Случай одной жизни.
правитьУтромъ я вышелъ на крыльцо моей избушки. — Нѣтъ, вода не прибываетъ, рѣка не подымается, она все такъ же ползетъ, какъ жидкій студень, спокойная и сонная. И ничего вокругъ — пустыня, никакой добычи, ничего не видно въ волнахъ, эти спящія струи не въ силахъ унести и одного полѣна… У берега лодка моя совсѣмъ накренилась набокъ, она до половины наполнилась водой. Богъ съ ней, все равно, мнѣ нечего дѣлать сегодня…
И я стою на крыльцѣ, зѣваю, потягиваюсь… Какая мучительная, какая безнадежная тоска! Рыбная ловля моя не даетъ ничего цѣлую недѣлю, небо все въ тучахъ, онѣ остановились на мѣстѣ, какъ тяжелыя кучи посинѣлаго талаго снѣга, и лежатъ тамъ, на лазури, безъ движенія… И какъ все прискучило вокругъ — и излучина рѣки, круто загнувшейся изгибомъ, и далекій городъ тамъ на берегу со своими грязными пристанями, съ церквами, которыя давно уже перестали занимать меня, съ тюрьмой, торчащей на глазахъ, какъ княжескій замокъ. А за моей избушкой — высокій яръ, и чья-то жидкая роща толпится на краю его; прошлогодніе листы еще трепещутъ тамъ на высохшихъ стебляхъ, они звенятъ похороннымъ звономъ — точно сдѣланы они изъ тонкаго металла. Все одно и то же, одно и то же, шуршаніе вздоховъ вѣтра, качаніе травъ и вѣтвей, сколько въ немъ унылой покорности подъ пасмурнымъ небомъ… Нѣтъ, это весна не торопится ко мнѣ, она не летитъ сюда, какъ крылатый геній — она плетется шагъ за шагомъ, и, можетъ быть, гдѣ-нибудь отдыхаетъ еще по дорогѣ отъ лѣни и усталости, гдѣ-нибудь еще сидитъ на придорожномъ пнѣ долгими часами…
И я оглядываюсь вокругъ еще разъ. Потомъ я иду къ самому берегу, гдѣ плещутъ мутныя волны, я ложусь среди обвѣтренныхъ камней и смотрю передъ собой: островъ впереди и паровая лѣсопильня, шумъ которой временами доносится ко мнѣ, а изъ-за деревьевъ сада подымается красная крыша богатаго дома… Я видѣлъ женщину однажды на этомъ островѣ, когда я рыбачилъ вблизи него, я увидѣлъ ее тамъ, у лодки… И вотъ, въ печальные дни я прихожу сюда, ложусь здѣсь на камни и смотрю передъ собой, и когда я подхожу — какое смутное чувство, какое странное ожиданіе охватываетъ меня, какая влекущая неопредѣленность. Но проходятъ часы — какая грусть, какая грусть… Голодъ послѣднихъ дней неясно ноетъ въ моемъ тѣлѣ, гдѣ-то тамъ шевелится глубоко, рождая смутное томленіе, и рѣка движется, пѣна плыветъ, плыветъ… Немолчный ропотъ, немолчный ропотъ.
Въ глазахъ моихъ начинаетъ рябить отъ долгаго напряженія, зрачки мои расширяются.
— Нѣтъ, не будетъ ея сегодня, она не выйдетъ, она не покажется… — думаю я.
— Сегодня дурная погода… — думаю я еще разъ.
И шорохъ вѣтра поетъ въ моихъ ушахъ, часы проходятъ…
Боже мой, чего я только ни дѣлалъ въ моей жизни! Я устраивалъ блестящія предпріятія съ невѣроятнымъ доходомъ въ будущемъ, я писалъ пасхальные и рождественскіе разсказы, Гамлета игралъ въ шоколадномъ трико, и множество другихъ вещей совершилъ я… И вотъ, однажды, я посмотрѣлъ на эти плывущія доски и бревна, унесенные обломки, которыми не владѣетъ никто, и я подумалъ: — отчего бы мнѣ не ловить ихъ и не продавать бы ихъ по самой дорогой цѣнѣ? Развѣ я не могъ бы и этимъ заняться, въ концѣ концовъ?
Итакъ, я сдѣлался однажды рѣчнымъ пиратомъ или чѣмъ-то въ этомъ родѣ, я сдѣлался имъ въ одинъ день.
— Не прибываетъ рѣка, И сегодня… — говорю я себѣ еще разъ, уныло.
Потомъ я бросаю послѣдній взглядъ на островъ, лѣсопильню, на бѣлую лодку, которая качается, и иду къ себѣ обратно.
Холодно въ моей избушкѣ, очень холодно и сыро. Но каждый день я утѣшаю себя: — вотъ подходитъ весна, вѣдь въ сущности, холодъ слабѣетъ, онъ уменьшается, и я уже не мерзну такъ жестоко въ своей постели по ночамъ. Все къ лучшему, все. на свѣтѣ прекрасно кончается…
И я рѣшаю по этому поводу съѣсть мой послѣдній кусокъ хлѣба, оставленный на крайній случай, я зажигаю огонь въ печкѣ, ставлю чайникъ, и послѣ чая мнѣ становится тепло и радостно, я жадно курю остатки своего табаку, выпуская клубы дыма… Я ложусь на полъ у самой печки и думаю. Спадаютъ огненныя чешуйки съ горящихъ дровъ, какъ кудрявыя перья съ крыльевъ архангела, опаленнаго огнемъ; подобно черному, траурному султану на каскѣ свивается дымъ и улетаетъ быстро въ трубу… А я думаю. О чемъ я думаю? О себѣ.
— Кто знаетъ, — думаю я, — можетъ быть я погибающій въ этой избушкѣ безъ времени талантъ. Да, одинъ изъ тѣхъ, кого можно назвать такъ громко, инженеръ, изобрѣтатель, или поэтъ, или можетъ быть кто-нибудь другой. Кто знаетъ… И вотъ я трачу свои золотые дни, чтобы поймать немножко дешевой рыбы или собирать гнилыя доски по отмелямъ. Вотъ на что я трачу свои золотые дни…
И думаю я еще о той, которую я видѣлъ однажды на островѣ. Я думаю о ней…
Сегодня издали я увидѣлъ ее.
Въ полдень я вышелъ изъ своей избушки. Это былъ солнечный день съ ропотомъ лѣса и пѣсней птицы, блѣдной, какъ звонъ одинокой струны. Земля въ рощѣ была влажная, какъ будто бы покрытая зелено-желтымъ шелкомъ, а волны на рѣкѣ плескали, точно ныряющіе лебеди, рѣзво вздымающіе снѣжно-чистыя крылья, будто великолѣпныя птицы, погружающія гордыя шеи въ мутную водную глубь, — онѣ бросали пѣнистыя брызги и снова кидались къ небу легкокрылымъ взлетомъ.
Женщина тамъ за рѣкой блуждала по берегу. Можетъ быть она искала своего милаго? или мечтала она о немъ? —
Нѣтъ, она, должно быть, тосковала тамъ съ печальнымъ лицомъ, обратившись къ волнамъ и вѣтру, или можетъ быть — къ городу, вонъ онъ далеко, городъ… Она томилась тамъ на берегу, и она казалась мнѣ издали золотой отъ солнца, дѣвушкой изъ золота, съ узкими дѣтскими ступнями, заключенной навѣки въ плѣнъ. И я долго смотрѣлъ на нее.
— Кто тебя издалека завлекъ сюда? Наша ненастная холодная страна… — говорилъ я тихо себѣ. — Что ты дѣлаешь здѣсь, золотая дѣвушка? Кто завлекъ тебя сюда?
И я всталъ и поклонился ей — дѣвушкѣ, которая была на островѣ.
Но она не увидѣла.
Утро. Проснулся — разливъ. Разливъ…
Я быстро вскакиваю со своей постели, я широко раскрываю двери избушки…
Вѣтеръ заливается въ тополяхъ, какъ дружный крикъ неисчислимой тучи птицъ воетъ онъ и перекликается, сгибаетъ вѣтви и стволы, однимъ ударомъ онъ наклоняетъ ихъ до земли и снова распрямляетъ, падаетъ на землю и взлетаетъ въ высь, какъ ширококрылая птица. А въ небѣ — весна надо мной. Тамъ точно обѣщаніе, готовое исполниться, точно райскіе, неизвѣстные знаки, которые сейчасъ засіяютъ надъ землей звѣздами и крестами; вспыхиваютъ тамъ мгновенные разливы солнца изъ-за тучъ, искрится все и играетъ. Весна.
По рѣкѣ плывутъ унесенныя водой дрова, щепы и длинныя бревна. Удивленный, смотрю я на нихъ.
Крупомъ меня что-то совершается безъ перерыва, волны плещутъ, гуси кричатъ на лугу, крикъ вороновъ почти не смолкаетъ… безконечное перекрещеніе… Началась жизнь.
И ночью я сплю неспокойно послѣ этого дня, я просыпаюсь нѣсколько разъ: проснусь — все журчитъ кругомъ, вода подымается, шорохъ и трепетъ волнъ, струящихся среди потопленныхъ деревьевъ, журчаніе, журчаніе… И я думаю, слушая его: — не зальетъ ли меня до утра растущимъ разливомъ… Вотъ не зальетъ ли меня до утра?..
А вода вздымается.
Начались дни добычи и дни моей жаркой работы.
У меня на берегу, вблизи избушки, цѣлый складъ — полѣнница дровъ, разные обломки, старыя бочки, щепы… Я сваливаю все это въ одну кучу и радуюсь при видѣ того, какъ эта гора наростаетъ съ каждымъ днемъ. Вчера я поймалъ въ разливѣ лодку, она совсѣмъ почти новая, и если хозяинъ не придетъ за ней, я хорошо заработаю, рѣдкій случай.
