутъ надъ несчастіями напрасно погибшихъ людей. Кара-Нингиль точно выросла въ этомъ сказочномъ царствѣ мертвыхъ, какъ на могилахъ вырастаютъ зеленыя деревья. А Байгыръ-Ханъ точно помолодѣлъ съ ней и былъ увѣренъ, что не умретъ пока Кара-Нингиль не выростетъ совсѣмъ большою горною красавицей.

Цѣлые дни Кара-Нингиль проводила въ лѣсу и знала каждый уголокъ на ближайшихъ горахъ. Она не боялась ходить одна и карабкалась по скаламъ, какъ горная коза. Любимымъ ея мѣстомъ была Кузь-Тау (Гора-Глазъ), на скалистой вершинѣ которой сохранились развалины старой крѣпости; когда она была построена, кѣмъ и для чего — не помнитъ даже Байгыръ-Ханъ, а Кара-Нингиль любила это мѣсто потому, что съ него открывался великолѣпный видъ почти на весь Чолпанъ-Тау и Голодную Степь, уходившую изъ глазъ желтымъ ковромъ. Байгыръ-Ханъ называлъ Кузь-Тау проклятымъ мѣстомъ, на которомъ даже не ростутъ цвѣты, и не любилъ ходить туда. Да и трудно было столѣтнему старику подниматься на такую кручу, — на Кузь-Тау онъ отбивался отъ своихъ непріятелей и здѣсь былъ раненъ въ послѣдній разъ. Толстыя, старыя стѣны, сложенныя изъ дикаго камня, служили прекрасною защитой и только недоставало воды — глубокій колодезь, устроенный въ крѣпости, давно обвалился и въ немъ жили змѣи да летучія мыши.

Въ двѣнадцать лѣтъ Кара-Нингиль сдѣлалась задумчивою дѣвушкой и почти каждый день уходила на Кузь-Тау, — сядетъ на выступъ стѣны и долго-долго смотритъ въ даль, гдѣ синее небо сливается съ желтою степью. Ей казалось, что именно оттуда явится одинъ изъ тѣхъ батырей, о которыхъ пѣлъ Байгыръ-Ханъ. Иногда она даже слышала топотъ конской скачки и далекіе голоса, но все это происходило только у ней въ головѣ, и Кара-Нингиль даже вздрагивала. Однажды, когда она сидѣла такимъ образомъ на Кузь-Тау, до ея слуха донесся далекій звукъ охотничьяго рога и лай собакъ. Дѣвушка испугалась, вспорхнула, какъ птичка, и понеслась къ своей пещерѣ.

— Дѣдушка, тамъ, въ горахъ, кто-то есть, — говорила она Байгыръ-Хану. — Я сама слышала… Мнѣ страшно.

— Это шайтанъ трубитъ, — говорилъ старикъ. — Кому быть въ горахъ?.. Я живу здѣсь сорокъ лѣтъ и никого не видалъ… Это показалось тебѣ, шайтанъ пугаетъ.

На этотъ разъ Байгыръ-Ханъ ошибся: по горамъ рыскала ханская охота. Изъ ханской свиты отбился лучшій охотникъ и заблудился въ горахъ. Далеко залетѣлъ соколъ, а за нимъ ускакалъ джигитъ на золотистомъ аргамакѣ. Когда Кара-Нингиль бѣжала съ Кузь-Тау, джигитъ замѣтилъ ее и скоро отыскалъ пещеру, гдѣ скрывался Байгыръ-Ханъ. Это былъ настоящій батырь, летавшій на своемъ аргамакѣ, какъ птица. Когда онъ спѣшился у пещеры, Байгыръ-Ханъ сказалъ:

— Сорокъ лѣтъ живу въ горахъ, а перваго живаго человѣка вижу… Заходи, гость будешь.

Батырь только улыбнулся:

— Сколько тебѣ лѣтъ, старикъ? — спросилъ онъ. — Сто лѣтъ ты прожилъ на свѣтѣ, а обманывать не научился.

Байгыръ-Ханъ испугался, но только покачалъ головой и сказалъ:

— Столѣтній старикъ обманулъ оттого, что испугался, а ты, батырь, съ собой возишь свой страхъ…

Эти слова заставили батыря задуматься, — старикъ угадалъ.

— Меня привелъ сюда мой соколъ, и я не сдѣлаю тебѣ никакого зла, — отвѣтилъ онъ, опуская глаза. — А дѣйствительно есть у меня горе… Ты все знаешь, отшельникъ, и я разскажу тебѣ.

Батырь началъ разсказывать, какъ Узунъ-Ханъ обезчестилъ его мать, отнялъ жену и опозорилъ дочь и что онъ отомститъ ему. Байгыръ-Ханъ слушалъ его и качалъ своею сѣдою головой. Зачѣмъ мстить?.. Богъ великъ, и у всякаго своя радость. Нужно жить такъ, чтобы самому не обижать другихъ. Улыбнулся батырь, разспросилъ про дорогу и уѣхалъ.

Ровно черезъ годъ онъ пріѣхалъ опять, но теперь уже одинъ, и привезъ Байгыръ-Хану цѣлый тюкъ дорогихъ подарковъ.

— Отдай это своей дѣвочкѣ, — сказалъ онъ. — Будетъ большая — пригодится.

Байгыръ-Ханъ опять покачалъ головой, разсматривая дорогіе подарки; батырь былъ не простой человѣкъ, и не соколъ привелъ его сюда, а, можетъ быть, сама судьба. Онъ позвалъ Кара-Нингиль, велѣлъ ей поблагодарить батыря, а подарки возвратилъ. Взглянулъ батырь на Кара-Нингиль, на ея темные опущенные глаза, на стройный станъ, на румяныя щеки и только вздохнулъ.

— Черезъ годъ пріѣду… — сказалъ онъ.

Забилось, какъ подстрѣленная птица, сердце батыря, еще ниже опустила свои темные глаза Кара-Нингиль, и когда батырь уѣхалъ и пропалъ топотъ его лошади, она все стояла на одномъ мѣстѣ, какъ очарованная. Байгыръ-Ханъ даже разсердился на нее, въ первый разъ разсердился, какъ жили они вмѣстѣ десять лѣтъ, и долго ничего не говорилъ. Старикъ думалъ свое, Кара-Нингиль — свое.

Черезъ годъ батырь дѣйствительно явился, но теперь онъ пріѣхалъ не одинъ, а съ громадною свитой. Съ нимъ былъ Уучи-Бушъ, осматривавшій невѣстъ. Великій ученый узналъ про Кара-Нингиль, какъ лучшую красавицу, и взялъ ее въ число невѣстъ Узунъ-Хану. Батырь Джучи-Катэмъ ничего не сказалъ Байгыръ-Хану — темная ночь лежала у него на душѣ. Онъ впередъ зналъ, что Кара-Нингиль, его возлюбленная Кара-Нингиль, которую онъ сторожилъ, какъ зѣницу ока, сдѣлается избранницей Узунъ-Хана. Злую шутку подшутила надъ нимъ Алтынъ-Тюлгю, но всѣ они дорого заплатятъ ему за отнятую невѣсту… О, желѣзное сердце билось въ груди Джучи-Катэмъ, а на днѣ души лежала холодная змѣя.

— Я, Джучи-Катэмъ, отомщу за всѣхъ, — сказалъ онъ на прощанье плакавшему Байгыръ-Хану. — За каждую напрасно пролитую слезу Кара-Нингиль заплатятъ мнѣ по головѣ.

IV

За Зеленымъ Городомъ, гдѣ, потонувъ въ садахъ, течетъ быстрый Икъ, выросъ новый городъ изъ разноцвѣтныхъ палатокъ — здѣсь собраны были красивыя дѣвушки со всего государства, и у каждой была своя палатка. Прежде чѣмъ сдѣлать выборъ, всѣхъ ихъ еще разъ осматривали новые приставники, знахари и опытныя старухи, состоявшія при ханскихъ дворахъ надзирательницами. Исполнивъ свое порученіе, Джучи-Катэмъ думалъ уже получить свободу, но Узунъ-Ханъ сказалъ:

— Всякое хорошее дѣло нужно доводить до конца… Тебѣ трудно одному управляться съ дѣвичьимъ городомъ, Уучи-Бушъ слишкомъ ученъ для этого, а потому я назначаю тебѣ помощницей Алтынъ-Тюлгю.

Кара-Нингиль жила въ своей палаткѣ уже второй мѣсяцъ, и ей было весело. Въ шумной толпѣ веселыхъ дѣвушекъ она забыла и горы Чолпанъ-Тау, и свою пещеру, и самого Байгыръ-Хана. Молодое сердце рвалось отъ радости въ ожиданіи неизвѣстнаго будущаго. По вечерамъ она подолгу сидѣла на берегу быстраго Ика и все слушала, какъ шумитъ засыпающій Зеленый Городъ: ревѣли верблюды, скрипѣли арбы, блеяли бараны и ржали лошади. Какъ ей хотѣлось увидать этотъ городъ, въ которомъ живетъ великій Узунъ-Ханъ: хоть бы однимъ глазкомъ посмотрѣть! Попасть въ ханши она не думала — мало ли красивыхъ дѣвушекъ и безъ нея. Ей надоѣдали только приставники, которые приходили каждый день и осматривали ее, какъ лошадь; одинъ осматривалъ зубы, другой — глаза, третій — волосы, руки, шею. Старухи обходили всѣ палатки по ночамъ и наблюдали, спокойно ли спятъ красавицы и нѣтъ ли у нихъ дурныхъ примѣтъ, которыя можно скрыть днемъ. Джучи-Катэмъ она видѣла только издали, и онъ точно не хотѣлъ ее узнавать, что ее огорчало. Неужели батырь такъ скоро успѣлъ забыть ее и не чувствуетъ, какъ бьется ея сердце, когда онъ проходитъ мимо ея палатки?

Но за то какъ весело было днемъ, особенно утромъ, когда всѣ дѣвушки отправлялись купаться въ Икъ! Никто не смѣлъ подъѣхать къ Дѣвичьему Городу на триста шаговъ, потому что его оберегали отряды ханской стражи, и дѣвушки могли рѣзвиться на свободѣ, какъ хотѣли. Только разъ во время такого купанья на рѣкѣ показалась лодка, перепугавшая всѣхъ; это былъ самъ Узунъ-Ханъ, хотѣвшій полюбоваться купавшимися красавицами. Кара-Нингиль не хотѣла вѣрить, что сгорбленный желтый старикъ, у котораго такъ страшно тряслась голова, и есть Узунъ-Ханъ, о которомъ она такъ много слышала. Не велика радость сдѣлаться женою такой гнилой куклы, — ужь лучше было бы остаться въ Чолпанъ-Тау.

Въ другой разъ Кара-Нингиль страшно испугалась, когда ночью въ ея палатку, какъ тѣнь, вошла какая-то женщина. Эти отвратительныя старухи мѣшали даже спать.

— Не бойся меня, Кара-Нингиль, — заговорилъ молодой женскій голосъ, что еще больше удавило дѣвушку. — Я пришла тебѣ сказать, что именно ты будешь нашею ханшей. Это уже рѣшено… Меня зовутъ Акъ-Бибэ, я дочь Джучи-Катэмъ, котораго ты знаешь. Узунъ-Ханъ тоже любилъ меня, всего одинъ день любилъ, а потомъ отдалъ въ Летафетъ-Намехъ, гдѣ такихъ несчастныхъ дѣвушекъ сотни. Всѣ мы будемъ теперь служить тебѣ одной, какъ своей царицѣ… Тебѣ строятъ уже новый дворецъ.

— Я тебя не знаю, Акъ-Бибэ, — отвѣтила Кара-Нингиль, — и не знаю, что тебѣ нужно отъ меня.

— Что мнѣ нужно? — спросила Акъ-Бибэ и вдругъ заплакала, горько и неутѣшно заплакала.

— О чемъ ты плачешь, Акъ-Бибэ?

