СЛУЧАЙ ИЗЪ ЖИЗНИ ЮНГА.
правитьВъ Монпелье, въ довольно-обширной и хорошо убранной комнаткѣ, въ которой, однако, сквозь затворенныя жалузи отъ кирпичнаго пола, бывшаго еще въ употребленіи въ провинціяхъ Южной Франціи, было довольно прохладно, — сидѣлъ старикъ почтенной наружности, въ креслахъ, плотно придвинутыхъ къ окну; передъ нимъ стоялъ маленькій столикъ съ пульпитромъ, на которомъ лежала толстая книга. По формату и темному переплету ея можно было заключить, что это библія или другое какое-нибудь твореніе религіознаго содержанія.
Старикъ поднялъ глаза отъ книги, въ чтеніе которой былъ погруженъ до-сихъ-поръ, когда изъ самаго темнаго угла комнаты, такъ тщательно предохраненной отъ палящаго солнца той страны, послышался болѣзненный звукъ судорожнаго, сухаго кашля;
«Милое дитя мое», сказалъ старикъ, отворяя ставни ближайшаго окна, и взоръ его, полный страданія, устремивъ ту часть комнаты, откуда доходили эти звуки: «милое дитя мое, на нынѣшній день уже кончился солнечный жаръ; если мы освѣжимъ комнату вечернимъ прохладнымъ воздухомъ, это облегчитъ тебя».
Слова эти обращались къ молодой дѣвушкѣ, лежавшей на постели; рѣдкая красота ея, страданіе въ чертахъ лица, и видимые слѣды изнурительной болѣзни, возбуждали двоякое къ ней участіе.
— Батюшка, отвѣчала молодая дѣвушка, успокоившись нѣсколько послѣ своего сильнаго припадка. — Ахъ, подъ этимъ вѣчно блистающимъ и палящимъ небомъ нѣтъ ни малѣйшей прохлады, если не повѣетъ сѣверный вѣтръ; но этотъ томящій жаръ во всей природѣ дѣлаетъ вреднымъ внезапное прикосновеніе его ледянаго дыханія. Посмотрите, пожалуйста, добрый батюшка, на это раскаленное небо, простирающееся какъ огненный океанъ надъ заходящимъ солнцемъ; посмотрите на эти истомленные листья, свѣсившіеся съ деревьевъ, этотъ выгорѣвшій дернъ, эту безжизненность, на эту почти безпредѣльную даль, перерѣзанную и опоясанную синею цѣпью Севенновъ! Все напоминаетъ мнѣ грустною противоположностью наше цвѣтущее, счастливое отечество, гдѣ мы встрѣчаемъ какъ праздникъ ясный день, щедрую награду за всѣ туманные, ему предшествовавшіе, съ пасмурнымъ небомъ дни. Какъ тяжело мнѣ отсутствіе зеленыхъ дубовъ Ветвина, тысячелѣтнихъ дубовъ и буковъ, безмятежно осѣняющихъ гостепріимный кровъ нашъ. А мои подруги, добрая мать моя, братъ мой — какая необъяснимая тоска наполняетъ сердце, когда, вспоминая всѣхъ, думаю, что, можетъ-быть, уже никогда не увяжусь съ ними — о, родитель мой, возвратимся назадъ! Не лучше ли умереть отъ физической болѣзни, нежели пасть подъ бременемъ страданій, снѣдающихъ душу?
Старикъ подошелъ къ постели своей дочери, сѣлъ возлѣ нея на стулъ, взялъ руку больной, и слезы покатились ручьемъ изъ глазъ его.
— Батюшка, сказала дѣвушка, съ трудомъ приподнявшись и обвивъ руки свои около шеи старика: — простите мнѣ, что я такой ребенокъ! Вы знаете, больные часто въ странномъ расположеніи духа; о! не плачьте; слезы ваши горящими каплями падаютъ на мое сердце. Я охотно остаюсь, покуда докторъ позволитъ намъ возвратиться въ Англію; я чувствую себя лучше, гораздо лучше нѣсколько дней, и представьте только себѣ радость нашихъ, когда мы краткой разлукой купимъ мое выздоровленіе, и когда нашъ семейный кругъ увеличится новымъ драгоцѣннымъ для всѣхъ насъ сочленомъ!