А разливъ все растетъ и растетъ. Рѣка у города покрыта лодками, тамъ плаваютъ теперь цѣлыя флотиліи, потому что предмѣстья залиты водой, сотни людей увозятъ свое имущество, сотни избушекъ и лачугъ стоятъ среди разлива, раскрывъ свои двери, какъ рты, ненасытно глотающіе воду. И каждый день я переправляю людей сюда и обратно, я слушаю ихъ разговоры и жалобы, ихъ брань, ихъ мимолетные взгляды, которые они бросаютъ другъ другу… Я думаю объ этихъ раскрывшихся передъ мной клочкахъ жизни, и иногда они мнѣ кажутся прекрасными, трогающими сердце.
Я перевозилъ сегодня дѣвушку въ платкѣ, она была одна, она стояла и плакала надъ рѣкой.
— О чемъ ты плачешь? — юпроаилъ я.
— Отецъ мой уѣхалъ прошлой весной по рѣкѣ…
— Такъ что же ты плачешь?
— Чтобы вернулся…
Какъ будто это можетъ помочь, чтобы онъ вернулся. — Потомъ я медленно плылъ внизъ по теченію, а она стояла вдали и плакала… Блестѣла рѣка подъ сіяющимъ свѣтомъ, пѣтухи пѣли со всѣхъ сторонъ отъ солнца, они горланили каждую минуту, надрываясь… Я тихо перебиралъ веслами, — я достаточно заработалъ сегодня, и могу быть спокойнымъ… Такъ день мой тихо кончился.
А вечера! Вечера… Я не знаю, что прекраснѣе, я не знаю, что больше трогаетъ меня — разсвѣты утромъ на рѣкѣ, несмѣлые, приходящіе тайно въ тиши, или вечерніе дрожащіе закаты… Иногда я уплывалъ подъ вечеръ дальше отъ людей, какъ въ жидкомъ огненномъ морѣ купался я среди водъ въ моей лодкѣ. И вотъ я удалялся все дальше, дальше, смолкали передъ закатомъ голосистые пѣтухи въ далекихъ деревняхъ, съ раскрытыми ртами кричали черные вороны. И всплывалъ въ залитый разливомъ лѣсъ, качались, отражаясь въ водѣ, стволы деревьевъ, бѣжала легкая рябь, она трепещущимъ вѣнкомъ расходилась вокругъ нихъ… Алая отъ заката вода повсюду струилась и пѣла безъ умолку. И тихо плыла моя лодка, шурша въ нависшихъ вѣтвяхъ, пугая птичку, которая гдѣ-то шевелилась тамъ высоко, у самой вершины… Потомъ алыя воды меркли подъ косыми слабѣющими лучами, приходила тишина, черный, потопленный лѣсъ смыкался надо мной. Тогда я возвращался обратно, осторожно работая веслами, чтобы не испугать заснувшій лѣсъ нежданнымъ стукомъ.
Я помню этотъ день — это было воскресенье, съ утра я не былъ дома и цѣлый день провелъ на рѣкѣ. Кажется, разливъ тогда поднялся всего выше, побѣдоносная вода кричала, шумѣла, ревѣла съ грознымъ плесканіемъ, закручиваясь въ круги и обрывая куски нависшаго яра — тамъ, гдѣ онъ высоко подымался съ нагорной стороны. И вдругъ я увидѣлъ кучку людей на берегу острова. Они говорили и спорили о чемъ-то, оживленно двигая руками… — О чемъ они спорятъ тамъ? — подумалъ я и направилъ къ нимъ, свою лодку.
И вотъ чѣмъ ближе подплывалъ я, тѣмъ больше бніось мое сердце. Это она была среди нихъ, она говорила съ ними… И я гребъ и гребъ, пока моя лодка не уткнулась въ залитую водой траву.
Такъ вотъ какая она… Тогда я увидѣлъ ее, наконецъ, и я былъ тронутъ ея видомъ, я былъ побѣжденъ. Весла со звономъ упали на дно моей лодки, я не знаю, почему я вдругъ сдѣлалъ такъ…
А она стояла близко, у самой воды. У ней были горячіе быстрые глаза, ротъ, который ярко алѣлъ, ея голова поворачивалась туда, откуда вѣтеръ приносилъ ей свои манящія дуновенія, — такой я увидѣлъ ее…
Но въ первое мгновеніе она была разгнѣвана, печальна, и больше не могла сдержать себя.
— Ахъ, это тяжелое испытаніе — говорить съ вами, — повторяла она. — Неужели не могли бы вы… Неужели невозможно предотвратить отъ меня это ненужное раздраженіе? Неужели это такъ трудно? Неужели?
— Нѣтъ, это невозможно, — покорно отвѣчалъ ей человѣкъ, который стоялъ безъ шляпы передъ ней. — Опасность велика… Я не рѣшаюсь.
— Въ чемъ же опасность, объясните мнѣ? — жалобно просила она.
— Опасность въ рѣкѣ, въ разливѣ, въ волненіи… Если вода подымется выше, вы не сможете вернуться. Вода стоитъ иногда недѣлями.
— Но я останусь въ городѣ… Я не ребенокъ, я хочу ѣхать, я хочу ѣхать сейчасъ-же… Вы слышите?
Но человѣкъ кланяется ей нѣсколько разъ и говоритъ рѣшительно.
— Не смѣю.
Тогда она въ тоскѣ оглядывается вокругъ.
— Нѣтъ. Жить рядомъ съ вами, думать, дышать — нѣтъ силы… Я бы предлинно и подробно говорила съ вами, — если бы я была здорова, но я больна сегодня. Я столько потратила усилій для такой маленькой просьбы…
— Васъ перевозить я не рѣшаюсь…
И въ глазахъ ея загорается гнѣвъ и огорченіе отъ этихъ словъ, она садится на камень и сжимаетъ свои руки съ силой и болью.
— Мнѣ такъ холодно и скучно съ вами, — говоритъ она упавшимъ голосомъ. — Мнѣ такъ тяжело ладить съ людьми когда они желаютъ мнѣ сдѣлать больно.
Я не зналъ, почему эти люди не хотѣли переправить ее, но я видѣлъ ея горе, и это горе тронуло меня до глубины сердца. Я вышелъ изъ лодки на берегъ и подошелъ жъ ней.
— Я могу васъ переправить, — сказалъ я.
— Вы?
— Да, я. Я сумѣю это сдѣлать, увѣряю васъ. Я почти перевозчикъ…
И вдругъ она поднялась со своего мѣста, улыбка заструилась на ея устахъ.
— Вы это можете сдѣлать сейчасъ?
— Да, сейчасъ.
Боже мой, какъ она была рада, и какъ она торжествовала, входя въ мою лодку, у ней даже губы дрожали отъ радости, и она часто кивала головой тѣмъ, которые оставались на берегу, больше ужъ не было гнѣва въ ея глазахъ…
— Прощайте! Прощайте! — кричала она имъ, махая рукой. — Я скоро вернусь, я сегодня же вернусь, вы увидите, какъ все будетъ благополучно…
Лодка закачалась, запѣнилась кругомъ вода, забурлили волны, я налегъ со всей силы на весла, чтобы переправить ее, какъ хорошій матросъ, который знаетъ свое ремесло.
Но она не могла остаться спокойной и двигалась безъ перерыва.
— Сто лѣтъ пролетѣло, пока я спорила съ этими людьми на берегу. Правда, какъ это тяжело, какъ это несносно?
Но я не нашелъ ничего отвѣтить ей.
И черезъ минуту она посмотрѣла на меня благодарнымъ взглядомъ.
— Я смушена отъ радости… Ко мнѣ нужно относиться со снисхожденіемъ, я совсѣмъ сакъ ребенокъ, котораго забыли у чужихъ, совсѣмъ чужихъ людей… Вы простите, если.я помѣшала вамъ дѣлать что-нибудь.
— Господи… — сказалъ я. — Мнѣ нечего дѣлать, я свободенъ, я радъ…
И потомъ я говорилъ ей длинно и несвязно, было что-то въ ея словахъ, въ ея взглядахъ, въ томъ, какъ она довѣрчиво относилась ко мнѣ — во всемъ этомъ было что-то, отъ чего я терялся. Или можетъ быть я терялся отъ глазъ ея, которые мѣнялись непрестанно, блестѣли и потухали, смотрѣли впередъ съ надеждой или съ тоской, и губы ея при этомъ непрестанно двигались и дрожали. Этого я не могъ вынести.
И я съ усиліемъ работалъ своими веслами, до боли въ рукахъ и до того, что мнѣ не хватало воздуха, я гребъ широко и сильно.
Такъ мы плыли все дальше и дальше. Оживленіе ея спадало, румянецъ погасалъ, и щеки ея поблѣднѣли, она уже больше ничего не говорила мнѣ.
— Вы устали? — спросилъ я. — Это продолжается такъ долго и такъ скучно для васъ, вся эта переправа… Къ сожалѣнію, я не въ силахъ ускорить ее.
Она долго посмотрѣла на меня, потомъ ея взглядъ соскользнулъ куда-то дальше, и она отвернулась въ сторону.
— Моя жизнь сегодня была такъ нелѣпа и такъ грустна, — вдругъ тихо сказала она, — что я чувствую себя приниженной и разбитой. Съ этимъ ужъ я безсильна справиться. Право…
И отъ ея словъ въ моей груди стало тепло, и я готовъ былъ сдѣлать для нея что-нибудь пріятное, что-нибудь дорогое для нея. Я больше не смѣлъ ни о чемъ ее спрашивать, я только гребъ все сильнѣе и сильнѣе и съ сожалѣніемъ видѣлъ, какъ приближается съ каждымъ взмахомъ Конецъ нашего пути, когда я буду возвращаться одинъ обратно, и что я буду дѣлать, возвращаясь одинъ обратно?…
Въ городѣ глухо били часы.
Она становилась все неспокойнѣе, все торопливѣе, она двигалась вся порывисто и взволнованно, точно она хотѣла улетѣть изъ моей лодки, выпорхнуть изъ нея, какъ птица, и далеко опередить меня.
— Послушайте, если бы можно было немножко скорѣе… Если бы только это было возможно…
И я стискивалъ крѣпко зубы въ усиліи.
— Да, я постараюсь… Можетъ быть еще немножко. Если я буду вотъ такъ погружать свои весла, это будемъ скорѣе…
Спустя минуту я высадилъ ее у площади, три версты я гребъ съ отчаянной силой, и голова моя отъ этого кружилась, все было подернуто туманомъ въ моихъ глазахъ.