— Плачу и о себѣ, и о тебѣ, Кара-Нингиль… Ты еще такая молоденькая и совсѣмъ не знаешь, какъ страшно жить на свѣтѣ такой красавицѣ, какъ ты. Мой отецъ Джучи-Катэмъ полюбилъ тебя и хотѣлъ жениться, но объ этомъ узнала Алтынъ-Тюлгю и на зло отцу захотѣла сдѣлать тебя ханшей, — у бѣднаго отца все было отнято и нужно было еще отнять невѣсту…

Акъ-Бибэ горько плакала и разсказала Кара-Нингиль всѣ злодѣйства Узунъ-Хана. Этотъ полусгнившій старикъ можетъ еще радоваться только муками, страданіями и униженіемъ другихъ. Чѣмъ лучше человѣкъ, тѣмъ пріятнѣе Узунъ-Хану мучить его. Дальше Акъ-Бибэ разсказала Кара-Нингиль, какъ плачутъ и убиваются теперь всѣ женщины въ Летафетъ-Намехъ и въ Баги-Дигиштъ, какъ ненавидятъ ее, будущую царицу, всѣ сто ханскихъ сыновей и ханскія дочери и какъ будутъ проклинать собранныя въ Дѣвичьемъ Городѣ тысячи красавицъ, когда узнаютъ о выборѣ Узунъ-Хана.

— Я никому не сдѣлала зла… — шептала Кара-Нингиль. — Но, слушая тебя, я поняла только одно, что мнѣ не слѣдовало родиться или навсегда остаться въ Чолпанъ-Тау.

— У всякаго человѣка своя судьба, отъ которой не уйдешь. Нужно дѣлать то, къ чему ведетъ судьба.

— А что нужно дѣлать? — спросила Кара-Нингиль.

— Когда придетъ время, я тебя научу, — отвѣтила Акъ-Бибэ. — Красивыя дѣвушки родятся на свѣтъ для горя…

Ночь кончилась и Акъ-Бибэ ушла, чтобы пройти незамѣченною въ свой Летафетъ-Намехъ. Если бы ее замѣтили, то сейчасъ же казнили бы, потому что ханскія жены не должны были переступать порога своихъ садовъ. Когда она ушла, Кара-Нингиль горько заплакала, — она впередъ возненавидѣла и Узунъ-Хана, и своихъ приставниковъ съ Алтынъ-Тюлгю во главѣ, и самого Джучи-Катэмъ, любовь котораго привела ее къ гибели. Если ее всѣ ненавидятъ, какъ будущую ханшу, то и она всѣхъ тоже ненавидитъ… Всю ночь громко пѣлъ соловей надъ палаткой Кара-Нингиль и всю ночь плакала Кара-Нингиль. Ей хотѣлось умереть такою, какою она была сейчасъ, — молодою, красивою, какъ тѣ сказочныя красавицы, о которыхъ пѣлъ ей Байгыръ-Ханъ.

Утромъ, когда Кара-Нингиль проснулась, посѣщеніе Акъ-Бибэ показалось ей какимъ-то тяжелымъ, ужаснымъ сномъ. Она точно умерла въ эту ночь и проснулась другою.

Какъ говорила Акъ-Бибэ, такъ и вышло.

Когда кончилось испытаніе собранныхъ дѣвушекъ, изъ каждаго десятка выбрали по одной, — получилось всего нѣсколько десятковъ красавицъ и Кара-Нингиль попала въ ихъ число. Изъ этихъ десятковъ выбрали всего семь — Кара-Нингиль попала и въ это число. Изъ этихъ семи выбрали одну, и эта одна была Кара-Нингиль. Загремѣли трубы въ Зеленомъ Городѣ, возликовалъ весь народъ и возрадовалось сердце стараго Узунъ-Хана, когда онъ увидѣлъ въ первый разъ Кара-Нингиль. Ея палатка изъ разноцвѣтной шелковой матеріи стояла теперь посрединѣ Дѣвичьяго Города и надъ ней развѣвались яркіе флаги, а сама Кара-Нингиль была разодѣта въ шелковыя платья, въ золото и дорогіе каменья. Но подъ этимъ шелкомъ, золотомъ и дорогими каменьями спряталось черное, безсильное горе, давившее молодое сердце Кара-Нингиль, какъ могильная плита.

V

Свою свадьбу Узунъ-Ханъ захотѣлъ отпраздновать въ Дѣвичьемъ Городѣ, гдѣ шли усиленныя приготовленія. Въ центрѣ устроенъ былъ шелковый розовый шатеръ на золотыхъ столбахъ, кругомъ него шли одна за другой три ограды изъ шелковыхъ занавѣсей — зеленая, желтая, синяя. Издали этотъ шатеръ, украшенный флагами и расшитый золотомъ, походилъ на громадный цвѣтокъ. Внутри все было убрано дорогими коврами, шелковыми подушками, а посрединѣ стояла широкая кровать изъ золота. Другія палатки образовали широкій полукругъ. Узунъ-Ханъ не хотѣлъ радоваться одинъ и раздарилъ остальныхъ дѣвушекъ своимъ приближеннымъ, военачальникамъ и любимцамъ. Досталась жена даже Уучи-Бушъ, правда, самая некрасивая, но недостававшую женѣ красоту должна выкупать мудрость великаго ученаго. Недосталось жены только Джучи-Катэмъ, которому Узунъ-Ханъ сказалъ:

— У тебя, лучшій изъ двухъ моихъ глазъ, не должно быть другой радости, кромѣ моей… Ты будешь постоянно при мнѣ, вмѣстѣ съ Алтынъ-Тюлгю.

Чтобы царской невѣстѣ не быть одной, Узунъ-Ханъ велѣлъ ей выбрать аячекъ изъ обоихъ садовъ, и Кара-Нингиль выбрала одну Акъ-Бибэ, а по ея указаніямъ и другихъ. Когда Узунъ-Ханъ узналъ о сдѣланномъ выборѣ, то весело разсмѣялся.

Ко дню свадьбы въ Зеленый Городъ со всѣхъ сторонъ пришли и пріѣхали любопытные люди, желавшіе видѣть своими глазами, какъ радуется великій ханъ. Когда въ городѣ не хватило мѣста, поселились въ палаткахъ за городомъ, гдѣ въ зеленыхъ берегахъ весело катился быстрый Икъ. Все это радовало сердце Узунъ-Хана и онъ велѣлъ выстроить вокругъ Дѣвичьяго Города всѣ свои войска, — пусть всѣ радуются, кто дѣлилъ съ нимъ труды и опасности войны. По обычаю, невѣста должна была пріѣхать во дворецъ хана, но на этотъ разъ Узунъ-Ханъ измѣнилъ его и сказалъ:

— Не земля ходитъ вокругъ земли, а солнце, такъ и ханское сердце…

Уучи-Бушъ выбралъ самый счастливый день для свадьбы, какъ говорила ему его мудрость.

У Кара-Нингиль было столько ханскихъ подарковъ, что если бы надѣть на нее всѣ шелковыя матеріи, золото и камни, то ее раздавила бы эта тяжесть. Къ ней въ шатеръ имѣли право входить только ея аячки и Алтынъ-Тюлгю, а изъ мужчинъ одинъ Джучи-Катэмъ. Въ свадебную ночь онъ долженъ былъ спать въ шатрѣ, охраняя спокойствіе новобрачныхъ, — бо́льшаго наказанія не могъ бы придумать самъ дьяволъ. Но у Джучи-Катэмъ въ груди билось желѣзное сердце, и онъ ходилъ съ веселымъ лицомъ, точно женился на Кара-Нингиль не Узунъ-Ханъ, а онъ. Это ввело въ заблужденіе и Кара-Нингиль: о, Джучи-Катэмъ никогда не любилъ ее!.. Чему онъ радуется?.. Всѣ кругомъ радовались, и одна Кара-Нингиль плакала потихоньку отъ всѣхъ.

Утромъ въ день свадьбы Джучи-Катэмъ шепнулъ ей:

— Не бойся, моя радость, и слушайся во всемъ Акъ-Бибэ, какъ будто бы говорилъ это я. Когда я вижу тебя во снѣ — я умираю, а просыпаюсь и вижу тебя на-яву — еще разъ умираю… Ты будешь царицей, мое сердце.

Эти слова ободрили Кара-Нингиль. Вѣдь, кругомъ были всѣ чужіе, и она знала одного Джучи-Катэмъ, — знали его ея сердце и глаза. О, онъ такой красивый и мужественный, настоящій, батырь! Одно его слово стоило всего ея дѣвичьяго горя.

Рано утромъ въ Зеленомъ Городѣ протрубила первая труба, а ей отвѣтила изъ Дѣвичьяго Города другая. Это послужило сигналомъ для праздника. Тысячи людей, разодѣтыхъ въ лучшія платья, ожидали съ нетерпѣніемъ рѣдкаго праздника. Между двумя городами расположились двумя живыми стѣнами войска. Передъ шатромъ Кара-Нингиль въ полукругъ были устроены мѣста для пира, а для Узунъ-Хана и Кара-Нингиль одинъ высокій тронъ подъ желтымъ шелковымъ балдахиномъ. Съ этого мѣста Узунъ-Ханъ долженъ былъ показать всему народу новую царицу.

Громко били барабаны, трубили трубы, играла всякая музыка, только глухо затворилось сердце одной Кара-Нингиль. Страшная минута быстро приближалась, какъ грозная туча. Надъ Зеленымъ Городомъ уже стоитъ цѣлое облако пыли, поднятое лошадиными копытами. Издали несется гулъ человѣческихъ голосовъ, точно гудитъ морской прибой. Когда показался изъ дворца самъ Узунъ-Ханъ, поднялся такой крикъ радости, что, казалось, сама земля дрогнула. Онъ ѣхалъ съ своею свитой верхомъ, и чѣмъ ближе подъѣзжалъ къ Дѣвичьему Городу, тѣмъ сильнѣе играла музыка, а народъ бѣжалъ вслѣдъ толпами, какъ выступившая ивъ береговъ вода. Задрожало сердце у Кара-Нингиль, но она перемогла себя, чтобы встрѣтить жениха съ веселымъ лицомъ. Когда поѣздъ уже въѣзжалъ въ Дѣвичій Городъ, дѣвушкой овладѣлъ страхъ опять, но она еще разъ побѣдила себя и точно вся застыла.

— Скоро все кончится… — шептала Акъ-Бибэ, прислуживавшая Кара-Нингиль аячкой. — Ты будешь царицей… и будешь одна.

Когда Узунъ-Ханъ подъѣхалъ къ шатру, Кара-Нингиль должна была его встрѣтить во главѣ своей женской свиты. Уучи-Бушъ прочиталъ стихи и жениху, и невѣстѣ, что было его обязанностью, а Джучи-Катэмъ помогъ спуститься Узунъ-Хану съ лошади, вѣрнѣе, снялъ его съ сѣдла, какъ подстрѣленную ворону. Узунъ-Ханъ взялъ Кара-Нингиль за руку и ввелъ ее на царское мѣсто, рядомъ съ собой, чтобы весь народъ видѣлъ новую царицу. Играла музыка, били барабаны, тысячи народа и все войско кричали, какъ сумасшедшіе. Для праздника было зарѣзано стадо быковъ, тысяча барановъ и вездѣ были разставлены бочки съ виномъ. Ликовалъ и радовался весь народъ, какъ ханское сердце, а Уучи-Бушъ читалъ новые стихи въ честь уже новобрачныхъ и пѣвцы пѣли ихъ подъ аккомпаниментъ музыки.

— Любишь ли ты меня, царица? — спрашивалъ Узунъ-Ханъ, тряся головой.

— Развѣ тебя можно не любить, мой повелитель? — отвѣчала Кара-Нингиль.

— О, не повелитель, а подданный… — шепталъ разслабленный страстью старикъ и у него даже глаза слезились отъ радости.

Пиръ продолжался цѣлый день, пока не закатилось солнце и пока Узунъ-Ханъ не отдалъ приказъ разойтись всѣмъ. Дѣвичій Городъ сразу опустѣлъ, только кругомъ огненнымъ кольцомъ охватили его костры парадной стражи, да играла музыка. Напуганные шумомъ соловьи сегодня не пѣли и сердце Кара-Нингиль замерло, какъ тѣ птицы, которыя въ холодную зиму замерзаютъ на-лету.