— Да, да, милое дитя мое, да будетъ такъ, и Всевышній, по своему милосердію и любви соразмѣряющій испытанія по силамъ людей, да услышитъ пламенныя мольбы мои, и выздоровленіе твое да вознаградитъ насъ вполнѣ за все, что мы перенесли въ-продолженіи твоей болѣзни. Завтра спросимъ добраго нашего доктора, когда мы можемъ пуститься въ обратный путь. О, какъ радуетъ меня эта улыбка на устахъ твоихъ, дитя мое; какимъ счастіемъ ты даришь меня! Солнце уже теперь совсѣмъ закатилось, и воздухъ полонъ благоуханія; я велю сей-часъ принести твои носилки и мы поднимемся въ нейру; тамъ на верху, продолжалъ, улыбаясь, старикъ: — въ наказаніе ты должна быть справедливѣе къ этой прекрасной странѣ. Но прежде нашей прогулки, прійми еще разъ его успокоительнаго питья.
Послѣ этого отецъ позвонилъ въ колокольчикъ, висѣвшій надъ кроватью дочери, какъ нѣжнѣйшая мать закуталъ страждущую въ шаль и съ помощію вошедшаго служителя свелъ ее съ лѣстницы, внизу которой ожидали больную носилки; потомъ пустился въ путь, устремляя безпрестанно взоръ свой на дочь, и направилъ путь въ нейру, мѣсто знаменитаго гулянья, откуда на сѣверъ, чрезъ восхитительную Лангедокскую-Долину, взоръ достигаетъ до цѣпи Севенновъ. На югъ оттуда видны Пиренеи и снѣговая вершина Канигу, возвышающаяся надъ восточной частью этихъ горъ. Далѣе горизонтъ простирается даже до зеркальной поверхности Средиземнаго-Моря, плѣняя и останавливая глаза очаровательнымъ видомъ водоемовъ, напоминающихъ творенія Рима, великолѣпными садами, и окрестностями Монпелье.
Старикъ, который, какъ мы видѣли, съ такою нѣжностію заботился о своей дочери, былъ Юнгъ, другъ и товарищъ Суейфта, Шафстбури, Попе, Аддисона и Ричардсона, сотрудникъ «Спектатора» и болѣе нежели все это, сочинитель «Ночей», тѣхъ возвышенныхъ элегій, въ которыхъ, не смотря на слишкомъ, можетъ-быть, утомительное изложеніе и повтореніе одной мысли, истины религіи и нравственности находятъ въ неисчерпаемомъ богатствѣ воображенія живые образы самаго высокаго значенія.
Юнгъ родился въ 1684 году, и былъ назначенъ отцомъ своимъ, сельскимъ проповѣдникомъ въ Гамширѣ, на изученіе правъ. Въ то время, какъ онъ трудился надъ этой положительной наукой въ Оксфордскомъ Университетѣ, пристрастіе къ поэзіи часто обращало его къ истинному его назначенію, и первые опыты трагедіи «Бузирисъ» и «Мщеніе Братьевъ», а особенно его твореніе «Страшный Судъ,» рано снискали ему удивленіе англійской публики и ревностнаго покровителя въ герцогѣ Вартонѣ. Ввѣрясь вліянію этой могущественной дружбы и своимъ собственнымъ достоинствамъ, окончивъ курсъ, Юнгъ старался о полученіи какого-нибудь судейскаго мѣста въ графствѣ. Вопреки ожиданію, онъ не получилъ желаемаго.
Часто нужна только первая неудача на избранной стезѣ, куда не влечетъ насъ собственное ваше призваніе, чтобъ принудить оставить ее и промѣнять на другую, болѣе соотвѣтствующую нашимъ склонностямъ и дарованіямъ. Это самое случилось съ Юнгомъ, онъ оставилъ права, посвятилъ себя богословію и въ 1728 былъ главнымъ капелланомъ Георга II.
Благосклонность двора, радовавшая Юнга, была для него безплодна, потому-что доставила ему только скромное мѣсто священника въ мѣстечкѣ Ветвинѣ, съ 300 фунт. жалованья и нѣкоторыми полями. Однакожъ въ этомъ мѣстѣ, удаленномъ отъ свѣтскаго шума и борьбы честолюбія, въ первый разъ улыбнулось Юнгу истинное счастіе, которое за этомъ пути только могъ онъ вкусить, по природному направленію своего духа. По исполненіи обязанностей своего званія онъ находилъ еще время для занятій литературою, а союзъ его со вдовою полковника Ли, дочерью графа Лихтфильда, и родившаяся скоро нѣжная привязанность къ двумъ дѣтямъ отъ перваго брака его жены, довершили всѣ требованія его сердца.