Выскочивъ изъ лодки, она взглянула на свои часы и снова улыбнулась мнѣ. Теперь она была спокойна.
— Рано, — сказала она, вздохнувъ съ облегченіемъ, и какъ ребенокъ нѣсколько мгновеній дышала такъ. — Боже мой, какъ вы спѣшили, и какъ вы устали… Боже мой, какъ я васъ измучила.
— Но это ничего не значитъ, — отвѣтилъ я. — Это рѣшительно безразлично. Я отдохну черезъ двѣ минуты, и все…
Она протянула мнѣ деньги, много денегъ для такого небольшого труда, она держала ихъ въ раскрытой ладони и говорила мнѣ.
— Ну, вотъ, возьмите, пожалуйста… Къ сожалѣнію, у меня нѣтъ съ собой больше. Я такъ торопилась. Возьмите-же…
Но я не взялъ этихъ денегъ, я почти испугался, когда она протянула ихъ мнѣ, я стоялъ передъ ней и ненужно, нелѣпо улыбался.
— Нѣтъ, я не возьму ихъ отъ васъ… — бормоталъ я въ смущеніи. — Пожалуйста, спрячьте ваши деньги.
— Да почему же вы не хотите взять?
— Это невозможно, — говорилъ я, не находя словъ. — Поймите же, что это совершенно невозможно… Ну, пожалуйста, поймите же…
Тогда она посмотрѣла на меня, въ глазахъ ея что-то вспыхнуло, и вдругъ она засмѣялась весело и громко.
— Ахъ, такъ?.. Вы не хотите взять ихъ? Благодарю васъ. Я ужасно вамъ благодарна за вашу услугу, я ее никогда не забуду, я ужасно, ужасно благодарна…
И она поклонилась мнѣ, стоя у воды, потомъ ушла. И уходя, она еще разъ оглянулась…
Потомъ скрылась на высокомъ берегу.
Дни… Дни… Дни… Они, какъ звонъ колокола, все одно и то же.
Сначала я много работалъ на рѣкѣ, я плавалъ туда и сюда, промышлялъ, собиралъ все, что можно было собрать, я не однажды возвращался на стрѣлку острова, чтобы посмотрѣть, не оставила ли тамъ рѣка чего-нибудь, потому что въ этомъ мѣстѣ теченіе было очень сильно и раздѣлялось надвое, огибая островъ… Потомъ я опять уплывалъ дальше, какъ блуждающій въ морѣ морякъ. Но я носилъ въ себѣ что-то, что безпокоило меня и мѣшало, точно забытый мотивъ, какой-нибудь жалкій обрывокъ пѣсни, который привязался неотвязно, или, можетъ быть, это было будущее во мнѣ, которое молчало еще.
Однажды я увидѣлъ сторожа на островѣ, онъ обошелся не очень ласково со мной, я заговорилъ съ нимъ о разливѣ, о веснѣ, о дождяхъ, которыхъ было мало, но я не получилъ отвѣта.
Тогда я подождалъ минуту и сказалъ:
— Вашъ островъ сталъ совсѣмъ пустыннымъ… Удивительно, какъ опустѣлъ онъ.
— Это почему же такъ вы полагаете?
— Раньше гуляли здѣсь разные люди, господа, гуляли дамы… А теперь нѣтъ.
— Всего была одна дама у насъ, да и она за разливомъ осталась въ городѣ.
— Кто она?
— Хозяина молодая жена.
И больше онъ мнѣ не оказалъ ни слова.
И вотъ еще проходили дни.
Скоро я совсѣмъ пересталъ работать, мнѣ было все равно, я не хотѣлъ ничего, не шелъ никуда, ни къ чему не стремился — чего бы я могъ достичь изъ тото, что сдѣлало бы меня счастливымъ?.. Деньги мои быстро исчезали. И Боже мой, какъ я проводилъ это долгое время, какъ я отмѣривалъ его одинъ часъ за другимъ, одну минуту за другой, и какъ они ложились въ моей душѣ — точно гора, отъ которой было мнѣ душно…
Какіе нелѣпые дни! Я приходилъ къ рѣкѣ и тамъ лежалъ среди камней на животѣ, голодный и усталый, и я все смотрѣлъ въ одну сторону горящими глазами, я смотрѣлъ туда не отрываясь, — какая фантазія безъ смысла… Какіе жестокіе дни дикаря и отщепенца, дни униженія и глупыхъ упрековъ, сказанныхъ самому себѣ, дни слабости и обвиненій и невозможныхъ выдумокъ…
Послѣ долгаго вёдра пришло ненастье, я заперся въ своей избушкѣ. Въ городѣ я продалъ пойманную среди разлива лодку и купилъ водки на полученныя деньги, я слишкомъ много купилъ ея…
И вотъ я провелъ такъ нѣсколько ночей, ночей тяжелыхъ и радостныхъ, которыя убивали меня, и возрождали, и снова убивали. Я не могу много пить. Когда я немножко выпью, бываютъ у меня еще надежды. Выпью много — никакихъ…
Но я не могъ остановиться тогда, я пилъ больше, чѣмъ слѣдуетъ, больше, чѣмъ могъ… Падала вечерняя тьма.
— Нѣтъ, мнѣ все равно, если она уѣхала отсюда, мнѣ безразлично, минутная какая-то встрѣча однажды… Какое мнѣ дѣло до всего этого, въ концѣ-концовъ…
И потомъ я думаю еще, спустя мгновеніе.
— Она не такая, эта женщина, вѣдь, она не такая, какой показалась мнѣ, нѣтъ… Нѣтъ, не такая она, — говорю я, качая головой.
Такъ небрежно я думаю о ней и пью все больше… А потомъ я забываю о ней, душа моя погружается куда-то, мои мысли таютъ и колышутся, какъ туманъ. О комъ я думаю?
Давно ужъ упала на землю тьма… О комъ же? Ао, женщина, приходящая изъ огня, которой я никогда не видѣлъ, моя первая и послѣдняя любовь. Я сижу среди молчащей ночи и думаю о ней, ея никогда не было, я самъ назвалъ ее такъ. А можетъ быть, она была, я не знаю. Но она должна была быть, потому что я не знаю, зачѣмъ я родился; на свѣтъ, если не было ея…
И я сижу и думаю о ней, охваченный своей фантазіей, я говорю ей одно влюбленное слово за другимъ, я вижу ее совсѣмъ рядомъ съ собой, я изливаюсь передъ ней въ горячихъ изліяніяхъ… Какая волшебная ночь приходить ко мнѣ.
— Слышишь ли ты меня, Ао?.. — одинъ кричу я въ пустой избушкѣ.
И я пью и пью…
Мѣшаются вмѣстѣ ужасы ночныхъ моихъ кошмаровъ отъ вина, и хлещущій подобно бичу за стѣнами дождь, и стоны и скрипъ старой избушки, и ропотъ рѣки — съ ея золотыми приходами… Ао, слышишь ли ты меня?
Сегодня съ утра я былъ боленъ. Я не пью больше, и я имѣлъ, вѣроятно, жалкій видъ.
Я человѣкъ безъ надежды, но этого никогда нельзя разсказать никому, невозможно раскрыть другому — что такое человѣкъ безъ надежды. Какой несказанной тоской я бы хотѣлъ излиться иногда, я бы хотѣлъ пѣть о своей тоскѣ, какъ птица — закрывъ глаза и изнывая въ безнадежности. Но замкнулись крѣпко мои уста… Впрочемъ, все это неважно, праздныя, ненужныя мысли, способъ провести ненаполненное ничѣмъ время. Зачѣмъ все это?
Я сѣлъ въ лодку и поѣхалъ по рѣкѣ, чтобы день мой окончился скорѣе. Я поплылъ къ городу, потому что одиночество становится мнѣ тягостно, то самое одиночество, приносившее мнѣ глубокій отдыхъ, которое превратилось теперь въ мое мученіе. Это солнце такъ разогрѣваетъ мою кровь, которая томительно бьется, этотъ истощающій меня голодъ — все это сливается въ красный кошмаръ передъ моими глазами, въ жаркую пляску, въ безпрестанное раздражающее мельканіе, въ какой-то горячій клубокъ, вьющійся у ногъ моихъ день и ночь… Я больше не въ силахъ переносить все это.
Блескъ полноликаго солнца заливаетъ землю, течетъ по ней какъ золотое масло. — Ху-ху-хуу… — дудитъ вѣтеръ полей надъ моими ушами… — А-а-а… — далеко заливается онъ въ вѣтвяхъ… — О-о-о… — гудитъ онъ низко на рѣкѣ. Безконечная музыка, безконечные зовы куда-то въ даль, на которые нѣтъ у меня отвѣта… Что дѣлать мнѣ съ собой, что дѣлать?
И я плыву все дальше къ городу, точно я въ силахъ уйти отъ себя, куда-нибудь скрыться, забывъ обо всемъ на свѣтѣ.
Такъ я доплываю до Веселаго острова, наполненнаго людской толпой; она залила его весь безъ остатка, движется тамъ, говоритъ, перекликается, шумитъ. Что это? Открытіе Яхтъ-клуба, праздникъ знати и богачей, людей, для которыхъ насталъ сегодня веселый день.
И я пристаю къ Веселому островку, чтобы закурить папиросу съ знакомымъ матросомъ и чтобы посмотрѣть еще на все это веселье. Боже мой, маленькая бухта для дѣтей, лодки, шелка, кружева и веселые голоса… Какъ все это странно для меня, какъ это непривычно мнѣ теперь, занимательно, забавно… И какъ это непонятно меня волнуетъ.
Я сижу и курю, болтаю ногами, перекликаясь съ матросомъ о погодѣ, объ упадающемъ разливѣ, объ открытіи навигаціи и о другихъ интересныхъ для насъ вещахъ.
