Другие редакции и варианты (Достоевский): различия между версиями

Боже, какой они подняли крик! Как мне страшно за тебя. Я только что встретил твоего мужа. Один он праведник, и мы оба недостойны его, хотя оба безгрешны перед ним. Он нас видит, он понимает всё; он геройски стал за тебя, он спасет тебя, тогда как я бегу!.. Я хотел броситься целовать его руку. Он обнял меня, — мы были одни! Он сказал мне, чтоб я ехал немедля. Решено! Говорят, что он поссорился из-за тебя с твоими родными. Там все против тебя. Они не знают, они ''не могут понять!'' Прости, прости им, бедная сестра моя, {<ref>''Вместо:'' бедная сестра моя — ''было:'' родная моя}</ref> как я им прощаю, а они взяли у меня больше, чем у тебя!..

Забудь меня! Я не помню себя и не знаю, что пишу тебе! А нужно было что-то сказать еще, — кажется, важное… Да! вспомнил. У тебя осталась моя гравюра «Христос и та женщина» Синьоля. Там есть надпись: «Qui sine peccato est vestrum primus in illam lapidem mittat». Бедная, бедная моя! Ты ли та грешница! Ох! еще бы раз облить твои руки слезами, как теперь я обливаю слезами это письмо, {<ref>как теперь ее письмо ''вписано.''}</ref> еще бы раз припасть к ногам твоим! Если б они знали, что целому миру был бы прекрасен союз наш; но они слепы; их сердца горды и надменны, они не видят и вовек не увидят {<ref>и вовек не увидят ''вписано.''}</ref> того. Они не уверуют, хотя бы всё на земле им в том поклялось. «Сестра! брат!» — им ли понять наше братство! Какой же камень подымут они на тебя! Чья первая рука подымет его! Они подымутся все, разом, они грех возьмут на себя и заклеймят нас насмешкой, неверием. {<ref>''Вместо:'' Они подымутся все ~ неверием. — ''начато позднее:'' Но они подымутся все и не постыдятся. У них есть оружие ''(не зачеркнуто).''}</ref> О, если б знали, что они делают. Если б только можно было им всё рассказать без утайки! Если б они поверили, поняли, понять могли! Один понял, один, {<ref>''Далее было:'' и}</ref> он спасет тебя, благословение ему, и — это твой муж!

Прощай, прощай — я не благодарю тебя {<ref>''Далее было:'' за всё}</ref> — прощай навсегда!«

Целую повесть прочел он между строками найденного письма, прочел ее частию в мечтах и догадках, дополняя, дорисовывая воображением то, что смутно и темно проглядывало из смысла написанного. Повесть эта была странная; она отзывалась всею жизнию мечтателя; но горячая и страстная; в ней сосредоточился весь порыв страстного, но неопытного сердца, {<ref>''Было:'' в ней отразился весь порыв страстного и неопытного сердца}</ref> волнующегося долгим неутоленным желанием и надеждою тем более соблазнительною, чем менее сбыточною.

Сначала он едва мог успокоить свои возмутившиеся чувства. Но потом, мало-помалу, он стал видеть яснее то, что {<ref>''Далее было начато:'' пред<ставлялось>}</ref> невольно, насильно представлялось ему. Это были уже не одни грезы мечтателя, перед ним были факты. Писавший это письмо как будто стоял теперь перед ним; он понимал его как себя самого. Кто же он? где он? Оврову хотелось бы обнять его теперь как брата своего, потому что из души его вылились слезы братской любви, когда он прочел эту исповедь невыразимой муки, исповедь, написанную так странно, на чужие глаза, даже более чем странно. Как понимал наш мечтатель писавшего! {<ref>''Далее было: а.'' Это самоуничижительное [Это пись<мо>] письмо [хотя и], которое он посмел написать ''б.'' Слог витиеватый в такую минуту — рабское желание, хотя неудачное, показаться хоть как-нибудь достойным этой любви, подавлявшей его, желание, преследовавшее его даже перед тою, перед которой он ничего не скрывал, преследовавшее его на этом письме, в котором никто, кроме нее, не стал бы осуждать слогу, и эта грусть не под<…>}</ref>