Въ шатрѣ оставалась она теперь одна съ Узунъ-Ханомъ. Джучи-Катэмъ почтительно стоялъ у входа и ждалъ приказаній. Алтынъ-Тюлгю и аячки толпились, какъ овцы, въ первой оградѣ, — онѣ должны были раздѣвать невѣсту, когда Узунъ-Ханъ ляжетъ въ постель.

— Нравится тебѣ моя невѣста? — спрашивалъ Узунъ-Ханъ вѣрнаго слугу Джучи-Катэмъ. — Это звѣзда, которая упала для меня съ неба…

Когда аячки совсѣмъ раздѣли Узунъ-Хана и онъ улегся въ постель, на дорогой коверъ, Джучи-Катэмъ подалъ условный знакъ своей дочери Акъ-Бибэ. Всѣ аячки бросились къ хану, закрыли его сверху шелковымъ брачнымъ одѣяломъ и, схвативъ коверъ за края, принялись трясти, катавшагося подъ одѣяломъ, Узунъ-Хана. Это была почетная казнь для всѣхъ принцевъ крови, потому что существовалъ законъ, по которому «солнце не должно было видѣть ханской крови». Всѣхъ аячекъ было больше двадцати и онѣ такъ сильно трясли коверъ на воздухѣ, что старикъ скоро пересталъ кричать и его дряхлое, грѣшное тѣло каталось подъ одѣяломъ, какъ кусокъ масла, когда трудолюбивая хозяйка сбиваетъ молоко. Джучи-Катэмъ только распоряжался, — криковъ хана не было слышно за звуками игравшей у шатра музыки. Помертвѣвшая отъ страха Алтынъ-Тюлгю ползала теперь у ногъ Джучи-Катэмъ и молила о пощадѣ, но онъ ей только указалъ на стоявшую въ углу Кара-Нингиль.

— Вотъ наша царица: проси помилованія у нея…

Все это произошло такъ быстро, что Кара-Нингиль опомнилась только тогда, когда Узунъ-Ханъ былъ уже мертвъ. Джучи-Катэмъ опустился передъ ней на одно колѣно и сказалъ:

— Великая царица Кара-Нингиль, отнынѣ ты одна наша повелительница…

Кара-Нингиль строго посмотрѣла на Джучи-Катэмъ и отвѣтила:

— Если ты будешь служить мнѣ такъ же какъ Узунъ-Хану, та я тебя оставлю при моемъ дворѣ въ прежней должности… Объяви народу черезъ бирючей, что великій Узунъ-Ханъ скончался отъ радости. Да будетъ благословенно имя великаго хана и моего мужа!..

Когда Зеленый Городъ проснулся на другой день, ханская стража, стерегшая Дѣвичій Городъ, уже провозгласила царицей Кара-Нингиль. За ней послѣдовали всѣ другія войска, и Кара-Нингиль при звукахъ трубъ вступила въ Зеленый Городъ, гдѣ и заняла ханскій дворецъ. По приказанію Джучи-Катэмъ, всѣ сто сыновей Узунъ-Хана были перерѣзаны въ эту же ночь, а дочери заключены въ Баги-Дигиштъ до распоряженія новой царицы. Онъ ѣхалъ въ торжественной процессіи, когда Кара-Нингиль вступила въ Зеленый Городъ, рядомъ съ царицей и раскланивался съ кричавшимъ отъ восторга народомъ, какъ ни въ чемъ не бывало. Кара-Нингиль ничего не знала о несчастной судьбѣ убитыхъ принцевъ и радовалась, какъ вырвавшаяся на волю птица, — она осталась дѣвушкой, какой была въ Чолпанъ-Тау.

Уучи-Бушъ встрѣтилъ ее при вступленіи во дворецъ тѣми стихами, какіе были приготовлены на этотъ случай для Узунъ-Хана. Городъ опять ликовалъ… Что же? Великій Узунъ-Ханъ умеръ отъ радости и есть новая царица. Мертвый Узунъ-Ханъ лежалъ въ шатрѣ одинъ, какъ издохшій оселъ: даже старые вѣрные слуги перебѣжали на сторону новой царицы. Всякому было до себя, а старый ханъ не нуждался больше ни въ чьемъ участіи, кромѣ облѣпившихъ его мухъ.

VI

Когда Кара-Нингиль узнала о произведенной Джучи-Катэмъ рѣзнѣ, сердце ея ужаснулось. Убито сто ханскихъ сыновей — это такая страшная жертва, которой куплено было ея ханство. Она призвала къ себѣ Джучи-Катэмъ и объявила ему:

— Джучи-Катэмъ, я теперь знаю, чѣмъ я обязана тебѣ… Раньше мнѣ казалось, что я любила тебя. У тебя сердце тигра, Джучи-Катэмъ…

— Я только мстилъ за свой позоръ… — отвѣтилъ Джучи-Катэмъ, опуская глаза. — Узунъ-Ханъ все отнялъ у меня и я двадцать лѣтъ таилъ въ себѣ эту месть. Теперь ты царица и Джучи-Катэмъ будетъ ягненкомъ.

Но Кара-Нингиль не вѣрила батырю и старалась не видѣть его. Даже Алтынъ-Тюлгю, и та оправдывала Джучи-Катэмъ: развѣ могъ онъ поступить иначе, когда всѣ ханы, вступая на престолъ, вырѣзываютъ своихъ соперниковъ до послѣдней головы? «Такъ велось изстари и такъ будетъ всегда», — увѣряла старуха, трепетавшая за свою голову.

Тѣ ханскія жены-наложницы, которыя участвовали въ умерщвленіи Узунъ-Хана, сдѣлались теперь приближенными Кара-Нингиль и во главѣ всѣхъ стояла смѣлая дѣвушка Акъ-Бибэ. Черезъ нее Кара-Нингиль знала все, что дѣлается въ Зеленомъ Городѣ, что говорится въ войскахъ про новую царицу и даже что происходитъ въ самыхъ отдаленныхъ провинціяхъ.

Когда Узунъ-Ханъ былъ похороненъ съ подобающею великому человѣку пышностью и надъ его могилой выросъ громадный памятникъ, Кара-Нингиль уничтожила оба ханскихъ сада, а томившихся въ нихъ красавицъ выдала замужъ за лучшихъ военачальниковъ. Были довольны и бывшія ханскія жены, получившія молодыхъ мужей, а также и мужья, получившіе красивыхъ женъ съ богатымъ приданымъ. Все войско сказало, что Кара-Нингиль мудрая женщина. Остались около Кара-Нингиль только тѣ, которыя составляли ея свиту въ Дѣвичьемъ Городѣ. Ихъ она не отпустила: она не знала мужа и онѣ не должны были выходить замужъ. Это служило какъ бы платой за убійство Узунъ-Хана.

Когда ханскіе сады опустѣли, Кара-Нингиль захотѣла ихъ осмотрѣть. Вѣдь, объ этихъ садахъ ходили волшебные разсказы, — въ нихъ Узунъ-Ханъ собралъ всѣ сокровища, награбленныя въ Средней Азіи, въ Китаѣ и Персіи. Назначенъ былъ день для этого осмотра, и когда Кара-Нингиль вошла въ Летафетъ-Намехъ въ сопровожденіи своей свиты, всѣ цвѣты повяли на ея глазахъ. То же самое повторилось и въ Баги-Дигиштъ. Это очень огорчило Кара-Нингиль, и она не захотѣла осматривать роскошныхъ дворцовъ, гдѣ томились въ своей золотой неволѣ ханскія жены, наложницы и невольницы.

— Это сдѣлалъ какой-нибудь колдунъ. — объясняла Алтынъ-Тюлгю, испуганная не меньше царицы. — Мало ли на свѣтѣ дурныхъ людей.

Уучи-Бушъ подтверждалъ мнѣніе Алтынъ-Тюлгю, но Кара-Нингиль была грустная и думала про себя:

«Цвѣты не выносятъ моего присутствія, потому что изъ-за меня столько пролито невинной крови…»

Она теперь стала бояться каждаго цвѣтка. Въ ханскомъ дворцѣ не было цвѣтовъ, и она могла оставаться спокойной, но это ее ужасно мучило, хотя она никому и не говорила. Проходили дни недѣли, мѣсяцы, а Кара-Нингиль все думала объ одномъ. Нѣсколько разъ черезъ Алтынъ-Тюлгю она тайно доставала цвѣты и каждый разъ они умирали на ея глазахъ, точно на нихъ дохнулъ холодный сѣверный вѣтеръ. Кара-Нингиль боялась, что народъ узнаетъ объ этомъ и откроетъ въ ней убійцу Узунъ-Хана.

— Буду дѣлать добро и тогда Богъ сниметъ съ меня это проклятіе, — думала Кара-Нингиль.

Первымъ дѣломъ она не дала въ обиду Алтынъ-Тюлгю, до которой добирался мстительный Джучи-Катэмъ, а потомъ сохранила жизнь Уучи-Бушъ, ученая голова котораго готова была отдѣлиться отъ туловища по одному слову всесильнаго Джучи-Катэмъ. Хотѣлось Кара-Нингиль увидѣть Байгыръ-Хана, но самъ старикъ былъ настолько дряхлъ, что не могъ пріѣхать къ ней въ Зеленый Городъ, а она не могла отправиться въ Чолпанъ-Тау, чтобы не выдать себя — на Чолпанъ-Тау цвѣтовъ было мало, а Кузь-Тау стояла совсѣмъ голая, но были цвѣты по дорогѣ туда, въ тѣхъ горныхъ долинахъ, по которымъ бѣжали бойкія горныя рѣчки. Невозможность увидѣть Байгыръ-Хана сильно печалила Кара-Нингиль, но ей нельзя было вырваться изъ Зеленаго Города.

Джучи-Катэмъ сдѣлался главнымъ человѣкомъ во владѣніяхъ Узунъ-Хана, и отъ него зависѣло все. Но его не радовали ни власть, ни богатство, ни почести, потому что Кара-Нингиль разлюбила его. То, чего не могъ отнять Узунъ-Ханъ, ушло само собой. Свое горе онъ забывалъ въ работѣ, а работы было много. Между прочимъ, оказалось, что изъ прямыхъ наслѣдниковъ Узунъ-Хана оставался еще въ живыхъ одинъ, именно мальчикъ лѣтъ десяти, Аланча-Ханъ. Онъ какимъ-то чудомъ спасся отъ общаго избіенія ханскихъ сыновей и бѣжалъ въ горы, къ китайской границѣ. Во что бы то ни стало необходимо было добыть этого послѣдняго потомка Узунъ-Хана, и только тогда царствованіе Кара-Нингиль будетъ обезпечено вполнѣ. Конечно, Джучи-Катэмъ не выдалъ никому своей работы и велъ дѣло въ величайшей тайнѣ. Аланча-Ханъ скрывался въ простой юртѣ у пастуховъ-киргизовъ и, какъ байгушъ^[2], пасъ стадо. Цѣлый годъ Джучи-Катэмъ выслѣживалъ и только черезъ годъ его схватилъ. Судьба мальчика была рѣшена впередъ и Кара-Нингиль не должна была ничего знать.

Но вышло иначе. О судьбѣ маленькаго Аланча-Хана разсказала Кара-Нингиль хитрая Алтынъ-Тюлгю, въ формѣ сказки, и царица горько плакала надъ судьбой несчастнаго ребенка. Когда же она узнала, что эта сказка быль и что Аланча-Ханъ живъ, она призвала къ себѣ Джучи-Катэмъ и стала на колѣняхъ умолять его не убивать невиннаго ни въ чемъ ребенка.

— Передъ тобой ползаетъ на колѣняхъ царица, — говорила Кара-Нингиль, ломая руки.

— Царица молитъ о своей и моей гибели, — повторялъ непреклонный Джучи-Катэмъ. — Или онъ, или мы.