Но вотъ подходитъ съ рѣки бѣлогрудая лодка съ гребцами къ пристани. Какъ я знаю ее хорошо, эту лодку… И я подымаюсь вдругъ во весь ростъ, не въ силахъ удержаться на мѣстѣ. Въ то время, когда проплываетъ лодка мимо, я кланяюсь…
Но тамъ не отвѣчаютъ мнѣ, или чуть киваютъ, разсѣянно, или нарочно, или тамъ не узнаютъ меня и не видятъ… А можетъ быть она поклонилась мнѣ, и я не замѣтилъ, и мнѣ показалось что-нибудь…
Но лодка подходитъ близко къ трапу. Какой-то господинъ еще выходитъ изъ нея съ сѣдыми усами, шелкъ блеститъ на его цилиндрѣ, они вмѣстѣ выходятъ по сходнямъ на берегъ. И въ тотъ моментъ, когда они ступаютъ на сходни, сходни подъ ними слегка качаются, кружевной ея зонтикъ скользитъ и падаетъ въ воду, я вижу, какъ онъ плыветъ среди струй… Сѣдой господинъ не знаетъ, что ему дѣлать, онъ не хочетъ мочить своихъ ногъ, ботинки его блестятъ… А зонтикъ уплываетъ все. дальше, и сзади въ павильонѣ раздается смѣхъ…
Тогда ея щеки алѣютъ отъ гнѣва. Она ударяетъ ногой въ нетерпѣніи…
— Хорошо, пусть… — говорю я себѣ.
И тутъ я даю представленіе, великолѣпный спектакль. Я дѣлаю три сильныхъ удара веслами и спокойно иду изъ лодки въ воду, — я по колѣна захожу въ воду, и, поднявъ зонтикъ, я подаю его ей у всѣхъ на глазахъ. Она кивкомъ головы благодаритъ меня.
И я вижу, какъ она уходитъ, и продолжаю стоять по колѣна въ водѣ, не зная, что послѣ этого мнѣ еще нужно сдѣлать…
Но вдругъ она возвращается обратно, она говоритъ мнѣ горячо и искренно, ласковымъ голосомъ.
— Это были вы, неправда ли, это вы тогда переправили меня… Боже мой, какъ я вамъ благодарна, какъ я вамъ безмѣрно благодарна… Я тогда не имѣла времени хорошо поблагодарить васъ… Да выходите же скорѣе изъ воды, такъ холодно… Выходите.
И я вышелъ.
Тогда она повторила еще горячѣе.
— Это второй разъ вы оказали услугу мнѣ.. Я буду помнить. Я не забуду.
И я кланяюсь ей послѣ этихъ словъ и иду къ своей лодкѣ.
Но она быстро спрашиваетъ меня.
— Вы тоже пріѣхали на праздникъ, не правда ли? Вы пріѣхали сюда повеселиться?
— Нѣтъ, я сейчасъ уѣзжаю. Я случайно здѣсь… у меня еще дѣло есть сегодня.
— Но почему бы вамъ не остаться? --.говоритъ она въ послѣднее мгновеніе и уходитъ.
Да… Почему бы не остаться мнѣ… Отчего бы мнѣ не остаться еще часъ, — думаю я. И я остаюсь у барьера на самомъ берегу, сердце мое стучитъ отъ радости. — Вотъ! отчего я раньше не подумалъ, что могу остаться здѣсь…
А въ открытомъ павильонѣ начинается большой обѣдъ, тамъ много бѣлоснѣжныхъ столовъ, лакеевъ, звонъ тонкой посуды, тамъ происходитъ непрестанное движеніе…
Я видѣлъ, съ кѣмъ она сѣла тамъ, ихъ было нѣсколько, былъ господинъ съ сѣдыми усами, были дамы, и былъ еще одинъ, который сидѣлъ лицомъ ко мнѣ, я хорошо разсмотрѣлъ его — тонкаго, съ узкой грудью, съ завитками слабыхъ волосъ на бѣломъ лбу… Его глаза какъ будто бы что-то искали вдали, я мимоходомъ часто встрѣчалъ ихъ взглядъ… Потомъ его глаза смотрѣли на нее подолгу.
— Но это она вѣдь сама предложила мнѣ остаться здѣсь, и она еще поклонилась съ привѣтомъ, прощаясь… Это она.
И снова сердце мое стучитъ отъ радости, мысли мои кружатся и сливаются, я отгоняю отъ себя все дурное.
— Ты хотѣла, чтобъ я остался здѣсь, и я остался… Вотъ, посмотримъ, я никуда не уѣхалъ, потому что ты захотѣла такъ.
И я стоялъ у барьера, гдѣ причаливали лодки, сложивъ свои руки на груди, и я смотрѣлъ вокругъ, я чувствовалъ себя прекрасно, ни до кого мнѣ не было дѣла на свѣтѣ, потому что я зналъ, для чего остался.
А они тамъ много говорили за столомъ, они сидѣли у края павильона, у колоннъ, она выбрала это мѣсто. Я даже слышалъ иногда ихъ слова, и, оглянувшись, я встрѣчался съ ней взглядомъ; тогда холодъ сотрясалъ меня всего, тогда я медленно отводилъ лицо свое въ сторону и закрывалъ на мгновеніе глаза, чтобы вздохнуть всей грудью.
— Если бы я былъ хорошо одѣтъ сегодня, — думалъ я, — я бы прошелъ еще разъ мимо нея, я бы поклонился, и она бы остановила меня, она бы предложила мнѣ сѣсть… И я бы остался съ нею. Я бы сказалъ: — дайте немного вина, потому что я счастливъ сегодня и хочу выпить каплю вина за мое нежданное счастье…
И въ то время, какъ думаю я такъ, я вижу, какъ она пьетъ изъ своего бокала, она пьетъ и смотритъ на меня, она прикладываетъ алыя губы къ краю своего бокала и смотритъ на меня, глаза ея горятъ привѣтомъ…
И голова моя кружится.
Я дѣлаю къ ней одинъ шагъ, и еще шагъ, и еще, руки мои опускаются…
И я смотрю на нее неподвижными глазами, я смотрю, какъ помѣшанный.
Одинъ изъ тѣхъ, кто сидитъ съ ней вмѣстѣ, оглянулся на меня. Но я смотрю… Онъ оглянулся еще разъ. Но я смотрю, не отрываясь… И онъ говоритъ нѣсколько словъ ей и другимъ, которые сидятъ съ ней вмѣстѣ… Но я смотрю.
Тогда я слышу кругомъ меня смѣхъ, съ крайнихъ столовъ всѣ смотрятъ на меня и на нее, и смѣются, и смѣхъ возрастаетъ съ каждымъ мгновеніемъ, онъ журчитъ тамъ точно рѣка…
И вотъ я вижу еще ея пылающіе глаза и крѣпко сдвинутыя брови, и вдругъ она говоритъ громко, обратившись въ мою сторону.
— Быть такъ ужасно одѣтымъ, какое отвращеніе… Это убиваетъ меня.
И потомъ тамъ происходитъ разговоръ обо мнѣ между столами, разговоръ, какъ о мертвомъ, я до послѣдняго слова его слышу, сердце мое бьется мучительно и тяжело, но я слышу все…
— Мы знаемъ его имя, кто онъ.
— Ахъ, старая исторія… Нелады съ людьми, писательство, авантюризмъ…
— Это онъ…
— Нищета…
Но тотъ, который сидѣлъ лицомъ ко мнѣ, страдальчески морщится.
— Господа, все слышно…
И вотъ тутъ я вдругъ смѣюсь громко и долго.
Я вижу, какъ идетъ по сходнямъ чья-то горничная или бонна съ бѣгучими смѣшливыми глазами… И я сильно качаю сходни подъ ея ногами — такъ, что она въ испугѣ кричитъ… Я качаю все больше, и она смѣшно цѣпляется руками за барьеръ. Я хохочу, какъ сумасшедшій, и качаю со всей моей силы. Тогда подымаются вдругъ несвязные крики, общее негодованіе, движеніе, растущій хохотъ, который разливается, наконецъ, цѣлыми грохочущими раскатами… Такъ длилась минута.
Но потомъ подошелъ ко мнѣ полицейскій и строго остановилъ меня.
Зачѣмъ я сдѣлалъ все это?
Когда я взглянулъ въ павильонъ, оттуда смотрѣли на меня съ презрѣніемъ.
Убитый, остался я тамъ еще долгое время, въ павильонѣ говорили тосты, звенѣло вино въ бокалахъ, музыка играла, а я невыносимо томился тамъ. Зачѣмъ она меня позвала? Зачѣмъ она меня позвала?
Нѣтъ, съ этимъ нужно покончить разъ и навсегда, необходимо все это выбросить изъ жизни какъ негодную ветошь — куда-нибудь за окно или еще дальше. Я больше не могу выносить эту жизнь. Я, кажется, совсѣмъ свихнулся, я боленъ теперь — это такъ, потому что я не узнаю себя, дни эти подмѣнили мою душу, дали мнѣ какую-то другую, къ которой я не могу привыкнуть. Нѣтъ, съ этимъ нужно покончить немедленно…
И я кончаю, — согласно своему рѣшенію. Я беззаботно предаюсь всѣмъ радостямъ жизни — согласно своему рѣшенію.
Вода спадаетъ. Влажная, вся причесанная въ одну сторону остается трава на вышедшихъ изъ-подъ разлива лугахъ, она уже зеленѣетъ, обмытая дождемъ отъ ила и песку… Луговые кусты торчатъ съ надѣтымъ на вершинки ихъ валежникомъ — точно флаги на тонкихъ дрожащихъ флагштокахъ качаются эти остатки ушедшаго половодья, послѣдняя память… Какая обмытая, освѣженная молодая красота, исполненная улыбки… Я смотрю и подсматриваю, я слушаю и подслушиваю… Но все-таки… Зачѣмъ она позвала меня?
Какое ненастье.
Я плылъ сегодня мокрый, иззябшій, весь обсыпанный каплями моросящаго дождя; рѣка плескала грязная, холодная, взъерошенная вѣтромъ, и я гребъ сильными ударами, чтобы немножко согрѣться.
На берегу у мохнатой ветлы я увидѣлъ ее.