Въ 1741 году, падчерица его занемогла тою ужасною болѣзнію, которая подъ именемъ чахотки похитила столько жертвъ въ Англіи; красота этой дѣвушки и рѣдкія качества ея ума и сердца, и обрученіе съ сыномъ лорда Пальмерстона обѣщали ей блистательную будущность. Юнгъ поспѣшилъ съ любимою своей дочерью въ Монпелье, воздухъ котораго врачи предписали какъ дѣйствительнѣйшее средство остановить быстрое развитіе образовавшейся болѣзни, и тамъ-то мы видѣли англійскаго священника съ его страждущей дочерью.
Вечеромъ послѣ упомянутой прогулки въ нейру, большія чувствовала себя лучше, но вмѣстѣ и слабѣе прежняго. Средство, которымъ обыкновенно врачъ старался остановить возращеніе лихорадочнаго припадка, произвело продолжительный сонъ. Юнгъ сидѣлъ возлѣ своей дочери, руку которой онъ не осмѣливался выпустить, какъ-бы предчувствуя близкую разлуку. Уже съ недѣлю спокойствіе страждущей прерывалось лихорадочнымъ бредомъ, въ которомъ она высказывала или свои воспоминанія, или свои надежды. Каждое слово, исходившее изъ устъ больной, говорившей во снѣ, было то имя матери, то брата, то подругъ ея, посреди которыхъ находилась и она съ своимъ любезнымъ, на лугу, близь дома своего въ Ветвинѣ. Улыбка, блуждавшая на воспаленныхъ устахъ при этихъ воспоминаніяхъ, всѣ эти рѣчи уже улетавшей, и только въ сновидѣніяхъ поддерживаемой жизни, казались несчастному отцу предвѣстникомъ и приближеніемъ состоянія, недоступнаго земнымъ страданіямъ. Въ первый разъ, старикъ ясно почувствовалъ свою потерю; ему казалось, что ангелъ-хранитель, спутникъ и утѣшитель человѣка въ земной жизни, оканчиваетъ здѣсь подвигъ свой и усыпаетъ цвѣтами послѣдній путь умирающей.
Юнгъ наклонился къ горящей рукѣ больной, и съ молитвою опустился возлѣ ея постели; тутъ слезы, облегчившія его удрученное сердце, полились ручьемъ на драгоцѣнную руку, и этотъ знакъ любви и горести пробудилъ больную отъ ея усыпленія. Первый взоръ ея упалъ на стоящаго за колѣняхъ старика возлѣ постели; устремивъ нѣкоторое время блестящіе глаза свои на почтенную голову отца, проникнутая даромъ предвидѣнія, который такъ часто озаряетъ послѣднія минуты умирающаго, она ясно представила себѣ все окружающее, и сказала слабымъ голосомъ: «добрый батюшка, не будемъ болѣе заблуждаться; вы знаете, что самые тягостные удары судьбы тѣ, къ которымъ мы не приготовлены. Я чувствую, конецъ мой приближается: мнѣ становится все яснѣе — духъ мой, уже вполовину отлетѣвшій отъ земной юдоли, обнимаетъ все прошедшее и даже будущее. Мнѣ легко теперь, отецъ мой, потому-что вы были моимъ наставникомъ, и внушили мнѣ утѣшительныя убѣжденія, отнимающія весь ужасъ смерти, которую встрѣчаю спокойно и почти радостно. И отъ-чего же печалиться намъ, когда мы знаемъ, что послѣ краткой разлуки мы снова навѣкъ соединимся? Омрачаетъ еще эту торжественную минуту разлуки одна мысль, что я оставляю васъ, и всѣхъ своихъ, въ горести и слезахъ по себѣ. Добрый батюшка, не будите слезами своими во мнѣ сомнѣнія въ томъ, что вы говорили о мудрости и добродѣтели, о лучшей жизни, о соединеніи добродѣтельныхъ послѣ смерти; будьте утѣшителемъ въ этомъ важномъ испытаніи, ниспосланномъ небомъ матери моей, другу, назначенному быть моимъ путеводителемъ въ жизни, и брату, и научите ихъ своимъ примѣромъ повиноваться безъ ропота водѣ Высочайшаго Существа. Благодарю васъ, батюшка, за все, что для меня сдѣлала любовь ваша до послѣдней минуты моей жизни.»
