Случайная встреча (Немирович-Данченко)/ДО

Случайная встрѣча
авторъ Василій Ивановичъ Немировичъ-Данченко

Источникъ: Немировичъ-Данченко В. И. Разсказы о Божьей правдѣ. — М.: Изданіе Д. П. Ефимова, 1902. — С. 176.

Глушь. Безпросвѣтная, сѣверная глушь.

Изъ непрогляднаго моря сѣраго тумана, мрачно возносятся угрюмыя, гранитныя скалы. Куда ни взглянешь — повсюду ихъ черныя, величавыя вершины, то острыя и стройныя, какъ башни готическихъ храмовъ, то круглыя и массивныя, застилаютъ мглистый горизонтъ этого печальнаго края. Въ темныхъ, изломчатыхъ скважинахъ отвѣсныхъ обрывовъ лѣпятся безобразные клочья тумана… Все выше и выше ползутъ они… Верхушки скалъ словно плаваютъ, исчезая одна за другой въ этой однообразно-сѣрой, безформенной массѣ. А по небу медленно тянутся полярныя тучи, какъ чудовищныя амфибіи, одна за другою тихо развертываясь и захватывая послѣднія, свѣтлыя окраины дня.

Тихо, мертво и дико.

Послѣднюю гордую вершину темнаго утеса окутало сѣрою мглою, и мы погрузились въ безконечный океанъ тумана. Едва замѣтная прежде тропка совершенно пропала на гладкомъ камнѣ, обрывавшемся почти вертикально внизъ, гдѣ что-то шумѣло и ворчало — не то сдавленный гранитными оковами потокъ, не то мощный звѣрь, неожиданно попавшій въ западню.

— Чортова яма! — указалъ мнѣ проводникъ на эту пропасть.

— Что такое?

— Чортова яма прозывается, падь проклятая. Вода крутитъ; вишь ты, воетъ, словно непогребенный мертвецъ.

Шумно размахивая крыльями, мимо меня пронесся черный громадный воронъ и тутъ же усѣлся на плоской площадкѣ одного изъ уступовъ.

— Неужели здѣсь ничего не растетъ? — спросилъ я.

— Чему расти на камнѣ? Въ понизьѣ мохъ есть — олешекъ любить. А тутъ, гляди, словно плѣшь, чисто. Голина одна. Такихъ мѣстовъ у насъ мало.

— Живетъ тутъ кто?

— Есть человѣкъ. На двадцать верстъ кругомъ ни одной больше христіанской души не найти. Застанетъ тебя это вьюга — ложись на камень и жди. Избы-то первыя въ Дальней Чуѣ.

— А гдѣ живетъ тотъ, про котораго ты говорилъ?

— Его, не знаю, не найти. Дикой совсѣмъ. Словно волкъ, такъ мы его волкомъ и прозвали.

— Что у него, изба?

— Самъ повидаешь.

— Да приметъ ли онъ на ночлегъ?

— Какъ не принять. На это онъ добрый, только неразговорчивъ очень.

— Крестьянинъ?

— Теперь къ нашей волости приписанъ. А прежде, говорятъ, бариномъ былъ.

— Что жъ, изъ ссыльныхъ развѣ?

— Есть того. Изъ несчастныхъ. Куда ты, куда; аль жизнь не мила?

Я остановился, какъ вкопанный; передо мной зіяло черное отверстіе какой-то громадной воронки, образованной двумя выемчатыми, сросшимися по краямъ скалами. Еще одинъ шагъ, и я, по всей вѣроятности, разбился бы далеко внизу объ острыя вершины откосовъ, гребни которыхъ едва-едва виднѣлись подъ сѣрою пеленою тумана.

— Тутъ, братъ, не столбовая дорога! Рта не разѣвай, убьешси.

Въ увлеченіи разговора я и не замѣтилъ, какъ подошелъ къ этому опасному обрыву.

— Ты иди за мной. Эфти мѣста я проходилъ не разъ. — Знаю. Оногдась за песцами гонялся, такъ и самъ чуть въ Воронье дно не попалъ. Тутъ бы и конецъ крещеной душѣ.

— Что это за Воронье дно?

— А гдѣ дикой-отъ живетъ. Скоро, теперь два поворота еще. О гой-га! — заоралъ во всю мочь мой проводникъ.

Немного спустя издали послышался глухой откликъ.

— Здѣсь, значитъ. Словно волкъ въ лощинѣ таится.

— Чѣмъ же онъ занимается?