Нѣтъ, довольно съ меня… Я проплывалъ мимо, я гребъ еще сильнѣе, потому что не хотѣлъ видѣть ее. я весь выгибался, налегая на весла, чтобы поспѣшить…
Но вотъ она махнула рукой мнѣ, и я остановился. Это мои весла стали сами неподвижно, не знаю.
Тогда она еще разъ махнула мнѣ, но я стоялъ на мѣстѣ. Тогда она вынула свой платокъ и начала махать имъ и манить меня.
И я поплылъ къ берегу. Тамъ я остановился въ двухъ шагахъ, я увидѣлъ свои красныя руки и оборванный костюмъ, и все это унижало меня безмѣрно, я молчалъ, тяжело дыша.
— Гдѣ вы живете?
— Гдѣ я живу…
Да я живу вотъ тамъ, въ той избушкѣ у самой воды на берегу. Вотъ въ той нищенской избушкѣ. Видите?
Но она смотритъ, какъ я вымокъ, и какъ мнѣ холодно, и какъ я плохо одѣть, она думаеть одно мгновеніе, потомъ говоритъ мнѣ.
— Вамъ холодно. Вы вымокли…
— Я привыкъ.
— Но видъ привычка не можетъ согрѣть васъ… Не правда ли?
— Я не взялъ своего пальто сегодня, — говорю я, охваченный стыдомъ, — я торопился и забылъ его въ своей избушкѣ.
— Но можетъ быть вы пойдете сейчасъ со мной въ нашъ домъ?..
Она говорить мнѣ это ласково и тихо и не смотритъ на меня при этомъ.
— Вы не бойтесь, дома нѣтъ никого, кромѣ прислуги. Иначе бы я предупредила васъ.
— Я не боюсь. Нѣтъ… — глухо отвѣтилъ я ей. — Чего же бы я испугался… въ вашемъ домѣ?
— То-есть не стѣсняйтесь… Я сегодня дома одна осталась, я не должна была быть одна, тѣмъ хуже… для кого-нибудь.
Цѣлая долгая минута прошла въ молчаніи, потому что я не могъ говорить, я нѣсколько разъ хотѣлъ это сдѣлать, и я понималъ, что я долженъ сказать что-нибудь, но я не могъ принудить себя.
И вдругъ она повернулась ко мнѣ, и опять, какъ тогда, задрожали ея губы, и опять это невыносимо растрогало меня.
— Отказъ? Вы не пойдете со мной? Вы не хотите? Вы возвращаетесь къ себѣ обратно?
Я выпрыгнулъ изъ лодки на берегъ…
Молча шли мы до бѣлаго дома, мы ни о чемъ не говорили, и она не смотрѣла на меня, нѣтъ, она не смотрѣла… Иногда она останавливалась на мгновеніе, чтобы вздохнуть глубоко и провести рукой по лбу, потомъ она снова шла, я слушалъ шелестъ ея платья…
— Дайте ключи отъ буфета, — сказала она.
И удивленный лакей далъ эти ключи.
— Вы должны согрѣться, вы выпьете что-нибудь… Что же? Чего вы хотите?
Я стоялъ и молчалъ среди этой большой столовой, я боялся блестящаго пола, чтобы не упасть, я отвыкъ отъ него, и эта дубовая мебель угнетала меня… Господи, зачѣмъ я пришелъ сюда?..
Но она взяла какую-то бутылку и теперь держала ее передо мной.
— Вы не хотите сѣсть? Вы хотите пить это стоя и хотите, чтобы я стояла такъ? Неужели вы такъ невозможно заняты всегда, такъ неумолимо всегда спѣшите куда-нибудь? Вы не можете подарить мнѣ пяти минутъ?
Тогда я понялъ насмѣшку и сѣлъ, рѣшившись окончательно овладѣть собой… И она сейчасъ же сѣла вблизи меня.
— Какъ я устала, и какъ тяжело мнѣ все кругомъ…
Она налила двѣ маленькихъ тонкихъ рюмки и протянула мнѣ свою, руки мои дрожали, когда я чокался съ ней, и я все смотрѣлъ на нее какъ тогда въ Яхтъ-клубѣ — неотрываясь, жадными и неподвижными глазами.
Это казалось, сердило ее.
— Не смотрите такъ на меня. Пожалуйста…
— Но… почему?
— Смѣшно…
— Смѣшно — вамъ? — говорю я растерянно. — Кому?
— Для всѣхъ смѣшно, нелѣпо… Неудобно.
— Если для васъ смѣшно… Если для васъ…
— Но, Боже мой… — начинаю я снова, хватаясь за голову. — Что же дѣлать, что же дѣлать… Скажите мнѣ, что же дѣлать…
— О, тогда на праздникѣ это было великолѣпное зрѣлище, — говоритъ она съ насмѣшкой. — Весь городъ теперь говоритъ объ одномъ романтическомъ гребцѣ или о чемъ-то подобномъ, цѣлый плохой романъ съ неудавшейся интригой… Если бы вы знали все то, что тогда сказали о васъ, если бы вы это слышали… Какое отвращеніе!
— Объ этомъ позаботились всѣ — чтобы я услышалъ…
И она мелькомъ взглядываетъ на меня, и потомъ еще разъ взглядываетъ на меня. А я уже не хочу поднять своихъ глазъ, я уже слышу гдѣ-то у себя въ груди знакомую тоску, гнетущую меня неодолимо при мысли обо всѣхъ этихъ разсказахъ обо мнѣ, которые давно меня утомили. Мнѣ кажется, что глаза мои тускнутъ всякій разъ, когда я слышу что-нибудь объ этомъ, и тѣло мое наполняется физическимъ нетерпѣливымъ томленіемъ.
Но вдругъ она беретъ меня за руку и сжимаетъ ее.
— Всѣ смѣшны, — говоритъ она горячо и горько, — не огорчайтесь и не бойтесь, всѣ смѣшны, всѣ жалки по разному въ своемъ сердцѣ, всѣ унижены… Неужели вы этого не замѣтили до сихъ поръ, неужели вы не поняли… Неужели вы вѣрите кому-нибудь?
И при этомъ она сразу отымаетъ свою руку, кружево ея рукава цѣпляется за рюмку, и она падаетъ съ тонкимъ звономъ, разбившись на куски… И звонъ этотъ почему-то пугаетъ меня.
А она наклоняется ко мнѣ такъ близко, что я слышу запахъ невѣдомыхъ травъ, неизвѣстнаго ликера, каплю котораго только что выпила она, чокаясь со мной.
— Отчего вы не пьете? — спрашиваетъ она. — Вы много пьете, объ этомъ говорили тамъ… Вамъ нужно выпить эту рюмку, потому что безъ этого вы молчите — такъ ужасно, утомительно молчите.
И она проводитъ въ тоскѣ рукой по своимъ меркнущимъ глазамъ.
— Вы бы должны были понять меня… Вы что-то дѣлаете тамъ одинъ, вы пишете или писали, вы пережили много… Какое безграничное утомленіе и одиночество… Какъ я хотѣла бы все разсказать вамъ, эту тяжелую, безумную, удушливую жизнь, но вы сидите здѣсь такимъ безконечно чужимъ и недоступнымъ, какъ всѣ… Какъ всѣ, вы понимаете, что говорить намъ съ вами ни о чемъ невозможно, не принято, немыслимо, и вамъ странно все то, что говорю я вамъ, вамъ можетъ быть смѣшно и забавно… Ахъ, Боже мой, какъ мнѣ все равно, что думаютъ обо мнѣ, что говорятъ обо мнѣ, за кого меня принимаютъ… Впрочемъ, все это не кстати говорю я вамъ, вѣдь, все это ненужно, вы простите… Довольно, не правда-ли?
Она взяла мою рюмку и придвинула ее.
— Отчего вы не выпьете? Вы замерзли…
И я выпилъ свою рюмку.
Она ходила въ тоскѣ изъ угла въ уголъ по комнатѣ.
— Ахъ, дѣлайте, что хотите, пейте что-нибудь, или, если вы хотите ѣсть, позвоните, пожалуйста…
И она ходила изъ угла въ уголъ, заложивъ за спину руки.
— Боже мой, какая скука жизни! Какая невозможная, неслыханная скука…
Она приложила свое лицо къ стеклу и стояла такъ неподвижно, какъ будто бы меня не было здѣсь.
— Если бы можно было убить свою душу, все, все убить въ ней, уничтожить силой какого-нибудь мгновеннаго удара, убить стремленіе къ жизни, убить въ себѣ любовь, какъ бы это было хорошо, счастливо, радостно…
— А можетъ быть, вы ищете любви? — сказалъ я ей. — Вы только не сознаете этого, но, можетъ быть, вы ищете ея, можетъ быть, отъ этого вы… несчастны.
Я не знаю, какъ сорвалось это слово съ моихъ губъ, я испугался его и хотѣлъ бы взять его обратно.
Но она смѣялась надо мной безъ всякой обиды.
— Я ищу любви… Боже мой, и вы не хотите понять меня, что я не вѣрю въ нее, въ ту самую любовь, безъ которой жизнь невозможна и безсмысленна.
— О, если бы я еще ожидала любви, если бы я сидѣла и ждала… — и голосъ ея затихъ на этихъ словахъ, когда она говорила ихъ. — Я лучше оставила бы все на свѣтѣ, сдѣлалась бы безобразной, я скрылась бы отъ людей и что-нибудь дѣлала одна, чѣмъ ожидать эту любовь… Я бѣжала бы отъ нея, опасаясь…
— Васъ такъ пугаетъ любовь къ вамъ? — сказалъ я несмѣло, стѣсненный и нерѣшительный. — Или ваша любовь къ другому васъ пугаетъ? Но любовь — это такъ дорого… Боже мой, скрылись бы вы, ушли… Но кто далъ вамъ право? Кто оправдалъ бы васъ? Такая блещущая жизнь въ васъ, порывъ… Уйти отъ жизни навсегда — какая жестокая казнь надъ собой, какое непоправимое насиліе…
Но черезъ минуту, она смѣялась еще больше, слушая меня.