— А если тебя будетъ просить не царица, а Кара-Нингиль, та Кара-Нингиль, которая тебя любила?.. Тебя проситъ бѣдная дѣвушка изъ Чолпанъ-Тау…

Повернулось желѣзное сердце Джучи-Катэмъ отъ этихъ словъ и его сильныя руки опустились. Что было ему дѣлать? Аланча-Ханъ подростетъ и казнитъ ихъ всѣхъ… Но Кара-Нингиль такъ плакала, такъ молила его и даже цѣловала полы его платья, что Джучи-Катэмъ не устоялъ, — такъ вода подмываетъ самыя большія горныя скалы.

— Кара-Нингиль, помни: ты сама этого желала, — сказалъ Джучи-Катэмъ, поклонился и вышелъ.

Аланча-Ханъ былъ спасенъ. Его поселили въ Баги-Дигиштъ, окружили дворецъ высокою стѣной, поставили строгій караулъ и вообще приняли всѣ мѣры, чтобы Аланча-Ханъ не вырвался изъ своего заточенія на волю. Кара-Нингиль плакала отъ радости.

VII

Аланча-Ханъ былъ заживо погребенъ въ Баги-Дигиштъ и его окружала во дворцѣ нѣмая стража, — это были тѣ несчастные плѣнники, которымъ Узунъ-Ханъ велѣлъ вырѣзывать языки. Джучи-Катэмъ составилъ изъ нихъ вѣрную охрану и каждый день утромъ и вечеромъ приходилъ повѣрять ихъ. Каждому ослушнику, оставившему свое мѣсто, грозила смертная казнь. Маленькій Аланча-Ханъ точно очутился въ царствѣ мертвыхъ и не слышалъ живой человѣческой рѣчи. Онъ, какъ тѣнь, бродилъ по комнатамъ своего дворца, гулялъ въ саду и цѣлые дни проводилъ у фонтановъ, точно разговаривавшихъ съ нимъ. Да, здѣсь не молчали одни фонтаны да по ночамъ плакали въ зелени чинаръ, миндалей и кипарисовъ соловьи. Нѣмая прислуга объяснялась съ ханомъ знаками, да и то только въ крайнихъ случаяхъ. Мальчикъ ничего не зналъ: зачѣмъ его засадили сюда, зачѣмъ держатъ въ неволѣ, зачѣмъ, наконецъ, не убьютъ, какъ убили его братьевъ. Онъ бродилъ по Баги-Дигиштъ, какъ живая тѣнь самого себя.

Какъ тихо тянулось время въ Баги-Дигиштъ, такъ быстро оно катилось за его стѣнами, тамъ, гдѣ раскинулся Зеленый Городъ. Дни, недѣли, мѣсяцы летѣли здѣсь, какъ птицы, особенно для Кара-Нингиль. Изъ неопытной и молоденькой дѣвушки она сдѣлалась совсѣмъ большою, но такою же красивой и свѣжей, какъ при вступленіи на престолъ. Ея сверсницы, вышедшія замужъ, успѣли уже состариться, потому что родили дѣтей, заботились, радовались и плакали, а Кара-Нингиль, попрежнему, оставалась дѣвушкой и не знала мужскаго поцѣлуя. Она даже боялась мужчинъ, отъ которыхъ всѣ несчастія на землѣ: и война, и рожденіе дѣтей, и слезы обманутыхъ женъ, и много другихъ несправедливостей, какія дѣлаютъ сильные надъ слабыми. Кара-Нингиль рѣшила остаться дѣвушкой, чтобы посвятить свою жизнь своему народу и помаленьку исправить все то зло, какое нанесъ ему жестокій Узунъ-Ханъ. Въ средѣ ея приближенныхъ много было красавцевъ-батырей, но ни на одного не упалъ еще милостивый взглядъ царицы, точно застывшей въ своей заколдованной красотѣ. Процвѣтало земледѣліе, ремесла, торговля, искусства, и счастливый народъ превозносилъ свою мудрую царицу Кара-Нингиль, которую видѣли только одни придворные. Посѣдѣла черная борода у самого Джучи-Катэмъ, а Кара-Нингиль все оставалась дѣвушкой, ревниво охраняя «ледъ своей дѣвичьей гордости», какъ говоритъ поэтъ Гафизъ.

Никто, кромѣ Алтынъ-Тюлгю и Акъ-Бибэ, никто не зналъ, какъ скучаетъ эта неприступная красавица, когда остается одна. Простые люди и не должны были этого знать, а иначе они перестали бы уважать свою царицу. Прежде всего, она должна была сама уважать себя и говорила:

— Я царица не потому только, что Узунъ-Ханъ женился на мнѣ, а потому, что я изъ древняго ханскаго рода… Я — природная царица, настоящей царской крови.

Сосѣдніе государи попробовали было воспользоваться смертью Узунъ-Хана, чтобы завоевать его царство, но Джучи-Катэмъ побѣдоносно разбилъ ихъ на голову и могъ бы еще завоевать новыя владѣнія. Кара-Нингиль не хотѣла этого. Пусть только ее не трогаютъ. Мало-по-малу она такъ привыкла къ своей власти, что считала себя необыкновенною женщиной, совсѣмъ не похожею на тѣхъ дѣвушекъ, которыя выходятъ замужъ, родятъ дѣтей и быстро изнашиваются въ суетѣ своихъ ежедневныхъ женскихъ заботъ. Она — царица, и для нея нѣтъ обыкновенныхъ радостей, горя и слезъ. Когда ей дѣлалось скучно, Алтынъ-Тюлгю разсказывала свои сказки, а веселая Акъ-Бибэ пѣла пѣсни.

Но Кара-Нингиль очень часто уходила въ самую дальнюю комнату своего дворца, запиралась и долго плакала, — никто не долженъ былъ видѣть этихъ женскихъ слезъ, даже Акъ-Бибэ и Алтынъ-Тюлгю. Въ Кара-Нингиль съ страшною силой боролись царица и женщина. Выходила она изъ своего затвора такая веселая и спокойная такъ что никто не зналъ, что она тамъ дѣлала. Не укрылась эта женская хитрость только отъ старыхъ глазъ Алтынъ-Тюлгю, которая, какъ собака, ловила каждое движеніе своей госпожи. Однажды она сказала царицѣ:

— Казни меня, царица, но ты плакала…

Кара-Нингиль вся вспыхнула, какъ пойманный на мѣстѣ воръ, но ничего не отвѣтила глупой старухѣ. Въ другой разъ Алтынъ-Тюлгю сказала ей:

— Ты хорошо дѣлаешь, что не знаешь ни одного мужчины, но, вѣдь ты состаришься и тогда пожалѣешь. Вели меня казнить, но я говорю правду…

Кара-Нингиль не казнила Алтынъ-Тюлгю, а только разсмѣялась.

Акъ-Бибэ думала другое: когда Кара-Нингиль начинала скучать, она придумывала какое-нибудь развлеченіе. Разъ она сказала царицѣ:

— Пойдемъ, посмотримъ, что дѣлаетъ Аланча-Ханъ… Онъ насъ не увидитъ, а мы его посмотримъ. Онъ уже совсѣмъ большой и, какъ говорятъ, очень красивъ.

Кара-Нингиль согласилась на эту глупость и отправилась въ Баги-Дигиштъ вмѣстѣ съ Акъ-Бибэ. Аланча-Ханъ гулялъ въ саду, а онѣ смотрѣли на него черезъ отверстіе въ стѣнѣ сада.

— Ахъ, какой красивый! Настоящій ханъ! — шептала Акъ-Бибэ. — Какая у него гордая осанка, какіе горячіе глаза… Какъ жаль, что его нельзя выпустить изъ неволи. Джучи-Катэмъ неумолимъ…

Кара-Нингиль ничего не отвѣчала и вернулась домой задумчивѣе обыкновеннаго. Въ слѣдующій разъ она переодѣлась аячкой и отправилась въ Баги-Дигиштъ одна. Стража ее знала и пропустила. Аланча-Ханъ опять гулялъ въ саду и очень удивился, когда увидѣлъ передъ собой скромно одѣтую дѣвушку.

— Ты зачѣмъ здѣсь? — спросилъ онъ и удивился звуку собственнаго голоса, — онъ совсѣмъ отвыкъ говорить вслухъ.

— Меня послала къ тебѣ Кара-Нингиль, наша царица, спросить не нужно ли тебѣ чего-нибудь? — отвѣтила Кара-Нингиль, скромно опуская глаза, какъ настоящая аячка.

— Я съ женщинами не имѣю дѣла, — гордо отвѣтилъ Аланча-Ханъ и даже выпрямился, какъ молодой тополь. — Скажи Кара-Нингиль, что она дурная женщина… Она убила моихъ братьевъ и захватила престолъ. Она хочетъ заморить меня здѣсь, въ этой раззолоченной могилѣ, и я удивляюсь, почему она просто не велѣла меня казнить. Такъ ей и скажи, я не боюсь смерти… Богъ насъ разсудитъ.

— Кара-Нингиль лучше, чѣмъ ты думаешь… Ей приписываютъ многое, чего она и не думала никогда дѣлать, а дѣлаютъ другіе отъ ея имени. О хорошемъ не говорятъ, а худое видятъ всѣ…

— Видно, сладко тебя кормитъ Кара-Нингиль, если ты такъ нахваливаешь ее, — отвѣтилъ грубо Аланча-Ханъ и засмѣялся.

Это обидѣло Кара-Нингиль, какъ ударъ ножа, и глаза ея засверкали, но она удержала свой гнѣвъ и опять принялась хвалить мудрую царицу, которая жертвуетъ собой для другихъ.

— Если ты пришла только за этимъ, то это напрасный трудъ, — отвѣтилъ Аланча-Ханъ, отвернулся и прибавилъ, — Скажи своей Кара-Нингиль, что я ее ненавижу, какъ всѣ сто моихъ зарѣзанныхъ братьевъ… Во мнѣ царская кровь, а она дочь простаго пастуха…

Домой Кара-Нингиль вернулась огорченная и разгнѣванная. Зачѣмъ онъ ненавидитъ ее и обвиняетъ въ томъ, что она никогда не дѣлала? Это несправедливо. Но какой у него гордый видъ, у этого Аланча-Хана… Кара-Нингиль все думала о немъ, и въ ея сердце, какъ воръ ночью, прокралось чувство сожалѣнія къ несчастному узнику. Бѣдный Аланча-Ханъ!.. Что ни дѣлала Кара-Нингиль, мысль о ханскомъ сынѣ не покидала ее. Какъ она не нашлась тогда на его дерзость разсказать все то, что она знала объ Узунъ-Ханѣ и о томъ, какъ онъ обезлюдилъ Голодную Степь, разрушилъ многіе города и безчеловѣчно истребилъ ханскіе роды въ томъ числѣ и ея родъ? О, нужно еще разъ идти и сказать этому гордому мальчишкѣ все… Такъ и сдѣлала Кара-Нингиль. Аланча-Ханъ опять гулялъ въ саду и точно поджидалъ ее. Она уже приготовилась высказать ему все, какъ онъ остановилъ ее.

— Ахъ, какъ мнѣ скучно, аячка… — прошепталъ Аланча-Ханъ и отвернулся, чтобы скрыть непрошенную слезу. — Ты тогда говорила, что Кара-Нингиль справедлива и желаетъ сдѣлать все, чтобы улучшить мое положеніе. Я тогда не хотѣлъ унижаться до просьбы, но теперь скажи ей: Аланча-Ханъ проситъ Кара-Нингиль, пусть она позволяетъ своей аячкѣ приходить въ Баги-Дигиштъ каждый день.

— Это невозможно!.. — перебила его Кара-Нингиль и покраснѣла.

— Но, вѣдь, это ей ничего не стоитъ? Развѣ мало у ней аячекъ, чтобы уступить мнѣ всего одну?.. Потомъ ты не можешь понимать, какъ подумаетъ царица. Можетъ быть она будетъ посылать тебя…

Прежняго гордаго ханскаго сына точно не было, а былъ несчастный человѣкъ, который точно постучался въ душу Кара-Нингиль. Вмѣстѣ съ тѣмъ, ей ужасно было обидно, что онъ принимаетъ ее за простую аячку, которой царица можетъ распоряжаться, какъ ей угодно. Да и онъ видитъ въ ней просто женщину, которая усладила бы скуку одиночества. Но глаза Аланча-Хана говорили другое: они такъ любовно проводили ее и столько въ нихъ было печальной мольбы. Кара-Нингиль не выдержала и бѣжала отъ него, какъ бѣжитъ аргали отъ охотника, Онъ не спорилъ съ ней, какъ въ первый разъ, не бранилъ Кара-Нингиль; она увидѣла его печальнымъ… Нѣтъ, больше — онъ полюбилъ ее съ перваго раза, и полюбилъ не какъ царицу, а какъ полюбилъ бы всякую другую дѣвушку.