— А звѣрье ловитъ, песцовъ тоже, горностаевъ. На медвѣдей лютъ ходить. Верстъ за тридцать отсюда много ихъ. Оленей имѣетъ, у остяка они кормятся.

— А развѣ сюда и остяки заходятъ?

— Случается. Только этого мѣста они не облюбили. Имъ, извѣстно, тундра нужна. А тутъ что — камень одинъ. Дичь.

— Зимою-то здѣсь еще глуше?

— Чего ужъ глушѣй? Извѣстно, край свѣта. Что дальше есть голомя да Матка, а тамъ лютое море и міру конецъ.

Впереди, въ нѣсколькихъ шагахъ, затемнѣло какое-то пятно, неопредѣленно выдѣляясь изъ сѣрой однообразной массы тумана.

Оттуда слышалось протяжное пѣніе, похожее больше на долгій, словно вымученный стонъ.

— Да гдѣ же дорога?

Скала здѣсь обрывалась крутымъ откосомъ, на гладкой поверхности котораго только кое-гдѣ чернѣли лучистыя трещины, да зигзагами проходили темныя расщелины.

— Найдемъ дорогу, небось. Со мной идешь, — и проводникъ смѣло повернулъ направо, спрыгнулъ въ одну изъ расщелинъ и, поворачиваясь то вправо, то влѣво, пошелъ по неровному дну ея.

Карабкаясь съ камня на камень, цѣпляясь кой-какъ за гладкіе и скользкіе выступы, то пробираясь ползкомъ по узкимъ ложбинкамъ, то вися надъ пропастью и рискуя на каждомъ шагу сломать себѣ шею, мы спустились, наконецъ, въ ущелье, даже въ этой глуши выдававшееся своею оригинальною дикостію. Шириною не болѣе двухъ аршинъ, оно казалось длиннымъ коридоромъ съ отвѣсными, черными, каменными стѣнами, на поверхности которыхъ кое-гдѣ свѣтло-серебристыми пятнами ложился скудный лишайникъ.

Тутъ все поражало крайнимъ безплодіемъ. Двѣ-три жалкія былинки, захирѣвшія и желтыя, трепались у самаго откоса на случайно попавшемъ сюда клочкѣ землицы — и больше ничего. Со всѣхъ сторонъ насъ встрѣчали только черно-сѣрые и черно-красные изломы камня, выстилавшаго даже дно этого дикаго ущелья.

Мы шли минутъ десять. Наконецъ, ущелье разомъ вышло въ небольшую котловину, образованную двумя рядами внезапно расходящихся скалистыхъ стѣнъ. Самый туманъ здѣсь былъ нѣсколько гуще, воздухъ тяжелѣе. Мнѣ казалось, что я на днѣ громаднаго колодца, всѣ мои впечатлѣнія на минуту замерли и самая мысль перестала работать.

— Вотъ оно, Воронье дно.

— Отчего оно такъ называется?

— А по времени воронья тутъ много бываетъ.

— Безъ деревьевъ?

— Тутъ птица водится въ норахъ, — и онъ указалъ мнѣ на расщелины скалъ. — Вотъ и старикъ идетъ. Самъ и есть.

Передъ нами невдалекѣ показался старикъ, высокій и крѣпкій, съ длинною сѣдою бородою, мрачно нависшими широкими бровями, изъ-подъ которыхъ сверкали проницательные, черные, не потерявшіе своего жгучаго блеска, глаза.

— Здравствуй, старинушко.

Встрѣчный приподнялъ шапку, не отвѣчая ни слова.

— Отдохнуть къ тебѣ до утра. Можно, что ль?

Старикъ медленно повернулся. Мы пошли за нимъ въ одно изъ углубленій этой котловины. Наконецъ, передъ нами мало-по-малу обрисовалось и жилье старика. Громадная каменная плита выступала сверху, оставляя небольшое темное и сырое пространство, между дномъ котловины и своею нижнею поверхностью. Этотъ уголокъ былъ съ трехъ сторонъ обведенъ рядомъ толстыхъ кольевъ, покрытыхъ оленьими шкурами, одна изъ коихъ, откинутая, образовывала входъ въ жилище.

Внутри было темно.

— Покажи, старикъ, гдѣ прилечь можно? Заморились мы очень, — обратился къ хозяину мой проводникъ.

Молчаливый, какъ и прежде, старикъ кинулъ въ уголъ нѣсколько оленьихъ шкуръ, замѣняющихъ здѣсь постели.