— Какъ это странно мнѣ, наконецъ… И вы повѣрили съ перваго слова, что въ своемъ таинственномъ одиночествѣ, въ этомъ сладостномъ покоѣ, въ рубищѣ, обезображенная, я забуду о жизни, о красотѣ, о зеркалѣ? навѣки казню себя? И вы вѣрите, что я не умерла бы тамъ на другой же день и не застыла бы отъ безумной скуки, и вдругъ поняла бы всю прелесть покоя, стала бы вдругъ другой?
И грудь ея дрожала отъ смѣха, когда она говорила эти слова, смѣясь надъ собой.
— Вы повѣрили? Вы такъ подумали? — насмѣшливо спрашивала она.
Но я ничего не могъ думать, пока она говорила такъ, пока я видѣлъ ее такъ близко, неуловимая радость струилась отъ нея, неуловимая растроганность, которая дѣлала глаза мои влажными; безъ дрожи я не могъ перенести ея красоту, ея волосъ, похожихъ на рой черныхъ пчелъ съ блестящими крылами, ея легкихъ ногъ, быстрыхъ и стройныхъ, глазъ ея и губъ, которыя алѣли… И изъ глубины всѣхъ ночей, пережитыхъ мною, изъ глубины всѣхъ моихъ нелѣпыхъ мыслей, истерзавшихъ меня, я смотрѣлъ на нее радостными глазами.
И вдругъ она подошла ко мнѣ, увидя мое лицо; она пытливо посмотрѣла на него, я видѣлъ, какъ скользили ея глаза по моимъ глазамъ, встрѣчаясь взглядомъ со мной, какъ они пробѣгали вокругъ моего лба. вокругъ моихъ губъ, которыя кривились, и взгляды ея возвращались снова, и снова возвращались….
Потомъ она спросила медленно и серьезно. Можетъ быть, она зло спросила меня, я не знаю.
— А что бы сдѣлали для меня, прежде чѣмъ ушла я отъ людей, прежде чѣмъ обезобразила себя… Что вы бы сдѣлали для меня? Вы?
— Все, — отвѣтилъ я сразу, безъ мысли, едва шевеля губами…
Тогда она отошла отъ меня.
— Я иногда смѣюсь, и никого нѣтъ вокругъ меня… Это — когда я думаю о васъ. Почему я смѣюсь, когда я думаю о васъ?
— Не знаю.
— Но кто же вы, въ концѣ-концовъ? — спросила она съ силой.
— Вы хотите знать имя мое?
— Нѣтъ, не только имя. что-нибудь другое… Я знаю ваше имя.
— Тогда это трудно, я не могу сказать… Я самъ не знаю.
— Какъ вы жили? Раньше? До сихъ поръ? Ну, какъ?
— Господи, какъ я жилъ…
И я думаю мгновеніе о томъ, какъ я жилъ. Но я жилъ такъ болѣзненно, такъ сложно и запутанно… И я отвѣчаю ей, чтобы сказать хоть что-нибудь.
— Я міромъ любовался до сихъ поръ, вы понимаете… И былъ несчастенъ отъ этого, и совершилъ еще много поступковъ, о которыхъ сожалѣю глубоко. А больше мнѣ трудно припомнить что-нибудь.
— Садитесь вотъ сюда. —.сказала она и показала мнѣ на кресло рядомъ съ собой.
Я сѣлъ.
— Нѣтъ, вы не такъ садитесь, вы сядьте совсѣмъ лицомъ ко мнѣ.
Я пересѣлъ.
И снова она смотрѣла на меня.
— Красивая голова… А руки некрасивыя…
И черезъ минуту она вдругъ спросила.
— Вы знаете, куда я спѣшила тогда съ острова въ городъ? На свиданіе… Мужъ мой уѣхалъ, а я спѣшила на свиданіе…
Она подождала моего отвѣта, но я ничего не сказалъ.
— А знаете, что я сегодня дѣлала на берегу? Я васъ ждала…
И вдругъ она приласкала мои волосы мимолетнымъ прикосновеніемъ, она чуть тронула ихъ рукой.
Потомъ сразу и быстро поднялась.
— Теперь довольно… Пора. Идите, идите же… Мы, вѣроятно, никогда ужъ больше не увидимся. Вотъ все, что нужно сказать сегодня. А остальное пусть забудется… Идите же… Потому что это становится мучительно.
Но я стоялъ неподвижно.
— Идите же…
И опять ея губы задрожали нервной дрожью…
Я повернулся и ушелъ. Чего хотѣла она?
Дни ожиданія…
Просыпаюсь я утромъ и говорю себѣ: — вотъ утро, вотъ будетъ безконечный сладостный день, и придетъ закатъ въ пурпурныхъ ризахъ… И я буду живъ, и я буду живъ, и я провожу закатъ глазами, я встрѣчу ночь, восходящую тихо въ брачныхъ одеждахъ, и она закроетъ меня покрываломъ мрака… И я буду живъ.
И я лежу такъ утромъ въ предвкушеніи сладостнаго дня.
Но чего же жду я, чего ожидаю съ томящей тоской, съ надеждой, которой я не знаю?…
Течетъ, изливается небесное плодоносное золото, оно струится неисчислимыми струями. И когда опускаю я внизъ свои вѣки, солнце свѣтитъ сквозь нихъ, и кажется мнѣ, что я облитъ горячей алой кровью, какъ мантіей, и вокругъ все облито алой. кровью, залито все ею со щедростью безумной.
Но я не могу ходить по лужамъ, нѣтъ, я не могу ходить сегодня… Сегодня сижу я неподвижно и слушаю себя, сегодня я весь полонъ самъ собой, и душа моя подобна созрѣвшему цвѣтку. Цѣлый день безъ конца грѣетъ солнце мою наклоненную голову, какъ будто золотыя тяжкія мысли стекаютъ на нее оттуда къ небесъ, усыпляютъ ее изукрашенными снами, наклоняютъ ее, обремененную… Тихо пою и въ поляхъ неизвѣстную пѣсню самъ себѣ.
Когда-нибудь и кто-нибудь испытывалъ ли что-нибудь подобное — эти неописуемыя ласки, осыпавшія меня, эту любовь ко всему на свѣтѣ, которая бьется во мнѣ, какъ кровь, эти видѣнія при свѣтѣ яркаго дня. приходящія въ сіяющихъ одеждахъ, танцующія пляску по зеленымъ травамъ для счастья моего… Кто-нибудь видѣлъ ли это въ цѣломъ мірѣ?
И я пою свою пѣсню цѣлый день, неслышно, звучитъ она во мнѣ, неслышно звенитъ она…
— Ти-ти… — то дрозды кричатъ въ кустахъ. Копчикъ летитъ въ далекіе зеленые холмы, клокочетъ въ янтарномъ небѣ.
И снова приходитъ вечерь ко мнѣ
— Я живъ, — шепчу я, содрогаясь, — нѣтъ, я живъ въ этотъ небывалый вечеръ, въ этотъ царскій вечеръ, неисчислимыя созвѣздія тихо скользятъ и смотрятъ на меня, я живъ… И въ чемъ же предѣлъ земного счастья, достигъ ли я его, или есть еще что-нибудь чудеснѣй вечера этого на землѣ…
Любовь.
И въ царскій вечеръ еще разъ я думаю о ней. еще разъ душа моя склоняется къ ней.
Развѣ можно сказать словами, что такое любовь, что она… Стыдливость, обнаженная подъ свѣтомъ, розовое тѣло, блаженное собой, можетъ быть, — вотъ что такое она…
Ахъ, что же такое любовь, наконецъ, если она не побѣда: надъ небомъ и землей, надъ твердью и чернымъ адомъ, надъ всѣми странами и мѣстами, и надъ всѣми временами, и надъ грѣшными людскими униженными сердцами, которыя превращаетъ она въ говорящіе цвѣты, и лепечутъ тѣ цвѣты нѣжно-чистыя слова окровавленными устами, и умираютъ, и лепечутъ, и умираютъ съ кровью алой на устахъ…
Вотъ что такое любовь, — думаю я.
Но чего же я жду, чего я ожидаю со сладкой тоской, съ надеждой, которой не знаю я?…
И темнѣющимъ вечеромъ я встрѣтилъ ее еще одинъ разъ. Солнце уже закатилось тогда, послѣдніе отблески его померкли на высокихъ облакахъ. Я приткнулъ свою лодку на островѣ къ отмели и дремалъ, убаюканный весной, едва плескала рѣка, шелестѣли молодыя нѣжно-зеленыя вѣтви надо мной… Цѣлые часы я сидѣлъ здѣсь, молчащій, неподвижный, слушая все то, что совершалось въ мірѣ, потомъ я заснулъ.
И вдругъ я вздрогнулъ и разомъ поднялся — она была тутъ, совсѣмъ близко, волны почти достигали ногъ ея, кудрявясь бѣлыми кружевами, и она смотрѣла на меня.
Я всталъ и стоялъ передъ ней въ своей лодкѣ.
— Я безгранично рада васъ видѣть… Вы спали, у васъ было счастливое лицо. Ваши губы чему-то улыбались во снѣ. Я никогда у васъ не видѣла подобнаго выраженія…-
— Да, я заснулъ здѣсь, можетъ быть, — часъ или два… Я крѣпко спалъ. Я заснулъ…
Она подождала еще моихъ словъ, но я опять потерялъ свою душу передъ ней, застигнутый такъ внезапно.
— Я вотъ спалъ здѣсь часъ или два… среди дня… — повторилъ я безъ смысла.
Тогда она начала снова, сжимая и разжимая свои руки, точно она хотѣла протянуть какое-то мгновеніе, задержать его, все еще ожидая чего-то и желая.
— Ну, что же я еще могу разсказать вамъ? Все то. же… Ну, еще разъ я скажу вамъ, что я ужасно люблю васъ видѣть, говорить немного съ вами, и что для этого я пришла сюда… и что я буду ждать еще съ большимъ нетерпѣніемъ часа, когда я снова увижу васъ… Такъ, можетъ быть?
Дыханіе мое прерывалось, въ пруди.
— Вы это говорили мнѣ… Ради Бога, продолжайте, продолжайте ваши слова… Я буду много повторять ихъ, много разъ… Ну, говорите же, такъ легко вамъ сказать еще два слова…
— Ну, говорите же, — упрашивалъ я ее съ тяжелымъ напряженіемъ, весь дрожа отъ него.
