Мой Пушкин (Цветаева): различия между версиями

Что чувства добрые я лирой пробуждал,

 

 

с таким не-пушкинским, антипушкинским введением ''пользы'' в ''поэзию'' — подмена, позорившая Жуковского и Николая I без малого век и имеющая их позорить во веки веков, пушкинское же подножье пятнавшая с 1884 года — установки памятника, — наконец заменена словами ''пушкинского'' «Памятника»:

А там, в полях необозримых

 

 

Чугунный правнук Ибрагимов

И утопленник стучится

 

 

Ужо-мертвец с неопределенным двоящимся лицом дедушки Александра Даниловича и затонувшего плотогона.

Стихи длинные, и начала я высоко, сколько руки достало, но стихи, по опыту знаю, такие длинные, что никакой скалы не хватит, а другой, такой же гладкой, рядом — нет, и все же мельчу и мельчу буквы, тесню и тесню строки, и последние уже бисер, и я знаю, что сейчас придет волна и не даст дописать, и тогда желание не сбудется — какое желание? — ах, ''К Морю!'' — но, значит, уже никакого желания нет? но все равно — даже без желания! я должна дописать ''до'' волны, ''все'' дописать ''до'' волны, а волна уже идет, и я как раз еще успеваю подписаться:

 

 

и все смыто, как языком слизано, и опять вся мокрая, и опять гладкий шифер, сейчас уже черный, как ''тот''гранит…

Стихия свободной стихии

 

 

опустив или подразумев третью и единственную: лирическую. Но ''К Морю'' было еще и любовь ''моря'' к Пушкину: море — друг, море — зовущее и ждущее, море, которое боится, что Пушкин — забудет, и которому, как живому, Пушкин обещает, и вновь обещает. Море — взаимное, тот единственный случай взаимности — до краев и через морской край наполненной, а не пустой, как счастливая любовь.