— Ложись, братъ, утромъ рано подыматься надо.

И я съ проводникомъ улегся, не давая себѣ отчета во всѣхъ пережитыхъ мною впечатлѣніяхъ.

---

Ночью я проснулся отъ какого-то страннаго шума.

Открывъ глаза, я думалъ, что вижу сонъ, такъ неожиданна была представившаяся мнѣ картина. Въ углу непригляднаго жилья тускло мерцала лампада, кидая неровный, словно перебѣгающій, свѣтъ на темные лики образовъ, почернѣвшихъ отъ копоти. Передъ ними, едва озаренная, виднѣлась какая-то человѣческая фигура на колѣняхъ, словно замершая, безъ движенія.

Я вглядѣлся.

Тусклый лучъ лампады серебрился въ сѣдинахъ молившагося, скользилъ по суровому лицу и порою ярко отсвѣчивался въ широко раскрытыхъ глазахъ его.

Это былъ нашъ хозяинъ.

Медленно и тяжело поднимавшаяся грудь выдавала неровное глухое рыданіе, какъ-то глубоко взволновавшее меня въ мрачныхъ стѣнахъ этого заброшеннаго жилья. Я не слышалъ словъ. Эта молитва была молитвою тоски и скорби безконечной. Сухіе, безъ слезъ, глаза старика сверкали воспаленнымъ блескомъ. Я боялся пошевельнуться и не могъ отвести взгляда отъ этой неожиданной картины. Темнота угла, въ которомъ я лежалъ, бредъ моего проводника, мрачныя впечатлѣнія пережитаго дня, все это еще усиливало волненіе, охватившее меня, ощущеніе какого-то безотчетнаго страха, невольно закрадывавшагося мнѣ въ душу.

Не помню, сколько времени прошло такъ. Усталость взяла свое и я вновь сомкнулъ глаза.

Мнѣ въ эту ночь снились странные сны.

— Вставай, братъ, пора! — послышалось надо мною, и я быстро поднялся.

Въ отверстіи нашего временнаго жилья сѣрѣло блѣдное туманное утро.

Я вышелъ.

Мгла ползла по дну колодца… Туманъ свертывался неопредѣленными складками вверху. Ни луча свѣта, ни блеска зари… ни звука. Та же мертвая пустыня, тѣ же влажные, черные камни съ серебристыми пятнами лишайника, то же самое подавляющее мысль и чувство однообразіе.

— Гдѣ хозяинъ? — спросилъ я у проводника.

— А бродитъ, гдѣ попало. Его не увидишь теперь, извѣстно, шатунъ.

— Неужели онъ все тутъ и живетъ?

— Все.

— Никуда не ходитъ?

— Рази за хлѣбомъ въ село — а то никуда. Зачѣмъ ему, видишь самъ — одичалъ человѣкъ. Прежде еще на промысла съ нами шатался, да вотъ ужъ года три, какъ пересталъ.

— Господи! да сколько же времени онъ прожилъ тутъ?

— Лѣтъ, почитай, семь будетъ.

— Получаетъ онъ письма?

— Нѣтъ. Станція-то у насъ въ селѣ. Разъ, только, давно ужъ это было, еще онъ съ нами жилъ, пришло къ нему письмо одно, при мнѣ это случилось, прочелъ онъ его, да и упалъ, какъ подкошенный. Долго послѣ, словно оглашенный какой, ходилъ. Говоришь ему что, стоитъ, упрется на тебя глазами, а по лицу видно, что ничего не понимаетъ. Только слезы текутъ, одна за другой такъ и падаютъ. Крѣпко жалѣли его. И отчитывали, да не помогаетъ.

— Неужели онъ давался отчитывать?

— Чего не даваться!? Словно малый ребенокъ сталъ, куда его ведешь, туда и идетъ. Только ужъ не знаю, что потомъ было, мы всѣ на Матку, на промысла, срядились, а онъ въ это время и уйди сюда, въ Воронье дно самое. Воротились мы — его ужъ и нѣтъ.

— Какъ звать-то его?

— Прозвище у него мудреное. У насъ развѣ одному писарю вѣдомо, а промежъ себя мы его по имени и отчеству больше, Иваномъ Павловымъ, прозываемъ.

— Ты говоришь, что онъ прежде съ вами на промысла ходилъ?

— Да, хаживалъ.

— И работалъ?

— Какое работалъ! Станетъ себѣ на берегу, да и смотритъ на море, любо ему, значитъ, какъ волны-то одна на другую набѣгать почнутъ, да объ камень въ пѣну разбиваются. Извѣстно, наше море — хорошее море. Синь непроглядная!..