— Ну, говорите же…
— Что же еще сказать вамъ? — спросила она, и голосъ ея раздался странно звонко.
— Ну, что же еще вамъ нужно? — съ какимъ то вызовомъ и гордостью повторила она.
И я отвѣтилъ.
— Еще немного, нѣсколько словъ… Я прошу не больше, нѣсколько словъ…
— Кажется, все. Что же еще? Ну, что?
Скрытое было что то въ ней, безвозвратное, рѣшенное навсегда.
Она вдругъ шагнула въ мою лодку и сказала, тяжело дыша.
— Увезите меня отсюда… Слышите? Я хочу, чтобы вы увезли меня отсюда, я не могу больше жить такъ, я пришла для этого… Вы слышите?
— Куда?
— Все равно. Къ вамъ. Все равно, все равно…
Тогда кровь разомъ застучала въ моихъ вискахъ, она поднялась и застучала, заливая до боли мой мозгъ, я растерялся…
Я крѣпко ударилъ веслами, лодка рванулась. И я опустилъ мои весла… Что совершалось кругомъ? Я не понялъ. Совершалось что-то невозможное, нежданное, что пришло ко мнѣ какъ счастье или какъ бѣда, оно какъ будто бы упало передо мной откуда то сверху на землю.
— Гребите же… Гребите… Ну, отчего вы стали? — говорила она звенящимъ голосомъ.
И я гребъ… А она смотрѣла на меня, жадно смотрѣла цѣлую минуту, потомъ отвернулась, она была взволнована, поблѣднѣла, и тонкія брови ея непрестанно двигались.
— Боже мой, какъ медленно, какъ медленно… Кажется мнѣ, что я не доживу до конца…
И черезъ минуту снова.
— Господи, но отчего же такъ медленно…
А я торопился, я боялся потерять какое-то мгновеніе, цѣна котораго была безгранична, и я спѣшилъ, какъ я спѣшилъ, какъ я извивался со своими веслами, какъ я трепеталъ…
И, наконецъ, мы приплыли къ моей избушкѣ. Пустая и жалкая ожидала она насъ, мебели не было, и полъ совсѣмъ скосился въ уголъ…
— Такъ вотъ какъ вы живете… Тяжело. Не правда ли, тяжело?
Она пришла и сѣла тамъ на край моей жесткой постели изъ досокъ, разсѣянно улыбаясь, она казалась невозможной среди этой нищеты, немыслимой…
— Не правда ли, тяжело? Но, можетъ быть, это самое и нужно для душевнаго величія, вотъ такая суровость и бѣдность, вотъ такое одиночество, какъ у васъ… Мнѣ такъ кажется теперь, почти навѣрное такъ… Не правда ли?
И она говорила, болтала безъ умолку, съ какой то нервной торопливостью и возбужденіемъ, она уже не могла остановиться, боясь молчанія.
— Я не умѣю жить такъ, какъ вы… Я не могу жить безъ людей, безъ солнца, безъ любви. Безъ всего этого я сейчасъ же дѣлаюсь больна, и мнѣ уже не хочется больше жить… Нѣтъ, правда, я очень хорошо это знаю… Но жить, вѣдь, это — хорошо? Правда, хорошо? Можно заливаться слезами отъ радости, до того хорошо жить… Нѣтъ, вы скажите?
— Да…
Она ходила по комнатѣ, трогала мои вещи въ волненіи и опять оставляла ихъ.
— Вотъ, я иногда задыхаюсь отъ счастья, почему — не знаю. Потому что не случается ничего, ничего радостнаго… Но я задыхаюсь отъ счастья. Я вотъ тогда не могу просидѣть ни одной минуты на мѣстѣ, такъ мнѣ хорошо… Послушайте, скажите, о чемъ вы думали эти дни?
— О васъ.
— Нѣтъ. Я хотѣла бы знать это серьезно.
— Я думалъ всѣ эти дни о васъ. Я просыпался утромъ и сейчасъ же думалъ о васъ, я закрывалъ глаза и видѣлъ васъ, потомъ я снова закрывалъ ихъ, чтобы увидѣть васъ еще разъ… И такъ цѣлый день, цѣлый день. А вечеромъ я тоже думалъ о васъ, я думалъ о васъ еще больше, потому что — когда затихалъ день, я ужъ не могъ больше думать ни о чемъ другомъ.
— Нѣтъ, такъ это правда? — переспросила она. — Такъ вы много такъ думали обо мнѣ? И вы смотрите все такъ же, какъ тогда? У васъ такіе же глаза?
— Я ни о чемъ не думаю, кромѣ васъ…
Она встрѣтилась со мной глазами и сѣла рядомъ со мной.
— Смотрите, если хотите… Вы можете смотрѣть, сколько угодно, на меня, я не сержусь… Ну, что же вы не смотрите?
И тутъ она вдругъ потянулась ко мнѣ, нежданно ко мнѣ приблизилась.
— Вотъ, когда я прихожу къ вамъ и говорю — смотрите, вы не дѣлаете этого… Отчего? Оттого, что день сегодня другой, или ваше сердце не бьется такъ, какъ раньше? Оі чего? Ну, скажи же?
— Оттого, что я не вѣрю… Я до ужаса и жалости не могу понять ничего… — отвѣтилъ я. — Что дѣлаете вы? Зачѣмъ вы меня мучите? Зачѣмъ вы хотите, чтобы я потомъ безъ конца тосковалъ и вспоминалъ васъ, какъ однажды вы смѣялись надо мной… Зачѣмъ?
— Всѣ смѣшны, — опять сказала она. — Боже мой, какъ это смѣшно, какъ это нелѣпо, немыслимо… Потомъ, потомъ! Что будетъ потомъ… О, какъ я безконечно стара, чтобы спрашивать себя еще объ этомъ…
— Мнѣ все равно, что будетъ потомъ…
И голова ея откинулась назадъ съ порывомъ и рѣшимостью, щеки ея запылали, онѣ вдругъ зарумянились горячимъ румянцемъ, и руки ея потянулись ко мнѣ…
И тутъ начались безконечныя мгновенія очарованія, похожія на цѣлую жизнь, безконечныя мгновенія, повѣрить которымъ я не могу до сегодня… Она ласкала меня. Въ глазахъ ея блестѣли слезы, и отчаяніе, и любовь, можетъ быть, рыдали бы эти глаза, если бы можно было услышать ихъ рыданія… Но, Боже мой, какъ она ласкала меня… Я не слышалъ словъ, которыя она шептала мнѣ, но она ласкала меня… Какъ обвивались ея руки, и какъ она дрожала вся, я цѣловалъ ее жарко, касаясь до бѣлыхъ зубовъ ея, я говорилъ ей безсвязныя лишенныя смысла слова, я задыхался, и опьяняющій трепетъ земли кружилъ меня…
— Такъ ты не забылъ меня…
— Нѣтъ…
— Ты скоро забудешь… Ты скоро забудешь…
— Не могу… Никогда…
— Твои некрасивыя руки…
Она цѣловала ихъ, и отъ этого руки казались прекрасными, покорными, мягкими…
— Ты пришла въ мою жизнь, какъ чудо… Ты слышитъ, какъ чудо…
И я сжималъ ее этими руками, дѣлалъ ей больно въ своемъ опьянѣніи, а она блуждала незнающими ничего горячими глазами, смотрѣла — куда?…
— Я люблю тебя.
И отъ этихъ словъ я сдѣлался счастливъ, я вдругъ заговорилъ съ сильной свободой и любовью, голова моя кружилась, и грудь подымалась отъ сладостной боли, я былъ бы готовъ пѣть, произносить какія-нибудь небывало чудесныя, небывало прекрасныя слова, и тогда я заговорилъ о жизни… Я не знаю, что говорилъ о ней, какъ во снѣ, я былъ облитъ золотыми радостными лучами, похожими на пурпурную кровь, какъ во снѣ непостижимо страстное содроганіе, идущее по міру, отзывалось во мнѣ, и напряженное дрожаніе это наполняло меня всего… Какъ во снѣ… Боже мой, все это было какъ во снѣ..
И потомъ я встрѣтилъ ея остановившійся взглядъ, полный тоски и горя. Она неотрываясь смотрѣла на меня…
И вдругъ она застонала, она едва слышно застонала, точно отъ томящей боли, точно ютъ раны, которую я нанесъ ей. И начались жаркія слезы, сдавленныя рыданія, отъ которыхъ задыхалась ея грудь.
— Зачѣмъ я это сдѣлала надъ тобой?… — Жалостно и горько говорила она. Ну, зачѣмъ я это сдѣлала надъ тобой… Боже мой, какое низкое преступленіе. Ты повѣрилъ, ты повѣрилъ… Ты думаешь, я люблю тебя…
— Я не люблю! — кричала она мнѣ, и слова эти жестоко слетали съ ея губъ, искривленныхъ болью. — Я другого люблю, я дѣлаю все изъ низкой мести, я обманутая, я покинутая, или ты не видишь, ты не догадался, ты не узналъ… Всѣ знаютъ, Господи, всѣ знаютъ… И какъ ты могъ не догадаться объ этомъ… Стынутъ мои поцѣлуи, на сердцѣ безграничный холодъ… Вѣдь я же почти мертвая, или ты не видишь, ты не видишь…
И начались безконечныя, тихія слезы.
— Какой я любви хотѣла, безграничной какой любви… Я встрѣтила человѣка, который рано взялъ меня, о, какъ онъ былъ старъ душой, какъ онъ былъ старъ до страха, до терзанія… Какой ужасъ жизни, какая жестокая петля захлестнулась на мнѣ, какая мука каждый день… И я обманула его, я встрѣтила другого, я все ему отдала, у меня ничего не осталось больше, я все ему отдала… И онъ меня покинулъ, онъ бросилъ меня навсегда…
И слезы текутъ, текутъ… И горестныя слова падаютъ на меня, какъ камни…
— Я ненавижу одиночество сердца и скоро умру одна… О, какое безуміе, какіе мучительные дни!… Я безконечно жалѣю и люблю себя, какъ будто я сама себя вижу и сама себѣ отираю текущія слезы съ сочувствіемъ и жалостью… Если бы знали вы, какъ близка была ко мнѣ смерть, какъ она пугала меня, какъ ужасала меня, я растерялась, я порывалась писать вамъ, чтобы бѣжать отсюда съ вами куда-нибудь, но было невозможно… Боже мой, время уходитъ, и жизнь ускользаетъ изъ моихъ дрожащихъ рукъ……
И потомъ снова приливъ жаркаго отчаянія, и терзаній, и быстрыхъ словъ, понять которыхъ я не въ силахъ.