Это приключеніе взволновало Кара-Нингиль. Притомъ, все происходило при такой сказочной обстановкѣ. Царица видѣла Аланча-Хана даже во снѣ, и онъ шепталъ ей ласковыя слова и все смотрѣлъ своими темными, печальными глазами, смотрѣлъ прямо въ душу. Душно ей было въ своемъ дворцѣ, и во снѣ Кара-Нингиль шептала тѣ ласковыя слова, которыя душили ее. Но идти въ третій разъ къ нему она не рѣшилась: зачѣмъ напрасно мучить бѣднаго недоступнымъ призракомъ? А если онъ ждетъ ее? По крайней мѣрѣ, нужно же ему сказать, что Кара-Нингиль не согласна отпустить къ нему свою любимую и самую преданную аячку.

Съ этими мыслями Кара-Нингиль шла въ третій разъ въ Баги-Дигиштъ, но при входѣ стража загородила ей дорогу.

— Джучи-Катэмъ не велѣлъ пускать никого…

— Даже и меня? Вы знаете, кто я…

— Даже и тебя, царица.

— А, такъ вотъ какъ… — прошептала пристыженная Кара-Нингиль, и глаза ея засверкали небывалымъ еще огнемъ.

VIII

Джучи-Катэмъ былъ схваченъ и заключенъ въ Летафетъ-Намехъ. Онъ сдѣлался такимъ же узникомъ, какъ и Аланча-Ханъ.

— Кто меня велѣлъ схватить и за что? — спрашивалъ онъ, оглушенный всѣмъ случившимся.

— Сама царица.

— Не можетъ этого быть! Дайте мнѣ случай переговорить съ ней, и царица увидитъ, что я страдаю невинно!.. Я всегда желалъ ей одного добра.

Но Кара-Нингиль не пожелала видѣть Джучи-Катэмъ, а только послала къ нему Алтынъ-Тюлгю сказать, что царица можетъ поступать, какъ хочетъ, и каждый ослушникъ ея волѣ понесетъ достойное наказаніе. Ничего не отвѣтилъ Джучи-Катэмъ, а только низко опустилъ свою голову: вотъ награда за его вѣрную службу и преданность.

Всѣ ждали, кого назначатъ на мѣсто Джучи-Катэмъ и какой счастливецъ приблизится къ царицѣ, но Кара-Нингиль хотѣла показать, что она настоящая царица и всѣми государственными дѣлами можетъ править одна. Ея воля — законъ для всѣхъ.

Теперь путь въ Баги-Дигиштъ былъ открытъ, и Кара-Нингиль могла отправляться туда, когда хотѣла. Эта свобода сначала даже ее немного смутила, и она точно не рѣшалась воспользоваться ею, какъ долго сидѣвшая въ клѣткѣ птица, которая расправляетъ крылья, прежде чѣмъ унестись въ небо. Ей было совѣстно предъ Акъ-Бибэ и другими женщинами. Но ее такъ и тянуло въ Баги-Дигиштъ: навѣрное, Аланча-Ханъ ждетъ ее и скучаетъ. Онъ дѣйствительно ждалъ и, когда она пришла, попрежнему, скромною аячкой, онъ умоляюще протянулъ руки:

— Мнѣ казалось, что я умеръ, пока не видѣлъ тебя, — ласково шепталъ онъ. — Ну, что Кара-Нингиль? Чѣмъ больше я думаю, тѣмъ больше мнѣ хочется увидѣть ее… Я знаю про нее все; она первая красавица во всемъ государствѣ.

— Ты красивѣе ея, Аланча-Ханъ… Но твоя красота, какъ спрятавшееся за тучами солнце. Потомъ Кара-Нингиль глупа… Когда я ей сказала о твоемъ желаніи имѣть въ услуженіи аячку, она отвѣтила: иди къ нему и сдѣлай все, чтобъ онъ не скучалъ.

— Нѣтъ, она мудрѣйшая изъ всѣхъ женщинъ!.. Значитъ, ты будешь приходить ко мнѣ каждый день?

— О, нѣтъ… Я могу приходить только иногда, но оставаться здѣсь не могу. Кара-Нингиль сказала: «Ты идешь къ нему чистою дѣвушкой и такою же возвратишься, а иначе я тебя казню».

Аланча-Ханъ только засмѣялся, а Кара-Нингиль опустила глаза. Каждый разъ, когда она приходила къ нему, онъ начиналъ ее разспрашивать про царицу, точно влюбленный. Сердце Кара-Нингиль усиленно билось, но она не открывала своего настоящаго имени. Когда Аланча-Ханъ скучалъ, она разсказывала ему сказки, тѣ сказки, гдѣ влюбленные не узнавали другъ друга, а злая судьба смѣялась надъ ними. Всѣ свои мысли и чувства Кара-Нингиль передавала въ этой формѣ и наблюдала, какое дѣйствіе они производятъ на Аланча-Хана. Когда она входила въ Баги-Дигиштъ, то совсѣмъ измѣнялась, — гордая царица оставалась у воротъ сада, а здѣсь была скромная дѣвушка, боявшаяся каждаго ласковаго взгляда.

Случилось то, что равняетъ всѣхъ женщинъ. Когда Аланча-Ханъ въ первый разъ обнялъ и поцѣловалъ Кара-Нингиль, она задрожала, какъ подстрѣленная аргали, и только прошептала:

— Что ты дѣлаешь? Что я скажу Кара-Нингиль?

— Скажи ей, что я такъ хочу.

Кара-Нингиль едва вырвалась изъ его объятій и долго не показывалась въ Баги-Дигиштъ. Зачѣмъ онъ поцѣловалъ ее?.. Этотъ поцѣлуй точно ожогъ ее, и, просыпаясь ночью, она протягивала руки невидимому Аланча-Хану. Конечно, онъ могъ поцѣловать простую аячку, но гордость царицы Кара-Нингиль была оскорблена. О, она его любитъ, но онъ никогда не долженъ знать объ этомъ!

Въ слѣдующее свиданіе Кара-Нингиль, сказала Аланча-Хану:

— Я бѣдная дѣвушка, и ты меня оскорбилъ своимъ поцѣлуемъ!

— Я тебя люблю, аячка, — отвѣчалъ Аланча-Ханъ.

— О, развѣ такая бываетъ любовь?.. Тебѣ скучно здѣсь сидѣть одному, вотъ ты и приласкалъ аячку. Но ты забылъ, что обманываешь Кара-Нингиль, которая тебѣ вѣритъ. Твоя любовь погубитъ меня, какъ солнце выжигаетъ весеннюю траву въ степи. Если бы ты былъ ханомъ, то какъ Узунъ-Ханъ каждый годъ собиралъ бы со всего государства самыхъ красивыхъ дѣвушекъ и запиралъ бы въ своихъ садахъ. Это несправедливо, и это не любовь.

— Милая дѣвушка, власть портитъ людей, но сейчасъ я знаю только одно, что люблю тебя, и больше не знаю ничего… Если бы я былъ ханомъ, то сдѣлалъ бы тебя своею женой.

— А если бы къ тебѣ пришла сама Кара-Нингиль?.. Ты забылъ бы и меня, и всѣхъ на свѣтѣ.

— Она — жена моего отца.

— Только по имени… Она осталась чистою дѣвушкой и гордится этимъ. И если бы Кара-Нингиль пришла къ тебѣ, сама царица Кара-Нингиль, и сказала бы, что люблю тебя… О, ты забылъ бы меня!

— Никогда! — повторялъ Аланча-Ханъ и протягивалъ умоляюще руки, точно такъ, какъ Кара-Нингиль видѣла его во снѣ. — Если бы я былъ ханомъ, я прежде всего казнилъ бы Кара-Нингиль… Я ее ненавижу.

— А зачѣмъ ты такъ часто спрашиваешь меня о ней?

— Потому, что ты такъ ее расхваливаешь. Случилось то, что бываетъ съ красивыми и некрасивыми дѣвушками. Кара-Нингиль провела цѣлую ночь въ Баги-Дигиштъ и утромъ горько плакала.

— Что я скажу теперь Кара-Нингиль? — повторяла она, не слушая утѣшеній Аланча-Хана. — Я обманула ее… Она будетъ теперь презирать меня. Какъ я покажусь къ ней на глаза?

— Оставайся здѣсь, — просилъ ханъ. — Или подговори стражу и бѣжимъ.

Кара-Нингиль аячка ревновала теперь Аланча-Хана къ собственной тѣни, къ той неприступной царицѣ Кара-Нингиль, которая не должна была знать обычныхъ женскихъ слабостей. Она возненавидѣла Аланча-Хана, которому отдала все. Но неотразимая сила влекла ее опять въ Баги-Дигиштъ, и Кара-Нингиль пила здѣсь полною чашей отравленныя радости своей первой любви. Она была счастлива, что Аланча-Ханъ веселъ и что она развлекаетъ его въ уединеніи, какъ та птичка, которая поетъ на окнѣ заключеннаго въ тюрьмѣ. Возвращаясь домой, она опять дѣлалась неприступною царицей, предъ которою трепетали всѣ. О, она умѣла показать, что Кара-Нингиль можетъ править государствомъ такъ же мудро и безъ Джучи-Катэмъ! Изъ дальнихъ странъ пріѣзжали любопытные посмотрѣть, какъ управляетъ цѣлымъ государствомъ молодая женщина, и восхваляли ее. Уучи-Бушъ прославлялъ ее въ своихъ стихахъ, которые распѣвались бродячими пѣвцами. Народъ благоденствовалъ, торговля процвѣтала и только одни войска роптали, вспоминая походы Узунъ-Хана, когда они могли грабить, убивать и уводить въ плѣнъ.

Кара-Нингиль была счастлива такъ же про себя, какъ раньше плакала одна, — никто не долженъ былъ знать объ ея тайныхъ радостяхъ. Цвѣты попрежнему вяли въ ея присутствіи, но ей теперь было не до нихъ.

IX

Джучи-Катэмъ сидѣлъ въ заключеніи уже два года и ничего не зналъ, что дѣлается тамъ, за предѣлами его тюрьмы. Онъ былъ окруженъ такою же нѣмою стражей, какъ и Аланча-Ханъ. Цѣлые дни онъ гулялъ въ саду и чутко прислушивался къ гулу, который доносился изъ Зеленаго Города. Что-то теперь дѣлается тамъ и что дѣлаетъ царица Кара-Нингиль, заплатившая ему черною неблагодарностью и за его услуги, и за любовь? У Джучи-Катэмъ даже не являлось мысли о бѣгствѣ: куда ему бѣжать, да развѣ онъ можетъ бѣжать отъ Кара-Нингиль? Когда-то красивый батырь теперь посѣдѣлъ и опустился, — это былъ уже старикъ. Но онъ былъ увѣренъ, что настанетъ часъ, когда Кара-Нингиль вспомнитъ и про него, тотъ черный часъ, когда нужны одни вѣрные слуги. Пусть царица радуется теперь съ Аланча-Ханомъ, но эти радости дорого будутъ ей стоить. Джучи-Катэмъ видѣлъ даже во снѣ садъ Баги-Дигиштъ и видѣлъ Кара-Нингиль, какъ она потихоньку отъ всѣхъ крадется къ своему любовнику, — о, зачѣмъ тогда онъ не велѣлъ казнить этого проклятаго ханскаго сына! Гордая и неприступная царица забыла для него все — и свою дѣвичью гордость, и величіе царицы, и его совѣты.