Мы скоро воротились назадъ. Въ жильѣ нашего хозяина не было ничего, кромѣ цѣлыхъ грудъ оленьихъ шкуръ да образовъ. Невольно я подошелъ къ нимъ, разсматривая отъ нечего дѣлать темные закопченные лики. Меня вдругъ поразилъ заложенный за иконы какой-то портретъ. Рискуя быть слишкомъ безцеремоннымъ, я взялъ его, вышелъ изъ хижины на свѣтъ и остолбенѣлъ отъ изумленія.

Въ блѣдномъ сумракѣ сѣроватаго дня глядѣло на меня изъ-подъ стекла прекрасное задумчивое личико дѣвушки, съ разсыпавшимися по плечамъ ея густыми кудрями, загадочно сіявшими глазками и кротко, печально улыбавшимися губками. Я не могъ отвести глазъ отъ этого милаго образа, такъ нежданно явившагося передо мною на днѣ этого каменнаго колодца. Пользуясь отсутствіемъ проводника, я жадно вглядывался въ ея черты, отъ которыхъ вѣяло на меня чѣмъ-то знакомымъ, какою-то таинственною, давно пережитою былью, молодою силой и свѣжестью еще нерастраченнаго въ житейскихъ битвахъ чувства.

Въ жизни несчастнаго изгнанника мнѣ чудилась глубокая, мрачная драма.

Здѣсь, на крайнемъ сѣверѣ, среди суровыхъ каменныхъ громадъ, въ мертвой, отъ вѣка мертвой пустынѣ, этотъ портретъ освѣтилъ мнѣ безконечныя страданія, неисходимую му́ку разбитаго сердца, навсегда утраченнаго счастья.

Я былъ глубоко взволнованъ.

— Въ путь, братъ, въ путь пора. Богъ день даетъ. Сейчасъ туманъ подыматься станетъ, ишь заря какая!..

Дѣйствительно, на востокѣ сдѣлалось свѣтлѣе, мгла словно свертывалась и подымалась выше и выше, обнажая каменные влажные уступы и стѣны, возносившіяся одна за другой до скалистыхъ вершинъ, неровные, зубчатые гребни которыхъ уже выдѣлялись изъ неопредѣленной массы тумана.

— Пора, сегодня на Дальнюю Чую поспѣть надо.

Я вернулся въ хижину, положилъ портретъ на прежнее мѣсто и черезъ полчаса уже лѣпился съ проводникомъ по скользкимъ откосамъ гранитныхъ громадъ.

Скоро туманъ разсѣялся и передъ моими глазами развернулась свѣтлая, почти фантастическая, мѣстность. Вершины утесовъ загорались багрянцемъ пробудившагося дня, откосы ихъ отливались всѣми цвѣтами радуги. На голубомъ фонѣ расчистившагося неба тонко рисовались вдали зубцы и купола, готическія башни и невиданные храмы каменистыхъ массъ.

— Смотри, нашъ шатунъ-отъ гдѣ?! — указалъ мнѣ проводникъ.

Я оглянулся.

На вершинѣ утеса неподвижно чернѣлъ силуэтъ заглядѣвшагося на восходящее солнце человѣка; легкій вѣтеръ развѣвалъ его платье, но онъ самъ, съ накрестъ сложенными руками и закинутою назадъ головою, казался какимъ-то величавымъ монументомъ, поставленнымъ среди этой гранитной пустыни.

Черезъ мѣсяцъ мнѣ случилось быть въ одномъ изъ скучнѣйшихъ городовъ Сѣверо-Русской окраины, словно замершей въ долгой летаргіи среди своихъ безжизненныхъ пустынь и мертвыхъ тундръ.

Я вспомнилъ о случайной встрѣчѣ и спросилъ о личности загадочнаго ссыльнаго. Онъ оказался тяжкимъ уголовнымъ преступникомъ. Судъ призналъ его виновнымъ въ убійствѣ изъ ревности. Онъ зарѣзалъ нѣжно любимую имъ дѣвушку въ одну изъ тѣхъ минутъ рокового умоизступленія, когда болѣзненно настроенное воображеніе создаетъ страшныя галлюцинаціи, и въ добромъ, повидимому, человѣкѣ пробуждается звѣрь со всѣми его кровожадными инстинктами.

Какая кара можетъ сравниться съ этою добровольною агоніей одиночества?