Больная сложила свои бѣлыя, исхудавшія руки, погрузясь въ молитву, и въ истощеніи силъ закрыла глаза. Юнгъ молился тоже; но онъ не въ силахъ былъ, подобно дочери своей, вознестись до той возвышенной покорности волѣ Всевышняго; онъ все какъ-будто боролся съ неотразимымъ жребіемъ, приближавшимся къ нему быстрыми шагами, и сердце, терзаемое невыразимой тоской, возсылало только къ небу горячія мольбы о помощи и спасеніи.
Дыханіе больной становилось рѣже и предвѣщало борьбу, въ которой природа уступала уже закону разрушенія: тутъ грудь умирающей еще приподнялась и наконецъ послѣднее движеніе исчезло повидимому въ глубокомъ снѣ.
Въ эту минуту, вошелъ врачъ, за которымъ посылали; взоръ его, упавшій съ чувствомъ на прекрасную оболочку умершей, тихо и печально обратился на отца, устремившаго горестно глаза свои, и сказалъ ему, что все кончилось.
Никто не видалъ, какъ Юнгъ пережилъ ночь послѣ этого печальнаго событія. По уходѣ врача онъ заперся въ комнатѣ умершей дочери, и когда вышелъ изъ нея на слѣдующее утро, то видъ его былъ спокоенъ, глаза сухи, но блѣдное и измѣнившееся лицо изобличало его страданія.
Смерть дочери англійскаго священника и поэта возбудила всеобщее участіе въ Монпелье. Каждый видѣлъ прекрасную Англичанку, каждый вспоминалъ, съ какою сердечною добротою она старалась помогать и утѣшать страждущихъ, которыхъ встрѣчала, каждый зналъ, что на этомъ добровольномъ изгнаніи въ чужую землю опирались драгоцѣнныя надежды матери, и жениха, такъ горестно разрушенныя смертію.
Сопровождаемый такимъ участіемъ, убитый отецъ пошелъ къ священнику, въ приходѣ котораго померла молодая дѣвушка, просить для нея земнаго пристанища на католическомъ кладбищѣ. Священникъ отказалъ протестанту, иновѣрцу, въ этой милости земнымъ остаткамъ обожаемой дочери. Юнгъ постучалъ у дверей другаго священника, и получилъ тотъ же отвѣтъ; третья попытка была такъ-же безполезна, и наконецъ рѣшеніе въ такомъ же духѣ епископа, къ которому въ-послѣдствіи отнесся Юнгъ, похитило у него всякую надежду найдти въ этой землѣ горсть земли, для покрытія праха дитяти.
Такимъ образомъ, оставленный людьми, рѣшился Юнгъ почти на сверхъ естественное предпріятіе, быть самому гробокопателемъ своей дочери.
Снова ночь набросила покровъ свой на Монпелье, и западный вѣтеръ нагонялъ тучи, сквозь которыя изрѣдко только виднѣлся серебристый полукругъ луны; колоколъ ближайшей церкви Сен-Дени уже давно означилъ полночь, и на городскихъ улицахъ водворилась могильная тишина. Наступила минута, благопріятная для юнгова предпріятія; но все еще не доставало отцу силъ для исполненія этого намѣренія; убитый несчастіемъ душевно и тѣлесно, собственными руками онъ не могъ воздвигнуть мрачную могилу. Наконецъ пробило часъ за полночь, и приближеніе разсвѣта заставляло поспѣшить погребеніемъ, которое должно было кончиться до наступленія утра. Юнгъ собралъ орудія, нужныя ему для его работы, взялъ дрожащими руками тѣло дочери и направилъ трепещущіе шаги свои по опустѣвшимъ улицамъ.