Разъ ночью, когда Джучи-Катэмъ спалъ, его разбудилъ шумъ незнакомыхъ шаговъ. Въ первую минуту онъ подумалъ, что пришли за нимъ, чтобы казнить его, и похолодѣлъ отъ ужаса, но потомъ въ его комнату вошла Акъ-Бибэ и бросилась отцу на шею.

— Ты свободенъ! — шептала она. — Кара-Нингиль ждетъ тебя.

— Что-нибудь случилось? — спрашивалъ Джучи-Катэмъ, не вѣря собственному счастью.

— Аланча-Ханъ бѣжалъ! — отвѣтила Акъ-Бибэ, опуская глаза. — Кара-Нингиль позволила ему съѣздить на охоту, а онъ бѣжалъ. За него войско и весь народъ. Съ минуты на минуту ждутъ возмущенія, а Кара-Нингиль заперлась въ своемъ дворцѣ. Народъ забылъ ея благодѣянія, ея мудрое правленіе — все.

— Я этого ожидалъ, — задумчиво говорилъ Джучи-Катэмъ. — Такъ должно было быть.

Кара-Нингиль съ нетерпѣніемъ ожидала въ своемъ дворцѣ появленія Джучи-Катэмъ. Противъ нея было все: обласканные ею князья, войско, народъ. Пока Джучи-Катэмъ находился въ заключеніи, сторонники Узунъ-Хана дѣлали свое темное дѣло на свободѣ. Она узнала обо всемъ послѣдняя. Аланча-Ханъ выпросилъ ея позволеніе съѣздить на охоту и бѣжалъ. О, какъ онъ ее умолялъ и она повѣрила его клятвамъ! Но было одно хорошо, до конца она осталась для него простою аячкой и не выдала своего настоящаго имени.

Когда явился во дворецъ Джучи-Катэмъ. Кара-Нингиль приняла его спокойная и гордая, какою онъ зналъ ее всегда.

— Ты свободенъ, Джучи-Катэмъ, — сказала она, — и подумай о своемъ спасеніи. Войска передались на сторону Аланча-Хана.

— Царица, я умру вмѣстѣ съ тобой, — отвѣтилъ Джучи-Катэмъ. — Счастье измѣнчиво, но мы еще увидимъ, какъ справится этотъ мальчишка съ Джучи-Катэмъ… Проклятое отродье Узунъ-Хана узнаетъ меня.

— Дѣлай, что хочешь и какъ хочешь, — рѣшила Кара-Нингиль. — Я виновата предъ тобою.

— Развѣ солнце можетъ быть виновато, что ослѣпляетъ наши слабые глаза?

Джучи-Катэмъ разсчитывалъ на свое прежнее вліяніе на народъ, но онъ въ этомъ ошибся такъ же жестоко, какъ Кара-Нингиль въ Аланча-Ханѣ. Народъ успѣлъ забыть Джучи-Катэмъ и съ нетерпѣніемъ ждалъ, когда Аланча-Ханъ подступитъ съ войскомъ къ Зеленому Городу. Въ каждомъ Джучи-Катэмъ теперь видѣлъ измѣнника и недостало бы веревокъ, чтобы ихъ перевѣсить. Уучи-Бушъ въ числѣ другихъ перешелъ тоже на сторону Аланча-Хана и теперь воспѣвалъ его, какъ раньше воспѣвалъ Кара-Нингиль. Надежды на спасеніе съ каждымъ днемъ оставалось все меньше и меньше, а Аланча-Ханъ съ каждымъ днемъ былъ все ближе и ближе. Ему, какъ побѣдителю, сдавались одинъ городъ за другимъ и число войска увеличивалось съ каждымъ шагомъ впередъ. Уже въ самомъ Зеленомъ Городѣ появились возмутительные листы новаго хана, написанные рукою Уучи-Бушъ.

— Теперь все кончено, — сказалъ Джучи-Катэмъ, убѣдившись въ тщетности всѣхъ своихъ усилій.

Это извѣстіе Кара-Нингиль выслушала совершенно равнодушно, точно все такъ и должно было быть. Все равно, прошлаго не воротишь а о будущемъ она старалась не думать.

— Нужно бѣжать, царица, — говорилъ Джучи-Катэмъ. — Аланча-Ханъ подступитъ съ юга, а мы уйдемъ на сѣверъ.

— Въ Чолпанъ-Тау? — обрадовалась Кара-Нингиль. — Можетъ быть, еще и Байгыръ-Ханъ живъ, и я увижу его… О, скорѣе, скорѣе!..

Алтынъ-Тюлгю давно скрылась, и ее даже не разыскивали. Джучи-Катэмъ рѣшился бѣжать втроемъ: онъ, Кара-Нингиль и Акъ-Бибэ. Въ ханской конюшнѣ онъ самъ выбралъ шесть лучшихъ аргамаковъ, чтобы бѣжать о дву-конь. Кара-Нингиль надѣла то самое платье, въ которомъ ее привезли въ Чолпанъ-Тау, и ничего не взяли изъ ханскихъ сокровищъ. Для чего ей богатство, наряды и роскошь, когда сердце разбито? Она не согласилась бы бѣжать, если бы не желаніе увидѣть въ послѣдній разъ милыя горы, гдѣ она выросла, и желаніе обнять еще разъ Байгыръ-Хана. Вѣдь, умереть не все ли равно гдѣ?.. Одинъ Джучи-Катэмъ не думалъ о смерти, а, напротивъ, жизнь ему только что начала улыбаться. Онъ увезетъ Кара-Нингиль далеко-далеко, и она опять полюбитъ его. Въ любомъ сосѣднемъ государствѣ его примутъ съ радостью и онъ отмститъ Аланча-Хану за его измѣну.

Бѣглецы ушли изъ Зеленаго Города темною ночью, когда дремала вся городская стража. Впереди летѣлъ самъ Джучи-Катэмъ, а за нимъ уже ѣхали Кара-Нингиль и Акъ-Бибэ. Такъ они мчались два дня и двѣ ночи, пока не достигли Чолпанъ-Тау.

— Теперь мы дома, — говорилъ радостно Джучи-Катэмъ. — Аланча-Хану нужно еще идти недѣлю, прежде чѣмъ онъ насъ догонитъ. Отдохнемъ у Байгыръ-Хана и опять въ путь, черезъ Голодную Степь.

Кара-Нингиль молчала. Ее занимало больше всего то, что гдѣ они не проѣзжали, всѣ цвѣты умирали сейчасъ же, точно за ними по пятамъ летѣла сама смерть. Это было страшное проклятіе, которое она уносила съ собой изъ Зеленаго Города.

— Что ты молчишь, царица? — спрашивала ласково Джучи-Катэмъ.

— Я не царица, а Кара-Нингиль… Царица умерла… тамъ, въ Зеленомъ Городѣ умерла.

X

Байгыръ-Ханъ сначала не узналъ бѣглецовъ, а потомъ обрадовался. Раньше борода у него была бѣлая, потомъ пожелтѣла, а сейчасъ была зеленая, какъ мохъ, которымъ обростали деревья на Чолпанъ-Тау.

— Мы въ гости пріѣхали, — сказалъ Джучи-Катэмъ. — Кара-Нингиль соскучилась о тебѣ.

Старикъ посмотрѣлъ столѣтними глазами на Джучи-Катэмъ и только покачалъ головой: царицы о дву-конь не ѣздятъ. Потомъ Джучи-Катэмъ разсказалъ все Байгыръ-Хану и ничего не скрылъ.

— Наши несчастія только велики для насъ самихъ, а если смотрѣть на нихъ издали, то дѣлаются все меньше и меньше, — отвѣтилъ старикъ. — Былъ Узунъ-Ханъ, была Кара-Нингиль, теперь Аланча-Ханъ, а послѣ него кто-нибудь другой… Весной одна трава, осенью другая, а на будущее лѣто третья. Труднѣе всего быть царемъ для самого себя… и бояться нужно тоже одного себя.

Сначала Кара-Нингиль обрадовалась, когда увидѣла Байгыръ-Хана, пещеру, въ которой жила съ нимъ маленькою дѣвочкой, Кузь-Тау съ ея развалиной на самой вершинѣ и всѣ тѣ мѣста, гдѣ бѣгала беззаботнымъ ребенкомъ. На горахъ цвѣтовъ не было, и это ее радовало: нечему умирать при ея появленіи. Кузь-Тау стояла голою каменистою шапкой и по ней едва лѣпились только чахлые кустики. Но потомъ в Кара-Нингиль сдѣлалась опять такою задумчивой и совсѣмъ равнодушной. Она любила сидѣть у огня и смотрѣть туда, далеко внизъ, гдѣ разлеглась желтымъ ковромъ Голодная Степь, а потомъ припоминала тѣ пѣсни, которыя когда-то пѣлъ ей Байгыръ-Ханъ.

Черезъ два дня, когда лошади отдохнули, Джучи-Катэмъ сказалъ:

— Кара-Нингиль, пора ѣхать.

— Куда? — удивилась Кара-Нингиль. — Я останусь здѣсь съ Байгыръ-Ханомъ, а ты уѣдешь съ Акъ-Бибэ…

У Джучи-Катэмъ опустились руки. Какъ онъ ни уговаривалъ, какъ ни упрашивалъ, какъ ни умолялъ Кара-Нингиль, она оставалась непреклонною.

— Мнѣ здѣсь хорошо, — повторяла она упрямо одно и то же.

— Царица, опомнись!

— Я уже опомнилась.

— Вѣдь, каждый часъ дорогъ… Если тебѣ не жаль себя, то пожалѣй меня съ Акъ-Бибэ.

— Оставьте меня одну, а сами спасайтесь…

Джучи-Катэмъ со слезами умолялъ Кара-Нингиль, но она была равнодушна и къ слезамъ.

— А! такъ ты вотъ какъ поступаешь со мной? — зарычалъ онъ на нее въ страшной ярости, какъ раненый звѣрь. — Тогда я свяжу тебя, какъ упрямую овцу, и увезу насильно!

— Вяжи, если твоя рука подымется на такое дѣло, но я живая не дамся.

— О, когда такъ, то я тебѣ сдѣлаю самое страшное, Кара-Нингиль… Клянусь тебѣ моею сѣдою бородой, что сдѣлаю то, о чемъ ты и не думала.

— Что же ты сдѣлаешь?

— Что я сдѣлаю?.. Я останусь здѣсь съ тобой и буду ждать и своей, и твоей смерти. Аланча-Ханъ безжалостно убьетъ обоихъ, но я постараюсь умереть раньше, чтобы ты видѣла мою смерть и казнилась… Ты этого сама хочешь, Кара-Нингиль!..

Теперь Кара-Нингиль со слезами умоляла Джучи-Катэмъ бѣжать, пока есть время, а ее оставить здѣсь, но Джучи-Катэмъ оставался непреклоннымъ, какъ скала.

Прошелъ день, прошелъ другой, а Кара-Нингиль оставалась совсѣмъ равнодушною къ увеличивавшейся опасности. Ей было только жаль Акъ-Бибэ, которая старалась плакать потихоньку отъ всѣхъ, — вѣдь, Акъ-Бибэ была еще такъ молода и ей такъ хотѣлось жить.

Джучи-Катэмъ казался спокойнымъ, но часто припадалъ ухомъ къ землѣ и слушалъ, — чуткое ухо батыря слышало дальше волчьяго.

— Погоня…

Кара-Нингиль даже не оглянулась.

— Кара-Нингиль, погоня! — повторилъ онъ.

Она оставалась неподвижною.

— Царица, погоня! — еще разъ повторилъ онъ и Кара-Нингиль разсмѣялась.

Акъ-Бибэ громко плакала и рвала на себѣ волосы въ отчаяніи.

— Если мы уйдемъ сейчасъ, то насъ не нагонятъ, — уговаривалъ Джучи-Катэмъ. — У нихъ лошади устали, а у насъ свѣжія… Черезъ день мы будемъ внѣ всякой опасности.

Не успѣлъ Джучи-Катэмъ договорить послѣдняго слова, какъ въ горахъ показались уже всадники. Ихъ было много и они спускались съ горы въ долину. Джучи-Катэмъ осмотрѣлъ свою саблю, копье, лукъ со стрѣлами и сказалъ:

— Смерть близко…

Тогда на Кара-Нингиль напалъ страхъ: вѣдь, ее могутъ живую взять въ плѣнъ и привести въ Зеленый Городъ жалкою невольницей.

