Встречи на жизненном пути (Ковалевский): различия между версиями

Из обедов, задававшихся носителям перлов, мне остался памятнее других тот¹⁷, на котором я познакомился с Тургеневым. Обед этот мог бы быть назван выставкою цвета русской литературы. Выбившись из-под николаевского снега сороковых и начала пятидесятых годов, она отходила теперь на весеннем солнышке первых вольностей воцарившегося Александра. Тут были: печатавший своего «Обломова» Гончаров — кругленький, пухлый, с сонливо-спокойным взглядом светлых глаз из под широких век в ячменях; Писемский — с лицом, как самовар из красной меди, и черными на выкате, как уголья, глазами, — Писемский «Тысячи душ» и «Горькой судьбины»; рыжеватый и белый, как банщик или молодец из лабаза, — Островский «Любима Торцова», огромный Тургенев «Дворянского гнезда», которое уже набиралось для «Современника»; сухой, с длинным лицом, висячими волосами и бородой Полонский «Кузнечица-музыканта», тоже длинный, по пооткормленнее или брюзглее, с подслеповатыми, вечно потупленными глазками Дружинин, редактирующий «Библиотеку для чтения»; похожий на маркера Панаев — Новый поэт «Современника»; прозванный им «critique fin» {<ref>«тонкий критик» ''(франц.).''}</ref> Анненков, пучеглазый, с кувшинным рылом, получивший свой свет от больших солнц литературы, около которых неустанно вращался; московский краснобай, остроумный и стародавний, теперь заново реставрированный писатель Павлов¹⁸, в высоком, намотанном вокруг шеи галстухе по моде тридцатых годов; наконец, два самых ярких представителя только что народившейся породы «новых людей» — будущих нигилистов, — Чернышевский, маленький, бледный и худой, в золотых очках, с тонкими чертами лица и длинными светлыми волосами, и Добролюбов, — высокий, с волосами довольно темными, крупными чертами лица (строгого педагога или протестантского пастора) — тоже в очках. Оба с ироническим отношением к окружающему. Молчание было с их стороны ответом на все, что ни говорилось. Один только раз пошутил вслух Добролюбов и то по адресу своего соседа Чернышевского, когда заговорили о каком-то стихотворце, который писал оды Николаю и ходатайствовал о переименовании его настоящей фамилии в фамилию Николаевского.

Но дом ли недостаточно поднялся, или не было той стены женских юбок, которая тотчас возникала вокруг, куда он ни показывался (ах, Иван Сергеевич! Cet adorable {<ref>Этот обожаемый ''(франц.).''}</ref> И<ван> С<ергеевич>! очаровательный И<ван> С<ергеевич>! Ах, И. С!.. Ох, И. С!..), — только лицо дорогого гостя приняло сразу выражение неудовлетворенное, не то усталое, опять угрожающее мигренью.

Из рассказанного, пожалуй, можно бы вывести заключение, что редактору сперва «Современника», а потом «Отечественных записок» на занятия по редакции и времени не оставалось. А между тем это было не так: редакция руководилась им неуклонно, как оркестр хорошим капельмейстером. Так, как хороший капельмейстер набирает хороших музыкантов и, убедившись в их уменьи делать свое дело, требует одного внимания к движениям своей палочки, так и Некрасов умел подобрать сотрудников, которым довольно было сказать: «Отцы, маленечко потише!..» или: «приударить позволяется, отцы — валяйте», и редакционный оркестр исполнял литературные симфонии и фуги, каких в других редакциях не исполнялось. При этом деликатность Некрасова была так велика, что не только в дело первой скрипки или виолончели, какими были Чернышевский с Добролюбовым, он никогда не позволял себе вмешиваться, но составителя фельетона он оставлял самостоятельным в игре на своей дудке: в какие-нибудь не имевшие значения статейки {<ref>Статейки печатались под рубрикой: «Письма в глушь».}</ref>, перемешанные на половину шуточными стишками и пародиями (приписанными, кстати сказать, Ефремовым Некрасову в посмертном издании сочинений последнего), один раз только редактор, и то с моего согласия, вставил свои собственные стихи по случаю поднесения Каткову чернильницы с тем, чтобы тот «мокал в разум»³¹. До лирических же стихотворений этот первый поэт своего времени никогда не позволял себе дотронуться, и только если его вызывали на замечания, он их делал.

Как уже упомянуто, Некрасов довел до самоотверженности свое служение направлению. Самоотверженностью, которая перешла на этот раз в самооплевание, объяснял он и прискорбный случай с Муравьевым³² в Английском клубе. Известно, что Муравьев был одно время чем-то вроде руки всевышнего, которой суждено было отечество спасти — от чего? Да просто от всего: от толстых журналов до стриженных женщин включительно. Отсюда — совершенно понятное общее уныние и трепет в области журналистики, представляемой Некрасовым как редактором толстого «Современника» {<ref>Я имел на глазах образчик того, как относилась цензура к этому журналу. По поводу какой-то моей статьи, с которой я поехал к председателю цензурного комитета. Турунову³² ,он сказал мне без обиняков: «Печатайте во всяком, каком угодно журнале, вам ее пропущу; но в „Современнике“ — ни за что».}</ref>. Трепетал ли редактор и за Некрасова, не берусь решать; между трепетными, во всяком случае, я его не считаю на одном ряду с Салтыковым. Так пли иначе, но он решается на самозаклание и кладет себя искупительною жертвою на алтарь муравьевского всемогущества. Чтобы спасти направление, он погубит себя.