Наконецъ достигъ онъ цѣли своей, тихо сложилъ драгоцѣнную ношу возлѣ низкой стѣны, скрытой густымъ кустарникомъ отъ взора проходящихъ, и началъ копать могилу. По окончаніи работы, Юнгъ возвратился къ своей дочери, чтобы довершить самую тяжелую часть своей обязанности. Тихо поднялъ онъ съ земли бездыханное тѣло, и, прижавъ его къ груди своей, съ растерзаннымъ сердцемъ устремилъ глаза на этотъ любезный ему образъ, освѣщенный лучемъ луны, иногда выходившей изъ-за облаковъ. "О, дочь моя, " воскликнулъ исполненный горести старикъ, «для чего смерть отверзла тебѣ могилу въ веснѣ дней твоихъ, когда юная душа твоя едва готовилась вкусить жизнь и радость; за чѣмъ сдѣлала она слабаго старца могильщикомъ цвѣтущей юности! Небесная красота и кротость сіяли въ тебѣ, а невинность твоя и веселость еще возвышали твою молодость! Чего оставалось желать для твоего счастія, какъ не продолженія жизни. О, дочь моя, о милое дитя, въ какой пустынѣ ты снова оставляешь отца своего! Не-уже-ли вправду я не услышу болѣе твоего сладостнаго голоса, не встрѣчу болѣе твоей улыбки, не долженъ уже думать о твоихъ невинныхъ радостяхъ? Не-уже-ли твоя молодость, твоя красота, твое сердце, созданное для любви, должны были служить только богатой добычей смерти? Дитя мое, никогда не любилъ я тебя больше, какъ въ эту минуту, когда на вѣкъ теряю тебя!»
Тауъ жаловался еще долго несчастный, какъ бы находя удовольствіе въ томъ, что могъ увеличить раны души своей сообразно утратѣ, и тѣмъ отдалить минуту разлуки съ своей дочерью.
Уже на востокѣ занимался день; тутъ глубоко страждущій старикъ, собравъ послѣднія свои силы, донесъ до могилы дочь свою; еще разъ прижалъ уста свои къ хладному и блѣдному челу умершей, съ отвращенными взорами опустилъ тѣло въ послѣднее пристанище, и поспѣшилъ засыпать землею. Послѣ пламенной молитвы, онъ оставилъ мѣсто, освященное залогомъ, ему ввѣреннымъ.
Небо на востокѣ загорѣлось, и струи лучей полились на землю. Внезапная перемѣна внѣшнихъ предметовъ производитъ обыкновенно благотворное вліяніе на человѣка, погруженнаго въ бѣдствія, и страданіе, возродившееся въ ночной тишинѣ, часто смягчается при появленіи лучей величественно пробужденнаго дня. Юнгъ возвращался въ свое жилище, повидимому по-крайней-мѣрѣ спокойнѣе, нежели оставилъ его, или можетъ-быть глубина несчастія держала еще въ нѣкоторомъ оцѣпенѣніи чувства его. Въ тотъ же день, однако, онъ оставилъ городъ, гдѣ отказано ему было въ самомъ маломъ утѣшеніи въ величайшей изъ горестей.
Позднѣе на томъ мѣстѣ, гдѣ покоился прахъ юнговой дочери, воздвигся небольшой памятникъ; путешественникъ встрѣчаетъ его въ отдаленномъ уголкѣ ботаническаго сада; онъ видитъ тамъ, въ углубленіи стѣны, изъ грубо-обдѣланнаго камня, нишу полукругомъ, и въ ней мраморную доску, съ литерами N. P. М. (Narcissae placandis manibus).[1]
Нашъ поэтъ не обезоружилъ еще судьбы этимъ первымъ тяжелымъ испытаніемъ. Когда онъ соединился съ своими, послѣднія слова умирающей, взывавшія къ утѣшенію, должны были сдѣлаться пророческими. Менѣе нежели черезъ три мѣсяца послѣ смерти дочери, Юнгъ потерялъ свою супругу и сына; за этими столь драгоцѣнными ему лицами, въ короткое время послѣдовалъ и молодой Палмерстонъ, женихъ умершей въ Монпелье дочери Юнга.
Слезами писалъ Юнгъ безсмертныя свои «Ночи», и тѣмъ воздвигъ себѣ памятникъ на всѣ времена.
Юнгъ, пользовавшійся удивленіемъ и уваженіемъ своихъ современниковъ, умеръ въ Ветвинѣ, 12 апрѣля 1765 года, въ одиночествѣ, забытый даже тѣми, которые должны были вспомнить о немъ изъ благодарности; потому-что гробъ его не провожали даже воспитанники школы, учрежденнной имъ въ своемъ приходѣ. Такъ справедливы слова великаго поэта:
Wer sich der Einsamkeit ergiebt
Ach! der ist bald allein.
- ↑ Посвящено праху Нарсиссы (имя юнговой дочери.)