— Джучи-Катэмъ, убей меня, — молила она. — Лучше смерть, чѣмъ позоръ взятой въ плѣнъ царицы…

Теперь засмѣялся Джучи-Катэмъ: бѣжать было поздно.

Погоня была уже близко, такъ что можно было разсмотрѣть высокія бараньи шапки наѣздниковъ, длинныя пики съ развѣвавшимися на нихъ конскими хвостами и блескъ оружія, — это была старая ханская стража, первой измѣнившая Кара-Нингиль. Прищурилъ глаза Джучи-Катэмъ и узналъ Аланча-Хана, который ѣхалъ въ срединѣ стражи на бѣломъ аргамакѣ.

— Я не хочу здѣсь умирать… — заявила твердо Кара-Нингиль. — Давай лошадей и ѣдемъ на Кузь-Тау. Тамъ есть отличная защита.

Джучи-Катэмъ повиновался. Со страха Акъ-Бибэ лишилась чувствъ, но Джучи-Катэмъ перекинулъ ее поперекъ сѣдла и повезъ съ собой. Кара-Нингиль уговорила ѣхать съ ними и Байгыръ-Хана, который сначала не хотѣлъ оставлять своей пещеры. Когда ханская стража подъѣзжала къ этой пещерѣ, три лошади, какъ кошки, карабкались на страшную кручу Кузь-Тау, Даже издали было страшно смотрѣть на нихъ, и сердце сжалось у самыхъ храбрыхъ.

Когда бѣглецы взобрались, наконецъ, на самую вершину, Джучи-Катэмъ поставилъ на стѣну старой башни свою пику съ конскимъ хвостомъ и, махая шапкой, крикнулъ внизъ Аланча-Хану:

— Эй, вы, трусы, кто желаетъ оставить здѣсь свою глупую голову?.. А тебѣ, Аланча-Ханъ, я отрѣжу уши, какъ мальчишкѣ, только покажи свой носъ сюда!

Байгыръ-Ханъ смотрѣлъ подъ гору въ другую сторону, гдѣ растилась Голодная Степь, и припоминалъ, какъ онъ бился на Кузь-Тау еще съ Узунъ-Ханомъ.

XI

— Имъ больше некуда уйти, — говорилъ Уучи-Бушъ своему новому повелителю Аланча-Хану. — Они будутъ наши…

— Главное, нужно взять ихъ живыми, — отвѣчалъ Аланча-Ханъ. — Я никогда не видалъ эту Кара-Нингиль…

— Ихъ тамъ на Кузь-Тау двое: Кара-Нингиль и Акъ-Бибэ. Хорошо было бы захватить живыми обѣихъ и привести ихъ въ Зеленый Городъ закованными въ цѣпи.

Аланча-Ханъ никому не говорилъ объ аячкѣ, приходившей къ нему въ Баги-Дигиштъ, и только жаждалъ увидѣть эту сказочную царицу Кара-Нингиль, о которой такъ много слышалъ. Всѣ его побѣды ничего не значили предъ этою послѣдней; пока Кара-Нингиль на свободѣ, онъ еще не ханъ. Между прочимъ, его удивляло, почему бѣглецы такъ долго оставались въ Чолпанъ-Тау и не бѣжали дальше. Лучшія лошади съ ханской конюшни спасли бы ихъ отъ погони.

— Лошадей всего шесть, а ихъ четверо съ Байгыръ-ханомъ, — объяснилъ Уучи-Бушъ. — Они не могли бросить здѣсь беззащитнаго старика…

— Ты слишкомъ много приписываешь имъ великодушія, — сердито отвѣчалъ Аланча-Ханъ. — Простая случайность…

Изъ ханской свиты сейчасъ же вызвалось нѣсколько охотниковъ взобраться на Чолпанъ-Тау и взять засѣвшую въ ней горсть храбрецовъ въ плѣнъ. Особенно волновался Уучи-Бушъ, которому Аланча-Ханъ, за его услуги подарилъ саблю. Онъ заявилъ, что самъ полѣзетъ на Кузь-Тау, если это будетъ нужно. Когда Аланча-Хану передали хвастливыя слова Джучи-Катэмъ, онъ покраснѣлъ, какъ дѣвушка: о, они всѣ дорого заплатятъ ему за этотъ послѣдній позоръ, только бы взять ихъ живыми!

Первый приступъ смѣлыхъ охотниковъ на Кузь-Тау закончился полною неудачей. Приходилось взбираться на страшную каменную кручу по одному, какъ лазятъ по горамъ аргали, и мѣткія стрѣлы Джучи-Катэмъ по одному снимали отчаянныхъ храбрецовъ — одинъ за другимъ смѣльчаки летѣли внизъ и разбивались въ дребезги. Какъ Уучи-Бушъ ни размахивалъ своею саблей, какъ ни кричалъ, бѣгая подъ горой, изъ этого приступа ничего не вышло, кромѣ нѣсколькихъ убитыхъ.

— Что же они трусятъ? — кричалъ Уучи-Бушъ. — Да я одинъ возьму это воронье гнѣздо…

— А что Аланча-Ханъ прячется, какъ баба? — кричалъ съ горы Джучи-Катэмъ, размахивая саблей. — Пусть идетъ сюда, а сойти съ горы я ему помогу…

Аланча-Ханъ скрежеталъ зубами въ безсильной ярости, — такъ, одного по одному, Джучи-Катэмъ перебьетъ всю его свиту. Но Уучи-Бушъ утѣшилъ его:

— Мы ихъ и такъ возьмемъ, потому что тамъ, на верху горы, нѣтъ воды…

— Почему ты это знаешь?

— А я слышу по ржанью лошадей.

— Тогда мы ихъ заставимъ сдаться безъ капли крови, — рѣшилъ Аланча-Ханъ.

У подножья Кузь-Тау были разставлены надежные сторожа, а самъ Аланча-Ханъ разбилъ свой станъ въ долинѣ. Изъ его палатки видна была вся Кузь-Тау и, лежа на коврѣ, онъ могъ видѣть все, что дѣлается на ея вершинѣ. Появившіяся на развалинахъ башни человѣческія фигуры казались отсюда такими маленькими, какъ дѣтскія куклы, такъ что едва можно было отличить мужчину отъ женщины, и то благодаря только прозрачности горнаго воздуха.

Вечеромъ весело загорѣлись огни въ станѣ Аланча-Хана, который теперь отдыхалъ послѣ своихъ военныхъ трудовъ и побѣдъ. Утомленная походомъ стража тоже была рада отдохнуть. Загорѣлся огонь и на вершинѣ Кузь-Тау, точно волчій глазъ. Кругомъ стояла мертвая тишина и только перекликались однѣ лошади, чуждыя человѣческой ненависти; печально ржали аргамаки съ вершины Кузь-Тау и имъ весело отвѣчали пасшіяся на зеленой травѣ ханскія лошади.

Аланча-Ханъ весело пировалъ въ кругу своихъ ратныхъ сподвижниковъ, когда надъ Чолпанъ-Тау быстро спустилась темная горная ночь.

— Кто это поетъ? — спрашивалъ Аланча-Ханъ, прислушиваясь.

— А это безумный старикъ Байгыръ-Ханъ…

Дѣйствительно, это пѣлъ Байгыръ-Ханъ: онъ пѣлъ свои старыя пѣсни объ Узунъ-Ханѣ, о старыхъ батыряхъ, кости которыхъ разсѣяны по Голодной Степи, о чудныхъ красавицахъ, уведенныхъ Узунъ-Ханомъ въ плѣнъ, о разрушенныхъ городахъ и невидимо вѣявшей надъ всѣми смерти. «О, смерть любитъ храбрыхъ, — пѣлъ Байгыръ-Ханъ, — она не щадитъ и красавицъ, которыя проносятся предъ нашими глазами, какъ падающія звѣзды… Гдѣ стояли цвѣтущіе города, тамъ сейчасъ мертвая пустыня, а гдѣ стоятъ сейчасъ цвѣтущіе города, тамъ въ свое время будетъ пустыня. Узунъ-Ханъ, ты много пролилъ человѣческой крови, но тебѣ не мягче отъ этого лежать въ своей могилѣ… Послѣдній бѣднякъ и самый великій ханъ равны въ общей судьбѣ. Жить страшно только людямъ несправедливымъ, а смерть любитъ храбрыхъ… Байгыръ-Ханъ еще разъ пришелъ на Кузь-Тау и будетъ ждать здѣсь, какъ подлые трусы прольютъ его кровь. Не умретъ только одна слава худыхъ дѣлъ и святыя пѣсни, въ которыхъ пѣвцы оплакиваютъ свою родину».

Аланча-Ханъ прослезился, слушая пѣсни Байгыръ-Хана. Горный воздухъ такъ чистъ, что доносилъ къ его уху каждое слово. Задумались и тѣ храбрецы, которые мечтали о военной добычѣ, засѣвшей на вершинѣ Кузь-Тау: кто знаетъ, кому придется вернуться домой живымъ, а Джучи-Катэмъ мѣтко стрѣляетъ. Пока старикъ пѣлъ свои пѣсни, а соратники Аланча-Хана его слушали, Джучи-Катэмъ, какъ кошка, спустился съ горы. По пути онъ зарѣзалъ заслушавшагося сторожа и вернулся на гору съ водой, которую принесъ въ своей мохнатой шапкѣ.

— Вотъ, Кара-Нингиль, и вода, — съ гордостью заявилъ онъ, подавая свою мокрую шапку царицѣ, — а Аланча-Ханъ дуракъ…

Томившіяся отъ жажды лошади весело заржали, когда почуяли свѣжесть принесенной воды. Но Кара-Нингиль не выпила ни одной капли, а отдала свою порцію Акъ-Бибэ, которая лежала больная. Джучи-Катэмъ остатки воды передалъ Байгыръ-Хану. Бѣднымъ аргамакамъ такъ ничего и не осталось и они смотрѣли на всѣхъ печальными глазами. Кара-Нингиль напрасно ласкала ихъ и давала облизывать мокрую шапку, — лошади рыли копытами землю и просили воды. Они слѣдили за каждымъ шагомъ своихъ хозяевъ и призывно ржали, нагоняя на всѣхъ смертную тоску.

— Отпустимъ лошадей… — говорила Кара-Нингиль.

— Ни за что! — гордо отвѣчалъ Джучи-Катэмъ. — Это наша послѣдняя надежда, которая умретъ вмѣстѣ съ нами… Если Акъ-Бибэ настолько поправится, что въ состояніи будетъ держаться въ сѣдлѣ, мы пробьемся мимо этихъ ханскихъ воронъ, которыя умѣютъ только пить и ѣсть.

— Джучи-Катэмъ, у тебя желѣзное сердце…

Цѣлую ночь не смыкала глазъ Кара-Нингиль и все сидѣла на верху старой стѣны, гдѣ любила сидѣть еще маленькою дѣвочкой. Здѣсь въ первый разъ замѣтилъ ее орлиный взглядъ Джучи-Катэмъ, и вотъ она опять на любимомъ своемъ мѣстѣ, надъ головой то же небо, тамъ, вдали, та же Голодная Степь, но теперь сама она уже не та и принесла сюда съ собой цѣлый адъ. Какъ лошади мучились отъ жажды, такъ еще больше мучилась Кара-Нингиль отъ своихъ воспоминаній. И нѣтъ той воды, которая утолила бы ея душу… Главный виновникъ всѣхъ ея несчастій, который изъ любви къ ней готовъ отдать жизнь, чуждъ ея сердцу уже давно, и ее мучитъ, что онъ рѣшился умереть за нее. О, безумецъ Джучи-Катэмъ, зачѣмъ онъ здѣсь? А тотъ, кого выбрало ея сердце, кому отдала все, сторожитъ ее, чтобы насладиться ея послѣднимъ позоромъ… Но этого не будетъ: Аланча-Ханъ не увидитъ царицы Кара-Нингиль и не узнаетъ въ ней любившую его аячку… Она умретъ въ этихъ камняхъ царицей, какъ тѣ храбрецы, которыхъ любитъ сама смерть. Одинъ разъ, всего только одинъ разъ раскрылось ея дѣвичье сердце и вотъ тяжелая плата за ея любовь… А она еще думала, что царица Кара-Нингиль не походитъ на другихъ женщинъ и что ей чужда слабость. Проклятый день, когда ее увидалъ въ первый разъ Джучи-Катэмъ!..