Я всталъ, измученный безмѣрно. Я слышалъ стоны и рыданія за собой, это она билась тамъ у стѣны въ тоскѣ, я не видѣлъ ея, но я зналъ, какъ катились теперь ея слезы по щекамъ, какъ она ломала свои руки, какъ она извивалась тонкимъ тѣломъ, и какъ она, можетъ быть, кусала крѣпко платье зубами, чтобы не разрыдаться слишкомъ громко, я очень ясно зналъ все это, не видя… И сердце мое застыло, оно жалко сжалось отъ холода, стыда и горя… Я не знаю, сколько времени прошло такъ.
Потомъ она встала и быстро подошла ко мнѣ, она обняла мюю шею руками и заглядывала въ мои глаза полными слезъ глазами съ мольбой, и съ просьбой, и жалостью ко мнѣ, и съ нѣжностью, которая томила меня и мучила.
— Кончено, кончено, все, навсегда, съ тобой, ты понимаешь, это невозможно, совершенно невозможно. Но я умоляю тебя… Ты пойдешь, ты пойдешь и унесешь нѣсколько строкъ, ты это сдѣлаешь, потому что я. должна, вернуться… Потому что я должна вернуться, это же ужасъ, это же безуміе… Я тебя умоляю, я умоляю… умоляю… Ты слышишь, я умоляю……
И я слушалъ ея судорожный шопотъ близко у моихъ губъ, я держалъ въ рукахъ ея дорогое тѣло…
И я молчалъ. Опустошеніе и холодъ и безграничная усталость, больше ничего не было въ душѣ, мнѣ кажется, я тяжко упалъ и разбился, отупѣлъ отъ этого паденія… Что-то случилось со мной.
— Я плачу и умоляю тебя… Ты пойдешь, сейчасъ, теперь же… Ты отнесешь…
И я сказалъ.
— Куда отнести?
— На островъ…
И я бережно выпустилъ ее изъ моихъ рукъ и пошелъ къ своей лодкѣ, и уходя я еще разъ оглянулся на нее, на женщину, которую я любилъ, которая сдѣлала меня счастливымъ и сдѣлала меня несчастнымъ, горе которой было такъ глубоко…
— Я отнесу твое письмо.
А она умоляла меня, складывая свои руки.
— Не возвращайся сюда, я буду ждать на берегу, за мной пріѣдутъ, меня увезутъ. Не возвращайся, я не вынесу этого… Пожалуйста, не возвращайся…
И шелъ къ своей лодкѣ и ясно видѣлъ песокъ передъ собой на землѣ, луна играла, блестѣли влажные камни…
И я отвезъ ея письмо, и больше не вернулся въ этотъ день.
Проходятъ недѣли… Что я могъ бы еще разсказать о себѣ? Немного…
Я боленъ теперь, тѣло мое болитъ… Въ одну ночь, возвращаясь изъ города послѣ безумно растраченнаго дня, я услышалъ крики на островѣ, что-то пригрезилось мнѣ тогда въ темнотѣ, лодка моя была далеко… И я переплылъ рѣку безъ лодки, я стоялъ тамъ на берегу, дрожалъ отъ холода и слушалъ — кругомъ было молчаніе… А потомъ я вернулся обратно, я обратно переплылъ рѣку, потому что я не хотѣлъ до утра остаться тамъ.
И я заболѣлъ тогда. Начались эти дни болѣзни, долгіе дни въ избушкѣ — лежать въ постели и слушать тишину.. Неясно ноетъ мое тѣло, я думаю обо всемъ на свѣтѣ, обо всемъ на свѣтѣ, только не о себѣ; шопотъ тишины, или это шелестъ крови въ моихъ ушахъ, сердце ударяетъ такъ нестерпимо рѣзко, слушаешь, какъ тѣло болитъ… А по вечерамъ температура поднимается, начинается жаръ, тогда мѣшается все въ душѣ, сплетаются мысли и сны въ длинные ряды галлюцинацій и видѣній, призраковъ, которые посѣщаютъ меня…
— Приходи же сегодня, непремѣнно сегодня, приди ко мнѣ сегодня…
И онъ приходитъ къ ней.
Тогда она говоритъ ему: — Зачѣмъ ты пришелъ сегодня? Развѣ я позвала тебя?
— Ты звала…
--Ахъ, извини, я вѣрно забыла, что я звала тебя…
И онъ уходитъ въ тоскѣ и униженіи. А на завтра она говоритъ ему при встрѣчѣ.
— Боже мой, какъ я вчера тосковала и ждала тебя. Отчего же ты не пришелъ ко мнѣ? Отчего?
— Но я приходилъ къ тебѣ. Я вѣдь приходилъ вчера къ тебѣ…
— Ахъ, такъ, — говоритъ она въ раздумьи, какъ странно… Вѣрно я позабыла о томъ, что пришелъ ко мнѣ…
И снова онъ уходитъ. И можетъ быть, снова приходитъ. Голова его поникла, глаза стали большими и впалыми…
Я безпокойно двигаюсь въ своей постели, и доски ея скрипятъ… Темная ночь кругомъ.
— Что же такое любовь? — говорю я себѣ еще разъ съ недоумѣніемъ и тоской. — Такъ это она рождаетъ во мнѣ ознобъ и дрожь, такъ это она какъ странная болѣзнь мучитъ меня по ночамъ, и отъ нея я не могу заснуть… Такъ это она, это любовь.
И вдругъ сразу яснѣетъ мое сознаніе, я сажусь въ темнотѣ на цѣлые часы, обнявъ колѣна руками, кровь гукаетъ и бьется въ моей головѣ.
Любовь моя… Въ немногіе дни разгорѣлась она подобно сѣверному сіянію въ ночи, заливая жизнь мою огнемъ и свѣтомъ… Или, можетъ быть, въ одно мгновеніе разгорѣлась она внезапно, со всѣмъ великолѣпіемъ расцвѣла она въ эти немногіе дни, со всѣмъ блистающимъ сверканіемъ своимъ и со всею своею властью…
И со всею силой своей она придавила меня.
Такъ вотъ она, любовь…
Руки мои дрожатъ, и грудь моя содрогается отъ слезъ… Я боленъ.
Послѣднее испытаніе сердца, послѣднее, свиданіе, когда я увидѣлъ ее.
Знаетъ Богъ, я не искалъ ея, я не посмѣлъ бы сдѣлать этого… Но встрѣтивъ ее, я не имѣлъ силы уйти. Это голодъ привелъ тогда меня въ городъ…
Она похудѣла и поблѣднѣла, едва розовѣли ея губы, и брови ея были высоко подняты.
— Невозможность любви ни къ кому на свѣтѣ… — сказала она, и голосъ ея дрогнулъ.
Она прислонилась къ стѣнѣ какого-то дома и уронила свои руки. Такъ она стояла передо мной слабая, безпомощная…
— Что я съ тобой сдѣлала? Господи, что я сдѣлала съ тобой?
Она заплакала, все такъ же оставаясь съ открытымъ лицомъ у стѣны, и не двигалась.
— Ты былъ боленъ? Ты одинъ все время?
— Да..
— Все кончено въ жизни у меня со всѣми, общаго со всѣми еще меньше. Точно тысяча лѣтъ промчалось по мнѣ. Я одна…
— Да, и по мнѣ, — глухо оказалъ я.
— И по тебѣ, и по тебѣ… Такъ и по тебѣ тоже.
Она стала вдругъ нѣжной и доброй, улыбка заструилась на ея губахъ… Она ласкала мою руку.
— Такъ и по тебѣ тоже? Надо все забыть… Прости… Ты простишь?
— Зачѣмъ ты меня ласкаешь?
— Жаль…
— Не жалѣй. Пожалѣй… себя.
— Я жалѣла…
— А теперь?
— А теперь я думаю о себѣ, какъ о мертвомъ — господи, жаль его… Но вмѣстѣ съ тѣмъ хорошо, что кончилъ онъ страдать навѣки.
— Такъ ты кончила страдать? Кончила? — спрашивалъ я ее, и невыносимая жалость наполняла мое сердце. — Ты, можетъ быть, счастлива теперь? Ты рада? Ты, можетъ быть, этого хотѣла отъ жизни? Ты скажи, ты скажи…
— Къ лучшему все. Все къ лучшему, что случилось. Сократился путь къ какой-то истинѣ, которая меня ждетъ, къ лучшему… Пойми же.
Тогда я схватился за голову, я почти кричалъ ей:
— Все это ложь! Все неправда! Непоправимое несчастье… Зачѣмъ ты мнѣ говоришь неправду еще разъ, зачѣмъ ты меня обманываешь еще разъ? Зачѣмъ ты хочешь, чтобы я ушелъ отсюда съ какой-то надеждой въ душѣ, чтобы я тебѣ повѣрилъ… Чтобы я думалъ, что любовь твоя умерла… Чтобы я задыхался отъ всего этого и ждалъ, и ждалъ безъ конца… Зачѣмъ ты говоришь мнѣ неправду?
И при этихъ словахъ она вдругъ поблѣднѣла совсѣмъ, лицо ея исказилось мукой, и она пошла отъ меня.
— Я не хочу неправды. Я люблю…
— Кого? — закричалъ я въ послѣдній разъ, и голосъ мой оборвался…
— Ты знаешь. Не тебя… Другого.
И она уходила, уходила… Она уходила все дальше, она скрылась въ какой-то улицѣ отъ меня.
И больше я не видѣлъ ея никогда. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но я здоровъ теперь. И, можетъ быть, я счастливъ, сколько можно…