Но… и опять я нахожусь в затруднении, потому что вы, может быть, уж и знаете, что было ровно через год после свадьбы, — разумеется, если вы только не забыли того счастливого мужа, который, скоро тому минет год, дожидался на Вознесенском мосту, тогда как приятель его, его истинный и лучший друг, сторожил ''чужую жену'', {<ref>См. „Отеч. зап.“ 1848 года, январь (том LVI, Смесь).}</ref> атакуя почти разом с обоих подъездов (так велико было его усердие!) один бесконечноэтажный дом близ Вознесенского моста. Помните, он еще нашел себе такую бескорыстную помощь в одном прекрасном молодом человеке, который так интересовался под конец его калошами и еще утверждал, что в резинных калошах потеет нога… Ну, да вы помните; а если и нет, то беда не велика, потому что настоящее происшествие — совершенно особенное и независимое от первого, хотя и случилось ровно на другой день после того происшествия. Осмелюсь еще прибавить два слова — всё еще в качестве предисловия: я утверждаю, что мой рассказ совершенно нравственный и что мораль его — окончательное торжество добродетели и совершенное поражение ревнивого мужа. Вместе с тем я доказываю, что ревность вообще, и по преимуществу ревность, подозревающая даже самую невинность, — есть порок, порок смешной и нелепый, разрушающий семейное счастие и ввергающий даже умного и ученого человека часто в положения самые щекотливые, самые … как бы вам это сказать?., ну, да вы, я надеюсь, приищите слово, как только прочтете рассказ.

— Французов? то есть, я думаю, ему и во сне только француз и снился. Вот как не любил! Бывало, пленных захватит; разношерстный народ; всякая нация под Бонапартом ходила, и немец ходил, и гишпанец ходил… Так немцев посадит Фигнер особо, гишпанца особо, тальянского человека особо, агличанин {<ref>Ясное дело, что реляция Астафия Ивановича во многом не совсем справедлива. Надеемся, что читатели извинят наивность познаний его.}</ref> тоже особо сядет, как кто какую вору исповедует, и им прощение дарует, и потом где-нибудь по дороге бросит, а француза всего тут же в кучку наберет и тотчас же злой смерти предать велит. Я сам штук тридцать врагов погубил таким образом.

— Пленных, сударь; так велено было. {<ref>Странный характер знаменитого Фигнера, вероятно, уже известен вполне каждому из читателей. Об нем встречается тоже много подробностей в известном романе г-на Загоскина «Рославлев, или Русские в 1812 году».}</ref> Оно и жалко теперь, что беззащитного бил, а тогда ничего. И юн-то я был тогда, да и самому смерть грозила на каждом шагу… Иной раз стоишь в болоте трое суток; выходу нет; кругом тьма-тьмущая врагов ходит; в середине ихней армии стоим; так уж тут в кулак дышишь: страшно! Все только на одного Фигнера и глядят. Уж так и знаем, что на нем от главнокомандующего обязанность поставлена нас выручать. А он что сделает? Жидом, шпионом аль немцем оденется да и пойдет прямо к врагу; на всех языках говорил человеческих. Выспросит всё, узнает с толком, в службу шпионскую к Бонапарту поступит, ест, пьет с ним, в карты играет, на верность ему присягнет по вере тамошней, католической, деньги за то возьмет, обманет, отведет неприятеля в сторонку, а мы и выйдем благополучно, а Фигнер-то всё главнокомандующему опишет, обо всем его предуведомит, и хоть Наполеону во сне что приснись, так главнокомандующий всё через Фигнера знает, обо всем мигом известен. Еда! Какая тут, сударь, еда! Да иной раз чего! Сам-то не съешь, так это ничего, дело наживное: потом поешь; а то коню три дни корму не выдаешь — уж это последнее дело. Известно, что такое конь некормленный.