Для осажденныхъ ночи длинны, какъ для больныхъ. Нѣсколько разъ Кара-Нингиль провѣдывала лошадей, которыя, благодаря ночной прохладѣ, замѣтно успокоились, но это былъ только обманъ, чтобы онѣ еще сильнѣе почувствовали жажду съ восходомъ солнца. То солнце, которое даетъ жизнь и движеніе всему, погубитъ ихъ всѣхъ. Кара-Нингиль тоже мучилась отъ жажды и прикладывала горѣвшую голову къ холоднымъ камнямъ.

Джучи-Катэмъ не смыкалъ глазъ и караулилъ, притаившись за камнемъ, Ночью всего легче было сдѣлать вылазку сторожившему ихъ врагу и только усталость, вѣроятно, мѣшала сподвижникамъ Аланча-Хана воспользоваться темнотой. Къ утру Джучи-Катэмъ овладѣла усталость и орлиные глаза начали дремать. Только чуткое ухо сторожило каждый звукъ, и Джучи-Катэмъ вздрагивалъ отъ малѣйшаго шороха въ камняхъ, гдѣ гнѣздились ящерицы и змѣи. Утромъ, когда долина покрылась туманомъ, небо сдѣлалось сѣрымъ, а камни точно отпотѣли, Джучи-Катэмъ забылся тревожнымъ сномъ. Онъ очнулся, когда его шею обняли двѣ теплыя женскія руки, — это была Кара-Нингиль. Она припала къ нему своею головкой и горячо поцѣловала.

— Джучи-Катэмъ, я знаю твое львиное сердце… — шептала она, продолжая его обнимать, — я знаю, что ты всегда любилъ меня… Но у меня одна къ тебѣ просьба: уходи отсюда и забудь Кара-Нингиль. Я тебя цѣлую, какъ брата, а моя любовь тамъ, внизу… Дай мнѣ умереть здѣсь одной, и я умру, какъ царица.

— Я счастливъ… — отвѣчать Джучи-Катэмъ, — да, я счастливъ, что умру вмѣстѣ съ тобой, моя царица. Если жизнь насъ разлучала, то пусть смерть соединитъ… Да будетъ благословенъ тотъ часъ, когда глаза мои увидали тебя въ этихъ развалинахъ!

XII

Проходитъ день надъ Чолпанъ-Тау, проходитъ другой. Весело пируетъ Аланча-Ханъ въ своей палаткѣ и все смотритъ на Кузь-Тау, на вершину горы, гдѣ все точно умерло. Истомившіяся отъ жажды лошади не могли больше ржать, и радуется сердце Аланча-Хана. Скоро наступитъ тотъ желанный часъ, когда Кара-Нингиль сдастся и онъ приведетъ ее въ Зеленый Городъ своею плѣнницей и велитъ ее казнить, какъ Джучи-Катэмъ казнилъ Узунъ-Хана. Солнце не должно видѣть ханской крови… Веселится Аланча-Ханъ и веселятся съ нимъ его спутники.

Утромъ и вечеромъ выходитъ изъ стана Уучи-Бушъ и кричитъ:

— Эй, вы, вороны, сдавайтесь… Аланча-Ханъ поступитъ съ вами, какъ велитъ его ханское сердце. Все равно, передохнете съ голода…

— Приди и возьми, — кричитъ съ горы Джучи-Катэмъ. — Ты, старый дуракъ, не стоишь даже того, чтобы тебя повѣсить.

Ахъ, какъ мучились бѣдныя лошади на вершинѣ Кузь-Тау и какъ болѣло за нихъ сердце Кара-Нингиль!.. Онѣ уже теперь не могли ржать, а только стонали, какъ люди. По ночамъ онѣ лизали холодные камни, но днемъ солнце жгло такъ безпощадно, и лошади просто бѣсились отъ жажды и грызли другъ друга. Акъ-Бибэ лежала, какъ мертвая, и всѣхъ бодрѣе чувствовалъ себя Байгыръ-Ханъ. Каждый вечеръ старикъ поднимался на вершину стѣны и здѣсь пѣлъ свои пѣсни.

Прошелъ четвертый день, Аланча-Хану надоѣло ждать, и онъ ночью велѣлъ сдѣлать вылазку, но она кончилась тѣмъ, что Джучи-Катэмъ убилъ еще четверыхъ, а остальные бѣжали. Изнемогавшій отъ жажды Джучи-Катэмъ чуть не умеръ отъ утомленія, и Кара-Нингиль ухаживала за нимъ, прикладывая холодные камни къ его головѣ.

На шестой день умерла Акъ-Бибэ. Какъ страшно мучилась бѣдная дѣвушка и какъ она просила воды, чтобы смочить запекшійся ротъ, но воды не было… Ей все представлялось, что враги дѣлаютъ новый приступъ, и она просила убить ее, а не отдавать на позоръ Аланча-Хану. Ее похоронили въ глубокомъ колодцѣ, который былъ когда-то вырытъ на Кузь-Тау. Джучи-Катэмъ горько плакалъ надъ могилой погубленной Узунъ-Ханомъ дочери, и это горе придавало ему силы.

— Не плачь, Джучи-Катэмъ, — утѣшала его Кара-Нингиль, — Акъ-Бибэ счастливѣе насъ… Она больше не мучится. Она не чувствуетъ жажды, позора, болѣзней, чужой и своей несправедливости.

— О, да, умереть, скорѣе умереть! — шепталъ Джучи-Катэмъ, закрывая свое лицо руками. — И ты, Кара-Нингиль, утѣшаешь меня?.. Ты — мое солнце, которое однимъ даетъ жизнь, а другихъ заставляетъ умирать… Я боюсь только одного: быть несправедливымъ въ послѣднюю минуту и къ себѣ, и къ тебѣ… Ты — моя Голодная Степь, съ которой я похоронилъ все!..

О, какъ мучилась, какъ страшно мучилась Кара-Нингиль!.. Стоило ей закрыть глаза, какъ все застилалось краснымъ огнемъ, — онъ, этотъ огонь, пожиралъ ее. Даже ночью не было пощады и все небо казалось кровавымъ, а звѣзды смотрѣли съ него страшными огненно-красными глазами. Если лошади такъ страшно умирали отъ жажды, то Кара-Нингиль мучилась вдвое и нравственныя муки были тяжелѣе физическихъ страданіи.

— Нѣтъ, я царица… царица… — шептали запекшіяся губы Кара-Нингиль, тѣ губы, которыми она цѣловала Аланча-Хана. — Онъ не увидитъ моего позора… онъ не услышитъ мольбы о пощадѣ… я — царица…

Прошло семь ужасныхъ дней и семь ужасныхъ ночей, и когда надъ Чолпанъ-Тау поднималось утреннее солнце, заключенные на вершинѣ Кузь-Тау думали: это восходитъ наше послѣднее солнце. Лица у всѣхъ посинѣли, исказились и сдѣлались страшными. Они старались не смотрѣть другъ на друга. У Кара-Нингиль распухъ даже языкъ, и она съ трудомъ могла говорить. Джучи-Катэмъ едва держался на ногахъ, и чтобы перейти съ одного мѣста на другое, онъ употреблялъ нечеловѣческія усилія. Бодрѣе всѣхъ оставался Байгыръ-Ханъ, но онъ совсѣмъ помѣшался отъ голода. Смерть шла къ нимъ быстрыми шагами.

Кара-Нингиль ждала на верху стѣны. О, какъ трудно было ей подняться сюда, но это было нужно… Она смотрѣла внизъ, на станъ Аланча-Хана, и видѣла приготовленія къ новому приступу. Если бы она могла смѣяться надъ этими храбрецами, но она только знакомъ руки пригласила на стѣну Джучи-Катэмъ. Когда онъ вползъ на вершину, онъ увидѣлъ, что Кара-Нингиль, обнявъ колѣни, плачетъ… Это были послѣднія слезы Кара-Нингиль… О, сколько ненужнаго зла кругомъ, сколько ужасной несправедливости! Только одинъ человѣкъ можетъ наслаждаться несчастіями и позоромъ другихъ… Женщина давно умерла въ Кара-Нингиль, и плакала сейчасъ царица, плакала въ послѣдній разъ. Ей вдругъ сдѣлалось жаль этихъ безумцевъ съ Аланча-Ханомъ во главѣ, которые съ торжествомъ и радостью готовятся схватить высохшую отъ жажды добычу, а найдутъ одного сумасшедшаго Байгыръ-Хана. Вонъ уже звучитъ призывная труба… вонъ пьяный Уучи-Бушъ кричитъ имъ:

— Я одинъ возьму васъ всѣхъ… Вы узнаете, кто такой Уучи-Бушъ!.. Эй, царица Кара-Нингиль, сдавайся на мое милосердіе!..

— Они уже идутъ… — шепталъ Джучи-Катэмъ, наблюдая поднимавшихся по каменистой кручѣ враговъ. — А я не могу пошевелиться, чтобы сбросить ихъ по одному подъ гору…

— Мы будемъ свободны, прежде чѣмъ они войдутъ сюда, — отвѣчала Кара-Нингиль.

Ближе и ближе звучала военная труба… Байгыръ-Ханъ тоже былъ на стѣнѣ и съ удивленіемъ смотрѣлъ кругомъ. Звуки трубы подняли въ немъ все старое, когда онъ былъ молодъ и силенъ, и старикъ, собравъ послѣднія силы, запѣлъ:

«О, смерть любитъ храбрыхъ…»

— Пора… — шептала Кара-Нингиль, когда врагъ уже вступилъ въ развалины.

Она крѣпко обняла Джучи-Катэмъ, и они вмѣстѣ ринулись внизъ, гдѣ зіяла пропасть. Даже враги вскрикнули отъ ужаса… А Байгыръ-Ханъ все пѣлъ и смотрѣлъ безумными глазами на ворвавшихся на вершину Кузь-Тау враговъ.

Съ каменной высоты къ ногамъ Аланча-Хана скатились два трупа. Лицо Джучи-Катэмъ было неузнаваемо: такъ оно разбилось о камни. Когда Аланча-Ханъ подошелъ къ трупу женщины и заглянулъ къ ней въ лицо, онъ вздрогнулъ отъ ужаса: эта была та аячка, которая приходила къ нему въ Баги-Дигиштъ.

— Гдѣ же Кара-Нингиль? — спрашивалъ Аланча-Ханъ, отступая въ ужасѣ.

— Это Кара-Нингиль, — увѣрялъ Уучи-Бушъ. — Я ли не знаю ее… Да, это она.

Аланча-Ханъ велѣлъ похоронить Кара-Нингиль и Джучи-Катэмъ на вершинѣ Кузь-Тау, а Байгыръ-Хана оставить въ его пещерѣ, гдѣ онъ жилъ раньше.

---

Много лѣтъ пронеслось надъ Чолпанъ-Тау, — десятки и сотни лѣтъ. Все такою же безлюдной остается Голодная Степь, отъ Зеленаго Города остались однѣ развалины. Но такъ же высоко поднимаетъ свою голову Кузь-Тау, такъ же торчатъ на ней развалины старой крѣпости и только крутой спускъ, гдѣ раньше лежали одни голые камни, теперь покрытъ, какъ ковромъ, яркими цвѣтами. Много ихъ тутъ, этихъ цвѣтовъ: розовые, синіе, желтые… Больше нигдѣ нѣтъ такихъ цвѣтовъ, если обойти весь Чолпанъ-Тау. Народъ называетъ эти цвѣты на Кузь-Тау «слезами царицы Кара-Нингиль».

Примѣчанія

1. Кость — родъ.
2. Байгушъ — нищій.